Глава 1

Человеческий язык— что в нем уникального?

Для того, чтобы размышлять о происхождении человеческого языка, необходимо прежде всего хорошо представлять себе, что такое язык. Какие свойства должны появиться у коммуникативной системы, чтобы ее уже можно было считать настоящим языком? Или, как иногда говорят, “языком в узком смысле” — это понятие включает в себя все естественные человеческие языки, как обычные, устные, так и жестовые языки глухонемых, но в него не входят, например, “язык” кино, “язык” цветов или “язык” пчелиных танцев. В этой книге под словом “язык” будет пониматься только “язык в узком смысле”^{2}.

Кажется парадоксальным, но в лингвистике нет общепринятого определения языка. Однако при ближайшем рассмотрении такая ситуация оказывается вполне понятной: чтобы определить что-либо, надо установить его пределы, а это невозможно сделать без четкого знания того, что соседствует с определяемым понятием. Язык — это коммуникативная система, следовательно, для того, чтобы определить его, необходимо хорошо представлять другие коммуникативные системы, прежде всего возникшие и эволюционирующие естественным путем (как и человеческий язык) коммуникативные системы животных.

Итак, попробуем перечислить те черты, которые характерны для всех языков (и, предположительно, могут быть использованы в качестве отличительных признаков языка вообще). Один из наиболее известных списков такого рода принадлежит американскому лингвисту Чарльзу Хоккету¹. Сопоставляя человеческий язык с коммуникативными системами животных, он выделяет более десятка универсальных свойств языка. Перечислим их.

Рис. 1.1. Между объектом и его названием нет природной связи.

Например, цветок можно назвать и какой-нибудь другой цепочкой звуков, скажем, хана (к слову, японцы именно так его и называют).

Семантичность: некоторые элементы языка обозначают некоторые элементы окружающего мира (например, слово степь обозначает определенный тип ландшафта, слово синий — определенный цвет, слово слышать — определенный тип восприятия и т. п.). Некоторые — но не все: например, окончание — а в слове стрекоза не соответствует никакой части окружающей действительности. Семантичностью будет обладать любая коммуникативная система, в которой сигналы, обозначающие какие-то сущности внешнего мира, будут отделены от самих этих сущностей. Так бывает не всегда: например, вопль ужаса у человека и у многих других животных является просто неотделимой частью общей ситуации страха, но ничего специально не обозначает (хотя конечно же может, как и любое другое явление окружающего мира, быть интерпретирован наблюдателем). С семантичностью связана произвольность языковых знаков — между их формой и смыслом нет обязательной природной связи^{3}.

Открытость: имея ограниченный запас исходных единиц, мы можем производить и понимать неограниченное количество новых сообщений (это свойство называется также продуктивностью). Это достигается либо за счет комбинирования единиц, либо за счет того, что старые единицы получают новую смысловую нагрузку. Иногда еще говорят о бесконечности языка: он дает возможность строить сообщения любой длины — вспомните, например, “Махабхарату” или “Войну и мир”. И это не предел: к каждому такому тексту можно приписать спереди “Я знаю, что” (или т. п.) и получить текст еще большей длины.

Культурная преемственность: способность выучить любой язык имеется у каждого нормального ребенка и, видимо, является врожденной, но конкретные слова, грамматические правила, произношение врожденными не являются. Они определяются исключительно языковой традицией.

Перемещаемость: язык позволяет говорить не только о том, что имеет место “здесь и сейчас”. Например, вы можете (на любом языке, который вы знаете) рассказать о путешествии, которое совершили в прошлом году, или поделиться планами на будущее.

Дискретность: любые два нетождественных высказывания на любом языке отличаются друг от друга хотя бы на один различительный признак (например, русские предложения Это дом и Это том различаются звонкостью-глухостью первого согласного во втором слове). В языке не существует плавных и незаметных переходов от одного знака к другому.

Уклончивость: человеческий язык позволяет строить ложные и бессмысленные (с точки зрения логики) выражения. Это свойство языка позволяет нам сочинять красивые сказки, писать романы о вымышленных событиях и персонажах, но не только. Без этого свойства на языке не могла бы быть сформулирована ни одна научная гипотеза: например, когда впервые было сделано предположение о том, что Земля вращается вокруг Солнца, это выглядело неправдоподобным для людей, ежедневно наблюдавших движение солнца по небу. Но поскольку язык позволяет выразить даже неправдоподобный смысл, эту идею (как и множество других) оказалось возможным высказать, осмыслить и впоследствии проверить.

Рефлексивность: на человеческом языке можно рассуждать о нем самом — вот, например, как на этой странице. Заметим, кстати, что это свойство языка открывает возможности не только для описания языка, но и для того, чтобы любоваться им (перечитайте, например, какое-нибудь хорошее стихотворение — и вы увидите, что соответствующий смысл в нем не просто выражен, но выражен очень красиво), а также для языковой игры.

Рис. 1.2. Наша коммуникативная система может использоваться не только для передачи информации, но и для игры. Если повернуть эту надпись вверх ногами, можно прочитать имя ее автора. (Такая картинка называется “листовертень”.)

Двойное членение. Когда говорят, что язык обладает двойным членением, имеют в виду, что в нем из значащих единиц могут строиться более крупные значащие единицы, а самые мелкие значащие единицы членятся на элементы, не имеющие собственного значения. Так, из морфем (корней, приставок, суффиксов и т. д.) строятся слова, из слов — словосочетания, из словосочетаний — предложения, сами же морфемы состоят из фонем, которые по отдельности ничего не значат (например, морфема бег-, обозначающая определенный тип движения, состоит из фонем б’, э и г, которые сами по себе не значат ничего).

Отметим, что двойным членением обладает не только звучащая речь, но и жестовые языки глухонемых². Вопреки распространенному заблуждению, жесты этих языков передают не отдельные буквы (хотя пальцевая азбука — дактилология — тоже имеется, прежде всего для передачи имен собственных), а целые слова (или морфемы). Каждый жест-слово состоит из незначимых элементов — хирем, а из слов, как и в устном языке, составляются словосочетания и предложения.

Иерархичность: в языке существуют даже две независимые иерархии — одна организует знаки ([фонема >] морфема > грамматическое слово > словосочетание > предложение > текст), вторая — звуковую сторону языка (фонема > слог > фонетическое слово > фонетическая синтагма > фонетическое предложение). Совпадения между их элементами может и не быть: например, русский корень колокол-представляет собой одну трехсложную морфему, а односложное слово сдал содержит целых 4 морфемы: приставку с-, корень да-, показатель прошедшего времени — л- и нулевое окончание, обозначающее мужской род единственного числа; с цветами — это одно фонетическое слово (в частности, у него одно ударение), но два грамматических (в доказательство этого можно вставить между ними еще одно слово: с полевыми цветами).

Рис. 1.3. Некоторые жесты русского жестового языка: а — “вчера”, б — “завтра”; в — обозначение принадлежности (например, “муж” + “бабушка” + “принадлежность” = “бабушка мужа”)

Кроме того, как отмечает Хоккет, далеко не все слова обозначают классы объектов, действий, свойств окружающего мира. В каждом языке есть имена собственные, обозначающие единичные объекты. Если у двух объектов имена случайно совпадают, это не играет никакой роли: в самом деле, легко можно сказать, чем, например, любая ложка отличается от любой не-ложки (поскольку словом ложка обозначается определенный класс объектов), но невозможно выявить признаки, отличающие любую Машу от любой не-Маши или любой Новгород от любого не-Новгорода. В каждом языке есть так называемые шифтеры³ — такие слова, значение которых меняется в зависимости от ситуации. Так, слово этот обозначает “близкий к говорящему” (или “недавно упомянутый”), если говорящий сменится или переместится, “этими” могут оказаться совсем другие объекты. В число таких шифтеров входят в том числе слова со значением “я” и “ты”. В каждом языке есть служебные морфемы — как, например, рассмотренное выше окончание — а или, скажем, союз и. Они никак не соотносятся с реалиями внешнего мира, их назначение — обеспечивать понимание связей между элементами высказывания. Скажем, в предложении Денис приветствует Антона и машет ему рукой союз и показывает, что оба действия выполняет один и тот же субъект (ср. Денис приветствует Антона, который машет ему рукой). Окончание — а в слове стрекоза сигнализирует слушающему, что стрекоза в данном высказывании является подлежащим.

К этому списку можно еще добавить независимость смысла языковых знаков от их физического носителя. Действительно, одну и ту же информацию можно выразить средствами устной речи, письменности, азбуки Морзе, жестового языка глухонемых и т. д.

Но действительно ли все эти свойства уникальны для человека? Или что-то подобное можно обнаружить и у животных — если не в природе, то хотя бы в экспериментальной ситуации, созданной человеком? Ответом на этот вопрос стали так называемые “языковые проекты” — масштабные эксперименты по обучению человекообразных обезьян (антропоидов) человеческому языку⁴. Или, как это называют более осторожные исследователи, языкам-посредникам — такая формулировка позволяет поставить вопрос не “овладели — не овладели”, а “чем похожи языки-посредники на человеческий язык и чем они отличаются от него”.

Поскольку анатомия голосового аппарата обезьян, а также отсутствие мозговых структур, которые бы в достаточной мере обеспечивали волевой контроль над звукопроизводством, не позволяют им овладеть человеческой звучащей речью, использовались незвуковые языки-посредники. Так, шимпанзе Уошо (под руководством Алена и Беатрис Гарднеров), Элли и Люси (под руководством Роджера Футса), гориллы Коко и Майкл (под руководством Фрэнсин Паттерсон⁵), орангутан Чантек (под руководством Лин Майлс⁶) изучали амслен (американский жестовый язык глухонемых, англ. AmSLan— American Sign Language) в несколько модифицированной версии: грамматика этого языка-посредника не соответствует грамматике настоящего амслена, она сильно сокращена и до некоторой степени приближена к грамматике устного английского. Шимпанзе Сара (под руководством Дэвида и Энн Примэков) выкладывала жетоны на магнитной доске. Шимпанзе Лана, Шерман и Остин, бонобо^{4} Канзи и Панбаниша (под руководством Дуэйна Рамбо и Сью Сэвидж-Рамбо⁷) овладевали разработанным в американском Йерксовском национальном приматологическом центре языком “йеркиш”, где словами служат лексиграммы — специальные значки, изображенные на клавиатуре компьютера: например, смысл “апельсин” передается изображением белого трезубца на черном фоне, смысл “обнять” — розовым контуром квадрата на желтом фоне, смысл “хотдог” — голубым иероглифом (“можно”) на черном фоне, смысл “нет” — фигурой наподобие песочных часов (черный контур двух треугольников, расположенных вершинами друг к другу, на белом фоне), имя Канзи — зеленым иероглифом (“слишком; великий”) на черном фоне, смысл “четыре” — белой цифрой 4 на красном фоне и т. д. Оказалось, что антропоиды могут использовать знаки-символы (т. е. знаки с произвольной связью между формой и смыслом).

Впрочем, впоследствии было выяснено, что пользоваться такими знаками умеют не только человекообразные обезьяны. В эксперименте Александра Росси и Сезара Адеса ⁸ несколько лексиграмм (слова “вода”, “еда”, “игрушка”, “клетка”, “гулять”, “ласкать” и некоторые другие) освоила дворняга по кличке София — она научилась, нажимая на соответствующие клавиши, просить экспериментатора дать ей тот или иной объект или проделать соответствующее действие. В экспериментах Луи Хермана ⁹ символы-жесты успешно понимали дельфины — их “словарный запас” насчитывал 25 слов, они могли выполнять двух- и (с несколько меньшим успехом) трехсловные команды. До некоторой степени способностью к использованию символов обладают, как выяснилось, даже морские львы ¹⁰.

Незаурядные способности в области овладения человеческим языком продемонстрировал в опыте Айрин Пепперберг попугай Алекс (серый жако, Psittacu serithacus, см. фото 1 на вклейке)¹¹. За 15 лет он научился понимать (и произносить!) около сотни названий разных предметов (ключ, прищепка, пробка, орех, макароны…), семь названий цветов, пять вариантов форм (треугольник, круг…), несколько разновидностей материалов (дерево, кожа, пластик…), числа до 6, названия мест, слова “одинаковый”, “разный”, “нет”, “хочу”, “пойти” и т. д. Он оказался способен не только отвечать на вопросы типа “сколько здесь черных предметов”, но и самостоятельно строить фразы, добавляя, например, название места к “хочу пойти” или название предмета к “я хочу”.

Рис. 1.4. Некоторые знаки Уошо:

а—“еще”, б—“грязный”, в—“мяч”, г—“книга” ¹² .

Опыты с шимпанзе и бонобо продемонстрировали, что антропоиды способны овладеть достаточно абстрактными понятиями, например, такими, как “еще”, “смешно”, “страшно”, “да”, “нет”, “потом”, “сейчас”, “друг”, “понарошку” и т. д. Употребляемые ими “слова” обозначают классы соответствующих объектов или действий. Но им доступны и имена собственные (в частности, они прекрасно знают, как зовут их самих, их тренеров, других обезьян, участвующих в том же эксперименте), и личные местоимения (они знают разницу между “я” и “ты” и понимают, что значение этих слов меняется в различных актах речи).

Их словарь обладает продуктивностью, хотя и ограниченной, они способны в ряде случаев составлять новые знаки путем комбинирования уже известных, а также придумывать собственные “слова”¹³. Так, Уошо, впервые увидев на прогулке лебедя, назвала его комбинацией знаков “ВОДА”+“ПТИЦА”, Люси называла редис “ЕДА”+“БОЛЬНО”, а арбуз — “ФРУКТ”+“НАПИТОК” (по мнению же Уошо, арбуз — это “КОНФЕТА”+“ПИТЬ”). Тату (самка шимпанзе из так называемой “семьи Уошо”) назвала Рождество “КОНФЕТА”+“ДЕРЕВО”, День благодарения — “ПТИЦА”+“МЯСО”. Горилла Коко обозначила маскарадную маску как “ШЛЯПА”+“ГЛАЗA”, длинноносую куклу Пиноккио — как “СЛОН”+“ДИТЯ”, Майкл именовал побеги бамбука комбинированным знаком “ДЕРЕВО + САЛАТ”. Орангутан Чантек изобрел сочетание знаков “НЕТ”+“ЗУБЫ”, которое означало, что он не будет кусаться во время игры¹⁴. Уошо сама придумала жесты для понятий “ПРЯТКИ” и “НАГРУДНИК”. Обезьяны могут составлять из слов новые сообщения, могут строить высказывания об отсутствующих объектах и даже, в некоторой степени, о событиях прошлого и будущего. Например, Канзи при помощи клавиатуры с лексиграммами обсуждает со своей наставницей Сью Сэвидж-Рамбо маршруты предстоящих прогулок (см. фото 2 на вклейке).

Обезьяны демонстрируют способность к намеренной передаче информации, в том числе к намеренной лжи. Они способны использовать выученные слова в разнообразных контекстах, в том числе совершенно новых, и даже придавать им переносное значение, например, шимпанзе Уошо обругала служителя, который не давал ей пить, несмотря на ее настойчивые просьбы, “грязным Джеком” (бранному употреблению слова “грязный” ее, разумеется, никто не учил, но перенос значения “запачканный” > “плохой” оказался обезьяне вполне доступен), самое страшное ругательство, изобретенное гориллой Коко, выглядело как “сортирный грязный дьявол”¹⁵. Орангутан Чантек, как можно видеть в документальном фильме, совершал “металингвистические операции над жестами”, похожие на “языковые игры трехлетнего ребенка”¹⁶. Горилла Коко продемонстрировала, что даже способность шутить не является чисто человеческой, ср. такой диалог¹⁷:

КОКО: Это я (показывая на птицу).

ВОСПИТАТЕЛЬ: Разве?

КОКО: Коко хорошая птичка.

ВОСПИТАТЕЛЬ: Я думала, ты горилла.

КОКО: Коко птица.

ВОСПИТАТЕЛЬ: Ты можешь летать?

КОКО: Да.

ВОСПИТАТЕЛЬ: Покажи.

КОКО: Птица понарошку дурачусь (смеется).

ВОСПИТАТЕЛЬ: Так ты меня дурачила?

Коко смеется.

ВОСПИТАТЕЛЬ: А кто ты на самом деле?

КОКО (смеется): Коко горилла.

Рис. 1.5. Знаки гориллы Коко (а — “Коко”, б — “птичка”).

Антропоиды могут целенаправленно просить экспериментатора о языковом обучении. Орангутаны Галины Григорьевны Филипповой, когда забывали жест, протягивали ей руку, чтобы она сложила им пальцы в правильную комбинацию¹⁸. Шимпанзе Лана, несколько раз безуспешно попытавшись попросить незнакомый объект (коробку, в которую были положены конфеты M&M’s), в конце концов обратилась к тренеру (Тиму Гиллу) с просьбой сообщить ей название этого предмета¹⁹(на языке лексиграмм это выглядело так:? TIM GIVE LANA NAME-OF THIS “Тим назовет Лане это?”, букв. “Тим даст Лане <как> это называется?”).

Выяснилось, что “и шимпанзе, и бонобо могут спонтанно, без направленного интенсивного обучения осваивать язык-посредник благодаря пребыванию в языковой среде, как это делают дети. Однако они следуют медленнее по этому пути и, разумеется, могут продвинуться не так далеко, как дети”²⁰.

Обезьяны, обученные “амслену”, демонстрируют способность к овладению “двойным членением”, поскольку они могут составлять новые знаковые единицы из элементарных знаков, членящихся на незначимые хиремы.

Возможность передачи языковых навыков потомству также оказалась не уникальной для человека²¹. Шимпанзе Уошо обучила своего приемного сына Лулиса знакам амслена (люди не показывали знаков не только ему лично, но и в его присутствии, но он перенял 55 знаков от Уошо и других обезьян), и в результате они смогли общаться на этом языке-посреднике между собой.

Видеозаписи, сделанные в отсутствие экспериментаторов, показывают, что шимпанзе — члены “семьи Уошо” могут вести между собой активные диалоги, обсуждают содержание глянцевых журналов (ногами держат журнал, а руками при этом жестикулируют), помнят порядок праздников, когда для них устраивается угощение.

Опыты с шимпанзе Элли и, позднее, с бонобо Канзи, Панбанишей и др. показали, что антропоиды могут соотносить — без участия соответствующих предметов — знаки устной речи (английские слова) со знаками жестового языка или лексиграммами. Они достаточно хорошо различают звучащие слова и прекрасно понимают, что различные сочетания одних и тех же фонем могут иметь разное значение.

А недавно выяснилось, что обезьяны в принципе способны даже овладеть письмом: однажды Панбаниша (одна из сестер Канзи), в одиночестве тоскуя у окна и желая отправиться на прогулку, в конце концов взяла в руки мел и нарисовала на полу соответствующие лексиграммы (на снимке, сделанном скрытой камерой, наиболее узнаваем уголок — символ, обозначающий хижину в лесу).

Никакой дрессировкой достичь подобных результатов невозможно. Обезьяны не действуют по затверженным программам — они применяют выученные ими языки-посредники вполне творчески. Употребление ими “слов” языка-посредника выдерживает проверку двойным слепым контролем. В одном из экспериментов шимпанзе Шерман и Остин должны были набрать лексиграмму на клавиатуре компьютера, затем пойти в другую комнату и выбрать соответствующий предмет. При этом один из экспериментаторов записывал набранную лексиграмму, не видя предмета, а другой, не видевший лексиграммы, записывал, какой предмет был выбран (таким образом исключалась возможность любой, даже неосознанной, подсказки со стороны человека). Этот опыт показал, что обезьяны употребляют знаки языка-посредника совершенно осмысленно.

Рис. 1.6. Вверху — лексиграммы, нарисованные Панбанишей.

Внизу приведены правильные начертания лексиграмм.

Слева — хижина в лесу, справа — Флэтрок (обычные места прогулок).

Все это не оставляет сомнений в том, что по своему когнитивному потенциалу (т. е. по способности к познанию) антропоиды приближаются к человеку, что между ними и нами нет непреодолимой пропасти — мы звенья одной эволюционной цепи.

Но значит ли это, что обезьяны овладели человеческим языком? Очевидно, нет. Один из участников эксперимента с Уошо, глухонемой, для которого амслен был родным языком, отмечал, что слышащие люди “все время видели больше жестов, чем я… Может быть, я что-то пропустил, но я так не думаю. Я просто не видел никаких жестов”²². Почему же так произошло — ведь жесты Уошо тоже выдерживали проверку двойным слепым контролем? Можно предположить, что причин этому две. Первая состоит в том, что “по оценкам специалистов жестовая речь обезьян соответствовала скорее “лепету” двухлетних глухонемых детей, чем языку взрослых”²³. Поэтому понять их жесты постороннему человеку, вероятно, так же трудно, как догадаться, что, например, произнесенное незнакомым малышом пихo означает “подземный переход”. Вторая причина — в том, что Уошо не соблюдала грамматику амслена (отчасти потому, что ее этому просто не учили).

В описаниях достижений обезьян — участниц языковых проектов часто говорится, что они овладели языком на уровне ребенка двух — двух с половиной лет²⁴. Проводились даже специальные эксперименты, где сравнивалась языковая компетенция антропоидов и маленьких детей, — результаты, показанные теми и другими, были вполне сопоставимы (см. ниже).

Но что значит — владеть языком на уровне двухлетнего ребенка? Для того, чтобы понять это, рассмотрим подробнее, как происходит развитие речи у детей.

Примерно в два с половиной — три месяца появляется так называемое “гуление”: малыш начинает не только плакать в случае голода, боли или другого дискомфорта, но и издавать нежные звуки, когда он сыт и доволен. Эти звуки — первая попытка настоящего общения: ими малыш отвечает на обращение к нему матери или призывает ее вступить с ним в контакт. С пяти — семи месяцев младенец начинает лепетать — пробовать издавать разные звуки, сочетать их между собой. Звуки эти бывают самыми разнообразными, в том числе такими, каких нет в языке окружающих его взрослых (например, у русскоязычных детей могут появляться придыхательные, носовые, гортанные звуки и т. д.²⁵). На этой стадии ребенок начинает делать “две важные вещи: усовершенствует механизмы, необходимые для пользования речью, устанавливая соответствие между звучанием и артикуляцией, и упрочивает связь между моторной активностью и слуховыми впечатлениями”²⁶. Еще до овладения словами ребенок начинает понимать²⁷и воспроизводить интонационные контуры высказываний, характерные для речи взрослых, — на магнитофонной записи детских “высказываний” можно, не зная ситуации, различить просьбу, отказ, утвердительный ответ²⁸. К началу речи у ребенка постепенно устанавливается фонологическая система языка и утрачивается чувствительность к фонемным различиям, не свойственным его родному языку.

Уже в этот период ребенку свойственно стремление вычленять в речевом потоке взрослых определенные модели. В одном из экспериментов детям восьми месяцев давали послушать цепочку слогов (вида “согласный + гласный”) без пауз, а потом те же слоги подавали для прослушивания одновременно с двух сторон: с одной стороны звучала цепочка, содержащая те же слоги в случайном порядке, с другой — слоги в тех же комбинациях, что при первоначальном прослушивании. Дети отчетливо предпочитали слушать тот звуковой поток, где были знакомые комбинации-“слова”²⁹. В других опытах детям семи и двенадцати месяцев предлагали послушать цепочку “слов”, сделанных по некоторому правилу (например, “один слог + два одинаковых других слога”: wididi, delili и т. п.). После этого дети предпочитали слушать тот поток “речи”, в котором слоги (хотя бы и другие) были сгруппированы по знакомым принципам (bapopo и т. п.)³⁰.

В конце первого — начале второго года жизни ребенок научается произносить отдельные слова³¹, которые поначалу обозначают всю ситуацию целиком (такие высказывания получили название “голофразы”). “Например, голофраза кать-кать в речи ребенка этого возраста… может означать, что ребенок не хочет садиться в коляску, или что хочет везти коляску сам, или что коляска грязная и ему это неприятно”³²; слово варежка, произнесенное с различными интонациями, может означать и “Я потеряла варежку!”, и “Я нашла свою потерянную варежку!”³³ (в речи взрослых однословные высказывания, разумеется, тоже встречаются, но скорее в виде исключения, тогда как у “говорящих” обезьян они продолжают преобладать всю жизнь³⁴). По мнению психолингвиста Наталии Ильиничны Лепской, на этом этапе ребенок не столько описывает ситуацию, сколько выражает свое эмоциональное состояние в связи с ней³⁵.

Примерно в полтора года ребенок начинает произносить выражения, состоящие из двух слов. В это время у него происходит лавинообразное наращивание активного словарного запаса — словарь пополняется со скоростью “как минимум одного нового слова каждые два часа”³⁶; как пишет специалист по детской речи Стелла Наумовна Цейтлин, “это период актуализации слов, перевода их из пассива в актив”³⁷. И это очень важно, поскольку “пополнение словаря — необходимое условие для удлинения цепочек синтаксических компонентов предложения”³⁸. Иногда двухсловные высказывания похожи на сложные слова. С.Н. Цейтлин приводит такие примеры: “мальчик в 1 г. и 3 мес., увидев жеребенка, назвал его ТПРУ-ЛЯЛЯ. Словом ТПРУ он до этого называл лошадь, а словом ЛЯЛЯ — маленького ребенка. Трудно отказать в изобретательности Мише Т., который называл гараж БИБИ-ДОМ (дом для машины)”³⁹. Бросается в глаза сходство этих наименований с такими “изобретениями” обученных языкам-посредникам обезьян, как “ВОДА”+“ПТИЦА”, “КОНФЕТА”+“ДЕРЕВО” и т. п. В других случаях они больше напоминают предложения: Кукла тут, Еще читать, Сиди там⁴⁰, Шашки играть, Кролик прыг⁴¹; несколько английских примеров: Siren by “Там гудит”, Papa away “Папы нет”, Give doggie “Дай собачке”, Put floor “Положи [на] пол”, Mommy pumpkin “Мама тыкву”⁴², More high “[Есть] еще наверху”, Other fix “Прицепи еще один”⁴³. К этому возрасту дети обычно выучиваются соотносить слова с определенными значениями, но настоящей грамматики у них еще нет. Они путают роды и падежи (в тех языках, где они есть), неправильно спрягают глаголы и т. д. На этой стадии в речи детей уже начинают просматриваться элементы “взрослого” синтаксиса ⁴⁴, хотя в основном двухсловные высказывания подчиняются принципам, которые синтаксист Талми Гивон назвал ”протограмматикой” ⁴⁵:

1. Интонационные правила:

• более информативные единицы несут на себе ударение;

• концептуально связанные единицы информации бывают связаны общим мелодическим контуром;

• длительность пауз между отдельными составляющими высказывания прямо пропорциональна когнитивной или тематической дистанции между ними;

2. Правила расположения:

• единицы информации, связанные по смыслу располагаются в тексте поблизости друг от друга;

• функциональные операторы располагаются поблизости от тех слов, к которым они относятся;

3. Правила следования:

• более значимые единицы информации предшествуют менее важным;

• порядок следования событий зеркально отображается порядком следования элементов высказывания;

4. Правила количества:

• предсказуемая (или уже выраженная ранее) информация может быть не выражена на поверхностном уровне (или, как говорят лингвисты, выражена нулем);

• незначимая или нерелевантная информация также может быть выражена нулем.

Такого рода речь без грамматики понимается практически исключительно на основе лексики (т. е. с использованием лексического анализатора), она более медленна, менее автоматизирована, требует бoльших мыслительных усилий и приводит к большему числу ошибок распознавания, но тем не менее ее нередко хватает для достижения коммуникативного успеха⁴⁶.

Судя по опубликованным данным, подобным принципам соответствует и использование языков-посредников антропоидами. Вот несколько примеров “высказываний” обезьян:

Панбаниша (йеркиш): ШЕРМАН ОСТИН ДРАКА (“Шерман и Остин дрались”)

Тату (“амслен”): УБОРКА СКОРЕЕ БАНАНЫ БАНАНЫ (“Надо поскорее закончить уборку, поскольку после нее дадут бананы”)

Уошо (“амслен”): УОШО ПИТЬ ЧАШКА СКОРЕЕ ПИТЬ СКОРЕЕ

Коко (“амслен”): ИЗВИНИ УКУС ЦАРАПИНА ПЛОХО УКУС (речь шла об эпизоде трехдневной давности, так что по правилам жестового языка следовало бы добавить к слову “укус/кусаться” знак, указывающий на прошедшее время)

Коко (о горилле Майкле, также участнике языкового проекта; “амслен”): FOOT, FOOT, BIGTOE-FOOT GOOD GO (“Нога, нога, с большими пальцами нога хорошо идти”)

Шерман (йеркиш): СТАКАН КОМПОТ ПИТЬ

В одном из тестов экспериментатор по имени Сьюзен якобы случайно наступила на любимую куклу Уошо, и Уошо “сказала” много различных фраз на эту тему:

GIMME BABY (“ДАЙ МНЕ БЭБИ”)^{5}

PLEASE SHOE (“ПОЖАЛУЙСТА БОТИНОК”)

SUSAN UP (“СЬЮЗАН ВВЕРХ”)

UP PLEASE (“ВВЕРХ ПОЖАЛУЙСТА”),

PLEASE UP (“ПОЖАЛУЙСТА ВВЕРХ”),

MORE UP (“ЕЩЕ ВВЕРХ”),

BABY DOWN (“БЭБИ ВНИЗУ”),

SHOE UP (“БОТИНОК ВВЕРХ”),

BABY UP (“БЭБИ ВВЕРХ”),

PLEASE MORE UP (“ПОЖАЛУЙСТА ЕЩЕ ВВЕРХ”),

YOU UP (“ТЫ ВВЕРХ”)

и т. д.

Впрочем, полные правильные предложения среди высказываний антропоидов тоже встречаются. Например, когда Уошо стала просить у Роджера Футса сигарету (фразами GIVE ME SMOKE “Дай мне дым”, SMOKE WASHOE “Дым Уошо”, HURRY GIVE SMOKE “Быстро дай дым”), и он велел ей попросить это вежливо (просигнализировав ASK POLITELY), Уошо построила достаточно длинное предложение с соблюдением правильного порядка слов: PLEASE GIVE ME ТHAT HOT SMOKE (“Пожалуйста, дай мне тот горячий дым”). Полные правильные предложения строила шимпанзе Лана: ПОЖАЛУЙСТА МАШИНА ДАЙ СОК (секрет прост: на грамматически неправильные фразы машина запрограммирована была не реагировать). Однако если у них есть выбор, то в спонтанной “речи” обезьяны предпочитают ограничиваться протограмматикой.

Можно заметить, что высказывания, организуемые практически исключительно протограмматикой (типа Стакан — компот пить, Кофе, пожалуйста или Мама, тыкву!), нередки и в разговорной речи взрослых людей. Объясняется это просто: и у обезьян, и у маленьких детей, и у взрослых в тех случаях, когда используется разговорная речь, имеется большой фонд общих с собеседником знаний об обсуждаемой ситуации — чаще всего потому, что оба участника беседы видят то, о чем идет речь, своими глазами, и поэтому нет нужды подробно описывать то, что хорошо известно слушающему (или видящему жесты или лексиграммы), необходимо лишь уточнить некоторые детали. Как отмечает Т. Гивон, чем ближе условия общения к тем, что характерны для обезьян или маленьких детей, тем в большей степени синтаксическая сложность уступает место протограмматике^47.

Но примерно к трем годам (а некоторые — даже уже к двум) дети переходят на настоящие предложения: Посмотри на паровоз, который принесла Урсула, Ты меня одеваешь как слоненка, Я это брошу в почтовый ящик, чтобы письмо не выбралось⁴⁸, Новую лопатку надо, старая плохая стала⁴⁹, Птичка серенькая, большая, с клювиком прыг-прыг⁵⁰, I got peanut butter on the paddle “У меня на лопатке ореховое масло”⁵¹, Мама, если бы ты была маленькая, я бы подержал тебя над ведерком и помыл! Именно в этот период происходит значительный прогресс в овладении морфологией, ребенок начинает правильно употреблять грамматические морфемы.

Разумеется, те способности, которые демонстрируют антропоиды в условиях эксперимента, представляют собой так называемый “запасной ум” (термин биолога-эволюциониста Алексея Николаевича Северцова⁵²), т. е. указывают на возможности скорее потенциальные, чем реально используемые в обычном существовании. Но всё же они показывают, что чисто человеческих составляющих языковой способности, таких, которые бы совершенно отсутствовали у животных, не так уж много⁵³.

Что же нового появилось у человека?

Прежде всего, разумеется, членораздельная звучащая речь — ни у кого из приматов ее нет. В середине XX века с легкой руки американского психолога Олвина Либермана эта идея обрела форму изящного афоризма — Speech is special (букв. “речь [видо]специфична”; в англоязычных работах это нередко обозначается аббревиатурой SiS).

Человеческая речь — не просто издавание звуков, имеющих определенный смысл. Звуковая сторона речи имеет, как уже говорилось, сложную, иерархически устроенную организацию⁵⁴.

Рис. 1.7. За счет отсутствия пауз между словами в устной речи все три строки произносятся одинаково. А вот пример из английского: Good can decay many ways // Good candy came anyways⁵⁵. “Добро может угасать по-разному” // “Как бы там ни было, но появились хорошие конфеты”.

Самой крупной из единиц, на которые делится речевой поток, является фонетическое предложение, или период. На конце периода всегда имеется пауза. Более мелкие единицы — фонетические синтагмы. Между ними паузы необязательны, а внутри них отсутствуют — именно это имеют в виду, когда говорят, что в устной речи нет пробелов между словами. Фонетические синтагмы и фонетические предложения имеют просодическую организацию — определенный рисунок темпа, изменений громкости, движения основного тона голоса (т. е. интонации). Просодический контур несет смысловую нагрузку — с его помощью мы различаем сообщение, вопрос, побуждение, переспрос, повторение, восхищение, возмущение, отличаем главную часть сообщения от побочной, законченное предложение от незаконченного и т. д. Так, например, переспрос характеризуется убыстрением темпа (Во сколько, ты говоришь, поезд приходит?), о незавершенности предложения сообщает подъем интонации (ср., например, интонацию, с которой произносится слово “приехал” в предложении Артем приехал и в предложении Артем приехал, а Никита уехал).

Средства просодии, как и слова, являются знаками с произвольной связью между формой и смыслом; самое простое доказательство этого — то, что в разных языках одно и то же значение может выражаться по-разному. Например, в русском языке вопрос характеризуется повышением интонации, а в японском — резким падением.

Фонетические синтагмы делятся на фонетические слова. У фонетического слова во многих языках есть ударение — и при этом (обычно) только одно. Чередование ударных и безударных слогов задает ритмическую схему фонетической синтагмы и предложения, на ударном слоге реализуются фразовые акценты. Звуки внутри фонетического слова могут вести себя не так, как на его границах: например, в русском языке звонкие согласные на конце слова оглушаются, но в предлоге, составляющем одно фонетическое слово с последующим существительным или прилагательным, оглушения не происходит (ср. [в] лесу и отло[ф] лисиц).

Фонетические слова делятся на слоги. Каждый слог — один “квант” выдоха. Если эти выдохи сделать более сильными и разделить паузами, получится скандирование (“Шайбу! Шай-бу!”). В слоге имеется вершина — самый “звучный” звук (обычно гласный) — и края — согласные (которые, впрочем, могут и отсутствовать). Скорость смены слоговых вершин определяет темп речи. Слог можно разделить на отдельные звуки. У всех людей, владеющих звучащей речью, в языковую компетенцию входит понятие о том, какие гласные и согласные звуки возможны в его языке (другие звуки расцениваются либо как дефекты произношения, либо как иностранный акцент) и какие движения органов артикуляции должны им соответствовать (хотя реально в речи, особенно в беглой, эти движения зачастую смазываются).

Непросто устроены и сами звуки. Наш речевой тракт — природный резонатор, изменяя его форму при помощи движений языка, губ, нижней челюсти, нёбной занавески, надгортанника, мы ослабляем одни частоты и усиливаем другие. Такие области усиления частот получили название “форманты”. Каждый гласный характеризуется своим собственным “узором” формант. Согласные тоже имеют свои частотные максимумы и минимумы, но распознаются в значительной степени по тому влиянию, которое они оказывают на форманты соседствующих с ними гласных. Например, после заднеязычного согласного (г или к) у последующего гласного сближаются начальные точки контуров второй и третьей формант. Если звуки в слоге поменять местами, человек услышит не слог, произнесенный наоборот, а бессмысленную абракадабру, поскольку привычные ему правила перехода от звука к звуку не будут соблюдены.

Рис. 1.8. Сонограммы (динамические спектрограммы) некоторых речевых звуков. Интенсивность цвета обозначает интенсивность звука⁵⁶.

Рис. 1.9. Сонограммы слов кот и ток (поскольку слова были произнесены отдельно, на конце слышен — и виден на сонограмме — вокалический призвук). Если взять, например, слово кот, разделить его на части, соответствующие к, о и т и переставить их в обратном порядке, мы не услышим слова ток, поскольку переходы от звука к звуку окажутся неправильными: например, при переходе к гласному о надо уже с самого начала произнесения согласного вытягивать губы в трубочку, и это имеет вполне определенный акустический эффект⁵⁷.

Формантные переходы между соседствующими звуками нередко позволяют нам “услышать” нужный звук даже в том случае, когда он не был реально произнесен, — и мы вполне можем не осознать, что вместо, скажем, Он — человек ответственный услышали…чек ответственный. В ходе исторического развития языка такой эффект восприятия дает почву для выпадения звуков, ср., например, франц. vie “жизнь” < лат. vita (t между гласными сначала озвончилось в d, затем несколько ослабилось, и в конце концов, к XI в. выпало совсем⁵⁸).

Существует несколько теорий для объяснения того, как люди распознают речевые звуки. Согласно одной, акустическое представление связано с представлением артикуляторным: для распознаваемого звука подбирается комбинация артикуляторных движений, которая могла бы его произвести, причем эти комбинации у разных людей могут различаться⁵⁹. Так же, через подбор артикуляторных движений, осуществляется нередко распознавание зрительных образов слов: это отчетливо видно на примере людей малограмотных или читающих на плохо знакомом языке — во время чтения они заметно шевелят губами (а иногда даже тихонько проговаривают каждое слово). Но даже у грамотных людей при чтении про себя отмечается усиление биотоков в мышцах, связанных с произнесением речевых звуков^{60 {6}}. Как показали исследования основателя отечественной нейропсихологии Александра Романовича Лурии (в дальнейшем его результаты были подтверждены и дополнены), чем сложнее воспринимаемый текст, тем сильнее нарушается его понимание при искусственном затруднении артикуляции⁶¹. Согласно другой теории, в мозгу существуют акустические образы звуков речи — как должно выглядеть “прототипическое” а, как — б и т. д. Таких прототипов может быть более одного, поскольку в разном окружении звуки реализуются по-разному. Третья теория предполагает, что главную роль при распознавании речевых звуков играют имеющиеся в мозгу особые нейронные распознающие устройства — детекторы, — настроенные на отдельные смыслоразличительные признаки фонем. Поскольку каждая фонема обладает уникальным набором таких признаков, комбинация показаний детекторов определяет фонему однозначно. Вероятно, все эти теории в определенной мере справедливы и дополняют друг друга.

Анализатор речевых звуков работает у человека чрезвычайно быстро (быстрее, чем распознаются неречевые звуки) — до 20–30, а при искусственном ускорении речи — до 40–50 фонем в секунду⁶², поэтому вероятно, что минимальной единицей восприятия является не отдельная фонема, а слог целиком. Длительность типичного слога — примерно 250 миллисекунд — это как раз тот объем акустической информации, который человек может удерживать в так называемой “эхоической памяти” (т. е. помнить сразу после предъявления, пока еще не начался процесс распознавания). Показательно, что дети, начиная произносить свои первые похожие на речевые звуки, произносят их не по отдельности, а в составе слогов.

Уникально ли все это для человека? Ученые (среди них следует упомянуть в первую очередь психолога из университета Алабамы Джоан Синнотт) поставили огромное количество экспериментов, призванных выяснить, могут ли животные анализировать человеческую речь, и делают ли они это так, как мы, люди, или как-то иначе. Было показано, что крысы⁶³и воробьи⁶⁴ способны отличать один язык от другого по общей мелодике речи, что песчанки (Meriones unguiculatus)⁶⁵ могут отличить гласный [u] от гласного [i], а обезьяны и вовсе распознают все человеческие фонемы. Есть, разумеется, и отличия. Например, шиншиллы, перепела, волнистые попугайчики, макаки и люди в разных местах ставят “границы” между разными фонемами⁶⁶— если плавно менять характеристики звука, делая его всё менее похожим на одну фонему и всё более похожим на другую, момент, когда испытуемый начнет считать поступающий сигнал уже не первой фонемой, а второй, у разных видов наступает при разных значениях изменяемых параметров сигнала ^{7}. Животные не могут оперировать формантными переходами при различении согласных разного места образования⁶⁷(например, отличать da от ba по тому влиянию, который согласный оказывает на звук a) или при отличении слога типа stay от слога типа say⁶⁸. Внушительный список таких отличий приведен в статье Стивена Пинкера и Рея Джакендоффа⁶⁹. Для них это служит аргументом в пользу уникальности человеческой способности к пониманию речи. “Люди, — пишут они, — не ограничиваются проведением однобитовых различий между парами фонем. Они могут обрабатывать непрерывный, насыщенный информацией поток речи. При этом они быстро выделяют отдельные слова из десятков тысяч шумов, несмотря на отсутствие акустических границ как между фонемами, так и между словами, компенсируя в режиме реального времени искажения, вносимые наложением артикуляций соседних звуков, а также вариативностью, связанной с возрастом, полом, особенностями произношения — как личными, так и диалектными, — и эмоциональным состоянием говорящего. И все это удается детям — причем не путем выработки условных рефлексов”⁷⁰. В то время как Пинкер и Джакендофф писали эти строки, в Йерксовском приматологическом центре продолжались (и продолжаются по сей день) опыты с бонобо Канзи. Этот сообразительный антропоид, как однажды случайно выяснилось, понимает устную английскую речь — и даже без ситуационных подсказок. В 1988–1989 гг. был проведен масштабный эксперимент, в ходе которого Канзи должен был выполнить огромное количество (в общей сложности 600) команд, отданных на английском языке. Чтобы исключить возможность подсказки, экспериментатор мог надевать шлем или отдавать Канзи команды из другой комнаты по телефону. Команды могли отдавать разные люди и даже синтезатор речи. Среди команд встречались странные и даже абсурдные, например, налить кока-колу в молоко. Некоторые команды различались только порядком слов — “пусть собачка укусит змею” и “пусть змея укусит собачку”, “положи мяч на сосновую ветку” и “положи сосновую ветку на мяч” и т. д. Те же команды на таком же английском получала — для сравнения — девочка Аля (к началу эксперимента ей исполнилось два года). Она смогла правильно отреагировать на 64 % команд, Канзи — на 81 %. Правда, ему к этому времени было уже восемь лет. Описан случай, когда Канзи правильно понял предложение об обмене, выраженное условной конструкцией: “Канзи, если ты дашь эту маску Остину, я дам тебе его каши”. Канзи, которому очень хотелось получить кашу шимпанзе Остина, с готовностью отдал тому свою игрушку — маску монстра — и снова показал на его кашу⁷².

Таким образом, в том, что касается звучащей речи, главное отличие человека от его ближайших родственников — приматов — состоит в способности издавать членораздельные речевые звуки.

Но наличие членораздельных звуков нельзя считать определяющей характеристикой языка, поскольку жестовые языки глухонемых ни в коей мере не являются “менее человеческими”, чем языки устные.

Несомненно уникально количество слов, которые способны выучить люди: даже самый минимальный лексический запас человека насчитывает десятки тысяч единиц, тогда как “словарь” даже самых талантливых антропоидов исчисляется лишь сотнями знаков. Иногда встречаются упоминания о том, что Коко знает 1000 знаков, Канзи — 2000, а Панбаниша — 3000 (правда, в надежных источниках говорится лишь о сотнях знаков), но, даже если это и верно, все равно от человеческих возможностей это отличается на порядок. Впрочем, эта разница может осмысляться как скорее количественная, нежели качественная⁷³.

Итак, остается грамматика. Люди обычно не разговаривают репликами типа “Пить чашка скорее пить скорее” или “Мама тыкву” ^{8}* — слова в наших высказываниях не набросаны беспорядочной кучей, их употребление (в том числе и в жестовых языках, таких, как амслен) подчиняется определенным законам. Слова могут изменять свою форму — как в зависимости от характеристик окружающей действительности (например яблоко — если оно одно, но яблоки — если их много, ем — если это делаю “я”, но едите — если это же действие делаете “вы”), так и в зависимости от других, связанных с ними, слов (как, например, в известной шутке: “если побежал — то заяц, а если побежала, то зайчиха”; другой пример: по-русски мы “спасаем” кого-то, а “помогаем” кому-то). В рамках высказывания слова следуют друг за другом в определенном порядке, существуют и правила, регулирующие, какие слова могут влиять на какие другие. Например, в русском языке подлежащее может влиять на форму глагола-сказуемого, а дополнение — нет. А, скажем, в абхазском языке на форму глагола-сказуемого влияет не только подлежащее и прямое дополнение, но и дополнение косвенное. Рассмотрим два предложения⁷⁴:  “Ахра отдал птицу кошке” и “Амра отдала Ахру медведю”. Ближайший к корню показатель указывает на деятеля (и — человек мужского пола, л — женского), следующий (влево) — на адресат действия (а — животное; и — человек мужского пола), и, наконец, самый левый — на объект (д — человек, нулевой показатель — животное). И таких правил огромное множество, для каждого языка — свои; в ходе истории одни правила сменяются другими, какие-то правила появляются, какие-то исчезают⁷⁵. Существует гипотеза, что у людей есть врожденная Универсальная Грамматика (УГ) — генетически закодированный набор принципов, в соответствии с которыми могут быть устроены языки, — и усвоение языка сводится лишь к пониманию того, какие именно из всех этих колоссальных возможностей реализованы в том языке, которым человек овладевает, к чему-то, подобному установке переключателей на нужное значение тех или иных параметров ^{9}. Как пишет знаменитый американский лингвист Ноам Хомский, “УГ — это система универсальных принципов, некоторые из которых содержат параметры, точки выбора, которые можно фиксировать на одной из ограниченного числа позиций. Конкретная грамматика, таким образом, сразу же выводится из УГ путем установки параметров определенным образом: итальянский, французский, китайский и т. д. — это непосредственные выражения УГ при определенных и различных наборах значений параметров”⁷⁶.

Аргументом в пользу этой теории служит прежде всего быстрое усвоение языка ребенком (в особенности — быстрое усвоение грамматики на третьем году жизни). В развитии каждого человека существует так называемый “чувствительный” (или “критический”) период, когда человек усваивает язык. Как пишет Стивен Пинкер, “нормальное овладение языком гарантировано детям до шестилетнего возраста, и с этого момента оно все больше и больше ставится под угрозу до достижения ими пубертатного возраста, а потом редко имеет место”⁷⁷.

Развитие языка происходит по определенной программе. Как отмечает С. Пинкер, “нормальные дети могут отставать друг от друга или опережать друг друга в развитии речи на год или даже больше, но стадии, через которые они проходят, обычно одни и те же, независимо от того, растянуты они во времени или сжаты”⁷⁸. Но значит ли это, что овладение языком — столь же генетически детерминированный процесс, как, скажем, превращение гусеницы в бабочку? По-видимому, как и со многими другими поведенческими признаками (см. гл. 5), отчасти да, отчасти нет. На каждом этапе ребенку необходимо слышать — сначала хотя бы себя, потом — настоящую человеческую речь, необходимо пробовать свои силы и наблюдать обратную связь. Так, дети с нарушениями слуха не лепечут (или начинают позже), если же лепет присутствует, то по своим характеристикам он достаточно сильно отличается от лепета слышащих детей. Впрочем, “если их родители используют жестовый язык, дети начинают вовремя лепетать… руками!”⁷⁹. Дети-“маугли”, выращенные животными и не имевшие доступа к человеческому языку на протяжении чувствительного периода, полностью овладеть человеческим языком не могут ни при каких условиях. Они могут выучить слова, но остаются на этапе протограмматики. С. Пинкер⁸⁰ приводит в качестве примера девочку “Челси” (имена “подопытным” детям в научных публикациях дают условные), которая росла в семье любящих родителей, но не получила доступа к языку, поскольку была глухой, а врачи смогли распознать это, лишь когда “Челси” выросла. Получив в 31 год слуховой аппарат, “Челси” выучила много слов, но полностью овладеть языком не смогла. Вот как она говорит:

I Wanda be drive come “ Я Ванда буду привозить прийти”.

Orange Tim car in “Оранжевая машина, Тим внутри”.

The girl is cone th eice-cream shopping buying the man— “Девочка рожок мороженое магазины купить человек”.

Примерно так же говорит и “Джини”, девочка-“маугли”, которую в возрасте 13 с половиной лет нашли в пригороде Лос-Анджелеса⁸¹:

Genie have Momma have baby grow up “Джини мама ребенок растить”.

Applesauce buy store “Яблочный соус купить магазин”.

Дети же, имевшие во время чувствительного периода доступ к языку, овладевают им в совершенстве. Уже года в три они оказываются в состоянии строить вполне нормальные, грамматически правильные предложения. Овладеть человеческим языком в совершенстве способен любой нормальный ребенок — несмотря на то, что ему удается услышать сравнительно небольшое количество “первичного языкового материала” (в англоязычной литературе это обозначается аббревиатурой PLD, Primary Linguistic Data), его не обучают специально грамматическим правилам и даже далеко не всегда поправляют.

Особенно отчетливо это проявляется в ситуации креолизации (нативизации) пиджинов.

Пиджин — это вспомогательная коммуникативная система, которая стихийно складывается в условиях контактов носителей двух или более разных языков для выполнения ограниченного набора функций в очень узкой коммуникативной сфере (например, при торговле). Четкой грамматической структуры, строгих правил в пиджине нет, можно говорить почти как угодно — лишь бы это обеспечивало коммуникативный успех (при условии ситуативной привязки). Речь на пиджине медленна, в ней много пауз, говорящий с трудом подбирает каждое следующее слово и даже не пытается планировать крупные синтаксические единства. Специалист по пиджинам и креольским языкам Дерек Бикертон приводит в качестве примера описание носителем пиджина табло, расположенного на стене здания и показывающего попеременно температуру и время⁸²:

Building — high place — wall pat — time — nowtime — an’den — a new tempecha eri time give you (перевести это можно примерно так: “Здание — наверху — чась стены — время — щас — ипотом — новый темпетура — сякий раз дать вам”).

Подобный же пример приводит и Т. Гивон⁸³:

… me sixty year… little more sixty year… now me ninety… nah ehm… little more… this man ninety two… yeah, this month over… me Hawaii come-desu (перевод приблизительно таков: “Я шестьдесят год… немного больше шестьдесят год… теперь я девяносто… ну вот… побольше… этот человек девяносто два… да, этот месяц кончиться… мне Гавайи прийти- <японская связка>”).

Но когда такой язык становится для кого-то родным, в нем немедленно возникает грамматика. Например, в ток-писине (один из государственных языков Папуа — Новой Гвинеи, происходящий из пиджина на основе английского) появился обязательный показатель переходности глагола — суффикс — im (< англ. him “его”), ср.: lukim “видеть”, dringim “пить”, givim “давать”, но kam “прийти”, flai “лететь”, slip“ спать”. Как показывают первые два примера, здесь не может идти речь о заимствовании из английского целых фраз: по-английски ни look him(букв. “смотреть его”), ни drink him (букв. “пить его (одуш.)”) сказать нельзя (надо look at him, drink it). В языке папьяменту (возникшем во второй половине XVII в. на Малых Антильских островах на основе португальского и испанского языков) сформировалась система показателей времени — специальных слов, предшествующих глаголу: ta (наст. вр.), tabata (прош. вр.), lo (буд. вр.). Как и в предыдущем случае, эта система не была заимствована из европейских языков.

По мнению Д. Бикертона, креолизация пиджина является лучшим доказательством наличия у человека врожденной, закодированной в генах Универсальной Грамматики. Так ли это на самом деле, мы увидим ниже (см. гл. 2).

В 2002 г. в журнале Science была опубликована статья Марка Хаузера, Ноама Хомского и Текумзе Фитча⁸⁴, в которой именно грамматика была объявлена определяющей частью человеческой языковой способности.

По мнению авторов, язык — это прежде всего грамматика, а грамматика — это прежде всего синтаксис, синтаксис же, в свою очередь, — это прежде всего способность к рекурсии⁸⁵, т. е. возможность вставления одних составляющих в другие, как, например, в известном английском стихотворении про дом, который построил Джек: “Вот кот, который пугает и ловит синицу, которая часто ворует пшеницу, которая в темном чулане хранится в доме, который построил Джек” (здесь предложения про Джека и его дом, про пшеницу, про синицу и про кота вставлены одно в другое, как матрешки).

Рис. 1.10. Пример синтаксического дерева. Символ S обозначает предложение, NP — именную группу (существительное со всеми словами, которые зависят от него и от тех слов, которые зависят от этих зависимых), VP — глагольную группу.

Для того, чтобы доказать уникальность человеческой способности вставлять одни синтаксические составляющие в другие, специалисты по коммуникации животных Т. Фитч и М. Хаузер провели эксперимент, в ходе которого южноамериканским широконосым обезьянам эдиповым тамаринам (Saguinus oedipus; их еще называют эдиповыми игрунками, или пинче, см. фото 5 на вклейке) предлагалось освоить искусственный язык с рекурсивным вставлением составляющих⁸⁶. Последовательность из двух слогов, первый из которых произносился женским голосом, а второй — мужским, вставлялась внутрь другой такой же последовательности (AB > A-AB-B). Женский голос мог произносить слоги из набора: ba di yo tu la mi no wu, мужской — из набора: pa li mo nu ka bi do gu. Вставленных друг в друга последовательностей в каждом “высказывании” было не больше трех. “Высказывания” могли быть “правильными” (например, yo ba pa do или ba la tu li pa ka) и “неправильными” (в качестве “неправильных” использовались только “высказывания” с чередованием слогов, произносимых мужским и женским голосом, например, no li ba pa или la pa wu mo no li). Исследователи кормили обезьян, проигрывая им записи “правильных” “высказываний”, а потом смотрели, смогут ли тамарины отличить ДРУГИЕ “правильные” “высказывания” от “неправильных”: слыша “неправильные” “высказывания”, они должны были бы удивиться и начать осматриваться, слыша “правильные” — нет. Как и ожидалось, обезьяны, в отличие от контрольной группы людей, даже очень примитивную рекурсивную грамматику освоить не смогли. Впрочем, результаты этого эксперимента были немедленно оспорены, критике подверглись не только процедура опыта, но и полученные выводы. Было указано, что результаты эксперимента могут быть интерпретированы и другим способом, не подразумевающим обращение к рекурсивным грамматикам⁸⁷.

Действительно, в настоящей грамматике с рекурсивным вложением составляющих члены одной составляющей синтаксически связаны друг с другом. Рассмотрим в качестве примера английское предложение

The cats the dog the men walk chases run away.

кошки собака люди выгуливают гонится за убегают

“Кошки, за которыми гонится собака, выгуливаемая людьми, убегают”.

Эта структура похожа на ba la tuli pa ka, только вместо слогов, произносимых женским голосом, в ней идут существительные, а вместо слогов, произносимых мужским голосом, — глаголы, и при этом каждое существительное для соответствующего глагола является подлежащим. В “высказываниях” же, использовавшихся Фитчем и Хаузером, синтаксических связей не было. Может быть, люди, в отличие от тамаринов, просто догадались посчитать слоги? Скорее всего, именно так оно и было: дело в том, что люди справлялись с заданием Фитча и Хаузера гораздо легче, чем они справляются с реальными предложениями, содержащими вложенные составляющие. Эксперимент, проведенный Пьером Перрюше и Арно Ре⁸⁸, показал, что люди отличают “правильные” последовательности слогов типа…AABB… от “неправильных” тем легче, чем длиннее цепочка, в то время как с реальными составляющими, встречающимися в языке, дело обстоит ровно наоборот. Посмотрите на приведенное выше английское предложение. Мы знаем, что людям свойственно выгуливать собак, собакам — гоняться за кошками, а кошкам, соответственно, убегать, окончания указывают нам на различие между единственным и множественным числом, — и тем не менее это предложение трудно для понимания. Если вложить внутрь этого предложения еще одну составляющую (например, сказать…the men I see… “…людьми, которых я вижу…”), анализ получившейся структуры рискует и вовсе выйти за рамки человеческих возможностей.

Но все-таки почему эдиповы тамарины осматривались неправильно? В эксперименте Фитча и Хаузера участвовало две группы тамаринов — для одной из них “правильными” были “высказывания” типа…AABB…, а “неправильными” — ABAB… (то есть такие, где слоги, произнесенные женским и мужским голосом, чередовались; Фитч и Хаузер интерпретировали такие структуры как более простую грамматику, без рекурсивного вложения составляющих), для другой — наоборот. Но осматриваться тамарины обеих групп начинали именно на “высказывания” типа…AABB… Для группы, “учившей” грамматику ABAB…, это было объяснимо — “высказывания” типа…AABB… были для них “неправильными”, они должны были, почувствовав эту “неправильность”, начать осматриваться. Для другой же группы такое поведение, по мнению Фитча и Хаузера, могло объясняться только тем, что тамарины не могли освоить грамматику с рекурсивным вложением составляющих и поэтому “неправильности” (для них “неправильными” были “высказывания” типа ABAB…) не чувствовали. Но, как указывают Перрюше и Ре, вполне возможно, что тамарины реагировали вовсе не на грамматическую аномальность. Звуки “высказываний” были для них связаны с выдачей пищи, пищу выдавали люди, а на нормальную человеческую речь больше похожи последовательности, где мужской голос сменяет женский лишь один раз (т. е…AABB…, но не ABAB…).

Другой набор свойств, уникальных для человеческого языка, предложили С. Пинкер и Р. Джакендофф⁸⁹. Они обратили внимание на то, что в языке существуют не только отдельные элементы, но и принципы обращения с ними. Так, звуки языка (фонемы) организованы в фонологическую систему. Существуют признаки, противопоставляющие фонемы друг другу (так называемые “дифференциальные”, или “смыслоразличительные”, признаки), причем каждый такой признак характеризует не одну фонему, а целый ряд, — в результате получается разбиение множества фонем на непересекающиеся классы при помощи сравнительно небольшого числа признаков. И не существует языка, в котором фонемный инвентарь был бы устроен совершенно хаотически. Когда фонемы следуют друг за другом в потоке речи, они несколько изменяются, например, в английском языке согласные перед i слегка смягчаются (хотя противопоставления по твердости-мягкости в английском нет). То, какие изменения будут разрешены, какие запрещены, какие — обязательны, различается в разных языках и в разные периоды времени. Например, в русском языке нет смягчения согласных перед а, а во французском языке в VII в. такое смягчение привело к палатализации перед а согласных [г] и [к] — именно поэтому из латинского cantare [кантaре] “петь” во французском получилось chanter [шaте]. Различаются и правила того, какие звуки могут, а какие не могут быть в начале слова, на конце слова, под ударением, без ударения, между гласными и т. д. Существование такого рода ограничений, как и проходящих через всю систему смыслоразличительных признаков, отмечается лишь в человеческом языке (и нет ни одного языка, где бы их не было).

Немало уникальных свойств С. Пинкер и Р. Джакендофф находят и у слов человеческого языка.

Во-первых, слова связаны друг с другом ассоциативными связями, формируют разнообразные смысловые отношения — синонимические, антонимические, родо-видовые, отношения “часть — целое” и т. д.

Во-вторых, они связаны друг с другом словообразовательными связями, что отчасти компенсирует принцип произвольности языкового знака. Например, вряд ли кто может сказать, почему “ухо” называется ухом, но несомненно, что ушастым может быть назван лишь тот, кто обладает ушами (размером больше ожидаемого), ушко — это маленькое ухо или нечто, ассоциирующееся с ухом, и т. д. Такие связи могут выражаться при помощи аффиксов (морфем, не являющихся корнями, — приставок, суффиксов и т. д.), хотя и не во всех языках эта техника реально используется. Словообразовательные отношения (в любом языке, где они есть) образуют сети: так, например, русское слово бегун входит, с одной стороны, в гнездо слов с тем же корнем, обозначающим быстрое перемещение (ср. бегать, убегать, забегаловка), а с другой — в ряд слов с тем же суффиксом, обозначающим деятеля (ср. колдун, врун, болтун, хохотун); каждое из этих слов, в свою очередь, также соотносится со словами, имеющими такой же корень или такие же аффиксы (например: колдун — колдовать — колдовство…, убегать — улетать — уползать… и т. д.).

Рис 1.11 Система согласных фонем русского языка (один из вариантов описания)

Впрочем, полной математической стройности система фонем не достигает ни в одном языке — все время попадаются то фо­немы, которые противопоставлены ближайшим соседям более, чем по одному признаку (например, русские рил отличаются не только местом образования, но и тем, что л — боковой, ар — дрожащий), то значения признаков, характеризующие всего од­ну фонему (например, в русском языке есть всего одна среднеязычная фонема — )). Видимо, хотя людям и свойственна некото­рая тяга к систематичности и стройности структуры, она не имеет абсолютной силы.

В-третьих, в значение слов “встроена” информация об их сочетаемости. Например, глагол “находиться” обязан иметь при себе два компонента (или, как говорят лингвисты, у него две валентности) — кто/что находится (именная группа) и где находится (локативная группа — либо существительное с предлогом, либо наречие места), и если хотя бы один из этих компонентов не выражен, предложение воспринимается как неполное. У глагола бежать валентность одна — кто бежит, хотя бежать, разумеется, тоже можно только где-то. Именно проблемы с сочетаемостью (а отнюдь не только мода на все западное) привели в русский язык слово спонсор: слово с приблизительно тем же значением — меценат, уже существовавшее в русском языке, не может иметь при себе определение в родительном падеже, — действительно, нельзя быть меценатом чего-то. А вот спонсором чего-то (трансляции “Формулы-1”, например) — вполне можно.

Далее, в любом языке (и даже в языках глухонемых) существуют слова, единственное назначение которых состоит в указании на синтаксические связи в предложении (как, например, упомянутый выше союз и, имеющийся и в амслене); для многих других слов такая информация является хотя и не единственной, но важной частью значения. Кроме того, синтаксические отношения часто выражаются специальными частями слов — русская грамматическая традиция называет их окончаниями, но в других языках морфемы с таким значением могут располагаться и перед корнем, и вокруг него. Ср., например, формы глагола в языке суахили: ninakupenda “я тебя люблю” (ni- “я”, -ku- “тебя”) и anawapenda “он их любит” (а- “он (человек)”, -wa- “они (люди)”), — или формы существительного в чукотском языке: “олень”, “с оленем”⁹⁰.

В словосочетаниях и предложениях слова следуют друг за другом в определенном порядке — он может быть “жестким” (т. е. обслуживающим синтаксис), как в английском, или “свободным” (т. е. служащим для выражения тонких смысловых различий), как в русском, но у него всегда есть правила. Например, в русском языке прилагательное в норме предшествует определяемому существительному, а определение в родительном падеже следует за ним, ср. добрый совет друга (другие варианты допустимы, но ощущаются как вычурные). В других языках обычным может быть другой порядок, например, в древнекитайском языке оба определения предшествовали определяемому существительному (gu rau bok — букв. “врага старый раб”), а в современном французском следуют за ним (le rappel bref d’une regle — букв. “повторение краткое правила”), но языка, в котором никакого порядка не было бы вообще, не существует.

Кроме того, в словосочетаниях и предложениях между словами имеются иерархические связи — одни слова являются зависимыми, а другие — главными (и тем самым могут, например, требовать от первых определенной грамматической формы), каждая такая пара может зависеть еще от какого-нибудь слова и так далее. Группа слов, которая вся целиком зависит от какого-то слова, представляет собой синтаксическую составляющую.

Чтобы убедиться, что такие составляющие — не выдумка лингвистов, рассмотрим правила построения сложных предложений с союзным словом который в русском языке: придаточное предложение ставится после того, к чему оно относится, а союзное слово выносится вперед: Человек, который часто смеется, дольше живет. На самом деле эти правила применяются не к отдельным словам, а к целым составляющим, ср.: Маша пересказала забавный диалог двух старушек, невольной свидетельницей которого она стала в магазине (составляющие подчеркнуты). Можно видеть, что в придаточном предложении вперед выносится не слово который, а вся составляющая, в которую оно входит, а в главном предложении ему предшествует не само определяемое слово, а опять-таки вся соответствующая составляющая целиком. Эксперименты специалистов по когнитивной науке Томаса Бевера и Джерри Фодора показали, что если человеку дать прослушать предложение, в середине которого на фоне речи слышится щелчок, и попросить, записывая это предложение, отметить позицию щелчка, то человек будет считать, что слышал щелчок не там, где он прозвучал на самом деле, а на границе составляющих⁹¹.

Все эти свойства присущи любому человеческому языку и не были обнаружены ни у каких животных — даже у антропоидов в языковых проектах.

Впрочем, справедливости ради надо отметить, что обезьяны, обученные языкам-посредникам и/или понимающие устный английский, обнаруживают некоторые элементы понимания синтаксиса (точнее, влияния порядка слов на смысл высказывания)⁹². Например, шимпанзе Люси удалось (после небольшого замешательства) различить предложения “РОДЖЕР ЩЕКОТАТЬ ЛЮСИ” и “ЛЮСИ ЩЕКОТАТЬ РОДЖЕР”, бонобо Канзи правильно показывал при помощи игрушек, как собака кусает змею и как, наоборот, змея кусает собаку.

Свойства языка, перечисленные Пинкером и Джакендоффом, не рекурсивны, и это показывает ошибочность “чисто-рекурсионной” гипотезы Хомского, Фитча и Хаузера.

Не связана напрямую с рекурсией и еще одна важная характеристика языка — его достраиваемость. Дело в том, что, овладевая родным языком, человек не выучивает его наизусть — он фактически самостоятельно конструирует его грамматику⁹³. Свои высказывания ребенок строит, базируясь на том, что слышал от других. При этом многие формы — и высказываний, и отдельных слов — ему приходится достраивать самостоятельно, поскольку он их по тем или иным причинам никогда не слышал. Но даже то, чтo он несомненно слышал, на этапе конструирования грамматики ребенок строит заново, он перестает копировать формы из речи родителей (как было на более раннем этапе)⁹⁴. Именно поэтому в речи, например, англоязычных детей появляются формы типа comed вместо came (прошедшее время от come“ приходить”; добавление — ed— регулярная модель образования прошедшего времени, чередование гласных в корне — нерегулярная), а в речи русскоязычных — формы типа возьмил или поцелул.

Чаще всего грамматические формы достраиваются правильно, но не всегда, ср., например, рус. нарисуть (“нарисовать”) или англ. Do not fall me down! (букв. “Не падай меня!”). Причина этих ошибок (весьма забавляющих взрослых) — в “гиперобобщении”: правило (вполне существующее в языке) применяется к тем знакам, на которые оно в норме распространяться не должно⁹⁵.

Через наблюдение употреблений у детей формируется “языковое чутье” — неосознанное ощущение того, какие отношения существуют между различными элементами языковой системы, какие правила к каким элементам применимы, а к каким — нет. В период овладения языком это ощущение постоянно корректируется: дети слышат все новые и новые языковые выражения и перестраивают свою систему. При этом человек может не только добавлять новые правила в свое представление о языковой системе, но и удалять правила, оказавшиеся ошибочными⁹⁶. Кстати, по окончании “чувствительного периода” эта возможность постепенно утрачивается, и предъявление языкового материала, не согласующегося с уже имеющимися у индивида правилами, вызывает не перестройку системы, а оценочную реакцию типа “так не говорят” (хотя, конечно, выучивание отдельных слов или форм — без интеграции их в систему — возможно в любом возрасте: например, как показывают мои наблюдения, человек может сменить ударение звoнит на ударение звони?т, может заставить себя вызубрить, что слова тюль и шампунь мужского рода, но, встретив незнакомое слово свиристель, он автоматически отнесет его к женскому роду. Человек же, который с самого начала освоения языка знал, что тюль и шампунь мужского рода, незнакомое слово бизань столь же автоматически относит к мужскому роду).

Как показывают исследования, для полной достройки языковой системы исходных данных может — и (как это ни удивительно) даже должно — быть мало⁹⁷. Более того, система может быть достроена даже при несовершенстве исходных данных⁹⁸— слыша, наряду с правильными, много нечетко произнесенных слов, неполных предложений и т. п., человек тем не менее ухитряется овладеть полной грамматикой языка.

Именно свойство достраиваемости делает нашу коммуникативную систему открытой: зная небольшое количество исходных знаков и правил их модификации, мы можем создавать неограниченное количество новых сообщений.

Вообще говоря, способность обобщать правила не является исключительной привилегией человека. В экспериментах биологов правила обобщали куры (правило: “клевать только каждое второе зерно”), муравьи (“в следующий раз кормушка будет на ветке номер n+1”), макаки (“все лакомые кусочки закопаны на одной прямой”), крысы (“из трех дверей надо открывать ту, которая окрашена иначе, чем две другие”), гамадрилы (“лакомство спрятано в ящике с геометрической фигурой меньшего размера”), попугаи (“сколько было дано звуковых сигналов, столько точек нарисовано на том ящике, где спрятан корм”), пчелы (“кормушка с сиропом может стоять только на цепочке парных элементов”)⁹⁹. Конкретные параметры могли меняться: крысам предъявляли разные цвета, гамадрилам — различные фигуры, различались номера веток экспериментального дерева в опытах с муравьями и т. д.; в контрольном опыте параметры были непременно не такими, как во время тренировки. Неизменной оставалась только сама заданная исследователями закономерность. В одном из совсем недавних экспериментов было показано, что в животном мире встречается способность к обобщению правил, выученных не с помощью зрения, а на слух¹⁰⁰. Крысам давали слушать “мелодии” из трех звуков. Те “мелодии”, где первый звук совпадал с третьим, сопровождались пищевым подкреплением, остальные (где совпадали первый и второй или второй и третий звуки) — нет. Возможных звуков было всего два — чистые тоны частотой 3,2 кГц и 9 кГц. Крысы (все, кроме двух, самых “глупых”, которых впоследствии исключили из эксперимента) разобрались, в чем дело, и стали, слыша “правильные” последовательности звуков, бежать к кормушке, не дожидаясь, пока там появится корм. Через некоторое время крысам были предъявлены “мелодии” тех же типов, но составленные из других звуков — 12,5 и 17,5 кГц. Крысы сумели обобщить правило: слыша последовательности 12,5 — 17,5 — 12,5 кГц и 17,5 — 12,5 — 17,5 кГц, они немедленно бежали к кормушке, ожидая пищевого подкрепления, последовательности же, не соответствовавшие правилу “первый и третий звуки одинаковы, а второй от них отличается”, оставляли их равнодушными. Подобные наблюдения очень важны для понимания происхождения человеческого языка — они показывают, что ничего принципиально невозможного для природы в человеческой языковой способности нет.

Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что способность человека к обобщению — не результат появления языка, а его предпосылка¹⁰¹. Специфически человеческой чертой оказывается не способность обобщать правила, а применение этой способности к коммуникативной системе.

И это — не единственное уникальное свойство человеческого языка: таких свойств гораздо больше. Помимо уникально большого количества слов и уникально изощренных правил обращения с ними — и фонетических, и грамматических — существует немало черт, присущих человеческому языку, но не отмеченных в коммуникативных системах животных — ни в природе, ни в условиях эксперимента. Так, в любом языке существуют устойчиво воспроизводимые единицы, бoльшие, чем слово. И это не только неоднословные термины типа железная дорога и формулы типа Добрый день! — на них достаточно похожи приводившиеся выше составные обозначения, используемые обезьянами, — вроде “ПТИЦА”+“МЯСО” (“День благодарения”) или “ДЕРЕВО”+“САЛАТ” (“побеги бамбука”). Во всех языках есть устойчивые конструкции, где часть компонентов фиксирована, а часть заполняется по-разному в зависимости от ситуации. Например, в русском языке обладание обычно описывается конструкцией “у кого-то что-то есть” (У него есть дом. У меня есть машина.); в других языках ту же самую идею следует выразить словами “кто-то имеет что-то” или “чье-то что-то есть”. В ходе развития языков из таких конструкций могут формироваться грамматические категории, например, конструкция “кто-то идет что-то делать” легко превращается в (ближайшее) будущее время, ср. англ. He is going to go to the cinema “Он собирается пойти (букв. “идет идти”) в кино”. В разных языках как наборы таких единиц, так и выражаемые ими значения различаются.

Важным атрибутом разговора на любом человеческом языке являются пословицы и поговорки — фразы (подчас довольно длинные, например, Поздно, Клава, пить “Боржоми”, когда почки отвалились), которые извлекаются из памяти в готовом виде и отсылают к предыдущему опыту (предполагаемому общим для обоих собеседников): говорящий дает слушающему понять, что обсуждаемая в данный момент ситуация типична и в ней имеет смысл выбрать линию поведения, характерную для ситуаций такого рода. Для таких единиц, которые хранятся в памяти целиком, а не строятся в каждом следующем акте речи по известной модели, был предложен термин “листема” (англ. listeme). Листемами являются все морфемы, фразеологизмы-идиомы, а также нерегулярно образуемые формы слов. Например, англ. went (прош. вр. от go “идти”) является листемой, а walked (прош. вр. от walk “ходить”) — нет ¹⁰².

Высказывания человека могут иметь разные цели — сообщение информации, просьба, вопрос, приказ, обещание, извинение, жалоба… И в языках непременно существуют средства выражения этих различий — так, вопросительное предложение может отличаться от повествовательного интонацией, порядком слов, употреблением вспомогательных глаголов или особых частиц, для противопоставления разных типов побуждений могут использоваться разные формы глагола. Ср., например, японское утверждение  kore wa hon desu “Это книга” и вопрос  kore wa hon desu ka “Это книга?”, рус. Садитесь! Сядьте! и Сидеть! и т. д. В амслене эквивалентом понижения интонации на конце повествовательного предложения является опускание рук, эквивалентом паузы в середине предложения — удерживание рук на весу (если же к этому добавить взгляд в глаза собеседнику, получится эквивалент вопросительной интонации устного языка)¹⁰³. Для выражения некоторых наиболее типовых целей высказывания обычно имеются специальные средства: спасибо, здравствуйте, sorry (англ. “прошу прощения”) и т. д. Отсутствие подобных средств создает неудобства — так, в русском языке нет конвенционального вежливого обращения к незнакомому человеку; нет формулы, позволяющей выразить дружелюбие при повторной встрече (некоторые в такой ситуации говорят здравствуй (те) еще раз!).

Языки приспособлены для непрямых выражений — намеков, эвфемизмов, иносказаний. В них существуют правила раскрытия косвенных смыслов, в каждом — свои. Например, в русском языке вопрос, начинающийся с не могли бы Вы, осмысляется как деликатная просьба. Если убрать отрицание, высказывание станет ощущаться как менее вежливое. В английском же языке правило устроено ровно наоборот: высказывание без отрицания (Could you… букв. “Вы могли бы…”) является более вежливым, чем с отрицанием (Couldn’t you…).

В языках (даже в жестовых типа амслена¹⁰⁴) существуют разные стили речи — одни слова, конструкции, интонации, грамматические формы и т. п. уместно употреблять в разговоре с приятелями, другие — с уважаемыми представителями старшего поколения и т. п., ср., например, японские местоимения 1 лица watakushi (нейтрально вежливое, используется “в общении с высшими или равными чужими”), watashi (используется женщинами “в любых ситуациях, не связанных с подчеркнутой вежливостью к собеседнику”), boku (мужской аналог watashi), ore(употребляется мужчинами “по отношению к низшим или равным своим”), jibun (употребляется военными в официальных ситуациях) и т. д.¹⁰⁵. Одни языковые средства используются в нейтральной речи, другие — в официальной (скажем, в русском языке нейтральный порядок слов — прилагательное + существительное, а в номенклатуре обычно бывает наоборот: чай черный байховый, неясыть длиннохвостая). Если же в языке стилистических различий нет, это значит, что ему грозит опасность вымирания¹⁰⁶.

Язык дает возможность говорящим не только описать те или иные элементы окружающего мира, но и выразить свое отношение к ним. В любом языке найдутся пары слов, обозначающих примерно одно и то же, но различающиеся оценкой, как, например, рус. шпион — разведчик, опаздывать — задерживаться, гибкость — беспринципность и т. п. (ср. также знаменитое двустишие Джона Харингтона: “Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе”¹⁰⁷).

Язык позволяет взглянуть на мир с разных точек зрения — в нем обязательно есть пары типа купить — продать, обладать — принадлежать (такое соотношение называется конверсивным). Переключить фокус внимания можно при помощи не только лексических, но и синтаксических средств: так, в русском (и во многих других языках) вместо активного залога нередко употребляют безличный пассив (типа До м построен), называя действие, но оставляя “за кадром” того, кто его произвел. В некоторых языках этой же цели служат так называемые неопределенно-личные формы. В русском они тождественны формам 3 лица мн.ч., ср. Стучат, За мной пришли, а, например, в финском и эстонском не совпадают ни с одной из личных форм, ср. эст. elan “я живу”, elab “он живет”, elavad “они живут” и elatakse “живут (неопр. — личн.)”.

Всеми этими (и другими) средствами можно умело манипулировать, чтобы изменить представление слушающего о мире, а возможно, и его поведение.

У человеческой коммуникации есть две возможные формы — диалог (с любым количеством участников) и монолог. В языках имеются средства организации для них обеих¹⁰⁸.

Рассмотрим такой обмен репликами:

А: Я хочу привязать синие бантики вместо красных!

В: Правильно, те по цвету не подходят. Замена местоимения те на они сделала бы реплику В аномальной (полученный диалог вызывал бы приблизительно такие же ощущения, как, например, фраза с нарушением согласования типа один булка):

А: Я хочу привязать синие бантики вместо красных!

В: Правильно, они по цвету не подходят.

Слово они в данном случае отсылало бы к синим бантикам, и фраза получилась бы содержащей одновременно одобрение (правильно) и неодобрение (они … не подходят) действий А (с местоимением они правильно было бы сказать что-нибудь вроде Зачем? Они по цвету не подходят! или Они же по цвету не подходят!).

Свои средства поддержания связности есть и в монологах. В каждом языке существует свой набор правил организации предложений внутри текста, который целиком произносит (или пишет) один человек. Например, языки, в которых есть определенный и неопределенный артикли, могут требовать, чтобы объект, упоминаемый в первый раз, имел при себе неопределенный артикль, при следующих же упоминаниях тот же самый объект должен сопровождаться определенным артиклем. Существуют особые слова для обозначения того, что вводимое ими предложение является продолжением некоего предшествующего текста. Так, фраза И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто грамматически правильна только в том случае, если она следует за некоторым сообщением о том, что кто-то (по мнению говорящего) гораздо менее значим, чем Пушкин. И действительно, в рассказе Д. Хармса “О Пушкине” перед фразой про Бисмарка сказано, что Наполеон менее велик, чем Пушкин. Существуют и средства, которые, напротив, демонстрируют собеседнику (или читателю), что начинается совершенно новый текст (наиболее известный русский пример — формула сказочного зачина жили-были). Определенными правилами регулируется, когда, скажем, существительное можно заменить на местоимение (и на какое — если существует выбор), а когда нельзя. Рассмотрим пример: Вошла Аня. Она была в красивом синем платье и изящных лакированных туфельках — сказать Вошла она. Аня была в красивом синем платье… нельзя: замене на местоимение подвергается обычно то, что уже упоминалось и тем самым (по предположению говорящего) актуализовано в сознании слушающего. Человек, который называет с помощью местоимений объекты, известные ему, но не собеседнику, рискует потерпеть коммуникативную неудачу (ср. высмеивание такой манеры построения текста в стихотворении А. Барто “Сильное кино”: “Они ей — раз! Она им — раз! Но тут как раз ее он спас…”).

Любой достаточно большой текст-монолог делится на отдельные фрагменты. Внутри такого фрагмента, как правило, идет речь об одном событии, действуют одни и те же участники, соблюдается временно?е и пространственное единство. Между фрагментами в устной речи наблюдаются более длительные паузы, чем между частями одного фрагмента (в письменной речи используются графические средства — например, красная строка). Переход к новой теме отмечается специальными словами и выражениями: кстати, что касается и т. п. Ср., например, употребление слова а в псковской берестяной грамоте № 6:

Рис. 1.12. Псковская берестяная грамота № 6 (вторая половина XIII в.)

Перевод: От Кюрика и от Герасима к Онфиму. О беличьих шкурках: если (или: что) вы еще не сторговали (т. е. не запродали), то пришлите [сюда] немедленно, потому что у нас [здесь] есть спрос на беличьи шкурки. А о тебе: если будешь свободен, то приезжай (букв.: будь) к нам — Ксинофонт нам напортил (нанес ущерб, расстроил дела). А об этом человеке (т. е. Ксинофонте): мы его не знаем; а в том воля Божья и твоя¹¹⁰.

Правилами построения текста могут объясняться многие элементы грамматики, такие, как, например, русский порядок слов. Так, предложения Птица пела и Пела птица отличаются друг от друга тем, считает ли говорящий эту птицу известной слушающему (в первом случае) или частью абсолютно новой ситуации (во втором случае). В английском языке соответствующую функцию выполняют артикли, ср. The bird sang и A bird sang, в японском — специальные служебные элементы: предложение про известную птицу (the bird) будет выглядеть как  tori wa naita, про неизвестную (a bird) —  tori ga naita. Предложения, где такого рода правила нарушаются, ощущаются как “корявые”, ср. Вошла она — персонаж, который вводится впервые (что соответствует использованному в этой фразе порядку слов), не должен обозначаться местоимением.

Все перечисленное — лишь малая часть того, что должен знать человек, чтобы строить тексты, которые не будут восприниматься как аномальные.

Возможность создавать связные тексты по определенным правилам позволяет выражать в виде повествований что угодно — для передачи и воспроизведения такие повествования не надо заучивать наизусть (и тем более кодировать в генах в качестве инстинктов), их можно строить на ходу, а грамматические и фонетические “подсказки” помогут слушателю разобраться даже в самой запутанной ситуации. Соответственно, язык приобретает функцию хранения знаний и опыта, на его основе становится возможным развивать мифологию, литературу, науку и т. д.

Нечто подобное текстам можно наблюдать и в природе. Один из наиболее известных примеров — так называемая “триумфальная церемония” серого гуся, когда гусак, используя стандартный набор ритуализованных поз и движений, “атакует” воображаемого противника, “побеждает” его, а затем обращает к своей подруге приветствие ¹¹¹. Но в этом случае весь “текст” инстинктивен (хотя навык его исполнения и совершенствуется в течение жизни), здесь не идет речь о правилах, позволяющих порождать неограниченное число возможных текстов. То же справедливо и в отношении встречающихся в природе “диалогов” — обменов сигналами, которые можно наблюдать, например, во время ухаживания или территориальных конфликтов. Это жестко регламентированные взаимодействия, у большинства видов чисто инстинктивные, перебор возможных вариантов ответа на каждую “реплику” очень невелик. Да и набор “тем”, на которые можно вести диалог, минимален. Человеческий же язык позволяет говорить о чем угодно (например, ухаживая за девушкой, можно обсуждать общих знакомых или героев сериала, можно говорить о поэзии, можно — о философских проблемах, и неверно, что какая-то из тем обеспечивает больший или меньший успех ухаживания сама по себе, все зависит от личных предпочтений конкретного собеседника). Это дает возможность языку стать средством установления и поддержания социальных контактов, средством времяпрепровождения. В первобытную эпоху, вероятно, социальное использование языка занимало очень важное место в жизни людей — по крайней мере, “современные охотники-собиратели затрачивают на поиски пропитания гораздо меньше времени, чем работники современных фирм в развитых индустриальных странах. У них гораздо больше свободного времени, которое тратится на отдых, социальные контакты и игры”¹¹³.

Рис. 1.13. Триумфальная церемония серого гуся ¹¹²

Спорадические тексты фиксировались и у обезьян — участниц языковых проектов, ср. такой “рассказ” гориллы Майкла¹¹⁴ (повествующий, как считается, о том, как браконьеры убили его мать): “SQUASH MEAT GORILLA. MOUTH TOOTH. CRY SHARP-NOISE LOUD. BAD THINK-TROUBLE LOOK-FACE. CUT/NECK LIP (GIRL) HOLE” (“РАЗДАВИТЬ МЯСО ГОРИЛЛА. РОТ ЗУБ. КРИЧАТЬ РЕЗКИЙ-ШУМ ГРОМКО. ПЛОХОЙ ДУМАТЬ-БЕДА СМОТРЕТЬ-ЛИЦО. РЕЗАТЬ/ШЕЯ ГУБА (ДЕВУШКА) ОТВЕРСТИЕ”). Свое повествование Майкл вел на “амслене”, однако имеющимися в этом языке средствами поддержания связности текста он не воспользовался ни разу. Точно так же отсутствуют подобные средства и в обезьяньих диалогах. Рассмотрим в качестве примера, как строит диалог бонобо Панбаниша (Панбаниша “говорит” на йеркише; Элизабет Пью — одна из сотрудниц Йерксовского центра — отвечает по-английски, поскольку Панбаниша, как и Канзи, понимает устную речь).

ПАНБАНИША: Milk, sugar. (“Молоко, сахар”.)

Э.П.: No, Panbanisha, I’d get in a lot of trouble if I’d gave you tea with sugar. (“Нет, Панбаниша, у меня будут большие неприятности, если я дам тебе чаю с сахаром”.)

ПАНБАНИША: Give milk, sugar. (“Дай молоко, сахар”.)

Э.П.: No, Panbanisha, I’d get in a lot of trouble. (“Нет, Панбаниша, у меня будут большие неприятности”.)

ПАНБАНИША: Want milk, sugar. (“Хочу молоко, сахар”.)

Э.П.: No, Panbanisha, I’d get in so much trouble. Here’s some milk. (“Нет, Панбаниша, у меня будут такие неприятности! Вот немного молока”.)

ПАНБАНИША: Milk, sugar. Secret. (“Молоко, сахар. Секрет”.)

Впрочем, трудно сказать, вызвано ли отсутствие связующих элементов диалога в этом случае (как и в приводившемся выше разговоре гориллы Коко со своей воспитательницей про “птичку”) недостаточностью мыслительных или коммуникативных способностей обезьян или же оно является следствием ограниченности тех языковых средств, которыми животных снабдили экспериментаторы.

Примерно так же, не пытаясь сообразовываться с репликами собеседника, ведут разговор очень маленькие дети. Вот какой диалог между двумя девочками возрастом около двух лет приводит Н.И. Лепская¹¹⁵:

“Маша подходит к Даше и протягивает свою лопатку:

“Играть”.

Даша показывает на пьющего из лужи воробья:

“Птичка пить”.

МАША. Копать песочек.

ДАША. Прыг-прыг, вон (трогает Машу за руку, пытаясь

привлечь ее внимание к воробью).

Говорят одновременно:

МАША. “На”, — стремится всунуть лопатку в руки Даши.

ДАША. “Нет, все, нету птички!”

Обе начинают плакать”.

Как отмечает психолог Майкл Томаселло, двухлетние дети лишь примерно в трети случаев отвечают на те вопросы, которые им задают, и бoльшая часть высказываний никак не связана с предшествующей репликой взрослого. Но к трем годам доля “правильных” продолжений диалога возрастает с 21 до 46 процентов. Если в два года диалоги включают лишь одну-две реплики со стороны ребенка, то к четырем годам это число удваивается¹¹⁶.

В любом “взрослом” языке есть специальные (и лексические, и грамматические) средства для того, чтобы диалог — даже в случае переключения темы разговора — оставался связным. Поскольку такие средства различаются в разных языках, можно сделать вывод, что они представляют собой не общее свойство мира или человеческого сознания, а часть языковой компетенции.

Умением строить диалоги и тексты человек овладевает позже, чем правилами построения словосочетаний и предложений. Еще в три года дети часто бывают неспособны составить связный рассказ (такой, чтобы у него были начало, середина и конец, и они были бы связаны между собой)¹¹⁷. Вот, например, сказка, сочиненная девочкой Ирой в 2 года 3 месяца: Жил-был Золотой Цветочек. А навстречу ему мужик. “О чем же ты плачешь?” — “А как же мне бедному не плакать”¹¹⁸. В рассказах маленьких детей тема нередко возникает как бы ниоткуда, персонаж, неизвестный собеседнику, может быть обозначен местоимением, события располагаются не в том порядке, в котором они происходили¹¹⁹.

Вообще, в развитии человеческой языковой способности можно выделить несколько стадий¹²⁰. Первая из них — от рождения до двух с половиной — трех лет — заканчивается овладением теми основами грамматики, которые позволяют строить предложения (см. подробнее выше). Вторая стадия заканчивается примерно к началу смены зубов (к концу дошкольного возраста). В этот период происходит дальнейшая отшлифовка грамматики, овладение трудностями фонетики и словообразования, нерегулярными моделями словоизменения, редкими синтаксическими конструкциями. Если в начале этого периода дети говорят примерно так: Там лежит столу, Падал там сундук (показывая, что за сундук упал мяч), Бери назад совочка Боря (“Забери, этот совочек Бори, а не мой”), Не надо чай Катя¹²¹, — то к концу его забавляющие взрослых ошибки в их речи практически исчезают. В этом возрасте дети учатся понимать иносказания, связывать между собой реплики в диалоге, различать просьбу и требование при помощи языковых (как лексических, так и интонационных) средств и т. д. Примерно к пяти годам сильно развивается умение строить текст: дети этого возраста могут рассказывать истории с бoльшим количеством участников и с бoльшим количеством событий на одного участника; новые участники могут вводиться не только в начале повествования, но и позже¹²². М. Томаселло отмечает, что у пятилетних детей уже можно наблюдать, насколько по-разному устроено в разных языках грамматическое оформление текста: составляя рассказы по одним и тем же картинкам, дети — носители разных языков обращают внимание на разные вещи¹²³.

К началу школьного возраста дети уже овладевают такими необходимыми в тексте и диалоге частицами, как хотя, конечно, все-таки, англ. nevertheless “тем не менее” и т. п.¹²⁴.

Еще одна характерная черта этой стадии развития — использование языка для получения знаний о мире (поэтому этот возраст часто характеризуется как “возраст почемучек”). Вероятно, никаким другим видам подобное использование коммуникативной системы не свойственно: даже у обезьян — участниц языковых проектов вопросов об устройстве мира не отмечено.

В этот период ребенок учится выражать свои мысли при помощи языка и использовать язык как подспорье для мышления: у него развивается так называемая “эгоцентрическая речь” — по выражению Жана Пиаже, “ребенок говорит сам с собой так, как если бы он громко думал”¹²⁵. “Эгоцентрическая речь” представляет собой “попытки в словах осмыслить ситуацию, наметить выход, спланировать ближайшее действие”¹²⁶. Сначала такое осмысление происходит вслух, затем шепотом, а к концу этого периода “эгоцентрическая речь” исчезает, превращаясь во внутреннюю речь¹²⁷. В итоге мышление ребенка развивается настолько, что в 6–7 лет он “уже может делать вывод из силлогизма”¹²⁸.

Далее, годам к девяти-десяти, дети становятся способны понять, что известно собеседнику, а что нет, и учитывают это в своих рассказах. Они овладевают словами и выражениями, помогающими организовывать время в повествовании, такими, как раньше, сначала, пока, как только и т. п. В этот период сильно увеличивается количество слов, поддерживающих связность как монологического текста, так и диалога (дискурсивных маркеров), хотя оно еще не достигает того уровня, который характерен для взрослой речи¹²⁹.

На следующих этапах своего взросления человек овладевает всем арсеналом коммуникативных умений — ему становятся доступны разные стили речи, использование непрямых выражений, он научается выбирать языковые средства в соответствии с ситуацией и собеседником (так, незнакомому трехлетнему ребенку взрослые вполне готовы простить обращение к ним на “ты”, но если так поведет себя двенадцатилетний, на него могут всерьез обидеться), аргументировать свои идеи, рассуждать, убеждать других, проявлять остроумие, выражать свои мысли точно, емко и красиво (это умение очень ценится, ср. у И. Бабеля в рассказе “Как это делалось в Одессе”: “Беня говорит мало, но он говорит смачно. Он говорит мало, но хочется, чтобы он сказал еще что-нибудь”), строить поведение на основе слов окружающих (не столько слушаясь их, как делают дети более младшего возраста, сколько делая самостоятельные выводы из полученной информации). Эти навыки относятся уже не столько к тому, чтобы правильно сочетать друг с другом элементы языковой системы, сколько к тому, чтобы использовать эту систему в жизни. Хорошо известно, что “человек, как правило, говорит не ради самого процесса говорения: не для того, чтобы насладиться звуками собственного голоса, не для того, чтобы составить из слов предложение и даже не просто для того, чтобы упомянуть в предложении какие-то объекты и приписать им те или иные свойства, отражая тем самым некоторое положение дел в мире. В процессе говорения… человек одновременно совершает еще и некоторое действие, имеющее какую-то внеязыковую цель: он спрашивает или отвечает, информирует, уверяет или предупреждает, назначает кого-то кем-то, критикует кого-то за что-то и т. п.”¹³⁰. Существуют достаточно строгие требования к использованию языка¹³¹: если человек не хочет, чтобы окружающие усомнились в его душевном здоровье и нравственных качествах, он должен общаться с другими, должен непременно сообщать своим друзьям и близким то, что, по его мнению, им было бы интересно и/или полезно узнать, должен адекватно реагировать на коммуникацию — стремиться понимать говорящего, разделять его чувства (или, по крайней мере, делать соответствующий вид), принимать предложенную информацию и т. п.

Все эти умения надстраиваются над грамматикой языка. По данным психолингвиста Джона Локка, те люди, которые медленно усваивали язык в детстве, в большинстве случаев оказываются худшими слушателями, они менее тактичны, менее убедительны, хуже понимают шутки, сарказм и т. д.¹³².

Отметим, что перечисленные здесь уникальные черты языка реализуемы, как можно видеть, только в коммуникативной системе, обладающей огромным, потенциально неограниченным количеством знаков. Тем самым, бессмысленно пытаться найти в природе некий “редуцированный” аналог языка — коммуникативную систему, где знаков было бы немного, но при этом существовала бы грамматика, косвенные смыслы, средства связности текста и т. п.: при небольшом количестве знаков такие свойства просто не могут возникнуть (а кроме того, и не нужны). Поэтому, с моей точки зрения, ключевым моментом возникновения языка является превращение коммуникативной системы в достраиваемую: именно с этого момента количество знаков становится потенциально бесконечным и позволяет коммуникативной системе обзавестись всеми теми характеристиками, которые и составляют уникальность человеческого языка.