С самого начала своего появления телевидение вызвало целый ряд теоретических размышлений, вследствие чего некоторые начали неосторожно говорить (как это и бывает в таких случаях) об эстетике телевидения.

В итальянской философской терминологии под эстетикой понимается спекулятивное исследование феномена искусства вообще, исследование человеческого действия, которое его порождает, а также особенностей предмета искусства, которые поддаются обобщению. В результате кажется если не ошибочным, то по крайней мере неловким переход к более свободному использованию термина, когда, например, говорят об «эстетике живописи» или «эстетике кино»; разве что мы хотим указать на исследование таких особенно ярких проблем в живописи и кинематографе, которые в то же время могут вывести наши размышления на более высокий уровень, актуальный для всякого искусства вообще, или таких, которые проливают свет на некоторые стороны человеческого поведения, являющиеся предметом теоретического размышления и способствующие более глубокому пониманию философской антропологии. Но когда под категорию «эстетики» какого — либо искусства подпадают рассуждения технического или перцептивного порядка, стилистический анализ или критические суждения, тогда об эстетике можно говорить только в том случае, если мы придадим этому термину более широкое значение и более конкретное определение, как это и происходит в других странах. Если же мы хотим сохранить верность традиционной итальянской терминологии (по крайней мере, из соображений большей понятности), лучше говорить о разных поэтиках или техническо — стилистическом анализе, признавая за такой практикой то большое значение, которое она на самом деле имеет, и соглашаясь с тем, что нередко она может оказаться проницательнее многих философских «эстетик», даже в теоретическом плане.

Что касается феномена телевидения и тех структур, которые он актуализирует, то здесь было бы интересно исследовать вклад, который может внести в эстетику опыт телевизионного производства, подтвердит ли он уже устоявшиеся позиции или, будучи фактом, несводимым к существующим категориям, даст стимул к расширению и пересмотру некоторых теоретических определений.

Во втором случае особенно было бы полезно рассмотреть взаимоотношения между коммуникативными структурами телевизионного дискурса и теми «открытыми» структурами, которые современное искусство предлагает лам в других областях.

1. Исследуя в свете этих предпосылок дебаты, которые до сих пор велись вокруг телевидения, мы признаем, что уже успели возникнуть некоторые интересные темы, однако их обсуждение, весьма полезное для художественного развития телевидения, не привносит в эстетику никакого стимулирующего вклада. Под стимулирующим вкладом мы понимаем «новый факт», опровергающий уже существующие объяснения и способствующий пересмотру абстрактных определений, как — то с ним связанных.

Ведутся разговоры о телевизионном «пространстве», которое определяется параметрами телеэкрана и особой глубиной, обусловленной объективами телекамеры; говорят и об особенностях телевизионного «времени», которое часто отождествляется с реальным временем (в прямой трансляции с места событий или в репортаже о каком — то зрелище) и всегда приобретает конкретику в результате связи со своим пространством, а также со зрителями, имеющими особый психологический настрой; говорят и о совершенно своеобразной коммуникации между телевидением и зрителями, которая оказывается новой благодаря тому же пространственному расположению зрителей, которые объединены в сообщество, количественно и качественно отличающееся от сообщества зрителей, присутствующих на других спектаклях (в том смысле, что каждый максимально ощущает свою отъединенность и так называемый фактор «коллективности» отходит на второй план). Со всеми этими проблемами постоянно приходится сталкиваться сценаристу, режиссеру, телевизионному продюсеру, и они представляют собой предмет для исследования и руководство в области поэтики телевидения.

Тем не менее тот факт, что всякое средство художественной коммуникации имеет свое собственное «пространство», свое «время» и свою особую связь со зрителем или читателем, в философском плане как раз оборачивается осознанием и определением самого этого факта.

Проблемы, связанные с телевизионной деятельностью, только подтверждают философские раздумья о том, что каждый «род» искусства предполагает диалог со своей «материей» и выработку своей собственной грамматики и лексики. В этом смысле телевизионная проблематика не дает философу ничего нового в сравнении с тем, что ему уже дали другие виды искусства.

Такой вывод был бы окончательным, если бы (в силу того, что мы говорим об «эстетике»), мы рассматривали бы только вполне определенный «художественный» аспект телевизионных средств коммуникации (в самом традиционном и ограничивающем смысле термина), то есть создание драм, комедий, лирических опер и спектаклей в традиционном смысле этого слова. Однако поскольку, размышляя об эстетике в широком смысле, мы должны рассматривать и явления коммуникативно — производственного порядка, дабы выявить, насколько они художественны и эстетичны, наиболее интересный вклад в наше исследование внесет тот совершенно особый вид коммуникации, который характерен только для телевидения: речь идет о прямом репортаже с места событий.

Некоторые особенности прямого репортажа, наиболее актуальные для нашего исследования, уже были подвергнуты всестороннему обсуждению. Прежде всего, когда о каком — либо событии сообщается в тот самый момент, когда оно совершается, мы сталкиваемся с монтажом, и мы говорим о монтаже потому, что, как всем известно, событие снимается тремя (или более) телекамерами и в эфир идет та «картинка», которую считают наиболее подходящей — импровизированный монтаж, одновременный передаваемому и монтируемому событию. В данном случае воедино сливаются съемка, монтаж и показ (три фазы, которые в кинематографии достаточно друг от друга отличаются и имеют свое лицо). Отсюда следует уже отмеченное нами слияние реального времени и времени телевизионного, и никакой повествовательный прием не в силах сократить ту временную протяженность, какую занимает освещаемое событие.

Легко заметить, что такие особенности способствуют возникновению и художественных, и технических, и психологических проблем, как с точки зрения производства, так и с точки зрения восприятия: например, в область художественного творчества вводится быстрота реакций, скорее казалось, присущая работе на некоторых современных видах транспорта, или в других видах промышленности. Однако, когда мы еще больше сближаем такой опыт коммуникации с художественной проблематикой, возникает новая проблема.

Прямая съемка никогда не представляет собой зеркального отображения происходящего события, но всегда (пусть даже в некоторых случаях в самой малой степени) является его истолкованием. Для того, чтобы приступить к освещению события, телережиссер располагает три камеры (или больше) таким образом, чтобы получить возможность видеть его с трех и более точек зрения, независимо от того, установлены ли эти камеры в пределах одного и того же визуального поля или (как это бывает на велосипедных гонках) — в трех различных точках, чтобы следить за движением любого перемещающегося предмета. Ясно, что расположение телекамер всегда обусловлено техническими возможностями, однако не настолько, чтобы (уже в этой подготовительной фазе) лишить возможности делать определенный выбор.

Как только событие начинает разворачиваться, режиссер видит на трех экранах образы которые ему передают телекамеры и с помощью которых операторы (по указанию режиссера) могут выбирать определенные кадры в пределах их визуального поля, используя определенное количество объективов, позволяющих сужать или расширять это поле и акцентировать внимание на принципиально важных, с их точки зрения, моментах. Режиссер стоит перед окончательным выбором, поскольку он должен послать в эфир один из трех упомянутых образов и последовательно смонтировать все, что он выбрал. Таким образом, выбор становится композицией, повествованием, дискурсивным объединением аналитически разрозненных образов в контексте более широкого ряда одновременно происходящих и пересекающихся событий.

Совершенно верно, что при сегодняшнем положении вещей большая часть телесъемок относится к событиям, которые почти не оставляют возможности интерпретации: например, в футбольном мачте все сосредоточено на мяче и здесь не легко позволить себе какие — то отступления. Тем не менее даже здесь, определенным образом используя объективы, заостряя внимание на действиях какого — либо игрока или достоинствах команды, в тех или иных случаях выбор все — таки происходит, даже если оказывается случайным и неумелым. С другой стороны, были события, которые подавались

зрителю только через призму их истолкования, когда налицо имелось несомненное «преломление» происходящего.

В качестве почти исторического примера приведем спор между двумя экономистами, состоявшийся в 1956 г.: в телепередаче на эту тему один из собеседников задавал свои вопросы уверенно и агрессивно, а телекамера показывала второго, взволнованного, покрывшегося потом мучительно теребившего платок. С одной стороны, некоторая драматизация событий была неизбежной и вполне оправданной, но с другой стороны, чувствовалась некоторая тенденциозность показа, пусть даже невольная: зритель отвлекался от чисто логических проблем поднятых в этом споре, потрясенный его эмоциональным аспектом, так что реальное соотношение сил собеседников (которое следовало выводить из обоснованности аргументов, а не из внешнего вида беседовавших) могло искажаться. Если в приведенном примере проблема истолкования происходящего не столько решалась, сколько ставилась, то все выглядело иначе в другом телерепортаже, посвященном церемонии бракосочетания князя Монако Рене III и Грейс Келли. Здесь происходящее давало повод для различных фокусировок. Это было политическое и дипломатическое событие, роскошное шествие, несколько опереточное, сентиментальный роман, растиражированный в многокрасочных иллюстрациях. Так вот, телекамера почти всегда была ориентирована на «розовое» сентиментальное повествование, акцентировала внимание на «романтических» моментах события и тем самым давала красочный рассказ, не предполагающий каких — либо более серьезных намерений.

Во время парада военных оркестров, когда американское подразделение исполняло свой отрывок, телекамеры нацелились на князя: тот, прислонившись к перилам балкона, на котором он стоял, выпачкал в пыли брюки, потому наклонился, отряхнул их и весело улыбнулся своей невесте. Вполне разумно предположить, что любой режиссер выбрал бы именно эту сцену (говоря журналистским языком, речь шла об «ударном кадре»), и тем не менее в данном случае мы имеем дело именно с выбором. В результате весь последующий репортаж проходил в определенной тональности. Если бы в тот момент показали американский оркестр в парадной форме, два дня спустя, во время репортажа о брачной церемонии в соборе, зрители должны были бы следить за движениями прелата, совершавшего обряд, однако вместо этого телекамеры почти постоянно были нацелены на лицо невесты, акцентируя внимание на ее нескрываемом волнении. Таким образом, в силу самой логики повествования режиссер сохранял одну и ту же тональность во всех частях своего рассказа и ситуация, возникшая два дня назад, все еще определяла его решение. По существу, режиссер удовлетворял вкусы и ожидания известной части публики, но в большой степени и определял их. Будучи связан техническими возможностями, находясь в зависимости от общественного мнения, он тем не менее в какой — то мере сохранял свою свободу и повествовал.

Таким образом, перед нами повествование, с зачатками связности, осуществляющееся одновременно с происходящими событиями: повествование impromptu. Вот аспект, который феномен телевидения предлагает для изучения специалисту в области эстетики: аналогичные проблемы возникают например, при исследовании песен аэдов и бардов, а также комедии масок, где мы обнаруживаем тот же принцип импровизации, но, с другой стороны, и большие возможности творческой самостоятельности, меньше принуждений извне и во всяком случае не находим никаких отсылок к непосредственной реальности. В наши дни такие задачи еще сильнее задает форма, характерная для джазовой композиции, джем — сешн, где музыканты, составляющие ансамбль, выбирают тему и свободно ее развивают; с одной стороны, импровизируя, а с другой — направляя эту импровизацию в русло общего звучания, что открывает возможность коллективного одновременного, импровизированного и тем не менее (самые удачные избранные образцы таких сеансов записаны на магнитофонную пленку) органического творчества. Такое явление заставляет нас пересмотреть и расширить многие понятия эстетики и в любом случае оперировать ими более вдумчиво, особенно в том, что касается творческого процесса и личности автора, определения попытки и результата, законченности и того, что ей предшествовало; здесь, например, это привычка работать сообща, а также традиционные хитрости, такие, например, как риф¹ или использование определенных мелодико — гармонических решений, причем одновременно все эти ухищрения кладут предел счастливой фантазии. С другой стороны, подтверждаются некоторые теоретические соображения о том, что в процессе развития художественного организма сказывается влияние некоторых структурных предпосылок; мелодии, требующие определенного развития (причем настолько, что все исполнители предвидят это развитие и как по договоренности осуществляют его), подтверждают актуальность вопроса о формообразующей форме (forma formante), даже если увязывают его с определенными вопросами данного языка и музыкальной риторики, которая становится предварительным условием изобретения как такового².

Такие же проблемы может выдвинуть и прямая телевизионная трансляция, где:

а) почти сливаются попытка и результат, и тем не менее, пусть даже одновременно и, следовательно, с минимальным количеством времени, остающимся для выбора, но все — таки три образа представляют собой попытку, а один — результат;

б) совпадают произведение и его предпосылки — хотя камеры располагаются заранее;

в) в минимальной степени проявляется проблема формообразующей формы;

г) пределы выдумке ставит не репертуар, а наличие внешних фактов; таким образом, сфера свободного действия максимально сужается и творческий художественный заряд в такой ситуации умаляется.

2. Это могло бы быть окончательным выводом, если бы в качестве предела признавался тот факт, что такое «повествование» берет за основу некий ряд обособленных событий, событий, которые в каком — то смысле выбираются, но которые, можно сказать, напрашиваются на выбор и уже имеют свою логику развития, которую нелегко преодолеть и подчинить себе. И все — таки нам кажется, что такое условие оборачивается подлинной художественной возможностью ведения прямой телевизионной трансляции. Рассмотрим структуру этого «условия», чтобы затем сделать какой — то вывод относительно возможности повествования. Подобный ход рассуждений можно найти у Аристотеля.

Говоря о единстве фабулы, он отмечает, что «с одним лицом может происходить бесконечное множество событий, из которых иные никакого единства не имеют; точно так же и действия одного лица многочисленны и никак не складываются в единое действие»³. Расширяя эту мысль, можно сказать, что в контексте определенного поля событий иногда переплетаются и нагромождаются друг на друга события, лишенные взаимных связей, и ситуации развиваются в различных направлениях. С одной точки зрения, одна и та же совокупность фактов находит свое завершение в другой последовательности фактов, тогда как, рассмотренные в ином аспекте, они все еще продолжают свое развитие совсем в других фактах. Очевидно, что, увиденные с одной фактической точки зрения, все события этого поля находят свое обоснование независимо от какой — либо связи: они обосновывают себя уже тем, что просто совершаются. Однако так же очевидно и то, что, когда мы их рассматриваем, мы чувствуем необходимость воспринимать все факты в едином фокусе, и даже обособляем некоторые из них, которые, как нам кажется, связаны между собой, и пренебрегаем другими. Иными словами, мы группируем события в соответствии с формой. Можно также сказать, что мы их объединяем в соответствующее количество «опытов».

Мы используем термин «опыт» для того, чтобы вернуться к формуле Дьюи, которая кажется нам весьма подходящей для целей нашего исследования. Дьюи пишет, что «мы имеем опыт тогда, когда пережитое нами движется к своему завершению. Тогда и только тогда этот опыт интегрируется и начинает выделяться в общем течении опыта… Течение опыта — это течение от чего — то к чему — то»⁴. В таком смысле «опытом» будет хорошо выполненная работа, законченная игра, действие, завершенное в соответствии с заданной целью.

Подобно тому как, подводя итог прожитому дню, мы отделяем вполне законченные опыты от едва наметившихся и разрозненных (и может так статься, что мы пренебрегаем вполне законченными опытами только потому, что они не вызвали у нас непосредственного интереса, или потому, что мы не осознали их осуществления), воспринимая всю гамму разворачивающихся перед нами событий, мы вычленяем некоторые узловые моменты в наших переживаниях в соответствии с нашими интересами и нравственной и эмотивной установкой, которая определяет наше наблюдение⁵.

Ясно, что здесь в «опыте», как его понимает Дьюи, нас интересует не столько картина полного участия в органическом процессе (который всегда является взаимодействием между нами и средой), сколько его формообразующий аспект. Нам интересно, что опыт предстает как свершение, исполнение (fulfilment).

Кроме того, нас интересует позиция наблюдателя, который не столько живет своим опытом, сколько стремится вжиться в чужой, позиция человека, который подражает чьему — то опыту и в этом смысле непременно переживает свой собственный опыт истолкования и подражания.

Тот факт, что эти подражания обладают своей собственной эстетикой, обусловлен тем, что они являются необходимым компонентом истолкования, которое в то же время предстает как порождение, так как имели место выбор и сополагание, пусть даже тех событий, которые настойчиво требовали, чтобы избрали и связали друг с другом именно их.

Этот эстетический момент станет еще очевиднее, когда нам придется определять и выбирать опыты в самом широком контексте событий, с одной лишь целью: выявить и воспроизвести их, по крайней мере, мысленно. Речь идет о выявлении и утверждении связности и единства е непосредственном хаотическом многообразии событий⁶, о выявлении законченного целого, е котором составляющие его части «должны так связываться между собой, что перемещение или упразднение одной из них означало бы смещение или нарушение всего целого». Тем самым мы снова приходим к Аристотелю⁷ и замечаем, что для него такое обособление и воспроизведение возможных видов опыта и есть поэзия.

История представляет нам нам не единое действие, «а единое время и все в нем приключившееся с одним или со многими, хотя бы меж собою это было [связано] лишь случайно»⁸. Для Аристотеля история предстает как панорамная фотография того событийного поля, которое прежде едва вырисовывалось; поэзия заключается в том, чтобы выделить в нем некий связный опыт, найти генетическое соотношение фактов и, наконец, упорядочить эти факты в определенной ценностной перспективе⁹.

Все эти наблюдения позволяют нам вернуться к нашей первоначальной теме, признавая в прямой телевизионной передаче наличие художественной позиции и эстетического потенциала, связанных с возможностью обособления различных «опытов» самым удовлетворительным образом. Иными словами, с возможностью придавать «форму» (легко воспринимаемую и оцениваемую) тому или иному ряду событий.

Когда снимается какое — либо крайне драматическое происшествие, например, пожар¹⁰, совокупность событий, входящих в контекст под названием «пожар в месте X», можно расчленить на несколько нарративных пластов, от преисполненной страха эпопеи о разрушительной силе огня до восхваления пожарников, от драматизма спасательных работ до описания жестокого или соболезнующего любопытства толпы, собравшейся вокруг.

3. Это признание художественности, связанное с подобной деятельностью телевидения, а также последующими перспективами, могло бы сойти гладко, если бы непредсказуемость, характерная для прямой трансляции, не поставила новую проблему. По поводу логического опыта (однако надо признать, что данный пример можно соотнести и с другими видами опыта) Дьюи пишет, что «в действительности в опыте мысли предпосылки возникают только тогда, когда обнаруживается вывод»¹¹. Иными словами, можно сказать, что акт формальной предикации является не актом дедукции, разворачивающимся в форме силлогизма, а постоянной попыткой все большей стимуляции опыта, конечный результат которого подтверждает и утверждает (по существу, именно в конце) изначальные движения¹²; действительные «сначала» и «потом» любого опыта оформляются после ряда попыток, предпринятых на основе данных, которыми мы владеем и в контексте которых существовали различные чисто хронологические «сначала» и «потом», только смешиваясь с различными другими, и только в результате предикации эта масса данных отстаивается и остаются только принципиально важные «сначала» и «потом», только те, которые имеют значение для целей данного опыта.

Итак, мы видим, что режиссер телевидения находится в затруднительной ситуации: ему надо определить логические фазы опыта в тот самый момент, когда они еще остаются хронологическими. Он может обособить нить повествования в контексте разворачивающихся событий, но, в отличие от самого «реалистичного» из людей искусства, у него нет никакой возможности осмыслить эти события a posteriori, a с другой стороны, он не может установить их a priori. Он должен поддерживать единство своей фабулы тогда, когда она фактически разворачивается и при этом смешивается с другими. Поворачивая телекамеры в соответствии с интересом. режиссер в каком — то смысле должен выдумывать событие в тот самый момент, когда оно фактически совершается, и, кроме того, должен выдумывать его так, чтобы оно не расходилось с тем, что совершается; парадоксальным образом предвидеть место и мгновение наступления новой фазы своего сюжета. Таким образом, его художественное действие имеет обескураживающие пределы, но в то же время его творческие устремления (если они оказываются результативными) вне всякого сомнения, обладают новым качеством, которое можно определить как максимальную способность вживаться в события, сверхвосприимчивость, интуитивную догадку (попросту говоря, «нюх»), позволяющую ему расти вместе с событием, своим присутствием поистине превращать его в со — бытие, или, по меньшей мере, уметь мгновенно определять только что наметившееся событие и заострять на нем внимание еще до его завершения'³.

Таким образом, развитие его повествования наполовину обусловлено искусством и наполовину — самой природой; результат, к которому он придет, будет представлять собой странное взаимодействие спонтанности и искусственного приема, где этот самый прием определяет и выбирает спонтанность, а она направляет действие этого приема — когда он предстает еще как замысел и когда уже осуществляется. Такие виды искусства, как садоводство или гидравлика, уже являли собой пример применения искусственных приемов, которые определяли настоящие движения и будущие состояния определенных природных сил, и вовлекали их в органическую игру всего произведения, но когда идет прямая телевизионная трансляция, явления природы не помещаются в кадры, для них предназначенные, но требуют, чтобы последние рождались в единстве с ними, чтобы определяли их в тот самый момент, когда они на самом деле определяются.

Даже тогда, когда его произведение находится на самом низком ремесленническом уровне, телережиссер переживает настолько необычное формотворческое приключение, что в результате возникает явление, представляющее исключительный художественный интерес, и эстетическое качество его произведения, каким бы невысоким и сомнительным оно ни было, все — таки открывает многообещающие перспективы для феноменологии импровизации.

1. После проведения описательного анализа психологических и формальных структур, которые образуют феномен прямой передачи, нам прежде всего следовало бы задаться вопросом о том, какое будущее, какие художественные возможности имеет такой род телевизионного «рассказа» кроме своей обычной практики. Второй вопрос касается несомненной аналогии между этим видом формообразующего действия, обыгрывающим случайные моменты и самостоятельные решения «истолкователя» (в данном случае режиссера, который с минимальной свободой «исполняет» тему под названием «то — что — происходит — здесь — и–теперь»), и тем характерным для современного искусства явлением, которое в предыдущих очерках мы обозначили как открытое произведение.

Нам кажется, что ответ на второй вопрос поможет прояснить первый. В прямой телепередаче вне всякого сомнения, образуется связь между жизнью как аморфной открытостью, наполненной тысячами возможностей, и сюжетом (plot), той интригой, которую выстраивает режиссер, устанавливая, пусть даже impromptu, однозначные и однонаправленные связи между выбранными и смонтированными в определенной последовательности событиями.

Мы уже видели, что нарративный монтаж является важным и решающим моментом, причем в такой степени, что для того, чтобы определить структуру прямой передачи, нам пришлось прибегнуть к тому, что называется поэтикой фабулы по преимуществу, той Аристотелевой поэтикой, с помощью которой можно описать традиционные структуры как театральной драмы, так и романа, по крайней мере, того романа, который мы традиционно называем хорошо сделанным¹⁴.

Однако понятие фабулы — это только один элемент в поэтике Аристотеля, и современная критика хорошо осветила тот факт, что фабула представляет собой только внешнее упорядочение фактов, которое служит для того, чтобы выявить более глубокое направление трагического (и повествовательного) события — действие'³. Эдип, который пытается узнать причины возникновения мора и, узнав, что он убил отца и стал мужем собственной матери, ослепляет себя — это фабула. Но трагическое действие утверждается на более глубоком уровне, и в нем заявляет о себе сложное переплетение судьбы и вины с их неизменными законами, некое чувство поднимающееся над существованием и миром. Сюжет совершенно однозначен, но действие может быть весьма и весьма двусмысленным и предполагать тысячу возможных истолкований; сюжет «Гамлета» может рассказать даже школьник, и все с ним согласятся, но действие этой пьесы заставило и заставит израсходовать реки чернил, потому что оно едино, но не однозначно.

Современное повествование все больше ориентируется на разрушение сюжета (понимаемого как наличие однозначных связей между теми событиями, которые оказываются существенными для финальной развязки) и создание псевдо — сюжетных линий, основанных на описании «глупых» и несущественных событий. Именно такие события происходят с Леопольдом Блумом, с госпожой Дэлоуэй, с героями Роб — Грийе. Однако все они оказываются в высшей степени существенными, если их воспринимаешь в соответствии с другим понятием повествовательного выбора, все они помогают выразить действие, некое психологическое, символическое или аллегорическое развитие и предполагают некий имплицитный дискурс о мире. Природа этого дискурса, его возможность быть понятым самым разным образом, его способность стимулировать возникновение различных и дополняющих друг друга решений есть то самое, что мы можем назвать «открытостью» повествования: отрицая сюжет, мы признаем тот факт, что мир представляет собой некую совокупность возможностей и что произведение искусства должно это выражать.

Однако в то время как роман и театр (Ионеско, Беккет, Адамов, такие произведения, как The Connection) решительно вступили на этот путь, казалось, что другое искусство, основанное на сюжете, а именно кино, от этого воздерживалось. Такое воздержание было обусловлено многими факторами и не последнюю роль здесь играл социальный заказ, причем как раз потому, что кино (в сравнении с другими искусствами, которые, уединившись в экспериментальных лабораториях, занялись разработками открытых структур) по существу, было обязано поддерживать связь с широкой публикой и предоставлять определенную долю традиционной драматургии, которая отвечает глубокому и вполне разумному требованию нашего общества и нашей культуры. И здесь мы хотели бы подчеркнуть, что не следует считать, будто поэтика открытого произведения является единственно возможной поэтикой на сегодняшний день: на самом деле она представляет собой одно из проявлений (быть может, самое интересное) культуры, которая, однако, призвана удовлетворять и другие запросы и может это делать на высочайшем уровне, по — современному используя традиционные структуры, благодаря чему такой принципиально «аристотелевский» фильм, как Stagecoach (Красные тени), по существу, становится классическим образцом современного «повествования».

Неожиданно (и здесь нужно сказать об этом) на экранах стали появляться фильмы, которые решительно порывают с традиционными представлениями о сюжете, показывая нам ряд событий лишенных драматических связей в традиционном их понимании, рассказ, в котором ничего не происходит или происходит то, что уже не похоже на событие, заслуживающее повествования, а напоминает событие, произошедшее случайно. Приведем два наиболее известных примера этой новой манеры: Приключение и Ночь Антониони (первый фильм более радикален, второй выдержан в более умеренном ключе и имеет больше перекличек с традиционным восприятием).

Дело не только в том, что эти фильмы появились в результате режиссерского эксперимента: важно и то, что публика их приняла — их критиковали, ругали, но, в конечном счете, приняли, признали как нечто весьма спорное, но все — таки возможное. Уместно задать вопрос: только ли случайностью можно объяснить, что такая манера повествования могла быть предложена лишь после того, как в течение нескольких лет восприятие обычного человека привыкало к логике телевизионных передач, то есть к такому виду повествования, которое, несмотря на всю кажущуюся согласованность и логичность, в качестве изначального материала все — таки использует «сырую» последовательность естественных событий, когда рассказ если и имеет какую — то нить, все равно постоянно полон несущественных комментариев, когда порой даже ничего не происходит в течение долгого времени, если, например, телекамера ожидает появления бегуна, который никак не появляется, и показывает публику и окружающие здания по той лишь причине, что так уж сложились обстоятельства, и с этим ничего не поделаешь.

Когда мы говорим о таком фильме, как Приключение, хочется узнать, не была ли в нем во многих моментах использована прямая съемка? И не была ли именно так снята значительная часть ночного праздника из фильма Ночь или прогулка героини с парнями, которые запускали ракеты на лугу?

В таком случае надо решить, не включается ли прямая съемка (в качестве одной из причин или обычного явления, просто возникшего в ту же эпоху) в эту панораму поисков большей открытости повествовательных структур и их возможностей показывать жизнь в ее разнообразном движении, без привнесения заранее установленных связей.

2. Однако здесь нам надо сразу сделать оговорку: жизнь в своем непосредственном проявлении — это не открытость, а случайность. Для того, чтобы из этой случайности сделать некую совокупность действенных возможностей, надо ввести в нее какую — то организующую меру, одним словом, выбрать те элементы, которые образуют определенную конфигурацию и установить между ними многозначные связи, но только после того, как будет сделан выбор.

Открытость фильма Приключение возникает в результате монтажа, который намеренно исключает «случайную» случайность, чтобы ввести в ткань повествования элементы «намеренной» случайности. Рассказа, как сюжета, не существует как раз потому, что режиссер сознательно стремится внести элемент неразрешенности и неопределенности, стремится обмануть «романические» инстинкты зрителя, чтобы тот занял активную позицию внутри вымысла (который теперь представляет собой жизнь, пропущенную через сито режиссерского восприятия), чтобы сориентироваться среди целого ряда нравственных и интеллектуальных суждений. Одним словом, открытость предполагает долгую и кропотливую организацию поля возможностей.

Но ведь ничто не мешает тому, чтобы точно выверенная прямая передача выбрала из наличных событий только те, которые поддаются открытому упорядочению такого типа. Однако здесь сказываются два фактора, ограничивающих деятельность режиссера: природа используемого средства и его социальное предназначение, то есть его особый синтаксис и его аудитория.

Как раз потому, что прямая передача находится в непосредственном контакте с живой жизнью как случайностью, она вынуждена подчинять ее себе, прибегая к такому типу упорядочения, который больше соответствует традиционным ожиданиям, то есть к упорядочению аристотелевского свойства, управляющемуся законами причинности и необходимости, которые, в конечном счете, являются законами правдоподобия.

В одном месте своего Приключения Антониони создает некую ситуацию напряжения: в знойный южный полдень один из героев картины намеренно опрокидывает чернильницу на тщательно выполненный с натуры чертеж молодого архитектора. Ситуация требует разрядки, и в вестерне все закончилось бы потасовкой, которая освободила бы всех от напряжения. Драка психологически оправдала бы как оскорбленного, так и его обидчика, и действия каждого из них были бы мотивированы. А в фильме Антониони ничего такого не происходит: драка вот — вот начнется, но не начинается и все поступки и страсти растворяются в той душной физической и психологической атмосфере, которая определяет всю ситуацию. Однако такая радикальная неопределенность является окончательным результатом долгой и кропотливой режиссерской работы. Нарушение всех ожиданий, которые предполагались согласно любому критерию правдоподобия, столь намеренно, что оно не может не быть результатом расчета, определившего работу с непосредственно данным материалом, так что происходящие события кажутся случайными как раз потому, что таковыми не являются.

Что касается прямой трансляции футбольного матча, то здесь постоянно приходится сводить нарастающее напряжение, быть может, долго не разрешающееся, к единой конечной развязке: голу (или, если гол все — таки не удалось забить, к совершенной кем — то ошибке, промаху, который нарушает последовательность и заставляет кричать весь стадион). Все это обусловлено спецификой показа, который не может не фиксировать то, что с необходимостью предполагается самим механизмом игры. Однако, если гол все — таки забит, режиссер мог бы выбирать картины из контрастных переживаний обезумевшей толпы (уместный антиклимакс, фон, соответствующий психической разрядке зрителя, выплеснувшего свои чувства), или мог бы внезапно, приняв гениальное, полемическое решение, показать соседнюю улицу (женщины, занятые повседневными делами, выглядывают в окна, кошки уютно греются на солнце), или любую другую картину, никак не связанную с игрой, какое — либо рядом совершающееся событие, которое связывается с предыдущей картиной только своей совершенной, вопиющей неожиданностью — и тем самым подчеркнуть, насколько ограничен, моралистичен, или сугубо документален обычный показ или вообще ничего не интерпретировать, отвергнуть всякую предугадываемую связь, проникнуться неким апатичным нигилизмом, который под рукой мастера мог бы произвести такое же впечатление, какое производят некоторые совершенно объективные описания из «нового романа» (Nouveau Roman).

Все это мог бы сделать режиссер, если бы его репортаж был не прямым, как кажется на первый взгляд, а на самом деле представлял бы собой результат долгой переработки материала, привнесения нового видения вещей, которое восстает против того инстинкта, который заставляет нас связывать события между собой по принципу правдоподобия. Вспомним, что для Аристотеля поэтическое правдоподобие определяется правдоподобием риторическим, то есть вполне логично и естественно, что в сюжете происходит то, что, согласно разумению каждого из нас, могло бы произойти в обычной жизни, то, что как бы по договоренности и согласно общим местам нашей речи должно произойти при определенных предпосылках. Итак, все, что режиссер вынужден предугадывать как фантастическую, но уместную развязку художественного произведения, публика, в свете здравого смысла, склонна воспринимать как развязку, возникшую в результате реальной последовательности событий.

3. Итак, в своем развитии прямая трансляция определяется ожиданиями и специфическими запросами публики, которая в тот самый момент, когда она требует сообщения о происходящем, воспринимает это происходящее в категориях хорошо сделанного романа и принимает жизнь как настоящую только в том случае, если она преподносится ей как лишенная случайности, вновь сведенная воедино и оформленная по принципу сюжета¹⁶. Это происходит потому, что в своем традиционном виде сюжетный роман соответствует привычному, механизированному (как правило, рассудочному и функциональному) способу ориентации в реальных событиях, когда мы наделяем все окружающее каким — то однозначным смыслом. И только в экспериментальном романе происходит разрушение привычных связей, с помощью которых мы истолковываем жизнь, и не ради того, чтобы обрести некую не — жизнь, а для того, чтобы испытать эту жизнь в новых ее аспектах, выйдя за рамки устоявшихся условностей. Но это требует определенного культурного сдвига, «феноменологического» состояния души, стремления заключить в скобки устоявшиеся тенденции — а такого стремления как раз и нет у зрителя, взирающего на телеэкран для того, чтобы узнать какую — то новость и (законным образом) постичь, чем это закончится.

Нет невозможного в том, чтобы в тот самый момент, когда игроки обеих команд разыгрывают удачную комбинацию, и ситуация накаляется до предела, зрители, сидящие на стадионе, вдруг почувствуют тщету происходящего и начнут совершать невероятные поступки: одни просто покинут стадион, другие заснут на солнышке, а третьи начнут петь духовные песнопения. Если бы это произошло, прямая трансляция, фиксирующая этот матч, была бы организована как изумительная «неистория», однако в ней не было бы ничего неправдоподобного: с этого дня такая возможность стала бы составной частью правдоподобия.

Однако до тех пор, пока этого не произойдет, такая развязка, согласно общему мнению, неправдоподобна, и в качестве правдоподобной телезритель ожидает как раз противоположного, а именно энтузиазма всех присутствующих, и тут от прямой трансляции требуется, чтобы она его показала.

4. Кроме упомянутых ограничений, обусловленных функциональным отношением между

телевидением как средством информации, и публикой, которая требует продукции вполне определенного типа, существует (как мы уже упоминали) и ограничение синтаксическое, которое, в свою очередь, обусловлено природой творческого процесса и системой психологических рефлексов режиссера.

Жизнь в своей случайности имеет настолько большой разброс, что это может сбить с толку режиссера, стремящегося истолковать ее в стиле повествования. Он постоянно рискует утратить нить и стать фотографом, фиксирующим нечто несвязное и однообразное, причем не то намеренно несвязное, за передачей которого кроется четкая идеологическая установка, а то, которое реально совершается именно сейчас. Чтобы избежать этого разброса, он постоянно должен как бы накладывать на имеющиеся данные схему их возможного упорядочения и делать это impromptu, то есть в кратчайшие промежутки времени.

В таком промежутке времени первой связью между двумя событиями, которая с психологической точки зрения кажется самой простой и непосредственной, является связь, основанная на привычке — привычке к правдоподобному в соответствии с расхожим мнением Для того, чтобы необычным образом связать два события, необходимо, как мы уже отмечали какое — то время на «утряску», критическое размышление, культурный сдвиг, идеологический выбор. В таком случае здесь возникла бы необходимость в некоей новой привычке, в привычке видеть вещи необычным образом, почти инстинктивно вносить в имеющийся материал какую — то совсем необычную связь, связь эксцентрическую, одним словом (употребляя музыкальную терминологию) связь серийную, а не тональную.

Такую формотворческую привычку, которая есть результат изощрения восприятия и может стать вполне естественной только после самого глубокого усвоения новых техник повествования, телережиссер, освещающий современные события, не имеет возможности культивировать в себе, да и современный строй культуры не слишком от него этого требует. Единственно возможной связью событий, которую его воспитание может позволить ему (как воспитание всякого нормального человека, который не занимался специально самыми современными техниками повествования, характерными для кино или современного романа и не усваивал их для себя), является связь, установленная правилами правдоподобия и, следовательно, единственным синтаксическим решением является соотнесение событий друг с другом согласно традиционному представлению о правдоподобии (поскольку все мы согласимся с тем, что не существует законов формы просто как формы, но они существуют лишь постольку, поскольку истолковываются человеком, для которого эти законы всегда должны совпадать с привычками его воображения).

Надо добавить, что не только телережиссер, но и любой другой человек, даже писатель, знакомый с новыми техниками повествования, окажись он в совершенно непосредственной жизненной ситуации, воспринимал бы ее согласно тем схемам восприятия и понимания, которые основаны на привычке и на традиционной причинности — как раз потому, что эти связи (если иметь в виду современное состояние нашей западной культуры) до сих пор остаются самыми удобными для ориентации в повседневной жизни. Летом 1961 г. Ален Роб — Грийе попал в воздушную аварию, остался невредим и потом дал интервью журналистам. В довольно остроумной статье, напечатанной в журнале L 'Express, говорилось о том, что весьма взволнованный рассказ Роб — Грийе об этом происшествии имел все признаки традиционного повествования, одним словом, был «аристотелевским», бальзаковским, если угодно, с нагнетанием напряжения, эмоциями, субъективной включенностью; было в нем начало, кульминация, соответствующий финал. Автор статьи замечал, что писателю следовало бы рассказать о происшествии в том же безличном, сугубо объективистском, лишенном драматизма, наконец, неповествовательном стиле, в котором он пишет свои романы, и предлагал свергнуть его с трона понтифика новой повествовательной манеры. Для остроумной шутки аргументация превосходная, но тот, кто принял бы ее всерьез и начал бы подозревать романиста в неискренности (будто бы он в критический момент отказался от своего видения мира и принял тот, против которого обычно полемизирует), стал бы жертвой серьезной ошибки. Никто ведь не стал бы требовать, чтобы исследователь, занимающийся неевклидовой геометрией и пожелавший соорудить в своей комнате шкаф, стал бы измерять ее, обращаясь к геометрии Римана; чтобы сторонник теории относительности, стоя на тротуаре и спрашивая, который час, у проезжего автомобилиста, стал бы подводить свои часы с учетом преобразований Лоренца. Новые параметры мировосприятия принимаются для того, чтобы воздействовать на экспериментальные, лабораторные виды реальности благодаря абстракциям воображения, или же в области реальности литературной, но они могут оказаться непригодными для того, чтобы направлять нас в обычной жизни, и не потому, что по отношению к ней они оказываются ложными, а потому, что в такой среде по — прежнему (во всяком случае на данный момент) могут оказаться более полезными традиционные параметры, используемые всеми другими людьми, с которыми мы постоянно общаемся.

Истолкование того, что с нами происходит и на что мы должны сразу же дать ответ (или сразу же охарактеризовать, улавливая телекамерой), представляет собой один из типичных случаев, в которых соблюдение обычных условностей все еще остается более уместным.

5. Такова ситуация, в которой находится язык телевидения на данной фазе своего развития, на данном этапе развития культуры, в данной социологической ситуации, которая наделяет данное средство информации данной функцией по отношению к данной аудитории. Ничто не мешает представить себе такое стечение различных исторических обстоятельств, при котором прямая трансляция станет средством воспитания более свободных проявлений восприятия, научит переживанию захватывающих ассоциаций, полных открытий, и, следовательно, будет способствовать формированию иного психологического и культурного измерения. Однако когда мы характеризуем эстетические структуры современной телепередачи, мы должны учитывать реальное положение вещей и воспринимать имеющееся в нашем распоряжении средство и законы его функционирования в соотнесении с данной ситуацией его использования. При таком подходе прямая трансляция, которая напоминала бы фильм Приключение, имела бы все шансы оказаться скверной трансляцией, полностью подчиненной неконтролируемой случайности, и в таком случае о культурных ассоциациях можно было бы говорить только с иронией.

В тот исторический период, когда возникают различные поэтики открытого произведения, не все виды художественной коммуникации должны усматривать в них свой идеал. Сюжетная структура, понимаемая в аристотелевском смысле, остается типичной для многих произведений самого широкого спроса, которые играют очень важную роль и могут достичь весьма высоких вершин (поскольку нельзя сказать, что эстетическая ценность во что бы то ни стало определяется новизной техники: даже если использование этой техники может стать признаком того свежего подхода в манере и творческой фантазии, который является важным условием для создания чего — то эстетически ценного).

Таким образом, оставаясь одним из последних бастионов той глубокой потребности в сюжете которая живет в каждом из нас (и которую какая — либо форма искусства, какой — либо его старый или новый жанр все — таки будет удовлетворять и в будущем), прямая трансляция должна оцениваться в соответствии с требованиями, которые она удовлетворяет, и теми структурами, с помощью которых она их удовлетворяет.

Тем не менее для телевидения остаются еще многие возможности открытого обсуждения, исследования и разъяснения, глубинной неопределенности повседневных событий: они реализуются, когда репортаж об основном событии, смонтированный по всем правилам правдоподобия, обогатится «примечаниями на полях», мгновенными проникновениями в окружающую реальность, несущественными для основного действия, диссонирующими и поэтому полными намеков; они — то и открывают другие перспективы, другие возможности, разнообразные, расходящиеся направления; укажут на другую схему, с помощью которой можно было бы организовать события.

Тогда (и в этом заключается немаловажный педагогический эффект) зритель смог бы, пусть смутно, ощутить, что жизнь не исчерпывается той интригой, за которой он с жадностью следит, и что, следовательно, он сам не исчерпывается ею. Тогда какое — либо уводящее в сторону наблюдение, способное освободить зрителя от завораживающей силы сюжета, будет действовать как «остраннение», как внезапное нарушение пассивного внимания, как призыв к оценке или, во всяком случае, стимул к освобождению от навязчивой убедительности экрана.