Создавая такие художественные структуры, которые требуют от воспринимающего личного деятельного отношения, часто перекомпоновки, всегда различной, предлагаемого материала, современная поэтика отражает общую устремленность нашей культуры к таким процессам, в которых вместо однозначной и необходимой последовательности событий в качестве вероятностного поля утверждается определенная «неоднозначность» ситуации, стимулируя оперативный или интерпретативный выбор, всякий раз другой.

Эта необычная эстетическая ситуация, а также трудности, с которыми мы сталкиваемся, пытаясь дать точное определение той «открытости», к которой стремятся различные современные поэтики, заставляют нас теперь приступить к рассмотрению особого вида научной методологии, а именно теории информации, в которой, как нам кажется, мы можем найти указания, представляющие интерес для нашего исследования. Указания в двух ас—101

пектах: с одной стороны, мы полагаем, что некоторые поэтики на свой лад отражают ту же культурную ситуацию, которая обусловила исследования в области информации, с другой стороны, нам кажется, что некоторые методологические приемы, появившиеся в результате этих исследований, при соответствующей корректировке можно использовать в сфере эстетики (и мы увидим, что другие это уже делали). Мы, однако, понимаем, что нам сразу же могут возразить, сказав, что между научными исследованиями и художественным творчеством не может существовать эффективных связей и что любая параллель является совершенно неосновательной. Следовательно, для того, чтобы избежать прямых и поверхностных перенесений, прежде всего будет полезно рассмотреть общие принципы теории информации, не соотнося их с эстетикой, и только потом выяснить, существуют ли какие — либо связи, а если существуют, то какие именно, и при каких условиях методологические приемы, используемые в одной области, можно использовать в другой.

Теория информации стремится к тому, чтобы подсчитать количество информации, содержащейся в том или ином сообщении. Если, например, в метеорологической сводке от 4 августа сообщается о том, что «завтра снегопада не ожидается», информация, которую я получаю, оказывается довольно скудной, потому что речь идет о факте, настолько само собой разумеющемся, что количество известных мне вещей и возможность предугадывать завтрашние события нисколько не увеличиваются. Если же 4 августа сводка погоды сообщает, что «завтра, 5 августа, ожидается снегопад», я получаю значительное количество информации, если учесть невероятность события, о котором мне сообщили. Количество информации, содержащееся в каком — либо сообщении, определяется и осведомленностью, которой я могу располагать относительно достоверности ее источника. Если, покупая дом у агента по недвижимости, я спрашиваю его, не слишком ли этот дом сырой, и он отвечает мне «нет», я получаю мало информации и продолжаю сомневаться в достоверности его слов, но если тот же агент, совершенно неожиданно для меня и в ущерб своим собственным интересам, говорит «да», тогда я получаю изрядное количество информации и действительно узнаю что — то по интересующему меня вопросу.

Таким образом, информация представляет собой некое дополнение, является чем — то таким, что добавляется к уже известному и что я воспринимаю как новое. Однако в приведенных нами примерах речь шла о достаточно обширной и сложной информации, в которой доля новизны зависит от ожиданий получателя. В действительности информацию предварительно следует определить в гораздо более простых ситуациях, в которых ее количество можно измерить математически и выразить в числах, не обращаясь к познаниям, которыми может располагать ее возможный получатель; в этом, собственно, и заключается задача теории информации. Ее расчеты подходят к сообщениям любого вида, к числовым и лингвистическим символам, к последовательности тех или иных звуков и т. д.

Чтобы подсчитать количество информации, необходимо исходить из того, что максимальная вероятность совершения какого — то события равна 1, а минимальная 0. Следовательно, математическая вероятность совершения события колеблется между единицей и нулем. Когда мы подбрасываем монету, у нас одинаковая вероятность того, что выпадет «орел» или «решка», и, следовательно, вероятность «орла» равна 1/2. Если же мы берем игральную кость, то вероятность выпадения тройки равна 1/6. Вероятность того, что два независимых друг от друга события совершатся одновременно, зависит от вероятности совершения каждого из них, и, таким образом, вероятность того, например, что одна игральная кость выбросит единицу, а вторая шестерку, равна 1/36.

Отношение между рядом событий, которые могут осуществиться, и рядом вероятностей, связанных с этими событиями, выглядит как связь между арифметической и геометрической прогрессиями, та связь, которая выражается логарифмом, поскольку второй ряд будет заключаться в логарифме первого. Более понятным образом количество информации можно выразить так:

   вероятность, которую получатель имеет после
принятия сообщения l og —
      вероятность, которую получатель имел
   до получения сообщения

В случае с монетой (если мне говорят о том, что выпадет «орел») равенство будет таким:

1

log — = log 2

1/2

Следовательно, данное равенство (поскольку при полученном сообщении вероятность всегда будет равна единице, если допустить, что отсутствует фоновый шум, о котором мы еще поговорим) можно представить так:

Информ. = — log (вероятность, имеющаяся для получателя до получения сообщения).

В случае с монетой:

— log (1/2) = log 2.

Осуществляя бинарный выбор, теория информации использует двоичные основные логарифмы и называет единицу информации термином bit (или binit), представляющим собой сокращение двух слов binary digit (двоичный знак). Использование двоичного логарифма имеет следующее преимущество: поскольку log₂2 = 1, один bit информации говорит нам о том, какая из двух возможностей события осуществляется.

В качестве еще одного примера возьмем доску из 64 клеток, в одной из которых должна располагаться пешка. Если информатор сообщает мне, что она находится в клетке 48, тогда получаемую мною информацию можно измерить следующим образом: поскольку изначально мои возможности угадать эту клетку составляли 1/64, формула выглядит так: — log₂ (1/64) = log₂64 = 6. Таким образом, я получил информацию, которую можно сосчитать в 6 битах¹.

Таким образом, можно сказать, что количество информации, переданной в сообщении, является двоичным логарифмом определенного числа альтернатив, позволяющих недвусмысленно определить это сообщение².

Для того, чтобы измерить уменьшение или увеличение количества информации, специалисты обращаются к понятию, заимствованному из термодинамики и теперь уже вполне обоснованно вошедшему в терминологический багаж теории информации. Речь идет о понятии энтропии. Это понятие достаточно широко известно, потому что все о нем слышали, но в силу этого оно достаточно размыто, так как каждый понимает его по — своему и использует весьма свободно; поэтому будет неплохо, если мы вкратце его рассмотрим, ибо его происхождение из термодинамики оставило наслоения, не всегда обоснованные.

Согласно второму началу термодинамики, изложенному Р. Клаузиусом, если определенное количество работы может полностью трансформироваться в теплоту (о чем говорит первое начало термодинамики), то каждый раз, когда теплота трансформируется в работу, это происходит не столь полно и завершенно, как в первом случае. Для того, чтобы совершился переход определенного количества теплоты в работу, двигатель должен обеспечивать обмен теплотой между двумя телами различной температуры: источником теплоты и охладителем. Двигатель поглощает определенное количество теплоты от ее источника, но не всю ее преобразует в работу, потому что часть отдает охладителю. Таким образом, часть теплоты Q₁ преобразуется в работу, кроме того имеется теплота Q — Q₁, которая передается охладителю.

Таким образом, если после преобразования работы в теплоту (первый закон термодинамики) я преобразую эту теплоту в работу, мне не удается вернуться к исходному количеству этой работы. Наблюдается уменьшение или, как обычно говорят, «расход» энергии, которую уже не удастся восстановить. Энергия «расходуется». Таким образом, некоторые природные процессы не являются полностью обратимыми: «эти процессы однонаправленны, и с каждым из них мир делает шаг, след которого никоим образом нельзя стереть»³. Если мы хотим найти общую меру этой необратимости, надо предположить, что природа, так сказать, отдает предпочтение одним состояниям перед другими (то есть тем, к которым устремляются необратимые процессы) и кроме того, нам придется отыскать физическую величину, которая количественно измеряет предпочтение, отдаваемое природой определенному состоянию. Такая величина имела бы свойство расти во всех необратимых процессах. Это и есть энтропия.

Таким образом, второе начало термодинамики, утверждая «расход» энергии, стало законом энтропии, причем настолько, что обычно идею энтропии связывают с идеей этого «расхода» и тем выводом, согласно которому, наблюдая за развитием любого естественного процесса в направлении увеличивающегося расхода и поступательного уменьшения энергии, можно якобы говорить о «тепловой смерти» вселенной. Однако надо раз и навсегда отметить, что если понятие энтропии и используется в термодинамике для того, чтобы определить расход энергии (и, следовательно, здесь неизбежно начинают звучать пессимистические нотки, коль скоро нам позволено облекать в чувства научные размышления), в действительности представляет собой статистическую величину и потому является математически нейтральным инструментом. Иными словами, энтропия представляет собой измерение состояния наибольшей равновероятности, к которому стремятся естественные процессы. В этом смысле и принято говорить, что природа имеет предпочтения: она предпочитает более единообразное состояние менее единообразному, и теплота переходит от более нагретого тела к менее нагретому потому, что состояние равномерного распределения температуры более вероятно, чем состояние неравномерного распределения. Иными словами, взаимонаправленная скорость молекул в большей степени тяготеет к состоянию единообразия, а не к состоянию различия, в котором, при их различной скорости, совершаются различные тепловые реакции. Исследования, проведенные Больцманом в области кинетики газов, показали, что природа прежде всего тяготеет к элементарной неупорядоченности, мерой которой является энтропия⁴.

Тем не менее необходимо еще раз подчеркнуть, что понятие энтропии является чисто статистическим, так же, как, в конечном счете, чисто статистическим является тот же принцип необратимости: как уже показал Больцман, в замкнутой системе обратимость не невозможна, а только невероятна. Столкновение молекул газа происходит согласно статистическим законам, которые сводят различие скоростей к среднему равенству. Когда более быстрая молекула сталкивается с более медленной, может случиться так, что последняя передаст часть своей скорости первой молекуле, но статистически более вероятно, что произойдет обратное, то есть быстрая молекула замедлит свой бег и сообразует свою скорость со скоростью более медленной молекулы, порождая состояние большего единообразия и, следовательно, способствуя росту элементарной неупорядоченности. «Таким образом, закон увеличения энтропии обусловлен законом больших чисел, известным любому виду статистики, однако он не относится к строгим физическим законам, которые, как, например, законы механики, не допускают исключений»⁵. То, каким образом от теории «расхода» энергии можно перейти к использованию понятия энтропии в теории информации, нам довольно ясно показывают рассуждения Ганса Рейхенбаха. Общая тенденция к возрастанию энтропии, свойственная физическим процессам, не препятствует тому, чтобы (как мы это ощущаем каждый день) происходили такие физические процессы, в которых совершается определенная организация, то есть упорядочение событий в соответствии с определенной невероятностью (все органические процессы таковы) и, следовательно, в соответствии с уменьшением энтропии. По отношению к общей графической кривой роста энтропии эти моменты ее уменьшения Рейхенбах называет branch systems (боковыми системами) (как отклонения, ответвления от этой кривой), в которых взаимодействие некоторых событий приводит к упорядочению соответствующих элементов. Приведем пример. Ветры, дующие на пляже, порождают в тысячах песчинок общую тенденцию к беспорядку и, следовательно, к единообразию их расположения, но вот неожиданно по пляжу проходит человек, и взаимодействие его ног с поверхностью песка представляет собой взаимодействие событий, приводящих к появлению определенной конфигурации (статистически совершенно невероятной) следа от его ноги. Эта конфигурация, являющаяся формой, фактом определенной организации, очевидно, будет стремиться к исчезновению под воздействием ветров, иными словами, если она и представляла собой ответвление от общей кривой энтропии (там, где сама энтропия уменьшалась, уступая место невероятному порядку), сама боковая система, тем не менее, будет стремиться к тому, чтобы снова слиться с общей кривой увеличивающейся энтропии. В то же время в этой системе, как раз благодаря уменьшению элементарной неупорядоченности и осуществлению порядка, сложились причинно — следственные отношения: причина представляла собой совокупность фактов взаимодействия с песчинками пляжа (читай «человеческая нога»), а следствие — возникшую затем их организацию («след»).

Существование причинно — следственных отношений в системах, организованных при уменьшении энтропии, приводит к возникновению «воспоминания»; с физической точки зрения воспоминание представляет собой запись, «упорядочение, структура которого остается неизменной, так сказать, замороженной»⁶. Это помогает нам установить цепь причин, чтобы воссоздать событие, однако поскольку второе начало термодинамики ведет к признанию и утверждению существования воспоминаний о прошлом, постольку воспоминание представляет собой не что иное, как накопление информации, из этого рождается тесная связь между энтропией и информацией¹.

Поэтому нас не удивит, если в теоретических работах по информации мы обнаружим широко используемый термин «энтропия»: это, напротив, поможет нам понять, что измерение количества информации означает измерение того порядка или беспорядка, в соответствии с которым организовано то или иное сообщение.

Для Норберта Винера, который широко использует теорию информации в своих кибернетических исследованиях, то есть использует для того, чтобы оценить возможность контроля над коммуникацией среди людей и машин, информативное содержание того или иного сообщения зависит от степени его организации; информация является мерой упорядоченности и, следовательно, мера беспорядка, то есть энтропия, будет противоположностью информации. Иначе говоря, информация, заключенная в каком — либо сообщении, зависит от его способности организоваться в соответствии с конкретным порядком, благодаря невероятной систематизации избегая той равновероятности, того единообразия, той элементарной неупорядоченности, к которой преимущественно стремились бы естественные события. Приведем пример. Если я подбрасываю в воздух большое количество кубиков, на гранях которых написаны буквы алфавита, они в любом случае выпадут так, что их последовательность будет лишена всякого смысла, например, AAASQMFLLNSUHOI и т. д. Эта последовательность ничего мне не говорит: она сказала бы мне что — нибудь, если бы была организована по правилам орфографии какого — нибудь языка, несла на себе печать определенных орфографических и грамматических критериев, если бы, одним словом, основывалась на предугадываемой и организованной системе сочетаний, то есть на коде. Язык — это человеческое порождение, типичная branch system, при его создании многочисленные факты взаимодействовали между собой для того, чтобы возникло состояние упорядоченности, точных отношений. Поскольку он является организованной системой (избегающей равной вероятности, характерной для неупорядоченности), язык представляет собой невероятное событие по отношению к общей кривой энтропии. Однако эта организованность, естественным образом невероятная, теперь, внутри системы, утверждает свою цепь вероятностей, совокупность вероятностей, которые как раз и управляют организацией языка, благодаря чему, например, я могу почти наверняка предсказать, что если в середине незнакомого мне итальянского слова встречаются две согласные буквы, то следующая будет гласной. В музыке примером, аналогичным языку, branch system, коду, будет тональная система, которая совершенно невероятна по отношению к природным акустическим явлениям (располагающимся как пустые звуки), однако внутри организованной системы, каковой она является, устанавливаются критерии вероятности, появляется возможность, пользуясь этими критериями, с некоторой уверенностью, по крайней мере, в общих чертах, предсказать мелодическую кривую последовательности, но, предвидя, например, в определенный момент появление основного тона.

Изучая передачу сообщений, теория информации понимает их именно как организованные системы, управляемые установленными законами вероятности, системы, в которых в виде помехи, исходящей извне, или ослабления самого сообщения (все эти элементы понимаются как «шум») может заявить о себе некая неупорядоченность, то есть оскудение сообщения, увеличение энтропии. Если значение представляет собой организацию сообщения по определенным правилам вероятности (именно по правилам, а не по статистической равновероятности, которая позитивно измеряется энтропией), тогда неупорядоченность — это опасность, грозящая уничтожить само сообщение, а энтропия — ее измерение. Таким образом, энтропия будет негативным измерением смысла сообщения⁸.

Для того, чтобы защитить сообщение от такого оскудения, чтобы, несмотря на проникновение шума, мешающего его принятию, смысл содержания (его порядок) в основном оставался без изменения, мне придется как бы окутать это сообщение условными повторениями, окружить его избытком четко определенных вероятностей, чтобы, каким бы упомянутый шум ни был, доля информации все равно сохранилась бы. Этот излишек вероятностей и является избыточностью. Предположим, нам надо сообщить: «Я тебя слышу» («Ti odo»). Допустим, что кто — то кричит эти слова с одной горной вершины на другую, что, передавая эту фразу, неопытная телеграфистка неправильно расставляет на своем передатчике необходимые точки и тире или что, наконец, она написана на листке бумаги, оказавшемся в классической бутылке, где бумагу подмочила вода. В контексте передачи информации все эти помехи и ситуации являются шумом. Чтобы быть уверенным, что сообщение будет принято в надлежащем виде, что, например, ошибка телеграфистки не изменит фразу на «Я тебя ненавижу» («Ti odio»), a порывы ветра не превратят ее в нечто непонятное, я могу сказать так: «Я тебя слышу, то есть улавливаю твои слова». Говоря в общих чертах, можно сказать, что, как бы плохо ни обстояли дела, для того, кто принимает сообщение, все — таки сохраняется возможность, основываясь на скудных и неполных его компонентах, воссоздать его лучшим образом.

Если же говорить точнее, то в языковой системе смысловая избыточность определяется всей совокупностью синтаксических, орфографических и грамматических правил, которые как бы устанавливают необходимые лингвистические вехи. В этом смысле можно сказать, что, будучи системой заранее определенных вероятностей, с которыми и устанавливается связь, язык представляет собой коммуникативный код. Использование местоимений, частиц, флексий в определенных языках способствует тому, что в структурном плане сообщение усложняется и в большей степени соотносится со вполне определенными (а не какими — либо другими) вероятностями. Впав в крайность, можно даже сказать, что гласные в словах являются элементами избыточности будто бы для того, чтобы сделать более вероятным и понятным расположение согласных (которые определяют то или иное слово). Глядя на совокупность согласных «лшд», я могу догадаться, что речь идет о «лошади», даже если и не вижу гласных «о» и «а». Однако эти последние появляются между согласными для того, чтобы я увидел совершенно полное и понятное слово, появляются почти как некий преизбыток понятности. Когда специалисты по теории информации утверждают, что избыточность в английском языке составляет пятьдесят процентов, это значит, что, когда говорят по — английски, пятьдесят процентов сказанного несут в себе какое — то сообщение, а остальные пятьдесят определяются структурой языка и являются пояснительным излишком. Телеграмма, написанная именно в «телеграфном» стиле, по существу, представляет собой сообщение, из которого устранена малая часть избыточности (местоимения, артикли, наречия), настолько, насколько это возможно, чтобы не утратился смысл. С другой стороны, в такой телеграмме утраченная избыточность компенсируется введением условных оборотов речи, стереотипных выражений, которые облегчают понимание и создают новую форму вероятности и упорядоченности.

Законы вероятности настолько сильно управляют повторяемостью элементов языка, что, применяя статистические исследования к морфологической структуре слов, можно выбрать определенное количество букв, которые, согласно статистическим критериям, повторяются чаще других, и из них составить некие произвольные последовательности, которые, тем не менее, будут

иметь много общего со словами языка, в котором проводится этот эксперимент⁹.

Все это, однако, приводит нас к тому выводу, что порядок, регулирующий понятность сообщения, утверждает также его абсолютную предсказуемость или, иными словами, его банальность. Чем больше сообщение упорядочено и понятно, тем больше оно предсказуемо: поздравления с днем рождения или выражения соболезнования, следующие предельно строгим критериям вероятности, вполне ясны, но почти не говорят нам ничего нового.

Все это заставляет нас признать недостаточной расхожую точку зрения, вошедшую в обиход благодаря Винеру, для которого значение какого — либо сообщения и информация, содержащаяся в нем, являются синонимами, связанными с понятиями порядка и системы вероятности и противопоставленными понятиям энтропии и неупорядоченности.

Тем не менее мы уже отмечали, что информация зависит также от ее источника, то есть вполне понятно, что, если, например, поздравление с днем рождения исходит от председателя Совета министров СССР, непредсказуемость этого поздравления станет для нас неожиданным увеличением информации. Это, однако, подтверждает как раз тот факт, что, как мы говорили вначале, информация, будучи дополнением, связана с оригинальностью, не — вероятностью. Но как это согласовать с тем, что чем вероятнее сообщение, чем оно предсказуемее в любой своей части, тем больше в нем смысла? Ясно, что фраза «каждой весной распускаются цветы» имеет вполне ясное, совершенно недвусмысленное значение; она наделена максимальным смыслом и всевозможной доступностью, однако не добавляет ничего к тому, что нам уже известно.

Говоря языком нашего прежнего разговора об информации, можно сказать, что она не

сообщает нам ничего особенного. Быть может, информация и смысл (значение) — не одно и то же?

Читая Винера, мы не можем прийти к такому заключению: для него информация означает порядок, а ее противоположность измеряется энтропией. Верно, однако, и то, что теорией информации Винер пользуется для изучения коммуникативных возможностей электронного мозга, и ему надо определить средства, с помощью которых то или иное сообщение становится понятным. Таким образом, он не проводит никакого различия между информацией и смыслом. Тем не менее в каком — то месте он делает чрезвычайно важное утверждение: «Для того, чтобы способствовать накоплению общего объема информации, которым располагает сообщество, какой — либо отрывок этой информации должен сообщать что — то принципиально отличное от совокупной информации, которой это сообщество уже располагает»; в этой связи в качестве примера он вспоминает о великих деятелях искусства, заслуга которых состояла в том, что определенным оборотам речи и приемам они придавали своеобразие, а причину смыслового оскудения их произведений усматривает в том, что со временем все, что когда — то было ими сделано и сказано впервые и воспринималось как совершенно самобытное, публика привыкла воспринимать как нечто общезначимое и банальное¹⁰.

Размышляя на эту тему, мы замечаем, что повседневная коммуникация полна выражений, которые не согласуются с грамматическими или синтаксическими обыкновениями и именно по этой причине привлекают наше внимание и сообщают нам нечто новое, даже если отклоняются от правил, в соответствии с которыми обычно осуществляется передача смысла. Получается так, что (если рассматривать язык как систему вероятности) некоторые конкретные элементы неупорядоченности увеличивают объем информации, содержащейся в сообщении.

В искусстве это происходит по преимуществу, и поэтическая речь обычно рассматривается как некая система, которая, совершенно по — новому связывая звук и понятие, звуки и слова необычным образом соединяя фразы, вместе с тем или иным смыслом сообщает и некое необычное чувство, причем в такой степени, что это чувство возникает даже тогда, когда смысл схватывается не сразу. Представим влюбленного, который захотел раскрыть волнующий его образ по всем правилам вероятности, которыми его связывает такой разговор. «Порой, — говорит он, — когда я пытаюсь вспомнить некоторые события, произошедшие со мной давным — давно, мне кажется, что я снова вижу, как течет вода, холодная и чистая. Воспоминание об этой текущей воде мне особенно дорого, потому что к потоку приходила сидеть женщина, в которую я тогда был влюблен и которую люблю до сих пор. Я так в нее влюблен, что, как это часто бывает у влюбленных, не могу думать ни о каких женщинах в мире, кроме нее. Если можно, хотел бы добавить, что, соединившись в моей памяти с женщиной, которую я продолжаю любить (и должен сказать, что она очень красива), эта текущая вода рождает в моей душе ощущение какой — то сладости, и теперь я, опять — таки как это свойственно влюбленным, переношу сладость, которую испытываю, на воду, благодаря которой ее испытываю: таким образом, я приписываю сладость потоку воды, как если бы это было его свойством. Вот что я хотел сказать и надеюсь, что сумел объясниться». Так говорил бы наш влюбленный, если бы, решив донести до нас бесспорный и вполне понятный смысл придерживался бы всех законов избыточности. Мы поймем все, что он говорит, но, быть может через какое — то время забудем сказанное. Но если этого влюбленного зовут Франческо Петрарка то, не слишком соблюдая правила обычного построения фразы, прибегая к смелым фигуральным выражениям, упраздняя логические переходы, даже забывая предупредить, что он говорит нам о своем воспоминании (о чем мы можем догадаться только благодаря употреблению прошедшего времени), он скажет: «Воды светлые, свежие, сладостные // Где свои прекрасные члены // Омывала та, кто одна // Мне кажется женщиной». Таким образом, всего в шестнадцати словах ему удается сказать, что, с одной стороны, он просто вспоминает, но, с другой, продолжает любить, и, кроме того, этим преисполненным жизни воспоминанием, которое он выражает в едином возгласе, как будто сейчас видит все воочию, он говорит нам, сколь сильна его любовь. Только здесь мы буквально осязаем все неистовство и сладость любви, ощущаем сокрушающую силу воспоминания. Приняв такое сообщение, мы получили огромную информацию о любви Петрарки и о сущности любви вообще. Между первым и вторым случаем нет никакой разницы в значении, следовательно, во втором единственным элементом, который определил увеличение информации, является неповторимость структурной организации сообщения, непредсказуемость по отношению к системе вероятности и определенная дезорганизация, которая была в нее введена.

Нам легко могут возразить, сказав, что не только рост непредсказуемости придает очарование поэтической речи. Если бы это было так, тогда гораздо более поэтичными были бы стихи Буркиелло, которые гласят:

«Жареные телячьи ножки // и румяна в пресном бульоне // гневно спорили в куче переваренной еды // где речь заходила о поверженных кочешках брокколи». Нет, мы просто хотели сказать, что способ¹¹ необычного использования языка — вот что определило поэтический результат, и чтс использование вероятностей, предусмотренных системой языка, ничего бы нам не дало. Если. конечно, новизна не содержалась в самом сообщении, а не в использованных выражениях и не в способе оживлять ставшие привычными чувства: в таком смысле составленное по всем правилам смысловой избыточности радиосообщение о том, что на Рим сбрасывают атомную бомбу, было бы весьма информативно. Однако этот разговор выводит нас за пределы изучения структур языковой системы (а также за пределы эстетики, что лишний раз доказывает: эстетика должна интересоваться не столько тем, что говорится, сколько тем, как это сказано). И потом, если стихи Петрарки сообщают информацию любому, кто способен постичь их смысл, даже и самому Петрарке, сообщение об атомной бомбардировке, напротив, ничего нового не сказало бы пилоту бомбардировавшему город, и уже тем более — тому, кто слушал бы его во второй раз. Таким образом, мы исследуем возможность передавать информацию, не являющуюся привычным «смыслом», через использование традиционных структур языка, которое противоречит законам вероятности, управляющим им изнутри.

Следовательно, в таком случае информация связывается не с порядком, а с неупорядоченностью, по крайней мере, с определенным непорядком, который непривычен и которого нельзя предугадать. Мы говорили о том, что положительным измерением такой информации (поскольку она отличается от смысла (significato) является энтропия. Но если энтропия оказывается максимальной неупорядоченностью и внутри нее наблюдается сосуществование всяческих вероятностей и никакой именно, тогда информация, содержащаяся в намеренно организованном сообщении (поэтическом или обычном) предстанет лишь как весьма своеобразная форма неупорядоченности — неупорядоченности, которая кажется таковой поскольку берет начало в предшествовавшем ей порядке. Можно ли в этой связи по — прежнему говорить об энтропии?

Вернемся ненадолго к классическому примеру из кинетической теории газов: представим сосуд, наполненный молекулами газа, которые движутся с одинаковой скоростью. Если движение регулируется чисто статистическими законами, энтропия системы очень высока, и — даже если мы можем предсказать общее поведение системы — нам нелегко предугадать, каким будет следующее положение той или иной молекулы; иными словами, молекула может двигаться самыми разными способами, она, так сказать, открыта всем возможностям, мы знаем, что она может занять самые разные положения, но не знаем, какие именно. Для того, чтобы лучше определить поведение отдельных молекул, нам потребовалось бы дифференцировать их скорость, одним словом, придать системе порядок и уменьшить в ней энтропию: поступив таким образом, мы увеличим возможность того, что молекула будет вести себя так, а не иначе, но ограничим число ее изначальных разнообразных возможностей (подчинив их определенному коду).

Итак, если я хочу что — либо знать о поведении отдельной частицы, информация, которой я ищу, противостоит энтропии, но если я хочу знать все возможные варианты поведения любой частицы, тогда информация, которую я ищу, будет прямо пропорциональна энтропии; привнося в систему порядок и уменьшая в ней энтропию, я узнаю много в каком — то одном смысле, но много меньше в другом.

То же самое происходит и с передачей информации.

Постараемся это пояснить ссылкой на формулу, с помощью которой обычно выражается величина какой — либо информации:

I = N log h

где «h» представляет собой число элементов, из которых делается выбор, а N — количество вариантов выбора, которые можно сделать (в случае с двумя игральными костями h = 6, а N = 2; если же мы имеем шахматную доску, то h = 64, а N = все ходы, которые допускаются правилами шахматной игры).

Если же речь идет о системе с высокой энтропией (где могут осуществиться все комбинации), значения величин N и h оказываются очень большими и, следовательно, самой высокой оказывается и величина той информации о поведении одного или нескольких элементов системы, которую можно было бы передать. Однако очень трудно сообщить столько бинарных вариантов выбора, сколько необходимо для того, чтобы обособить выбранный элемент и определить его сочетания с другими элементами.

Каким образом можно легко сообщить ту или иную информацию? Это можно сделать, сокращая число задействованных элементов и вариантов выбора, вводя какой — либо код, систему правил, которая предусматривает наличие строго определенного числа элементов, исключает некоторые комбинации и допускает лишь оговоренные. В этом случае можно будет сообщить информацию через умеренное число бинарных вариантов выбора. Однако значения величин N и h в таком случае уменьшаются и, следовательно, уменьшается величина полученной информации.

Таким образом, чем больше информация, тем труднее как — то ее сообщить, и чем яснее какое — либо сообщение, тем меньше в нем информации.

Вот почему в своем классическом труде по теории информации¹² Шеннон и Уивер осмысляют информацию как величину, прямо пропорциональную энтропии. Другие исследователи тоже признают, что Шеннон, один из основателей этой теории, обращает внимание как раз на этот аспект информации¹³, но все они напоминают о том, что, если мы понимаем информацию именно в таком узко статистическом смысле, она не имеет никакого отношения к тому, истинно или ложно содержание сообщения (не имеет отношения к его «значению»). Мы лучше все это усвоим, если обратимся к некоторым высказываниям Уоррена Уивера, которые содержатся в его очерке, посвященном популяризации математического аспекта информации¹⁴: «В этой новой теории слово «информация» относится не столько к тому, что говорится, сколько к тому, что могло бы быть сказанным, то есть информация выступает как мера нашей свободы в выборе сообщения… Необходимо помнить, что в математической теории коммуникации наш интерес обращен не к значению отдельных сообщений, а к общей статистической природе источника информации…

Понятие «информации», изложенное в этой теории, на первый взгляд кажется странным и неудовлетворительным: неудовлетворительным потому, что не имеет никакого отношения к понятию «значения», а странным потому, что оно не только относится к какому — то отдельному сообщению, но, в первую очередь, учитывает статистический характер всей совокупности сообщений; оно странно еще и потому, что в таком статистическом контексте слова «информация» и «неопределенность» тесно связаны между собой».

Этим мы вернули наш долгий разговор о теории информации к основной для нас проблеме и тем не менее мы должны задаться вопросом, законно ли все — таки применять такие понятия как орудия исследования к вопросам эстетики, хотя бы потому, что, как теперь ясно, статистический смысл информации гораздо шире коммуникативного.

Статистически я имею информацию тогда, когда (оставаясь по эту сторону всякого порядка) вдобавок располагаю всем перечнем вероятного развития на уровне источника информации.

В коммуникативном же плане я имею информацию тогда, когда:

1) находясь в изначальной неупорядоченности очерчиваю и утверждаю некий порядок как систему вероятности, то есть устанавливаю определенный код;

2) находясь в этой системе и не возвращаясь к тому, что ей предшествовало, я (излагая сообщение, которое является двусмысленным по отношению к установленным правилам кода) ввожу элементы неупорядоченности, которые вступают в напряженную диалектическую связь с

основным порядком (сообщение приводит код к кризису).

Итак, нам придется выяснить, как сказывается использование этой намеренной неупорядоченности на сообщении, содержащемся в поэтической речи, причем здесь надо помнить о том, что эту неупорядоченность если и можно отождествить со статистическим понятием энтропии, то только в переносном смысле: неупорядоченность, несущая сообщение, является таковой лишь по отношению к предшествовавшему ей порядку.

Пример с терцетом Петрарки особым образом вписывался в этот контекст: по меньшей мере, наводил нас на мысль о том, что в искусстве один из элементов самобытности эстетической речи обусловливается как раз нарушением вероятностного порядка языка, способного сообщать обычные значения, и это приводит к увеличению числа возможных смыслов. Такой вид информации характерен для всякого эстетического сообщения и совпадает с той основополагающей открытостью любого произведения, которую мы рассматривали в предыдущей главе.

А теперь перейдем к примерам из современного искусства, где сознательно делается установка на то, чтобы расширить какое — либо традиционно понимаемое значение.

Если я произношу артикль «il», то, согласно законам избыточности, вероятность того, что следующее слово будет местоимением или существительным, очень велика; если же я говорю «в случае…», то весьма высока вероятность того, что следующим словом будет «если», а не, к примеру, «слон». Так обстоят дела в обычной речи, и хорошо, что это так. Приводя такие примеры, Уивер приходит к выводу, что крайне мала вероятность появления фразы: «я ловлю в Константинополе неприятную гвоздику». Согласно законам статистики, которые управляют повседневным языком, это действительно так, но удивительно, что такие фразы кажутся примером автоматического сюрреалистического письма.

Прочитаем теперь стихотворение Остров, написанное Унгаретти:

На берег, где был вечен вечер
из древних рощ сосредоточенных он вышел,
и углубился,
его окликнул ропот перьев,
рассыпавшихся от пронзительного
сердцебиения кипящих вод…

Я был бы не прав, если бы призвал читателя шаг за шагом проследить все нарушения характерных для нашего языка законов вероятности, произошедшие в этих нескольких строках. Я был бы не прав и в том случае, если бы пустился в долгое рассуждение, чтобы показать ему, что читая подобное стихотворение, совершенно лишенное «смысла» в обычном понимании этого слова, я получаю обилие головокружительной информации об острове, более того, каждый раз когда я перечитываю его, я узнаю о нем что — то новое; кажется, что сообщение при каждом взгляде на него рождает какой — то новый смысл, постоянно открывается в новой перспективе, к чему, собственно, и стремился поэт, сочиняя свои стихи, что и хотел пробудить в читателе, помня обо всех ассоциациях, которые может вызвать сближение двух непривычных слов.

Если нам претит техническая терминология теории информации, скажем тогда, что мы накапливаем не «информацию», а «поэтический смысл, фантастическое значение, глубинный смысл поэтического слова»; отличая его от обычного значения, мы, по существу, это и будем делать, и если здесь, для того чтобы указать на богатство эстетических смыслов сообщения, мы все еще будем говорить об информации, это объясняется нашим стремлением подчеркнуть интересующие нас аналогии¹⁵.

Напомним еще раз (во избежание недоразумений), что уравнение, согласно которому информация противоположна значению (смыслу), не должно иметь аксиологической функции и восприниматься как оценочный параметр, потому что в противном случае, как мы уже говорили стихи Буркиелло были бы лучше стихов Петрарки, и какой — нибудь сюрреалистический изысканный труп (любая «неприятная гвоздика из Константинополя») был бы значимее стихов Унгаретти. Понятие информации помогает осмыслить то направление, в котором движется эстетическая речь и на котором потом основываются прочие организующие факторы: одним словом, любое нарушение банальной организации предполагает новый ее вид, который является неупорядоченностью по отношению к предыдущей организации, но который предстает как порядок по отношению к параметрам, принятым внутри нового вида речи. Тем не менее надо признать, что если классическое искусство заявляло о себе нарушением традиционного порядка внутри четко определенных границ, искусство современное среди прочих своих существенных особенностей имеет свойство постоянно устанавливать порядок, оказывающийся весьма «невероятным» по отношению к тому, который является исходной точкой его движения. Иными словами, если классическое искусство вводило какие — то оригинальные приемы внутри языковой системы, основные правила которой оно принципиально уважало, искусство современное утверждает свою оригинальность тем, что (иногда от одного произведения к другому) устанавливает новую языковую систему, обладающую своими, новыми законами. В действительности можно говорить не столько об установлении какой — то новой системы, сколько о постоянном колебании между отказом от традиционной языковой системы и ее сохранением: если бы оно ввело совершенно новую систему, речь перестала бы восприниматься как сообщение; диалектика между формой и возможностью многочисленных значений, которая теперь уже кажется нам принципиально важной для «открытых» произведений, осуществляется именно в этом колебательном движении Современный поэт предлагает систему, больше не являющуюся системой языка, который служит ему средством выражения, но и не являющуюся системой некоего несуществующего языка¹⁶: он вводит образцы неупорядоченности, организованной внутри системы, чтобы тем самым увеличить возможность получения информации.

Совершенно ясно, что в приведенных стихах Петрарки содержится такое богатство значений, которому может позавидовать любая современная поэзия: в них при каждом новом прочтении всегда можно найти нечто свежее и новое. Однако обратимся к другому образцу любовной лирики, стихотворению, которое, на наш взгляд, представляет собой одну из вершин поэзии — речь идет о La front aux vitres Поля Элюара:

«La front aux vitres comme font les veilleurs de chagrin
Ciel dont j'ai depasse la nuit
Plaines toutes petites dans mes main ouvertes
Dans leur double horizon inerte indifferent
La front aux vitres comme font les veilleurs de chagrin
Je te cherche par dela L'attente
Je te cherche par dela Moi — meme
Et je ne sais plus tant je t'aime
Lequel de nous deux est absent».

(К стеклу прильнув лицом как скорбный страж,
А подо мной внизу ночное небо
А на мою ладонь легли равнины
В недвижности двойного горизонта,
К стеклу прильнув лицом как скорбный страж,
Ищу тебя за гранью ожиданья,
За гранью самого себя
Я так тебя люблю, что уж не знаю,
Кого из нас двоих здесь нет)

((Элюар П. Стихи. М., 1990. С. 65. Пер. М. Ваксмахера).)

Мы видим, что здесь эмоциональная ситуация в большей или меньшей степени та же, что и в стихах Петрарки, однако, несмотря на абсолютную эстетическую значимость обоих поэтических отрывков, во втором случае коммуникативный процесс оказывается совершенно другим. В стихах Петрарки мы видим частичное нарушение порядка, характерного для языка — кода, нарушение предпринятое, однако, для того, чтобы установить однонаправленный порядок сообщения, в котором вместе с оригинальной организацией звуковых элементов, ритма и синтаксических решений (определяющей эстетическую самобытность речи) сообщается обычное семантическое значение, которое можно понять только так, а не иначе. В стихах Элюара, напротив, наблюдается явное стремление сделать так, чтобы богатство поэтических смыслов рождалось именно из неоднозначности самого сообщения: ситуация неопределенности, эмоциональной напряженности рождается как раз потому, что поэт намекает на многие движения и чувства, среди которых читатель может выбрать те, что наилучшим образом позволяют ему принять участие в переживании описанного эмоционального момента, присоединяя к намекам свои собственные ассоциации.

Все это лишь означает, что современный поэт строит свое поэтическое сообщение с помощью тех средств и конструкций, которые отличаются от конструкций и средств средневекого поэта: речь идет не о результатах, и анализ поэтического произведения, сделанный в контексте теории информации, не объясняет, почему оно приводит к эстетическому результату, но только акцентирует внимание на некоторых его особенностях и коммуникативных возможностях¹⁷.

Однако из приведенного сравнения становится ясно, что мы имеем дело с двумя различными поэтическими подходами: второй тяготеет к многополярности художественного произведения и имеет все свойства произведения своего времени — времени, в котором определенные математические дисциплины проявляют интерес ко всему богатству возможного содержания, представленного в сообщениях многозначной структуры, многосторонне открытых.

Если теперь мы захотим связать теорию информации с музыкой, примеры будут лежать на поверхности: форма классической сонаты представляет собой определенную систему вероятности, внутри которой легко предсказать последовательность тем и наложение их друг на друга; тональная система устанавливает и другие правила вероятности, в силу которых мое предвкушение как слушателя определяется ожиданием определенных решений музыкального развития на основе тоники. Ясно, что внутри таких систем художник совершает постоянные нарушения вероятностной схемы и без конца изменяет основную структуру, которая представлена последовательностью всех звуков гаммы. Додекафоническая система в своей основе является иной вероятностной системой. Когда в современной серийной композиции музыкант определяет набор звуков, которые надо по — разному связать между собой, он нарушает привычный порядок тональной вероятности и вводит определенную неупорядоченность, которая весьма высока по отношению к исходному порядку. Тем не менее он вводит и новые модели организации материала, которые, противостоя старым, обусловливают гораздо более широкий спектр получаемых сообщений и, следовательно, дают обширную информацию, хотя в то же время позволяют формироваться новым видам музыкальной речи, а стало быть, и новым значениям. Здесь мы тоже имеем поэтику, которая предполагает наличие информации и делает из него метод конструирования. Это не определяет эстетического результата: тысячи неуклюжих и лишенных четких связей звуковых сочетаний скажут мне меньше (дадут мне меньше информации, в меньшей степени обогатят меня), чем Маленькая ночная серенада. Однако мы подчеркиваем, что новая музыка двигается в заданном конструктивном направлении, отыскивая такие структуры музыкальной речи, в которых возможность разнообразных развязок является главной целью.

Приведем отрывок из письма Веберна Хильдегарде Джоун¹⁸. «Я обнаружил, — пишет Веберн, — серию (то есть двенадцать звуков), которая уже в себе самой содержит определенное количество внутренних связей (двенадцати звуков между собой). Это, наверное, можно сравнить со знаменитым древним изречением:

Можно читать сначала по горизонтали… потом по вертикали, затем сверху вниз, снизу вверх и т. д.». Примечательно, что для своего созвездия звуков Веберн нашел именно такую параллель, так как эту знаменитую конструкцию, читаемую с разных сторон, в качестве примера приводят исследователи информации, когда изучают технику построения кроссвордов, чтобы рассмотреть статистические возможности, которые две или более буквенные последовательности могут приобретать в различных сообщениях. Образ, который Веберн привел как аналогию, является примером, который всегда используется в статистике, теории вероятности и математической теории информации. Примечательное совпадение. Остается в силе тот факт, что для Веберна эта техническая находка представляла собой только одно из организующих средств его музыкальной речи, в то время как при построении головоломки такой комбинаторный анализ является завершающим моментом.

Сочетание, созвездие звуков представляет собой элемент порядка: следовательно, поэтика открытости, если и предполагает отыскание источника возможных сообщений, наделенного определенной неупорядоченностью, тем не менее стремится осуществить это условие не отказываясь от передачи определенным образом организованного сообщения; как мы уже говорили, наблюдается колебание между теперь уже утвержденной системой вероятности и чистой неупорядоченностью, своеобразное упорядочение беспорядка. Это колебание, благодаря которому увеличение значения влечет за собой потерю информации, а увеличение информации — утрату смысла, помнит и Уивер, который пишет: «Мы смутно чувствуем, что информация и значение могут напоминать две переменные величины, традиционно связанные в квантовой теории, то есть информация и значение могут подчиняться определенному взаимному ограничению: что — то одно может утрачиваться, если мы стремимся достичь максимального количества другого».

Актуальную попытку соотнесения изысканий в области информации с музыкальной эстетикой предпринял Абраам Моль в своих многочисленных исследованиях, собранных в одном томе под названием «Theorie de l'information et perception esthetique»²⁰. A. Моль без каких — либо оговорок считает, что информация прямо пропорциональна непредсказуемости и четко отличается от значения. Он ставит проблему сообщения, богатого информацией, (благодаря своей многозначности, но именно) по этой причине с трудом поддающегося расшифровке. Мы уже обозначили эту проблему: стремясь к максимальной непредсказуемости, мы стремимся к максимальной неупорядоченности, при которой не только самые обычные, но все возможные значения оказываются неорганизованными. Каждый видит, что эта проблема преимущественно является проблемой той музыки, которая стремится к поглощению всех возможных звуков, к расширению используемой гаммы, к привнесению случайности в процесс сочинения музыки. Полемика между сторонниками авангардной музыки и ее критиками²¹ как раз и вращается вокруг того, насколько понятна такая музыка, или, по меньшей мере, вокруг звукового факта, сложность которого превосходит всякую привычку, свойственную нашему слуху, а также всякую систему вероятности сложившегося языка. Остается проблемой и диалектическое соотношение между формой произведения и его открытостью, между его свободной многополярностью и устойчивостью, во всем многообразии возможностей.

С точки зрения теории информации труднее всего передать такое сообщение, которое, обращаясь к самому широкому диапазону восприятия, каким обладает получатель, использует самый широкий канал этой передачи, способный пропустить значительное число элементов сообщения, не фильтруя их: такой канал передает обширную информацию, однако рискует при этом уменьшить ее постижимость. Когда Эдгар Аллан По в своей Философии композиции (Philosiphy of Composition) определял размер хорошего стихотворения, говоря, что оно должно читаться за один раз (так как для того чтобы быть значимым, общее впечатление не должно дробиться на куски и откладываться), он, по существу, ставил вопрос о том, в какой мере читатель может воспринимать и усваивать поэтическую информацию; надо сказать, что проблема пределов произведения, часто заявляющая о себе в античной эстетике, не так уж необычна, как может показаться на первый взгляд, и отражает интерес к интерактивной связи между человеком как субъектом восприятия и объективной массой стимулов, организованных как совокупность постигаемых воздействий. У Моля такая проблема обогащенная сведениями из области психологии и феноменологии, становится проблемой «порога восприятия длительности»: если непродолжительная последовательность мелодических явлений начинает повторяться с постоянно возрастающей скоростью, наступает момент, когда ухо перестает различать отдельные звуки и воспринимает только некий смутный гул. Этот порог. поддающийся измерению, указывает на непреодолимые границы. Однако все это как раз и подтверждает сказанное нами: чистая неупорядоченность, никак не сообразованная с субъектом привыкшим действовать в рамках определенных систем вероятности, не сообщает ничего. Тенденция к неупорядоченности, которая действительно характеризует поэтику открытости, должна быть тенденцией к сдержанной неупорядоченности, к возможности, заключенной в определенном поле, к свободе, которая контролируется начатками формообразования, присутствующими в форме, открытой свободному выбору пользователя.

Между многочисленностью формальных множеств и неразличаемым хаосом, лишенным всякой возможности эстетического восприятия и наслаждения, расстояние невелико: только динамическая диалектическая взаимосвязь того и другого может спасти автора открытого произведения.

Нам кажется, что характерным примером такого положения является электронный композитор который, видя, что в его власти оказывается безграничное царство звуков и шумов, может сам оказаться под их влиянием и господством: он хочет предложить своему слушателю такой звуковой материал, который обладал бы максимальной и полной свободой, но всегда вынужден производить какой — то отбор и упорядочение этого материала; он вводит системы координат как бы для того, чтобы направить изначальную неупорядоченность в русло направленной возможности. По существу (как правильно замечает Моль) различия между беспорядком и знаком не существует: оно устанавливается только благодаря интенциональному акту. В электронной композиции различие между шумом и звуком исчезает в том добровольном действии, которым создатель произведения предлагает слушателю свою звуковую магму, которую последнему надо истолковать. Однако в своем стремлении к максимальной неупорядоченности и максимальной информации композитор должен (к счастью) в какой — то мере жертвовать своей свободой и вводить те образцы упорядоченности, которые позволят слушателю совершать направленное движение посреди шума (который он истолкует как знак, так как поймет, что он был сознательно выбран и в какой — то мере упорядочен)²².

Как и Уивер, Моль считает возможным акцентировать внимание на некоем начале неопределенности, которое ограничивает информацию, увеличивая понятность материала. Делая еще один шаг вперед и полагая, что эта неопределенность на каком — то уровне является постоянной величиной естественного мира, он выражает ее формулой, которая, как ему кажется, напоминает другую, выражающую неопределенность наблюдений в квантовой физике. Однако здесь надо отметить, что, если методология и логика неопределенности как они предстают в научных дисциплинах, представляют собой по отношению к художественному опыту тот культурный факт, который оказывает влияние на изложение поэтических правил, не давая, однако, какого — либо строгого объяснения их, выражаемого в формулах, второй вид неопределенности, существующий на уровне соотношения свободы — понимаемости, напротив, как нам кажется, представляет собой не столько результат научной деятельности, издалека более или менее опосредованным образом влияющий на искусство, сколько само условие творческой диалектики и непрестанной борьбы порядка и приключения (de 1'ordre et de I'aventure), как сказал бы Аполлинер, условие, благодаря которому даже поэтика открытости является поэтикой художественного произведения.

Эти моменты требуют самого серьезного пояснения. Действительно, можно доказать, что математическое понятие информации неприложимо к поэтическому сообщению и вообще ни к какому другому, потому что информация (как энтропия и соприсутствие всех возможностей) является свойством источника всяческих сообщений: в тот момент, когда эта изначальная равновероятность подвергается фильтрации, совершается выбор и, следовательно, появляется упорядоченность, а стало быть, и значение.

Все это так, по крайней мере, в тех пределах, когда теория информации является лишь совокупностью математических правил, с помощью которых можно измерять возможности передачи от какого — либо источника к получателю определенного количества бит. Однако в тот момент, когда мы сталкиваемся с проблемой передачи информации от одного человека к другому, теория информации становится теорией коммуникации, и проблема заключается как раз в том, чтобы выяснить, каким образом можно связать с коммуникацией между людьми те понятия, которые заимствованы из техники количественного измерения информации — на уровне физического обмена знаками, рассматриваемыми независимо от сообщаемых ими значений.

Источник информации находится в ситуации абсолютной равновероятности, в ситуации, для которой характерна высокая степень энтропии. Передача того или иного сообщения предполагает отбор определенных видов информации, следовательно, предполагает организацию материала, а стало быть, и «значение». Если на данном этапе получателем информации является машина (го — меостат, электронный мозг, который воспринимает сигналы, относящиеся к определенной физической ситуации, и на котором лежит задача их преобразования в сообщения, связанные с принятием решения по принципу обратной связи, и, следовательно, в сообщения, жестко обусловленные заданным кодом, в котором любой знак означает что — то одно и только одно), сообщение или имеет однозначный смысл, или тождественно шуму.

Но если происходит передача информации от человека к человеку, в действие вступают (как стало ясно из предыдущей главы) явления «коннотации». Каждый знак окружен смысловыми обертонами и отголосками, и простой код, предписывающий трансформацию — слово за словом — между означающими и означаемыми, оказывается недостаточным. Дело, однако, не только в этом: если сообщение имеет эстетическую направленность, автор старается структурировать его неоднозначным образом, то есть так, чтобы нарушить ту систему правил и предположений каковой является выбранный код. В таком случае мы имеем сообщение, которое соотносится с определенным кодом, представляющим собой, как было сказано выше, порядок как систему вероятности, и которое самим способом своего выражения отрицает этот порядок или приводит его в кризисное состояние. Оно приводит его в это состояние, по — иному организуя как означаемые так и означающие и тем самым ввергая своего получателя в состояние возбуждения и напряженного стремления к истолкованию. Следовательно, неоднозначное сообщение привносит беспорядок в код и тем самым — в тот порядок, который как бы налагался на энтропийную неупорядоченность изначальной равновероятности, то есть самого источника. Позиция занимаемая получателем сообщения по отношению к этому сообщению, приводит к тому, что оно уже не является конечной точкой процесса коммуникации (как это было бы в том случае, если бы получателем была машина, настроенная на прием сообщений как последовательности дискретных сигналов) Сообщение становится источником новой коммуникативной цепи и, следовательно, источником возможной информации. Сообщение является источником информации, которую надо профильтровать, отталкиваясь от изначальной неупорядоченности, которая представляет собой не абсолютный беспорядок, а беспорядок по отношению к предшествующему порядку. Таким образом, сообщение становится источником и, следовательно, обладает теми качествами информативности, которые были свойственны источнику обычной информативной цепи.

Ясно, что здесь понятие информации приобретает более широкий смысл, однако, как нам кажется, речь идет не об аналогии в смысле определенного процесса, основывающегося на однородной структуре, присутствующей в двух различных ситуациях. Сообщение представляет собой изначальную неупорядоченность, которая требует отбора значений, для того чтобы стать новым сообщением (то есть чтобы стать произведением, не подлежащим истолкованию, а уже истолкованным; иными словами, Обрученные представляют собой источник возможных истолкований, по отношению к которым Обрученные Анджелини, Руссо, Флора или Моравиа представляют собой уже истолкованное сообщение, начальную информацию, сведенную к согласованию выбранных значений).

Ясно, что информация, отобранная таким образом, не поддается количественному исчислению, равно как оказывается неисчислимой и информативная способность данного сообщения — источника. Следовательно, здесь теория информации становится теорией коммуникации; она сохраняет изначальную категориальную схему и утрачивает алгоритмическую составляющую. Иными словами, теория информации предоставляет только схему возможных отношений (порядок — неупорядоченность, информация — значение, бинарная разъединенность и т. д.), которые можно включить в более широкий контекст, и сохраняет значимость в своей специфической сфере только как количественное измерение числа сигналов, четко передаваемых по одному каналу связи. Как только эти сигналы начинает принимать человек, а не машина, теории информации больше нечего сказать и она уступает место семиологии или семантике, так как здесь начинается царство значения (того «значения», которым занимается семантика и которое абсолютно не совпадает с понятием «значения» как «банальности», которое является предметом исследования теории информации).

Но именно существование открытых произведений (существование открытости, свойственной любому произведению искусства и, следовательно, существование сообщений, которые заявляют о себе как об источнике возможных истолкований) и требует расширения сферы действия понятий, взятых из теории информации. На самом деле довольно просто показать, что эта теория появилась не для того, чтобы объяснить природу поэтического сообщения, и что она неприменима к процессам, в которых вступают в действие денотативные и коннотативные значения: показать это настолько просто, что никто не сможет что — либо возразить.

Однако именно потому, что теория информации попросту неприменима к эстетическому феномену, многие исследователи стараются использовать ее и в этой области. Именно потому, что она неприменима к сигнификативным процессам, ее пытаются использовать для объяснения лингвистических явлений. И наконец, именно потому, что, воспринятые в их исконном значении. эти понятия не имеют никакого отношения к произведению искусства, в данном очерке мы стремимся выяснить, в какой мере их можно к нему приложить. Если бы они были применимы сразу же, не стоило бы тратить время на то, чтобы выяснять возможности этого применения Напротив, мы исходили из того, что произведение искусства можно исследовать в рамках теории коммуникации, когда его механизм (и здесь необходима проверка) должен быть сведен к действиям, общим для любого коммуникативного механизма, даже к тем, которые предполагают простую передачу по одному каналу сигналов, лишенных коннотативного значения и воспринимаемых машиной, которая понимает их как инструкции для дальнейших действий на основе заранее установленного кода и может фиксировать однозначную связь между данным сигналом и данным механическим или электронным действием.

С другой стороны, приведенное возражение имело бы полную силу, если бы теперь не прояснились следующие моменты:

1) Применение понятий, связанных с теорией информации, к области эстетики не является причиной оформления идеи открытого, многозначного, двусмысленного произведения. На самом деле, напротив, именно наличие определенной доли двусмысленности и многозначности в каждом произведении искусства заставляет считать, что категории информатики в какой — то мере годятся для того, чтобы осознать это явление.

2) Применение категорий информатики к феноменам коммуникации теперь уже воспринимают как нечто общепризнанное многие исследователи, начиная от Якобсона, который связывает идею бинарности с явлениями языка, до Пиаже и его учеников, применяющих понятие информации к феномену восприятия, Леви — Стросса, Лакана, русских семиологов, Макса Бензе, новой бразильс кой критики и т. д. Когда происходит такая междисциплинарная встреча, столь богатая представителями различных направлений из многих регионов мира, чувствуешь, что здесь есть нечто большее, чем искусно распространяемая мода или необдуманная экстраполяция. Налицо категориальный аппарат, который воспринимается как ключ, способный открыть многие двери.

3) Даже если мы имели бы дело с неуемным поиском аналогий с неконтролируемыми экстраполяциями, все равно надо признать, что познание совершается также и благодаря усилиям воображения, строящего гипотезы, того воображения, которое отваживается идти кратчайшими и быть может, не совсем надежными путями. Чрезмерная строгость и самая обоснованная осторожность могут увести от заведомо опасных дорог — но они, эти дороги, могли бы вывести на плоскогорья, с которых общая картина выглядела бы яснее со всеми ее развязками и магистралями, оставшимися незамеченными при первом топографическом обследовании.

4) Категориальный аппарат теории информации кажется методологически рентабельным только тогда, когда он включается в контекст (однако исследователи понимают это лишь постепенно, да и то в последние годы) общей семиологии. Прежде чем отвергать понятия, связанные с информатикой, надо проверить их в свете семиологии.

После всего сказанного я должен признать, что такие семиологические горизонты отсутствуют в данном очерке, написанном в 1960 г. для четвертого номера «Музыкальных встреч» (Incontri Musicali). Возражения, которых я кратко коснулся в этом Примечании (написанном шесть лет спустя), в наиболее строгой форме высказал Эмилио Гаррони, который посвятил Открытому произведению один из весьма немногочисленных критических откликов, отличающихся подлинной глубиной и научной достоверностью, которые мне довелось найти в обширной публицистике на эту тему, по крайней мере, в Италии. Было бы несерьезно полагать, что, просто написав это Примечание, я ответил на упомянутые возражения. Оно служит лишь одному: так как настоящий очерк сохраняет изначальную структуру (хотя он и был основательно пересмотрен), Примечание ограничивается предвосхищением возможных откликов и указанием на то, что они подразумевались в изначальном изложении, даже если я смог ясно их обозначить только в свете замечаний, сделанных Гаррони. Тем не менее я им многим обязан, коль скоро в эти последние годы и, в частности, заканчивая эти строки, ощущаю стремление углубить проблему, поднятую данными изысканиями.

Все предыдущие рассуждения показали нам, что математические исследования информации могут наделить нас теми орудиями, которые позволят внести ясность в вопрос о природе эстетических структур и наметить дискуссию по этому поводу, и что научные изыскания отражают тенденцию к вероятному и возможному, общую для всех видов искусства.

Ясно, однако, что теория информации имеет дело с количеством, а не с качеством. Количество информации касается только вероятности совершения тех или иных событий: иначе обстоит дело с ценностью информации, которая касается нашего личного интереса к ней²³. В таком случае, по — видимому, именно качество информации связано с ее ценностью. То есть для того, чтобы утверждать, в какой мере ситуация непредсказуемости (статистически определимая независимо от того, идет ли речь о метеорологической сводке, Петрарке или Элюаре) значима для нас и какие особые признаки она обретает, необходимо наряду с фактом наличия структуры учитывать и нашу обращенность на нее. Здесь тема информации сменяется темой коммуникации, и от рассмотрения сообщения как объективной системы возможных видов информации нам надо перейти к рассмотрению коммуникативной связи между этим сообщением и его получателем, той связи, в которой момент истолкования, предпринимаемого получателем, начинает определять действительную ценность возможной информации.

Статистический анализ различных информативных возможностей знака в своей основе представляет собой анализ по образцу синтаксического: семантическое и прагматическое измерения заявляют о себе только мельком, первое — в определении того, в каких случаях и при каких обстоятельствах данное сообщение может наделить меня большей информацией по сравнению с другим, а второе — в указании на то поведение, которое данная информация может мне внушить.

Когда совершается передача знаков, воспринятых согласно строго определенному коду, то, с использованием всего богатства избыточности, сообщение может быть объяснено, даже не прибегая к интерпретативным усилиям получателя, поскольку здесь начинает действовать совокупность традиционных ценностей, которыми общество наделяет составляющие передаваемого сообщения. Когда же происходит передача определенной знаковой последовательности, лишенной избыточности и сопряженной с высокой степенью невероятности необходимо, чтобы в ходе анализа принимались во внимание те установки и мыслительные структуры, с помощью которых получатель совершает отбор в полученном сообщении и привносит туда ту вероятность, которая в действительности содержится там наравне со многими другими в условиях свободного выбора.

Это, конечно же, и означает внедрение психологической точки зрения в структурный анализ коммуникативных феноменов, и такой шаг, на первый взгляд, противоречит тем антипсихологическим установкам, которые определили различные формалистические подходы к языку (от Гуссерля до русских формалистов). Однако если мы хотим исследовать сигнификационные возможности какой — либо коммуникативной структуры, нам нельзя забывать о полюсе под названием «получатель». В этом смысле признание необходимости учета психологического полюса означает, что формальная возможность значимости сообщения (необходимая для того, чтобы объяснить его структуру и результат) возникает только тогда, когда оно истолковывается данной ситуацией (психологической, а через нее — исторической, социальной, антропологической в широком смысле)²⁴.

Таким образом, возникает необходимость принимать во внимание интерактивную связь которая устанавливается (как на уровне восприятия, так и на уровне осмысления) между соответствующими стимулами и миром получателя сообщения, связь, осуществляемую по принципу трансакции, которая представляет собой подлинный процесс формирования восприятия или интеллектуального постижения. В нашем случае это исследование не только утверждает необходимый методологический переход, но и лишний раз подтверждает все то, что до сих пор было сказано о возможности «открытого» использования произведения искусства. Действительно. основной темой самых последних направлений в психологии нам представляется тема фундаментальной «открытости» всякого процесса восприятия и осмысления.

Таковы перспективы, рождающиеся в результате критики тех позиций, которые занимает гештальт — психология. Согласно этой психологии, в процессе восприятия происходит непосредственное схватывание той конфигурации стимулов, которая уже дана его объективной организацией; акт восприятия есть не что иное, как опознание этой конфигурации, которое становится возможным благодаря изначальному изоморфизму между структурой объекта и физико — психологической структурой субъекта²⁵.

Против такой метафизической ипотеки, тяжелым бременем лежавшей на психологической теории, восстали последующие школы, которые в первую очередь стремились к тому, чтобы представить познавательный опыт, взятый на его различных уровнях, как опыт, осуществляемый в процессе — том процессе, в котором возможности объекта не исчерпываются, но в ходе которого выявляются аспекты, готовые взаимодействовать с установками воспринимающего субъекта²⁶.

Например, американская психология, вскормленная натурализмом Джона Дьюи (но кроме того претерпевшая влияние французских течений, о которых мы еще поговорим), утверждала, что восприятие не является усвоением атомарных ощущений, о которых говорил классический ассоцианизм, а представляет собой отношение, в котором мои воспоминания, мои неосознанные убеждения, усвоенная мною культура (одним словом, приобретенный опыт) дополняются игрой стимулов, дабы вместе с формой наделить их ценностью, которую они приобретают для меня в соотнесении с теми целями, которые я ставлю перед собой. Если мы говорим, что «момент ценности пронизывает всякий опыт», значит мы говорим о том, что в какой — то мере в осуществлении опыта восприятия привносится художественный элемент, привносится некое делание осуществляемое в соответствии с формообразующими задачами. Как говорит Р. Лилли, «в своей сущности психическая реальность предвидит и вопрошает. Она тяготеет к тому, чтобы завершить незавершенный опыт и придать ему полноту. Если мы признаем принципиальную важность такой особенности живого организма, это не значит, что мы игнорируем или недооцениваем те непреложные физические условия, которые образуют другую необходимую часть строения жизни.

В психофизической системе, которую образует организм, оба фактора надо считать одинаково важными и взаимодополняющими в деятельности системы как целостного единства»²⁷. Прибегнув к терминам, которые не так сильно связаны с биологическо — натуралистической лексикой, скажем, что, «будучи человеческими существами, мы постигаем только те «целостные единства», которые имеют смысл для нас как человеческих существ. Существует бесконечное множество других «единств», о которых мы никогда ничего не узнаем. Естественно, что мы не можем ощутить все элементы, которые присутствуют в любой ситуации, а также все их возможные отношения…». Поэтому, переходя из одной ситуации в другую, мы вынуждены в качестве формообразующего фактора нашего восприятия обращаться к уже приобретенному опыту, так как «организм, постоянно вынужденный «выбирать» между неограниченным числом возможностей, которые можно связать с данным pattern[7] на сетчатке, обращается к предшествующим формам своего опыта, предполагая, что то, что было наиболее вероятным в прошедшем, может присутствовать и в данном конкретном случае… Иными словами, то, что мы видим, вне всякого сомнения, представляет собой среднее арифметическое нашего прошлого опыта. Таким образом, мы, по — видимому, связываем данный нам pattern стимулов с различными видами прошлого опыта в сложном процессе интеграции совершающемся по принципу вероятности… Отсюда следует, что восприятия, возникающие в результате таких действий, вовсе не дают абсолютно полной картины «того, что находится вовне» но представляют собой предсказания или вероятности, основанные на уже обретенном опыте»²⁸. С вероятностной природе восприятия, правда, в другом контексте, довольно подробно говорил Пиаже, который в полемике с представителями гештальтпсихологии пытался рассматривать процесс структурирования чувственных данных как установление равновесия между врожденными факторами и факторами внешнего мира, находящимися в постоянном взаимодействии.

Согласно Пиаже, подвижная и «открытая» природа познавательного процесса наиболее полно выявляется в проводимом им анализе мыслительной деятельности.

Разум тяготеет к тому, чтобы образовывать «обратимые структуры», в которых равновесие, остановка, гомеостаз представляют собой лишь завершающую фазу действия, необходимую для эффективной практической деятельности. Однако само познание обладает всеми признаками того, что мы назвали бы открытым процессом. Субъект проходит через ряд предположений и попыток, направляемых опытом, которые в итоге приводят не к статичным и изначальным формам, отстаиваемым сторонниками гештальт — психологии, а к подвижным и обратимым структурам (благодаря которым субъект, соединив два элемента отношения, может затем разъединить их и снова оказаться в отправной точке).

В качестве примера Пиаже приводит соотношение А + А' = В, которое может принимать различные формы: А = В — А', или А' = В — А, или В — А = А' и так далее. В этой игре возможных связей мы имеем дело не с однозначным процессом, как это могло бы быть в восприятии, а с действенной возможностью, допускающей различные перестановки (как это имеет место в додекафоническом ряду, открытом для многочисленных и разнообразных манипуляций).

Пиаже напоминает, что в восприятии форм имеют место и регуляции, и перестановка акцентов, и модификации уже достигнутой фазы, которые дают, например, возможность воспринимать различными способами характерные двусмысленные силуэты, содержащиеся в учебниках по психологии. Однако в системе суждений происходит не просто «смещение центра» (Umzen — trierung): здесь мы имеем дело с полной децентрализацией, которая приводит как бы к разложению, расшатыванию статичных форм восприятия в пользу деятельной подвижности, откуда и возникает бесконечная возможность формирования новых структур.

Однако и на уровне восприятия, даже если речь и не идет об обратимости интеллектуальных операций, имеют место различные регуляции — отчасти как раз и обусловленные привнесением накопленного опыта — «уже намечающие или предвещающие те механизмы будущего сополагания, которые начнут действовать как только полная обратимость станет возможной»³¹. Иными словами, если на уровне мысли имеет место построение подвижных и изменчивых структур, то на уровне восприятия так или иначе наблюдаются случайные и вероятностные процессы, которые в любом случае способствуют тому, что и восприятие становится процессом, открытым множеству возможных результатов (несмотря на неизменные слагаемые этого восприятия, которые опыт не позволяет нам оспаривать). Как бы там ни было, в любом случае со стороны субъекта имеет место созидательная деятельность³².

Учитывая эту принципиальную процессуальность и «открытость» познания, теперь мы можем проследить две линии развития, соответствующие тому различию, которое уже было намечено в ходе нашего изложения.

А) Рассмотренное с точки зрения психологии, эстетическое наслаждение — осуществляющееся по отношению ко всякому произведению искусства — основывается на тех же самых механизмах интеграции и дополнения, которые характерны для всякого познавательного процесса. Этот тип деятельности имеет принципиально важное значение для эстетического наслаждения формой: речь идет о той форме, которую в другом месте мы уже назвали открытостью первой степени.

Б) Задача современной поэтики состоит в том, чтобы акцентировать эти механизмы и сделать так, чтобы эстетическое наслаждение заключалось не столько в окончательном узнавании формы, сколько в признании того непрерывного и открытого процесса, который позволяет выявлять всегда новые контуры и новые возможности этой формы. Речь идет о той форме, которая предполагает открытость второй степени.

Мы признали, что только психология, предполагающая трансакцию (и в этом смысле в большей степени обращенная к происхождению форм, чем к их объективной структуре), позволяет нам основательно разобраться со второй «линией», вторым значением понятия открытости.

Прежде всего посмотрим, каким образом во все времена искусство умышленно стремилось пробудить незавершенные, внезапно прерванные переживания, чтобы тем самым благодаря обманутому ожиданию пробуждать нашу естественную тягу к завершенности.

Хороший анализ этого психологического механизма дает Леонард Мейер в своей книге «Чувство и смысл в музыке» (Emotion and Meaning in Music)³¹, где он основывает свои доводы главным образом на положениях гештальт — психологии; он анализирует объективные музыкальные структуры в соотнесении с нашими схемами реагирования, то есть исследует сообщения, наделенные определенной информативной функцией, но обретающие ценность только в связи с ответом, который дает его получатель и в результате которого действительно рождается смысл.

Согласно Вертхеймеру, процесс мышления можно описать так: мы имеем ситуацию S1 и ситуацию S2, которая является разрешением ситуации S1, представляет ее конечный пункт (terminus ad quem), и, следовательно, данный процесс является переходом от первой ситуации ко второй, тем переходом, в котором Sl, будучи структурно незавершенной, являет расхождение, двойственность структуры, которая постепенно определяется и разрешается и, в конце концов, полагается в ситуацию S2. Такое понятие процесса Мейер соотносит с музыкальным дискурсом: какой — либо стимул воспринимается слушателем как двусмысленный, незавершенный, и, воспринимаясь таковым, порождает стремление к достижению удовольствия: в конце концов, он создает ситуацию кризиса, в которой слушатель вынужден отыскивать некий непреложный момент, разрешающий возникшую двусмысленность. При этом возникает эмоция, так как стремление получить ответ внезапно наталкивается на препятствие или оканчивается ничем; если бы это стремление было удовлетворено, волнение не возникло бы. И поскольку ситуация, слабая в структурном отношении или неясная в смысле ее организации, порождает стремление к ее прояснению, любая отсрочка будет вызывать душевное движение. Эта игра торможений и эмоциональных реакций призвана наделить смыслом музыкальный дискурс, поскольку если в повседневной жизни различные кризисные ситуации не достигают разрешения, а пропадают так же случайно, как и возникли, в музыке подавление какого — либо стремления становится значимым именно в той мере, в какой отношение между стремлением и разрешением становится явным и завершается. Лишь благодаря факту завершенности наделяется смыслом тот круг, в котором стимул рождает стремление к удовольствию, а оно, в свою очередь, оказывается в ситуации кризиса, неожиданно разрешающейся воссозданием желанной упорядоченности. «В музыке один и тот же стимул, сама музыка, порождает стремления, подавляет их и приводит к значимым решениям».

Как возникает стремление, каким оказывается кризис, какое разрешение должно произойти, чтобы удовлетворить слушателя, — все это автор поясняет, обращаясь к теории гештальта, согласно которой этой психологической диалектике предшествуют заранее данные законы формы, то есть законы прегнантности, четкой, «хорошей» линии, соседства, равенства и т. д. Слушатель стремится к тому, чтобы процесс завершился по законам симметрии и был организован самым лучшим образом, в гармонии с определенными психологическими моделями, которые, согласно теории формы, наличествуют как в самих вещах, так и в наших психологических структурах. Так как эмоция рождается в результате появления препятствий на пути к упорядоченности, стремление к обретению хорошей формы, память о прошлом опыте вторгаются в процесс слушания, чтобы перед лицом возникшего кризиса породить ожидания: предвидения возможных решений, прообразы предполагаемой формы, в которых подавленное стремление находит свое разрешение. В момент промедления возникает приятное ожидание, почти что бессилие перед неизвестным, и чем неожиданнее решение, тем острее удовольствие от его выявления. Итак, поскольку удовольствие обусловлено кризисом, из дискурса, анализируемого Мейером, становится ясно, что законы формы — если они являются основой музыкального постижения — направляют этот дискурс в целом только при том условии, что они постоянно нарушаются во время развития темы, и слушатель ожидает не простой развязки, а чего — то необычного, ожидает нарушений правила, которые благодаря совершившейся борьбе делают финал более полным и обоснованным. Таким образом, для теории формы «хорошей» оказывается та конфигурация, которую с необходимостью принимают природные данные, сополагаясь в единые образования. То есть получается, что музыкальная форма обладает все теми же признаками изначальной стабильности?

Здесь Мейер умеряет свою установку на гештальт и утверждает, что в музыке понятие наилучшей организации представляет собой данность культуры. Это значит, что музыка не является универсальным языком, и тяготение именно к этим решениям, а не к каким — либо другим, является результатом воспитания и исторически сложившейся музыкальной культуры. Звуковые явления, которые для одной музыкальной культуры являются элементом кризиса, для другой могут быть примерами общепринятой данности, граничащей с монотонностью. Восприятие целого не является непосредственным и пассивным: это факт организации, которую постигают, причем постигают в определенном социально — культурном контексте; в такой области законы восприятия не порождаются одной лишь природой, но формируются в рамках определенных моделей культуры или, как сказал бы сторонник теории трансакции, формируются в мире воспринятых форм, где складывается система предпочтений и привычек, ряд интеллектуальных убеждений и эмоциональных стремлений, формирующихся в нас как результат воспитания в соответствующем природном, историческом и социальном окружении³⁵.

В качестве примера совокупности стимулов Мейер приводит сочетание букв TTRLSEE, а также различные способы, с помощью которых их можно сгруппировать так, чтобы формально они отвечали какому — то принципу: например, сочетание TT RLS ЕЕ подчиняется самым простым законам сочетаемости и ведет к несомненной симметрии. Ясно, однако, что англичанин предпочтет сочетание LETTERS. В этой форме он обнаружит смысл, и, следовательно, она покажется ему «хорошей» во всех отношениях. Таким образом, сочетание букв произошло согласно уже приобретенному опыту — принципам орфографии и законам данного языка. Так же обстоит дело и по отношению к совокупности музыкальных стимулов, где диалектика кризисов, ожиданий, предвидений и удовлетворительных решений подчиняется законам, сложившимся в определенной истории и культуре. По крайней мере до начала века слуховая культура западного мира была тональной, и именно в тональной культуре определенные кризисы будут кризисами, а решения — решениями; если же мы приступим к исследованию примитивной или восточной музыки, выводы будут другими.

Но даже если Мейер в своем анализе и обращается к различным музыкальным культурам, стремясь определить в них различные способы построения формы, складывается впечатление, что в его рассуждениях подспудно присутствует следующая посылка: каждая музыкальная культура вырабатывает свой синтаксис, в контексте которого и совершается слушание, ориентированное в соответствии с определенными моделями реагирования, сложившимися в той или иной культурной традиции; любая модель такого дискурса имеет свои законы, которые опять — таки являются законами формы, и динамика кризисов и решений подчиняется определенной необходимости, неизменным формальным направлениям. Слушатель стремится к тому, чтобы кризис разрешился отдохновением, смятение — миром, отклонение — возвращением к той полярности, которая определяется музыкальной традицией данной культуры. Кризис значим ввиду его разрешения, но стремление, которое живет в слушателе, — это стремление к разрешению, а не к кризису ради кризиса. Поэтому все примеры, приводимые Мейером, относятся к традиционной классической музыке, так как, по существу, его аргументация поддерживает консервативный подход в европейской музыке, то есть предстает как психологическо — структурное истолкование тональной музыки.

Такая точка зрения остается принципиально неизменной и тогда, когда Мейер в своей последующей статье³⁶ вновь обращается к данным проблемам, но уже в контексте теории информации, а не психологии. Он считает, что создание неопределенности и двусмысленности в той вероятностной последовательности, каковой является музыкальный дискурс, способно вызвать эмоцию. Стиль представляет собой систему вероятности, и осознание этой вероятности скрыто присутствует в слушателе, который рискует предугадывать возможное развитие. Наделить эстетическим смыслом какой — либо музыкальный дискурс значит прояснить эту неопределенность и насладиться ею как весьма желанной. Поэтому Мейер утверждает, что «музыкальный смысл возникает тогда, когда предшествующая ситуация, требуя оценить возможные варианты развития музыкального pattern, приводит к состоянию неопределенности в том, что касается темпоральной и тональной природы ожидаемого результата. Чем больше неопределенности, тем больше информации. Система, порождающая последовательность символов, согласованных с определенной вероятностью, называется корневым процессом, а его частный случай, в котором различные вероятности зависят от предыдущих событий, называется процессом, или цепью Маркова»³⁷. Если музыка представляет собой систему тональных влечений, в которых наличие одного музыкального события дает определенную вероятность его смены другим, тогда в том случае, если такое событие проходит незамеченным — поскольку совершается согласно привычному настрою уха — последующие неопределенность и эмоция (а значит и информация) уменьшаются. Поскольку в цепи Маркова неопределенность по мере развития цепи идет на убыль, композитор оказывается вынужденным постоянно создавать намеренную неопределенность, чтобы обогатить значение (читай: информацию) музыкального дискурса. Такова ситуация — suspense, характерная для тонального развития, вынужденного постоянно бороться со скукой предугадываемой вероятности. Музыка, как и язык, содержит определенное количество избыточности, которую композитор всегда стремится удалить, чтобы усилить интерес слушателя. Но здесь Мейер возвращается к проблеме неизменности усвоенного мировосприятия и напоминает, что шум, характерный для музыкального дискурса, имеет не только акустическую, но и культурную природу: культурный шум возникает из — за несоразмерности между нашей привычной настроенностью на ответ (то есть усвоенным нами миром) и тем ответом, которого требует музыкальный стиль; свое рассуждение он заканчивает полемической нотой в адрес современной музыки, которая, чересчур исключая избыточность, сводится к форме шума, мешающего нам реализовать смысл услышанного музыкального дискурса³⁸. Иными словами, проблему колебания между информативной неупорядоченностью и полным непониманием — что уже занимало Моля — он намечает не как проблему, которую надо решить, а как опасность, которой надо избегать. Проводя различие между желанной и нежеланной неопределенностью, Мейер хотя и признает всю историчность любого воспринятого и усвоенного мира и его способность развиваться, но исключает внутри музыкального языка возможность такой трансформации усвоенных форм восприятия, которая могла бы привести к совершенно новым мирам. Таким образом, музыкальный язык представляет собой вероятностную систему, в которой невероятное вводится con juicio[8]. Здесь можно предположить, что с течением времени перечень возможных неопределенностей станет настолько обыденным, что по праву вольется в число вероятностей и незаметно станет настолько предугадываемым, что то, что раньше было информацией, станет чистой избыточностью; это обычно и происходит в худших образцах легкой музыки, где больше нет ни неожиданности, ни чувства, и, например, новая песня Клаудио Виллы кажется вполне предугадываемой и напоминает поздравительные открытки с готовым текстом, построенные на основе банальностей и совершенно лишенные дополнительной информации.

Каждый человек живет в рамках данной ему культурной модели и истолковывает свой опыт в соотнесении с миром воспринятых и усвоенных им форм: устойчивость такого мира принципиально важна для того, чтобы он мог разумно действовать среди постоянных вызовов со стороны окружения и организовывать стимулы, порожденные внешними событиями, в совокупность органического опыта. Поэтому сохранение всей совокупности наших установок, не подвергая их беспорядочным изменениям, является одним из условий нашего существования как разумных существ. Однако между сохранением системы в качестве органического целого и сохранением ее в состоянии абсолютной неизменности есть определенная разница. Другим условием нашего выживания как существ мыслящих как раз и является способность развивать свой ум и восприятие — так, чтобы всякий новый опыт обогащал и изменял наши установки. Мир воспринятых форм должен оставаться органичным в том смысле, что он должен совершенствоваться гармонично, без сбоев и искажений, но все — таки должен совершенствоваться и, совершенствуясь, изменяться. По существу, именно это различие делает динамичной и прогрессивной культурную модель западного человека в сравнении с моделью некоторых архаических народов. Последние таковы не потому, что культурная модель, которую они изначально выработали, была варварской и непригодной (напротив, она соответствовала ситуации, для которой была создана), а потому, что эта модель не развивалась; закоснев в ней, представители данной культуры утратили способность истолковывать ее в контексте всех ее исконных возможностей и продолжали принимать изначальные установки как пустые формулы, как элементы ритуала, как ненарушимые табу.

У нас не так уж много причин считать, что современная западная культурная модель является лучшей во всех отношениях, но одна из этих причин — ее пластичность, способность давать ответ на вызовы, бросаемые обстоятельствами, постоянно рождая новые формы приспособляемости и новые объяснения опыта (с которыми рано или поздно сообразуется индивидуальное и коллективное восприятие).

Все это, по сути дела, происходило и в формах искусства, в сфере той «традиции», которая кажется неизменной и прочной, но которая в действительности только и делала что непрестанно устанавливала новые правила и новые догмы в ходе нескончаемых революций. Каждый великий художник, работая в рамках данной ему системы, постоянно нарушал сложившиеся правила, открывая новые формальные возможности и выдвигая восприятию новые требования: после Бетховена ожидания, которые переживал человек, слушавший симфонию Брамса, были, конечно же, другими и более широкими в сравнении с теми, которые бы он имел до Бетховена и после Гайдна.

Тем не менее поэтика новой музыки (а вместе с нею все современное искусство вообще и, наконец, те, кто считает, что оно выражает неотъемлемые требования нашей культуры) упрекают классическую традицию в том, что даже эти формальные новшества и ожидания, характерные для восприятия, формировались внутри тех воспринятых и усвоенных форм, для которых предпочтительной ценностью все — таки оказывалось завершение, заключительное удовлетворение ожидания, и таким образом они поощряли и приветствовали то, что Анри Пуссер называет психологической инерцией. Тональность создает полярность, в соотнесении с которой и разворачивается вся композиция, отходя от нее лишь на краткие мгновения: таким образом, кризисы вводятся для того, чтобы содействовать слуховой инерции, вновь возвращая ее к полюсу притягательности. Пуссер отмечает, что само введение новой тональности в развитие музыкального отрывка потребовало приема, способного в упорной борьбе одолеть эту инерцию — потребовало модуляции. Но и она, разрушая иерархическое целое, в свою очередь вводит новый полюс притягательности, новую тональность, новую систему инерции.

Все это происходило не случайно: формальные и психологические требования искусства отражали религиозные, политические и культурные потребности общества, основанного на иерархическом порядке, на понятии абсолютного авторитета, на самом предположении о существовании неизменной и однозначной истины, о необходимости которой свидетельствует социальная организация общества и которую на своем уровне прославляют и воссоздают соответствующие формы искусства³⁹.

Современная поэтика (и хотя разговор в основном идет о музыкальных формах, мы тем не менее прекрасно знаем, что эта ситуация сегодня касается всякого искусства) говорит нам о том, что положение изменилось.

Стремление к открытости второй степени, к неоднозначности и неопределенности как основной ценности художественного произведения предполагает отказ от психологической инерции, выражающейся в созерцании обретенного порядка.

Теперь акцент делается на самом процессе, на возможности определения множества порядков. Восприятие сообщения, структурированного как открытое, приводит к тому, что ожидание, о котором говорилось, включает в себя не столько предвидение ожидаемого, сколько ожидание непредвиденного. Таким образом, значимость эстетического опыта скорее заявляет о себе не тогда, когда критическая ситуация, раскрывшись, разрешается согласно приобретенным стилистическим привычкам, а тогда, когда, переживая целый ряд непрестанных кризисов и погружаясь в сам процесс, в котором невероятность главенствует, мы осуществляем свободу выбора. Тогда внутри существующей неупорядоченности мы устанавливаем исключительно временные системы вероятностей и дополнительно пытаемся выйти к другим, которые — одновременно или во вторую очередь — тоже можем постичь, наслаждаясь их равновероятностью и открытостью всего процесса в целом.

Мы говорили, что только та психология, которая принимает во внимание генетический момент различных структур, позволяет отдать должное этим тенденциям в современном искусстве. И в самом деле складывается впечатление, что сегодня психология развивает свой собственный дискурс в том же направлении, в котором его развивают различные виды поэтики открытого произведения.

Та же самая тематика, связанная с информацией, смогла заявить о себе и в психологических изысканиях, пролагая достаточно плодотворные пути. Исследуя обычную проблему восприятия, которое, по существу, представляет собой деформацию предмета (в том смысле, что является как бы вариацией этого предмета в соответствии с предрасположенностью перципиента), Омбредан⁴⁰, как и другие исследователи, которых мы уже цитировали, признает, что в конце концов процесс исследования останавливается по причине принятого решения и дает начало форме, которая кристаллизуется и навязывает себя. Однако на вопрос, откуда берутся эти формы, он не дает ответа в духе гештальт — психологии, вдохновленной принципами изоморфизма, и вместо этого стремится исследовать генезис феномена структуры в свете фактора опыта. «Если сравнить между собой различные точки зрения… станет ясно, что основной характер восприятия определяется тем, что оно проистекает из подвижного процесса, который влечет за собой непрерывные изменения как в позиции субъекта, так и в возможных конфигурациях объекта, и что эти конфигурации являются более или менее устойчивыми или неустойчивыми внутри более или менее обособленной пространственно — временной системы, предстающей как эпизод в поведении… Восприятие можно выразить в категориях вероятности по образцу того, что мы наблюдаем в термодинамике или в теории информации». Действительно, воспринятое можно было бы представить как чувственно воспринимаемую, мгновенно оформившуюся конфигурацию, под которой дает о себе знать более или менее избыточная группировка различных видов полезной информации, которую получатель во время акта восприятия выделил в общем поле различных стимулов. Это происходит потому, что данное поле дает возможность извлекать из него бесчисленное множество моделей с разной степенью избыточности, но еще и потому, что «хорошая форма» сторонников гештальт — психологии на самом деле, по сравнению с прочими моделями, как раз и «требует минимальной информации и сопровождается максимальной избыточностью». Таким образом, хорошая форма соответствует «максимальному состоянию вероятности всего подвижного процесса восприятия».

Тогда мы начинаем понимать, что, переведенное на язык статистической вероятности, понятие хорошей формы теряет всякий оттенок онтологической необходимости и не предполагает в качестве некоего соответствия определенную предустановленную структуру, некий определяющий код восприятия. Поле стимулов, о котором говорит Омбредан, предполагающее, благодаря своей неопределенности, различные возможности избыточной группировки, не противостоит хорошей форме, как нечто бесформенное и не могущее быть воспринятым противостоит воспринятому. Воспринимая поле стимулов, субъект выявляет более избыточную форму тогда, когда его влекут к ней какие — то особые мотивы, но он может и отвергнуть хорошую форму ради других координационных моделей, которые сохраняются на заднем плане.

Омбредан считает, что, как с точки зрения конкретного анализа, так и с точки зрения типологической можно дать характеристику различным видам исследования упомянутого стимулирующего поля: «можно было бы выделить индивида, который сокращает свое исследование и решает использовать воспринятую структуру, еще не применив всех элементов информации, которые он мог бы собрать, индивида, который продлевает свое исследование и не разрешает себе принимать обозначившиеся структуры и, наконец, индивида, который согласует обе позиции как для того, чтобы собрать возможно больше решений, так и для того, чтобы объединить их наилучшим образом в едином, постепенно формируемом восприятии. Сюда можно было бы добавить и индивида, который скользит от одной структуры к другой, не осознавая, что они могут быть несовместимыми между собой, как это видно на примере сновидений. Если восприятие представляет собой «вовлеченность», тогда налицо различные способы «вовлечься» или избежать вовлеченности в направлении поиска полезной информации».

Этот краткий типологический обзор простирается от пределов болезненного восприятия вплоть до повседневности, однако оставляет широкий простор для различных его возможностей и все их признает правомочными. Здесь нет смысла подчеркивать, какую значимость могут иметь психологические гипотезы такого рода применительно к нашему разговору о природе эстетического. Добавим только, что при таких предпосылках психологу придется основательно изучить вопрос о том, в какой мере обучение (apprentissage), основанное на определенных упражнениях по тренировке восприятия и неизвестных доселе интеллектуальных приемах, способно модифицировать привычные для нас схемы реагирования (то есть в какой мере использование информации не превратит то, что нарушает коды и системы ожидания, в элемент какого — нибудь нового кода и новой системы). Перед нами проблема, существование которой эстетика и феноменология вкуса подтвердили многовековым опытом (хотя бы на уровне макроструктур восприятия), показывая, каким образом новые приемы формообразования изменяли наше чувство формы, наши ожидания, связанные с появлением той или иной формы, а также способ постижения самой реальности⁴¹.

Поэтика открытого произведения как раз и являет нам историческую возможность такого рода: утверждение культуры, благодаря которой (по отношению ко всему универсуму воспринимаемых форм и пояснительных действий) допускается существование дополнительных исследований и различных решений, оправдывается прерывность опыта, воспринимаемая как ценность вместо традиционной непрерывности, организация различных исследовательских решений, сведенных к единству таким законом, который не предписывает абсолютно идентичной развязки, но, напротив, воспринимает их как оправданные как раз потому, что они противоречат друг другу и друг друга дополняют, вступают в диалектическое противостояние, тем самым рождая новые перспективы и давая более широкую информацию.

По существу, один из элементов кризиса современной буржуазной цивилизации был обусловлен неспособностью среднего человека освободиться от формальных систем, навязанных ему извне, а не приобретенных благодаря собственному исследованию реальности. Такие социальные болезни, как конформизм и бегство от действительности, стадность и массовое сознание как раз и являются результатом пассивного усвоения тех норм понимания и суждения, которые отождествляются с «хорошей формой» как в морали, так и в политике, как в диететике, так и в моде — на уровне эстетических вкусов и педагогических принципов. Всевозможные тайные убеждения и возбуждения, возникшие в ходе сублимации — от политики до торговой рекламы — способствуют мирному и пассивному усвоению «хорошей формы», в которой средний человек растворяется без каких — либо усилий. Таким образом, возникает вопрос, не может ли современное искусство, приучая к постоянному нарушению моделей и схем, выбирая в качестве модели и схемы идею угасания всяческих моделей и схем, а также необходимость их чередования, причем не только от одного произведения к другому, но и внутри одного и того же произведения, — не может ли оно служить орудием освобождения, и, быть может, в таком случае оно могло бы выйти за пределы эстетического вкуса и эстетической структуры, чтобы включиться в более широкий контекст и указать современному человеку на возможность возрождения и обретения самостоятельности.

Примечания:

7

Образец, модель, схема; рисунок, узор (англ.)

8

Осмотрительно (исп.)