6. Заговорщики и Александр I: на последней прямой

1825-му предстояло стать роковым, переломным годом.

Экономическое положение государства и дворянства продолжало ухудшаться, а верховная власть не предпринимала ничего, чтобы исправить ситуацию. Прошло уже пять лет с того времени, когда Александр I в последний раз попытался осуществить хоть что-то, что можно было интерпретировать как попытку обновления государственного устройства.

Как мы знаем, император был очень озабочен угрозой заговора и уделил массу сил и внимания тому, чтобы по возможности крепче связать по рукам и ногам собственных братьев.

Широкой публике все это оставалось неизвестным, зато постоянные поездки императора по стране и загранице, сопровождаемые бесчисленными смотрами и парадами, изрядно надоели всем, кроме заинтересованных сделать карьеру шагистикой — недаром в проекте конституции Никиты Муравьева появился пункт, запрещающий императору покидать Россию.

Убийца Милорадовича П.Г.Каховский писал из Петропавловской крепости в начале следующего, 1826 года, к новому императору про старого: «общее негодование громко говорило во всей России: Император занимается лишь солдатами, играет ими как игрушкой, не печется о благосостоянии нашем, тратит сотни миллионов на армию, бесполезным содержанием миллионов войск иссушая источники богатства народного. У нас нет закона, нет денег, нет торговли, — что составят для нас штыки внутри государства»!

Можно считать, что в последние годы правления Александр I не сделал ровным счетом ничего, полезного России. Так думали и его современники — независимо от политических направлений, к которым принадлежали; на этом сходятся и историки последующих времен.

Великий князь Николай Михайлович в своей книге «Император Александр I» даже озаглавил последнюю главу: «Общее разочарование. 1822–1825» — не уточнив, правда, чье разочарование имеется в виду. Сам он следующим образом расценил деятельность Александра I в эти годы: «усталый победитель Наполеона вручал бразды внутреннего управления Россией Аракчееву, а внешнюю политику отдавал на попечение Меттерниха».

При таких обстоятельствах царю нужно было бы готовиться к основательным столкновениям не с воображаемой, а вполне серьезной враждебностью: ведь возмущенным подданным вроде бы было невдомек, что терпеть осталось недолго, и этот год — последний в правлении Александра Благословенного!

В свою очередь заговорщики, запуганные за несколько лет до того целенаправленными предупреждениями Милорадовича, Киселева и Ермолова, успели успокоиться и привыкнуть, что ничего особенного им не угрожает, если избегать экстравагантного поведения в стиле В.Ф.Раевского или Ф.Ф.Вадковского. Они распустились, утратили бдительность, увлеклись привлечением к своим пустопорожним беседам все новых и новых людей и неудержимо вели дело к тому, чтобы рано или поздно нарваться на бдительных сограждан, которые почтут своим долгом, не без корыстных побуждений, поделиться с начальством тревожными сведениями.

Самое начало года еще не очень предвещало грядущих потрясений.

Руководство «Южного общества», собравшись на очередных киевских «контрактах» (традиционная Крещенская ярмарка, ежегодно проводимая с 15 января по 1 февраля; на нее, кроме прочей публики, съезжалось дворянство Юго-Западного края), обсудило план, представленный С.И.Муравьевым-Апостолом и М.П.Бестужевым-Рюминым.

Уже было известно, что на следующий, 1826 год, намечен очередной смотр корпусов 2-й армии. Известно было и предполагаемое место под Белой Церковью, где должен остановиться приехавший император. Предлагалось начать с его убийства, а затем двинуть войска для захвата столиц.

Пестель и Юшневский решительно забраковали этот план; С.Г.Волконский и В.Л.Давыдов послушно их поддержали. Пестель, как упоминалось, резонно считал необходимым совместить цареубийство с немедленным захватом власти в Петербурге, не находя в других вариантах возможности успеха.

Чуть позже, в феврале, в Москву приезжал Е.П.Оболенский. Вместе с Пущиным он попытался расшевелить москвичей, среди которых было немало ветеранов-заговорщиков, но инициатива не имела успеха. Тайное общество в Москве после 1821 года так и не возобновило никакой деятельности.

Тучи над головами заговорщиков стали сгущаться позднее — весной 1825 года.

Начало неприятностям положил еще года за три до того начальник Южных военных поселений граф И.О.Витт, когда обратил внимание на суету и страсти, кипевшие в Каменке — поместье В.Л.Давыдова.

Витт был весьма колоритной фигурой тех нескучных времен. Сын польского графа, перешедшего на русскую службу, и красавицы-гречанки, он в 1801 году, двадцати лет отроду, был уже полковником и кавалером боевых орденов. После контузии при Аустерлице вышел в отставку, а в 1809–1812 гг. служил в польском легионе у Наполеона — можно предположить, что с разведывательными целями, потому что с июня 1812 года оказался снова в русских рядах. Вновь выполнял какие-то таинственные секретные поручения, но нес и регулярную строевую службу: участвовал в боях, с 1814 года командовал дивизией, а в 1819 возглавил упомянутые военные поселения. В том же году (как докладывал сам Витт Николаю I уже в 1826 году) «повелено мне было иметь наблюдение за губерниями: киевскою, волынскою, подольскою, херсонскою, екатеринославскою и таврическою, и в особенности за городами Киевом и Одессою, причем его величество изволил поручить мне употреблять агентов, которые никому не были бы известны, кроме меня; обо всем же, относящемся до сей части, никому, как самому императорскому величеству, доносить было не позволено, и все на необходимые случаи разрешения обязан я был принимать от самого в бозе почившего государя императора».

Подобрать ключи к Каменке Витту долго не удавалось, пока он не завербовал одного из соседей-помещиков — А.К.Бошняка. Последний родился в 1786 году, служил по гражданской части, но в 1812 году был в ополчении. Затем на два трехлетних срока избирался в Костроме губернским предводителем дворянства, но разорился и утратил родовую вотчину — типичная судьба того времени! Не желая быть сирым и убогим там, где недавно был богат и славен, вышел в отставку и переселился на Украину. Получив от Витта соответствующее задание, Бошняк к апрелю 1825 года сблизился с частым гостем Давыдова подпоручиком В.Н.Лихаревым — главной движущей силой Каменской управы. Заговорщики были рады обрести нового толкового сообщника.

У Витта к этому времени чрезвычайно обострились отношения с cобственным начальством: в Южных военных поселениях вскрылись денежные недостачи, а граф Аракчеев, неприязненно и ревниво относившийся к Витту, которого считал серьезным личным конкурентом, постарался самым неблагоприятным образом расписать эти прегрешения перед царем. Поэтому возможность сенсационного разоблачения заговора показалась Витту подарком судьбы.

Он немедленно рекомендовал Бошняку предложить заговорщикам его собственное, Витта, деятельное сотрудничество. Сам Витт, дескать, находится под подозрением у начальства и под угрозой опалы (что соответствовало истине), но, пока еще имея в подчинении военные поселения на обширной территории, может направить их силы на пользу оппозиции. Это вполне соответствовало неоднократно высказанным стремлениям заговорщиков взбунтовать военных поселенцев — вот только далее намерений они не продвигались.

В силу указанных обстоятельств Витт, по-видимому (достоверность этого предположения мы оценим ниже) обратился для содействия своим планам истребления заговора не к Аракчееву — непосредственному начальнику, а к П.Д.Киселеву, с которым должен был сотрудничать в отношении обмена информацией, поскольку деятельность тайной агентуры обоих пересекалась на общей территории. Вот тут-то и разыгралась замечательная история, в очередной раз характеризующая роль, взятую на себя Киселевым.

В отчете, написанном уже после 14 декабря 1825 года, Бошняк рассказал: «Или испытывая меня, или в припадке недоверчивости, Лихарев упрекал меня, что граф Витт их обманывает, ибо еще в мае месяце предлагал генералу Киселеву захватить всю шайку заговорщиков. Я отделался смехом и шутками. Впрочем, мне неизвестно, были ли какие по сему предмету переговоры между генералом Виттом и генералом Киселевым» — ситуация почти вполне прозрачная! Киселев снова предупредил заговорщиков и постарался вывести их из-под удара. Если бы последние оказались поумнее, то на этом их контакты с Бошняком и Виттом пресеклись — и заговор избежал очередной опасности.

Пестель показывал: «После сношения с Бошняком находились мы в постоянном опасении» — едва ли так было бы без предупреждений Киселева. На самого Пестеля они, похоже, произвели впечатление — вспомним о его капитулянтских настроениях к осени 1825 года! Но вот Лихарев и Давыдов предостережению в должной степени не вняли.

В мае 1825, получив отпор Киселева, Витт не оставил намерений выйти на царя с предупреждением. Он сразу же написал письмо И.И.Дибичу, сопровождавшему императора в поездке в Варшаву, намекая на предстоящие разоблачения. Но до августа в этом направлении так ничего и не произошло — в силу, видимо, все же некоторой опаски заговорщиков. К другим объяснениям мы еще вернемся.

Крупные перемены в «Южном обществе» случились ближе к лету 1825 года — после того, как М.П.Бестужев-Рюмин обнаружил в 8-й артиллерийской бригаде целое тайное офицерское общество, называемое «Соединенными славянами» (оно включало и служивших в 9-й артиллерийской бригаде).

Основали его подпоручики (один из них — отставной) братья П.И. и А.И. Борисовы, численность превышала весь состав «Южного общества» (к моменту знакомства с Бестужевым-Рюминым — 36 человек; к концу 1825 года дошла почти до полусотни; 23 из них предстали перед судом над декабристами), а состояли в нем обычные незнатные и небогатые служилые дворяне в невысоких чинах; выделялся среди прочих лишь штабс-капитан барон В.Н.Соловьев.

Они были готовы бороться против «тиранства» (как утверждалось в их клятве), но для всей этой достаточно широкой среды беднеющего дворянства было трудно изобрести какой-либо разумный путь социального спасения. Поставленные ими задачи выглядели совершенно фантастически — с учетом их реальных сил и возможностей: установить республиканское правление и объединить в союз все славянские земли, как то: «Россию, Польшу, Моравию, Далмацию, Кроацию, Венгрию с Трансильванией, Сербию с Молдавией и Валахией»…

Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин постарались прибрать их к рукам и подключить к собственным революционным планам. В речи, приготовленной к торжественному коллективному вступлению «славян» в «Южное общество», Бестужев-Рюмин взывал к их самолюбию и честолюбию и сулил златые горы: «Век славы военной кончился с Наполеоном. Теперь настало время освобождения народов от угнетающего их рабства, и неужели русские, /…/ исторгшие Европу из-под ига Наполеона, не свергнут собственные ярма /…/, когда дело пойдет о спасении отечества, счастливое преобразование коего зависит от любви нашей к свободе?

Взгляните на народ, как он угнетен. Торговля упала; промышленности почти нет, бедность до того доходит, что нечем платить не только подати, но даже недоимки. Войско все ропщет. При сих обстоятельствах не трудно было нашему Обществу распространиться и придти в состояние грозное и могущественное. Почти все люди с просвещением или к оному принадлежат, или цель его одобряют /…/. Общество, по своей многочисленности и могуществу, вернейшее для них убежище. Скоро оно воспримлет свои действия, освободит Россию и, быть может, целую Европу».

«Славянам» захотелось поверить в эту мистификацию, а некоторые из них в декабре 1825 почли своим долгом пролить кровь во имя освобождения России и, быть может, целой Европы!

Ветераны-заговорщики с восторгом приняли появление нескольких десятков прапорщиков и подпоручиков, более чем удвоивших их ряды! В результате на Юге образовалась, наконец, опасная критическая масса отчаянных честолюбивых юнцов во главе с опытными командирами.

В Петербурге чуть было не произошла вспышка более опасной революционной активности.

В апреле или мае Рылеев познакомился с только что вернувшимся с Кавказа капитаном А.И.Якубовичем. Последний был выслан туда за дуэль еще в 1817 году. На Кавказе он прославился подвигами и был ранен пулей в лоб, но лоб оказался крепче…

Якубович считал, что его заслуги незаслуженно обойдены и грозил убийством императору Александру — логика, соответствующая травмированному черепу!

Насколько серьезно он сам относился к своей идее — так и осталось неясным, но Никита Муравьев и его коллеги отнеслись вполне всерьез — и правильно сделали: лучше перебдить, чем недобдить!..

Поначалу план Якубовича не мог осуществиться по чисто техническим причинам: еще в начале апреля император отбыл из столицы в Варшаву, где 15 апреля, как положено, провел войсковой смотр. Затем император присутствовал на сессии Сейма. Заседания Сейма (согласно упомянутому новому закону) проходили при закрытых дверях, кроме торжественных начала и закрытия — соответственно 1 мая и 1 июня. Только 13 июня Александр вернулся в Царское Село, но 26 июня уехал в Грузино к Аракчееву, где и пробыл десять дней, и лишь затем снова появился в столице.

Еще в мае Никита Муравьев собрал общее заседание «Северного общества», на котором выступил категорически против покушения. Муравьеву возражал Рылеев, которого эта идея, наоборот, вдохновила.

Похоже, вcлед за тем за кулисами Тайного общества произошел очередной «государственный переворот», приведший к вполе отчетливым последствиям.

Рылеев вроде бы изменил свою точку зрения и присоединился к тем, чьи настойчивые уговоры заставили Якубовича отложить исполнение собственного намерения. Рылеев, как рассказывали, стоял перед ним на коленях и умолял отложить покушение на месяц или два!..

Одновременно вспыхнула горячая дружба Якубовича с самим графом Милорадовичем. Это никого в столице не удивило: хотя Милорадович и был на двадцать пять лет старше, но дружбе великих героев все возрасты покорны.

Историки неоднократно повторяли предположение, ни на чем фактически не основанное, что дружба носила не бескорыстный характер: Якубович, вращаясь в окружении Милорадовича, имел возможность узнавать о планах администрации и предупреждать о них декабристов. Это, дескать, имело особое значение накануне 14 декабря… Первым такое подозрение высказал сам Николай I, описывая события 1825 года.

Нам представляется, что дружба совершенно точно имела не бескорыстный характер: Милорадович, если оказался в курсе намерения к цареубийству (а он обязан был быть и почти до конца жизни действительно был в курсе всего!) и не одобрил его, то не мог полагаться на усилия Муравьева и иже с ним, а должен был сам присматривать за опасным Якубовичем. Последний мог желать дружбы с Милорадовичем по множеству причин, но пойти ли навстречу его желаниям — это зависило целиком от воли Милорадовича!

Заметим, что Якубович не был ни посажен в кутузку, ни выслан подальше от столицы — вслед за Вадковским. То ли кавказский герой действительно вызывал больше симпатий у старого генерала (старого — в смысле стажа; в 1825 году Милорадовичу исполнилось только 54 года), чем желторотый экстремист Вадковский, то ли у Милорадовича наметился определенный сдвиг взглядов…

Еще более интересно, что Якубовича уговаривали отложить покушение, но фактически нет свидетельств, что его отговаривали вовсе отказаться от этой затеи!..

Что касается самого Якубовича, то вплоть до декабря 1825 он не проявлял ни малейшего интереса ни к программам заговорщиков, ни к их революционным планам.

В эти же самые дни Рылеев поставил крест на давно вынашиваемой им идее поднять мятеж в Кронштадте — это нам представляется не случайным совпадением!

2-3 июня он сделал то, что с самого начала должен был сделать, если всерьез планировал выступление (он же сам был офицером — отставным подпоручиком!), — провел рекогносцировку на местности. В сопровождении достаточно многочисленной свиты молодых поклонников (А.А.Бестужев, М.К.Кюхельбекер, Д.И.Завалишин и А.И.Одоевский) Рылеев посетил Кронштадт. Осмотр фортов и знакомство с местным командным составом показали, что ни по географическому расположению, ни по техническому состоянию крепости, ни по настроениям гарнизона Кронштадт на роль острова Леон тянуть не может.

Тем самым с замечательным планом было покончено. Причем Рылеев сделал это в виде как бы наглядного семинара, выступая в роли рьяного революционного руководителя, но вынужденного уступать неумолимым внешним обстоятельствам.

Позже ему еще раз предстояло выступить в такой же роли…

В начале июня 1825 года в Киеве проездом оказался А.С.Грибоедов. Он служил на Кавказе у Ермолова фактически в качестве «министра иностранных дел», обеспечивая дипломатические контакты русской администрации с Персией, Турцией и прочей заграницей. С лета 1824 он находился в отпуске в Петербурге, куда привез знаменитое «Горе от ума» — в тщетной надежде на разрешение опубликовать и поставить на сцене.

Одним из непреодолимых препятствий, кстати, оказался генерал-губернатор граф Милорадович: злые языки утверждали, что виной тому была неосторожная попытка Грибоедова ухаживать за знаменитой балериной Катей Телешевой — симпатией графа (к странным отношениям последней пары мы еще вернемся). Впрочем, едва ли это играло решающую роль: пьеса не была ни опубликована, ни поставлена и после гибели Милорадовича; этого не дождался Грибоедов, в свою очередь погибший в 1829 году…

В Киеве к Грибоедову слетелись Бестужев-Рюмин, Трубецкой, Артамон Муравьев, специально вызванный из Василькова Сергей Муравьев-Апостол и брат последнего Матвей, покинувший к этому времени Петербург. Совещания продолжались десять дней и завершились тем, что Грибоедов хлопнул дверью и уехал не простившись. Это хорошо согласуется с его знаменитой фразой в адрес декабристов: «Сто прапорщиков хотят переменить весь государственный быт России».

Во всяком случае, никаких тайных поручений Ермолову он передавать вроде бы не спешил, продолжив путешествие через Крым и добравшись до Тифлиса только в октябре 1825. Но роль Грибоедова так и осталась загадочной, а самый его маршрут от Петербурга до Тифлиса тоже смахивает на тайную миссию: и конфликт с Милорадовичем в столице, и вроде бы ссора в Киеве могли рассчитываться на легковерие сторонних наблюдателей…

В Крыму же, как известно, находилась штаб-квартира графа М.С.Воронцова — героя многочисленных сражений 1803–1814 гг., а теперь — генерал-губернатора Новороссии и Бессарабии. Последний вошел в историю благодаря главным образом насмешкам над ним А.С.Пушкина, причиной чего был их очевидный конфликт из-за жены Воронцова: любвеобильный на стороне Воронцов очень либерально относился к увлечениям собственной жены, но тут его что-то задело… Современники же числили Воронцова среди столпов верховной оппозиции — наряду с Н.Н.Раевским и Ермоловым, но на чем основывалась эта упорная молва — никто конкретно объяснить не мог…

На следствии декабристы попытались впутать Грибоедова в свой заговор. По приказу из столицы Грибоедов был арестован и отправлен в Петербург. Ермолов, вопреки присланной инструкции, дал возможность Грибоедову уничтожить все компрометирующие бумаги. Грибоедов отрицал знакомство с какими-либо преступными планами и вынудил заговорщиков, путавшихся в своих показаниях, забрать обвинения в его адрес назад — с тем и был выпущен и освобожден от ответственности…

Все перечисленные эпизоды, происходившие в разных концах России, носили уже привычный характер, постепенно расширяли круг привлеченных лиц и, как и было сказано и показано, не могли не достичь слуха тех, кто считал вовсе не лишним об этом донести.

Вот тут-то и выяснилось, что Милорадович, Киселев и другие влиятельные доброжелатели не в силах перекрыть все пути следования доносов к императору. Летом и осенью 1825 года поток этих сообщений буквально потряс последнего.

Александр I был одним из талантливейших политиков собственной эпохи; к тому же за ним не отмечалось ни провалов памяти, ни прегрешений против логики мышления. Он прекрасно знал, что до 1822 года существовал заговор, направленный против него, и сам издал рескрипт от 1 августа 1822 года, запрещающий всякую заговорщицкую деятельность. С тех пор о заговоре, вроде бы, не было слышно почти что ничего. Не известны никакие данные о том, что до Александра в это время доходили какие-либо сведения о заговорщиках, более определенные, чем упомянутые выше слухи о разговорах, ведущихся в окружении Ермолова, Киселева, Н.Н.Раевского, М.Ф.Орлова. Но это никак не могло успокаивать его.

Можно было, конечно, допустить, что заговорщики прекратили деятельность: по крайней мере один из самых активных — Н.И.Тургенев — точно это сделал, выехав за границу (и то можно было предполагать, что он и там занят какой-то подрывной работой!). Но зато оставались возможными и иные, гораздо более зловещие варианты: заговор не только не самоликвидировался, но и разросся до таких размеров, что захватил даже военное начальство и полицию, продажности которой Александр и раньше не доверял, а потому, как упоминалось, и разогнал в 1819 году Министерство полиции!

Согласитесь, что заговор, включающий М.Н.Тухачевского со всем руководством армии и Г.Г.Ягоду со всем руководством госбезопасности, — совершенно ужасная угроза, с которой удалось управиться только гениальному товарищу Сталину!

Похоже, с неким подобием того же столкнулся и император Александр!

Десятидневное пребывание императора в Грузине в июне-июле 1825 года сопровождалось эпизодом чрезвычайной важности: Аракчеев представил ему донос, присланный юнкером И.В.Шервудом. Александр пожелал в кратчайший срок выяснить у автора подробности — и за ним было послано.

17 июля 1825 года Александр принял в Каменноостровском дворце в Петербурге Шервуда, направленного к нему Аракчеевым. Беседа между юнкером и царем происходила без свидетелей.

Известно, что Аракчеев (как и Витт) имел свою тайную полицию при управлении военными поселениями. Она существовала со времени подавления бунта в Чугуевских поселениях в 1819 году; понятна ее роль для предупреждения возможных рецедивов.

До 1825 года и она не доносила никаких вестей о заговорщиках, причем тоже понятно почему: последние, как упоминалось, вопреки своим намерениям никакой деятельности среди поселенцев не вели. Поэтому и питомцы Аракчеева не могли ничего знать и тем более доносить о декабристах.

Но вот на горе последним был, как рассказано, выставлен из столицы Ф.Ф.Вадковский, который и попытался активизировать свою деятельность уже в провинции. Опять же, к несчастью для заговорщиков, он наткнулся на Шервуда, который не собирался упускать собственный шанс. Последний проявил незаурядную сообразительность и выдал себя за представителя несуществующего тайного общества, якобы сформировавшегося в военных поселениях.

Ситуация была вполне симметричной, так как Вадковский, наверняка переживавший провал собственных цареубийственных замыслов в столице, старался и откреститься от сумасбродных фантазий, в которых его прямо или косвенно упрекнули более сдержанные единомышленники, и перейти к более полезной и целенаправленной деятельности. Заговор в военных поселениях — это было кое-что, позволявшее надеяться получить признательность и уважение самого пламенного Пестеля. Ничего нереального в этом не усматривалось: ведь примерно в то же время заговорщики вышли на связь с совершенно независимыми от них «Соединенными Славянами».

Альянс Вадковского с Шервудом оказался необычайно плодотворным.

Легко представить, что наговорил Вадковский новоявленному единомышленнику: обычную чушь, которую внушали всем новообращенным, расписывая невероятную распространенность и всесильность заговора. Называть имена и факты при этом было необязательно и даже нежелательно — по элементарным требованиям конспирации. Наверняка были рассказаны всякие страсти, но ничего конкретного.

И вот весь этот звон вылился на несчастного саможержца!

Но в звоне том присутствовали рациональные ноты: ведь Вадковский был поклонником Пестеля, должен был усвоить азы его программы и обязан был именно эти азы донести до сведения новообращенного единомышленника.

В чем был гвоздь программы Пестеля? Во введении республиканского правления, а для того — в истреблении всей императорской фамилии! Вероятно, этой программой Шервуд и осчастливил императора!

Александр I санкционировал дальнейшее проникновение Шервуда в замыслы и планы заговорщиков, а Шервуд, как будет ясно из дальнейшего, проявил себя деятельным и инициативным провокатором.

Этот эпизод оказался поворотным пунктом истории России, что осталось незамеченным до сего времени.

Александр сразу оценил возможные варианты: или заговор не так важен, как его расписал Шервуд, или, наоборот, он настолько разросся, что включил в себя соратников царя, переставших с 1822 года докладывать ему состояние дел в оппозиции.

Тогда получалось, что Александр в еще большей степени окружен заговорщиками, чем его собственные отец и дед!

Нужно было не повторять ошибок последних, а спешно разрубать враждебный круг, пока еще оставались шансы бороться за жизнь!

А ведь было похоже, что ранее уже произошла роковая предопределяющая ошибка: во главе заговора стояли не его братья, как он этого опасался все прошедшие годы, а совершенно иные люди, грозящие смертью и ему, и братьям!

Возможно, его первой реакцией было желание отречься от престола. Такое высказывание (без объяснения мотивов) было будто бы им высказано в эти дни зарубежному родственнику — голландскому наследному принцу Вильгельму Оранскому, мужу его сестры Анны Павловны, если это сообщение — не апокриф!

Но Александр преодолел минутную слабость и решил не сдаваться.

Люди, знавшие Александра не один год, единодушно отмечали его почти постоянную и малообъяснимую мрачность в последние годы, а особенно — месяцы. Это сочеталось с радостью и признательностью, которыми он отвечал на проявления восторга, изливаемыми на него простолюдинами. Особенно его радовали эпизоды, когда это происходило при внезапно происходящих столкновениях, о которых встреченные солдаты или крестьяне никак не могли быть предуведомлены начальством и сами не могли подготовиться к возможно неискренним, но необходимым изъявлениям якобы горячей любви. Он действительно был любим народом, знал это и ценил.

Но ведь и его отец, Павел I, был любим — и было за что: один указ об ограничении барщины тремя днями в неделю чего значил! И, однако же, это не спасло Павла от гибели — и сам Александр к этому руку приложил! Поэтому никак нельзя было обольщаться повсеместными выражениями восторга, а нужно было бороться и побеждать!

Александр, как грамотный и дальновидный политик, не стал рубить с плеча — ведь оставалась еще теоретическая возможность ошибки Шервуда, из карьеристских соображений желавшего раздуть дело. К тому же еще не выяснились никакие подробности.

Нужно было во всем разобраться, но сначала бежать из Петербурга, причем бежать без видимой паники и без демонстрации беспокойства и страха, чтобы возможные заговорщики не всполошились и не предприняли какие-либо поспешные действия, в последний момент не позволяющие обрести спасение!

Так родился замысел побега в Таганрог, смысла которого не поняли историки. Не заметили они и того, что Александр I, не решившийся пока полностью поверить Шервуду и не посмевший поделиться с ближайшими родственниками полученными предупреждениями, тем не менее предпринял шаги не только для своего индивидуального спасения, но и для спасения братьев.

А вот кто из современников разобрался в планах императора — это нам еще предстоит рассмотреть.

В предшествующие времена Александр совершал весьма продолжительные поездки и по Европе, и по России. Все они так или иначе связывались с серьезными внешнеполитическими или внутриполитическими делами или, по меньшей мере, со смотром военных поселений и различных войск. Поездка в Таганрог, поэтому, сенсацией быть не могла. Пункт назначения, правда, вызывал некоторые недоумения, но и на это нашлось официальное объяснение: царь сопровождал супругу, отправлявшуюся на лечение — кое-чему император учился и у младших братьев!

Правда, и в этом случае выбор был все же странноват: никто никогда не слышал, чтобы Таганрог был курортом; не стал он таковым и после! Но тогда можно было предполагать, что какие-то свойства Таганрога широкой публике пока еще не известны, да и диагноз болезни императрицы Елизаветы Алексеевны — врачебная тайна.

Некоторой странностью была и сама забота царя о супруге: уже много лет они жили раздельно. Нам ясно, что поправка здоровья была необходимым предлогом, но, возможно, чувства императора к жене все же какую-то роль играли. Все меняется: с 1823 года очевидцы стали отмечать улучшение отношений венценосной пары, а летом 1824 года Александр пережил смерть любимой внебрачной дочери…

Теперь Александр окружил жену теплом и заботой, и она очень отзывчиво на это реагировала.

Разумеется, выбор Таганрога совершенно обоснован, если речь шла о спасении жизни императора. Конечно, на такую роль годились и другие города, вроде Урюпинска из анекдота советского времени, который мы позволим себе напомнить: вступительный экзамен в вуз; принимают, как положено, два экзаменатора; один из них ставит вопрос абитуриенту:

— Расскажите нам, что вы знаете о Марксе.

— Ничего не знаю.

— А кто такой Энгельс?

— И его не знаю.

— А Ленин??

— Тоже не знаю!

— А откуда вы сами взялись??? — спрашивает пораженный экзаменатор.

— Из Урюпинска.

Экзаменатор задумывается, а затем обращается к напарнику:

— Коллега, а не поехать ли нам с вами в Урюпинск?

В таком городке заведомо не было заговорщиков — делать им там заранее было просто нечего, а любое их появление (как грозился, например, Артамон Муравьев — о чем будет рассказано) тут же бросилось бы в глаза в месте, отнюдь не избалованном визитами приезжих.

С этой точки зрения никак не подходили ни известные и действительно полезные курорты на родине, ни заграница. У столичных вельмож, как и у самой царской семьи, за границей имелось изрядное число знакомых и родственников, а полицейские меры не могли эффективно осуществляться Александром и его окружением на чужой территории. Провести там террористический акт было так же легко, как просто плюнуть. Совсем в недавние времена, как упоминалось, в Германии в 1819 году был убит А.Коцебу, считавшийся агентом лично императора Александра I. Позже поляки в продолжении ХIХ века неоднократно пытались это проделать и с царем Александром II, и с царскими сановниками.

Так или иначе, но объявление о поездке в Таганрог панического характера не носило, сборы были спешными (как того требовало пошатнувшееся здоровье императрицы), но не чрезмерно, и оставалось время, чтобы осуществить меры, предварившие путешествие.

Последние оказались совершенно беспрецедентными: по приказу императора срочно были выстроены дороги, по которым он смог объехать все крупные города между Петербургом и Таганрогом. Это было воспринято публикой как нелепая прихоть, к проявлениям которой Александр успел приучить окружающих. Вот и в этот раз поднялось ворчание, что бессовестная эксплуатация крестьян, которых и обязали строить местные участки этих дорог, была использована зазря: после того, как проехал царь по хорошей погоде в начале сентября 1825 года, все эти наскоро сооруженные дороги были уничтожены осенними дождями.

Но в этот раз не было и намека на прихоть: нужно было избежать привычных манифестаций населения, спонтанно возникающих безо всякого поощрения местных властей и чреватых появлением неожиданного убийцы из толпы! Ведь любой встреченный дворянин представлял потенциальную опасность до тех пор, пока Александр не разберется досконально в составе заговорщиков — это и было его первоочередной целью.

Затем, в результате проведенной разведки, последовали бы неизбежные карательные меры — в этом можно не сомневаться, ибо именно так и стали развиваться события в октябре-ноябре 1825 года. Это был прямой аналог действиям Ивана Грозного и Петра Великого, покидавших в свое время столицу с такими же целями (правда — не столь далеко и надолго).

Александр прихватил с собой как бы полевую ставку во главе с генералами И.И.Дибичем, П.М.Волконским и А.И.Чернышевым, благодаря чему обладал действенным аппаратом, способным проводить любые мероприятия через голову и правительства в Петербурге, и даже через голову Аракчеева, формально занимавшего пост всего лишь командующего военными поселениями, но вместе со своим аппаратом выполнявшего гораздо более широкие функции.

Граф Витт, узнав о предстоящем переезде императора в Таганрог, 13 августа решился послать письмо непосредственно к последнему с просьбой об аудиенции для сообщения об обнаруженном заговоре.

Письмо пришло в Петербург за несколько дней до отъезда Александра. Разумеется, Витту было послано приглашение явиться для доклада.

Вот после этого Витт, которому деваться стало больше некуда, снова насел на Бошняка, а тот сумел растопить лед недоверия заговорщиков — тогда и состоялась описанная последним беседа с Лихаревым.

Бошняк, по-видимому, вполне владел даром убеждать и переубеждать людей. Давыдов и Лихарев не только пообещали Бошняку организовать встречу Витта со всем руководством заговора в январе 1826 года во время следующих киевских «контрактов», но и выдали, как известно, двойную игру Киселева!

Почему это сошло последнему с рук — к этому интересному вопросу мы еще вернемся!

Имея план ареста всех заговорщиков в январе 1826 года, Витт уже мог смело предстать перед царем в Таганроге.

Интересно, что любые неурядицы на службе сразу заставляли заговорщиков вспоминать свои радикальные замыслы. В последний раз это произошло в конце августа 1825 года и вроде бы никак не связано с таганрогской поездкой царя. Просто упоминавшегося Повало-Швейковского по какой-то причине сместили с командования полком. В Лещинах под Киевом, где стоял в летних лагерях их корпус, состоялось серьезное совещание Васильковской управы.

С.И.Муравьев-Апостол рассказывал: «решились опять действовать. Совещание о чем было на квартире Швейковского, где были Швейковский, Тизенгаузен, Муравьев Арт[амон], Бестужев[-Рюмин] и я. Мы предложили Швейковскому начать действие, овладев корпусным командиром и начальником штаба, что было всеми принято. Бестужев должен был ехать уведомить о сем Южную управу. При совещании сем Артамон Муравьев предложил ехать сам в Таганрог истребить государя; но ему сказали, что присутствие его нужно в полку. На другой день Швейковский упросил намерение взятое отложить, и /…/ было положено Бестужеву уже не ехать, а действие начинать при первом удобном случае, но никак не пропуская 1826 года. В продолжение же лагеря при открытии Славянского общества были из оного приготовлены несколько человек, для отправления в Таганрог для истребления государя, буде на то необходимость встретится. /…/ Артамон Муравьев один вооружился против отсрочки действия и /…/ приезжал ко мне в Васильков опять с предложением начинать; иначе, говорил, что он один в Таганрог отправится. Мы его остановили, говоря, что как уже решено не пропущать будущего года, то удобнее дожидаться назначенного смотра трех корпусов. После сего общество осталось некоторое время без действия, и тогда узнали о смерти государя».

В общем, как в еще одном известном анекдоте:

— Опять в Париж хочется!

— А вы там уже были?

— Нет, но уже хотелось.

Разумеется, к подобному рассказу никак нельзя относиться всерьез: что это за решение действовать, если на другой день один из участников добивается его отмены, а второй, посланный для приведения к готовности сообщников в других гарнизонах, до этого момента и не сдвигается с места!

Однако, данный анекдотический эпизод послужил толчком для реанимации опасных планов, намечавшихся на 1826 год.

Перед отъездом Александр предпринял фундаментальную чистку собственной канцелярии, которую осуществил вместе с князем Голицыным, о чем имеется красочный рассказ М.А.Корфа: «Незадолго перед назначенной, в осень 1825 года, поездкою в Таганрог, он признал нужным разобрать свои бумаги. Разбор их производился князем А.Н.Голицыным, в кабинете государя и всегда в личном его присутствии. Однажды, при откровенных беседах во время этой работы, Голицын, изъявляя несомненную надежду что государь возвратится в столицу в полном здоровье, позволил себе, однако, заметить, как неудобно акты, изменяющие порядок престолонаследия, оставлять, при продолжительном отсутствии, необнародованными и какая может родиться от того опасность в случае внезапного несчастия. Александр сперва, казалось, был поражен справедливостью замечаний Голицына; но, после минутного молчания, указав рукой на небо, тихо сказал: «Положимся в этом на Бога: он устроит все лучше нас, слабых смертных!»».

Мы дадим собственную трактовку этому известному эпизоду.

Неожиданный для Александра довод Голицына о крайнем неудобстве неразрешенного вопроса о престолонаследии не приходил в голову царя по той простой причине, что Александр просто не планировал умирать. Наоборот: он собирался производить следствие, вершить правосудие и осуществлять расправу над виновными. Объявлять публично о новом наследнике престола до завершения этого процесса было рискованно: все еще оставалась возможность того, что кто-то из его братьев замешан в заговоре, который он пока только собирался разоблачать.

Осенью 1825 года миновало уже более пяти с половиной лет после последних попыток царя предпринять реформаторские шаги. Это приводило в угнетенное состояние духа государственно мыслящих россиян — к какому бы политическому лагерю они ни принадлежали: вспомним, например, цитированное письмо Е.Ф.Канкрина к Аракчееву, относящееся именно к этому времени. Не прибавила надежд и поездка императора в дальний путь для лечения жены.

28 августа Александр I более трех часов беседовал с Н.М.Карамзиным. Прощаясь, знаменитый историк позволил себе такую вольность: «Государь! Ваши годы сочтены. Вам нечего более откладывать, а вам остается еще столько сделать, чтобы конец вашего царствования был достоин его прекрасного начала».

Учитывая, что началом было цареубийство, Карамзин как в воду глядел! — заметим мы. Александр же с одобрением кивнул и заявил, что непременно «все сделает: даст коренные законы России».

В тот день император еще с оптимизмом смотрел в свое будущее и будущее России. Но когда в октябре в Таганрог пришло послание Н.С.Мордвинова: «Благолепное преображение великой Империи Российской зависит единственно от решительной воли монаршею доверенностью облеченных лиц, которая бы, не убоясь затруднений, смело приступила к раскрытию нового светлого ее вида, отвращая тщательно все, что застесняет оный и что всеобщему благоденствию расцвесть воспрещает» — то едва ли уже такие намеки и призывы могли найти хоть малейший отклик у Александра!

В ночь на 2 сентября 1825 года, помолившись на прощанье в Александро-Невской Лавре, царь выехал из столицы — один, без свиты, практически украдкой!

Еще раньше, 30 августа, столицу покинули великие князья Николай и Михаил. Первый из них выехал в служебную командировку по инженерной части в Бобруйскую крепость и вернулся в октябре — до начала политических потрясений, а второй направился в Варшаву — гостить к брату, и возвратился в Петербург только в декабре.

Нет никаких данных о том, что Александр предупредил братьев о грозящей опасности. Но, поскольку поездки обоих совершались если не напрямую по его инициативе, то наверняка с его санкции, то нужно считать, что он целенаправленно постарался обеспечить их безопасность: мужская половина царской семьи рассыпалась в стороны как зайцы, максимальным образом усложнив задачу охотникам!

В наиболее угрожаемое положение влип Николай: ему предстояло скорое возвращение в столицу. Его можно было дополнительно предупредить позднее, но Александр этого как будто не сделал — и, как показала жизнь, Николаю действительно пришлось круче всех! Не исключено, что он сам оказался в том виноват, хотя нет данных, чтобы объективно обосновать такую возможность. Но, быть может, Николаю предстояли и другие какие-то служебные поручения вне столицы, а он, вместо этого, предпочел караулить трон, прослышав о болезни императора…

Миновав перед рассветом пригороды Петербурга, Александр I приказал кучеру остановиться: его внимание привлекла комета, отчетливо видимая над горизонтом — с четверть часа он смотрел на нее и на оставленную позади столицу. «Видел ли ты комету?» — спросил он затем у кучера. Тот подтвердил. «Знаешь, что она предвещает?» Не дожидаясь ответа, сам произнес: «Бедствие и горесть» — и добавил, помолчав: «Так Богу угодно!»

Елизавета Алексеевна выехала из столицы через два дня вслед за мужем, но не спешила так, как ее взволнованный супруг. Она доехала до Таганрога на десять дней позже него — 23 сентября.

Вскоре после отъезда императорской четы должен был срочно уехать в Грузино Аракчеев — об этом подробнее ниже.

Петербург, таким образом, оказался в безраздельной власти графа Милорадовича.

12 сентября состоялось еще одно знаменательное событие: из Петербурга в продолжительный (четырехмесячный) отпуск выехал Н.М.Муравьев. В солицу он вернулся только 25 декабря — уже под арестом и конвоем. Все бурные события осени и начала зимы 1825 года в Петербурге происходили, таким образом, при отсутствии признанного главы «Северного общества»!

Еще до отъезда Никита Муравьев развивал изрядную активность, главным образом — в отношении цареубийственных намерений Якубовича. Он отправил письмо к С.П.Трубецкому, предупредил через фон-дер Бриггена «Южное общество», а сам обязался уведомить сообщников в Москве. Трубецкой, приехавший позже в Петербург, крайне скептически оценил решимость Якубовича.

В Москве, куда незадолго до того переместились такие прежде энергичные деятели как А.А.Пущин и С.М.Семенов, ни они сами, ни другие заговорщики уже не имели пыла, чтобы поддерживать налаженную деятельность организации; Оболенский, побывав там в прошедшем феврале, мог в этом убедиться. Не слишком оживил ветеранов и приезд Муравьева.

Проведя беседы с москвичами и со специально вызванным из имения М.А.Фонвизиным, Никита получил полное сочувствие к своему отрицательному отношению к цареубийству. Фонвизин при этом, как вспоминал Муравьев, произнес по существу надгробное слово Тайному обществу: «хотя он уверен в душе своей, что Якубович не исполнит сие, но что долг наш ему в том воспрепятствовать. Сверх того, прибавил он, общество, по моему мнению, может сделать только хорошую вещь — разойтись и посоветовать своим членам заняться исполнением своих семейных обязанностей».

Специальную беседу Муравьев провел с отставным генералом М.Ф.Орловым, рассказав ему об общей политической ситуации, росте недовольства публики, слухах о предстоящем переводе гвардии на военное поселение (очередная антиправительственная выдумка!) и планах Тайного общества. Целью беседы, по-видимому, было склонить Орлова возглавить организацию. Но Орлов от этого уклонился, явно не испытывая энтузиазма.

Складывается впечатление, что Никита Муравьев собирался выйти в отставку с поста руководителя заговора и искал подходящего заместителя, которому мог бы передать все дело на ходу — вместе с бомбой замедленного действия в лице Якубовича. Иначе зачем было бы рассказывать про террориста и якобы искренне осуждать его намерения, если Муравьев затем и пальцем не пошевелил, чтобы довести также оказавшееся отрицательным мнение москвичей до соратников в Петербурге и до самого Якубовича? Ведь после бесед в Москве Никита преспокойно отправился далее в отпуск по своим делам! К мотивам такого поведения мы еще вернемся.

Возможно, что искомого заместителя Муравьев действительно нашел — в лице Пущина, прежнего члена столичной Думы; о действиях последнего во время междуцарствия и в самый день 14 декабря мы расскажем ниже.

Выбытие Муравьева из состава столичной Думы было официально оформлено. Вместо него в дополнение к Рылееву и Оболенскому был избран А.А.Бестужев — один из четверых братьев-заговорщиков, ближайший сотрудник Рылеева по их знаменитому альманаху «Полярная Звезда».

Еще до женитьбы Никиты Муравьева на дочери миллионера его семейные владения были разбросаны по четырнадцати уездам одиннадцати губерний. Все они теперь представляли собой хозяйственную проблему: выплата оброка, как упоминалось, повсеместно сократилась!

Объехать все имения было непросто, и Никита ограничился главнейшим. Как раз из этой поездки он писал к жене: «Я начал актами милости и приказал выпустить 5 крестьян, посаженных в исправительный дом за непослушание и неплатеж оброка. /…/ Я убежден, что ты смеялась бы до слез, присутствуя при моих проповедях к крестьянам. Иногда я громлю их, иногда забавляю их шуткою и заставляю их смеяться, минуту спустя я действую на их чувствительность и слышу и вижу, как плачут старики, тогда как молодежь остается твердокаменной. Через каждые четверть часа какой-нибудь крестьянин отделяется от всей группы и подходит положить на стол некоторую сумму денег, соглашаясь со справедливостью высказанных мною суждений», — сцена, достойная «Мастера и Маргариты» М.А.Булгакова!

Брат жены Муравьева, Захар Чернышев, двадцативосьмилетний ротмистр-кавалергард, не привыкший обременять себя ни размышлениями, ни заботами, вышел в отпуск одновременно с Муравьевым, но сразу прямиком направился к родителям в Тагино — любимое поместье Чернышевых на Оке возле Орла. Чуть позже туда приехала Александрина — жена Никиты.

В октябре 1825 года вояж Муравьева по имениям завершился, возможно — преждевременно: из-за болезни (хотя Н.М.Дружинин утверждал, что болезнь была фиктивной). Из Нижегородской губернии он приехал к родственникам и тоже загостил в Тагине.

Как оказалось, там на них уже был поставлен капкан.

Жизнь в Таганроге текла размеренно и скучно и начинала, по-видимому, раздражать царя, ожидавшего, но пока еще не получавшего крайне интересующие его сведения.

Тем более примечательно сообщение Елизаветы Алексеевны о его дальнейших планах. 8 октября 1825 в письме к своей матери императрица писала из Таганрога: «Я попросила его недавно сказать мне, когда он рассчитывает вернуться в Петербург /…/. Он ответил мне: «Как можно позже, я еще посмотрю: но во всяком случае не раньше нового года». Это привело меня в прекрасное расположение духа на весь день…»

На следующий день или через день Александр рискнул поехать в Новочеркасск и посетил еще несколько селений Войска Донского; 14 октября вернулся в Таганрог.

Наконец, приехал граф Витт. Он был принят императором в Таганроге 18 октября 1825 года. Витт изложил суть собранных сведений и получил санкцию на арест заговорщиков в Киеве в январе 1826 года.

Дибич то ли присутствовал при их беседе, то ли сам отдельно разговаривал с Виттом: так следует из сообщения Дибича в его письме в Петербург от 4 декабря 1825 года — подробнее о нем ниже.

Как мы знаем, сведения Витта не отличались обширностью. По существу к известному ему имени Вадковского царь мог присовокупить только два новых — Давыдова и Лихарева; все трое были явно второстепенными участниками заговора. Но ценность сообщения Витта была не в этом: учитывая его столкновения с Аракчеевым, информация Витта была совершенно независима от прежнего источника — пары Шервуд-Аракчеев.

Кроме того, Витт, несомненно, подтверждал программные цели Пестеля, а в переложении Лихарева и Бошняка они должны были выглядеть не менее грозно, чем лозунги Вадковского, сообщенные Шервудом.

Это значило, что заговор действительно существует, весьма обширен и представляет крайнюю опасность!

Александр был потрясен. Ему хотелось скрыть это от окружающих и успокоиться самому. Поэтому он решил воспользоваться приглашением графа М.С.Воронцова, 20 октября с небольшим конвоем покинул Таганрог и направился в Крым.

Странно, что о беседах императора с Воронцовым в тот критический момент существенных сведений вроде бы не сохранилось… Но в положении Александра вполне было уместно отпустить пару почти незначащих намеков и проследить за реакцией собеседника…

Среди сопровождавших императора был Яков Васильевич Виллие (или Виллье) — отнюдь не второстепенный персонаж российской истории. Он родился в Шотландии в 1765 году, баронет, приехал в Россию в 1790 году и дожил до 1854 года. Вышел в высокие чины: действительный тайный советник, лейб-медик Александра I, с 1806 года — главный медицинский инспектор русской армии, президент Петербургской медико-хирургической академии в 1808–1838 гг. Самое интересное, что в 1801 году он был хирургом Семеновского полка, состоял в заговоре и вошел в спальню Павла I вслед за убийцами. Он засвидетельствовал смерть Павла и накладывал грим на его лицо, скрывая нанесенные увечья.

После теплого Южного берега при подъезде к Севастополю 27 октября Александра продуло неожиданным холодным ветром, и он простудился. Болезнь текла сначала вяло и на планах дальнейшего маршрута не отразилась: 28 октября — Бахчисарай, 1 ноября — Евпатория, 2 ноября — Перекоп, но 4 ноября под Мариуполем у Александра начался озноб. Однако 5 ноября конец путешествия и возвращение в Таганрог принесли улучшение: «Несколько дней Александру было как будто лучше, в ночь с 8 на 9 ноября показался обильный пот, и врачи начали надеяться на благополучный исход болезни» — пишет великий князь Николай Михайлович.

Словом, как будто обычная простудная история.

Собирались ли заговорщики из Васильковской управы и в 1826 году действовать под Белой Церковью столь же «решительно», как в 1823 году в Бобруйске и в августе 1825 в Лещинах — неизвестно и выяснить невозможно. Факт тот, что несколько раз возникавшее побуждение к восстанию оказалось своеобразным психологическим треннингом и игровой репетицией: когда в декабре 1825 года возникла ситуация, потребовавшая немедленных решений, то Сергей Муравьев-Апостол и его ближайшие соратники действительно подняли мятеж!..

Осенью 1825 года наблюдалось достаточно серьезное отношение к выступлению в следующем году. Напоминаем, что Пестель и Юшневский решительно забраковали этот план еще на совещении «Южного общества» в январе 1825. Теперь, осенью того же года, Пестель, оповещенный Бестужевым-Рюминым, уже не возражал. Но это еще ни о чем не говорит: на него, как упоминалось, нашла апатия.

Более важно, что С.П.Трубецкой вроде бы сумел столковаться с С.И.Муравьевым-Апостолом за спиной Пестеля о компромиссе: северяне поддерживают выступление южан и провозглашение республики, а южане отказываются от аграрной программы Пестеля; фактически это оказалось и за спиной Никиты Муравьева, покинувшего столицу!

Трубецкой, направляясь в конце октября 1825 года в служебную командировку в Петербург, вез этот план на утверждение руководством «Северного общества». А вот чем завершилось обсуждение этого плана в Петербурге — неизвестно! Последовавшие затем события в столице совершенно затушевали этот момент.

Витт, вдохновленный полученным одобрением Александра I, вернулся восвояси.

Бошняк, на которого он сразу насел, собрался немедленно активизировать переговоры с заговорщиками. Витту и Бошняку, возможно, удалось бы решить судьбу Тайного общества уже в ближайшее время, но неожиданные обстоятельства этому воспрепятствовали.

Через два дня после возвращения, то есть примерно тогда, когда нежданный-негаданный ветер продул императора Александра, Витт свалился в сильнейшей «горячке»: не иначе как и его зацепило тем же ветром! Бошняк остался дежурить у его постели. Дней через семь или девять, как вспоминал Бошняк, Витту стало заметно лучше.

Бошняк его оставил, отправился в свое имение и в течение нескольких следующих дней возобновил встречи с заговорщиками, которым расписал мнимые подробности холодного приема Витта в Таганроге, а потому крайнюю заинтересованность последнего в ускорении переворота. Это будто бы вызвало энтузиазм Давыдова и Лихарева, подтвердивших свои намерения теснейшего сотрудничества с Виттом.

Но вдруг уже Бошняк опасно занемог и слег, по его словам, недвижим! Давыдов и Лихарев заботливо навещали его. В таком-то положении Бошняк узнал, что Витт, которого он оставил вроде бы почти здоровым, оказывается, совсем умирает! Едва обретя способность двигаться, Бошняк выехал назад к Витту — тот тоже постепенно оживал; теперь продолжили выздоравливать вместе…

На все это ушел уже целый месяц, и в таком состоянии застала их обоих весть о смерти царя. Витт и Бошняк выкарабкались из болезни и окончательно физически оправились лишь позднее того, как без их участия завершился полный разгром Тайного общества.

Бошняку в ближайшее время еще раз предстояло сыграть роль тайного агента. После 14 декабря его грамотные и толковые действия получили одобрение высшего начальства, а ему самому предложили летом 1826 года навестить в качестве тайного соглядатая пребывавшего в своем имении А.С.Пушкина и выяснить, насколько последний замешан в заговоре.

Бошняк справился с поставленной задачей. Под видом «ботаника» он заявился к Пушкину и его соседям, и, преследуя «научные интересы», собрал массу сведений. Бошняк категорически отверг предположение о виновности поэта — и это сыграло немалую роль в судьбе последнего.

Возможно, это было не совсем то, на что рассчитывало начальство, и на этом секретная карьера Бошняка благополучно завершилась. Он прожил относительно недолго и умер в 1831 году в возрасте 45 лет.

Витт сохранил свое начальствующее положение, но не выдвинулся в число первых лиц империи. Он скончался в 1840 году в возрасте 59 лет.

К зловещей истории болезни Витта и Бошняка мы еще вернемся.

Тагино было совсем рядом с Курском — по российским меркам, конечно. А в Курске, как известно, служил двоюродный брат Захара Чернышева и Александрины Муравьевой Федор Вадковский, с которым Шервуд уже разыгрывал свои опасные игры.

Вдохновленный приездом близких родственников — в том числе главы «Северного общества» Никиты Муравьева, Вадковский решил сыграть выдающуюся роль: объединить все три тайных общества («Северное», «Южное» и военнопоселенческое, существующее исключительно в воображении Шервуда и Вадковского) в одну грозную силу. С этим он и заявился в Тагино.

Как на это реагировал Никита Муравьев — толком неизвестно, но едва ли пришел в восторг; возможно, он действительно был болен в эти дни.

Зато пришли в общий восторг Захар Чернышев и сам Вадковский. Последний тут же решил поделиться своей грандиозной идеей и с Пестелем, и с Шервудом.

Пестелю «историческое» донесение так и не было послано — в ближайшие дни не нашлось подходящей секретной оказии, а обычной почте свои послания заговорщики резонно не доверяли. Для этого случая Вадковский решил организовать целую экспедицию — в стиле всех прочих его начинаний: сообщение должен был отвезти Захар Чернышев в Одессу и передать его поручику графу Н.Я.Булгари, а уже тот доставить к Пестелю. Но Захар не смог выехать из-за внезапной болезни матери, хотя впоследствии за это неисполненное обещание получил каторжный приговор.

А вот Шервуд получил-таки подарок от вернувшегося из Тагина Вадковского.

Названные последним имена — Никита Муравьев, Захар Чернышев и Петр Свистунов (остающийся в столице преемник Вадковского на посту главы филиала «Южного общества» в Петербурге) — были немедленно отосланы начальству.

Очевидно, сиюминутное местонахождение Муравьева и Чернышева осталось Шервуду неизвестным — это отсрочило их арест, который иначе мог произойти значительно раньше 14 декабря. Но зато сообщались какие-то подробности невыполненной миссии З.Г.Чернышева и Н.Я.Булгари, о которой последний даже не подозревал.

Граф Аракчеев, если не находился в инспекционных поездках, то обычно попеременно пребывал или в Петербурге, или в своем Грузине в Тихвинском уезде Новгородской губернии — достаточно неподалеку от столицы. Вскоре после отъезда царя в Таганрог, как упоминалось, Аракчеев умчался в Грузино.

Там случилась трагедия: кем-то была убита Настасья Минкина — постоянная крепостная любовница Аракчеева, жутко издевавшаяся над прислугой.

Поскольку она зверствовала уже не одно десятилетие, то этот эпизод определенно просится в компанию странных событий той осени, происходивших в разнообразных местах. Вместе с Аракчеевым в Грузино ворвался настоящий ужас: «Обезумевший от горя Аракчеев неистовствовал, предавал истязаниям огулом всю свою дворню, плакал, стонал, носил на шее платок, смоченный кровью убитой, и, не спрашивая на то ничьего разрешения, самовольно отстранился от всех дел» — рассказывает А.А.Кизеветтер.

Хотя виновным, как вроде бы в конечном итоге выяснилось, оказался грузинский повар, но для его обнаружения понадобилось почему-то вывести «следствие» за переделы селения — в самый Новгород, на что была получена санкция императора. Александр написал к Аракчееву: «Объяви губернатору мою волю, чтобы старался дойтить всеми мерами, не было ли каких тайных направлений или подущений» — как видим, и царю убийство представилось отнюдь не бытовой трагедией…

Вот как о последующем повествует А.И.Герцен, служивший в Новгороде шестнадцатью-семнадцатью годами позднее, и записавший рассказы очевидцев:

«Преступление было так ловко сделано, что никаких следов виновника не было.

Но виновный был нужен для мести нежного старика; /…/ виновные не открывались: русский человек удивительно умеет молчать.

Тогда, совершенно бешеный, Аракчеев явился в Новгород, куда привели толпу мучеников. Желтый и почернелый, с безумными глазами и все еще повязанный кровавым платком, он начал новое следствие; тут эта история принимает чудовищные размеры. Человек восемьдесят были захвачены вновь. В городе брали людей по одному слову, по малейшему подозрению, за дальнее знакомство с каким-нибудь лакеем Аракчеева, за неосторожное слово. Проезжие были схвачены и брошены в острог; купцы, писаря ждали по неделям в части допроса /…/.

Губернатор превратил свой дом в застенок, с утра до ночи возле его кабинета пытали людей. /…/

«Благословенный» Александр умер. Не зная, что будет далее, эти изверги сделали последнее усилие и добрались до виновного; его, разумеется, приговорили к кнуту. Средь торжества следопроизводителей пришел приказ Николая отдать их под суд и остановить все дело».

Ниже мы попробуем объяснить возможную подоплеку этого мрачного цирка; особенно — перенесения следствия в Новгород.

Сообщникам Аракчеева по следопроизводству грозили немалые кары — тем более, что Николай I убрал Аракчеева в отставку; об этом тоже подробнее ниже. Но никто из злодеев наказан не был: их подвели под амнистию, объявленную по случаю коронации Николая.

Несмотря на столь «смягчающие обстоятельства», поведение дисциплинированного министра по отношению к неизменно почитаемому им высшему начальству в этот период выглядит весьма экстравагантно: сначала он в ответ на послания Александра I, сочувствовавшего соратнику в постигшем его горе и усиленно зазывавшего его в Таганрог, «отписывался пошлыми письмами», как сформулировал Николай Михайлович. Затем Аракчеев долго никак не реагировал на весть о смерти императора, оттянув свой приезд в столицу до 9 декабря — дольше было некуда!

Да и в Петербурге он затем постарался ничем себя не проявить: навестив 9 и 10 декабря членов царской фамилии и выразив им соболезнование, он снова как бы растворился. Он присутствовал на заседании Государственного Совета в ночь на 14 декабря, когда Николай Павлович объявил о вступлении на престол, но, помимо этого, Аракчеев почти не упоминается во всех многочисленных воспоминаниях об экстраординарных событиях тех дней.

Очевидно, Аракчеев прекрасно понимал, что происходит, и решил самоустраниться. Это подтверждает, что прежнее недоверие Александра I к своему главному помощнику имело какие-то весомые основания.

Данному предположению несколько противоречит описанный эпизод с направлением доносчика Шервуда к царю — и это особенно интересно. Заметим, однако, что эпизод этот происходил в июне-июле, а известные события в Петербурге разразились существенно позднее: и Аракчеева за прошедшее время вполне могли просветить, и сам он имел возможность поразмыслить, а ведь глупость ему была совершенно несвойственна! И как раз дальнейшее поведение Аракчеева в деле с Шервудом в наибольшей степени бросает на него тень подозрения.

Оказывается, Шервуд, проникнув в замыслы Вадковского, прислал об этом донесение снова именно Аракчееву, прося последнего срочно прислать кого-нибудь доверенного в Харьков, где Шервуд мог бы устно изложить подробности, которые не решался доверить почте. Аракчеев же на это послание никак не реагировал. Шервуд, прождав десять дней, лишь затем обратился непосредственно к царю в Таганрог.

«Не будь этого промедления, — утверждал позже Шервуд, — никогда бы возмущения 14 декабря на исаакиевской площади не случилось; затеявшие бунт были бы заблаговременно арестованы. /…/ не знаю, чему приписать, что такой государственный человек, как граф Аракчеев, которому столько оказано благодеяний императором Александром I и которому он был так предан (!!), пренебрег опасностью, в которой находилась жизнь государя и спокойствие государства, для пьяной, рябой, необразованной, дурного поведения и злой женщины: есть над чем задуматься».

Воспользуемся советом Шервуда, но несколько позднее.

Сообщение Шервуда Александр I получил в Таганроге через пять дней после возвращения из Крыма. Едва ли кто в его отсутствие вскрыл бы это послание, если бы оно пришло без задержек. Аракчеев, таким образом, отсрочил разоблачение заговора только на пять суток.

В тот же день, 10 ноября 1825 года, царь отдал приказ Дибичу немедленно арестовать Вадковского. Самому Шервуду было послано распоряжение усилить разведывательные действия.

Елизавета Алексеевна писала в этот день в дневнике о муже: «Он должен был принять лекарство утром. /…/ Я отправилась на прогулку, возвратилась, окончила свой обед, а он все еще не присылал за мной. Я начала беспокоиться — приказала позвать Виллие. Виллие пригласил меня пройти к нему, и я нашла его лежащим в уборной на кровати: голова была очень горяча, однако он меня увидел и сказал: «Я за вами не посылал сегодня утром, потому что я провел ужасное утро, благодаря этому противному лекарству; у меня были боли в сердце, я должен был постоянно вставать, из-за этого я так ослабел»».

Пять лет назад, после бунта семеновцев и доноса Грибовского, царь держал в руках нить, способную распутать клубок заговора, но умелый игрок, граф Милорадович, выхватил ее из его рук. Сейчас снова в его руках оказалась нить, но кто держал за другой ее конец — этого царь еще не знал. Хватит ли у него теперь сил потянуть за нее и вытянуть спасение себе? В этом, во всяком случае, очень сомневался граф Аракчеев!

Новейшие сведения довершили формирование у Александра представления о масштабе и силе Тайного общества. Стоило царю выбраться из-под колпака, явно сооруженного заговорщиками в столице и распространенного на все местности и учреждения, с которыми ему приходилось ранее иметь дело, как тут же сведения о заговоре посыпались как из рога изобилия. Естественно, предположение о том, что он окружен заговорщиками, переросло у Александра в полную уверенность.

Интереснейший вопрос состоит в том, доверял ли он взятым с собой Дибичу, Волконскому и Чернышеву, предпочтя их своим вроде бы проверенным годами соратникам Аракчееву, Голицыну, Сперанскому и остальным? Ответ должен быть совершенно однозначным: нет, не доверял.

Доказательством этому является тот факт, что сведения о заговоре, скопившиеся у царя, названные царедворцы получили не непосредственно от него, а из его бумаг, разобранных после 1 декабря 1825 года, — и только тогда принялись энергично и самостоятельно действовать в направлении разоблачения заговора. Причем похоже, что Дибич и А.И.Чернышев (не родственник Захара Чернышева!) постарались обойтись без П.М.Волконского — атмосфера взаимной подозрительности была совершенно очевидной! А была ли она беспочвенной?

Ранее от царя к ним поступило лишь единственное распоряжение в отношении данного дела — упомянутый приказ об аресте Вадковского. Кроме того, Дибич был также посвящен в сообщение Витта (как отмечалось, он упомянул об этом в письме от 4 декабря, о котором ниже), но не получил и в связи с этим никаких ясных распоряжений, да информация Витта и не требовала немедленных действий.

Таким образом, задержка в разоблачении заговора достигла еще трех недель — вроде бы уже по вине самого царя, но никак не Аракчеева. Так случилось не по какой-то легендарной снисходительности к заговорщикам, а потому, что царь уже полностью утратил представление о том, кому же он может доверять!

Подозревая всех и каждого, Александр не мог торопиться и должен был прощупывать каждый свой шаг. Возможно, поэтому и не предпринял пока ничего для ареста Никиты Муравьева и двух его столичных товарищей, в которых тоже не должен был видеть первых лиц созревшего заговора. Тем более, что предположительно они должны были находиться в Петербурге; это было не совсем так (там оставался только один из них), но царь в тот момент знать этого не мог. Ворошить же столичное осиное гнездо царь вроде бы пока не решался. Даже ближайшим помощникам вроде бы не доверил он эту информацию!

Но не забудем и про состояние его здоровья в данный момент — оно отнюдь не способствовало энергичным умственным и физическим усилиям.

Какой же реальный выход был у человека, столь плотно окруженного врагами? Естественно — никакого. Точнее — почти никакого: его великий последователь, также окруженный врагами, дерзнул принять их действительный или мнимый вызов — и Советский Союз получил чудеса 1936–1939 гг., до сих пор ставящие в тупик «объективных» исследователей.

Александру I это оказалось не по плечу.

Теперь заметим, что в свете описанного приобретает совершенно новый смысл легенда о Федоре Кузьмиче, в которого якобы преобразился Александр, инсценировав свою мнимую смерть и бежав от трона.

Понятно, что графу Льву Николаевичу Толстому — такому знатоку человеческих и не только человеческих душ, одному из главных авторов теории загадочной русской души (об этом подробнее ниже), создателю бессмертных шедевров «Война и мир» и «Лев и собачка», данный сюжет пришелся очень по сердцу. Он весьма одобрил поступок императора, отметив, что особенность «русской народной души» состоит в том, что она «чужда страсти обогащения и захвата и льнет больше к чувству отречения и мира».

Возникает только недоуменный вопрос, какое же отношение почти чистый немец по крови и иностранец по воспитанию Александр I мог иметь к русской народной душе?! Надышался, что ли, русским духом?

Замечательное мнение Толстого почти не нашло единомышленников, а других серьезных версий, объясняющих добровольное исчезновение царя, не возникло, ибо, как сформулировано авторитетным современным специалистом — И.М.Пушкаревой, «никто не мог вразумительно ответить на вопрос, для чего это нужно было царю, в годы правления которого Россия прославила себя победой над Наполеоном, утвердив свой престиж в Европе» («Источник» № 6/19, 1994, с. 65).

Надеемся, что теперь никто не будет задавать вопрос, для чего это было ему нужно!

В середине ноября подвел итоги своей революционной деятельности П.И.Пестель. Он сжег наиболее опасные главы «Русской Правды», а остальные распорядился спрятать.

Пакет с его бумагами и документами его ближайших соратников А.П.Барятинского и Н.А.Крюкова был зарыт в землю сослуживцами последнего поручиками братьями Н.С. и П.С. Бобрищевыми-Пушкиными и подпоручиком Н.Ф.Заикиным неподалеку от Тульчина.

Некоторые предпочитают считать открытым вопрос, умер ли действительно Александр I 19 ноября 1825 года, скрылся ли из мира под видом Федора Кузьмича или еще как-нибудь по-другому. Почти наверняка ответ можно получить, вскрыв могилу Александра в Петропавловской крепости и произведя исследования, вполне доступные современным криминалистическим методам — но к чему такое кощунственное решение?

Очень похоже, что сердце Александра не выдержало тех испытаний, что свалились на него осенью 1825 года. Остановилось ли оно при этом или продолжало биться еще долгое время, подсказав как будто бы не слишком здоровому мозгу своего обладателя спасительный выход из сложившейся коллизии, — все это только вопрос личной жизни Александра, никак уже не влиявшего после 19 ноября 1825 года ни на дальнейшую судьбу России, ни на судьбы своих ближайших родственников.

На самом деле существует еще одна версия, которую мы считаем достоверной и изложим ее ниже.

Так или иначе, бесспорно одно: 2 сентября 1825 года Александр I, скрывшись из Петербурга, не смог ни убежать от преждевременного трагического завершения своего царствования, ни уберечь Россию от грядущих бедствий!

Не правда ли, закономерный конец карьеры царя-отцеубийцы?

В Таганроге Александра стал мучить страх отравления. Однажды он устроил скандал и заставил произвести расследование по поводу маленького камешка, попавшего в хлеб — насилу бедный пекарь сумел оправдать свою неумышленность!

11 ноября Елизавета Алексеевна писала в дневнике о муже: ««Хорошо, — сказал он, — побольше благоразумия, будем благоразумны»; он дал мне попробовать питье, которое, казалось ему, имеет какой-то посторонний привкус; я тоже находила это /…/. Вошел Виллие; он сказал ему про питье и сказал ему, что мы нашли; Виллие утверждал, что этого не может быть».

П.М.Волконский писал 12 ноября в письме к управляющему Министерством иностранных дел графу К.В.Нессельроде (пришло в Петербург 24 ноября): «Государь еще вынужден не покидать комнаты, но жар спал. Его величество еще испытывает время от времени небольшое повышение температуры, но она прекращается каждый раз, как наступает испарина. Виллье старается вызвать испарину, поскольку это является необходимым; я сообщаю вам эти подробности, чтобы вы могли опровергнуть все ложные слухи и успокоить общую тревогу».

Дальнейший ход событий в Таганроге выглядит следующим образом (снова воспользуемся книгой Николая Михайловича): «улучшение было только кажущееся, и в последующие дни лихорадка усилилась, слабость стала проявляться еще нагляднее при общем упадке сил, сон сделался тревожным, и замечалась сонливость в течение всех этих дней, очень смущавшая Виллие. 14 ноября Государь встал, хотел бриться, но с ним сделался обморок, продолжавшийся довольно долго. Врачи перепугались, а еще более Елизавета Алексеевна; больного окончательно уложили в кровать, с которой он более не поднимался».

В этот день, 14 ноября, Виллие записал в дневнике, что предложил царю лекарство, «но получил отказ, по обыкновению. «Уходите!» Я заплакал, и, видя это, он мне сказал: «Подойдите, мой милый друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это. У меня свои причины!»».

Со своей стороны напомним, что в те же самые дни наступило вторичное осложнение болезни графа Витта! Почему никому за сто семьдесят семь лет не пришло в голову сложить в единую картину все нагромождение жутких историй, происшедших в достопамятном 1825 году???

Николай Михайлович сообщает: «15 ноября Государь пожелал приобщиться Св. Тайн, которые были ему даны священником Федотовым, с которым он оставался больше часа наедине во время исповеди и причащения».

Но это еще был не конец: 17 ноября Елизавета Алексеевна писала в письме в Петербург: «Ему заметно лучше, но он очень слаб». В тот же день Виллие записал в дневнике: «Князь[П.М.Волконский] в первый раз завладел моею постелью, чтобы быть ближе к Императору, барон Дибич находился внизу». Если Волконский хотел помочь императору, то несколько запоздал!

Дневник Виллие на следующий день: «Ни малейшей надежды спасти моего обожаемого повелителя. Я предупредил Императрицу, князя Волконского и Дибича».

Николай Михайлович завершает трагический рассказ: «к утру 19 [ноября]положение ухудшилось, силы оставляли больного, дыхание было затрудненное, и все постепенно готовились к окончательной развязке. Около 11 часов утра Александра I не стало. /…/ Тело Императора было тщательно набальзамировано /…/.

Как акт о кончине Александра I, так и протокол вскрытия были подписаны находившимися при его кончине лицами, с тою разницею, что первый акт был подписан генерал-адъютантами князем Волконским и Дибичем и только двумя медиками, Виллие и Штофрегеном, а протокол — девятью врачами и скреплен подписью генерал-адъютанта Чернышева».

Согласно свидетельствам очевидцев, при вскрытии все «найдено здоровым, только в голове нашли 5 унций воды».

Фактически нужно считать, что диагноз болезни и смерти императора так и не был установлен. То, что пишет, например, Николай Михайлович: «специфическая форма горячки (тифозный вид запущенной лихорадки, по нынешним понятиям)» — всего лишь наукообразный набор слов — как для начала XIX века, когда умер Александр, так и для начала XX, когда писал Николай Михайлович.

Могут ли теперь врачи установить диагноз по столь невразумительным описаниям, но с учетом того, что Александр I, Витт и Бошняк болели скорее всего одной болезнью — только на двух последних лекарств, очевидно, не хватило?!

События ноября-декабря 1825 года продолжали, между тем, развертываться своим чередом — уж очень много людей было в них задействовано.

Разгром заговора начался еще Александром I, а решающим актом стал приход в Таганрог 1 декабря 1825 года доноса капитана Вятского полка А.И.Майбороды на полковника Пестеля. Последний сам завербовал своего подчиненного еще за год до этого.

Наряду с январскими киевскими «контрактами», 24 ноября было традиционным ежегодным днем сбора членов «Южного общества» в Каменке: это был Екатеринин день — день именин матери В.Л.Давыдова. Никаких подробностей про этот день 1825 года почему-то не сообщается — ниже мы попробуем это объяснить. Предположительно в этот день и состоялось избрание Сергея Муравьева-Апостола третьим членом «Южного» директората — в дополнение к Пестелю и Юшневскому. Но должно было произойти и еще что-то более важное.

Не случайно на следующий день, 25 ноября, Майборода, еще не слышавший о кончине императора, подал свое заявление, написанное на имя Александра I, непосредственно командиру 3-го пехотного корпуса генерал-лейтенанту Л.О.Роту — минуя, таким образом, самого Пестеля, заведомого заговорщика командира бригады С.Г.Волконского, а также и дивизионное начальство:

«Ваше императорское величество, Всемилостивийший государь!

Слишком уж год, как заметил я в полковом моем командире полковнике Пестеле наклонность к нарушению всеобщего спокойствия»…

В доносе значилось 45 имен и давалось обещание сообщить место хранения только что закопанной «Русской Правды».

Жизнь и смерть самого Майбороды сложились затем несладко: в 1844 году он покончил самоубийством — классический вариант судьбы иуды.

Рот, в свою очередь минуя Киселева, срочно отослал документ непосредственно в Таганрог: о смерти царя в украинских гарнизонах все еще не слыхали.

В силу понятного чрезвычайного положения, вызванного официальной кончиной Александра I, Дибич вскрыл письмо, адресованное императору. Тут же Дибич разобрал бумаги Александра и обнаружил и другие документы о заговоре.

4 декабря Дибич послал генерал-адъютанта А.И.Чернышева арестовывать Пестеля, а в Петербург ушло донесение Дибича о принятых мерах и сведения о петербургских заговорщиках — П.Н.Свистунове, З.Г.Чернышеве и Н.М.Муравьеве. Как нами упоминалось, присовокуплялось сообщение Дибича о сведениях Витта.

7 декабря П.М.Волконский писал из Таганрога к Г.И.Вилламову — секретарю императрицы-матери Марии Федоровны: «Мне необходимо нужно знать, совсем ли отпевать тело при отправлении отсюда, или отпевание будет в С.-Петербурге, которое, ежели осмеливаюсь сказать свое мнение, приличнее, полагаю, сделать бы здесь, ибо хотя тело набальзамировано, но от здешнего сырого воздуха лицо все почернело и даже черты лица покойного совсем изменились, через несколько же времени и еще потерпят; почему и думаю, что в С.-Петербурге вскрывать гроба не нужно и в таком случае должно будет здесь совсем отпеть, о чем и прошу вас испросить высочайшее повеление и меня уведомить через нарочного»!!!

О транспортировке гроба Николай Михайлович рассказывает: «При долгом следовании тела Государя по России до Петербурга, несколько раз осматривали положение усопшего в гробу, каждый раз с особого разрешения генерал-адъютанта графа [В.В.]Орлова-Денисова, на которого было возложено сопровождать останки Императора, и в присутствии всех сопровождавших лиц Государевой свиты, а также медиков».

Извиняемся за мрачный и циничный юмор, но не можем удержаться от реплики: несколько раз осматривали положение усопшего в гробу, чтобы проверить: не сбежал ли? И, как гласит легенда, ведь действительно сбежал!

Слухи об отравлении императора и почернении тела вырвались наружу. В Туле при следовании гроба пришлось разогнать толпу мастеровых, желавших вскрыть гроб и удостовериться, что же в нем. Затем обеспечению охраны уделялось повышенное внимание — и в Москве, и в Петербурге.

Процессия с гробом достигла сначала Царского Села, а затем и Петербурга только в конце февраля 1826 года. Неделю продолжались траурные обряды и доступ публики к закрытому (!) гробу. Погребение в Петропавловском соборе состоялось лишь 13 марта 1826 года.

Елизавета Алексеевна практически не перенесла смерти супруга. Она слегла, и так и оставалась в Таганроге, не в силах сопровождать перевозку гроба с телом мужа. 21 апреля она все же выехала из Таганрога, но 4 мая 1826 года умерла на пути в Петербург в Белеве — неподалеку от Орла.

Утром 13 декабря 1825 года Пестель был арестован в Линцах под Тульчиным. Если петербургские заговорщики действительно верили в готовность Пестеля выдать всех, то они могли считать, что заговор пришел к полному концу.

Конспираторам оставалось только тихо ждать ареста — именно так и вело себя подавляющее большинство членов тайных обществ, находившихся в провинции, включая и самых ярых инициаторов цареубийства. Вероятно, что так же повели бы себя и все остальные, если бы не грозные события, поразившие Россию.

Вопрос о задержании Н.М.Муравьева и З.Г.Чернышева был поднят Милорадовичем в Петербурге 12 декабря — после прихода письма Дибича от 4 декабря.

На тему о технических подробностях завязалась было целая дискуссия между Милорадовичем и московским генерал-губернатором князем Д.В.Голицыным, к чьей территории и принадлежало Тагино: последний явно не мечтал без должных оснований вламываться в имение одного из виднейших иерархов России и арестовывать в его присутствии его собственного зятя и единственного наследника-сына. Но основания тут же возникли: сначала в Москву пришла весть о восстании 14 декабря и гибели Милорадовича, а 16 декабря последовал категорический приказ об аресте названных заговорщиков и тщательном изъятии компрометирующих их бумаг, отданный А.Н.Потаповым — дежурным генералом Главного штаба, заместителем Дибича в Петербурге.

Арест Никиты Муравьева произошел в Тагине 20 декабря, а Чернышева — там же парой дней позднее (власти даже теперь еще колебались!). Но вот какие-либо бумаги Муравьева политического содержания обнаружены не были; у Захара Чернышева их и быть не могло!

Вот как это объясняет академик Н.М.Дружинин — автор солидного исследования, посвященного жизни и деятельности Муравьева: «На первом же допросе Н.Муравьев должен был ответить, в чем состояла его конституция и им ли одним была написана. «Написана была конституция мною одним, содержание оной было обширно и, буде желают, я оное изложу на бумаге» — таков был сжатый ответ Н.Муравьева. По-видимому, Н.Муравьев опасался, что [Следственный] комитет начнет поиски его проекта, и поспешил предупредить их следующим заявлением: «В Нижегородской губернии занемог я трудно, и как я при себе имел написанный проект конституции, то почел нужным его сжечь, что и исполнил». Вероятно, подлинный текст конституции действительно был сожжен Н.Муравьевым, но не в имении матери в Нижегородской губернии, а в Тагине — Чернышевых, немедленно после приезда жандармского офицера; в домашней обстановке орловской усадьбы у А.Г.Муравьевой была полная возможность быстро уничтожить компрометирующие бумаги. После увоза арестованных А.Г.Муравьева немедленно отправилась в Петербург и, по-видимому, постаралась и там заботливо изгладить всякие следы политической деятельности своего мужа. В приложении к следственному делу Н.Муравьева мы не находим никаких личных документов, изъятых при обыске. В бумагах Н.Муравьева, сохраненных его потомками, мы увидим разнообразные исторические и военные записки, но очень редко встретим обрывки отдельных политических записей. Обзор этого семейного наследства внушает определенную мысль, что из него сознательно изъяты малейшие намеки на политические интересы и занятия арестованного декабриста. Вероятно, спокойный и методический Н.Муравьев, застигнутый неожиданным арестом и предвидевший его неизбежные последствия, успел уничтожить руками своей жены все оставшиеся вещественные улики».

Кто же, кроме самого автора этой груды бумаг, мог безукоризненно точно разделить их на опасные и безопасные? И сколько времени для этого должно было потребоваться даже ему?

Совершенно ясно, что спокойный и методический Муравьев, предвидевший неизбежные последствия, сам успел уничтожить все оставшиеся вещественные улики. Он это сделал еще до отъезда из Петербурга в своем столичном доме, затем — в имении матери, где проводил немало времени в прошедшие годы и наверняка оставил немало записей (именно их уничтожение, а не комедия со сбором оброка, и было, по-видимому, главной целью поездки!), и, наконец, в Тагине, где едва ли дожидался для этого приезда жандармского офицера. Вот только последний эпизод не представляет интереса: ниже мы расскажем, кто именно предупредил Муравьева не менее чем за сутки до ареста — сведения об этом приведены в другой работе Дружинина, изданной за три года до того, как ему захотелось отметить фантастические заслуги А.Г.Муравьевой! Зато предшествующие поступки Никиты чрезвычайно любопытны!

Вместо того, чтобы объяснить такое, мягко говоря, странное предвидение (надо же, и у Пестеля случилось такое же и примерно в то же время!), советский историк изобретает Мату Хари в лице жены Муравьева, которая умудряется добраться из орловского имения в Петербург и уничтожить бумаги в доме, где обыск должен был быть произведен сразу после отдачи приказа об аресте Муравьева! Лучше уж придумать, что она их выкрала непосредственно из следственного дела или из личного сейфа Николая I — так даже интереснее!

Не меньшее внимание должно привлечь предположение Дружинина, что Муравьев опасался, что комитет начнет поиски его проекта, и поспешил предупредить это не чем-нибудь, а немедленным предоставлением требуемого текста — чтобы не искали! Вот с этим соображением следует согласиться. И дело было, разумеется, не в тексте конституции (написанный Муравьевым по памяти вариант вполне согласуется с сохранившимися экземплярами его черновиков и копий), а в том, где могут найти этот текст, если систематически примутся за поиски!? И что еще могут там найти!?

Ко всему этому нам еще предстоит возвращаться.

Внезапная смерть Александра или исчезновение, как гласит легенда, направили историю по совершенно особому руслу.

И вот тут-то четко выяснилось, что вовсе не был император Александр никаким сумасшедшим, страдающим манией преследования: официальное сообщение, пришедшее в столицу о его смерти, мгновенно инициировало осуществление государственного переворота, который, несомненно, не был импровизацией.

Может быть Александр и не понял, кто именно лично противостоял ему в качестве незримой и неслышной неотвратимой угрозы, но ее наличие этот гениальный политик и интриган ощутил и оценил совершенно безошибочно.