13. Восстание декабристов

Около 8 часов утра 14 декабря началась присяга новому императору Николаю I в главнейших учреждениях империи — Синоде, Сенате, департаментах и министерствах, а гвардейские командиры, самолично присягнув в дворцовой церкви, разъехались по полкам и батальонам для приведения к присяге подчиненных.

В течение трех часов предполагалось полностью завершить эту процедуру: «От двора повелено было всем, имеющим право на приезд, собраться во дворец к 11 часам» — сообщил в cвоих записках Николай I и продолжил: «Вскоре засим прибыл ко мне граф Милорадович с новыми уверениями совершенного спокойствия. Засим был я у Матушки, где его снова видал, и воротился к себе. Приехал генерал [А.Ф.]Орлов, командовавший конной гвардией, с известием, что полк принял присягу; поговорив с ним довольно долго, я его отпустил». Александра Федоровна в дневнике слегка уточняет воспоминания мужа: «Мы пробыли у матушки некоторое время. Она была растрогана и с волнением ожидала известия о том, как прошла у солдат присяга; тут пришел Милорадович и радостно сообщил, что Орлов только что принес ему весть о том, как он сам читал и разъяснял манифест, причем кирасиры ответили ему: Обыи молодцыи [т. е. и Константин, и Николай]! и громко кричали «ура!». Это очень порадовало императрицу»; выделенные слова — в оригинале по-русски (остальное, понятно, по-французски).

Но вот стали появляться тревожные вести. Николай вспоминал: «Вскоре за ним [т. е. Орловым] явился ко мне командовавший гвардейской артиллерией генерал-майор [И.А.]Сухозанет, с известием, что /…/ в гвардейской конной артиллерии офицеры оказали сомнение в справедливости присяги, желая сперьва слышать удостоверение сего от Михаила Павловича, которого щитали удаленным из Петербурга, как будто из несогласия его на мое вступление. /…/ Но почти в сие же время прибыл наконец Михаил Павлович, которого я просил сейчас отправиться в артиллерию для приведения заблудших в порядок».

Слух, распущенный заговорщиками о том, что Михаил Павлович арестован Николаем и содержится в цепях, произвел сильнейшее впечатление, но оказался в итоге на пользу противоположной стороне, ибо Михаил, как раз только что доехав до столицы, возник как черт из табакерки. Его усилиями было прекращено возмущение в артиллерии, что сыграло немалую роль.

Но вскоре затем пришла весть о возмущении в Московском полку — ее принес в Зимний дворец начальник штаба гвардейского корпуса генерал-майор А.И.Нейдгард (в оригинале все реплики и диалоги начальствующих лиц в день 14 декабря, естественно, по-французски): «Ваше величество! Московский полк в полном восстании; Шеншин и Фредерикс тяжело ранены, и мятежники идут к Сенату; я едва их обогнал, чтобы донести вам об этом. Прикажите пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка и конной гвардии»!

Возмущение в Московском полку произвели Александр и Михаил Бестужевы, Щепин-Ростовский, В.Ф.Волков и А.А.Броке — все штабс-капитаны, кроме последнего — поручика Броке. Первый их них служил адъютантом герцога А.-Ф.Вюртембергского, а потому был мало знаком солдатам столичного гарнизона. Щеголяя в адъютантской форме (нет адъютанта без аксельбанта — как справедливо констатировал Козьма Прутков!), он выдавал себя за адъютанта Константина Павловича, присланного специально, чтобы предотвратить якобы незаконную новую присягу. Каждый из остальных был ротным командиром Московского полка и давил на солдат, наоборот, своим известным авторитетом; Волков и Броке никогда к заговору не принадлежали, но сами были увлечены обманной агитацией. В сочетании со сверхрешительностью Щепина-Ростовского все это и создало эффект, не получившийся в большинстве других полков.

Щепин-Ростовский рубил саблей всех, оказывавших сопротивление. Он тяжело ранил упоминавшихся командира бригады генерал-майора В.Н.Шеншина и командира полка генерал-майора барона П.А.Фредерикса, а также полковника П.К.Хвощинского (бывшего члена «Союза благоденствия»), одного унтер-офицера и еще одного гренадера, не желавшего отдавать знамя.

К возмутителям примкнуло порядка двух рот (примерно 670 человек); как и 27 февраля 1917 многие солдаты предпочитали попрятаться. Это предопределило существенную особенность последующих событий: более опытные и старшие по возрасту солдаты (служба продолжалась, напомним, 20 лет!) уклонились от участия в мятеже!

До Михаила Павловича также дошла тревожная весть, и он, усмирив конную артиллерию (близ тогдашней восточной окраины города), помчался к казармам Московского полка (на тогдашней южной окраине): все же за годы, прошедшие со времен бунта семеновцев, молодые великие князья кое-чему научились!

Михаил Павлович застал на месте почти четыре роты Московского полка — значительная часть из них отсутствовала при прошедшем мятеже, не успев вернуться с дежурств на городских караулах. Они были построены, но якобы не подчинялись командам. Тут же будто бы в растерянности прогуливались прибывшие генералы Воинов и Бистром: ясно, что ничего предпринимать они просто не собирались!

Из Зимнего дворца к мятежникам Воинова послал сам Николай: «Я строго припомнил ему, что место его не здесь, а там, где войска, ему вверенные, вышли из повиновения» — это оказалось вполне определенной репетицией того, что чуть позднее Николай I проделал с Милорадовичем. Но Воинову не суждено было в этот день встретиться с собственными Каховским и Оболенским!

Солдаты, поверившие в арест и заточение Михаила Павловича, встретили его криками ура! Великий князь подтвердил отказ от престола Константина Павловича, призвал солдат к порядку, присягнул вместе с ними (сам он, как мы помним, приносил присягу впервые в жизни) и повел оставшихся московцев (большую часть полка!) на помощь к брату-царю.

Последний, тем временем, вызвал на помощь Саперный батальон и 1-й батальон Преображенского полка, за которые их командиры категорически поручились (вопреки прогнозу Константина Павловича, высказанному Евгению Вюртембергскому!). Приведен был в готовность и внутренний дворцовый караул, где дежурили в данный момент подразделения Финляндского полка.

Было послано и за конной гвардией, причем неоднократно. Казармы конногвардейцев были в двух шагах от строившегося Исаакиевского собора, но путь туда из Зимнего дворца шел через Сенатскую площадь, уже занятую мятежными московцами. Их импровизированные командиры сначала развернули часть солдат в цепь, ограждая площадь, а затем построили правильное каре для круговой обороны.

Неизвестно, как доехал верхом один из гонцов к конногвардейцам — рейткнехт Лондырев, но другой — флигель-адъютант полковник В.А.Перовский — лихо проскочил в санях сквозь строй мятежников, хотя у Исаакиевского собора чернь забросала его камнями. Однако привести в боевую готовность конногвардейцев не удавалось: корнет князь А.И.Одоевский, опоздавший к присяге после ночного дежурства во дворце, теперь бегал по конюшням, объявляя, что тревога ложная.

Наконец, из дворца был отправлен туда верхом генерал А.Ф.Орлов, командовавший бригадой, в которую входил конногвардейский полк, и, как сообщалось, руководивший там принятием присяги этим утром. Он также добирался не без приключений: публика и восставшие солдаты приветствовали его издевательскими криками.

Последние похождения Милорадовича мы изложим, опираясь на различные источники, в том числе на воспоминания еще одного его адъютанта — тогда подпоручика А.П.Башуцкого, сына петербургского коменданта генерала П.Я.Башуцкого; в этот день А.П.Башуцкий не расставался с Милорадовичем почти ни на минуту. Рассказ Башуцкого существует в двух вариантах, друг друга дополняющих.

Один был написан им самим и использовался М.А.Корфом при работе над книгой. Николай I, ознакомившись с рукописью, был крайне недоволен — ниже мы это проиллюстрируем. Корф затем произвольным образом скомпилировал текст, отредактировав воспоминания Башуцкого (больше неоткуда было взять определенные подробности!), и использовал другие источники, явно противоречащие данному.

Другой вариант был кем-то записан со слов А.П.Башуцкого и впервые опубликован в 1861 году — уже после смерти императора Николая I, но еще при жизни бывшего адъютанта Милорадовича; в этом тексте Башуцкий упоминается в третьем лице.

Итак, Милорадович заботливо навестил императрицу Марию Федоровну, а затем покинул Зимний дворец еще до появления первых тревожных вестей — и отправился позавтракать. Несомненно, он хотел самостоятельно располагать собой при получении известий, которых ожидал. Ниже станет ясно, как неудачно он распорядился этой свободой.

Башуцкий сообщает, где он оказался: «граф Милорадович был на завтраке у танцовщицы Телешевой, которую он любил платонически и этой платонической привязанности трудно поверить, ежели кто не знавал характера его, исполненного странностей» — отчетливый намек на нестандартную сексуальную ориентацию графа!

Далее: «Во время завтрака он узнает, что Московский полк отказался присягать императору Николаю; он скачет на Сенатскую площадь и начинает увещевать бунтовщиков, которые его отталкивают и даже один из них взял его за воротник. После этого граф спешит к императору, которого застает на Дворцовой площади окруженного народом» — последний, в ожидании подходящих подкреплений, вышел на площадь, был окружен любопытствующей публикой и, обнаружив, что никто ничего толком не знает и не понимает, стал читать собравшимся собственный манифест.

Заметим, что эпизод первого столкновения Милорадовича с восставшими попросту отсутствует и в мемуарах декабристов, и в хрониках Корфа и прочих царских историков, и в описаниях советских авторов! Таинственный маневр явно не втиснулся ни в одну из канонизированных версий. Что касается декабристов, то не известно, кто из них присутствовал при этом начальном эпизоде (еще не все участники собрались на площади), но кто-то все же должен был быть!

Не был ли этот эпизод вообще выдумкой Башуцкого, как пытался внушить Николай I про некоторые другие его свидетельства?

Но в пользу правдивости описанного эпизода свидетельствует простейшее соображение.

Едва ли петербургский генерал-губернатор путешествовал по своему городу пешком. Вот и на Сенатскую площадь он, согласно тексту Башуцкого, прискакал. Опять же, едва ли это было верхом: что за удовольствие в подобном способе перемещения по зимнему городу, если речь идет об обычной обстановке, а не о параде или военных действиях! Да и Милорадович был все же не так юн для подобных удовольствий! К тому же он был не один: его сопровождал адъютант — а это уже вылилось бы в целую кавалькаду!

На чем бы они ни скакали до того, но вот после Сенатской площади оба оказались пешими, как однозначно следует из нижеприведенных текстов!

Значит, их попросту вытряхнули из повозки, в которой они перемещались — вот и весь диалог, происшедший на Сенатской площади! Очень удобно это было сделать, именно схватив за воротник!

Не исключено, что присутствовавшие лидеры восстания этого просто не заметили: мало ли кого мутузят их лихие орлы где-то на перефирии площади! Может быть, кто-то действительно не заметил, но ниже мы выскажем соображения о том, кого из декабристов данный эпизод мог заставить задуматься всерьез и почему этот персонаж имел основания не афишировать собственное отношение к Милорадовичу.

Отсутствие почтительности у молодых солдат, преобладавших среди мятежников, к генерал-губернатору, уже с 1817 года не бывшему непосредственным гвардейским начальником, должно было оказаться совершенно неожиданным для всех ветеранов, продолжавших жить реалиями ушедших времен. Увы, время течет!..

Вот Николай I, увидевший Милорадовича сразу после данного эпизода, немедленно все это сообразил!

Что должен был застать Милорадович на Сенатской площади? Толпу вооруженных людей (в тот момент — едва ли уже хорошо организованных), чрезвычайно возбужденных, но убежденных в высоком смысле своей миссии защиты интересов законного императора.

Первое, что должен был сделать Милорадович — призвать солдат к порядку. Вот это-то и не получилось!

Для Милорадовича, впервые в жизни схваченного за воротник, это должно было послужить решающей проверкой того, может ли что-то значить для этих молодцов сам по себе его авторитет, не подтвержденный законностью его прав: ведь в глазах солдат именно он был в данный момент представителем узурпаторов законной власти, а не они сами!

К обоснованности их убеждений явно сочувственно относился даже сам Михаил Павлович, позже, после гибели Милорадовича, также пытавшийся вести переговоры с восставшими:

«— Можем ли же мы, ваше высочество, /…/ взять это на душу, когда тот государь, которому мы присягнули, еще жив, и мы его не видим? Если уж присягою играть, так что ж после этого остается святого? /…/ — Суждения эти, в самой простоте их, очень трудно было опровергнуть, и великий князь тщетно усиливался уничтожить эти сомнения» — и также едва не схлопотал пулю — хотя, конечно, тоже не от солдат!.. К этому эпизоду мы еще вернемся.

Вести такие переговоры оказалось смерти подобно, но не от Милорадовича, оказывается, зависело решаться или не решаться вторично на столь опаснейший риск!

Внешний вид Милорадовича, представшего перед царем на Дворцовой площади в порванном мундире, с измятой лентой и в совершенно растерянном состоянии духа, отмечался не одним Башуцким, хотя не слышавшие непосредственных объяснений Милорадовича не могли знать истинных причин растрепанного состояния графа: от многочисленных свидетелей на Дворцовой площади пошел слух, что он не успел и штаны застегнуть, покидая Катю Телешеву!..

Мы, со своей стороны, должны напомнить эпизод 1805 года, когда прославленного супермена также потрясла внезапная катастрофа, порожденная неожиданным коварным предательством и его собственным благодушием! Сохрани Милорадович в этот новый критический момент должное хладнокровие — и не стал бы он в такую минуту и в таком виде появляться перед царем, а занялся бы чем-нибудь более полезным: например, сразу бы отправился в конногвардейские казармы или хотя бы привел себя в достойный внешний вид. Вместо этого он сам накликал на себя погибель.

В записках Николая I последняя встреча Милорадовича с царем описана кратко: «В то же время пришел ко мне граф Милорадович и, сказав:

— Дело плохо; они идут к Сенату, но я буду говорить с ними, ушел, — и я более его не видал, как отдавая ему последний долг».

Корф, при всей его дисциплинированности, не мог смириться со столь явной ложью (о которой много выше мы заранее предупреждали) и заменил ее более подходящей по его мнению. В его описании сцена выглядит следующим образом: «Тут подошел граф Милорадович, которого не было видно с утра. «Дело идет дурно, ваше величество; они (т. е. мятежники) окружают памятник Петра Великого; но я пойду туда уговаривать их». У государя не вырвалось ни одного слова в укор ему за все предшедшие уверения в мнимом спокойствии столицы. «Вы, граф, долго командовали Гвардией, — отвечал он, — солдаты вас знают, любят и уважают: уговорите же их, вразумите, что их нарочно вводят в обман; вам же они скорее поверят, чем другим». Милорадович пошел».

В описании Башуцкого этот диалог звучит совсем по-другому: Милорадович «докладывает, что надобно употребить меры строгости, присовокупив: «Государь, если уж они меня привели в такой вид, то тут остается действовать только силой». На это государь ему сказал: «что он, как генерал-губернатор, должен ему отвечать за спокойствие города и приказывает ему взять конно-гвардейский полк и идти с ним против московцев и лейб-гренадер»».

Хвостик речи царя в передаче Башуцкого заведомо неточен: лейб-гренадеры еще не успели присоединиться к московцам, но это относится к фактам, к которым Башуцкий прямого отношения не имел. Представляется, что неточность в тексте начинается еще раньше: Башуцкий мог решить (или, сглаживая углы, попытался создать такое впечатление), что последовавшая импровизированная попытка Милорадовича использовать конногвардейцев происходила по приказу царя — ниже мы приведем опровержение такой возможности.

Башуцкий, конечно, не обладал точностью магнитофона (замечены и другие его погрешности), но, разумеется, не указанные мелочи вызвали категорическую резолюцию Николая I: «У г[осподина] Башуцкого, кажется, очень живое воображение. Это все — совершенная выдумка» — и далее снова настояние на приведенной выше собственной версии встречи, якобы безмолвной со стороны царя!

Характерно, что Корф, подготовив книгу к печати, все равно проигнорировал версию, на которой настаивал царь — это и раскрывает отчасти секрет того, почему публичное издание книги, столь лояльной по отношению к Николаю I, могло состояться лишь после смерти последнего. Вранье каждого их них раздражало другого, но не могло привести к откровенному выяснению отношений: ведь причины гибели Милорадовича — это не шуточки!

Смысл сцены предельно понятен: вид Милорадовича и его слова однозначно охарактеризовали перед царем отношение восставших мятежников к генерал-губернатору! Вот и пришел теперь черед последнему расплачиваться за трехнедельные угрозы гвардией! Кому она, как оказывается, угрожала? И начало речи царя в изложении Башуцкого (адаптированное Корфом!) звучит вполне ясно: генерал-губернатор обязан восстановить спокойствие в столице, а иначе он уже — не генерал-губернатор!!!

Получив такой ультиматум, Милорадович приступил к дальнейшим шагам.

Корф излагает: «После рассказанного нами свидания с государем на Дворцовой площади, он спешил, пешком, к месту сборища мятежников. На дороге ему встретился обер-полицмейстер [А.С.]Шульгин. Милорадович, высадив его из саней, помчался в них с /…/ Башуцким /…/ к Сенатской площади /…/. От угла булевара невозможно было пробраться далее, за сплошной массой народа /…/. Милорадович принужден был объехать кругом, через Синий мост, по Мойке, на Поцелуев мост, и оттуда в Конную Гвардию, где встретился с Орловым. «Пойдемте вместе убеждать мятежников», — сказал он последнему с довольно встревоженным видом. «Я только что оттуда, — отвечал Орлов, — и советую вам, граф, туда не ходить. Этим людям необходимо совершить преступление; не доставляйте им к тому случая. Что же касается меня, то я не могу и не должен за вами следовать: мое место при полку, которым командую и который я должен привести, по приказанию, к императору». — «Что это за генерал-губернатор, который не сумеет пролить свою кровь, когда кровь должна быть пролита», — вскричал Милорадович, сел на лошадь, взятую им у адъютанта Орлова, [Н.П.]Бахметева, и поехал на площадь. За ним следовал, пешком, один Башуцкий. Они врезались в толпу и остановились шагах в десяти от бунтующих солдат».

Разумеется, несколько по-другому это описано у Башуцкого, решившего вообще не приводить подробности столкновения Милорадовича с А.Ф.Орловым: «Проходит ? часа, полчаса, наконец более, но кирасиры не выезжают /…/.

Граф Милорадович теряет терпение, требует лошадь, чтобы ехать к бунтовщикам, и говорит окружающим его: «впрочем, я очень рад, что конно-гвардия не поторопилась выезжать; я без них уговорю Московский полк, тут должны быть одни повесы, да и не надо, чтобы кровь пролилась в день вступления на престол государя»».

Ясно, что изобретательный ум Милорадовича, получившего ультимативный приказ подавить восстание, нашел, казалось бы, очевидный выход: использовать для этого конную гвардию. Но не тут-то было: А.Ф.Орлов имел другой приказ — вести конную гвардию в распоряжение Николая I. Тут-то и выясняется, что царь Милорадовичу о конной гвардии ничего не говорил — иначе Милорадович не имел бы права оставить конногвардейцев в распоряжении Орлова, а самому покинуть их: это было бы невыполнением приказа!

Более получаса думал граф, одновременно безуспешно дожидаясь готовности конногвардейцев, как выпутываться затем из сложившейся коллизии: ведь еще вчера какой-то Орлов не посмел бы ему перечить, но царский приказ — есть царский приказ! К тому же Орлов начинал в этот день (как и Бенкендорф) свою дальнейшую головокружительную карьеру охранника при Николае I — и вполне был склонен фрондировать против генерал-губернатора, которому угрожало, как всему начальству было понятно, весьма вероятное падение!

Понятно также, что и не лично Орлова Милорадович приглашал с собой, как это может показаться из изложения Корфа — стоило бы ради такой крупной подмоги добираться кружным путем до конногвардейских казарм! Тут у Корфа тоже очевидное вранье!

Теперь ясно, что последний постарался и смысл слов Николая, обращенных к Милорадовичу, приписать самому графу, а смысл мыслей графа (как их представлял себе Корф) приписал словам царя, представив, таким образом, вынужденное самоубийство почти добровольным!

Время шло, и никакого иного выхода Милорадович не нашел, кроме как идти, собравшись с духом, на почти верную смерть! Тем не менее, шансы на победу у него еще оставались — и он постарался их использовать!

Между тем, к мятежу присоединилась и часть Лейб-гренадерского полка (всего около 1250 человек). Вот как об этом рассказывается в Докладе Следственной комиссии: «Когда рядовых вывели для присяги, к ним подходил подпоручик Кожевников нетрезвый, как он сам признается, ибо, узнав через Сутгофа, что наступил час, назначенный тайным обществом для мятежа, он хотел ободриться и довел себя до беспамятства крепким напитком; он спрашивал солдат: «Зачем вы забываете клятву, данную Константину Павловичу?» Потом кричал еще в галерее: «Кому присягаете? Все обман!» Но порядок в полку сим не был нарушен: все присягнули и рядовые сели обедать» — по-видимому, выходки пьяных офицеров были привычны и особого впечатления не производили; нервы у солдат, тем не менее, были напряжены.

Вслед за тем до казармы дошел слух о выступлении Московского полка, и дело пошло по-другому: «Тогда поручик Сутгоф, бывший уже у присяги, вдруг пришел к своей роте с словами: «Братцы! Напрасно мы послушались, другие полки не присягают и собрались на Петровской площади; оденьтесь, зарядите ружья, за мной и не выдавайте. Ваше жалованье у меня в кармане, я раздам его без приказу». Почти вся рота, несмотря на увещания полкового командира [Н.К.]Стюрлера, последовала за Сутгофом, который беспрепятственно повторял: «Вперед! Не выдавайте!» Между тем другой поручик Панов, также присягнувший, бегал из роты в роту, возбуждая рядовых уверениями, что их обманули, что им будет худо от прочих полков и Константина Павловича; когда же командир полка вызвал батальоны и велел заряжать ружья, чтобы вести их против мятежников /…/, бросился в середину колонны и, подав знак возмущения криком «ура!», повел несколько рот в расстройстве на Сенатскую площадь».

Здесь решающую роль сыграло почти полное отсутствие в полку других офицеров, среди которых не было заговорщиков: завершив приведение к присяге, Стюрлер не ожидал уже ничего неожиданного, и большинство офицеров последовало на назначенный прием в Зимний дворец.

Триумфально по описанию Башуцкого произошло вторичное в этот день появление Милорадовича перед мятежными солдатами, уже выстроенными в правильный боевой порядок. Обзаведясь верховой лошадью и тем повысив себя, а также придав себе начальственный и совершенно невозмутимый вид, Милорадович обеспечил более достойный прием, чем в прошлый раз, когда его запросто избили где-то в уголке: «Бунтовщики, увидя его, сделали ему на караул и кричали: «ура!»». Артистичность и самообладание перед лицом смерти — этим Милорадович обладал в полной мере!

Беда в том, что у него с Башуцким оказалась одна лошадь на двоих, и это не позволило последнему выполнить боевую обязанность каждого адъютанта: прикрывать сзади своего командира и остановить саблей или пистолетом (а был ли он у него?) нападавших сбоку. Обидно, но отсутствие еще одной лошади в критический момент свернуло, возможно, историю России с выигрышного пути: не было гвоздя — подкова пропала, пропала подкова — лошадь захромала, лошадь захромала — командир убит, конница разбита, армия бежит…

Вот как передает выступление Милорадовича декабрист барон В.И.Штейнгель: «Увещая солдат с самонадеянностью старого отца-командира, граф говорил, что сам охотно желал, чтобы Константин был императором, но что же делать, если он отказался; уверял их, что он сам видел новое отречение, и уговаривал поверить ему».

Еще более эффектно эта сцена выглядит в описании Корфа: «Здесь старый воин, герой Лекко, Амштетена, Бородина, Красного, Кульма, Бриенна, Фер-Шампенуаза, был уже на настоящем своем поприще. Бесстрашный, привыкший говорить с русским солдатом, чтимый им, он разразился могучей речью и наконец, в доказательство что не мог бы изменить цесаревичу Константину, выдернул из ножен полученную им в дар от него шпагу, обернул ее эфесом к мятежникам и стал указывать и громко читать надпись: «Другу моему Милорадовичу». Все это, вместе с славным его именем, с отважным видом, с покрытой звездами грудью, оставшейся девственной от ран после пятидесяти сражений, сильно подействовало на солдат: они стояли вытянувшись, держа ружья под приклад, и робко глядели ему в глаза».

Заметим, что как всякий профессиональный волшебник, Милорадович старался заранее готовить чудеса: появление магической шпаги было заготовлено с раннего утра. Если Милорадович обладал уникальной коллекцией полученных боевых орденов, то и дарственного и наградного оружия у него должны были быть горы — и держал он его наверняка не в доме Кати Телешевой! Значит все, что должно было произойти в этот день, обязано было завершиться запланированным чудом, ради которого Милорадович обзавелся подходящими символами власти: его скипетром и державой были шпага Константина и перстень Марии Федоровны!

Увы, не такой представлял себе заранее развязку предусмотрительный граф: при столь неблагоприятных условиях чуда произойти не могло!

Продолжение рассказа Корфа: «Переодетый отставной поручик Каховский, стоявший в толпе народа за лошадью графа, подкрался к нему и выстрелил почти в упор, из пистолета, в бок, под самый крест надетой на нем Андреевской ленты. Кроме этой, безусловно смертельной раны, Милорадович получил еще другую, довольно глубокую, штыком в спину. По следствию и суду открыто, что сию последнюю нанес, одновременно с выстрелом Каховского, другой офицер, утверждавший, впрочем, что хотел только ранить лошадь, чтобы принудить графа удалиться».

Странная формулировка — стоял за лошадью графа; очевидно, имелось в виду, что стоял за лошадью по другую сторону от Башуцкого — единственного свидетеля, бывшего заодно с погибшим графом. Еще раз подчеркивается причина, почему адъютант не смог его защитить! Хотя, возможно, Каховский прятался и от Милорадовича за головой лошади — и лишь в последний миг зашел сбоку, когда граф повернул голову и плечи в другую сторону. В любом варианте — сделано грамотно и исподтишка!

Более протокольная формулировка Доклада Следственной комиссии: «Каховский, как видно из многих показаний, наконец, подтвержденных и его собственным признанием, стрелял из пистолета и смертельно ранил графа Милорадовича, в ту самую минуту, когда он явился один перед рядами несчастных обманутых воинов, чтобы образумить их и возвратить к долгу. Князь Евгений Оболенский также ранил его штыком, хотел, как утверждает, только ударить лошадь, чтобы принудить его удалиться».

Последний поначалу почти бесцельно слонялся по Дворцовой площади, объясняя публике, что воцаряется на вполне законных основаниях.

Затем он занялся приемом прибывающих подкреплений. Саперный батальон был поставлен во внутреннем дворе Зимнего дворца, а батальон Преображенского полка — у его фасадов.

Добрался до Зимнего дворца окровавленный полковник Хвощинский, раненный, как упоминалось, Щепиным-Ростовским. Николай приказал ему удалиться, чтобы не пугать публику своим видом.

С Сенатской площади донеслась стрельба, а затем принесли вести о тяжелом ранении Милорадовича.

«Террорист» Якубович, несомненно перепуганный тем, что случилось с его старшим другом Милорадовичем, явился к Николаю. Последний так это описал: «он мне дерзко сказал:

— Я был с ними, но услышав, что они за Константина, бросил и явился к вам.

Я взял его за руку и сказал:

— Спасибо, вы ваш долг знаете».

Посланный в качестве парламентера, Якубович призвал друзей держаться крепко, так как их страшно боятся. Но тут он нарвался на вполне заслуженные оскорбления со стороны Щепина-Ростовского, после чего вообще покинул место действия; на следствии все это выяснилось, и в результате Якубович загремел в Сибирь. Историки высказывали предположения, что он пытался сыграть какую-то сложную посредническую роль. Это вполне возможно, тем более, что Якубович действительно понаслышке мог быть как-то осведомлен о планировавшихся, но сорванных хитроумных маневрах Милорадовича. Но его самого в тот день никто (кроме следователей и судей — и то позднее) не расценил всерьез.

Другой «террорист» — упоминавшийся полковник А.М.Булатов — протолкался целый день возле Николая с двумя пистолетами в карманах, но ни на что не решился.

Все это свидетельствует скорее о глупости молодого императора, чем о его смелости. Одновременно иллюстрируется и полная беспомощность заговорщиков, оказавшихся неспособными организовать покушение, которое разрешило бы все их проблемы — в отличие от убийства Милорадовича!

С удивлением разглядел Николай Павлович и знакомого ему полковника князя С.П.Трубецкого, не явившегося на Сенатскую площадь, а наблюдавшего события, выглядывая из-за угла Главного Штаба — в самом буквальном смысле этих слов.

Чуть позже в этот день с последним случился такой эпизод, рассказанный Герцену в сороковые годы непосредственным свидетелем — позднейшим попечителем Московского учебного округа графом С.Г.Строгановым: Трубецкой «расстроенный прибежал в дом к его[, Строганова, ] отцу и, не зная, что делать, подошел к окну и стал барабанить по стеклу; так прошло некоторое время. Француженка, бывшая гувернанткой в их доме, не выдержала и громко сказала ему: «Постыдитесь! тут ли ваше место, когда кровь ваших друзей льется на площади? так-то вы понимаете ваш долг!» Он схватил шляпу и пошел — куда вы думаете? — спрятаться к австрийскому послу».

Почти так же поступил и Рылеев: он хотя и пришел на площадь, но, обнаружив, что нет Трубецкого, отправился его искать, и, очевидно, искал не за тем углом и не у того посла. Только Е.П.Оболенский честно и даже с лихвой отбыл свой номер.

А.Ф.Орлов привел, наконец, кружным путем, минуя Сенатскую площадь, конногвардейский полк в распоряжение императора.

К противоположной стороне также подходили подкрепления. Из казарм лейб-гренадеров у Большой Невки А.Н.Сутгов провел свою роту прямо по льду через Неву к Сенатской площади.

Стрельба, возникшая при покушении на Милорадовича, стимулировала присоединение к восставшим еще и Гвардейского флотского экипажа.

С ночи там энергично действовали агитаторы, включая Александра и Николая Бестужевых, Якубовича и Каховского (кроме моряка Николая Бестужева прочие затем переключились на иные объекты). В результате произошли долгие колебания, и экипаж все не приступал к присяге.

Внезапно кто-то закричал: «Ребята, слышите ли стрельбу? Ваших бьют!» — и, как сформулировано в Докладе Следственной комиссии, «экипаж побежал со двора, несмотря на усилия капитана 1-го ранга [П.Ф.]Качалова, который хотел матросов удержать в воротах. За всеми пошли и другие офицеры, дотоле не участвовавшие в беспорядках» — и матросы с офицерами (около 1100 человек) примкнули к каре на Сенатской площади.

Другой отряд лейб-гренадер, под командой Н.А.Панова, перейдя Неву у Петропавловской крепости, двигался затем к Сенатской площади по улицам между Зимним дворцом и Мойкой.

Они шли неорганизованной толпой. Панову, разумеется, не трудно было бы их привести в порядок и построить, но так больше импонировало им самим: как и солдатам 27 февраля 1917 года им хотелось действовать самостоятельно и полной грудью вдыхать воздух свободы — высокая миссия защиты законного императора вдохновляла их ничуть не меньше, чем свержение ига буржуазии Кирпичникова и его коллег.

На этой волне эйфории их понесло прямиком во двор Зимнего дворца (почему? зачем?) — позже сам Николай I, а потом Корф и прочие борзописцы попытались сделать из них зверских террористов, угрожавших всей царской семье, но даже и Следственная комиссия, и суд оставили эту глупость без последствий!

Очутившись перед строем Саперного батальона, Панов несколько очнулся и, с криком «Да это не наши!», вывел свое воинство наружу. Спустя много лет Сутгоф (очевидно — со слов Панова) пояснил, что Панов не разглядел внимательно сквозь ворота Зимнего дворца выстроенных во дворе саперов; приняв их за роту Сутгофа, он и совершил этот нелепый маневр. Данная версия хорошо объясняет реплику, выкрикнутую Пановым.

Фактическое бездействие противостоявших им войск — во главе с комендантом П.Я.Башуцким — так и осталось неразъясненной загадкой.

Тут лейб-гренадеры попались на глаза императору, который тоже уже получил повышение и восседал на лошади, обозревая находившуюся в его власти Дворцовую площадь. Встречая войска, продолжавшие прибывать с командирами, сохранившими подчиненность и порядок, он направлял их дальше к Адмиралтейству, концентрируя силы на подступах к Сенатской площади.

Заметив непорядок, Николай I ринулся на исправление: «уведел я в совершенном беспорядке со знаменами без офицеров Лейб-гренадерский полк, идущий толпой. Подъехав к ним, ничего не подозревая, я хотел остановить людей и выстроить; но на мое — «Стой!» отвечали мне:

— Мы — за Константина!

Я указал им на Сенатскую площадь и сказал:

— Когда так, — то вот вам дорога.

И вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска, и присоединилась без препятствия к своим одинако заблужденным товарищам. К счастию, что сие так было, ибо иначе бы началось кровопролитие под окнами дворца, и участь бы наша была более, чем сомнительна. Но подобные рассуждения делаются после; тогда же один Бог меня наставил на сию мысль».

Если гибель Милорадовича была трагической кульминацией 14 декабря, то данный эпизод — комической!

К трем часам дня стало ясно, что весь остальной гарнизон был в руках командиров, сохранивших верность новому императору. У Сенатской площади последний располагал порядка 12 тысячами штыков и сабель и, главное, четырьмя легкими орудиями; у мятежников оказалось порядка 3 тысяч штыков и ни одной пушки! Силы были явно не в пользу восставших, хотя у правительственных войск наблюдалось очевидное сочувствие к мятежникам, маскируемое привычным разгильдяйством. Так было вначале с конногвардейцами, так продолжалось и в дальнейшем: «нашел я прибывшею артиллерию, но, к несчастию, без зарядов, хранившихся в лаборатории» — констатировал Николай после эпизода с Пановым и лейб-гренадерами; далее развернулась целая эпопея с доставкой этих зарядов!

Решимость мятежников — с одной стороны, и сочувствие к ним — с другой, нисколько не способствовали силовой разборке. Увы, смертельное ранение Милорадовича оставляло возможность только капитуляции восставших. Это, в свою очередь, делало бесполезными переговоры, т. к. теперь капитуляция гарантировала жесточайшие кары по отношению к лидерам восставших.

Об Оболенском (которого к этому времени избрали Диктатором — ввиду отсутствия Трубецкого и Рылеева) и Каховском и говорить не приходится: для них сдача была почти равноценна самоубийству. Солдаты же ничего не решали, сохраняя верность прежней присяге, а потому и подчиненность импровизированному командованию, на первые роли в котором в этой трагической обстановке наряду с Оболенским выдвинулись братья Бестужевы и штатские А.А.Пущин и В.К.Кюхельбекер.

Единственный человек в столице, который в этой сложнейшей ситуации мог бы отыскать какое-то компромисное решение, умирал в конногвардейских казармах.

Заключительный рассказ А.П.Башуцкого о смерти Милорадовича: «Его хотели отнести в его дом, но он, сказавши, что чувствует, что рана смертельная, велел, чтобы положили его на солдатскую койку в конно-гвар[дейских] казармах. Между тем как несли его мимо конно-гвардейского полка, который был уже выстроен, никто из генералов и офицеров не подошел к раненому герою, которого имя останется украшением наших военных летописей; тут были некоторые лица, называвшиеся его друзьями и бывшие ежедневно в доме его, и те даже не изъявили ни малейшего сочувствия.

Я довершу описание подлостей современников наших, сказавши, что когда, по принесении его в казармы, начали его раздевать, то у него украли часы и кольцо, подаренное ему за несколько дней вдовствующей императрицею.

В скором времени съехались врачи, и на утешения их граф отвечал только, что он знает, что ему должно умереть. Когда вырезывали из его раны пулю, то он, посмотря на нее, сказал: «Я уверен был, что в меня выстрелил не солдат, а какой-нибудь шалун, потому что это пуля не ружейная».

Он не испустил ни одной жалобы и почти во все время сохранял молчание; но когда боль усилилась, то он закусывал себе губы и иногда до крови. Государь часто присылал наведываться о его здоровье с извинением, что сам не может отойти ни на минуту /…/. Под вечер император прислал к нему собственноручное письмо /…/:

«Мой друг, мой любезный Михайло Андреевич, да вознаградит тебя Бог за все, что ты для меня сделал. /…/ Мне тяжел сегодняшний день, но я имел утешение, ни с чем несравненное, ибо видел в тебе, во всех, во всем народе друзей, детей: Да даст мне Бог всещедрый силы им за то воздать, вся жизнь моя на то посвятится. Твой друг искренний, Николай».

Граф Милорадович /…/ продиктовал /…/ просьбу государю, заключающуюся в трех статьях:

1) Письмо сие [т. е. от Николая I] отослать к родным.

2) Крестьян его отпустить на волю.

3) Друга его, Майкова, не забыть.

Часов в 9 он исповедался и приобщился св. Таин, а в полночь начался бред, предвестник кончины. Борение со смертью продолжалось часов до 3-х, и он умер в беспамятстве, говоря, по своему обыкновению, то по-русски, то по-французски».

Прокомментируем предсмертные распоряжения Милорадовича.

Первое: письмо Николая, при всей скрытности смысла, является как бы клятвой перед умирающим о следовании некоторым целям и идеалам. Но сам Николай довольно цинично написал на рукописи другого варианта рассказа Башуцкого, где рассказывалось о смерти Милорадовича с данным письмом царя, зажатом в руке: «За верность всего этого рассказа я не ручаюсь, по неверности предыдущего».

Второе — красноречивое отношение к крепостному праву.

Третье: забота о каком-то Майкове занимает то место, какое в завещательных просьбах и распоряжениях уделяется обычно ближайшим членам семьи; интересно, имел ли и могучий дуэт руководителей заговора Милорадовича и Дибича также гомосексуальную основу?

На Сенатской площади и вокруг нее сложилась совершенно тупиковая ситуация. Тщетно ее пытались разрешить многочисленные парламентеры; их суммарное число и последовательность выступления оказывается даже трудно восстановить — некоторых прямо при появлении отгоняли выстрелами.

Полковник Стюрлер, раздосадованный выходом из повиновения собственных подчиненных, проявил особое упрямство, пытаясь на них воздействовать — и разделил участь Милорадовича: «Каховский же, по словам князя Одоевского и собственному признанию, убил и полковника Стюрлера и потом, бросая пистолет, сказал: «Довольно! У меня сего дня двое на душе». Он же ранил свитского офицера (штабс-капитана [П.А.]Гастефера) кинжалом» — сообщает Доклад Следственной комиссии.

Воинова отогнал пистолетным выстрелом Кюхельбекер; стреляли и солдаты: пули, случайно или намеренно, миновали цель.

Ростовцева, как упоминалось, избили прикладами.

Выступил парламентером и митрополит Серафим. При первой же угрозе он кинулся бежать, вызвав дружный смех высоко задранной рясой.

В описании Александры Федоровны (сделанном, понятно, по рассказам) последний эпизод выглядит так: «Государь велел призвать митрополита; тот приблизился к мятежникам с крестом и сказал им, что он может засвидетельствовать перед Богом, что воля покойного государя и желание самого великого князя Константина состояли в том, чтобы царствовал Николай. Напрасно! — Ответ был:

— Ты из партии Николая, мы тебе не верим; другое дело, если бы это нам сказал Михаил, друг Константина.

Над головой митрополита засверкали сабли, и он должен был вернуться».

Выступление перед мятежниками было желанием и самого Михаила. Кстати, все происходящее продолжало выглядеть для него недоразумением: только оказавшись свидетелем допроса арестованного Трубецкого ближайшей ночью, он узнал о существовании заговора.

Николай предупреждал его об опасности, но, наконец, разрешил подъехать к мятежникам. Вопреки всякой логике, и его уговоры к успеху не привели — тут-то и происходили диалоги, процитированные выше, и дело едва не завершилось трагически: Михаила Павловича едва не застрелил из пистолета Кюхельбекер — в последний момент его схватили за руку. По официальной версии спасителями были три мятежных матроса, которых затем великий князь наградил. По другой версии за руку Кюхельбекера хватал младший из братьев Бестужевых — Петр; понятно, что затем обе стороны не были заинтересованы пропагандировать этот последний вариант.

Николай I был поставлен в жесткую ситуацию: мятежники настаивали на собственной моральной и юридической правоте — и оказались несдвигаемы с этой позиции.

«Государь, прикажите площадь очистить картечью или откажитесь от престола!» — прямо заявил ему барон К.Ф.Толь, появившийся в Петербурге, как упоминалось, с отставанием на несколько часов от стремительно примчавшегося Михаила Павловича. Интересно, какой вариант предпочитал сам Толь?

Николай был в сложнейшем положении, которое теперь даже трудно представить себе, т. к. тогдашний расклад сил совершенно затушевался безукоризненной подчиненностью его подданных на протяжении последующих тридцати лет царствования.

Ведь 14 декабря Николай прекрасно знал о безусловно неодобрительном отношении к себе почти всего состава Государственного Совета (а не отдельных его членов, имена которых склонялись в показаниях декабристов!): Совет смирился с его воцарением только уступив неотразимости предъявленных юридических аргументов. Едва ли лучше относился и Сенат, поспешивший выступить фактически против него 27 ноября.

Настроения гвардии были немногим лучше, чем предсказывал заранее Милорадович: многочисленнейшие случаи неповиновения в этот день наблюдались во всех полках без исключений — и о многих докладывалось по начальству. Даже высший генералитет посматривал косо и посмеивался втихомолку.

Красочный пример привел Евгений Вюртембергский: «Генерал Бистром, начальник всей гвардейской пехоты, на вопрос мой, полагается ли он на своих подчиненных, отвечал:

— Как на самого себя. Но, — прибавил он с усмешкой, — этим еще не много сказано: будь я проклят, если знаю, о чем идет спор» — и это было не утром, а уже перед самым финишем конфликта!

Как при таких условиях решаться на применение силы? А вдруг команду не выполнят? А что вообще назавтра будет, если сегодня нагромоздить гору трупов?

В почти аналогичной ситуации 21 августа 1991 года пресловутый ГКЧП предпочел сдаться после первой же незначительной попытки применения силы.

Формальное различие ситуаций 14 декабря 1825 и 19–21 августа 1991 заключается в том, что ГКЧП сам был узурпатором власти, и сдался законной власти. Дело тут не в том, кто был прав, а кто — нет, а в том, что у ГКЧП просто нашлось, кому сдаваться!

Кому же мог сдаться Николай I, даже если бы и захотел?

Совершенно было некому! Ведь не Оболенскому же!

Вот на этот-то случай Милорадович и припас передачу трона вдовствующей императрице Марии Федоровне — оставалось только это энергично осуществить в предвечерние часы 14 декабря. Вот тут-то Бистром и все остальные прекрасно бы все поняли — и сыграли бы роль отнюдь не греческого хора!

Но вот конкретно заняться такой ситуацией было некому: Милорадович умирал, а Дибич был далеко! Все остальные никуда не годились, и едва ли полностью были в курсе закулисно оговоренной покупки и продажи трона!

Так что сдаваться Николаю было, повторяем, некому! Оставалось рискнуть на вариант, на который без колебаний пошел Б.Н.Ельцын в октябре 1993!

И тянуть с таким решением больше не было возможности.

Все это происходило на глазах многотысячной толпы, главным образом — простолюдинов, собиравшейся с самого начала событий еще до 11 часов утра. Все прочие дела в этот день были заброшены: магазины, лавки, трактиры и прочее если и успели открыться с утра, то уже к полудню позакрывались. Все тянулись к зрелищной арене, простиравшейся от Дворцовой площади до Сенатской — и оказались в конце концов у последней. Из кого преимущественно состояла эта толпа первоначально — неизвестно, но кто ее составлял под вечер — ясно совершенно точно.

В давке при бегстве с площади от картечных выстрелов по набережной Крюкова канала и на других узких улицах в этот вечер погибло (полные данные о погибших мы приведем ниже) всего 970 гражданских лиц; из них оказалось только 9 женщин и 19 детей (вероятно — мальчишек-подростков). Таким образом, не одно любопытство было силой, стянувшей этих людей к площади: женщины, как известно, любопытством страдают ничуть не меньше мужчин! Вся эта толпа состояла из людей, в большей или меньшей степени готовых вступить в борьбу!

Готовность мятежных солдат стоять на своем была лучшей агитацией, чем тексты любых манифестов — тем более исходящих от человека, которого еще с утра никто не считал царем! Написать-то можно все что угодно — бумага, как говорится, все стерпит!

Манифест и опубликованные приложения к нему взывали к логике и мысли: нужно было читать и думать — а грамотных даже в столице было едва ли большинство! Мятежная демонстрация, наоборот, била прямо по чувствам!

К тому же солдатская демонстрация принимала все более устрашающий характер: от усталости, холода, нервности и для поднятия духа они стали все чаще постреливать, и перешли, наконец, к пальбе залпами! Большая часть зарядов, вероятно, была холостых, но и пули засвистели над площадью!

Мало того, завершался короткий зимний петербургский день; было не до разжигания фонарей, а надвигающаяся темнота готовилась скрыть все преступления, по сравнению с которыми убийство Милорадовича было бы просто обыкновенной шалостью (по выражению самого Милорадовича) — так ведь и случилось!

С каждой минутой настроения публики приближались к критическому уровню!

Свидетельствует Николай I (скомпилировано нами из его разных текстов): «большая часть солдат на стороне мятежников стреляла вверх.

Выехав на площадь, желал я осмотреть, не будет ли возможности, окружив толпу, принудить к сдаче без кровопролития. В это время сделали по мне залп; пули просвистели мне через голову и, к щастию, никого из нас не ранило. /…/

При одном из сих залпов толпа черни, стоявшая до того вокруг меня, вдруг начала надевать шапки и дерзко смотреть. Лошадь моя, испугавшись выстрелов, бросилась в сторону. Тогда только заметил я перемену в толпе и невольно закричал:

— Шапки долой! —

Все шапки мигом слетели и все хлынуло от меня прочь. /…/

Рабочие Исаакиевского собора из-за заборов начали кидать в нас поленьями».

Свидетельствует Евгений Вюртембергский: «вновь собравшаяся чернь стала также принимать участие в беспорядках. Начальника гвардейского корпуса генерала Воинова чуть было не стащили с лошади; мимо адъютантов императора летали камни, в меня попало несколько комков снега. Наскакав на виновного и опрокинув его конем, я закричал:

— Ты что тут делаешь?

— Сами не знаем. Шутим-с мы, барин, — отвечал опрокинутый, еще не поднявшись с земли».

Наступал критический момент: спасение декабристов было рядом, но Россия вступила бы в новую Пугачевщину. Это было четко осознано современниками.

Вот как, например, писала к брату графиня М.Д.Нессельроде чуть позже, 18 декабря: «Ты можешь сам судить, насколько все это было рискованно; все это могло бы закончиться резней!»

Вот к этому-то моменту конца дня 14 декабря и относятся приведенные выше слова Толя. Его поддержал известный нам И.В.Васильчиков (цитируем Корфа):

«— Ваше величество, — сказал Васильчиков, — теперь не должно терять ни одной минуты; добром нечего здесь взять; необходима картечь.

— Итак вы хотите, — отвечал государь, — чтобы я в первый день царствования пролил кровь моих подданных?

— Чтобы спасти ваше царство! — возразил Васильчиков» — и было решено перейти к активным действиям!

Но сначала попытались разогнать мятежников кавалерийскими атаками: атаковали конногвардейцы. Атаки были демонстративными: всадники не обнажали палаши. Если бы солдаты расступились, то ворвавшиеся вовнутрь каре конники рассеяли бы их строй. Но этого не случилось: мятежники стояли твердо и стреляли вверх, а всадники тормозили и разворачивались назад, не доскакав до каре.

Забава была не такой уж невинной: лошади конногвардейцев не имели зимних подков, будучи используемы в манежной джигитовке, а потому скользили и падали на обледенелых лужах. Всадники получали ранения и даже гибли.

Было проведено пять таких атак, не принесших никакой пользы, кроме графского титула командовавшему ими А.Ф.Орлову — не зря он берег кирасиров для себя!

Первые атаки были проведены на строй московцев и лейб-гренадер; обученные отбивать конные атаки мятежные солдаты не нервничали и стреляли по-прежнему вверх. Последнюю атаку повели против моряков: эти не были приучены к подобному цирку, и, не мудрствуя, выпалили прямо в нападавших — было больше десятка убитых и множество раненых; одному из последних — ротмистру барону О.О.Веллио — ампутировали израненную руку.

Николай, наконец, решился открыть артиллерийский огонь. Дело было уже в пятом часу вечера.

Четыре легких орудия подавили самую грозную революцию в России за все полтора века — от Пугачевщины до 1917 года.

Одной пушкой командовал Михаил Павлович, поставленный на фланг; три других были выставлены прямо против строя мятежников. Первый орудийный выстрел был произведен картечью заведомо выше мятежного строя — прямо по фасаду здания Сената. Но мужественные солдаты не дрогнули — и тогда стали палить всерьез.

Сначала было сделано только шесть или семь выстрелов на поражение (не ясно, считался ли первый): по два из каждой пушки Николая и один — из пушки Михаила. Первое же попадание картечи рассеяло мятежный строй, но бежать было некуда: почти все подходы к площади (включая мост через Неву, бывший тогда прямо напротив памятника Петру I) были заграждены правительственными войсками, а все свободное от войск пространство плотно занимали толпы публики. Свободными для прохода остались только набережная Крюкова канала, где и образовалась невообразимая давка, да лед Невы. Картечные пули, веером вылетая из каждого ствола, врезались прямо в горы мяса!

Затем Михаил выстрелил еще раз по толпе, убегавшей вдоль Крюкова канала, а Николай, приказав подтащить пушки к краю набережной, выпалил пару раз по толпе мятежников, пытавшихся сорганизоваться на льду Невы.

Разгром завершился тем, что множество последних потонуло в полыньях, продавленных в неплотном льду.

Давка со смертельным исходом происходила на всех окружающих улицах — вплоть до Невского проспекта: люди бежали сначала просто от близкой орудийной пальбы, а затем — от набегавшей толпы; «пешие и конные давили друг друга, и гибель была неминуема для того, кто хоть раз не мог удержаться на ногах» — писал один из очевидцев.

Общий баланс погибших (с обеих сторон и среди гражданской публики) подведен отчетом Министерства юстиции: «генералов — 1 [имеется в виду Милорадович!], штаб-офицеров –1 [Стюрлер], обер-офицеров разных полков — 17, нижних чинов лейб-гвардии Московского полка — 93, Гренадерского — 69, [морского] экипажа гвардии — 103, Конного — 17, во фраках и шинелях — 39, женска пола — 9, малолетних — 19, черни — 903. Общий итог убитых — 1271 человек». Тут возникает возможная поправка к изложенному нами: могли ли в категорию погибшей черни зачислять и баб, а не только мужиков?

Эти цифры с некоторых пор не секретны и были опубликованы в 1970 году. Но обычно публиковавшиеся — преуменьшенное вранье: до 1917 года старались уменьшить вину царя, после — вину декабристов. А сейчас чего же врут?

Характерный пример: Отечественная история. Энциклопедия. Научное издательство «Большая Российская Энциклопедия», том первый, М., 1994, с. 466: «По офиц[иальным] данным, 14 дек[абря] убито ок[оло] 80 и ранено ок[оло] 60 чел[овек]»!

Когда-то у скифов и других подобных народов было принято хоронить великих вождей, добавляя к ним свиту — соответствующим способом! Свита Милорадовича получилась весьма впечатляющей!

Заметим, что Милорадович еще был в полном сознании, когда весть о происшедшем должна была до него дойти. Политическая демонстрация, задуманная им, удалась на славу!

Итоги выразительно подведены в письмах, написанных в последующие несколько дней графиней М.Д.Нессельроде: «Приводимые солдаты плачут, говоря, что их обманули. /…/ эти негодяи, при составлении заговора считавшие себя римлянами, оказались ничтожествами: будучи схвачены, они без конца говорят и пишут».

В том же духе выражался позже и кающийся Е.П.Оболенский: «Кто из нас может отрицать, что мы употребили во зло доверенность к нам войска, что мы увлекли за собою людей простых, которые чтили законную присягу, ими принятую так недавно?»

Столь же плачевно, хотя и не столь кроваво завершилось восстание Черниговского полка близ Белой Церкови.

Арестованные по распоряжению из Петербурга братья Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы ждали отправки в столицу, но в ночь на 29 декабря их освободили из-под ареста решительные молодые поручики А.Д.Кузьминым и И.И.Сухиновым — члены «Общества Соединенных Славян»; при этом был ранен командир полка полковник Г.И.Гебель. Позже были освобождены из-под ареста еще двое «славян» — поручик М.А.Щепилло и штабс-капитан барон В.Н.Соловьев.

Как и в ситуации с покушением на Милорадовича, боязнь ответственности подстегнула последующее неповиновение: Сергей Муравьев-Апостол, популярный среди солдат, сумел их взбунтовать — под предлогом защиты все того же Константина Павловича. В несколько приемов были присоединены другие роты этого же полка в соседних селениях. Им была обещана и поддержка других частей. Солдаты были готовы действовать как все — и полк двинулся в поход. К мятежникам, однако, присоединился лишь скрывавшийся М.П.Бестужев-Рюмин; это была одна из крайне малочисленных попыток избежать ареста.

Высланные курьеры действительно связывались с заговорщиками в других частях, но быстро донесли, что к восстанию никто не присоединяется. Обреченная колонна с горсточкой офицеров во главе (большинство постаралось слинять) пыталась теперь лишь уклониться от встречи с правительственными силами — это оказался ходячий вариант стояния на Сенатской площади. До солдат постепенно доходило, что командиры морочат им головы.

Существенно, что Сергей Муравьев-Апостол и другие офицеры решительно воспротивились идее самих солдат начать погром еврейских местечек, в изобилии имевшихся в той местности; это также не улучшило настроения солдат.

3 января 1826 года неизбежная встреча с верными правительству войсками наконец произошла — и, после первого и единственного пушечного выстрела по восставшим, солдаты схватили своих мятежных командиров. Один из солдат пытался даже убить Сергея Муравьева-Апостола, громко обвиняя его в обмане; ему самоотверженно помешал Соловьев.

От картечи были убитые и раненые. Сергей Муравьев-Апостол был ранен в голову. Погибли Щепилло и девятнадцатилетний Иппполит Муравьев-Апостол, сумевший добраться из Петербурга до старших братьев; убиты были еще четверо солдат.

Кузьмин, плохо обысканный и сохранивший пистолет, застрелился уже после ареста. Сухинов сумел бежать и был позже арестован в Кишиневе; на каторге пытался поднять восстание и погиб в 1828 году.

По всей остальной России присяга Николаю прошла безо всяких эксцессов. В Москве Филарет торжественно извлек спрятанный Манифест 16 августа 1823 года и зачитал его перед присягой.