Нелегко выразить свое мнение о этрусской литературе. Как мы уже видели, литературные тексты погибли, а найденные во многих местах эпиграфические документы по большей части до сих пор нечитаемы. Таким образом, желая вынести суждение о литературной деятельности этрусков, мы вынуждены собирать и тщательно рассматривать отзывы греков и римлян.

Похоже, этруски не отличались литературным вкусом и талантом, в отличие от сферы ремесел, строительства и искусства. Тем не менее, не будучи литературно одаренными в той же степени, что греки и римляне, известных литературных успехов они все же добились. Этруски были знакомы с различными сочинениями, память о которых сохранили для нас древние авторы. По словам Ливия, ему стало известно из своих источников (IX, 36), что к концу IV в. до н. э. римские дети учились этрусским буквам, так же как при возникновении империи они учились греческому письму. Впрочем, Ливий удивлен таким обстоятельством и заявляет, что это сообщение неправдоподобно. Но тем не менее данное свидетельство показательно. В любом случае оно доказывает значение этрусского элемента в начале римской литературной деятельности.

В области письменности, как и в области искусства, этруски не могли не попасть под плодотворное влияние Эллады. До нас дошли многочисленные образные памятники, такие, как саркофаги, погребальные урны, фрески, зеркала, сундуки и даже рельефы, сильно различающиеся возрастом и происхождением, которые иллюстрируют различные эпизоды греческой мифологии, причем этруски зачастую выбирали те сцены с участием героев и богов, которые мы больше нигде не встречаем в античном искусстве. Нас нередко поражает знание этрусскими художниками греческой мифологии. И представленные сцены отнюдь не всегда являются простой имитацией греческих работ. Этрусские художники и ремесленники были хорошо знакомы с греческой религиозной вселенной. Очевидно, они имели в своем распоряжении переводы или сокращенные варианты наиболее широко известных работ греческих мифографов.

В своей книге о латыни (V, 9, 55) Варрон приводит имя автора этрусских трагедий, некоего Вольния, который жил, по-видимому, во II в. до н. э., незадолго до Варрона. Подобные трагедии, написанные в эпоху расцвета эллинизма, несомненно вдохновлялись непосредственно греческими произведениями. Мы не знаем, какую роль в них играло оригинальное тосканское творчество.

Гораций и Ливий несколько раз упоминают фесценнинские песни – сатирические импровизации, излюбленные тосканским народом, мода на которые попала в Рим очень рано. Их название, несомненно, происходит от Фесценния, города фалисков возле Фалерий, чье точное местоположение нам неизвестно. Вот как описывает Гораций в одном из своих посланий (II, I, 139) эту популярную, даже простонародную разновидность поэзии, которая не изменила своего характера, попав из Тосканы на Римскую землю:

Встарь земледельцы – народ и крепкий,
и малым счастливый —
Хлеб уберут лишь с полей, облегчение в праздник давали
Телу и духу… и с детьми, и с супругою верной
В дар молоко приносили Сильвану, Земле – поросенка,
Гению – вина, цветы за заботу о жизни короткой.
В праздники эти вошел Фесценнин шаловливых обычай:
Бранью крестьяне в стихах осыпали друг друга чредою.
С радостью вольность была принята,
каждый год возвращаясь
Милой забавой, пока уже дикая шутка не стала
В ярость открыто впадать и с угрозой в почтенные семьи
Без наказанья врываться… издан закон наконец был:
Карой грозя, запрещал он кого-либо высмеять в злобной
Песне – и все уже тон изменили, испуганы казнью,
Добрые стали слова говорить и приятные только.[12]

Как сообщает Авл Геллий в «Аттических ночах», в Риме во второй половине II в. н. э. некто Анниан собрал и перевел большое количество этих песен, мода на которые еще не прошла.

Согласно достаточно позднему свидетельству Цензорина, Варрон в своих трудах цитировал какие-то «Тосканские истории», несомненно, написанные не раньше чем в IV в. до н. э. Они представляли собой хроники и анналы, касающиеся конкретных тосканских городов. Память о выдающихся событиях в жизни этих городов, должно быть, перемешивалась с преданиями старинных аристократических семей. Свидетельство римского ученого подтвердилось в наше время открытием в Тарквинии, священном городе Этрурии, латинских надписей, датирующихся I в., но превозносящих славу этрусских граждан давно ушедших эпох. Эти надписи являются очень поздним отражением древней семейной традиции, основанной на воспоминаниях о подлинных событиях и неизбежном преувеличении роли семей, гордящихся своими именами. Веррий Флакк, писавший свои «Res tuscae»[13], и император Клавдий – большой эрудит и этрусколог, сочинивший двадцать книг не дошедшей до нас «Тирреники», наверняка знали эти, не только очень древние, но и имевшие колоссальную ценность источники. Важнейшей частью этрусской литературы – и той, о которой мы имеем наиболее точную информацию, – была литература религиозная. Эти священные книги знакомят нас с захватывающим и многогранным царством этрусской религии, к рассмотрению которой мы и обратимся.

На Западе в древности не было народа, более подверженного всевозможным ритуалам, чем этруски. Все время пребывать в состоянии тревоги, связанном с божественными силами, управляющими жизнью человека, – несомненно, одна из характерных черт этой поразительной нации. Древние авторы также это отмечали. Этруски – народ тем более преданный религиозным ритуалам, поскольку преуспел в искусстве их исполнения, отмечал Ливий. В гораздо более поздние времена Арнобий еще помнит об Этрурии одновременно как матери и творце суеверей. В сущности, вся жизнь этрусков была окружена сложной системой табу и правил поведения. Похоже, в Этрурии не происходило, как в Греции, а позже в Риме, постепенного отделения религиозной жизни от светской.

Этим Этрурия очень сильно отличается от языческих Греции и Рима, и оригинальная позиция этрусков четко проявляется в их отношении к событиям. По мнению греков и римлян, в мире за многие столетия все уже устоялось. Первобытный человек усматривал повсюду постоянное взаимопроникновение священного и обычного, а благодаря накопленным знаниям люди смогли объяснить неизбежные связи между многочисленными феноменами и понять, что повседневные события не требуют вмешательства внешней силы. Но как ни странно, отнюдь не так считали этруски, для которых на протяжении всей их истории любые поступки человека были окружены аурой святости. Самые обыденные и легкообъяснимые явления живой природы и человеческого общества были для них неразрывно связаны с присутствием и постоянной деятельностью таинственных сил Небес и Преисподней.

Этрусская религия была религией откровения. Первым источником откровения стало таинственное существо, родившееся из недр земли. Вот что говорит миф: однажды некий пахарь из Тарквинии, прорыв более глубокую борозду, чем обычно, увидел, как из нее вырвался крохотный дух с лицом ребенка, но с седыми волосами и мудростью старика. На крики изумленного земледельца сбежалась вся Этрурия, и тогда этот дух-гений, который звался Таг и был сыном Юпитера, огласил царям двенадцати городов те правила для расшифровки знамений, которые передавались позднейшим поколениям. Исполнив свою миссию, Таг исчез или, согласно некоторым версиям, умер. Эту чудесную историю пересказывает Цицерон в своем трактате о гадании (II, 23).

Согласно другим авторам, этруски своим откровением частично обязаны нимфе по имени Вегоя или Бегое. Считалось, что она обучила их некоторым ритуальным правилам и сообщила людям принципы измерения и способ отмечать границы полей. Ее откровения якобы хранились вместе с Сивиллиными книгами – таинственным кодексом, авторство которого приписывалось Кумской сивилле, – в храме Юпитера Капитолийского, а во времена правления Августа – в храме Аполлона на Палатине.

В этрусскую эпоху текст откровения содержался в священных книгах, которые, возможно, были отчасти написаны в более поздние времена. Эти антологии пророчеств делятся на три категории: libri haruspicini, повествующие об искусстве исследования внутренностей жертвы и получения на его основе ценной информации о будущем; libri fulgurales, рассказывающие о молниях, их происхождении, смысле и значении, и libri rituales, наиболее всеобъемлющие из всех книг, поскольку они содержат весь свод правил, определяющих жизнь людей в городах, полное изложение учения о смерти и посмертной участи человека и, наконец, запутанную систему, объясняющую знамения, которыми боги выражают свою волю земным жителям.

Такая фундаментальная классификация того, что римские авторы называли disciplina etrusca («этрусская дисциплина»), раскрывает важный момент – значение толковательного искусства в этрусской религиозной жизни. Теория молний, исследование внутренностей жертв и анализ знамений имели единственную цель и значение: дать людям возможность выяснить волю богов, узнать, какие церемонии следует провести, чтобы умиротворить их, и узнать, насколько неизбежны те явления, о которых говорят священные знаки.

Благодаря этому мы яснее понимаем, какое место занимало в жизни этрусков Mantike, или прорицание, – это чрезвычайно странное и запутанное искусство, во все времена интересовавшее людей, озабоченных судьбой и будущим. Этрусские жрецы – гаруспики – были умелыми специалистами и обязаны были знать все правила сложной теологии. Первоначально их роль заключалась в том, чтобы тщательно подмечать все божественные знамения, проявляющиеся на Земле, и на их основе делать практические выводы, касающиеся поведения людей. Этимология слова «гаруспик» неясна и служила источником многих споров у античных авторов. Хотя вторая часть слова явно представляет собой индоевропейский корень, связанный с идеей исследования и наблюдения, его первый элемент всегда считался чужеродным для латыни. Предполагалось, что он связан с ассирийским «хар» – «печень». Но такое толкование остается спорным.

Так или иначе, в течение всей истории древней Италии гаруспики считались непревзойденными мастерами прорицания не только в Этрурии, но и в Риме. Мы уже отмечали любопытные восточные мотивы, раскрывающиеся в некоторых аспектах их искусства. В основе своей оно опиралось на неизменную тенденцию этрусков читать в мировой книге не только откровения прошлого, но и предвестия будущего. При естественном порядке, имеющем глубокие священные корни, любое явление служит знамением, а чудо является всего лишь знамением особой важности.

Хотя греки уже давно не очень-то беспокоились по поводу будущего и воли богов, прорицательство все-таки играло очень важную роль и в Элладе. Но эта общность интересов не должна нас обманывать. Пророчества были очень распространены в Греции, о чем свидетельствуют число и популярность тамошних оракулов, однако греки крайне сдержанно относились к необычным и рационально необъяснимым явлениям. Разумеется, Бессмертные, живущие на Олимпе, могли чудесами нарушить ход повседневной жизни, но обычно они уважали его и сообщали о своих пожеланиях лишь малозаметными знаками – мелкими знамениями, не нарушающими естественных законов, или же вещали устами своих прорицателей и жриц.

Непосредственное вмешательство богов в земные дела было редкостью – например, землетрясение, гром и молнии, вызванные Аполлоном для спасения своего святилища в Дельфах, когда тому угрожали нечестивые кельтские захватчики. В целом греки неохотно признавали нарушение естественного порядка вещей божественными существами. Этим они очень сильно отличались от этрусков, которые во всем усматривали знак – мирный либо грозный – божественного вмешательства. Греческая философия очень рано противопоставила себя вере в события, противоречащие природе. Гераклит и Анаксагор сознательно отвергали веру в чудеса. Позже такую же позицию занял Эпикур и его последователи, из которых самым знаменитым был Лукреций. Однако некоторые школы, например стоическая, допускали реальность и эффективность прорицаний. Низшие греческие классы тоже были склонны признавать различные формы сверхъестественного. Но полное отсутствие в Греции письменного ритуала, устанавливающего точные правила прорицания или их применения, а также отсутствие специального корпуса жрецов, выполнявших эти правила, показывают, насколько по-разному относились к знамениям греки и этруски.

Этрурия не разделяла таких сдержанных и неуверенных чувств; она страстно интересовалась осязаемыми проявлениями священного и гордилась своим институтом жрецов-гаруспиков: только они могли разобраться в запутанных инструкциях, содержавшихся в ритуальных книгах, и применить их на практике. Странной была судьба этих жрецов, впервые появившихся в Италии в VII в. до н. э. при зарождении этрусской цивилизации и доживших до последних дней римского язычества в свите императора Юлиана! Занимая важнейшее место в этрусской религии, они вмешивались по самым разным поводам в жизнь тусков. Поэтому следует рассмотреть их науку и ритуалы.

Основные принципы этрусского толкования грозы описывают Сенека и Плиний Старший. Туски, как пишет Плиний (Естественная история. II, 137—148), делят небо на шестнадцать секторов. Наблюдатель встает лицом к югу. Сектора слева от него, на востоке, благоприятные; те, что на западе, – неблагоприятные. Таким образом, небо делится в соответствии со сторонами света, и его различным областям приписываются разные атрибуты. Право метать молнии имеют девять богов, но Юпитер может метать молнии трех разных видов. Следовательно, всего существует одиннадцать разновидностей молнии. Самое главное – заметить, из какой точки исходит молния и в какую точку она бьет. Тщательные наблюдения дают возможность точного истолкования. Наконец, следует вознести молитвы и принести богам жертвы, чтобы обеспечить исполнение обещаний или предотвратить угрозу.

На учении об ориентации по сторонам света, лежащем в основе этрусского истолкования грома и молнии, покоится все искусство гаруспиков. Для туcков освященный предмет по своей сути являлся образом Вселенной. Печень животного, принесенного в жертву богам, будучи вместилищем жизни, отражает состояние мира в момент жертвоприношения (фото 78). Жрец находит на поверхности печени местоположение богов и в соответствии с конфигурацией частей, связанных с каждым богом, может предсказать будущее. Бронзовая печень из Пьяченцы, точно таким же способом разделенная на области, соответствующие отдельным богам, представляет собой микрокосм. А применение принципа ориентации создает соответствие между наблюдениями за небом, громом, молнией и печенью жертвы.

Это ключевое учение об ориентации также позволяет воспроизвести на Земле, где живут люди, образ неба – жилища богов. Слово templum (по-латыни – храм) первоначально являлось термином из словаря этрусских прорицателей, обозначавшим выделенную жрецом конкретную область неба, в которой он искал знамения и толковал их. В ходе этой операции жрец всегда был обращен лицом к югу. Если расширить эту концепцию, то храм будет обозначать место на Земле, посвященное богам, святилище, которое в Этрурии обычно было ориентировано на юг и фактически представляло собой проекцию на землю священного участка неба. Тиния, Уни и Менерва – тезки Юпитера, Юноны и Минервы – бросали из глубины своих священных камер, как и с небес, защищающие или угрожающие взгляды на южную половину мира.

Таким образом, этрусские представления занимают важное место в символических и космических концепциях. В этой связи интересно отметить, что латинское слово mundus (мир), вероятно, имеет этрусское происхождение. На этрусских зеркалах изображается богиня женского туалета. В латинском же языке первоначальным значением слова mundus были женские украшения, а позже его стали применять к звездам – этим украшениям небес. Тосканское происхождение этого слова кажется очень вероятным.

Этрурии и Риму был хорошо известен подземный mundus, канава, закрытая сводом, где мир живых соприкасался с миром мертвых. В дни, которые в Риме назывались religiosi, римский mundus открывался, и на Землю через это зловещее отверстие выходили духи преисподней.

От священных правил, описывавших применение этой чрезвычайно сложной системы ритуалов, осталось лишь несколько коротких фрагментов в латинских переводах. Особенно большое значение имеет речь Цицерона De Haruspicum responso («Об ответе гаруспиков»), произнесенная в 56 г. до н. э. Она знакомит нас с выводами, к которым пришли гаруспики, когда Римское государство попросило у них совета по поводу подозрительного рокота грома в Лации. Практически в течение всего существования Римской республики сенат призывал тусских жрецов всякий раз, когда Рим сталкивался с особенно зловещими знамениями, на истолкование которых у понтификов – верховных хранителей римской религиозной традиции – не хватало знаний.

Согласно Цицерону, ответ, который специалисты по этрусскому прорицанию дали в 56 г. до н. э., состоял из трех пунктов. Во-первых, в нем раскрывалось, гнев каких именно богов проявлялся в рокочущих звуках, – это были Юпитер, Сатурн, Нептун, Земля и Dii caelestes, боги небес. Далее объяснялась причина их гнева – пренебрежение различными религиозными ритуалами, святотатственное убийство ораторов и несоблюдение клятв. Наконец, описывались неизбежные и грозные опасности, предвещаемые знамениями. Рим должен опасаться раздоров между знатью и городом, грозящих погубить лучших граждан государства. Следует опасаться заговоров против государства и свержения режима.

В тексте Цицерона не упоминается лишь четвертый пункт, обычно встречавшийся в ответах авгуров, то есть перечисление искупительных церемоний, которые умиротворили бы богов и предотвратили надвигающуюся угрозу. Гаруспики пользовались в Риме в течение всей его истории огромными привилегиями вследствие глубокой веры простого народа в эффективность их рецептов.

Такое сложное истолкование природных явлений, которые человек не мог понять, напоминает, как мы уже говорили, этрусский каледарь, известный нам в переводе Иоанна Лидийского на греческий. В нем тоже тщательно объясняется и трактуется в зависимости от дня месяца смысл громовых раскатов. На ум сразу приходят вавилонские ритуалы, которые точно так же истолковывали смысл грома в зависимости от дня года.

При этом мы, разумеется, должны – как и в случае с гаданием по внутренностям – объяснить временной провал между навыками прорицания, восходящими примерно к 2000 г. до н. э., и искусством, которое проявилось в Италии лишь с начала VII в. до н. э. Прогресс в востоковедении, похоже, ведет к раскрытию все большего количества промежуточных ступеней. Однако следует подождать, пока исследования, все еще продолжающиеся, не приведут к определенным выводам.

Так или иначе, мы находим у гаруспиков очень заметную тенденцию интерпретировать знамения и чудеса в политическом смысле. Это отношение осталось неизменным в течение всей истории Этрурии, а позже и Рима. Жрецы, которые происходили из аристократического класса, старались внушить всем, кто обращался к ним за советом, необходимость избегать внутренних разногласий в городе, опасаться беспорядков, угрожающих государству и законным органам власти. В течение всего своего существования коллегия гаруспиков проявляет поразительное постоянство в политической ориентации, храня верность как своим аристократическим традициям, так и ритуальным правилам, тщательно фиксировавшимся на протяжении веков. Гаруспики, будучи хранителями священных правил поведения, одновременно всегда пытались играть роль защитников существующего строя.

Фрагменты этрусских ostentaria, то есть книг о смысле знамений, сохраненные для нас Макробием, Сервием и Аммианом Марцеллином, поражают нас странным и подчас ребяческим характером предлагаемых толкований. Овца или баран, чье руно покрыто золотыми или пурпурными пятнышками, предвещает силу и славу правителю города и его потомству. Деревья и животные делятся на противоположные категории. Одни из них служат благоприятными знамениями, а другие, наоборот, предвещают неудачу. Этрусская мудрость широко пользовалась этим разделением деревьев и животных на предвестников хороших и плохих событий. Оно было столь же фундаментальным, как различие между знамениями, прочитанными на печени жертвы, которые были хорошими или плохими в зависимости от отдела исследуемой печени, и предсказаниями, полученными из наблюдений за молнией – также благоприятными или неблагоприятными, судя по направлению, откуда исходила молния.

Разделение деревьев и животных на противоположные категории представляется как демонстрация человеческому обществу образа его собственного состояния. Все необычное в arbores infelices предсказывало человеческие несчастья; напротив, arbores felices управляли развитием людей. Тем самым различные царства природы оказывались связаны священными и таинственными узами. Но нам следует провести более детальный анализ, если мы хотим получить представление о невероятной сложности учения, которое, невзирая на свою фундаментальную несостоятельность, любило облачаться в одежды истинной науки.

В Риме Тарквиниев гаруспики, естественно, пользовались всеми гражданскими правами и практиковали свое искусство так же, как в городах Этрурии. После изгнания этрусских тиранов ситуация радикально изменилась. Рим снова стал латинским городом, и его религиозные представления претерпели изменения. Римляне продолжали уделять большое внимание знамениям и чудесам, но больше не искали в них точной информации о будущем. Искусство предсказания было чуждо их рациональному уму. В глазах римлян чудеса просто свидетельствовали о гневе богов, и они предпринимали все возможные меры, чтобы отвратить от себя этот гнев. Знамения также не служили информацией относительно будущего. Наблюдая за небесными знаками, за птицами и священными цыплятами, авгур всего лишь старался узнать, одобряют ли боги начинание, предпринятое Римским государством, и можно ли рассчитывать на их содействие. Если одобрения богов не наблюдалось, от начинания следовало отказаться, дабы избежать серьезнейшей опасности.

Если римляне и обращались к этрусским гаруспикам в случаях особенно зловещих предзнаменований, то лишь для того, чтобы узнать, как наиболее эффективно умилостивить богов. В данном случае клиенты больше всего ценили в гаруспиках их несравненное умение очищать оскверненную душу. Но ситуация в Риме изменилась во время Пунических войн. Паника, вызванная победами Ганнибала, привела к новому увлечению предсказаниями. Как обычно происходит в моменты тяжелых кризисов, римские граждане ощущали непреодолимую потребность знать будущее. Отсутствие авгуров в среде латинян заставило их обратиться к гаруспикам, чье значение в городе снова увеличилось. Теперь они могли применить на практике все тонкости своего искусства и объявить Риму ожидающую его судьбу. С тех пор и при республике, и при империи мода на прорицания только возрастала. Усиливавшееся неверие образованных классов не мешало народным массам все больше и больше полагаться на пророков и авгуров. Но в Риме постоянно не хватало специалистов в искусстве прорицания, их число никогда не отвечало потребностям момента. Поэтому римляне постоянно обращались к всевозможным личностям, унаследовавшим древние традиции прорицания, – греческим оракулам, иранским магам, халдейским астрологам, египетским жрецам и вплоть до конца языческой эры к гаруспикам, – чтобы найти ответы на вопросы, которые интересовали народ, но которые он не мог решить.

Нелегко дать точное представление о богах, составлявших этрусский пантеон. В целом мы знаем их в обличье греческих божеств, с которыми они частично отождествлялись. Но они должны были сохранить оригинальные характеристики, не сразу просматривающиеся за их эллинским обликом.

Поздний текст, относящийся к V в. и дошедший до нас благодаря Марциану Капелле, несомненно восходит к появившимся намного раньше переводам этрусских ритуальных сочинений, сделанным в эпоху Цицерона ученым Нигидием Фигулом. Согласно Марциану, этрусских богов помещали в следующем порядке. Вокруг Юпитера находились верховные боги, senatores deorum. Далее шли двенадцать богов, управлявших знаками зодиака, и семь богов, соответствующих планетам. Наконец, имелись боги, связанные с шестнадцатью областями неба. Сенека рассказывает нам, что, когда Юпитер мечет молнии, он может сделать это либо по своей воле, либо после совещания с другими богами. В такой космогонии ощущаются признаки сходства с халдейской, которую, по словам Диодора, передавали от отца к сыну.

Информация Марциана Капеллы и надписи на печени из Пьяченцы, которая является точной проекцией небесного свода, позволяют нам нарисовать карту неба по представлениям этрусков. Различные боги занимали четко определенное место на небе и представлялись людям милосердными или ужасными в зависимости от положения их зоны. Главным богом этрусков был Тиния, повелитель молнии, аналогичный греческому Зевсу и римскому Юпитеру. Его имя четыре раза упоминается на печени из Пьяченцы вместе с другими богами, которые остаются для нас тайной. Жена Тинии – Уни, отождествлявшаяся с Герой и Юноной. На некоторых этрусских зеркалах изображается, как она кормит грудью Геркулеса, он, согласно некоторым надписям, был ее сыном. Менерва – этрусская Минерва – вместе с Тинией и Уни входила в благодетельную троицу, которая попала в Рим при Тарквиниях под именами Юпитер, Юнона и Минерва (рис. 15). Такой культ триад, которым поклонялись в тройных храмах, очень типичен для Тускии. Похоже, такие религиозные концепции зародились еще в доэллинской и анатолийской цивилизациях.

Рис. 29. Бронзовое зеркало. Венера и Прозерпина спорят перед Юпитером за обладание малышом Адонисом, который лежит в сундуке. Имена богов написаны архаической латынью и различным шрифтом: Venos, Diovem, Prosepnai (Венера жалуется Юпитеру на Прозерпину). Зеркало из Пренесте, найденное в Орбетелло. III в. до н. э. Лувр, Париж.

Этруски, будучи народом мореплавателей, особенно почитали Нетунса – Нептуна, повелителя морей. Он вооружен трезубцем и сразу же вызывает в памяти греческого Посейдона. Считалось, что именно он был прародителем царской династии в Вейях и великим богом Ветулонии. Марса, бога войны, почитали под именем Марис; как и греческий Арес, он был любовником богини любви Туран, обладавшей очарованием греческой Афродиты и римской Венеры. Имя Туран восходит к доэллинскому корню, который присутствует в греческом слове turannos. Следовательно, Туран – это буквально правительница, повелительница. Она изображена на множестве бронзовых шкатулок и зеркал в окружении свиты из гениев женского рода, законно занимая центральное место на этих изящных предметах женского туалета. Имена Аполлона и Артемиды отсутствуют на печени из Пьяченцы, однако с ними в Этрурии были знакомы с древнейших времен (рис. 30). Группа терракотовых статуй, созданных в конце VI в. до н. э. в мастерской скульптора Вулки, украшавшая крышу большого храма в Вейях, иллюстрирует дельфийскую легенду о борьбе между Аполлоном и Гераклом за обладание ланью (фото 39). Так чисто эллинский миф становится темой для шедевра архаического этрусского искусства.

Фуфлунс, соответствующий греческому Дионису, был великим богом города Популония, названного как раз в его честь. Фуфлунс изображается с жезлом и связан с Семелой и Ариадной. Этот бог винограда и плюща, как и в Греции, служил персонификацией веселья и избытка жизненных сил и очень рано стал отождествляться с Вакхом из Великой Греции, который привел в Тоскану свои мистерии и свиту буйных вакхантов. Танцоры и танцовщицы, вертящиеся на фресках из Тарквиний под звуки флейты в садах со множеством увитых плющом беседок, возможно, входили в вакхические братства и были почитателями бога, совершившего много чудесных метаморфоз, – могущественного тосканского Фуфлунса. Но на этот вопрос до сих пор нет однозначного ответа.

Турмс, этрусский Гермес, считался – особенно в Тоскане – богом, связанным с погребальными ритуалами. Он сопровождал души мертвых в Аид. Особенно сильно его культ был распространен в Ареццо. На этрусских зеркалах позднего периода он появляется под римским именем Меркурий. Сетлансу, богу огня, поклонялись в Перудже. Этрурия всегда оставалась разделенной, и многочисленные боги были тесно связаны с конкретным городом или святилищем. Здесь никогда не было единого пантеона для всей провинции, как в римской Италии. Еще одним богом огня считался Велханс, также метавший молнии. Он обладал чертами греческого Гефеста и римского Вулкана. В Популонии, промышленном городе, разбогатевшем благодаря выплавке и обработке металлов, чеканили монеты с изображением Велханса, покровителя кузнецов. Одним из самых почитаемых богов Этрурии был Геркле, у греков – Геракл. Здесь он символизировал силу и воинскую доблесть, но являлся также могущественным богом воды, источников и моря. Его непревзойденная храбрость позволила ему восторжествовать над силами подземного мира. Этрусские путешественники просили у него покровительства и избирали его вождем в своих бесчисленных полувоенных экспедициях.

Некоторые таинственные существа символизировали неумолимое шествие судьбы. В Вольсиниях в стену храма, посвященного Нортии, богине удачи, ежегодно вбивали гвоздь как символ неостановимого хода времени. Каждый народ и каждый человек имеет свой срок, отмеренный судьбой. Этрусскому народу была дарована жизнь в течение десяти веков; Риму – двенадцать веков, о чем поведали двенадцать грифов, которых видел Ромул при основании города. Конец каждого века, служивший также линией раздела между поколениями, отмечался небесными знамениями.

Рис. 30. Бронзовое зеркало. Аполлон и Артемида III в. до н. э. Лувр, Париж.

Естественный интерес у нас вызывает чисто этрусское божество Вольтумна – только в святилище этого божества на территории Вольсиний проходили панэтрусские совещания и праздники. Судя по всему, Вольтумна попал в Рим в обличье юного бога растительности Вертумна. Статуя Вертумна стояла в этрусском квартале Рима – vicus tuscus, – и Проперций слышал, как бог говорил устами своей статуи: «Я, туск из Тусков, не жалею, что посреди войн покинул свою вольсинийскую родину». Рим всегда радушно принимал богов тех народов, которые собирался искоренить. Чтобы обеспечить поражение врагов, римский сенат тактично приглашал покровительствовавших им богов перебраться на жительство в город. Римские легионеры не боялись вражеских воинов, которых покинули боги, и, преданно поклоняясь этим богам, могли поставить противника на колени.

Рис. 31. Небольшая терракотовая погребальная урна со скульптурой покойного на смертном ложе. Конец VI в. до н. э. Лувр, Париж.

Этрусков никогда не оставляла в покое мысль об участи мертвых и о другом мире. Такая постоянная забота ставит этрусков на особое место среди народов древнего Запада и любопытным образом связывает их с восточными странами, откуда они и пришли, согласно преданиям. Если в Греции и Риме погребальный культ всегда был очень важен, то в Этрурии забота о мертвых стала для живых настоящей манией. Этрусские гробницы сооружались в форме этрусских жилищ, но с особой тщательностью, прочностью и щедростью. После погребения вход в гробницу заваливали камнями или огромной глыбой, дабы не повадились в нее ходить алчные люди и злые духи. Рядом с покойником клали его оружие, рядом с покойницей – ее украшения, чтобы мертвые спокойно обитали в своем последнем жилище и не беспокоили живых. Древние народы всегда опасались тех мертвецов, которые из-за недостатка заботы начинали вредить живым.

Тусские аристократы строили гробницы, предназначенные для членов одной семьи (фото 13, 14). Большие курганы в Черветери представляют собой усыпальницы для знатных семей города. Этрусские кладбища, планировку которых в наши дни помогает восстановить аэрофотография, не были доступны ни для потомков мореплавателей-завоевателей, ни для потомков вымерших и порабощенных племен. Эти мрачные города мертвых и после смерти отражают аристократический образ жизни народа, гордящегося своим происхождением.

Представления этрусков о подходящем жилье для мертвых всегда были очень смутными (рис. 2, 23, 24). Живут ли покойники в просторных подземных камерах или же они встречаются в подземном мире, который является несовершенным отражением верхнего мира? Похоже, этруски не ощущали необходимости рационально примирить эти две противоположные точки зрения. Вино возлияний и кровь жертв должны были порадовать мертвецов в могилах, но эти животворящие вещества доходили до них и тогда, когда они спускались в огромную пещеру в центре Земли, образующую всеобщий Аид, и встречались там с другими тенями.

Во все эпохи переход в мир иной всегда представлялся и воображался как путешествие. Бесчисленные сцены отправления в путь, изображенные на погребальных урнах и саркофагах, – в путь пешком, на лошади, в экипажах или в лодках, – символизируют путешествие покойных в преисподнюю (рис. 1). Загробный мир изображался по-разному в разные периоды. На тарквинийских фресках древнейшего периода мертвые ведут в ином мире жизнь, полную удовольствий и радости. В атмосфере Элизиума проходят пиры под звуки флейт; пирующие видят вокруг себя изящных танцоров и женщин, захваченных магическим ритмом танца (фото 24). В духах, которые отводят покойных в тот мир, откуда те не вернутся, нет ничего ужасного, всюду царят спокойствие и гармония.

В IV в. до н. э. настроение этих поразительных картин постепенно меняется. Боги, правящие нижним миром, теперь сидят на троне посреди своего мрачного царства, и мы можем прочесть их имена – Аита или Эита (искажение греческого Аида) и Ферсипнаи – Персефона на этрусский манер. Голова Аиты покрыта волчьей шкурой, так как для этрусков волк был животным, по своей природе связанным с загробным миром. В правой руке бог держит скипетр, вокруг которого обвивается змея. Персефона также держит царский скипетр, а на ее светлых волосах золотой венец.

Темой изображенных сцен по-прежнему является пир. Но его атмосфера становится все более мрачной. Гении и демоны – очевидно, слуги бога преисподней – уже не имеют спокойного и гармоничного облика. Их лица злобны и устрашающи (фото 54, 55). Важное место в погребальной живописи позднего периода занимает демон, имя которого позаимствовано у Харона, греческого лодочника. Он совсем не похож на миролюбивого греческого паромщика, который без устали перевозит толпы теней через воды Стикса. У этрусского Харуна – искаженное лицо, крючковатый нос и синеватое тело, своим оттенком напоминающее о разложении. Он вооружен дубинкой, которой наносит, как бы испытывая жестокое удовольствие, смертельные удары. Наряду с ним присутствуют и другие демонические фигуры не менее отталкивающего вида. У Тухульхи конские уши, клюв грифа, а в руках он держит разъяренных змей. В одной из самых поздних гробниц на кладбище в Тарквинии – в гробнице Тифона, построенной не раньше чем во II в. до н. э., а порой датируемой даже первыми годами до нашей эры, – на настенных фресках появляется толпа молодых людей. Эту жалкую, запуганную толпу ведет гений со змеями в волосах и с факелом в руке. Позади него маячит ужасная фигура Харуна.

Таким образом, на закате Этрурии мы находим выражение страха и даже ужаса в предчувствии бедствий и мучений преисподней. С уничтожением Этрурии ее жители лишились своих благостных представлений о спокойной и лучезарной загробной жизни. Ими завладел ужас перед адскими мучениями, и греческое влияние становится едва различимым. Итак, вплоть до начала христианской эры Римом владели мрачные представления о смерти. Возможно, этим отчасти объясняются восторженные возгласы таких римских поэтов, как Лукреций, которые радуются освобождению человека от бессмысленного страха перед воображаемым и нереальным миром.

Большая этрусская выставка, в 1955 г. вызвавшая интерес и любопытство в широких кругах Парижа, Милана, Гааги и Цюриха (где она открылась), привлекла внимание любителей, а также критиков и историков искусства к проблеме значения этрусского искусства и его места в древнем средиземноморском искусстве в целом. Публику, похоже, главным образом поражало обилие сокровищ, выставленных в тот раз впервые. Некоторые ювелирные изделия этрусков своей изысканностью, богатством украшений и утонченностью композиции превосходят самые восхитительные шедевры современного искусства.

Рис. 32. Бронзовая курильница для благовоний. В основании стержня – фигурка юноши. Три ножки сделаны в форме человеческих ног. V в. до н. э. Музей виллы Джулия, Рим.

Но выставка в целом представляла собой панораму чрезвычайно разнообразных жанров, неравноценных по качеству и пестрых по составу. Естественно, изделия, создававшиеся на протяжении многих столетий, не могут не демонстрировать радикальную эволюцию стиля и техники и наличие более и менее удачных периодов. Однако собрания греческих и римских древностей вводят нас в мир, где существовала преемственность вдохновения и формы. В этрусском же искусстве мы замечаем не только многочисленные глубокие изменения, но и неровность, с первого взгляда поразительную.

Такое положение вещей породило немало совершенно противоположных точек зрения. Еще в 1889 г. французский ученый Марта писал в руководстве по этрусскому искусству, еще не потерявшему ценность, несмотря на свой возраст: «Величайшее несчастье этрусского искусства в том, что ему так и не хватило времени, чтобы сформироваться». Некоторые современные критики, подписывающиеся под этим решительным заявлением, также утверждают, что в этрусском искусстве нет какой-либо оригинальности; по их мнению, оно провинциально и является всего лишь отражением греческого искусства, которое было для этрусского образцом. Но многие ученые полагают, что этрусское искусство обладало уникальными чертами и может называться автохтонным. Обе точки зрения являются крайними и, следовательно, отчасти ложными. Истина, как это нередко бывает, посредине. Этрусское искусство, безусловно, подвергалось постоянному и благодетельному влиянию художников из Эллады и Великой Греции (фото 61), и его историю можно понять лишь в том случае, если принять во внимание и существование, и глубокое влияние эллинских образцов. Но отсюда не следует, что оно было лишь рабским подражанием, не обладающим никакой самоценностью. Этрусское искусство демонстрирует тенденции, таланты и дух, в которых проявляются достижения первых жителей Тосканы, создавших цивилизацию, достойную этого названия.

Следовательно, мы можем справедливо судить об этрусском искусстве лишь в том случае, если не будем считать его некоей вещью в себе, вне времени и пространства. Следует остерегаться попыток сконструировать чрезмерно абстрактную эстетику. Вдохновение этрусских мастеров сильно различалось в разные эпохи и в разных местах. Художники по-разному реагировали на внешние влияния, приходящие с Ближнего Востока и из Греции, в соответствии с тем, в каком веке они жили и в каком городе родились.

Партикуляризм этрусских городов проявлялся не только в политической сфере, но и в области искусства. В одном месте художники специализировались в скульптуре; в других они предпочитали технику барельефа и фрески. Более того, эволюция техники и стилей в Этрурии не отличалась равномерностью; были различные движения, были поразительные новшества, за которыми следовали продолжительные периоды застоя и упадка в технике, различавшиеся от эпохи к эпохе. Южная Туския была больше подвержена греческому влиянию, чем Северная и Центральная. Отсюда следует, что существовали большие различия между артистическими зонами; этот факт следует принимать во внимание при попытках датировать конкретное произведение этрусского искусства.

Подобные исторические взгляды, являющиеся необходимой предпосылкой для взвешенного суждения, прежде всего должны учитывать самое начало этрусского искусства, то есть любопытные поделки первого железного века, который обычно называется вилланованским. Если примерно с 700 г. до н. э. начали свою деятельность истинно этрусские мастерские, то нельзя сказать, что у них не было предшественников; и любой участвовавший в раскопках в Тоскане может заметить, что не существует значительного отличия между продукцией VIII и VII вв. до н. э. Вилланованское искусство вдохновлялось геометрией. Бронзовые и керамические вазы, оружие и фибулы украшены простыми и монотонными узорами – квадратами, треугольниками, свастиками, кругами и пересекающимися линиями. Фигуры животных и людей появляются в более поздний период в поразительно схематической и примитивной форме. В редких каменных скульптурах уже чувствуются веяния Эгейского мира.

Начиная с VII в. до н. э. появляется во всем своем блеске подлинное этрусское художественное ремесло. Великолепные гробницы VII в., особенно гробница Реголини-Галасси в Черветери, а также богатые гробницы Пренесте, содержат бесконечно богатый материал в виде изделий из золота и слоновой кости. О размахе деятельности первых тирренских пиратов можно судить по невероятному обилию великолепных ювелирных изделий, которыми они одаривали своих покойников. В украшениях и орнаментах еще присутствует предыдущий период, проявляющийся в тенденции к схематизации и в характерных геометрических узорах; но теперь мы видим робкие попытки натурализма, сочетающиеся с виртуозностью восточного характера. Бесчисленные достижения в прикладном искусстве неожиданно выводят этрусков на лидирующие позиции среди художников Западного Средиземноморья. Этрусское искусство никогда не сияло более ярко, чем в архаический период, окончившийся с изгнанием этрусских тиранов из Рима.

В древности этруски славились как архитекторы и искусные инженеры. Римляне приписывали им изобретение атриума, канализации и регулярной городской планировки. Римские зодчие во многом ориентировались на образцы, созданные их тусскими предшественниками. Сегодня от бурной строительной деятельности этрусков осталось очень мало следов. Там, где в древности стояли города, сейчас виднеются лишь остатки мощных внешних стен, неприступных для врагов, фундаментов храмов и незначительные руины жилых домов. Однако погребальная архитектура является бесценным кладезем информации; по ней мы можем реконструировать вид давно исчезнувших построек.

Рис. 33. Развалины небольшого тройного каменного храма, найденные в 1947 г. в ходе французских раскопок под Больсеной. Ширина 17,2 м, длина 13,4 м.

Этрусские города никогда не строились в долинах или на равнинах. Они создавались на плато с обрывистыми краями или на холмах, которые было легко оборонять; сменившие их современные города до сих пор имеют вид орлиного гнезда, примостившегося на горной вершине и господствующего над окружающей местностью. Для дополнительной защиты этруски сооружали крепкие стены, линия которых точно повторяла контуры холма (фото 5—7). Эти стены порой достигют шести миль. Из этого можно получить представление о размерах заселенной территории. Внушительный вид стен напоминает нам о мощи создавшей их и исчезнувшей цивилизации. Их сооружали из больших блоков местного камня, обычно вулканического туфа, уложенных в правильном порядке. Размер блоков и их форма – многоугольная или прямоугольная – зависели от природы материала и его возможностей. Этрусская стена в Перудже, восстановленная в нескольких местах и законченная уже в новое время, поражает нас своим монументальным видом (фото 8).

В город можно было попасть через ворота, место для которых выбиралось с большой тщательностью (фото 8, 9). Ворота представляли собой колоссальные арки, украшенные рельефными скульптурами. До наших дней уцелели очень немногие; однако Порта-дель-Арко в Вольтерре и ворота Марции и Августа в Перудже представляют собой одни из самых красивых образцов древней архитектуры на итальянской земле. Арка и свод постоянно использовались в Тускии, позволяя местным архитекторам создавать такие колоссальные сооружения, какие были недоступны грекам с их линейными конструкциями. Рим в древнейшие времена позаимствовал у этрусков основы их технических знаний; отсюда и происходит монументальный характер римской архитектуры.

В каждом городе имелось несколько храмов, где поклонялись богам. Этрусский храм стоял на высоком фундаменте – подиуме и имел лишь один вход. Внутри храма находились три смежных и параллельных помещения, там хранились статуи божеств, а фасад представлял собой портик, поддерживаемый двумя рядами колонн. Храм выглядел массивным и приземистым, так как его ширина почти равнялась длине.

Вследствие недолговечности использовавшихся материалов до нас дошло очень немного остатков древних этрусских храмов. Хотя подиум и фундаменты строились из камня, сами здания из дерева и кирпича давно исчезли. Все, что оставалось в самом лучшем случае, – основания стен, по которым можно восстановить план храма. При раскопках обнаружено множество декоративных терракотовых элементов, покрывавших и украшавших деревянные части антаблемента и фасада. Концы балок маскировались антефиксами (фото 42, 47); верхнюю часть здания со всех сторон опоясывали фигурные фризы. Иногда, как в большом храме в Вейях, на крыше стояли статуи в натуральную величину, выделяясь на фоне неба. В храмах эллинистической эпохи на фронтонах устанавливали рельефные скульптурные группы, изображавшие сцены из греческой мифологии.

Все эти терракотовые украшения как бы оживляли этрусский храм (фото 48). Антефиксы, фризы и статуи красили в светлые цвета, весело игравшие своими богатыми оттенками на ярком этрусском солнце.

О гражданской архитектуре этрусков мы почти ничего не знали бы, если бы в нашем распоряжении не имелись погребальные урны и ex-voto[14] в форме домов, а также хижин-гробниц, достоверно воспроизводящих конструкцию современных им жилищ (рис. 9, фото 11). Исследования в этой области обнаружили лишь крайне жалкие останки частных домов этрусских аристократов. Однако руины, найденные в Марцаботто – маленьком этрусском городке всего в 15 милях от Болоньи, – демонстрируют нам планировку улиц и жилых кварталов. Она отличалась чрезвычайной упорядоченностью, имея вид шахматной доски. Дома, судя по всему, были скромными; невозможно сказать наверняка, были ли в этих домах атриумы – центральные помещения в жилище этрусков, позаимствованные у них римлянами.

Здесь на помощь науке также приходит погребальное искусство. В Этрурии гробницы воспроизводят структуру давно разрушившихся домов (фото 15—17). Раскопки, проводившиеся в течение столетий либо ради наживы, либо из любви к знаниям, к счастью, не истощили богатств, скрытых в тосканской земле. Мы должны помнить, что вокруг крупного столичного города за многие тысячи лет вырастали, расширялись и множились кладбища. Табу на места для погребения запрещало разрушение каких-либо погребальных сооружений прошлого. Вот почему известные на сей день крупнейшие кладбища являются лишь незначительной частью того, что еще таится под землей.

Согласно представлениям этрусков, гробница была в прямом смысле слова жилищем, в котором покойные продолжают сумеречное и бесконечное существование. Поэтому вполне естественно, что начиная с VII в. до н. э. гробницы выглядят как настоящие комнаты. Вдоль стен комнаты ложа, на которые кладут мертвых. Затем гробницы увеличиваются, количество комнат возрастает, и, наконец, этрусские зодчие начинают вырубать в вулканических холмах из туфа уже целые дома. Примерно до 400 г. до н. э. размеры гробницы остаются разумными, поскольку она предназначена только для семьи в строгом смысле слова, то есть для главы семейства, его ближайших родственников, жены и детей. Начиная с IV в. до н. э. концепция меняется, гробницы уже принимают по 20—30 человек, то есть становятся усыпальницами для всего рода. Еще позже погребальные камеры становятся почти гигантскими; коридоры, ведущие в некоторые гробницы, например в гробницу Франсуа в Вульчи, достигают 30 метров, проникая в глубь земли.

Во все эпохи большое внимание уделялось не только тому, чтобы планировка гробниц соответствовала жилищам живых, но и архитектурному изяществу. Резной узор на каменном потолке точно воспроизводил сложную систему стропил. Тщательно отделаны косяки дверных проемов, соединявших камеры. Нас неизменно восхищает изящество архитектурных линий, в этом отношении гробницы обладают настоящей геометрической красотой, полностью удовлетворяющей современному пристрастию к сдержанному искусству без чрезмерных украшений.

В этрусском пластическом искусстве нас поражает и скудность, и зачастую среднее качество скульптуры на каменных барельефах; в Греции они всегда замечательны. Этрусские художники предпочитали ваять из глины и бронзы; они преуспели в обработке этих материалов, добиваясь превосходных результатов. Отсутствие мрамора в Этрурии – недостаточное объяснение такой странной однобокости. Реальные причины, несомненно, в другом. Статуи не играли у этрусков той же роли, что у греков, и, несмотря на контакты между этими народами, их художественный темперамент весьма различался.

Дух Древней Греции лучше всего выражался в чувстве гуманизма и умеренности. Гомеровская поэзия ставит человека в центр всех размышлений и делает его мерой всех вещей. Греческие боги созданы по образу человека. Как это обычно бывает при зарождении любой цивилизации, скульптура, будучи попыткой восславить богов, берет за основной образец человеческое тело. Греческий скульптор, вдохновляясь врожденным чувством красоты, старался воплотить в мраморе человеческое тело в самых гармоничных формах.

Мысли этрусков, как мы уже видели, были заняты совсем другим. Их боги обладали непредсказуемым характером; человек всегда боялся их гнева, боялся стать их жертвой. Этрусскому художнику приходилось следовать по пути, диктуемому его потребностями. Его обязанностью было создать достоверный образ покойных, чтобы сохранить их черты и в каком-то смысле вырвать их из царства вечной ночи. Таково происхождение этрусского портрета. Поначалу, если вспомнить о канопической глиняной урне из Кьюси (фото 30), требовалось всего лишь снабдить ее бронзовой маской. Позже крышку урны заменило грубое изваяние в виде головы, в то время как на самой вазе намечены груди, а ручка путем причудливой метаморфозы стала отдаленно напоминать руки. От этого гибридного сочетания, напоминающего нам первобытное или наивное искусство, мы наконец переходим к настоящим статуям.

В пластическом искусстве, служившем в основном обряду погребения, очень скоро начало ощущаться влияние эллинских образцов. Благодаря своей стилизации греческое архаическое искусство оказалось сродни этрусскому темпераменту, ведь при изображении реальности этруски всегда предпочитали достоверности и гармонии свое представление о ней (фото 28, 29, 31). Таким образом, Этрурия живо откликнулась на влияния из Эллады и греческих колоний на Востоке. Общие условия благоприятствовали такому направлению в искусстве, так как в VI в. Этрурия оказалась на вершине могущества и процветания. Это столетие стало также свидетелем апогея этрусского искусства.

В последнее время внимание исследователей, естественно, было привлечено к великолепным терракотовым статуям, найденным в Вейях в 1916 г. (фото 39—42, рис. 34); эти статуи украшали крышу большого храма Аполлона. Это единственная скульптурная группа, контекст которой нам совершенно ясен. Нет сомнения, что эти исключительные произведения вышли из мастерской ремесленника Вулки, который, как рассказывает Плиний, трудился над украшением Капитолийского храма незадолго до 500 г. до н. э. Хотя при разговоре об этрусском искусстве мы зачастую не спешим говорить о школах, применять этот термин в случае вейянских статуй совершенно правомерно. В конце VI в. в Вейях существовала превосходная школа скульпторов, которые восприняли традиции греческого архаического искусства, но воспользовались ими для создания оригинальных работ. Аполлон и богиня, кормящая грудью ребенка, стоят очень близко к современной им аттической и ионийской скульптуре. Тем не менее пропасть, отделяющая их от группы кор с Акрополя, очевидна. Те обладают божественной гармонией, в то время как этрусские фигуры выражают сильное внутреннее напряжение; художник стремится наиболее резким образом передать ритм их движений и шагов. Формы и складки одеяний намеренно стилизованы, и общая цель – подчеркнуть стремительность действий, динамизм божеств.

Вкус к стилизации и упрощению форм вел в целом к предпочтению барельефов перед объемными фигурами. В конце VI и в первой половине V в. до н. э. в Кьюси были созданы замечательные барельефы из местного камня для украшения урн и надгробных колонн (фото 52). Темы этих барельефов – церемонии и игры, сопровождающие похороны; одновременно они являются предвестником удовольствий Элизиума в загробной жизни. Рельеф чрезвычайно плоский, и художник, не сильно заботившийся о том, чтобы создать эффект объема или пластичности, по мере сил пытался изобразить как можно правдоподобнее отдельных людей. Их движения уравновешивают друг друга, и ничто не препятствует ритму скачек или танцев. Порой тела сознательно деформированы, например, руки и ноги непропорционально длинные, так как скульптор интерпретирует реальность в соответствии со своим личным видением и требованиями желаемого эффекта. Исключительная художественная ценность барельефов Кьюси требует их долгого изучения. Гибкие и волнистые линии рельефов очень приятны на вид, и в этом есть нечто чрезвычайно современное.

Начиная с ранней эпохи этруски с большим удовольствием изображали животных – реальных или воображаемых (фото 32, 34—36). Такая страсть в значительной степени внушалась бесчисленными моделями, заимствованными из восточного искусства и, похоже, чрезвычайно популярными. Различные представленные животные имели четкий смысл в погребальных ритуалах. Львы, тигры и такие гибридные чудовища, как сфинксы, химеры и грифоны, надежно защищали тех мертвых, чьи двери они стерегли. Ревущий лев напоминает образ, популярный в Малой Азии и Месопотамии; тут ощущается странное родство между этрусским искусством и хеттскими образцами.

Рис. 34. Терракотовая плинфа, найденная поблизости от храма в Вейях. Она лежала на гребне крыши храма и служила постаментом для одной из статуй аполлоновской группы.

Наилучшее выражение этрусский анимализм нашел в больших бронзовых скульптурах. Одна из них имеет прославленную историю. Знаменитая волчица, сейчас выставленная в Капитолийском музее в Риме, датируется – как и группа вейянских статуй – самым концом VI в. до н. э. Она была перевезена из Этрурии в Рим, где считалась символом Вечного города. Затем она исчезает – где находилась все это время, остается тайной – и вновь появляется в X в., став гордостью Латеранского дворца. Два близнеца, кормящиеся из сосков волчицы, – работа ренессансного художника. Напряженность и необузданность волчицы сразу же напоминает стиль мастерских в Вейях; возможно, Аполлон и эта бессмертная бронзовая скульптура появились на свет в соседних мастерских.

Вследствие почти тотальной гибели древних росписей фрески из Тарквинии, Кьюси и Орвието представляют собой исключительно интересную и ценную коллекцию (фото 20—27). От картин того времени не осталось практически ничего; дерево и холст, на котором они были нарисованы, погибли во влажном климате Греции и Италии. Лишь в жарком, сухом климате Египта сохранилось несколько очень средних портретов римского периода. Живописное искусство античности известно нам в первую очередь по этрусским гробницам и по росписям в Помпеях и Геркулануме. Несколько случайно сохранившихся фрагментов греческой живописи демонстрируют, что и в этой области греческое искусство зачастую не знало равных. Росписи из римской Кампании – всего лишь его бледная имитация. Этрусское же искусство со всем своим архаизмом, даже находясь под непрерывным эллинским влиянием, ухитрилось оставить печать гениальности на своих шедеврах, образующих запутанные серии и даже сегодня производящих чарующий эффект на зрителя.

Вот что восторженно писал Д.Х. Лоуренс в своей книге «Этрусские местности» после посещения кладбища в Тарквинии:

«Этрусские изображения обладают неким чарующим свойством. Эти леопарды с высунутыми длинными языками, эти морские коньки, эти загнанные олени, пораженные в бок и в шею, – они захватывают наше воображение и больше не покидают его. Мы видим волнистую кромку моря, резвящихся дельфинов, ловкого ныряльщика и малыша, поспешно взбирающегося вслед за ним на скалу. Вот бородатые мужчины лежат за пиршественными столами – как они поднимают таинственное яйцо! И женщины в конических головных уборах, как странно они наклоняются вперед, с позабытой нами нежностью! Нагие рабы весело нагибаются за кувшинами с вином. Их нагота служит им одеждой, более привычной, чем ткани. Изгибы их членов говорят о жизнерадостности, которая еще сильнее ощущается в конечностях танцоров, в больших, длинных руках, вскинутых вверх и полных танца до самых кончиков пальцев, танца, который клокочет в них, как течение в море, словно через них проносится течение какой-то иной, сильной жизни, столь отличной от наших нынешних вялых течений, будто они черпают свою энергию из иных глубин, нам недоступных».

Те, кто спускался в расписные гробницы Тарквинии, сразу же поймут восхищение Лоуренса, а может быть, и сами его испытают. Нигде этрусский гений не нашел более свободного выражения, чем в смелом лиризме этих сцен. Тем более достойно сожаления постепенное разрушение этих произведений искусства. Однако оно неизбежно. Пока гробницы оставались запечатанными, краски, недоступные действию воздуха, не меняли цвета, и редкая свежесть их тонов поражала и очаровывала первых людей, проникших в девственные усыпальницы. Но как только гробница оказывалась открыта, пагубное воздействие влаги и воздуха становилось неотвратимо.

Количество расписных гробниц, открытых на сей момент, достаточно велико: более шестидесяти в Тарквинии, около двадцати в Кьюси, а также некоторое количество в Керах, Вейях, Орвието и Вульчи. И это лишь официально посчитанные гробницы. И к несчастью, росписей в них сохранилось крайне мало. В Тарквинии фрески еще можно разглядеть всего лишь в двадцати гробницах. В Кьюси росписи почти полностью исчезли. Однако на помощь археологии в попытке их спасти приходят научные методы. Римскому Институту реставрации, имеющему и самое современное оборудование, и опытных сотрудников, в нескольких случаях удалось снять со стен наиболее сильно поврежденные фрески. Затем их закрепляют на холсте, тщательно реставрируют и, наконец, выставляют в музеях, где им больше не грозит опасность. Превосходный пример – фреска из гробницы Триклиния, спасенная наукой от неминуемой гибели.

Изучая небольшую коллекцию погребальных росписей в музеях, мы можем понять технику этрусских художников. Они рисовали на свежей штукатурке, которой заранее покрывали каменные стены подземных камер. Контуры и фигуры, как правило, очерчивались предварительно. Краски, которыми пользовались живописцы, были простыми и – по крайней мере, в самый ранний период – немногочисленными, зато они давали яркие и приятные тона. Большие поверхности закрашивались одним цветом, и их соседство создает чарующие контрастные эффекты.

Важнейшее качество этого искусства заключается в прорисовке линий и мастерстве рисовальщиков. Здесь мы снова сталкиваемся с этрусским пристрастием к схематичному и стилизованному, к движению и к жизни. Разумеется, образцами во многих случаях служили греческие картины и вазы, и в некоторых случаях греческое влияние оказывается столь сильным, что невольно возникает мысль, будто к данным работам приложили руку выходцы из Греции. Но этрусский темперамент находит явное выражение в невнимании художника к точной анатомии и удовольствии, с каким он подмечает конкретные жизненные детали.

В VI в. до н. э. тарквинийская живопись обладает простотой и наивностью архаического искусства. Применяемая палитра относительно бедна и ограничивается важнейшими цветами. Выбор тем широк и разнообразен, сцены из повседневной жизни перемежаются религиозными и мифологическими сюжетами. В V в. цвета становятся богаче, а влияние аттической краснофигурной керамики придает росписям утонченность и виртуозность. Сюжеты лишаются былого разнообразия; постоянно повторяется тема пира, который изображается на задней стене гробницы в окружении сцен с музыкантами и танцовщиками на боковых стенах.

VI и начало V в. до н. э. были, как мы видели, периодом относительной изоляции Этрурии. Уход этрусков из Рима, а позже потеря Кампании вкупе с одновременными угрозами со стороны кельтов, греков и римлян, объясняют, почему Этрурия вступила в эпоху экономического и культурного упадка. Связи с Грецией и Великой Грецией лишились интенсивности, что имело тяжелые последствия для этрусского искусства. Но эти связи, пусть ослабев, все же не прерывались окончательно, как иногда утверждается. Найденные в этрусских гробницах греческие краснофигурные вазы, датирующиеся V в. до н. э. и позже, – достаточное доказательство непрерывности контактов. Пусть греческое классическое искусство не вызывало восхищения в этрусских мастерских и не становилось объектом для подражания, но это вовсе не потому, что этруски были с ним незнакомы. Просто этрусские художники, не интересовавшиеся анатомией и гармонией форм, были не способны оценить божественную уравновешенность греческих скульптур работы Фидия и его современников. Этруски предпочитали придерживаться старых образцов, которые удовлетворяли их страсть к поразительным эффектам и стилизации. Это объясняет, почему архаизм так долго держался в Этрурии.

Техника и мотивы продолжали различаться от региона к региону и от города к городу. Если мы хотим понять произведения, различающиеся стилем и вкусом их создателей, то должны поместить их в соответствующий географический контекст и проанализировать отразившиеся в них зачастую многосторонние влияния. В это время продолжали создаваться шедевры из бронзы. Химера из Ареццо – фантастическое животное, лев с козлиной головой и змеей вместо хвоста – была найдена в XVI в. и хранится в Археологическом музее во Флоренции (фото 51). Это один из лучших примеров неизменной любви этрусков к анимализму и к изображению чудовищных гибридов, а также одна из вершин древнего бронзового литья. Совершенство техники исполнения приводило некоторых исследователей к мысли, что это работа греческих мастеров. Тем не менее этрусское происхождение скульптуры просматривается в присущем ей хитросплетении изогнутых, волнистых линий. В тот период высококачественные бронзовые произведения, похоже, были популярны далеко за границами Этрурии. Несомненно, в умбрийской мастерской создали Марса из Тоди (фото 53) – работа, представляющая собой достаточно провинциальное выражение греческих влияний конца V в. до н. э. Сейчас она хранится в Ватикане.

Рис. 35. Акротерия в форме пальмового листа. Из храма делло Скасато в Чивита-Кастеллана (Фалерии). III в. до н. э. Музей виллы Джулия, Рим.

Традиции керамики развивались в нескольких центрах. Продолжалось производство терракотовой скульптуры, безусловно, не столь широкомасштабное, хотя и этот период может похвастаться такими шедеврами, как великолепная голова угрюмого мужчины, найденная в Вейях, которую итальянцы называют «Мальвольта» (фото 49, 50). В ходе довоенных раскопок в Тарквинии была найдена превосходная скульптурная группа, украшавшая фасад храма, – два крылатых коня, впряженные в колесницу, которая утрачена (фото 59). Поразительно передано движение коней; во всей скульптуре чувствуется уверенная рука ваятеля. Эта работа, датируемая примерно 300 г. до н. э., создана художником бесспорной творческой мощи. Одновременно к северу от Апеннин в мастерских Болоньи создавались стелы с изящными плоскими рельефрами – вырезанными на мягком камне сценами, изображающими самые разные погребальные символы.

В конце IV в. до н. э. начался эллинистический период. Художественная продукция в это время становится обильной и очень неровной по качеству. По-прежнему наблюдается региональная и местная специализация этрусских мастерских. Эта творческая разнородность сохранялась и после римского завоевания, исчезнув лишь к концу I в. Этрурия под властью римлян лишилась и своей автономной роли, и независимого характера.

Рис. 36. Бронзовое зеркало из Тарквинии, с гравированной сценкой, изображающей суд Париса. Парис носит здесь имя Александр, перед ним стоят богини Туран (Венера), Уни (Юнона) и Менерва (Минерва). США, колледж Оберлин. III в. до н. э.

Несомненно, исполнение произведений этого позднего периода зачастую оставляет желать много лучшего (рис. 17, 26, 27, 38). Этрусские работы легко отличить от греческих образцов именно вследствие их технического несовершенства. Однако то и дело нам попадаются примеры бесспорной творческой мощи. Этрусский темперамент живо отозвался на глубинные характеристики эллинистического искусства: пристрастие к конкретному, живописному и драматическому, а также на его чувственность. Эллинистические образцы нередко стимулировали создание очень смелых и прекрасных произведений. Торс юного бога, украшавший фасад храма в Фалериях, выражает несколько томное изящество, так любимое греческими скульпторами того периода (фото 61). В благородном, немного грустном лице мы видим чувственность эллинистических портретов. Глиняная урна из Тосканы, созданная около 100 г. до н. э. и изображающая умирающего Адониса, поражает нас выразительностью и, можно сказать, своим современным видом. Художнику очень простыми способами удалось передать выражение крайних эмоций и заставить нас почувствовать замирающее дыхание юного охотника – его последнюю агонию в объятиях смерти. Мы изумляемся гармонии, достигнутой повторением волнистых линий тела эфеба в теле собаки рядом с погребальной колесницей и в тяжелых складках ткани.

В этрусской живописи (рис. 37), естественно, проявлялись те же тенденции, что и в этрусской скульптуре. Изображаемые сцены становятся более драматичными, композиция – более изощренной, порой даже театральной. Этрусские художники позаимствовали у греков прием светотени, позволивший им применять разные оттенки красок и более объемно изображать своих героев. Но в первую очередь изменился именно дух их искусства – печаль смерти, которой они так сильно боялись, приходит на смену оживленному и веселому ритму прежних фресок. Некоторые росписи датировать сложно, поскольку мы плохо знаем хронологию греческого искусства периода упадка, вследствие чего лишены точек отсчета. В последнее время разгорелась дискуссия по поводу великих образцов этрусской живописи – фресок из гробницы Франсуа в Вульчи и фресок из гробницы Тифона в Тарквинии. Предметом спора стал вопрос датировки: созданы ли первые фрески около 300 г. до н. э. или в конце II в. до н. э., а последние – во II в. до н. э. или в последние годы Римской республики? Поскольку мы не знаем, что находилось в гробницах, когда их обнаружили, наш вердикт может основываться лишь на стилистическом анализе, который зачастую бывает субъективным и неадекватным.

Рис. 37. Голова молодой женщины по имени Велия, участвующей в пиршестве рядом со своим мужем Арнтом Велхой. Фреска из тарквинийской гробницы Орка. Конец IV в. до н. э.

Однако не следует отрицать существования настоящей школы живописцев и скульпторов в последние дни Этрурии. Ряд этрусских портретов в дереве, глине и бронзе или в виде росписи на вазах – достаточное доказательство того, что реально существовала преемственность вдохновения и традиций. Через пять веков после создания поразительных канопических ваз из Кьюси мы и в поздних работах находим живое выражение италийской оригинальности. Наличие первоначального импульса, которым в конце IV в. до н. э. служило греческое искусство портрета, ни в коем случае не умаляет ее природной энергии и индивидуальности. Талант этрусков к изображению конкретного и индивидуального наконец-то мог проявиться без всяких помех. Выделяя существенные черты, используя контрастные плоскости и добавляя цвета, художник достигает поразительно живых эффектов. Прекрасный пример – замечательный бронзовый портрет юноши, созданный не ранее III в. до н. э. и сейчас выставленный во Флоренции (фото 56, 57). Он вполне достоин сравнения с флорентийской бронзовой скульптурой Ренессанса.

Следовательно, этрусский портрет – это не просто, как иногда заявляется, периферийное и провинциальное подражание греческому портрету; он вполне оригинален и прокладывает путь римскому портрету. Это искусство, свидетельствующее о глубоко укоренившейся в этрусках склонности к реализму – склонности, которая порой в наших глазах затмевает эллинистическое влияние, но в различные периоды выражается с напором долго сдерживаемого желания.

Рис. 38. Терракотовая голова из Тарквинии, предназначенная для подношения. II в. до н. э.

Вопрос непрерывного влияния этрусского искусства на другие культуры очень любопытен, но еще не прояснен до конца. Мотив лежащей фигуры на этрусских саркофагах был позаимствован римским, а потом романским и современным искусством. Было бы интересно выявить более точно возможное влияние некоторых этрусских работ на итальянское искусство Ренессанса.

Иногда просматривающееся сходство поразительно, например, между св. Георгием работы Донателло и вейянской головой «Мальвольта» (фото 49, 50). Флорентийские мраморные скульптуры и этрусская терракота создают странное впечатление родства. Вопрос в том, является ли это сходство случайным. В такое трудно поверить. Возможно, оно возникло, несмотря на пропасть в две тысячи лет, из-за похожего темперамента художников. Возможно также, что художники Ренессанса вдохновлялись этрусскими творениями, случайно найденными поблизости от тех мест, где они работали. Мы знаем, с каким интересом великие художники Ренессанса изучали памятники античности. Один из флорентийских рисунков Микеланджело, несомненно, был сделан в этрусской расписной гробнице, так как на нем изображена голова Аиты, бога из Аверна, в волчьей шкуре – точно так же, как он представлен на тарквинийских фресках в гробнице Орка (фото 25). Такое непосредственное влияние источника несомненно объясняет сходство в деталях и стиле между произведениями искусства, созданными в столь разные исторические эпохи.

Наряду с великими шедеврами пластического искусства наблюдается и бесконечное разнообразие повседневных предметов (рис. 12, 32, 40, 41). Предназначавшиеся для того, чтобы украшать жизнь, они вводят нас в сферу, где этрусский гений проявляется во всей своей непосредственности и очаровании. Небольшие бронзовые статуэтки, зеркала и резные шкатулки, изделия из слоновой кости, камеи и украшения – все это с большим старанием и вкусом сделано мастерами, умело использовавшими технику, детали которой иногда нам неизвестны. Эти небольшие предметы в огромных количествах оказываются в гробницах начиная с VII в. и вплоть до конца Римской республики. Они занимают почетное место в этрусских музеях, где можно получить представление об их богатстве и разнообразии.

Как и многие восточные народы, этруски питали пристрастие к изделиям из золота и слоновой кости (фото 76). Слоновая кость и золото ввозились из Африки и Азии, чтобы удовлетворить потребности утонченной клиентуры. Невероятно богатые сокровища, найденные в больших гробницах VII и VI вв. до н. э., дают представление о роскоши, которая царила в этрусском аристократическом обществе в зените его могущества.

Рис. 39. Бронзовое зеркало из Пренесте с изображением Горгоны. II в. до н. э. Музей виллы Джулия, Рим.

Этрусские ювелиры с древнейших времен владели отточенной техникой, которая, несомненно, происходит с Кавказа и из стран Эгейского бассейна. Два приема – филигрань и зернь – позволяли им создавать украшения такой красоты и изящества, какое остается непревзойденным даже в наше время. Техника филиграни основывалась на том, что из золота благодаря его исключительной пластичности можно вытягивать сколь угодно тонкую проволоку. Из этой проволоки выкладывали изящные арабески на украшаемом предмете, будь то фибула, серьга или браслет. Зернь представляет собой крохотные шарики из золота, диаметр которых не превышает двух сотых долей миллиметра. Несмотря на свои ничтожные размеры, под микроскопом они имеют чрезвычайно ровный и аккуратный вид. Самая сложная часть операции – припайка филиграни или шариков на основание. Этот процесс, в ходе которого нельзя менять форму шариков и проволоки, был исключительно трудным, и современные ювелиры не понимают, как он удавался этрускам. Специалисты выдвигают различные объяснения, и до разгадки этой тайны нам уже недалеко. Ожерелья, перстни, браслеты, аграфы и серьги времен расцвета этрусской цивилизации представляют собой самую поразительную серию когда-либо создававшихся предметов, однако попытки имитировать их до сих пор оставались безуспешными.

Рис. 40. Бронзовая статуэтка сражающегося воина. V в. до н. э. Из Кальи в болотах. Музей виллы Джулия, Рим.

Этруски также достигли совершенства в гравировке на металле – тысячи дошедших до нас зеркал и шкатулок демонстрируют ту изысканность, которой они добились в этом способе украшения бронзовых изделий. Древнее зеркало представляет собой металлический диск, одна из поверхностей которого тщательно отполирована и отражает свет. Другая сторона украшена рельефами или насечками, но в Этрурии в основном были распространены гравированные зеркала. Зеркала, гребни и украшения хранили в изящных бронзовых шкатулках, обычно цилиндрических, но иногда имевших овальную форму. Ручки на крышке и ножки сделаны в виде изящных фигурок. Шкатулка была украшена несколькими выгравированными сценками, образующими подобие фриза.

Рис. 41. Бронзовая шкатулка с ажурной крышкой. Стоит на трех львиных лапах, над каждой помещен сфинкс. Из Пренесте. Вторая половина IV в. до н. э. Музей виллы Джулия, Рим.

Эти предметы повседневного обихода, дорогие сердцу женщин, в целом являются творениями позднего периода. Нам известно лишь несколько архаических зеркал. Их становится больше в IV в. до н. э. и в эллинистический период. Именно тогда главным центром их производства становится этрусско-латинский город Пренесте. Шкатулки почти все без исключения изготовлены в Пренесте (фото 79). Постепенно изображавшиеся на зеркалах и шкатулках сцены из мифологии или национальной истории свелись к нескольким темам, подходящим для таких помощников красоты: это либо юноши, ведущие беседу, либо женщины, идущие к фонтану; Туран – Венера в окружении нагих юных женщин, ее подопечных и служанок; Парис, выбирающий между Юноной, Минервой и Венерой, хотя сердце его уже выбрало последнюю (рис. 29, 30, 36, 39). В изяществе и грациозности этих сценок нередко чувствуется эллинистическое влияние, и гармония композиции, столь милая греческим художникам, оказывается едва ли не более присуща знакомому миру обиходных предметов, чем пластическим искусствам. Современные художники не зря берут за образцы шедевры этрусско-греческой гравировки. В работах современных мастеров снова создается тот мир очарования, который оживал перед глазами модных дам древней Этрурии.