Вскоре после начала XVI столетия появились весьма любопытные серии рисунков. Поначалу их чертили на стенах церквей, но позднее стали делать гравюры на дереве. Густо начерненные, они должны были напоминать каждому: «Помни о смерти» (memento mori) (см. рис. 67, 90). Главенствовала в них фигура Смерти, обычно в короне, потому что это был король, который вел в бойком или величественном танце все народы Земли. Папа и нищий, император и крестьянин, монах, ростовщик и святой – все были равными участниками этого жуткого веселья. Танец Смерти был французским по происхождению, но быстро распространился на все европейские нации. Священники придумали его для устрашения грешников, миряне с радостью подхватили. Когда-то они воспевали доблесть и отвагу героев, рыцарей или любовников, теперь – доблесть Смерти. К концу столетия король Смерть бросил танцевать и явился в образе незваного гостя, который приходит, чтобы забрать возлюбленного у влюбленной, оторвать ростовщика от его мешков с деньгами, увести крестьянина с его полей. Но будь он ведущим во главе танца или сержантом, явившимся арестовать человека, он царил над людьми, властвовал над их судьбами. Иногда это был весело скалящий зубы скелет, иногда труп, тронутый порчей, но всегда он представал в человеческом обличье, что служило зловещим предостережением: «Я был когда-то тебе подобен, а скоро ты станешь подобен мне».

Рис. 67. Танец Смерти

Эта поголовная заинтересованность, завороженность смертью возникла из-за чумы, болезни, не покидавшей Европу на протяжении четырех столетий и унесшей десятки тысяч европейцев. Летописец за летописцем описывают одни и те же ужасные картины в Италии, Франции, Германии, Испании, Нидерландах.

Во всех столетиях, начиная с XIV и по XVIII, улицы усеяны мертвецами, города пусты, нет никого, за исключением отрядов могильщиков, которые делают свое дело в молчании, лишь под звяканье своих колокольчиков. Казалось, общество в который раз рушится под ударами судьбы: какие зверские обычаи возникали и процветали. Каннибализм, убийства, колдовство… Законы не соблюдались, да и некому было следить за их соблюдением. «Мертвые превосходили числом живых, так что едва было возможно их хоронить» – эта фраза повторяется в летописях вновь и вновь. Отчеты, конечно, преувеличивают бедствие, но не слишком. При этом мы можем оценить размер преувеличений, потому что в других частях света чума продолжалась вплоть до XIX века, и научные наблюдения над ней позволили подтвердить или опровергнуть описания прошлых столетий. После первых приступов смерть обычно наступает в течение трех дней. Иногда – в течение двадцати четырех часов. Скорость, с которой эпидемия доходит до пика, подобна пожару, питающемуся изнутри. Уровень смертности – не менее 55 процентов от числа заболевших. Все это факты. Даже общее число умерших соответствует наблюдаемому сейчас. Черная Смерть 1347 года унесла треть населения Европы. Пандемия одним махом промчалась по всему континенту. Последующие эпидемии были ограничены по размерам, но чудовищно опасны по своему действию. Половина, три четверти населения, а то и целый город или деревня вымирали в самый короткий срок.

Рис. 68. Чумные страдальцы перед церковью

Слово «чума» часто используется для обозначения всякой непонятной эпидемии, но обычно под ним подразумевают легочную или бубонную чуму, болезнь грызунов, передаваемую людям блохами. Из этих двух видов наиболее опасна, смертельна первая, при которой воспаляются легкие. В случае второй на теле вспухают большие болезненные нарывы, бубоны, обычно они появляются в паху и под мышками. Черная чума получила свое прозвание по одному из симптомов: кровоточащим пятнам, сливающимся под конец в одно большое пятно, которое после смерти приобретает темный цвет. Причину болезни долгое время считали сверхъестественной. Приход ее якобы можно предсказать по появлению особых знаков: комет, землетрясений и разного рода видений. Дева Чума охотница, она жуткий антипод богини Флоры, но вместо цветов она сеет, разбрызгивает чумной яд. Сам Дьявол стучится в двери тех, к кому затем приходит Смерть. Некоторые верили, что эту болезнь вызывает вдыхание испарений от злобных, зловещих людей. Основанием для такой веры в сверхъестественное происхождение болезни была непонятность, «капризность» ее возникновения. Она подчинялась циклическому закону, нарастала до некоего пика, несмотря на все профилактические меры, а затем спадала и исчезала, хотя условия вроде бы способствовали ее продолжению.

Этот закон был единственно устойчивым фактором. А в целом чума расцветала в антисанитарных условиях в летние месяцы, и самой благоприятной была температура 27–28° Цельсия. Впрочем, исключений из этого правила хватало. Так, Великая чума в Москве и бассейне Волги разразилась с небывалой яростью среди зимы. Относительно чистые, с хорошей канализацией города Италии страдали точно так же, как грязные английские города, альпийские деревни были избавлены от нее не больше, чем поселения равнин и болот. Какие-нибудь деревня или город могли полностью вымереть, а соседние, расположенные в нескольких милях от них, остаться вовсе нетронутыми. Причиной было то, что в некоторых благоприятных для нее местах зараза могла спать месяцами или даже годами, а потом вдруг проснуться и стать источником заболевания, откуда ее разносили дальше путешественники. Но даже в этих случаях степень зараженности оставалась произвольной: один французский врач намеренно надел на себя рубашку с чумного больного и носил ее два дня безо всяких последствий. В Египте двух преступников ради эксперимента уложили в постель чумного и одели в заразную одежду. Заболели оба, но умер только один. Инфекция распространялась тем шире, чем дольше она длилась. Драконовская мера замуровывания всех членов семьи больного вместе с ним в доме не только была равнозначна смертному приговору, но и приводила к фатальной концентрации заразы, превращая этот дом в хранилище чумы.

Единственным надежным средством защиты для здорового человека было спешно покинуть город. «Быстро, далеко и надолго, – гласило это правило. – Собраться в путь быстро, уехать далеко и долго не возвращаться». Богачи так и поступали. Государи устанавливали строгий карантин, запрещая своим подданным приближаться под страхом смерти. В отсутствие двора чиновники переставали работать, и злосчастные обитатели городов становились добычей насильников, грабителей и убийц. Ведь далеко не все могли уехать: самые богатые имели на это средства, самым бедным ехать было некуда и не на что. Но между двумя этими полюсами находилась огромная масса людей, не имевших других средств существования, кроме своей работы, и вынужденных выбирать: повезет ли пересидеть болезнь дома, или надо бежать из города, чтобы бродить точно звери по лесам и полям. Впрочем, последнее тоже не гарантировало безопасности, потому что и дикие и домашние животные так же умирали от чумы и тела их становились дополнительным источником заразы. Для тех, кто волей-неволей оставался дома и продолжал обычную работу, существовал целый набор «лекарств», иные мерзкие, иные «чародейские», некоторые вроде бы практичные… но все бесполезные.

Повсеместно считалось, что сам воздух служит пищей для заразы, потому как атмосфера была спертой и душной. Если бы удалось ее «расшевелить», все стало бы хорошо. Ради этого били в колокола, стреляли из пушек и ружей, громко играли на музыкальных инструментах. Перед тем как людям войти в комнаты, там расставляли парное молоко и теплый свежеиспеченный хлеб, запускали мелких птичек и пауков, якобы способных забирать на себя яды. Именно вера в обеззараживающие свойства растений лежит в основе обычая сжигать в помещении разные душистые травы и листья: надежда, что их дым прогонит инфекцию. С этой целью использовали ель, лавр, листья дуба, полынь, майоран и лаванду. Но их хотя бы было приятно нюхать, хоть и трудно дышать. Хуже, когда, исходя из веры в целительные свойства крепких запахов, доходили до крайностей: жгли кожу и рог, запускали в комнаты вонючих козлов, даже человеческие испражнения считались весьма действенным средством изгнания зла. Что-то вроде «клин клином вышибают». Некоторые врачи пытались протестовать. «Я не могу понять, что за благо способно из этого проистечь. Как может подобное зловоние оказаться для них благодетельным? Напротив, я полагаю, что столь зловредные запахи скорее станут причиной большей заразы. И тем не менее некоторые верят, что неуязвимость для чумы некоего города в Голландии зависит единственно от его свинской грязи». К услугам тех, кто обладал тонкой чувствительностью к тошнотворным запахам, был аптекарь, продававший им за высокую плату свои собственные средства. В воскресенье пациент должен был вдыхать эссенцию, то есть экстракт, душистой руты, роз и гвоздики, помещенных в маленькую шкатулочку из можжевельника или алоэ. В понедельник аптекарь давал шкатулочки с зеленой рутой, полынью, розмарином и тимьяном (чабрецом). Во вторник можжевельник помещали на губку… и так далее всю неделю. Каждый день пациента снабжали разным сочетанием душистых трав. Очень популярны были ладанки, набитые гвоздикой, куда помещали шарик смолы или янтаря. Особенно ценился табак: его курили в трубках или нюхали.

Аптекари сколачивали на этом состояние, хотя пользы приносили мало. Впрочем, они, по крайней мере вносили приятные ароматы в зловонные комнаты (см. рис. 69).

Рис. 69. Врач навещает чумного больного. Из медицинского руководства 1493 г.

Рис. 70. Больница: врач приносит ароматический шарик (см. также рис. 69)

Более сомнительными были распространяемые шарлатанами магические или святые снадобья от чумы. В обычное время общепринятым средством защиты были амулеты, «предохраняющие» своего обладателя от чумы или беды. В периоды эпидемий их производство и продажа возрастали стократ. Некоторые из них оказывались весьма экзотичны и доступны лишь очень богатым: например, безоаровый камень, рог единорога и некоторые драгоценные камни, особенно аметист. Бедным приходилось обходиться костью из головы жабы, языком ядовитой змеи или скорлупой ореха, наполненной ртутью. Люди обращали взоры и души к церкви не только за духовным утешением, но и за лекарствами, и церковь быстро откликалась на их мольбы. Надежным средством считалось носить на груди бумажку с именами святых и повторять особые молитвы. «Тот, кто сделает все это, не умрет от чумы, потому что это средство было много раз испытано в то время, когда чума свирепствовала». Если же человек вопреки всему умирал, то он, несомненно, был не тверд в вере. Клочки бумаги, исписанные молитвами, сложенные семь раз, полагалось съедать каждый день на пустой желудок. Это было еще одним верным средством. Жители Неаполя владели письмом, написанным Богоматерью, в котором она обещала им полную неприкосновенность от чумы. Оно испускало сладостный аромат на 7 миль вокруг, но позже доказало свою недействительность, когда Неаполь пережил худшую эпидемию в писаной истории и в течение пяти месяцев умерло около 300 тысяч человек.

Одной из немногих эффективных мер был карантин. Венецианцы между 1348-м и 1485 годами разработали и применили правила, которым потом многие последовали. Властям очень помогло то, что Венеция располагается на островах. Но, кроме того, она была портом, и соблюдение профилактических мер оказалось жизненно важным. Многие опустошительные эпидемии были занесены кораблями. Венецианские власти заключали всех иммигрантов на одном из островов, где они должны были проводить по 40 дней. Назначенный период имел религиозный смысл – именно столько дней Христос провел в пустыне. Был учрежден санитарный совет, которому в 1504 году была дана власть над жизнью и смертью. Свидетельства о здоровье ввели в 1527 году. Другие страны последовали этому примеру, сочетая контроль практический с религиозным. Там, где разражалась эпидемия чумы, строго соблюдались законы, преследовавшие аморальность. Особые нападки, естественно, вызывали игра в кости, азартные игры вообще, а также пьянство. Изготовителям костей грозило разорение. Но они перестроились и перешли на производство четок, потребность в которых оставалась неизменной.

В 1533 году парижский парламент издал длиннейший ордонанс[14] – относительно общественной гигиены. Все заболевшие чумой и те, кто с ними соприкасался, обязаны были носить белый жезл. Наследникам умерших от чумы было запрещено выносить собственность из чумного дома, пока не закончится эпидемия. Были закрыты общественные бани. Хирургам запрещалось лечить обычных больных после визита к чумным. Кровь, которую они пускали у таких больных, нельзя было выливать в реку. Каждому горожанину вменялось в обязанность заботиться о том, чтобы дорогу перед его домом мыли дважды в день, а сточные канавы прочищали. В Труа был издан абсолютный запрет на посещение города. Четыре старухи, которые все-таки туда проникли, чтобы продать старье, были подвергнуты порке за городом. В Берлине целые улицы стояли перекрытые цепями, около которых дежурили стражники, то есть их превратили в кладбища. Наказание за нарушения этих правил могли достать человека и в могиле. Так, в Кёнигсберге некая служанка заразила себя и хозяина, взяв вещи из дома, пораженного чумой. Она умерла, но, когда ее преступление было раскрыто, тело ее вырыли из могилы, повесили на виселицу, а потом сожгли. Однако контроль над ограниченными территориями в течение недолгого времени не мог иметь длительного эффекта. Без соответствующей системы канализации, водоснабжения или обширного карантина оставалось лишь молиться и хоронить мертвецов.

Из-за огромного числа умерших зародилась одна особенно жуткая профессия (см. рис. 71). В дни разгула болезни добропорядочность была отброшена, и мертвецов оставляли на милость профессиональных могильщиков. В их задачу входило собирать трупы, так что это опасное и отвратительное занятие предоставлялось отбросам общества.

Рис. 71. Захоронение покойников на ранних этапах эпидемии. По мере того как число их росло, входили в обычай общие могилы и появлялись профессиональные могильщики

Могильщиками становились приговоренные к смерти преступники, предпочитавшие отдаленную смерть немедленной. Часто этим занимались освобожденные галерники, что само по себе говорит об условиях на этих судах. Несомненно, смерть настигала и их, но вместе с тем это давало им временную неприкосновенность, так что они становились некой жутковатой аристократией перевернутого общественного порядка. Город был для них открыт настежь: они имели законное право входить в любой дом, подозреваемый в зачумленности. К обычным грабежам прибавился шантаж, так как ничто не мешало им объявить обитателя дома зараженным, и тогда их долгом было выволочь его на улицу и увезти в чумной барак. Люди готовы были все отдать, лишь бы избежать такой участи и уберечь от нее своих близких. Могильщики обращались с покойниками самым мерзким образом, но еще хуже и чудовищнее относились они к слабым. Со зла или из нетерпения они ускоряли смерть больных или даже выносили их, еще дышавших, и бросали в общую могилу. Их обвиняли, часто справедливо, в том, что они намеренно распространяли чуму, разбрасывая зараженные вещи по городу, дабы продлить болезнь и тем улучшить свое благосостояние или выжить из дома его обитателей и вволю пограбить. Распространение чумы было обычным обвинением даже для простых горожан, и, если преступление доказывали, виновных подвергали зверской смерти. Чумные больные намеренно искали контакта со здоровыми и пытались передать им заразу, частично по злобе, но частично из-за поверья, что таким путем могут сами избавиться от болезни. Многие верили, что это было орудием нового племени протестантов против истинно верующих. В 1564 году в Лионе власти объявили, что «еретики, когда видят, что число их убывает, обращаются к детям Сатаны. Мазями, полученными из ада, они мажут дома католиков». Нехватки в козлах отпущения никогда не ощущалось.

В XVI и XVII столетиях почитание колдовства приобрело такое значение, какого не удостаивалось даже во время так называемых темных веков. Те же самые столетия, которые видели, как человек изучает природу мироздания, стали свидетелями расцвета иррационального культа демонов и духов. Парадоксально, что именно христианская церковь, изо всех сил старавшаяся уничтожить практику сатанизма, придавала законченную форму этой самой практике. Чтобы побороть сатанизм, необходимо было дать ему определение, а определяя его, церковь создавала то, что до сей поры являлось просто народными сказками, не более чем фольклором. Все формальные составляющие культа существовали на просторах Европы задолго до того, как им были предъявлены официальные обвинения, но на протяжении столетий церковь довольствовалась тем, что объявляла их пустой фантазией. Легенда о женщинах, летающих по ночам, вызывала особое презрение. «Какой же дурак поверит, что с телом может случиться то, что происходит лишь с душой?» Этот стойкий здравый смысл вынужден был в конце концов отступить под натиском разгорающегося фанатизма. В 1458 году древний церковный запрет на подобные верования был порушен одним инквизитором из Германии, заявившим, что возникла новая секта, которую не могли предвидеть даже Отцы Церкви. Двадцать шесть лет спустя папа Иннокентий VIII, встревоженный этим, якобы захватившим Германию, культом колдовства, объявил крестовый поход против него и велел двум инквизиторам, Крамеру и Шпренгеру, изучить состояние вопроса. Названная пара посвятила пять лет усиленных трудов исполнению приказа и выдала на свет руководство по колдовству, которое и по сей день считается краеугольным камнем в легальном преследовании ведьм.

«Маллеус малефикарум» («Молот ведьм») был отлит в форме научного диспута. Описывался один случай, иллюстрирующий отдельно взятый феномен, рассматривались возражения и делалось заключение. Трудно понять характер Шпренгера, главного автора книги: некоторые видят в нем «опасного и злонамеренного фанатика, который наслаждается нелепостями и, более того, чувственностью», другие придерживаются твердого убеждения, что он был человеком большой учености и благочестия, сделавший все, что было в его силах, для искоренения проклятого культа. Несомненно, его труд производит впечатление необычайно глубокомысленного анализа. Однако он болезненно поглощен сексуальными аспектами колдовства, которые доминировали в суждениях его современников. Он подробно и долго обсуждает, может ли человеческое существо зачать ребенка от демона. Именно Шпренгер несет ответственность за один из самых гнусных поклепов на женщин.

Рис. 72. Ведьма и дьявол. Гравюра на дереве. Начало XVI в.

Колдовство, утверждал он, более свойственно им от природы, чем мужчинам, из-за присущей женщинам порочности сердца и большего пристрастия к плотским утехам. «Все это доказывается происхождением слова «фемина» (женщина) от сочетания слов «Фэйт» (Вера) и «минус», потому что она слабее в приверженности к сохранению Веры». Это заключение привело к неслыханным мукам несчетного количества женщин, большинство из которых были старыми или слабоумными. Мужчин сжигали сотнями, а женщин тысячами.

Демонология, ставшая наваждением Европы более чем на два столетия, была построена частично на умозаключениях, а частично на признаниях самих ведьм. В идеале ведьма должна была признаться во всем сама, но вместе с тем считалось «законным иногда вести расследование на основании несомненных признаков и догадок или предположений». Другими словами, если ведьма не спешит поделиться яркими подробностями, дознаватель может добавить к ее показаниям сведения, почерпнутые из своих богатых схоластических знаний, дополняя их деталями, которые подскажет ему воображение. Почти всегда ведьмы сознавались в самых невероятных обвинениях, и к названному запасу знаний прибавлялось еще много живописных подробностей. Пытка была неотъемлемой и законной частью дознания, и не многие люди могли устоять перед грозящими страданиями, которые все равно должны были завершиться смертью. Адвокат, если его присутствие дозволялось, выбирался прокурором, но и его самого могли обвинить в колдовстве, если он выказывал себя слишком ревностным защитником. По всей вероятности, большинство так называемых адвокатов сами были некой разновидностью обвинителей. На одном бургундском судилище дворянин де Бофорт был обвинен, и дознаватель побуждал его признаться. Когда де Бофорт запротестовал, говоря, что не может совершить клятвопреступление и признаться в том, чего не делал, ему было обещано заранее отпущение грехов. Он в конце концов согласился признать вину… и был тут же приговорен к смерти.

Вопросы инквизиторов следовали определенному шаблону, потому что они исходили из предубеждения. Естественно, и ответы следовали тому же шаблону, и таким образом получилось, что один и тот же культ, целостный и отточенный до последней ужасающей подробности, вдруг распространился по всей Европе.

Под пыткой осужденные признавали свою вину и наговаривали на других, которых пытали в свою очередь, и те оговаривали новых людей… круг ширился и ширился. «Христианский мир впал в безумие, а Сатана мог только радоваться признанию его могущества в дыме бесконечного сожжения, должного свидетельствовать о триумфе Всевышнего». Тем не менее с самого начала существовала трезвая, разумная оппозиция этому процессу. Один из членов испанской инквизиции высказал взвешенное мнение, что охотники за ведьмами сами во многом ответственны за разрастание подобного культа. «Когда общественное сознание встревожено и поражено страхами, любое возбуждение опасно и усиливает зло. Не было ни ведьм, ни заколдованных, пока об этом не заговорили все». Лучшим оружием против этого были молчание и сдержанность. Благодаря трезвой и холодной оценке в Испании ни применение колдовства, ни его искоренение не достигли того размаха, как в остальной Европе. Все другие страны внесли свой вклад в разрастающуюся мифологию. Немцы расписывали особые ужасы шабаша, французы и итальянцы – богохульство черной мессы, Англия породила концепцию «фамилиара», то есть животного – спутника ведьмы. А Швеция придумала человека-коня, подкованного по-конски, который доставлял ведьм на шабаш. То, что среди приговоренных за колдовство и ведовство были практикующие ведьмы, сомнений не вызывает. Некоторые сами в это верили: частые упоминания о всевозможных дурманящих зельях тому порукой. Кто-то из них действительно мог придерживаться не христианского, хотя не обязательно зловещего культа. Но большинство были просто увлечены таким простым человеческим интересом к эзотерическим знаниям, желанием стать членом обособленной группы со своим тайным языком и ритуалами, способностью испытать в этой группе краткий миг всевластия и могущества.

Наибольшее число легенд о колдовстве сосредоточено вокруг шабаша (см. рис. 73–74).

Рис. 73. Подготовка к шабашу: справа ведьму растирают волшебной мазью

Рис. 74. Шабаш ведьм. С гравюры Ганса Бальдунга Грина. Начало XVI в.

Согласно общепринятому мнению, сборище ведьм, называемое шабашем, совершалось в некотором отдалении от того места, где они жили. Цивилизация кончалась на окраине города или деревни. В ночное время местность за их пределами в большинстве европейских стран представляла собой темную глухомань, все еще покрытую густыми непроходимыми лесами. Стоило отойти на каких-нибудь несколько сотен ярдов от окраинных жилищ, и вы оказывались в полном уединении. Случайный припозднившийся путник ни за что не стал бы медлить и исследовать происхождение странных огней или звуков, потому что даже вполне земной страх перед разбойниками был не таким пугающим, как ужас перед сверхъестественным. Тем не менее народная фантазия придерживалась твердого убеждения, что шабаш происходит в каком-то неопределенном, но далеком месте и добраться туда можно лишь чудесным образом. Множество научных диспутов было посвящено проблеме ночных полетов, и большинство ученых сходилось во мнении, что они становились возможны благодаря действию волшебной мази. На Бургундских процессах инквизитор ошеломил ужаснувшийся мир перечислением ингредиентов одного из этих снадобий, потому что они, как и магические ритуалы, в разных местах были неодинаковы. Мазь готовили, скармливая выкраденные в церкви священные облатки[15] жабам, которых затем сжигали. Потом к пеплу добавляли порошок, полученный из костей повешенных и кровь новорожденных младенцев. Когда руки и ноги ведьмы, а также ее палочку смазывали этим составом, их обладательницу мигом и безошибочно переносило через леса, горы, реки и озера прямо к выбранному месту проведения шабаша. Изготовление этой мази включало в себя все, из-за чего ведьмы внушали такой ужас: богохульство, связь с темными силами, ограбление могил, детоубийство.

На всех шабашах присутствовал дьявол или его помощники. Он принимал разные обличья: традиционные – с рогами, хвостом и когтями, человеческое, а чаще всего какого-то животного. Если отбросить налет сверхъестественного, описание дьявола-животного со всей очевидностью подходит к человеку в маске, одетому в звериную шкуру и повторяющему ритуалы какой-то примитивной религии. Описания происходящего на шабаше различаются в зависимости от богатства воображения ведьмы и ее обвинителей. Там было все: каннибализм, непристойные танцы, мерзостные пиры, кощунственные религиозные обряды. Пища на шабаше была особенно отвратительной. «Все, кто удостоился чести быть допущенным к столу дьявола, признавались, что пиры его настолько омерзительны по виду и запаху, что легко вызовут рвоту у самых голодных и алчных». Даже вино было отвратительным, ибо выглядело как густая полусвернувшаяся кровь и подавалось в грязных сосудах. Прихожане, способные добровольно отведать этой трапезы, должны были совершенно погрязнуть в гнусной мерзости. Но, хотя именно шабаш занимал воображение публики и ученых, жилище ведьмы и ее признания давали самый большой материал для создания жутких легенд, питавших общепринятые представления о колдовстве и колдуньях.

В большинстве поселений люди могли ткнуть пальцем по крайней мере в одну женщину, обычно немолодую, на которой сходились все подозрения. Любое ничем не подкрепленное обвинение отправляло ее на костер. Заболевала, например, какая-то женщина, тут же высказывалось предположение, что недуг – результат насланной порчи. Больная соглашалась с этим, а если не могла сразу назвать имя ведьмы, ей зачитывали список подозреваемых. Какое-нибудь имя привлекало ее внимание, и после необходимых формальностей эту персону сжигали. Местной ведунье ее соседи могли поставить в вину все, что угодно. «Потому что, если несчастье, горе, болезнь или потеря детей, зерна или свободы приключалась с ними, они начинали восклицать, что виноваты ведьмы, как будто нужны здесь, на земле, какие-то старухи, чтобы вызвать людские бедствия». Из-за таких воображаемых злодейств тысячи женщин по всей Европе были повешены, или сожжены, или утоплены. К тому же здесь присутствовал некий элемент извращенного правосудия, потому что казнить ведьму можно было, только если считалось, что она своим мрачным искусством вызвала смерть или тяжкое увечье. Лишь Англия породила принцип казни ведьм не за причинение вреда, а просто за то, что они ведьмы (см. рис. 76).

Рис. 75. Мэттью Хопкинс с ведьмами и их фамилиарами. С титульной страницы его «Разоблачения ведьм». 1647 г.

Рис. 76. Массовая казнь ведьм в Англии. Слева за решеткой остальные ведьмы ждут своей очереди. Справа доносчик получает вознаграждение

Псевдонаука разоблачения ведьм, которая расцвела пышным цветом в Англии той поры, была основана на распознавании фамилиаров, то есть демонов-друзей, которые служили ведьмам под видом животных. За службу ведьмы вскармливали их своей кровью, причем эта операция оставляла заметный след, известный как знак дьявола или сосок. Особенно уязвимы были живущие одиноко старушки, потому что их домашние любимцы легко подпадали под подозрение, а возрастные физические недостатки ретивыми искателями ведьм с готовностью объявлялись знаками дьявола. Добродетельное рвение к розыску колдуний дополнялось денежной наградой. Активность таких лиц, как Мэттью Хопкинс в Англии (называвшего самого себя главным разоблачителем ведьм), скорее напоминает деятельность крысолова, чем охотника за сверхъестественными существами. Впрочем, обвинение в том, что он хорошо наживается за счет общин, пробило даже его толстую шкуру, он ведь утверждал, что «требует лишь по 20 монет с города и должен иногда проезжать ради этого по 20 миль и ничего кроме с этого не имеет (хотя может проводить там по неделе), а находит всего три-четыре ведьмы, а даже если и одну, то это все равно дешево. А такую большую сумму он берет на содержание своей компании и трех лошадей».

Хопкинс подробно описывает кучку демонов, прислуживавших ведьме, которую он обнаружил в Эссексе (см. рис. 75). Их имена представляют собой странную смесь обыденности и экзотики. Норка походил на белого котенка, Дребезжащий Синяк выглядел как толстый безногий спаниель, Уксус Том напоминал гончую с головой быка, и, наконец, Мешок Сахара – в точности черный кролик. Хопкинс настаивал, что сами их клички свидетельствуют о сверхъестественном происхождении, потому что никто из людей не сумел бы их выдумать. Его метод добиваться признаний являлся грубой формой допроса третьей степени: ведьме не давали спать сутки при ярком освещении, пока ее фамилиар в отчаянии от голода не показывался на свет. Хопкинс, правда, не объяснил, почему сверхъестественное существо так отчаянно нуждается в физическом питании. Окончательным испытанием была проба булавкой: предполагалось, что ведьма не чувствует боли, если уколоть ее булавкой в дьявольский знак. Многие из обвиняемых умирали при этом испытании еще до начала суда, потому что дьявольские знаки могли находиться на жизненно важных органах, а булавка скорее походила на рапиру.

Последняя казнь ведьм в Европе произошла в Германии, в сельской местности, где вспыхнула эпидемия. Не существует точных данных о числе ведьм, казненных между XV и XVII столетиями. Один инквизитор хвастался, что за 15 лет отправил на тот свет 8 тысяч ведьм; на протяжении XVI века в Трире их погибло 7 тысяч; за один год в Тулузе было сожжено 400 ведьм, в Женеве – 500, а в Бамберге – 600. Английские летописи, вероятно самые точные, оценивают число казненных между 1542-м и 1736 годами в тысячу человек… Англия всегда считалась терпимее остальных. Другую крайность представляет собой цифра 100 тысяч за весь XVII век – число казненных в Германии. Непредвзятому наблюдателю может показаться, что тем, кого пощадила чума или война, все равно пришлось умирать от страха, злобы или фанатизма своих ближайших соседей.

В эпоху Возрождения на полях сражений воевали наемники, и именно это, а не применение пушек отличало войны той поры от предшествующих веков. Использовать наемников начали гораздо раньше; хотя ядро великих армий, сотрясавших Европу грохотом сапог в Столетнюю войну, было феодальным, их основную массу составляли наемники. Постоянная армия вошла в жизнь после Ренессанса. На поверхностный взгляд различий между наемником и солдатом на жалованье не слишком много. Однако такой солдат более управляем и дисциплинирован, потому что ему платят или, во всяком случае, он надеется получить плату в мирное время. Как и другие аспекты общественной жизни, периоды мира и войны плавно перетекают друг в друга, а потому все три класса военных существовали одновременно. Отряды феодального ополчения на континенте возникали повсеместно, одновременно проводились опыты по созданию постоянных армий. Однако типичным солдатом той эпохи оставался наемник, человек, который за оговоренную сумму соглашался служить какому-то господину ограниченный отрезок времени.

В дни существования феодальных армий население захваченной страны тяжко страдало не только в войну, но и в мирное время. «Война кормит войну» – это правило считалось непреложным. Для десятков тысяч солдат никакого провианта особо не заготавливали и точно так же не заботились о многих тысячах людей, «идущих за солдатами». Когда-то оценка баварской армии звучала так: 30 тысяч воинов и 130 тысяч гражданских лиц обоего пола, следующих за армией. Один генерал, проводивший военную кампанию в Нидерландах, жаловался, что у него заготовлено провианта лишь на 40 тысяч солдат, но к ним примкнуло еще 120 тысяч «сопровождающих». Ожидалось, что вся эта орда будет кормиться за счет страны пребывания, такое вежливо-уклончивое определение означало, что захватчики будут отбирать силой то, что им понадобится. Эта практика резко замедляла продвижение войск, которые к тому же не могли отступать тем путем, каким пришли, потому что там уже нечем было поживиться и прокормиться. Дисциплинированная армия забирала только провизию… и оставляла крестьян умирать с голоду. А разнузданная грабила подчистую все, до чего могла дотянуться. Награбленная добыча считалась законным источником оплаты. Эти правила существовали на протяжении всей эпохи наемников и с годами становились только хуже. Количество людей, следовавших за армией, возрастало, потому что наемник был, по сути, кочевником и вся его семейная жизнь протекала в военном лагере. Но гораздо хуже для местного населения было то, что наемники встречались повсюду и не поддавались никакому контролю. Феодальная армия входила в страну, чтобы принять участие в какой-то определенной войне, и независимо от того, проигрывала она эту войну или одерживала победу, большая ее часть возвращалась домой и рассеивалась. А входившие в нее наемники искали себе другую войну. Останься они на месте, их бы уничтожили, потому что они оказались бы в меньшинстве.

Рис. 77. Всадники и пехотинцы, конец XV в.: битва при Форново. 1495 г.

Простые люди, по которым прокатывались, словно Божий бич, волны захватчиков, выработали приемы, позволявшие выжить. Все ценное, что нельзя было унести, прятали, а крестьяне спасались за стенами ближайшего города. Обитатели сельских мест были связаны с городом множеством уз. Их могли призвать служить в ополчении, они платили налоги гражданским властям, продукты их трудов кормили горожан. В свою очередь, многие горожане имели интересы в сельской местности, будь то роскошная вилла или маленькая ферма, так что на время войны они предоставляли своим сельским соседям убежище в городских стенах. Армия захватчиков решалась на осаду с величайшей неохотой. Среди солдат скоро начинались болезни, поскольку в лагере не было соответствующих санитарных удобств. Если их щадила дизентерия, голод пощады не давал. Провизия в непосредственной близости быстро истощалась, и по мере того, как солдатам приходилось отправляться за едой все дальше и дальше, армия начинала таять. Осажденные горожане и крестьяне могли позволить себе ждать, хоть и приходилось терпеть скученность. Со временем армия уходила, и крестьяне могли вернуться домой, вырыть ценности и заняться прерванными делами. Однако все посевы оказывались уничтоженными, словно после налета саранчи, ведь, даже просто идя по земле, такая огромная масса народа вытаптывала все напрочь, не говоря уже о злонамеренном вредительстве, что случалось нередко. Впрочем, сознание того, что до следующего вторжения могут миновать месяцы или годы, поощряло людей в городах и деревнях браться за восстановление утраченного, чинить сломанное, заново сеять и всячески возобновлять нормальную жизнь.

Рис. 78. Оружейники за работой

Пришествие наемников разрушало этот тяжелый, но ясный порядок. Им не могли противостоять ни милиция, ни феодальные рекрутские сборы, и они оставались в данной местности, пока их не манили обещания богатой добычи где-нибудь еще. Условия мирной жизни часто оказывались для населения хуже, чем военные действия. Битвы требовали присутствия наемников, и наниматель должен был им платить. А в мирное время оказывалось, что отвечать за наемников некому, и они становились разбойниками. Бывали среди их предводителей люди весьма опытные, настоящие профессионалы высокого класса (см. фото 16), наводившие определенный порядок в своих отрядах, потому что дисциплина подразумевает эффективность, а эффективность обеспечивает больше денег. Но обычно воины, ставшие наемниками, обладали средними способностями и предпочитали вымогать золото у слабых, а не вступать в бой с равными. Наемник представлял сомнительную ценность для нанимателя, потому что в первую очередь заботился о собственной выгоде и был верен себе, а затем капитану своего отряда. В сущности, эти капитаны полностью зависели от своих подчиненных, потому что те соблюдали верность начальнику, только пока тот мог обеспечить им богатую добычу. Битвы между армиями наемников были относительно бескровны и малорезультативны. Обычное дело для наемника, попав в плен, согласиться поднять оружие против прежнего хозяина. «Мы взяли в плен так много наемников, – докладывал один генерал своему государю, – что можем восполнить потери своей армии». Край, который они взялись защищать, был избавлен от их грабежей не больше, чем территория противника. В каждой местности рассказывали об этом свои ужасы, отличающиеся лишь в деталях (см. рис. 79). «Страсбургская газета» сообщала, что в Вену вошел отряд поляков, «людей кровожадных и страшных».

«Проходя через одно местечко, они наткнулись на свадьбу. Они зарезали жениха и свадебных гостей, изнасиловали всех женщин, ограбили все столы, забрав еду и столовое серебро, содрали с женщин их одежду и увели с собой невесту. За городом они теперь продают по семь-восемь гульденов одежду, которую не сшить и за сотню талеров. Я видел своими глазами, что даже конюхи их пьют теперь из серебряных чаш».

Рис. 79. Наемники грабят деревню. Из «Хроник» Голиншеда. 1577 г.

Не было силы, способной справиться с этими волками в человеческом обличье. К тому времени, как набирался отряд добровольцев достаточный, чтобы с ними сразиться, наемники были уже далеко. Одиночек разъяренное население могло предать мучительной смерти, но мало что можно было предпринять против банды этих разбойников, нескольких тысяч крепких мужчин, призванием которых стало убийство.

Расцвет наемничества был связан с городами. В Италии и особенно в Германии возросшее богатство торговых городов сделало экономически выгодным нанимать для военных действий профессионалов. В то же самое время именно это процветание приводило к соперничеству, отчего чаще возникали войны, а значит, требовалось больше солдат. По мере того как Европа переходила от экономики, базирующейся на землевладении, к экономике золота, появлялось больше свободных денег для найма солдат. Правители были вынуждены следовать этой моде. Феодальные связи ослабевали, а честолюбивые устремления принцев росли. Реформация добавила к этому религиозные войны, дав новый толчок древней ненависти. Поле деятельности наемников стало неохватным.

Пушка была, по-видимому, впервые применена на поле битвы при Креси в 1346 году, а ручное оружие и гранаты использовались по всей Европе с середины XIV столетия (см. фото 18). Однако прошло более полувека, прежде чем порох изменил основы военной стратегии, и лишь в конце XVI века было создано эффективное личное огнестрельное оружие.

Наряду с новым вооружением оставались в употреблении копье, меч и лук, а воины-всадники были заключены в латы, весившие примерно 350 фунтов[16]. Именно они являлись несокрушимым ядром армии вплоть до XVI века. Золотой век доспехов начался спустя пятьдесят лет после первых слабеньких пушечных выстрелов при Креси. Панцири испытывались самым мощным оружием, которое только можно было против них применить, некоторые доспехи дошли до наших дней с этими следами «пробных пулевых выстрелов». Современник отметил, что сэр Филипп Сидни, убитый в 1586 году, уцелел бы в битве, если бы не снял свой набедренник. Доспехи той поры состояли по крайней мере из 19 главных частей (см. рис. 80), устроенных и соединенных таким образом, чтобы обеспечить максимальную свободу движений при максимальной защите. Но даже самый умелый и изощренный оружейник ничего не мог поделать с огромным весом металла. Человека в одном из наиболее тяжелых доспехов нужно было поднимать на лошадь журавлем, а его гигантскую пику пристраивали к нему, и там он оставался, пока его не снимали с седла или битва не кончалась.

Рис. 80. Доспехи. 1550 г.: 1 – гребень шлема; 2 – шлем; 3, 4 – забрало; 5 – латный воротник; 6 – наплечники; 7 – оплечье лат; 8 – наручи; 9 – налокотники; 10 – наручники доспехов; 11 – латная перчатка; 12 – кираса (нагрудник); 13 – застежки; 14 – набедренник; 15 – «юбка»; 16 – набедры; 17 – наколенники; 18 – поножи; 19 – стальной башмак (солерет)

Рис. 81. Копейщики. Копье (пика) давало пехотинцу большое преимущество перед всадником

В тесной близости с несколькими сотнями своих товарищей он составлял таран, противостоять которому было невозможно. Предполагалось, что эскадрон тяжело вооруженных воинов столкнется с тем же числом латников армии противника. Критерием силы был только вес. Копье фокусировало мощь движения всадника с конем и сшибало врага наземь, а там он оказывался беспомощным, как перевернутая на спину черепаха. С ним легко справлялась пехота, или же его брали в плен ради выкупа.

В Средние века в Европе пехота представляла собой презренный сброд. Тем не менее именно этот сброд в конце концов научился противостоять ударам бронированных всадников. Технику борьбы с ними разработали швейцарцы. В их бедной гористой стране не хватало средств на создание и содержание конницы. Да и нанимать ее было бессмысленно, так что конь не казался им мистическим существом, которым очарованно восторгались другие нации. Они создали свою сильную и стойкую пехоту, а оружие, которое они применяли против кавалерии, было чуть ли не самым старинным в мире: палка с острым наконечником. В обновленной форме это оружие стали называть пикой или копьем, и достигало оно 18 футов[17] в длину (см. рис. 81).

Стоя плечом к плечу, масса копейщиков, ощетинившаяся стальными остриями, была почти непреодолимой преградой. А когда натиск конной атаки захлебывался, всадник в латах терял свою грозность. Он все еще возвышался над пешим воином и мог причинить ему большой вред мечом, но появилось оружие, сводившее это преимущество на нет: алебарда, копье с крюком и топором на конце. Крюком рыцаря стаскивали с седла и удерживали на месте. А затем пронзали или рубили до смерти.

Рис. 82. Аркебузир. Из руководства по стрельбе XVI в.

Рис. 83. Мушкетер. Начало XVII в.

Военное преимущество перешло от всадников к пехотинцам, и неуклюжий всадник, одетый в металл, ушел в прошлое. Однако сами кони, с их скоростью и маневренностью, с преимуществом высоты, которое они давали, остались ценным вооружением. И вскоре кавалерия приспособилась к новым условиям. Этому чрезвычайно помогло создание ручного огнестрельного оружия. Огромный вес пушки ограничивал ее применение: ее было трудно сдвинуть с места, и она действовала лишь в фиксированных точках, обычно во время осады. Но ручное огнестрельное оружие можно было применять на поле боя. Самая ранняя разновидность представляла собой просто трубку, укрепленную на палке, а заряд поджигался фитилем – трехъярдовым хлопчатобумажным шнуром, вымоченным в селитре, который приходилось все время держать зажженным и подносить к заряду вручную. Позднее был придуман механизм, который подводил тлеющий фитиль к соприкосновению с порохом посредством некоего рычага. Из этого-то оружия родились аркебуза (см. рис. 82) и мушкет (см. рис. 83), которые в сочетании с пиками царили на европейских полях битвы на протяжении двух столетий. Пистолет несколько выравнивал шансы всадника. Мушкетеру приходилось таскать на себе не только тлеющий фитиль, но и запас пороха, причем в опасной близости друг к другу. Многие взрывали сами себя, не успев зарядить оружие. Его вообще зарядить было непросто. Черный порох держали в одном сосуде, а более тонкий порох для первичного поджога – в другом. Отмеряли нужное количество черного пороха и вместе с пулей, взятой из кожаного мешочка, забивали в ствол, первичный порох насыпали в раструб и поджигали. Вошло в обычай отмерять нужную порцию пороха заранее и носить при себе в маленьких деревянных ящичках, называемых патронами. В конце XVI века мушкетеры носили с собой «бандольеры», с которых свисали маленькие деревянные цилиндрики, с отмеренным количеством заряда и запала, то есть первичного поджигающего пороха. Сам мушкет был необычайно длинным, и им невозможно было пользоваться без поддерживающего упора, поэтому в снаряжение мушкетера входил еще и тяжелый костыль для этой цели.

Более трехсот лет просуществовала организация, специально предназначенная для поддержания католической ортодоксии в Европе. Под влиянием пап-гуманистов раннего Ренессанса ее влияние ослабло, но XVI век увидел ее возрождение. В некоторых странах власть инквизиции слилась со светской властью государей, в других, особенно в Испании и в Италии, это оружие принадлежало исключительно церкви. Области ее деятельности были весьма широки: сегодня ее испытывали на себе евреи, завтра мусульмане, а потом христиане-еретики. Даже небольшое нарушение мелких церковных уложений могло поставить человека перед трибуналом: пьяница ждал суда рядом с симонитом (торговцем церковными должностями), убийца – с богохульником. И вновь и вновь ужасающая мощь инквизиции использовалась как орудие личной мести, потому что для того, чтобы запустить это страшное колесо, достаточно было простого заявления-доноса.

Самые жуткие формы инквизиция приняла в Испании, достигнув такой степени жестокости и независимости, которая ужаснула даже Ватикан. Учрежденная в 1478 году, она продержалась там до XIX столетия, то есть долгое время спустя после того, как другие нации ее отвергли. Страна, цивилизованно и трезво отказавшаяся преследовать ведьм, окунулась в оргию безумной жестокости, подвергая казни собратьев-христиан наравне с евреями и мусульманами. Однако хотя в Испании рьяная суровость ее доходила до крайности, методы, ею применяемые, были одинаковы во всех странах. В каждом городе, где возникал суд инквизиции, распространялся «Эдикт веры», требовавший, чтобы все, кто знает о ереси, пришли и заявили о ней. Это было недвусмысленное приглашение свести старые счеты, потому что имя доносчика жертве никогда не говорили. Обвиненного брали под стражу, за его собственный счет, и, даже если, хоть это было очень мало вероятно, признавали совершенно невинным, все равно подвергали большому штрафу… потому что инквизиция не могла ошибаться никогда. Прежде чем предъявить улики обвинения, от него требовали присягнуть, что он никогда не разгласит подробности суда. Таким путем трибунал не только оберегал себя, но и усиливал всеобщий страх. Мудрый человек, освободившись из этих тисков, крепко держал язык за зубами, предоставляя друзьям и соседям воображать что угодно. Судебная процедура инквизиции (см. рис. 84) была не хуже судилища светских властей. Пытку применяли не часто, потому что один намек на нее вкупе с угрозой заключения в тюрьму на неопределенный срок развязывал все языки. А когда суд был окончен, осужденного, если он раскаивался, принимали вновь в лоно церкви. Суд был тайным, но покаяние и восприятие обратно, известное как аутодафе, совершалось публично. Аутодафе превратились в своего рода публичные развлечения, которые нередко привязывали к какому-либо королевскому или светскому празднику. Предполагалось, что толпы собирались поглазеть на спасение грешников. На приговоренных, и раскаявшихся и нет, надевали санбенито, просторное одеяние, балахон, помеченный особыми символами (см. рис. 85).

Рис. 84. Инквизиция

Рис. 85. Казнь после аутодафе: на жертве надето санбенито приговоренного

Спереди и сзади на санбенито кающегося был нашит крест святого Андрея. На балахонах нераскаянных монахи-художники, давая волю воображению, рисовали чертей и сцены ада, как бы предвосхищая место посмертного назначения грешника.

Процессия священников, солдат, городских чиновников и приговоренных прибывала на городскую площадь. Церемония обычно начиналась с общего провозглашения веры. Сохранилось письмо от испанского корреспондента Фуггеров, где он сообщает об одном таком аутодафе, состоявшемся в Севилье в воскресенье 3 мая 1579 года. Там было 38 осужденных, чьи преступления колебались между обыденными и тяжкими, причем наказания также различались по степеням. Луис Морено, крещеный мавр, пытавшийся бежать в Берберию (Северная Африка), предположительно чтобы соединиться со своими родными, «был приговорен к санбенито и четырем годам заключения. Там его должны будут наставлять правилам веры, и он получит 100 ударов розгой». Раб-негр получил два года тюрьмы за то, что отрицал чудеса Христовы. Богохульнику прокололи язык, остальных подвергли бичеванию или отправили на галеры. Страшный приговор к смерти сожжением у столба приберегали для самых тяжких преступлений. Но в то майское воскресенье толпу развлекли зрелищем лишь одного человеческого существа, корчащегося в адских муках. Это был некий «Орбиан, уроженец Фландрии, переплетчик, тридцати лет от роду. Он сжег несколько разных картин с изображением Господа нашего Иисуса Христа и полностью отдал свою веру учению Лютера». К нему могли проявить милосердие и удавить его, прежде чем разожгут костер, если бы он покаялся, хотя бы под конец, но он эту милость отверг. Наказание 38 осужденных, должно быть, заняло большую часть воскресного дня, потому что заканчивается письмо идущим от сердца возгласом: «Vale! Как я рад, что это закончилось!»

Рис. 86. Виды казни. Гравюра на дереве. XVI в. Нюрнберг