Глава VII

РЫЦАРИ ОРДЕНА ПОДВЯЗКИ

«Существуют периоды, когда история войн является истинной историей народов, ибо они есть испытание государственного опыта».

(Епископ Стаббс)

Не только Берик, но и Шотландия теперь находилась на милости Эдуарда. Он не включил ее в Англию, как это сделал его дед после Спотсмюра, но, возвращаясь к его изначальной политике, пожаловал ее, как верховный лорд, Баллиолю в качестве лена. Англо-шотландский парламент сторонников последнего отменил все акты династии Брюсов и ратифицировал все обязательства по отношению к английскому королю, сделанные в прошлом году. Графства Дамфрис, Селкирк, Пиблс, Роксбург, Берик и оба Лотиана были переданы «королю, короне и королевству Англии со всеми их городами и замками, правами и иными принадлежностями». От шотландского юга на заливе Форт остались только Стерлинг, Ланарк, Дамбартон, Эр и Галлоуэй. Эдуард также получил остров Мен, который он отдал своему другу и собрату по оружию Уильяму Монтэгю[277].

Однако каким-то образом Шотландия Брюса и Уоллеса выжила. Лишенные наследства ссорились из-за останков того, что было Шотландией, а презрение народа к Баллиолю сокращало его власть до территории несколько большей, чем то место, где ему случалось быть. В течение следующего года он был вынужден снова искать убежище в Англии, пока мальчик король Давид II был тайно переправлен его сторонниками во Францию. И хотя в 1335 году, когда Эдуард снова захватил Шотландию, большинство шотландских магнатов заключило мир с узурпатором и «никто, кроме детей в своих играх, не смел называть Давида Брюса королем», партизанское сопротивление продолжалось. Как только англичане строили форты, чтобы держать сельскую местность в страхе, шотландцы разрушали их. Подобно Уоллесу и Брюсу «они прятались в дикой местности, среди болот и в густых лесах, так что ни один человек не мог найти их». Сестра Брюса держалась в Килдрумме, и когда предатель граф Атолла осадил ее замок, наследник Дугласов, «черный рыцарь из Лиддесдейла», и сэр Эндрю Морей – третий регент поверженного королевства за три года – прибыли освободить ее и убили Атолла под дубом в Килблейнском лесу.

При этом именно Франция спасла Шотландию. Эдуард ничего не хотел от этой страны за исключением своих наследственных земель в Ажене, которые французские короли захватили под законным предлогом у его отца и так и не вернули. Он так сильно желал дружественных отношений со своим кузеном Валуа, что летом 1331 года переодетый купцом он совершил тайный визит в Аррас, где принес второй и полный вассальный оммаж от своего герцогства. Он даже предложил отказаться от своих гасконских доходов на несколько лет в обмен на правильное решение дела в отношении Ажене и предложил брак между своим сыном и дочерью Филиппа. Он также предложил отправиться с ним в крестовый поход.

В результате для рассмотрения спора была назначена англо-французская судебная комиссия. Но Аженский процесс, как его называли, хотя сначала начавшийся в духе мудрого расследования, вскоре вылился в правовые споры, под которым погибли все первоначальные попытки прийти к соглашению. Обе стороны, исключительно подозрительные, начали настаивать на гарантиях, на которые другая боялась согласиться и, как отметил хронист, «грызть кость спора зубами тупого кляузничества». Англичане отвергали предложение отказаться от определенных замков, а французский король угрожал гасконской знати на спорных территориях лишением наследства и даже смертью, пока они не выкажут полную преданность. Он также намекал, что он может захватить наследственные земли Эдуарда в Понтье – земли в северной Франции, которые было невозможно защитить, – пока он не отдаст замки. Проблема заключалась в том, что комиссары пытались не просто судить с точки зрения феодального права, но примирить претензии соперничающих государственных суверенитетов. Старые свободные феодальные отношения больше не удовлетворяли ни одну из сторон. Эдуард, суверен в Англии, желал им быть и в своих французских доминионах; Филипп и его юристы не были готовы признавать его иначе как на правах подданного. Не было достигнуто никакого соглашения, и спорные земли остались в руках французов[278].

А между тем обе страны поссорились по поводу Шотландии. После того как французский король оказал Давиду такое же гостеприимство, какое Эдуард предоставил Баллиолю, французский король настаивал, что шотландцы должны быть включены в любой договор между Францией и Англией. Франко-шотландский альянс семилетней давности стал реальностью. Если Эдуард желал быть хозяином Британских островов подобно своему деду, было совершенно очевидно, что сначала он должен решить этот вопрос с французским королем, а ценой такого решения был контроль над Францией.

Хотя феодальная идеология уступала место концепции единого государства, власть феодального лорда все еще представляла собой исключительно важную концепцию для средневекового сознания, поддерживаемую как церковными правилами, так и нормами рыцарства и чести. Часть земель, которые Эдуард рассматривал как принадлежащие ему по праву в силу договора, заключенного его прадедом и Людовиком IX, ныне отторгалась у него. При этом главный лорд, который совершал это, – его собственный кузен и принц, чье право на французский престол было, по мнению Эдуарда, не больше его собственного, – подталкивал шотландцев к отказу от своей лояльности. Всякий раз, когда Эдуард почти заставлял шотландцев признать его сюзеренитет и его вассала Баллиоля в качестве своего короля, Филипп тайно или явно приходил к ним на помощь. Когда летом 1336 года, получив субсидию на шотландскую кампанию от парламента, всегда больше готового давать деньги против шотландцев, чем кого-либо другого, Эдуард зашел на севере так же далеко, как и его дед, и сжег Абердин и Форрес, Филипп отправил из Средиземного моря в Ла-Манш суда, которые он собирал для крестового похода, и заставил его торопиться обратно на юг. Французские деньги и поставки помогали Роберту, сенешалу Шотландии, и Эндрю Морею бросить вызов англичанам, а графине Данбара – дочери Рэндольфа, – держаться много месяцев в замке своего мужа, расположенном на дороге между Эдинбургом и Бериком, против большой армии под командованием Уильяма Монтэгю. Когда ей сказали, что ее брат, граф Морея, находившийся тогда в качестве заложника у англичан, – будет убит, если она продолжит сопротивление, «черная Агнес», как ее называли соотечественники, ответила, что в этом случае она унаследует его графство. И когда осаждающие пробили стены таранами и камнеметательными орудиями, она и ее фрейлины появились на стенах замка, пышно разодетые, и начали протирать пыль своими косынками. Благодаря французским кораблям с провизией она смогла бросить вызов всем попыткам Монтэгю вытеснить ее из замка и в конце концов принудила его ретироваться. «Приди я раньше, приди я позже, все равно нашел бы Агнату у ворот», – жалуется Монтэгю в балладе шотландского барда.

Таким образом, неудивительно, что когда обиженный и изгнанный из Франции Роберт Артуа, нашедший пристанище у двора Эдуарда, молил его бросить вызов французскому королю, его без сомнения одобрили. Ему было даже разрешено в процессе лебединого праздника в Вестминстер-холле привлечь внимание к праву Эдуарда на французский трон, подав цаплю за королевским столом – трусливую птицу, которая, как он объяснил, подобно англичанам, никогда не будет драться за свое наследство. Ибо и другие страдали от агрессивности Филиппа Валуа и боялись его власти. С того времени, когда Генрих III заключил семейный договор с Людовиком IX Французским, на карте Европы произошли большие изменения. В те времена доминирующей светской властью была феодальная германская и итальянская империя Гогенштауфенов, тогда втянутая в борьбу с папством не на жизнь, а на смерть. Но когда эта борьба закончилась триумфом последнего, именно Франция пожинала плоды победы, которая разрушила как существование единой империи, так и папскую мирскую власть. Пока Англия была втянута в долгую дорогостоящую попытку завоевать Шотландию, Филипп Красивый Французский, в поисках расширения границ до Пиренеев, Альп, Рейна и Северного моря, подчинил себе Шампань, Брие, Франш-Конте, Лион, Наварру и большую часть Лотарингии. Когда он умер, в год Бэннокберна, независимыми фьефами из крупнейших лежащих вне Франции провинций оставались только Фландрия, Бретань и Гасконь – остатки когда-то огромного герцогства Гиеньского или Аквитанского.

В 1337 году Франция, безусловно, являлась самым крупным государством в христианском мире с населением более 12 миллионов человек, по крайней мере в четыре раза превышающим население Англии. Она превосходила все остальные страны Европы в культурном, художественном и военном отношении, обладая огромным сельскохозяйственным богатством и быстрорастущей промышленностью и торговлей. Папство было перемещено из Рима в анклав Роны, где в Авиньонском дворце череда французских пап, контролируемая коллегией французских кардиналов, держала в своих руках власть могущественных итальянских предшественников. Несмотря на германскую колониальную экспансию в Балтийский регион и Остмарк, а также торговые и художественные достижения итальянских городов, и Германия, и Италия потеряли свою политическую сплоченность. А мечта Данте о единой христианской монархии, сосредоточенной в Риме, поблекла перед уродливой реальностью города-государства, после того как государство попало под жесткий диктат некоего народного или олигархического тирана и стало вести войну против другого государства.

Именно на равнине между Пикардией и Рейнландом угроза французской агрессии была наибольшей. Каждые несколько лет какое-нибудь новое вторжение, правовое или военное, расширяло ее границы все восточнее или севернее. С момента французской победы при Касселе над фламандскими крестьянами и ткачами в 1328 году, которые за четверть века до этого разгромили французское рыцарство при Куртре, Фландрия стала французским фьефом в реальности, а не только на словах. И хотя ее граф и многие из ее богатых капиталистов, в страхе перед презренными представителями рабочей «белой кости» своих мануфактур, оставались верными лилиям и были готовы заплатить цену в виде эмбарго на английскую шерсть, другие провинции Нидерландов – фьефы, принадлежавшие не Франции, а империи, – имели общие интересы для сопротивления французской агрессии.

Именно с помощью коалиции этих провинций и князей Северной Германии Эдуард пытался обеспечить необходимую основу и людские ресурсы для смирения Филиппа Валуа. В начале лета 1337 года великолепное посольство во главе с епископом Линкольнским и графом Солсбери отправилось из Англии для переговоров о союзе с Гегенау, Брабантом, Гельдерландом и Юлихом, то есть со всеми теми правителями, которые уже были связаны с Эдуардом посредством брачных уз. Граф Гегенау, который также царствовал в Голландии и Зеландии, был его тестем; граф Гельдерланда и маркграф Юлиха были его шуринами. Герцог Брабанта приходился ему кузеном, а император или король германский лично, Людовик Баварский, чьими всеми официальными вассалами они были, был женат на сестре королевы Филиппы.

Кроме того, как обнаружил его дед, за европейские альянсы нужно было платить. Англичане, однако, теперь были гораздо больше готовы финансировать войну за свои фьефы, находящиеся в руках французского короля, чем во времена Эдуарда I. После унижений последнего царствования победы молодого короля над Шотландией, его благородство и галантность манер сделали его очень популярным, особенно среди столичных купцов, которые получали много выгод от непринужденных трат его великолепного двора[279]. Существовало общее чувство, что французский король обращается с ним подло. Осенью 1336 года большой совет государства даровал ему право на сбор десятой и пятнадцатой части доходов и, когда весною 1337 года Филипп объявил его французские фьефы конфискованными и послал в Гасконь и Понтье войска, парламент вотировал продление субсидии на три года, таким образом увеличив поступления в два раза, по сравнению с мирным временем. Одновременно ассамблея купцов согласилась на специальный налог на каждый экспортируемый мешок шерсти, дав королю возможность сделать заем у продавцов шерсти в обмен на монополию шерстяного экспорта через основную рыночную таможню, которая, для поддержки герцога Брабанта, была возрождена в Антверпене. Эдуард также получил субсидию от духовенства конвокаций Кентербери и Йорка. Чувство, что Эдуард I пытался вызвать тщеславие у англичан, наконец стало принимать ясные очертания. Люди больше не рассматривали заморские дела короля как частные феодальные обязательства, далекие от них самих. Осознавая общую судьбу, они считали своим долгом помочь ему.

Что же касается рыцарских классов, на которые должна была лечь основная тяжесть войны, они так же одобряли планы своего короля, как это делали их предки во времена Бигода и архиепископа Уинчелси, более того, наоборот, они жаждали доказать на поле боя тот героизм, который так часто выказывали на рыцарских турнирах. Весной 1337 года Эдуард созвал в свой парламент в Вестминстер блестящее собрание, на котором он пожаловал графские титулы, так же, как и поместья для их поддержания, шестерым из своих ближайших друзей, включая двух главных наместников в Шотландии: своему кузену Генриху Гросмонтскому, который был сделан графом Дерби, и Уильяму Монтэгю, который стал графом Солсбери. Он также пожаловал герцогство Корнуолла – новый для Англии титул – своему шестилетнему сыну, принцу Эдуарду. И в присутствии своих жен сорок молодых рыцарей-вассалов, все с шелковыми повязками на одном глазу, поклялись никогда не снимать их до тех пор, пока они не совершат какое-нибудь рыцарское деяние во Франции.

Король воззвал не только к рыцарским классам. Свое доверие он высказал всему народу. В манифесте, зачитанном в суде каждого графства, он подробно описал всю свою историю с переговорами с Филиппом и свои повторные попытки сохранить мир и предложил, что если кто-нибудь знает лучший способ, последовать ему. На конец сентября был назначен сбор войск и были запрещены все спортивные игры за исключением состязаний по стрельбе из лука.

Первые боевые стычки произошли в ноябре, был осуществлен специальный рейд в Кадзанд, расположенный в устье Шельды, под руководством сэра Уолтера Мэнни – галантного уроженца Гегенау, который был большим фаворитом Эдуарда и его супруги и который, приняв Англию в качестве своей родины, позднее стал основателем лондонского Чартерхауса[280]. «Когда англичане увидели перед собой город, – написал Фруассар, – они были готовы и им помогал как ветер, так и прилив. И так с именем Господа и Св. Георгия они приблизились и затрубили в трубы и установили луки перед собой и поплыли к городу». Лучники «стреляли так плотно», что фламандцы после упорной борьбы бежали, брат графа Фландрии был взят в плен. Но французы и их генуэзские и испанские союзники были сильнее на море, чем англичане, и этот рейд был окуплен с лихвой. Гастингс, Рай, Портсмут и Плимут были сожжены дотла. Саутгемптон пострадал особенно сильно, так как на него, напали пятьдесят галер, одна из которых была оснащена «железным горшком», стрелявшим железными стрелами в дома. «Они пришли в воскресенье утром, пока люди были на мессе и... грабили и мародерствовали в городе и резали прятавшихся и портили девственниц и насиловали жен и наполнили свои судна награбленным и так снова погрузились на свои корабли. И когда наступил прилив, он снялись с якоря и поплыли к Дьеппу и там поделили свою добычу и награбленное»[281].

Ни один из этих рейдов не испугал рыцарствующего короля. С щедрыми субсидиями его послы в Нидерландах заключали союз за союзом. Его кузену графу Брабанта было обещано 60 тыс. фунтов – сумму, равную двухгодовому доходу, получаемому Англией в мирное время, – и еще большая сумма была распределена среди семи других правителей, включая пфальцграфа и маркграфа Бранденбургского. Летом 1338 года «в хорошем сопровождении графов и баронов» Эдуард пересек Северное море, высадился в Антверпене и, путешествуя с великолепной и весьма дорогой помпой через Брабант к Кельну и оттуда вверх по Рейну в Кобленц, был облечен императором полномочиями главного наместника имперских земель к западу от Рейна на период войны с Францией. При этом, хотя все это казалось великолепным и обнадеживающим в то время, оно не давало результатов. Потребовалось больше года и огромные средства на пиры и турниры – «давая большие награды и драгоценности лордам, дамам и юным леди страны, чтобы заручиться их доброй волей» – пока Эдуард не склонил своих союзников к выступлению на поле боя. И когда в конце концов осенью 1339 года они это сделали, ничего кроме трат и разочарований это не принесло. Ибо хотя горя желанием повторить свои подвиги на Халидон-Хилле, король и его английские рыцари и лучники «выехали против тирана французского короля с поднятыми знаменами», опустошая пограничные деревушки и поля, мстя за сожжение норманнскими и бретонскими пиратами южных прибрежных городов, Филипп же просто наблюдал за этими действиями из-за амьенских стен. Несмотря на присутствие в своем лагере короля Шотландии и Наварры и герцогов Бурбона, Бретани, Бургундии, Нормандии, Лотарингии и Афин он проигнорировал все насмешки и вызовы Эдуарда. А после краткой осады Камбре – бывшего фьефа империи – представители Гегенау, Брабанта и германцы стали настаивать на возвращении домой к семьям по случаю зимы. «Наши союзники, – написал с отвращением Эдуард своему сыну, – большего не могли бы вынести».

К этому времени он задолжал 300 тыс. фунтов и не сделал ничего, чтобы показать, куда израсходованы деньги, тогда как французы взяли Бурк и Блайе в Гаскони, а шотландцы вновь заняли Перт. Даже его корона была заложена, а его десятилетний наследник был помолвлен с брабантской принцессой, чтобы отсрочить выплату долгов иностранным кредиторам. При этом Эдуард все еще упорствовал в своей мечте договориться с французским королем посредством крупного альянса. И зимой 1339/40 года он достиг неожиданного успеха. Ибо доведенный до отчаяния он наложил эмбарго на экспорт английской шерсти во Фландрию, а подстрекаемые богатым гентским купцом Яковом ван Артевельде – одним из демагогов патриотического толка, которые часто приходили к власти в итальянских городах-государствах[282], – население фламандских ткаческих городов восстало против своего профранцузски настроенного графа и изгнало его из страны. Затем под предводительством ван Артевельде они воззвали к Эдуарду принять корону Франции и стать их сюзереном и протектором.

Именно благодаря поражению французского рыцарства от фламандских горожан при Куртре Эдуард I получил возможность возвратить свои гасконские доминионы. Не обращая внимания на свои долги, его внук теперь обещал им оружие, перенос рыночной шерстяной таможни из Антверпена в Брюгге и субсидию в 140 тыс. фунтов. И чтобы легализовать их отказ от оммажа и защитить их от интердикта за нарушение клятвы феодальной верности, он выдвинул формальное требование на трон своих капетингских предков. 24 января 1340 года он въехал в Брюгге и был провозглашен бюргерами королем и верховным лордом. Две недели спустя, в своей прокламации к «прелатам, пэрам, герцогам, графам, баронам, благородным и простолюдинам, живущим в королевстве Франция», он объявил, что Филипп Валуа «навязал себя силой» французскому трону, пока он был «в нежном возрасте», и что он теперь твердо решил вернуть его и «с непоколебимой целью поступить по справедливости со всеми людьми»[283]. Впредь он стал помещать французские лилии перед английскими леопардами, сохраняя их на главном месте и на печати, и на мантии.

Укрепив свой союз, Эдуард стал торопиться домой, чтобы получить необходимые средства для его финансирования. Его положение было настолько отчаянным, что он вынужден был оставить свою жену и детей, а также графов Дерби и Солсбери в Антверпене в качестве заложников за свои долги. Его расходы к настоящему моменту почти истощили английскую казну. При этом его популярность была еще достаточно высока, чтобы поднять страну. Хотя осенью, после того как его Совет завил ему, что, пока они ему не помогут, он должен сам избавиться от своих иностранных кредиторов, Общины попросили время, чтобы посоветоваться с теми, кого они представляли, они теперь объединились с магнатами, дав ему десятую часть с каждого снопа, шерсти одной овцы на два года, и десятую часть дохода с королевских бургов и пятнадцатую с остального населения.

При этом они сделали свою субсидию зависимой от его ответа на четыре петиции, одна из которых, в конце концов прекращавшая королевское право облагать налогом торговую деятельность в зависимости от желания короля даже в королевских владениях, явилась важным шагом по пути к парламентскому контролю налогообложения. В обмен на разрешение Эдуарду собирать ненавистный maltote еще четырнадцать месяцев, они получили обещание, что он никогда не использует его снова «кроме как с общего согласия прелатов, графов, баронов и других лордов и общин королевства». Они также просили об ограничении права реквизиций для нужд королевского двора, для отмены древнего процесса против людей англосаксонского происхождения, называвшегося «предъявление английского происхождения», и для убежденности в том, что французский титул короля никогда не подчинит английский.

Получив субсидии для французской кампании, Эдуард готовился к возвращению на континент, где французы сжигали города и деревни Гегенау и угрожали Фландрии. В его отсутствие флот из около 200 французских, генуэзских и испанских кораблей расположился рядом со Слейсом у устья реки Цвин, чтобы воспрепятствовать его проезду и начать блокаду фламандцев. Весь прошлый год позиция на море и рейды по английским южным портам вызывали растущее беспокойство; осенью 1339 года несколько собственных кораблей короля было захвачено в Северном море. В своих дебатах парламент акцентировал внимание на слабости страны в военно-морском отношении и «как море должно охраняться против врагов, так чтобы они... не смогли проникнуть в королевство и разрушить его».

Когда оказалось, что король должен будет пробиваться назад во Фландрию, все корабли, которые могли потребоваться, были собраны в Оруэлле, и на них были помещены лучники и тяжеловооруженные всадники. Кроме нескольких королевских небольших суденышек и галер, специально построенных для военных нужд, – содержащихся обычно в Уинчелси и Портсмуте и находившихся в ведении Тауэра под контролем специального чиновника, называемого клерком королевских кораблей, – флот состоял из одномачтовых, однопалубных торговых и рыболовных судов, тоннаж большинства из которых не превышал ста тонн. Реквизированные шерифами прибрежных графств, они должны были быть переоборудованы для военных нужд посредством добавления марсов к мачтам для ведения огня и деревянных надпалубных сооружений на носу и корме корабля под названием «баки» и «юты», из которых лучники и пращники могли метать стрелы, дротики и камни в неприятельские войска и такелаж, а войска осуществить абордаж. В честь короля они были ярко раскрашены и украшены золотыми львами. Двумя самыми большими кораблями являлись флагман – судно «Томас» и 240-тонный корабль под названием «Михаил», пожертвованный Райем – одним из Пяти портов.

При этом Англия оставалась только второразрядной морской державой. Ее флот был гораздо хуже по сравнению с армадой, находившейся у фламандских берегов Предусмотрительным умам казалась полным безумием попытка короля пробиться через него к Слейсу посредством тарана и абордажа кораблей, более высоких и тяжелых по сравнению с английскими – а это был единственный известный тогда способ ведения боя. Испуганный недостатком денег и донесениями о том, что французы и испанцы собираются захватить в плен его венценосного господина, канцлер, архиепископ Стратфорд, молили его отменить этот поход. Оба адмирала поддержали просьбу архиепископа. Когда король отказался, то архиепископ, к его негодованию, отдал государственную печать. «Я поплыву, несмотря на вас, – сказал король, – и те, кто боятся на пустом месте, пусть остаются дома».

Флот вышел в море во вторник 22 июня 1340 года и достиг устья Цвина на следующий день. «Около полудня, – написал Эдуард своему сыну, – мы прибыли к фландрскому берегу у Блакенберга, где перед нами предстал враг, сгрудившийся в порте Слейса. И, увидев, что прилив не поможет нам приблизиться к нему, мы отложили все это до вечера. В субботу, в день Св. Иоанна, вскоре после полудня, на гребне прилива, с именем Господа и уверенные в нашей правой ссоре, мы вошли в порт против наших врагов, которые выстроили свои корабли в очень сильный боевой порядок». Их было так много, написал свидетель битвы, что «казалось, их мачты являют собой сплошной лес».

Обе стороны сражались, как будто они были на земле[284]. Англичане начали атаку, имея позади себя ветер, солнце и прилив, тремя колоннами, король находился во главе центральной колонны на своем корабле «Томас», а каждый корабль был укомплектован вперемешку лучниками и тяжеловооруженными воинами. Французские и испанские корабли были объединены в цепи и представляли собой четыре линии, пересекающие эстуарий подобно стенам замка. Построенные для плавания в Атлантическом океане с высокими бортами, они возвышались над своими противниками, их палубы были заполнены рыцарями, вооруженными копьями, а также камнеметателями и арбалетчиками.

Именно английские лучники решили исход сражения. Когда они вступили в дело, они выпустили такой шторм из стрел, что палубы противника были устланы мертвыми еще до того, как их достигла абордажная команда. Стрельба по своей меткости была настолько смертельной, что многие прыгали в воду, чтобы избежать ее. Тысячи были убиты или утонули, только генуэзцы, которые отказались встать на якорь, смогли сбежать в открытое море. К утру две трети союзного флота было взято в плен или разрушено.

Победа Эдуарда при Слейсе резко подняла его престиж. До настоящего времени он казался своим собратьям князьям всего лишь королем турниров да шотландских пустошей: теперь он показал себя в главной европейской битве. Хотя последствия ее нужно было реализовать, но он уже ликвидировал превосходство в Ла-Манше атлантических мореходов. Что волновало его больше всего в тот момент, так это появившаяся возможность захватить Францию. 10 июля он въехал в столицу ван Артевельде, Гент, как герой-победитель. Его жена находилась там, чтобы приветствовать его на руках с новорожденным сыном, который войдет в историю как Джон Гонтский.

Вместе эти два человека – король и ткач – разрабатывали планы освобождения городов Артуа от династии Валуа. В конце июля они пересекли французскую границу. Пока Роберт Артуа, изгнанный претендент на фьеф, осаждал Сен-Омер, Эдуард вместе с немецкими и нидерландскими князьями установил осаду Турне. Но вскоре между союзниками возникли ссоры. Когда с бесцеремонной нетерпеливостью выскочки ван Артевельде упрекнул герцога Брабанта за неудачный штурм стен, герцог, разозленный такой дерзостью со стороны простолюдина, пригрозил увести свою армию домой. Потребовался весь такт Эдуарда, чтобы удержать его. Тем временем, вместо того чтобы броситься на освобождение города, Филипп снова отказался от битвы. Когда английский король вызвал его на поединок, тот просто напомнил ему о нарушенном оммаже.

Последним ударом по надеждам Эдуарда явилось окончание средств, которые он должен был выплатить союзникам именно тогда, когда Турне, казалось, уже собирался сдаваться. В этот момент аббатиса Фонтенелльского монастыря – его теща и вдовствующая герцогиня Геннегау – появилась в лагере союзников с предложениями Церкви о перемирии. Поскольку не было больше надежды на английские деньги, все, за исключением Эдуарда, с энтузиазмом приветствовали ее миссию. Таков был ее огромный престиж, такое уважение чувствовалось к желаниям папы и такое страстное желание нидерландских князей вернуться домой к зиме, что Эдуард, в состоянии без единого пени, был не способен противостоять им. По Эсплешанскому перемирию стороны согласились отойти на год к своим собственным границам, оставив все так, как было до войны, все, за исключением денег английского короля и английских налогоплательщиков, о возвращении которых даже не упоминалось.

Разозленный, Эдуард обрушил свой гнев за все то, что произошло, на своих министров в Англии, которые не смогли обеспечить его деньгами, из-за чего кампания и провалилась. Двумя годами ранее, кода он впервые отплыл в Брабант, он выпустил в Уолте не, графстве Суффолк, серию административных ордонансов, которые фактически поставили крупные постоянные государственные должности, казначея и канцлера, под контроль королевских чиновников Гардероба и Королевской Палаты, которые сопровождали его за границу. Большая печать была доверена хранителю малой печати, Уильяму Килсби. Килсби являлся амбициозным и не очень-то скрупулезным клерком, который удовлетворял своего господина своими талантами во взимании денег. Он находился в плохих отношениях с канцлером Джоном Стратфордом – наставником Эдуарда в юности, кода тот только стал королем, – который с 1333 года являлся также архиепископом Кентерберийским. Эта ненависть была взаимной со стороны Стратфорда – сына горожанина из Стратфорда на Эйвоне – который вместе со своим братом епископом Чичестера и своим племянником епископом Линкольна образовывал могущественную семью в рамках Церкви и королевской администрации. Когда архиепископ отказался от канцлерства перед Слейсом, его преемником стал его брат и, после возвращения короля во Фландрию, они фактически остались ответственными за Англию.

Итак, образовалось два правительства, одно дома – представленное традиционными элементами, светскими и церковными, посредством которых обычно и управлялась страна, и другое – во Фландрии – состоящее из придворных-солдат и чиновников королевского двора. Но в глазах Эдуарда единственной функцией первого было обеспечивать его деньгами. В связи же с трудностями получения платежей с перегруженных налогоплательщиков и разочаровывающими результатами шерстяной субсидии, это теперь стало практически невозможным. Растущие задержки в пересылке средств из Англии и «страдания и опасность в которых король, королева и магнаты в целом оказались из-за недостатка денег»[285], сделало взаимодействие между двумя ветвями правительства все более желчным.

К концу ноября, ничего не получив кроме извинений в ответ на свои требования и упреки, не имея достаточно средств для содержания своих отрядов и королевского двора и донимаемый уже довольно долго своими кредиторами, Эдуард решил вернуться без всякого предупреждения в Вестминстер. Сбежав тайком из Гента только с восьмью человеками свиты – включая Килсби – он сел на корабль в Слейсе и после трехдневного беспокойного путешествия высадился в ночь на день Св. Андрея прямо перед тем как пропели петухи на пристани Тауэра. Его настроение отнюдь не улучшилось, когда он не нашел на месте губернатора. Он сразу же приказал его арестовать и начал яростное расследование ошибок своих министров. Среди тех, кого он в конце концов сместил, оказались канцлер, епископ Чичестера, и казначей, епископ Ковентри, главные судьи Суда Королевской Скамьи и Суда Общих тяжб и несколько других судей, так же, как и большое количество чиновников канцелярии и казначейства. Он также арестовал коммерсантов Уильяма де ла Поля и Джона Палтни, которые провалили продажу шерсти, которую он изъял по относительно высокой цене. Но весь свой основной гнев он изверг на архиепископа Стратфорда. Обвинив его в том, что тот посоветовал ему «отправиться за море без должного обеспечения деньгами и лошадьми»[286] и затем не обеспечил его ресурсами, чтобы довести его до падения, он только с трудом и после напоминания о неприятностях, которые могут последовать за таким произволом, удержался от насильственного отправления его и его собратьев епископов во Фландрию в качестве заложников за его долги.

Но так или иначе он выдвинул обвинение против примаса в измене и незаконном присвоении общественных денег и призвал его ответить перед судом Казначейства. На место смещенных министров он назначил казначея мирянина, сэра Роберта Парвинга, и канцлера мирянина – впервые в английской истории – сэра Роберта Бурсье. Оба до этого являлись рыцарями от графств, имели юридические должности и им можно было доверить исполнять его волю. Никогда снова, провозгласил он, он не назначит кого-либо главным министром, если он не сможет его повесить, найдя того виновным в тяжком преступлении.

Считая, или показывая, что его жизнь в опасности, Стратфорд укрылся у монахов Церкви Христовой в Кентербери. В кафедральном соборе в годовщину смерти Бекета он посвятил проповедь своему убиенному предшественнику. И в первый день 1341 года он обратился к королю со следующим письмом. «Вы одержали победу над своими врагами в Шотландии и Франции, – он писал ему, – и теперь являетесь наиболее выдающимся князем христианского мира. Прекрасно понимая ваши великие дела и сильных противников, которых вы имеете, и великую опасность, в которой пребывает ваша страна... не обижайтесь, сир, что мы посылаем вам [в этом письме] так много правды, ибо мы вынуждены сделать это из-за той большой любви, которую питаем к вам, из-за охранения вашей чести и вашей страны, и потому что она также принадлежит нам, тому, кто мы есть, хотя недостойны ими быть, примасу всей Англии и вашему духовному советнику».

Ибо пока архиепископ заявлял о своей любви к своему венценосному господину, что казалось весьма искренним, он не уклонился от того, чтобы поведать ему правду о внутренних делах. Хотя будучи поглощен земными интересами и желая примирения, он был также человеком смелым, который в прошлом перечил и Эдуарду II, и королеве Изабелле, а также рискуя своей жизнью, противостоял диктатору Мортимеру. Завуалированная угроза в его письме была безошибочной. «Наиблагороднейший господин, – написал он, – позвольте напомнить вам, что самое главное, что поддерживает королей и князей в должном и пригодном состоянии – это хороший совет. И пусть это не будет слишком неприятным напомнить вам, что в свое время из-за плохого совета, который наш господин ваш отец получил, он оказался захваченным, против законов страны и великой хартии, пэрами и другими людьми этой страны и позорно умерщвлен, а также и о других людях, имущество которых он повелел захватить... И то, что случилось с ним по этой причине, сир, вам хорошо известно»[287].

Архиепископ твердо решил не позволять основным конституционным спорным вопросам быть скрытыми под королевскими обвинениями в его нечестности или его спорами с придворными «наперсниками», которые отравляли ум короля. Получив степень доктора права в Оксфордском университете, являясь клерком канцелярии и деканом Церковного суда, он знал, как изложить предмет спора наиболее ясным и неоспоримым образом. Как в кризисе 1297 года и во времена Деспенсеров, основным принципом являлось может ли король Англии, плохой или хороший, управлять без обращения к установленным законам и тем, кто должен говорить от имени народа. «По плохому совету, – сказал он королю, – вы начали арестовывать различных клерков, пэров и других в этой стране. Вы возбуждаете тяжбу, весьма неподходящую и против законов королевства, с которыми вы связаны присягой, принесенной вами на вашей коронации, заключавшейся в том, чтобы хранить и соблюдать их, а также против Великой Хартии». Единственным местом для разбора таких обвинений, которые Эдуард выдвинул против своих главных подданных, был парламент – народное собрание, в котором английский король мог заглянуть в сердца и умы своих людей. «Ибо спасение вашего дела заставит привлечь к вам все величие и мудрость вашей земли... Заставит, сир, если угодно, таким образом, их собраться в подходящем месте, куда мы и другие могут свободно прийти». Архиепископ был обвинен своим господином; ему было дано право на суд пэров в парламенте.

Это было потрясающее требование, уходящее к корням проблемы, которую люди пытались решить со времен Великой Хартии, как предоставить королю преобладающую исполнительную власть, от которой зависели мир и спокойствие государства, и в то же время защитить права и свободы подданного. И хотя разгневанный король провозгласил Стратфорда «коварной змеей и хитрой лисой» и с помощью Килсби опубликовал ядовитый ответ, libellus famosus, вскоре стало ясно, что архиепископ изложил суть дела правильно. Снова, как в 1297 и в 1327 годах, магнаты, рыцари графств и лондонцы собрались вместе под руководством архиепископа, протестуя против королевской попытки управлять по личному желанию вместо установленного закона. Требование Стратфорда – быть судимым равными – было сильным ударом, ибо это было то право, которое каждый магнат желал сохранить в случае, если это коснулось бы его лично.

Таким образом, произошло то, что государственный кризис, возбужденный королем, был вынесен, как и предполагал Стратфорд, на обсуждение в «полном парламенте». Нужда Эдуарда в средствах, чтобы уплатить долги и продолжить войну с Шотландией, заставила его уступить, и в конце апреля магнаты и общины встретились в Вестминстере. Когда Килсби попытался не допустить примаса в Палату Лордов, Джон де Уоррен, граф Суррея, старейшина независимых магнатов, и его племянник, граф Арундела, вынесли протест, заключавшийся в том, что те, кто по своему рангу должен присутствовать в парламенте, исключены из него, в то время как те, которые не имеют права заседать в нем, присутствуют. «Господин король, – судя по отчету, сказал Уоренн в той же манере, как это сделал его дед при принятии знаменитого статута «quo warranto», – как будет проходить этот парламент? Точно не так, как обычно. Все теперь встало с ног на голову»[288]. Стратфорд так и не добился суда in pleno parlamento, которого он требовал, так как король опустил свои обвинения и позднее вообще аннулировал их как противные истине и здравому смыслу, принципу, за который он боролся, и который был таким образом победоносно доказан. Именно Эдуард, который нуждался в поддержке своего народа, должен был подчиниться решению парламента. Видя то, что если он хотел иметь народную поддержку для своих войн, он должен был принимать его во внимание, он уступил с честью и здравым смыслом.

Перед концом сессии в мае в ответ на петиции от Лордов и Общин было дано королевское согласие на акт, который не только признавал право пэров на суд равных им, то есть также пэров, в парламенте, до того, как их заключат в тюрьму или конфискуют имущество, но заставил всех министров и чиновников Короны отвечать за нарушение положений Великой Хартии Вольностей и других статутов перед тем же высоким судом. Общины также получили обещание, что парламентские комиссары будут проверять расход денег, вотированных на войну и что лорды будут принимать участие в назначении министров. Хотя магнаты затем и позволили королю отклонить это последнюю радикальную уступку как неприменимую на практике и несовместимую с обычаем и законом королевства и прерогативой монарха, Эдуард больше не делал попыток править без совещания с традиционными представителями народа и своими обычными конституционными советниками.

До настоящего времени, за исключением победы при Слейсе, война короля за возвращение своих французских фьефов потерпела дорогостоящее поражение. Также, с тех пор как Франция пришла на помощь Шотландии, его кампания с целью заставить шотландцев принять вассалитет шла не лучшим образом. Пока парламент обсуждал королевские обвинения против архиепископа, сын Дугласа, рыцарь из Лиддлсдейла, захватил Эдинбургский замок посредством старого приема, заключавшегося в блокировании подъемного моста телегой с провиантом. Спустя несколько недель сын Брюса король Давид, которому теперь исполнилось восемнадцать лет, вернулся из Франции. Когда в конце 1341 года закончилось перемирие, Эдуард начал против него военные действия, проведя рождество в Мелрозском аббатстве и затем «прогуливаясь» сквозь Эттрикский лес, в котором, как описывает хронист в это «очень дурное время года», его вторжение в эту истощенную войной, голодающую страну ничего не достигло. К февралю 1342 года шотландцы внезапно оказались не по свою сторону границы, совершив рейд через весь Нортумберленд, где они «уничтожили много посевов и лошадей». И к Пасхе Александр Рамсей из Далхаузи захватил Роксбург, последний английский оплот в Шотландии.

Однако в тот год, со смертью герцога Бретани, для Англии появилась новая возможность. Когда его младший брат Джон де Монфор посетил Виндзор для получения графства Ричмонда, наследником которого по английским законам он являлся, он добился от Эдуарда обещания поддержать его требование на Бретань против зятя умершего герцога Карла Блуасского, которого поддерживал французский король и франкоговорящая аристократия, противостоявшая кельтоговорящему крестьянству и горожанам, симпатизировавшим Монфору. Сильное сокращение французских военно-морских сил при Слейсе сделало возможным содержание английской базы в Бретани и весной 1342 года, после того как французская армия заняла герцогство и захватила в плен де Монфора, была отправлена небольшая экспедиция, чтобы спасти его жену, которая находилась в осаде в Эннебо. Прибыв как раз вовремя, командующий экспедицией сэр Уолтер Мэнни предпринял наступление. В конце лета он соединился с крупной армией под командованием Уильяма Боэна графа Нортгемптона. С ним прибыл и французский протеже Эдуарда Роберт Артуа, а также его кузен Генрих, граф Дерби, – наследник королевского графского титула Ланкастер и самый знаменитый английский воин своего времени.

В Бретани англичане не должны были ждать своих союзников, как во Фландрии. Они были вольны драться, когда захотят. Если враг и превосходил их по численности, они могли избрать тактику, которая привела их к победе при Халидон-Хилле – хорошо избранная защищенная позиция, тяжеловооруженные воины помещались в центре, лошади и обоз в лагере в тылу, лучники – на флангах, с выступающим сзади заслоном из колов, чтобы вести продольный огонь по вражеской кавалерии. Высадившись рядом с Брестом и заставив Карла Блуасского снять блокаду города, Нортгемптон осадил Морле. Здесь против французской вспомогательной армии, превышавшей по численности его собственную в семь или восемь раз, он сразился 30 сентября 1342 года и одержал первую английскую победу на континенте со времен Ричарда Львиное Сердце. Оттеснив их арьергард к лесу, его отряды были внезапно окружены, но со своими несравненными лучниками они вышли из окружения и заставили французов спасаться бегством. Морле почти сразу пал, а в это время в ста милях от него, используя десантные силы, Роберт Артуа захватил Ванн, второй крупный город Бретани. Через несколько недель этот бравый французский изгнанник с небольшой горсткой англичан был раздавлен превосходящими силами французов и умер от ран.

К тому времени Эдуард лично прибыл в Бретань. Прождав несколько недель в Сандвиче возвращения транспорта Нортгемптона, который задержался из-за неблагоприятного ветра, он направил свои отряды в Портсмут и конфисковал там достаточно кораблей для отплытия в Брест. Хотя уже был конец октября, он сразу же предпринял боевые действия. Стремительно продвигаясь через полуостров двумя колоннами, одна – под его личным командованием, он занял Ванн и осадил Ренн, пока небольшой летучий отряд достиг стен Нанта на Луаре.

Когда была потеряна южная Бретань, король Филипп был вынужден вмешаться. Собрав армию у Анжера, гораздо большую, чем та, что имелась в распоряжении Эдуарда, он отправился освобождать Нант и Ренн. Долгожданное испытание соперничающих королей казалось неизбежным, когда из Авиньона прибыли два кардинала для переговоров о перемирии. В обеих армиях теперь наступила нехватка провианта, и их миссия оказалась успешной. Трехлетним Малеструасским или Морбианским перемирием было согласовано, что обе стороны должны получить то, что они захватили. Сторонники де Монфора сохраняли южные и западные части страны, а сторонники Карла Блуасского – северные и восточные. Перемирие также касалось и клиентов главных участников, то есть Шотландии и Фландрии.

Хотя война продолжалась уже шесть лет, Эдуард все еще не производил на Францию никакого впечатления, пока Шотландия была почти такой же свободной, как и во времена Брюса. Он не вернул ни своих земель в Гиени, ни объединил Британию. При этом он все еще лелеял мечту об этом и также о том, чтобы покрыть себя бессмертной славой на поле боя. Возможно, именно во время своего долгого и неспокойного возвращения домой, когда он едва избежал кораблекрушения у испанских берегов, он выносил идею основать Орден христианского рыцарства, чтобы увековечить идеалы своего героя, короля Артура, а также дать выход своему желанию завоевать рыцарскую славу. Через девять месяцев после своего возвращения, в январе 1344 года, он созвал турнир в Виндзоре «для развлечения и утешения воинов, которые находят удовольствие в обращении с оружием». Во время турнира он со своими девятнадцатью самыми храбрыми рыцарями бился на поединках три дня против всех тех, кто бросит им вызов. «После окончания поединков, – написал ректор Рейсбери, – господин король велел провозгласить, что ни один лорд или леди не должны осмелиться отбыть [с турнира], но ждать до утра, чтобы узнать волю господина нашего короля... Около первого часа король принял торжественный вид, облачился в королевские праздничные одеяния и возложил корону на свою голову. Королева была также торжественно наряжена... Прослушав мессу, господин наш король вышел из часовни к месту, назначенному для собрания. В этом месте господин наш король, возложив персты на Евангелие, принес клятву, что он, пока его состояние будет позволять ему, обоснует Круглый Стол в той же манере, что и лорд Артур, бывший королем Англии... Для проведения этой торжественной церемонии, испытания и выбора рыцарей графы Дерби, Солсбери, Уорика, Арундела, Пемброка и Саффолка также принесли клятву. Что и было сделано, трубы и литавры зазвучали все вместе, гости поспешили на пир... ломящийся от богатства дичи, различных блюд и льющимся изобилием вин; удовольствие было неописуемым, удобство исключительным, наслаждение безропотным, а веселье беззаботным»[289].

Когда Эдуард Виндзорский отдал свое сердце этому проекту, его не останавливали никакие проблемы или расходы. В течение следующих нескольких недель рабочие покрыли мосты замка песком, чтобы протащить камень и дерево для строительства круглой башни, которая должна была венчать норманнский холм. 16 февраля королевские приказы были разосланы Уильяму из Рамсея, королевскому архитектору – создателю нового восьмиугольного фонаря в Или – и королевскому плотнику Уильяму из Херли, уполномочивая их выбрать так много строителей и плотников «из городов, поселений и других мест в Англии» сколько им потребуется. Было задействовано более семисот рабочих с оплатой, варьировавшейся от 4 шиллингов в неделю для строителей до 2 пенсов в день для рабочих[290]. И внутри замка был возведен огромный круглый стол, чтобы дать пристанище членам рыцарского братства на ежегодном пиру в Троицын день.

Однако судьба имела в запасе для английского короля больше, чем главенство на турнирах. Еще до конца года, борясь с тем же кельтским сепаратизмом в Бретани, с которым Эдуард боролся в Шотландии, Филипп захватил главных сторонников де Монфора и умертвил их. Сумев бежать в Англию, де Монфор принес оммаж Эдуарду как королю Франции и призвал его отомстить за нарушенное перемирие и вернуть его герцогство. Вызов был принят. Пока констебль, Нортгемптон, возвращался в Бретань с де Монфором, Эдуард, используя свою новую свободу передвижения на море, готовил тройное нападение на Францию с севера, запада и юга. Отправив своего кузена Дерби в качестве наместника Аквитании для сбора преданных людей в Гаскони, он поплыл в июле 1345 года во Фландрию, взяв с собой пятнадцатилетнего принца Уэльского, чтобы держать совет с ван Артевельде.

И снова союзники, на чью помощь он рассчитывал, подвели его. После соглашения с Эдуардом на борту его флагманского корабля в Слейсе о предпринятии совместного вторжения в Артуа, ван Артевельде по возвращении в Гент был растерзан толпой недовольных ткачей. Хотя связанные с Англией нуждой в ее шерсти фламандские бюргеры оставались на практике преданны их союзу, Эдуард был вынужден вернуться домой, осознавая, что его планы о нападении на Францию являются преждевременными. В Бретани также его надежды потерпели неудачу. Ибо хотя достигнув Бреста, наместник констебля сэр Томас Дагуорт быстро расправился с армией, захватившей южную Бретань, и, пройдя сотню миль за семь дней, нанес поражение французской армии рядом с Плермелем, де Монфор вскоре заболел и умер, в то же время его жена, расстроенная своими страданиями, впала в безумие, оставив англичанам вести войну в пользу ее шестилетнего сына.

Но при этом переплетение событий в юго-западной Франции приняло захватывающий характер. Высадившись в Байонне в июне 1345 года и дойдя до Бордо, Дерби с пятьюстами тяжеловооруженных воинов и двумя тысячами лучников был принят с огромным энтузиазмом гасконцами, которые после шестилетнего сопротивления французам развили прямо-таки страстную преданность своему отсутствующему английскому герцогу. Солдат в традиции Уильяма Маршалла, простой, благочестивый и куртуазный, Генрих, граф Дерби сражался в каждой английской кампании со времен Беннокберна и был крестоносцем на Кипре, в Пруссии и Гранаде. Ему было только 46 – возраст, в котором большинство мужчин тогда рассматривались как отслужившие свое. Но он не потерял ни задора, ни резвости юных лет. Собрав свою небольшую армию в Либурне, он внезапно обрушился в восточном направлении в Бержерак, что находился пятьюдесятью милями вверх по Дордоне, куда французы отошли после его высадки. Оставив бастионы на постоянный обстрел своих лучников, он начал штурм города в конце августа. Затем, захватив большую часть Ажене, он повернул на север против Перигора, где он установил форпост в Обероше, только в девяти милях от столицы, Периге, а затем вернулся в Бордо с добычей и пленниками.

Шестинедельная кампания Дерби произвела огромное впечатление на южную Францию, так же, как и его благородное обращение с пленниками и гражданским населением. Она также подтолкнула французские военные власти к действию. В начале октября французский отряд из 7000 осадил Оберош. Получив неотложную просьбу о помощи от его гарнизона, Дерби сразу же собрал 400 тяжеловооруженных воинов и 800 лучников и, приказав своему заместителю, графу Пемброка, следовать за ним, совершил марш-бросок с целью освободить город. Укрыв своих людей в лесу, он прождал Пемброка целые сутки и затем решил атаковать без него, нежели дать гарнизону сдаться. Убедившись, что каждый человек знает, что делать, он напал на осаждающих в тот момент, когда они готовили ужин, его лучники окатили их градом стрел, а его тяжеловооруженные войны выкатились из леса с криками «Дерби! Дерби!» В замешательстве, которое последовало, стало сказываться численное превосходство врага в тот момент, когда гарнизон атаковал врага с тыла. К ночи французский главнокомандующий и все остальные командиры были взяты в плен, включая восемь виконтов и большое количество лангедокской знати. «Было совершено много ратных подвигов, – написал Фруассар, – многие были захвачены, а многие снова освобождены... Если бы не пришла ночь, то никто не сбежал бы, как это случилось с немногими. Каждый английский рыцарь взял двух или трех пленников».

Показав себя еще раз, Дерби повернул на юг, чтобы захватить Ла Реоль в Гароннской долине, лежавший в тридцати милях выше Бордо. Без полной осады ему удалось это сделать через 10 дней, но не только захватить город – который на протяжении многих лет представлял из себя явную угрозу столице – но также уверить гарнизон, что под стены совершены подкопы, в то время как его минеры обнаружили, что стены являются настолько прочными, насколько и неприступными. В соответствии с Фруассаром, губернатор, сэр Агу де Бо, попросил о встрече с Дерби, на которой состоялся следующий разговор:

«Милорд, вам известно, что король Франции прислал меня в этот замок и город, чтобы сделать все возможное для их защиты. Вам известно также, как я выполнил свой долг и желал бы продолжить его исполнять. Если вы позволите нам уйти живыми, захватив наши пожитки, я и мои люди отдадим вам замок».

«Сэр Агу, вы не можете уйти так просто. Вас хорошо известно, что вы у нас в руках, а замок еле стоит. Сдавайтесь безо всяких условий, и мы примем вас».

«Милорд, если бы мы могли сделать это, я думаю вам хватило бы честности и благородства обращаться с нами галантно... Ради Господа Бога не пятнайте ваших знатных рыцарей сражением с теми солдатами никакого происхождения, которые находятся здесь и которые зарабатывают себе на бедную жизнь болью и риском. Ибо если самые низшие не смогут рассчитывать на милость, какую вы окажете благородным людям, мы, скорее, отдадим наши жизни».

На это Дерби и его помощник сэр Уолтер Мэнни отошли в сторону и там долго совещались, после чего вернулись с ответом, что гарнизон может покинуть крепость, взяв только свое оружие. Таким образом они стали хозяевами самой сильной крепости на Гаронне.

Когда Эгильон, находившийся в тридцати милях вверх по реке, был взят лордом Стаффордом, Аженуа полностью было очищено от французов. За четыре месяца две провинции и 50 городов и замков было отобрано с помощью нескольких тысяч лучников и рыцарей. Дерби, который этой осенью унаследовал отцовское графство Ланкастера, доказал, что Франция больше не является неуязвимой. В первый раз со времен потери королем Иоанном Нормандии французский король был вынужден серьезно признать английскую военную угрозу. К весне 1346 года все рыцарство южной Франции было мобилизовано и собрано в Тулузе под предводительством старшего сына Филиппа, герцога Нормандского, чтобы вернуть потерянные провинции.

Тем временем Эдуард, воспламененный успехом своих солдат и желающий разделить их славу, готовился к удару. Его блестящий кузен дал ему шанс, которого он ожидал девять лет. Пока дофин в апреле того года осаждал Эгильон, а Дерби, с небольшим количеством силы, ожидал в Ла Реоле подходящего случая для освобождения небольшого гарнизона, Эдуард начал собирать на гемпширском берегу самую большую армию, которая когда-либо отправлялась из Англии на континент. Он набрал ее, но не посредством феодального ополчения и даже не с помощью военных комиссий, которые Эдуард I приспособил для мобилизации милиции графства на войну, но предложив тем, кто желает сражаться за большое вознаграждение и еще более жаждет выкупов и грабежа, вступить в эту армию.

Он смог это сделать, потому что из собственного опыта знал ценность представительного налогового собрания, которое его дед создал из Большого Совета королевства. Уяснив формы парламентских совещаний и правления с помощью совета крупных чиновников Церкви и государства, которым налогоплательщики доверили представлять их интересы, он смог получить средства на сбор профессиональной армии, далеко превосходящей по качеству любую армию, которую феодальная Франция могла бы выставить против него. Развивавшаяся в течение последних пятидесяти лет в условиях жестокой борьбы между короной и налогоплательщиком, система налогообложения добровольно предоставила английскому королю финансовые ресурсы, неизвестные его сопернику Валуа, хотя последний управлял государством, гораздо более богатым и населенным.

Именно такая система обеспечивала короне максимум фискальной поддержки с минимумом трудностей для подданных. Определенная для каждого графства и города поименно местными комиссарами и к тому моменту общая для всех оценка имущества, предполагавшаяся намного ниже стоимости реального имущества облагаемого налогом и, таким образом, способная во времена увеличивающегося благосостояния повторяться без слишком сильного народного неодобрения, парламентская субсидия, состоящая из десятой части от королевских личных земель и бургов и пятнадцатой части от имущества остального населения приносила примерно 38000 фунтов. Десятая часть, предоставленная почти одновременно представителями духовенства, – вотированная, правда, не в парламенте, но как они предпочли, в своих местных советах – дала еще 13000 фунтов, пять шестых из которых предоставили Кентербери и остальную часть из Йорка.

Такие военные субсидии, как от мирян, так и от духовенства, вместе с продолжавшимся maltote[291], позволили Эдуарду получить кредит на гораздо менее тяжелых условиях, чем это было в прошлом. При этом он являлся все тем же неумеренным расточителем, отказываясь принимать во внимание любые соображения экономии ради исполнения дорогих ему стремлений, связанных с войной и рыцарским блеском и иными его проявлениями. Его итальянские кредиторы, разорившиеся из-за его займов, к настоящему времени уже являлись банкротами[292], но, предложив им монополию на экспорт шерсти через рынок в Брюгге, он получил заем в 100000 фунтов от группы своих собственных финансистов, в которую входили его старый слуга, Уильям де ла Поль из Гулля, лондонские купцы Уолтер де Шеритон и Томас де Суонленд, а также два крупных восточно-английских представителя Джон де Уизенгем и Томас де Мельчбурн из Линна.

С тех пор как была улажена ссора с архиепископом, Эдуард не делал дальнейших попыток обходиться без духовных советников. Его канцлеры, казначеи и хранители малой печати теперь снова являлись клириками. В 1344 году он назначил казначеем Уильяма де Эдингтона, который последние три года являлся хранителем Гардероба, а до того сборщиком налогов (девятой части от всего имущества) по южную сторону Трента. Уроженец запада, который, после того как получил винчестерский приход, начал реконструкцию соборного нефа и построил замечательную корпоративную Эдингтонскую церковь в своем родном Уилтшире, что является его неоценимой заслугой для своего времени и для страны, умный священнослужитель и государственный деятель, отучал короля от раннего и пагубного доверия поиска средства для войны своему личному отделению королевского двора – Королевской Палате. Ограничив ее функции до низшей финансовой части, предназначенной обслуживать действующую армию, и подчинив ее, так же, как и любую другую ветвь королевских расходов контролю казначейства, он обеспечил то согласие между короной и налогоплательщиком, правительством и парламентом, которое в последующей войне было основой английской силы. Следующие 19 лет он служил королю на самых высоких постах, сначала в качестве казначея, затем, после 1356 года, в качестве канцлера.

Имея государственные финансовые ресурсы, Эдуард смог превратить королевскую военную кампанию в дело национального масштаба. Он собрал свою армию посредством контрактов, заключаемых им с местными главами, у которых душа лежала к войне, по которым они и рекрутировали солдат, согласуя вознаграждение, имея заказ на определенное количество и вид воинов. Каждый контракт определял количество солдат, которое должно было быть предоставлено, время, на которое они нанимались, и налог, который взимался казначейством. Так, для первой Бретонской кампании Уильям Монтэгю нанял шесть рыцарей, двадцать других тяжеловооруженных воинов и двадцать четыре лучника за вознаграждение в 76 фунтов за каждые сорок дней службы и королевское содержание на время ведения боевых действий[293].

Армия, собранная таким образом, стала именоваться «свитой». Граф, которому платили 8 шиллингов в день за его службу, мог заключить контракт на наем, скажем, 60 тяжеловооруженных воинов, из которых десять должны были быть рыцарями, и 120 стрелков, полностью экипированных и обеспеченных лошадьми, на три месяца в год «за обычное вознаграждение», вместе с пажами, которые назывались valets aux armes, или вооруженных слуг, которые служили оруженосцами у рыцарей, чистили их вооружение и ухаживали за их лошадьми. Главнокомандующий, подобно графу Ланкастера, мог заключить даже более масштабный контракт; для одной из своих кампаний он обеспечил 6 знаменосцев, 90 рыцарей, 486 тяжеловооруженных воинов и 423 конных лучника.

Оплата была достаточно высока. Во времена, когда в некоторых местах земля сдавалась в аренду за такую мелочь, как 4 пенса за акр в год, конный лучник получал шесть пенсов в день, если у него была собственная лошадь или если нет, то 3 пенса. Даже валлийские копейщики, самая низшая ступень в военной иерархии, получали 2 пенса. Жалование тяжеловооруженного всадника было 1 шиллинг в день, рыцаря-вассала – в два раза больше. Знаменосца – 4 шиллинга или около 10 фунтов в переводе на современные деньги. Знаменосцами являлись наиболее храбрые и опытные рыцари, которые, выделяя наличие треугольного знамени, выстраивали и руководили войсками в бою, командовали замками и исполняли обязанности штабных офицеров при главнокомандующем. Среди них можно назвать Сэра Джона Шандо и Сэра Робера Ноллиса, чеширского йомена, который сделался одним из самых знаменитых военачальников своего времени и благодаря грабежу и выкупам одним из самых богатых.

Рыцари имели при себе треугольные вымпелы и руководили тяжеловооруженными воинами или вооруженными пехотинцами, которые, подобно им самым, обычно сами должны были обеспечить себе лошадь и необходимую для нее экипировку. Они были вооружены длинным мечом и либо копьем, либо боевым жезлом и кинжалом для рукопашного боя. Кольчуга теперь уступила место латам; рыцарь в сороковых годах XIV века носил короткую накидку, на которой был вышит его герб, и перевязь или пояс с мечом поверх металлического нагрудника, различные защитные пластины на руках и ногах[294] и тяжелый шлем на голове, увенчанный крестом и закрытый во время схватки забралом. На псалтыре Люттрела можно найти изображение одного рыцаря, который прощается со своей леди перед турниром, его боевой конь обряжен в великолепную по цветовой гамме геральдическую попону.

Лучники, которые в результате своих замечательных успехов составили большую часть английской армии, носили либо легкий стальной нагрудник либо обитую выделанной кожей кольчугу, грубые ворсистые плащи и стальные каски, непохожие на высокие каски современной пехоты. Вдобавок к лукам и колчанам со стрелами, отделанными гусиными перьями, у них были короткие мечи, ножи и стальные заостренные колья для строительства защитной изгороди против кавалерии. Хотя они сражались в отдельных отрядах или фалангах, с целью усиления дисциплины они также служили лордам или рыцарям, кото-рые платили им; армейской дисциплинарной единицей являлось «копье»[295] – профессиональная группа, очень похожая на современный летный экипаж, состоящая из рыцаря или тяжеловооруженного воина, двух лучников, меченосца или куртильера и пары пажей, вооруженных кинжалами.

Армию также сопровождали и вспомогательные подразделения: валлийские копейщики и невооруженные легкие всадники под названием хобелары – часто рекрутируемые из Ирландии – для разведки и терроризирования сельской местности; минеры из Дарема или Динского леса для осадных операций, кузнецы, оружейники и шатерщики, плотники для создания мостов, цементарии для строительства фортификаций и возничие для обоза. Короля сопровождала личная гвардия из собственных рыцарей и лучников и группа менестрелей – дюжина трубачей, горнист, скрипач, волынщики, один или два, игрок на литаврах, игрок на цистре и игрок на шоме или прообразе гобоя[296]. За свои заслуги по поднятию боевого духа армии они были приравнены к лучникам.

Такое управление английской армией и преодоление разницы в социальном положении и ранге способствовали обретению национальной гордости. Две трети тех, кто служил в ней, были йоменами, экипированными оружием, которое, как доказали Морло и Оберош, могло быть противопоставлено и даже более чем гордой феодальной коннице, которая господствовала в Европе на протяжении последних трех веков. Командовали этой армией представители всех крупных феодальных домов – Боэн и Бошем (Бичемп), Уоррен и Арундел, Мортимер, Деспенсер, Уффорд, Гастингс, де Вер – чьи амбиции и зависть в предыдущем поколении почти разрушили королевство, но кто, побежденные благородством и великодушием молодого короля, теперь объединились под его властью и были готовы следовать за ним повсюду. Среди них находились и бывшие тюремщики его отца – лорды Беркли и Мальтраверс, и шестнадцатилетний внук Роджера Мортимера, которого он восстановил в правах владения замком Рэднор и другими землями, конфискованными у предателя.

Вот таким было войско, подготовленное неустанными заботами и вниманием короля к военным делам, которое со своими яркими шатрами и знаменами расположилось лагерем в мае и июне того года на южном побережье, ожидая попутного ветра для переправки на континент. Некоторые предполагали, что их целью будет Бретань, где после удивляющего двадцатичетырехчасового зимнего марш-броска на сорок пять миль между Рошем и Даррейном, Нортгемптон и сэр Томас Дагуорт открыли летнюю кампанию молниеносным рейдом через все герцогство; кульминацией его была победа при Сен Поль де Леоне, когда лучники Дагуорта, окруженные сильно превосходящими силами противника во главе с Карлом Блуасским, проложили с помощью стрел путь из безнадежного положения. Другие думали, что король поплывет во Фландрию, где в тот июнь люди Гента, Брюгге и Ипра пришли к соглашению о вторжении в Артуа и к кому на помощь король недавно послал шесть сотен лучников. Но наиболее вероятным предположением было то, что король и его войско были нацелены на Гасконь, где граф Пемброка и сэр Уолтер Мэнни все еще держались в Эгильоне против огромной армии дофина и самой сильной осадной системы в Европе, пока Ланкастер с несколькими тысячами лучников и тяжеловооруженных воинов в Ла Реоле очищал дорогу в Бордо.

При этом в намерения Эдуарда не входил ни один из предполагаемых маршрутов. Когда наконец после долгого ожидания 11 июня 1346 года юго-западный ветер переменился и армада из семи сотен кораблей направилась из Сен Эленс, были вскрыты запечатанные приказы и обнаружилось, что целью является полуостров Котантен в Нормандии, богатом герцогстве, принадлежавшем когда-то норманнским предкам Эдуарда и потерянном при короле Иоанне. Один из представителей знати герцогства Годфрид д'Аркур, который нашел убежище при дворе Эдуарда, сказал ему, что население герцогства, не привыкшее к войне, будет не способно к сопротивлению, и что он найдет там огромные богатства и города, даже не обнесенные крепостной стеной. Опустошив герцогство и представляя таким образом угрозу Парижу, он смог бы отвлечь армию дофина от Эгильона и, объединившись с фламандцами в Артуа, ударить по Франции с трех сторон.

Эдуард держал французов в напряженных догадках, окружив свои планы тайной. Вынужденный охранять восемьсот миль побережья от Гаронны до Шельды, французский флот нигде не представлял опасности; флот же Эдуарда, сконцентрированный в одном месте, смог высадить армию 12 июля в Сен Ваасте рядом с Гаагой почти без всякого сопротивления. Высадившись, Эдуард не тратил времени даром. 18 числа, возведя принца Уэльского и нескольких его молодых вассалов в рыцарское достоинство, он начал марш на Руан. Перейдя границу на юго-востоке Котантенского полуострова, где его землекопы и плотники починили разрушенные мосты через реку Вир, он достиг Сен-Ло 22 числа. Расположив на левом фланге своей армии флот, обеспечивавший возможность для маневра, пока войска находились в сельской местности, мстя за рейды нормандских моряков, совершенные в южно-английские прибрежные города и заключавшиеся в сжигании кораблей и самих городов. Валлийские копейщики и ирландские хобелары особенно отличились при этих чудовищных набегах – обычное дополнение ведения войны в XIV веке – хотя после нескольких дней король как претендент на французский трон выпустил приказ, угрожающий смертью каждому солдату, который «подожжет любое поселение или манор,...ограбит церковь или иное святое место, причинит ущерб старикам, детям или женщинам этого королевства».

Новые французские подданные Эдуарда, однако, не проявляли достаточно большого энтузиазма по отношению к своему возможному суверену. Крестьяне в ужасе разбегались при его приближении, а когда 25 июля он призвал горожан Кана принести присягу, епископ Байе разорвал призывные грамоты и посадил в тюрьму посланца. При этом, хотя это был и большой город – гораздо больше, как написал хронист, нежели любой другой английский город за исключением Лондона, – захватчики взяли его через день после того, как лучники расстреляли арбалетчиков, защищавших переправу через реку Орн, а флот, прибывший из Уистреема, вступил в бой. Они взяли богатый улов пленников, а также захватили и договор, который был заключен королем Филиппом восемь лет назад с нормандскими властями для нападения на Англию. Договор Эдуард послал домой для прочтения в парламенте.

В последний день июля был возобновлен марш в сторону Сены. 2 августа армия достигла Лизье. Но в тот же день французский король вошел в Руан, находившийся в сорока милях впереди английской армии, и расположил свои войска между англичанами и их фламандскими союзниками, которые, в двухстах милях к северу только что вышли из Ипра. Как только его достигли новости о высадке Эдуарда, он поднял орифламму в Сен-Дени и, призвав своего сына из Эгильона присоединиться к нему, поторопился к нормандской столице, собирая по пути войска. Здесь Сена была шириной в триста ярдов и при усиленном гарнизоне англичане не имели никакой надежды на переправу.

Однако вместо этого, достигнув реки у Эльбефа, находившегося в двенадцати милях от Руана, они повернули вверх по течению в поисках более узкого брода. Сделав таким образом, они пренебрегли своими коммуникациями, но стали угрожать Парижу. В течение следующих шести дней враждующие армии маршировали на юго-запад по разным берегам Сены. Повсюду англичане находили разрушенные или, наоборот, усиленно охраняемые мосты. Но 13 числа, когда они были всего лишь в 12 милях от Парижа, Эдуард позволил французам обогнать себя и, совершив ложный маневр, вернулся в Пуасси, где находился лишь частично разрушенный мост, который почти не охранялся. Переправившись всего лишь по одной шестидесятифутовой балке шириной всего в один фут, Нортгемптон, констебль, получил часть войск на дальней стороне. Следующие два дня, пока происходил обстрел Сен-Клу и других деревень у западных стен Парижа, чтобы обмануть врага, плотники лихорадочно чинили мост. В то же время, хотя теперь превосходящий по силе, король Филипп оставался в безумной нерешительности, мечась между разными сторонами столицы, неуверенный, или англичане нападут на нее, или отправятся на юг освобождать Эгильон.

15 августа плотники закончили работу и всю ночь и утро армия вместе с обозом переправлялась через Сену. В следующие пять дней она промаршировала семьдесят миль прямо на север, надеясь пересечь Сомму между Амьеном и Абвилем и соединиться с фламандцами, которые осаждали Бетюн в пятидесяти милях от этой реки. Но, хотя короля Филиппа обвели вокруг пальца, когда он обнаружил, что англичане переправились через Сену, он действовал с завидной быстротой. Осознав наконец относительную слабость Эдуарда, он покрыл семьдесят миль от Парижа до Амьена за три дня, приказав феодальному ополчению севера там с ним соединиться. Его сопровождал цвет французского рыцарства, включая короля Богемии Иоанна и его сына Карла Моравского, номинально носящего титул короля Римлян, являвшегося также соперником, императора Людовика, бывшего союзника Эдуарда.

Положение англичан было исключительно плачевным. Между ними и их фламандскими союзниками в Артуа лежала заболоченная долина Соммы, при этом французский король находился в однодневном переходе от Амьена и все мосты были в его руках. Все связи с флотом, который со всей обычной для моряков недисциплинированностью вернулся в Англию, последовав за кораблями, которые перевозили в Англию больных и раненых после Кана, были потеряны. Запасы еды находились на исходе, и на последнем этапе своего марша отряды существовали только за счет неспелых фруктов. После прохождения трехсот миль их обувь вышла из строя, а лошади падали из-за недостатка фуража.

Однако Эдуард не был слишком смелым. Но он не показывал своего беспокойства, «его храбрость была так велика, – пишет о нем современник, – что он никогда, ни при каких обстоятельствах и проблемах не бледнел или изменялся в лице». 23 августа он двинулся на запад в надежде найти брод у Абвиля, но, поскольку эстуарий расширялся здесь до двух миль, перспектива была малообещающей. Едва он снялся с места, как пришли новости, что Филипп покинул Амьен и, двигаясь вверх по южному берегу реки с целью нападения, уже находится в пределах мили от Эрена, где англичане провели предыдущую ночь.

Отрезанный на чужой земле и без карт – военное преимущество, тогда еще неизвестное, – король приказал поместить пленников перед строем и предложил огромное вознаграждение тому, кто покажет подходящий брод. Один местный житель рассказал ему о скрытой дороге через эстуарий в Бланштаке, на полпути между Абвилем и морем, где при отливе можно было переправиться через реку по пояс в воде. Эдуард без колебаний решил рискнуть.

Прошло сто тридцать лет, когда прапрадед Эдуарда король Иоанн потерял весь свой обоз и казну при подобной переправе через залив Уош. Перед наступлением рассвета 24 числа, промаршировав шесть миль по направлению к броду в одну колонну, его авангард достиг реки. Противоположный берег находился в руках французской армии размером между 3 и 4 тысячами человек. Как только отлив дошел до уровня, достаточного для того, чтобы человек мог пройти через воду, армия начала переправу под командованием Хьюго Деспенсера, чей отец был повешен на пятидесятифутовой виселице матерью Эдуарда. Держа луки над головой, чтобы сохранить их сухими, лучники продирались полторы мили воды, пока рыцари следовали за ними на лошадях. За несколько сотен ярдов до северного берега они попали в зону досягаемости вражеских арбалетчиков, но продолжали продвигаться, пока не достигли линии огня на поражение. Затем, находясь по десять человек в ряд на гати и стреляя через головы друг друга, они потеряли способность к обычному плотному огню. Когда кончились стрелы, они отступили в более глубокое место и дали возможность всадникам выйти мимо них на мелководье, где после быстрого обстрела они заставили вступить в бой французскую конницу.

Тем временем на южном берегу арьергард Эдуарда сдерживал передовые отряды Филиппа, пока переправлялся обоз, содержащий драгоценный груз стрел и пушку, вода же начала стремительно подниматься. За исключением нескольких воинов, которые были погребены приливом, вся остальная армия успешно переправилась на тот берег. Враг, сдерживаемый поднимающейся водой, мог только наблюдать с изумлением происходящее[297].

После переправы через Сомму английская армия рассыпалась веером. Констебль преследовал врага до Абвиля, пока Хьюго Деспенсер давил врага в эстуарии до маленького порта Кротой, где он захватил несколько кораблей, перевозивших вино. К наступлению ночи вся армия стояла лагерем в лесу Креси, в нескольких милях севернее брода. Эдуард находился теперь в своих наследственных землях Понтье. И хотя его отрядам все еще недоставало пищи, моральное состояние армии улучшилось, ибо в те глубоко религиозные времена переправа через реку казалась просто чудом. Король, таким образом, решил остановиться и дать сражение. Перевес в силах противника был очень существенным, но с таким предусмотрительным противником такая возможность могла вообще не появиться.

Весь день в пятницу 25 числа, пока французы снова переправлялись через Сомму, Эдуард искал защитную позицию. И он ее нашел на низком гребне холма, с юго-западной стороны, между деревнями Креси и Вадикур. Сзади находился лес – Буа де Креси-Гранж – в который с правой стороны его лучники, обученные специально для лесистой местности, могли отойти в случае необходимости.

Утром 26 августа 1346 года, отслужив мессу и «доверив свое дело Господу и Святой Богоматери», Эдуард вывел армию на позиции. При учете всех потерь, теперь у него было 13 тысяч, более половины из которых составляли лучники, и, самое большее, три тысячи рыцарей и тяжеловооруженных воинов. По его указанию маршалы развернули их в три части или «армии», две из которых поместили немного ниже вдоль переднего склона холма, гребень которой длиной был около мили, а третья осталась под его личным командованием в резерве. Эдуард разместил свой наблюдательный пункт на ветряной мельнице в центре, откуда открывался полный вид долины, которую, вероятно, должны были пересечь французы. Часть на правом фланге находилась под командованием графов Уорика и Оксфорда при номинальном главенстве шестнадцатилетнего принца Уэльского, другая часть находилась в подчинении у констебля. Как обычно, рыцари и тяжеловооруженные воины спешились и выстроились в линию, а их лошади были уведены пажами в обоз.

Формируя четыре выступающих клина, на обоих флангах каждой из передовых частей находились лучники, с поддержкой валлийских копейщиков. Перед отходом к лагерю обоз был разгружен запасами стрел вдоль их строевых линий. Впереди для защиты от конницы они вбили колья со стальными наконечниками и вырыли ямы, как когда-то шотландцы научили их предшественников. Такой боевой порядок, подобно Халидон-Хиллу, был рассчитан на оттеснение нападавших в два сужающихся водостока (канавы), где они должны будут сражаться с английскими воинами, при этом находясь под продольным огнем лучников с флангов.

Когда все отряды были расположены, король проехал вдоль всех частей на маленькой лошади, держа белый жезл и одетый в пурпурную мантию с золотыми леопардами. За ним следовал сэр Гай де Бриан[298] с вессекским знаменем с изображением дракона, – штандарт, под которым англичане сражались при Гастингсе. Именно этот символ национального характера Эдуард дал своей армии – и он слишком отличался от штандартов феодальных войск прошлого. «Вслед за Господом, – было сказано о нем, – он доверился храбрости своих подданных». Норманны, анжуйцы, саксы и кельты, его люди все думали о себе как об англичанах.

После королевской проверки армия разошлась на обед, который повара приготовили в осадном лагере, тяжеловооруженные воины оставили свои шлемы, а лучники свои луки и стрелы, чтобы отметить место своих позиций. Было оговорено, что трубы должны оповестить всех при первом появлении врага, который, как считалось, двигался вверх из Абвиля. В течение второй половины дня пошел сильный ливень, который заставил лучников торопиться на позиции, чтобы уберечь тетиву на луках, каждый лучник снял тетиву с лука и, смотав ее, положил под свой шлем. Затем вышло солнце, и люди находились на своих позициях, выставив впереди вооружение. При этом не было никаких признаков появления врага и стало появляться ощущение, что битва в этот день уже и не состоится.

Но незадолго до четырех часов зазвучали трубы и все выстроились в боевой порядок. Выходившие из леса в тех милях юго-восточнее дороги все еще известной как le chemin d'armee (армейская дорога) люди являлись французским авангардом. Почти целый час англичане наблюдали, как огромная армия Филиппа появлялась перед ними, «ярко блестели латы, знамена развевались на ветру, все в полном боевом порядке, ехали легким шагом». В соответствии с самыми минимальными подсчетами, которые пришли из XIV века, их было примерно 40 тысяч человек, 12 тысяч из которых составляли рыцари и тяжеловооруженные воины. Они скакали впереди, расположенные в восьми следовавших друг за другом частях, так, что, казалось, нет им конца. Авангард находился под командованием слепого короля Богемии Иоанна – романтической фигуры и всемирно известного воина – которого сопровождал брат французского короля, граф Алансонский, граф Фландрский, которого союзники Эдуарда, бюргеры Гента, выгнали из его страны. Центром командовал герцог Лотарингский, при котором в качестве заместителя находился племянник Филиппа граф Блуа.

Король – «Филипп Валуа, тиран французов» – как называли его английские хронисты, следовал за ними в арьергарде, вместе с германским королем Римлян, Карлом Моравским и изгнанником королем Майорки. Здесь присутствовали почти два десятка правителей графств, французских, германских, испанских и люксембургских. Это была не столько национальная армия, сколько воплощение международного рыцарства, которое на протяжении последних трех столетий господствовало на полях брани континента, под командованием крупнейшего монарха христианского мира. Над ним развивалась орифламма – священное знамя, поднимаемое, когда ни одной пяди французской земли не должно отойти к врагу. Более того, предыдущим вечером начались споры по поводу распределения и выкупа пленников, и чтобы предотвратить ссоры по этому поводу король отдал приказание убивать всех попавших в плен.

Вдобавок ко всему этому рыцарскому войску в авангарде находилось шесть или семь тысяч генуэзских арбалетчиков, которые представляли собой самые подготовленные отряды на континенте и единственные профессионалы в войске. Остальная армия состояла из крестьянских ополчений – «коммун», как они назывались, – угнетенных сервов, которых считали не способными находиться рядом с благородными людьми, но весьма полезными для замыкания войска и окончательном разгроме противника посредством абсолютного превосходства в численности. Во французской армии презирали пехоту; в расчет принимались только рыцари или «высокошлемники».

Голиаф сражался с Давидом, но у Давида была праща. Давид также был более дисциплинирован, чем Голиаф, которому не хватало организованности. Когда французский авангард достиг долины и оказался перед английскими позициями, солнце уже стало заходить, а советники Филиппа молили его сделать ночной привал и начать битву утром. На это единственное разумное предложение король, который и не ожидал встретить англичан на своем пути, согласился. Но его вассалы были иного мнения. Увидев англичан на холме с развернутыми знаменами, молодые рыцари – самонадеянные и неопытные – устремились вперед, отдавая себя на милости соперника. Уже перед тем как нанести удар, французская армия вышла из-под контроля и начала нападение вне развернутого порядка.

Авангард, таким образом, направился вперед, пропустив только генуэзских арбалетчиков начать нападение. Со звуками труб и горнов они стали карабкаться на холм. Садящееся солнце било им в глаза, и было трудно установить цель, ожидая неподвижно и в полной готовности.

В этот момент, пишет Фруассар, «когда генуэзцы начали приближаться, они стали потрясать оружием и кричать, чтобы привести англичан в замешательство. Но те стояли прямо и не пошевельнулись от всего этого. Тогда генуэзцы снова во второй раз стали бесноваться и издавать ужасные крики и даже немного продвинулись вперед, а англичане так и остались недвижимы. И в третий раз они угрожали и кричали и приблизились на расстояние выстрела; затем они открыли жестокий огонь из своих арбалетов. Тогда английские лучники выступили вперед на один шаг и послали свои стрелы все вместе и так густо, что, казалось, пошел снег». Стреляя в четыре-пять раз быстрее, чем арбалетчики, они выгнали их с поля. Добавили замешательства и ужаса итальянцам две или три английские пушки – новинка из арсенала Тауэра, которую протащили через всю Францию и спрятали среди лучников, – они открыли огонь, посылая свои ядра из железа и камня[299] через плотные шеренги посреди огня и дыма.

Когда генуэзцы были отброшены, французские рыцари с криком «Дави мерзавцев!» бросились в атаку сквозь их шеренги, топча раненых и умирающих. Они скакали плотным строем с копьями наперевес, их латы сверкали, плюмаж развевался на ветру. Все ожидали, что они растопчут тонкую линию отряда принца Уэльского, находившегося на их пути. Но они так и не достигли его, ибо английские лучники вновь выступили вперед.

Когда их стрелы, направленные на нападавших, поразили цель, величавый авангард распался на беспорядочные кучи убитых и раненых лошадей и группы опешивших рыцарей, прикованных к земле тяжестью своего вооружения. Те, кто продолжал продвигаться пешими или смог провести своих испуганных животных через лавину стрел, оказались перед сильной шеренгой английских тяжеловооруженных воинов, таких же непоколебимых, как и лучники, которые продолжали обстреливать каждую новую волну атакующих, когда те пробивались на верх холма через сгущавшиеся сумерки.

Когда вторая французская волна напала на части констебля, битва превратилась в общее сражение. Но везде результат был один и тот же; конные рыцари пробивали себе путь к линии английских воинов, а лучники убивали их лошадей. Не было никого, кто отдавал бы им приказы и координировал их атаки. На протяжении пяти часов, хотя уже стемнело, рукопашный бой продолжался, волна за волной рыцарей вступала в битву только для того, чтобы найти в ней свою смерть. В один момент показалось, как будто слабый отряд принца Уэльского может быть прорван, и Годфрид д'Аркур помчался через ближайшую часть отряда констебля, чтобы просить командующего, лорда Арунделя, начать фланговую атаку, чтобы ослабить давление на принца. Но когда эта просьба достигла короля, он только заметил: «Дайте мальчику победить своими силами», ибо он знал, что момент для введения резервов в бой еще не наступил. Когда посланец вернулся, он обнаружил, что принц и его вассалы спокойно стояли, облокотившись на свои мечи, переводя дух, поскольку среди гор французских трупов они ожидали следующей атаки.

Вскоре после полуночи, после того как 15 или 16 атак закончились неудачей, французская армия начала терять силы. Мертвые теперь громоздились стенами перед английскими позициями. Среди них находились и слепой король Богемии, поводья его уздечки связали тех рыцарей, с которыми он наступал. Два архиепископа, граф королевской крови Алансон, герцог Лотарингский и графы Блуасский и Фландрский – все пали в бою. Сам король Филипп, когда его лошадь была застрелена, был вынесен с поля, как Эдуард II при Бэннокберне. Не было никакого преследования, ибо английский король, который ни разу не вышел из себя во время битвы, запретил своим людям добивать спасшихся.

Когда французы растаяли в темноте и больше не повторилось атак с их стороны, изможденные победители повалились на землю, голодные и жаждущие, уснув там, где сражались. Туманным утром, сосчитав погибших, они обнаружили тела более чем полутора тысяч рыцарей и 10 тысяч простых солдат[300]. Французской армии больше не существовало. Эдуард и его сын лично присутствовали на похоронах короля Богемии – паладина всем сердцем, которому было давно предсказано, что он погибнет в битве против храбрейших рыцарей мира. Его плюмаж из страусиных перьев с тех пор украшает герб принца Уэльского.

В западном мире появился новый феномен: английская военная мощь. «Сила королевства, – написал изумленный Фруассар, – более зависит от лучников, которые отнюдь не являются богатыми людьми». Впервые в Бретани, затем в Гиени и теперь на севере англичане показали, что самостоятельно они могут сражаться против любых армий и почти без потерь. Их потери при Креси были фантастическими низкими; по официальным данным – 40 погибло и только трое из них являлись тяжеловооруженными воинами.

В тот момент во власти Эдуарда было либо опустошить Иль де Франс до стен Парижа или отправиться на юг для соединения с Ланкастером. Но Франция была землей крепостей и замков, и их нельзя было подчинить без катапульт и других средств осады. После оставления Каа его изголодавшиеся люди находились без базы, и у них все еще не было никаких связей с Англией, ибо Кротой в эстуарии Соммы был слишком мал для этих целей.

Эдуард поэтому использовал свою победу, чтобы достичь первично поставленных целей. В 50 милях к северу от Монро, куда он привел свою армию после Креси, находился порт Кале. Доминирующий против Дувра, служивший пристанищем для пиратов, которые промышляли на пути между Лондоном и Фландрией, он являлся ближайшей континентальной бухтой к Англии. Если его можно было бы превратить в английское поселение, то островитяне теперь смогли бы иметь постоянно открытую дверь для входа во Францию.

В последний день августа король написал, запрашивая послать ему для осады Кале все доступные пушки Тауэра. К тому моменту его армия была уже по пути на север. К середине сентября город был окружен. Объединившись с союзниками, фламандцами и флотом из Англии, Эдуард установил блокаду города и вынудил его сдаться до того, как феодальные силы Франции могли прийти в себя и поспеть ему на помощь.

Пока на севере происходили все эти события, Генрих Ланкастерский возобновил наступление на юге. На протяжении пяти месяцев его заместители, лорд Стаффорд и сэр Уолтер Мэнни, удерживали Эгильон против всех феодальных войск южной Франции, пока Ланкастеру удалось из Ла Реоля, по крайней мере однажды, обеспечить город припасами. Но в августе, получив немедленный призыв своего отца, герцог Нормандский предложил перемирие, от которого Ланкастер презрительно отказался. Таким образом, французский наследник вынужден был оставить свой лагерь и припасы, которые достались англичанам. Это нанесло сильный удар по престижу Франции.

Обеспечив Эгильон припасами, Ланкастер выступил с тысячью тяжеловооруженных воинов и двумя тысячами лучников с целью отвоевать обратно Сентонж, приморскую провинцию, расположенную вдоль Гаронны. Переправившись через Шарант 20 сентября, он покрыл сорок миль всего лишь за один день и захватил Сен-Жан д'Анжели, где несколько английских солдат были арестованы за нарушение общественного порядка. «Мы взяли город, – написал он, – и победили благодаря Господу и освободили людей из темницы»[301]. Затем, завоевав хорошее отношение своей снисходительностью и терпимостью, он вторгся в Пуату, которую его прадед Генрих III потерял столетием ранее. Пройдя пятьдесят пять миль за три дня, он взял штурмом Лузиньян 3 октября и на следующее утро, пройдя еще пятнадцать миль, осадил столицу Пуатье. К вечеру, несмотря на мощные укрепления, он вторгся в нее с трех сторон под прикрытием обычного дождя из стрел. Когда город отказался принести клятву верности победителю, то был отдан приказ о его разграблении[302]. Но под страхом смерти было запрещено поджигать церкви и дома.

В конце октября Ланкастер вернулся в Бордо. «Граф д'Эрби», так его называли люди, именуя старым титулом, был теперь легендой. За три кампании, проведенные против сильно превосходящего в численности противника, он освободил четыре провинции, захватил половину Пуату и установил английскую власть почти до ворот Тулузы. Затем, завершив все, зачем он был послан и сделав даже гораздо больше, этот скромный, но выдающийся солдат передал свой пост наместника своему преемнику и в конце года отправился в Англию, чтобы вступить во владение отцовским графством и другими землями.

Annus mirabilis (удивительный год) 1346 – с которым не мог сравниться никакой другой год в английских военных анналах до времен Четама, – закончился еще одной победой. Чтобы спасти свою страну от общей угрожавшей ей катастрофы, Филипп заключил франко-шотландский альянс и воззвал к Давиду шотландскому вторгнуться на территорию Англии. В начале октября, убежденный в том, что Эдуард не оставил в стране никаких вооруженных сил, молодой король пересек границу. Спалив Лейнеркостское аббатство, он отправился на восток через торфяные болота в Даремскую долину. Здесь 17 октября, прямо перед стенами города, который после этого стал известным как Невиллз Кросс, он столкнулся с армией под командованием архиепископа Йоркского де ла Зуша, наместника пограничных земель, лорда Перси и лорда Невилла из Реби. Ибо благодаря своей предусмотрительности в военных делах, при наборе армии для Франции Эдуард освободил северных баронов.

В соответствии с Фруассаром, при этом присутствовала королева, которая перед битвой обошла все части, «желая, чтобы они исполнили свой долг и защитили честь ее господина короля Английского и, именем Господа, чтобы каждый воин был отважен и смел». Но, поскольку королева находилась в тот момент в Кале, возможно, это была кузина короля графиня Солсбери – девятнадцатилетняя принцесса Джоанна, которая, в отсутствие королевы, являлась первой леди страны[303]. И снова английские лучники оказались непобедимыми, по очереди истреблявшие каждую новую волну, когда с упрямой храбростью шотландские копейщики своими плотными рядами сталкивались с этим градом стали и гусиных перьев. Королевская гвардия сражалась почти до последней капли крови. В наступлению темноты и молодой король, раненный стрелой в лицо, и знаменитый Черный шотландский Крест находились в руках победителей. Среди убитых оказались констебль, маршал и два графа, а еще трех графов взяли в плен. Спасся только сенешал. Крест был вывешен вместе с королевским штандартом Шотландии перед мощами Св. Гилберта в Дареме, а король Давид был триумфально приведен в Лондон, где его определили в Тауэр. Компания закончилась тем, что лорд Невилл и лишенный наследства граф Ангуса вторглись на территорию Шотландии.

Тем временен Эдуард истощал Кале. Как и в летнюю кампанию, он превратил осаду в национальное дело, собрав экспедиционное войско в количестве более 30 тысяч человек и реквизировав более половины кораблей страны и 16 тысяч моряков. Чтобы расквартировать это войско на зиму, он построил город из деревянных хижин с кольцевыми улицами и рынком, на который сельские жители могли привозить свою продукцию. Здесь, в присутствии королевы и ее придворных дам, он руководил операциями со своей обычной дотошностью и вниманием к военным деталям. Его бюджет выдержал все расходы, даже содержание представителей различных рангов, от принца Уэльского, которому был положен фунт в день, и епископа Даремского и тринадцати графов, которым полагалось по шесть и восемь пенсов, до 15480 пеших лучников по три пенса и 4474 валлийских копейщика по два пенса. Так присутствовало также 5104 конных лучника и 500 хобеларов по 6 пенсов, пушкари для обслуживания железных бомбардир, которые кидали каменные ядра в стены города, плотники, инженеры, шатерщики и оружейники, которым полагалось на содержание от 3 до 12 пенсов в день, так же, как и виноторговцам, поварам и лагерной прислуге. Почти целый год припасы и другое обеспечение текло во Францию рекой – еда, фураж для лошадей, ткани, орудия, пики, копья, стрелы, а также селитра и сера для создания пороха.

Поскольку англичане не смогли пробить двойной круг стен города из-за окружающих его болот, Эдуард был вынужден прибегнуть к блокаде, чтобы преодолеть сопротивление благородного губернатора города. Когда весной флоту из Нормандии удалось прорвать блокаду, – которую было невозможно постоянно поддерживать кораблями того времени особенно во время приливов и отливов в Ла-Манше, – он построил форт на косе, который возвышался над устьем бухты, и установил там пушки. Он также приказал вколотить сваи по всему побережью, чтобы не допустить причаливания прибрежных кораблей и послал констебля и графа Пемброка в море, чтобы они держали адмиралов в постоянной боевой готовности. Флот из 44 кораблей с провизией, который сделал дальнейшую попытку достигнуть Кале в июне, был перехвачен посередине Ла-Манша и отброшен с тяжелыми потерями.

К этому времени также предпринимались попытки освободить город и по суше. К весне 1347 года французский король набрался достаточной храбрости, чтобы собрать новую армию в Аррасе. Но она была необычайно медлительна и не спешила вступать в боевые действия, и когда наконец в июле она двинулась с места, Кале уже голодал. Англичанами был перехвачен корабль, пытавшийся бежать из города, и на нем обнаружено следующее послание губернатора: «Все уже съедено – собаки, кошки, лошади – и нам ничего не остается для пропитания кроме как пожрать друг друга». Эдуард переправил его Филиппу, заставив его выбирать между вторым Креси или бесчестьем, которое последовало бы за падением города без боя. Когда 27 июля французская освободительная армия наконец появилась под Кале, англичане окопались на их пути и были практически недосягаемы. Три дня Филипп разбивал свой лагерь перед ними, пока его эмиссары тщетно пытались вести переговоры о перемирии, которое позволило бы обеспечить гарнизон провизией. Объявив, что он готов вести переговоры по любому другому поводу, Эдуард отказался вообще обсуждать положение в Кале. Вечером 2 августа французский король обстрелял его лагерь и удалился. «Когда защитники Кале увидели это, – написал оксфордширский клерк Джеффри ле Бейкер, – они спустили свой штандарт и в большом горе сбросили его с башни в канаву. И... Джон де Виенн, их капитан... открыв ворота города, выехал к королю Англии, верхом на маленькой лошадке... с веревкой на шее, и другие горожане и солдаты следовали за ним пешими, с непокрытыми головами и босоногими, с веревками на шее. Так, выйдя к королю, капитал поднес ему меч как главному князю войны среди христианских государей и тому, кто отвоевал город у самого могущественного христианского короля из знатного рыцарства. Затем он передал ему ключи от города. Моля о сострадании, он попросил прощения и предложил ему меч мира, посредством которого должно быть дано правильное наказание, к низшим и черни должно быть проявлено снисхождение и мягкость по отношению к благородным... Король, взяв то, что было ему предложено, послал капитана с пятнадцатью рыцарями и стольким же количеством горожан в Англию, одарив их богатыми подарками»[304]. По свидетельству ее соотечественника Фруассара королева Филиппа на коленях просила за них. Вряд ли можно понять жестокие войны четырнадцатого века без этого проявления рыцарственности.

Эдуард мог теперь сделать Кале не только базой для завоевания Франции, но английским городом. Он выслал тех жителей, которые могли бы оказать сопротивление его власти, на ближайшие французские территории и предложил английским торговцам различные поощрения при поселении в этом городе. Он оставил городу старую привилегию, по которой магистраты избирались первыми домовладельцами, обещав уважать городские обычаи, и назначил английского губернатора. Он также перевел туда рыночную таможню, сделав ее единственным портом для экспорта шерсти, олова, свинца и тканей в Северную Европу. Владея теперь обеими сторонами Па-де-Кале, он теперь мог по праву претендовать на титул правителя Ла-Манша и Ирландского моря. На своей новой золотой монете, нобле[305], которую он выпустил через четыре года после победы при Слейсе, он изображен стоящим на корабле с мечом в руках.

Еще до того как Кале пал, англичане одержали другую победу в Бретани. Смерть де Монфора и безумие его жены еще больше изменили ситуацию в пользу французов, Карл Блуасский осадил Ла Рош-Деррьен с огромной, хорошо оснащенной армией. Крепость, с небольшим английским гарнизоном, находилась в самом центре графства Карла. Но сэр Томас Дагуорт[306], отправившись 19 июня с менее чем тысячью человек из Карекса, находившегося в 45 милях от города, напал вечером на лагерь осаждающих и разгромил их[307]. Самого Карла взяли в плен и послали в Тауэр составить компанию королю Шотландии.

Получив Кале и обеспечив независимость Бретани, Эдуард был готов принять предложения Филиппа о перемирии. К этому моменту он отсутствовал в Англии более года и, уничтожив угрозу Гаскони и опасность шотландского нашествия, его преданные общины нуждались в передышке от налогов. Два кардинала из Авиньона пытались найти компромисс все лето и в сентябре, на основе того, что каждый владеет тем, что он завоевал, перемирие было заключено сроком до июня следующего года.

Таким образом, в октябре 1347 года Эдуард вернулся в Англию. На протяжении двух блестящих лет победа сопутствовала ей везде; несколько тысяч ее сыновей, большинство из которых являлись простолюдинами, с оружием, которое только они одни и могли использовать, снова и снова одолевали почти невероятные орды и втоптали в грязь рыцарство крупнейшего христианского королевства. Но Англия в тот момент была сильна не только оружием. Пока время становилось свидетелем ее триумфа в Пикардии, Аквитании и Бретани, благодаря гению ее мастеров по всей стране поднималось одно церковное здание замечательнее другого. Часовня Богоматери в Личфилде, галереи в Норидже, задние хоры и арки Св. Андрея в Уэллзе, капелла в Бристоле, изящно декорированный неф Экзетера – все они были частично или полностью закончены в то же десятилетие, что и Креси. Так, на севере появился великолепный фамильный склеп семьи Перси в Беверли, а также западное крыло и неф – законченный в год победы Эдуарда при Креси – кафедрального собора Йорка. А в Солсбери Ричард из Фарли увенчал собой церковь XIII века украшенную башней и шпилем, чьи пропорции так никогда и не удалось превзойти.

Именно в сороковые годы XIV века наблюдаются первые признаки нового архитектурного стиля – английской перпендикулярной готики. До сих пор широкие и приземленные английские соборы не искали сходства с рискованной высотой готических церквей Иль де Франса. Но теперь под руководством Уильяма де Рамси, который стал главным королевским архитектором в тридцатые годы, английская архитектура начала использовать новую технику, которая производила эффект высоты без ущерба для пропорции или безопасности здания. Подобно английской военной тактике это было искусство не массы, но линии, в котором вертикальные средники просторных треугольных окон тянулись вверх и вниз, чтобы сформировать, вместе с горизонтальными линиями, которые они пересекали, постоянные прямолинейные панели стен и стекла. Впервые предпринятая лондонскими строителями в новом хранилище документов и галереях собора Св. Павла и королевской часовне Св. Стефана в Вестминстере[308], целью английской готики – реакции на чрезмерные украшения стиля декоративной готики – было всеобъемлющее единение, в котором отдельные части, арка, колонна, свод, окно и стена, были подчинены единому целому.

Именно в западном аббатстве, которое приютило тело убиенного отца Эдуарда, можно увидеть самый ранний дошедший до нас пример этого нового стиля. С помощью даров пилигримов, приходивших к королевским мощам, монахи Глостера начали в 30-х годах перестраивать норманнский темный южный трансепт (поперечный неф), заменив торцевую стену восьмистворчатым окном, которое венчалось готическим сводом. В течение следующих десяти лет они перестроили хоры, объединив массивные норманнские базы с утонченными сводчатыми колоннами и заключив стены в каркас перпендикулярных панелей под верхним рядом окон, созданных таким образом, чтобы дать как можно больше света внутреннему убранству. А в восточном конце вместо норманнской апсиды они сделали самое большое окно в Европе, наклонив стены последнего внешнего эркера, чтобы увеличить его размеры. Эта великолепная стена из стекла, высотой в 70 футов и около сорока шириной, более чем с сотней оконных створок, была застеклена витражами, благодаря необыкновенной щедрости местного лорда, с изображениями гербов и портретами его товарищей, с которыми он сражался при Креси, короля и принца Уэльского в середине.

И над ними было изображение Христа, окруженного апостолами, ангелами, святыми и мучениками, поющими gloria in excelsis (слава Всевышнему – хвалебное песнопение в честь коронации Богоматери). На переднем плане, высоко над хорами, между блестящим интерьером и серым глостерширским небом строители вырезали на балках колонны пятнадцать ангелов, каждого с различным музыкальным инструментом, как бы аккомпанировавшим хвалебному песнопению, исполняемому фигурами, помещенными на витражах.

Окно Креси в Глостере – не единственная память о битве. Чтобы отпраздновать ее, Эдуард по своем возвращении продолжил свой проект по созданию Ордена или рыцарского братства. Теперь он должен был быть посвящен не королю Артуру, чьи победы он и его вассалы превзошли, но Св. Георгию – святому патрону всех христианских воинов и с этого времени Англии. Он должен был состоять из короля и 26 его самых известных рыцарей, связанных друг с другом клятвой внутренней дружбы для «продвижения благочестия, благородства и рыцарства». Учреждалась также и связанная с ними и помещенная в часовню Св. Георга и королевском замке в Виндзоре коллегия из такого же числа каноников и бедных рыцарей, избранных из более низших рангов рыцарства за храбрость и нужду. И в качестве символа и имени Ордена король, галантный в будуаре так же, как и на войне, избрал дамскую подвязку, которую случайно обронила на балу в Кале самая прекрасная женщина Англии, принцесса Джоанна Кентская – героиня Невиллз Кросса и жена графа Солсбери. Как гласит молва, когда Эдуард обвязал ею свое колено, он произнес бессмертные слова: «Honi soit qui mal у pense» (Пусть будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает)[309]. Спустя два месяца после возвращения из Кале он заказал для себя и первых рыцарей Ордена двенадцать подвязок королевского голубого цвета, украшенных словами и крестом Св. Георга.

Это собрание «рыцарей голубой Подвязки», состоящих из «храбрейших людей королевства» и посвятившее себя стремлению к «правде и чести, свободе и учтивости», в которую входила и учтивость по отношению к женщине, сделалась моделью практически каждого европейского рыцарского ордена. «Повяжи на свою ногу за твою славу, – такие слова произносил каждый рыцарь на посвящении, – эту благородную Подвязку; носи ее как символ самого выдающегося Ордена, никогда не забывай или не отрицай, что таким образом тебе предстоит быть смелым, и, сражаясь в справедливой войне... ты должен быть решительным и храбро и успешно побеждать». Рыцари надели эту эмблему впервые на турнире в Элтеме в январе 1348 года, когда девять рыцарей из основателей ордена сражались перед королем, среди них находились принц Уэльский, Генрих Ланкастерский, констебль Нортгемптон и молодой граф Солсбери, которого считали королевским бастардом. В течение 19 турниров, проведенных той зимой и весной, – в Бери Сент Эдмунде и Элтеме, в Кентербери, Личфилде и Линкольне, в Виндзоре для совершения церковного обряда над королевой после рождения ее младшего сына[310] – Орден Подвязки формально пошел в обиход. На одном из них поставщик королевского Гардероба выпустил для облачения Эдуарда «плащ, мантию, тунику и капюшон из длинной голубой ткани, усыпанный подвязками и оснащенный пряжками и подвесками из позолоченного серебра». Было также заказано 72 штандарта с королевским гербом, «украшенные и расписанные», 244 штандарта из камвольной и английской ткани с «леопардом на всем верху и гербом Св. Георга под ним» и «800 вымпелов с гербом Св. Георга для копий оруженосцев рыцарей (или сквайров) и других воинов». Даже девятилетний принц Лайонел, недавно помолвленный своим отцом с наследницей могущественного англо-ирландского дома Клэров[311], появился на поединках в Виндзоре в «камзоле из желтого и голубого бархата».

Это было время поединков, пиров и паломничеств, в которое знать и придворные дамы переехали в блестящие и пышные французские города и замки, переоделись в меха и шелка, драгоценности и златотканую одежду. На рождественской ярмарке в Гильфорде король появился в костюме из ослепительной белой ткани, а на его щите был написан девиз:

«Эй, эй, белый лебедь,
Божьим духом я твой человек»

На маскараде, который последовал за ярмаркой, было 84 человека в туниках из тонкого полотна различных пестрых цветов, 42 маски с головами слонов, драконов и сатиров, лебедиными головами и крыльями, туники, раскрашенные павлиньими глазами, звездами из чеканного золота и серебра. На закате 1348 года вся аристократическая Англия веселилась во дворце с Эдуардом, «своим» королем, «знаменитым и удачливым воином». По словам Сент-Олбанского хрониста, казалось, что новое солнце встало над землей, «из-за избытка мира, богатства и славы побед».