Меж тем в жизни великого полководца наступил последний период — самый выдающийся и самый трудный. Ему было шестьдесят семь лет, и после громокипящей вселенской славы, после лавровых венков, медных труб и царских резиденций, оказался он в захолустном имении своего отца, в гиблом «медвежьем углу», от которого до ближнего уездного городка Боровичей считали сорок верст. Двухэтажный отцовский дом обветшал, сад почти одичал, и даже маленькая бревенчатая церковка, построенная во имя святого Александра Невского, тоже пришла в запустение.

Как только Суворова привезли в Кончанское, к нему тут же явился боровичский городничий премьер-майор Вындомский, оказавшийся, впрочем, весьма порядочным и, как показало время, доброжелательным офицером.

В июле приехала дочь Наташа, два года назад вышедшая за Николая Зубова — брата всесильного фаворита Екатерины Платона Зубова. Тогда ее брак считался блестящим, сейчас марьяж уже был не тот — Екатерина II умерла, звезда братьев Зубовых закатилась. Наташа приехала с маленьким сыном Сашенькой, чему дед был несказанно рад. Но радость оказалась мимолетной: осенью дочь с внуком уехала в Петербург. Ближе к зиме появился в Кончанском Николаев, тот самый, что увозил Суворова из Кобрина, уже повышенный в чине, ставший официальным осведомителем властей.

Узнав об очевидной немилости государя к фельдмаршалу, оживились все недоброжелатели Александра Васильевича. Майор И. Ф. Чернозубов вчинил ему иск на восемь тысяч рублей, полковник Л. Шиллинг фон Канштадт — на три с половиной тысячи. Всех превзошел польский граф Ворцель, представив иск на пять тысяч шестьсот двадцать восемь червонцев. Не осталась в стороне и Варвара Ивановна, потребовавшая от мужа его московский дом и ежегодную пенсию в восемь тысяч рублей. И в результате получилась кругленькая сумма — около ста тысяч, а доход его со всех имений составлял лишь половину этого…

Что оставалось Суворову?

Он работал в саду, много читал, не теряя интереса к текущим отечественным и европейским делам, особенно пристально следя за «неистовым корсиканцем» и его комбатантами. Подружился с местным священником, посещал все службы, а по праздникам вместе с крестьянами пел на клиросе.

По соседям-помещикам почти не ездил, отговариваясь, что сие запрещено ему государем, ибо он — в ссылке, что, впрочем, так и было, потому и к нему визитов тоже почти никто не делал.

А когда однажды собрались в его доме гости и с интересом стали расспрашивать Александра Васильевича о его необыкновенной жизни, о поступках его, часто столь непривычных, а порой и просто поразительных, Суворов так ответил им: «Хотите ли меня узнать? Я вам себя раскрою: меня хвалили цари, любили солдаты, мне удивлялись друзья, ненавистники меня поносили, при дворе надо мною смеялись.

Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом и Лафонтеном: шутками и звериным языком говорил правду. Подобно шуту Балакиреву, который был при Петре Первом и благодетельствовал России, кривлялся и корчился.

Я пел петухом, пробуждая сонливых, угомоняя буйных врагов Отечества. Если бы я был Цезарь, старался бы иметь всю благородную гордость души его, но всегда чуждался бы его пороков».

Однако такие застольные беседы были весьма редкими, да и соседи-помещики оставляли желать лучшего, и потому Суворов предпочитал одиночество, памятуя слова великого англичанина Джона Мильтона: «Одиночество порой — лучшее общество».

6 февраля 1799 года примчался к Суворову флигель-адъютант С. И. Толбухин с рескриптом Павла от 4 февраля: «Граф Александр Васильевич! Теперь Римский император требует Вас в начальники своей армии и вручает Вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а Ваше — спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте у славы Вашей времени, а у меня удовольствия Вас видеть».

Суворов ответил Павлу: «Тотчас упаду к стопам Вашего Императорского Величества», — и приказал Толбухину скакать обратно, не теряя ни минуты.

Сам же приказал: «Час собираться, в другой — отправляться! Поездка четырьмя товарищами: я — в повозке, а они — в санях. Лошадей надобно восемнадцать. Взять на дорогу денег — двести пятьдесят рублей. Егорке бежать к старосте Фомке и сказать, чтобы такую сумму поверил, потому что я еду не на шутку: я тут служил за дьячка и пел басом, а теперь буду петь Марсом!»

Суворов прибыл на театр военных действий 4 апреля, когда союзники одержали несколько побед над французской армией, во главе которой стоял генерал Бартелеми Луи Жозеф Шерер. Это был малоспособный военачальник. Когда Суворову сообщили, что Шерер, принимая командование, прежде всего устроил смотр войскам, и, обходя ряды, поправлял солдатам шляпы и делал замечания о недостающих пуговицах, то Александр Васильевич сказал: «Ну, теперь я его знаю. Такой экзерцицмейстер не увидит, когда его неприятель окружит и разобьет».

Понимали это и в Париже, и вскоре Шерера заменил талантливейший тридцатишестилетний полководец Жан Виктор Моро, один из лучших генералов республики. С 1794 года он командовал Северной, а в 1796 году — Рейнско-Мозельской армией, нанеся ряд серьезных поражений австрийским войскам. Теперь ему предстояло наряду с известным противником сразиться и с дотоле неведомым неприятелем — русскими.

Узнав, что на место Шерера назначен Моро, Суворов улыбнулся: «И здесь я вижу перст Провидения. Мало славы было бы разбить шарлатана. Лавры, которые похитим у Моро, будут лучше цвести и зеленеть».

Русские сразу же стали переучивать союзников на свой манер. В первый же день пребывания в армии Суворов командировал в австрийские полки офицеров-инструкторов учить союзников «таинству побиения неприятеля холодным ружьем» и для «отучения от ретирад».

Чего Суворов не смог от австрийцев добиться, так это столь же быстрых и дальних переходов. Русские выступали в поход в три часа ночи и могли пройти до ночного бивака сорок-пятьдесят верст; австрийцы поспеть за ними не могли, шли до глубокой ночи, выбивались не только из последних сил, но и из графика движения по маршруту. Суворов шел вперед, не меняя графика, приказывая наверстывать упущенное расстояние. Австрийцы сбивались с дороги, отставших были не единицы и не сотни: отставшей стала вся австрийская армия, недовольная, озлобленная, вымотанная еще до боев.

Первой на пути Суворова оказалась крепость Брешия, в которой находился тысячный гарнизон. Суворову нужна была победа блистательная и молниеносная. Он бросил против Брешии двадцать четыре тысячи войск, подошедших к ее стенам сразу с трех сторон, и гарнизон без выстрела выкинул белый флаг. Это случилось 10 апреля. Через три дня также без сопротивления пала крепость Бергамо, после чего союзники вышли фронтом в сто километров на реку Адда.

Быстро наведя несколько мостов (на строительстве моста у Джервазио работал под сильным дождем, как рядовой солдат, без плаща и шляпы, и сам Суворов), союзники перешли Адду. Австрийцы, среди которых оказался Суворов, воодушевленные им, с ходу взяли предмостные укрепления французов и вышли в тыл войскам Моро. Это решило исход сражения, и Моро отступил.

17 апреля союзники двинулись к Милану, окружив и пленив почти целиком захваченную врасплох дивизию генерала Серрюрье. К ночи союзная армия вошла в Милан, а французский гарнизон заперся в цитадели.

На следующий день была Пасха, и Суворова, торжественно въехавшего в город, экспансивные и восторженные миланцы встретили с таким же энтузиазмом, как и Бонапарта, три года назад изгнавшего из города австрийцев и объявившего Милан столицей Цизальпинской республики.

Суворов объявил Цизальпинскую республику более не существующей и передал бразды правления Меласу, к великому неудовольствию жителей города, ненавидевших австрийцев.

Дождавшись дивизии генерал-лейтенанта Ивана Ивановича Ферстера, подошедшей из России, Суворов 23 апреля, как и всегда в три часа ночи, двинулся дальше. Он взял с собой всего тридцать шесть тысяч войск, оставив почти семьдесят тысяч для осады трех крепостей и миланской цитадели, на чем настаивал гофкригс-рат, а сам пошел навстречу сорокатысячной армии дивизионного генерала Жака Этьена Макдональда. 15 мая Суворов занял Турин, а австрийцы за это время овладели всеми осажденными крепостями и цитаделью Милана.

В Турине, столице бывшего Сардинского королевства, Суворов провозгласил восстановление монархии и пригласил короля занять трон, утерянный из-за «безбожных санкюлотов».

Однако это политическое решение, не согласованное с Веной, шло вразрез с политикой императора, хотевшего включить отвоеванные у французов территории в состав империи Габсбургов без всякого участия бывшего короля. Франц строго указал Суворову, что он только генерал и его дело — воевать, а политикой занимаются монархи. Почти месяц провел Суворов в Турине, блокировав местную цитадель, но не имея возможности взять ее из-за отсутствия осадной артиллерии.

Вдруг в самом начале июня пришла весть, что Макдональд появился у Модены, разбил австрийскую дивизию и идет на север. Союзная армия двумя колоннами двинулась ему навстречу.

6 июня Макдональд настиг отходившую австрийскую дивизию фельдмаршала Петра Карла Отта и вступил с нею в бой.

Оставив свои главные силы, которые третьи сутки шли так быстро, как только можно, Суворов с четырьмя казачьими полками и двумя полками австрийских драгун помчался вперед и подоспел на помощь Отту в самый критический момент.

Во время боя к полю сражения подходили все новые и новые русские части. Солдаты, достигнув цели, в бой идти не могли, они падали от изнеможения, а спустя некоторое время шли в наступление, шатаясь от усталости.

7 июня сражение возобновилось. За ночь союзные войска отдохнули и, сделав семикилометровый марш, так как Макдональд именно на такое расстояние отвел свои войска, вышли на берег реки Треббии. Утомление все еще сказывалось, марш союзников начался поздно, и Макдональд, хотя и отошел за Треббию, но решающего успеха ни одна сторона не одержала. К утру 8 июня к Макдональду подошли две дивизии — Жана Батиста Оливье и Жозефа Монришара. Около десяти часов утра, когда союзники начали строиться в боевые порядки, французы перешли Треббию несколькими колоннами и под прикрытием огня артиллерии атаковали по всему фронту. Бой, длившийся с переменным успехом восемь часов, к шести часам пополудни закончился отступлением французов за Треббию. Суворов попытался преследовать отступивших, но был отбит огнем пехоты и артиллерии и решил продолжить сражение на следующий день.

Макдональд, потерявший убитыми, ранеными и пленными шестнадцать тысяч человек, на продолжение боя не решился. Ночью он зажег по всему берегу бивачные огни, имитируя присутствие армии в лагере, а сам снялся с места и форсированным маршем стал уходить от возможного преследования.

Союзники потеряли около шести тысяч человек, но, несмотря на значительный численный перевес, всех выгод победы не использовали, так как поздно обнаружили обман и догнать Макдональда не сумели. Вследствие победы на Треббии вся Средняя и Южная Италия перешла под скипетры Габсбургов и местных феодальных властителей. Макдональд и Моро были отстранены от командования, трое генералов из обеих армий отданы под суд.

Суворов, одержав победы над лучшими полководцами Франции, считал, что следует одним стратегическим ударом покончить с противником, начав марш на Париж, доказывая венским стратегам, что «лучше одна кампания, чем десять». Однако ему не только не позволили такого, с точки зрения гофкригсрата, «очевидного безумства», но даже не разрешили идти в Южную Италию, превратив Суворова в «привратника возле Венских врат», за которые император и гофкригсрат боялись более всего, и им необходима была относительная близость к столице Австрии стотысячной союзной армии. Меласу велено было неотлучно находиться при Суворове, было поручено визировать все приказы главнокомандующего и без своей подписи не разрешать ни одной операции.

Суворов негодовал, но поделать ничего не мог. Он апеллировал к Павлу, однако император поддержал своего августейшего брата и велел Александру Васильевичу точно исполнять приказы Франца. Суворов не мог делать того, что хотел, но и не делал того, что ему приказывали. Полтора месяца прошли, казалось бы, в совершеннейшем бездействии. Однако в это время Суворов каждодневно занимался обучением войск, разрабатывал план ведения дальнейшей кампании, скоординировал свои действия с союзным флотом в Средиземном море. И все же переход стратегической инициативы в руки союзников, особенно поражения Моро и Макдональда, пагубно сказались на моральном духе французских войск и их обычно высокой боеспособности. После того как 17 июля пала последняя сильная крепость Северной Италии — Мантуя, можно было считать кампанию законченной. Так по крайней мере, было воспринято это и в Вене, и в Петербурге.

6 августа Павел возвел Суворова в княжеское достоинство с титулом Италийский. Причем в рескрипте указывалось, что титул дается ему «в воздаяние заслуг его в минувшую войну».

Между тем, еще не зная о присвоении ему княжеского титула, не зная, что война считается уже минувшей, Суворов отдал несколько приказов, смысл которых сводился к подготовке похода, окончание которого он видел в Париже.

Но французы перехватили инициативу и, словно Феникс, восстающий из пепла, в долинах Италии 1 августа снова (и уже в который раз!) появились их первые отряды.

Макдональд берегом моря прошел к Генуе, где соединился с Моро. Еще один молодой и талантливый генерал Бартелеми Катрин Жубер, назначенный в Италию главнокомандующим, прибыл на Ривьеру со свежими силами прямо из Франции на помощь Макдональду и Моро. Семью колоннами подошел он к небольшому городку Нови, надеясь встретить сравнительно небольшой воинский контингент — тысяч в шесть-восемь, но увидел перед собой всю союзную армию.

Жубер остановился и тотчас же собрал военный совет. Суворов ожидал атаки со стороны французов 3 августа, но ее не последовало. И тогда он решил атаковать сам. Еще до зари 4 августа Суворов бросил двадцать семь тысяч австрийских войск на левый фланг Жубера, который тут же примчался на угрожаемый участок и был убит в первые минуты сражения. Ему было всего тридцать лет. Командование принял Моро, перебросивший сюда с правого фланга двадцать две тысячи французов, которые отбросили австрийцев назад.

Суворов двинул шесть тысяч русских солдат во главе с Петром Ивановичем Багратионом и три с половиной тысячи во главе с двадцативосьмилетним Михаилом Андреевичем Милорадовичем. Но и это не помогло, французы держались стойко и оборонялись активно.

Тогда Суворов бросил в бой одновременно сорок три тысячи солдат и офицеров, перешедших в наступление по всей линии фронта. Но и они ничего не добились, ибо после девятичасового боя были отбиты на всех пунктах.

Суворов остановил бой. Такого в его полувековой военной практике еще не было. Он, имея шестьдесят пять тысяч бойцов, ничего не смог поделать с тридцативосьмитысячной армией неприятеля! Тогда он приказал Меласу идти в обход правого фланга, а сам бросил в бой сорок шесть тысяч человек, как только отряд Меласа завершил обход. Одновременный удар по фронту и по правому флангу противника завершил дело под Нови.

Потери сторон оказались почти равными: около семи с половиной тысяч человек с каждой стороны. Военные историки отмечают, что какого-либо стратегического значения битва при Нови не имела, тем более что преследования отступившего противника не было — солдаты были так измотаны сражением, длившимся от восхода солнца до темноты, что традиционную идею погони пришлось оставить.

А вслед за тем из Вены поступило строжайшее повеление: наступление остановить. Часть австрийских войск была отозвана, получив назначение в новые места дислокации.

В эти дни на Суворова пролился новый дождь наград. Более других отличился сардинский король: за взятие Пьемонта Суворов был возведен в ранг Великого маршала пьемонтских войск, гранда королевства, с потомственным титулом принца и кузена короля. Павел, поздравляя с этим Суворова, написал: «Через сие Вы и мне войдете в родство, быв единожды приняты в одну царскую фамилию, потому что владетельные особы между собою все почитаются роднёю». Кроме того, Александр Васильевич получил от пьемонтского короля еще крест Святых Маврикия и Лазаря и цепь ордена Святой Анунциаты. Павел рескриптом от 6 сентября 1799 года велел всем своим «верноподданным присоединить в молитвах имя Суворова к имени Его», а войскам армии и флота было предписано «воздавать Суворову царские почести, согласно уставу, даже в высочайшем присутствии». Город Турин поднес Суворову золотую шпагу, усыпанную бриллиантами. В театрах читались стихи, написанные в его честь. В Англии было выбито множество медалей с его изображением.

Суворов гордился итальянской кампанией 1799 года. Когда по окончании боевых действий спросил он в штабе своем, были ли за время похода какие-нибудь случаи неповиновения, то ему ответили, что не было ни одного случая.

«Теперь, — сказал Суворов, — узнаю я наше русское войско. Это дисциплине обязан я своими победами, ибо что есть войско без повиновения и каким образом могут толпы вооруженных людей направляемы быть безошибочно к назначаемой цели без власти? Наша служба легка, когда ее дружно поднимают все вместе. Нет! Греки и римляне с нами не сравнятся!»

Один венский двор был далек от восторгов. Только Вена сохраняла вид. что ничего особенного не случилось, но опасалась усиления роли России в городах Италии. Суворову вскоре было предложено, встав во главе русских войск, отправиться в Швейцарию, где находилась восьмидесятитысячная армия французского генерала Андре Массены.

Чтобы Суворов поскорее ушел в Швейцарию, австрийцы вывели оттуда почти все свои войска, оставив наедине с Массеной двадцатичетырехтысячный русский корпус генерал-лейтенанта Александра Михайловича Римского-Корсакова.

И Суворов поспешил ему на выручку.

Он начал Швейцарский поход, ставший венцом его воинского искусства, вознесший его выше покоренных им альпийских вершин. И эту его лебединую песню справедливо назвали «орлиным полетом».

Приказ императора Франца о передислокации русских войск в Швейцарию Суворов получил 16 августа. Но он не спешил с его выполнением, ибо его войска стояли под крепостью Тортона и пока еще не могли ее взять. Как только 31 августа Тортона капитулировала, армия Суворова выступила в поход. Через шесть дней армия подошла к подножию Альп, к городку Таверна. Здесь русских должны были ждать продовольствие, фураж, орудия, мулы и лошади, которых обещал доставить Мелас. Но ничего этого не оказалось, а когда обоз прибыл, выяснилось, что доставлено меньше половины обещанного. Пришлось спешить казаков, превратив их в пехоту, и за счет казацких коней пополнить недостаток лошадей и вьючных мулов. Закончив приготовления для перехода через Альпы, Суворов распустил слух, что выступить сможет не ранее 20 сентября. А сам выступил гораздо раньше и, послав в обход Альп шеститысячный отряд генерала Розенберга, уже 10 сентября подошел к перевалу Сен-Готард, занятому восемью с половиной тысячами французов.

13 сентября русские двинулись на перевал. Впереди шел отряд Багратиона, который, карабкаясь по страшным кручам, выбивал огнем и штыком засевшего за глыбами камней и скалами неприятеля. Упорно сопротивляясь, французы уходили от русских, пятясь к перевалу, и возле деревушки Госпис остановили русских, заняв заранее подготовленную позицию.

Суворов шел к этой позиции следом за неприятелем и, дойдя до Госписа, сам дважды поднимал в атаку свои главные силы, но обе его атаки были отбиты с большим для русских уроном. Потери наступающих превысили тысячу человек. В четыре часа дня Суворов повел войска в третью атаку. И в этот момент все увидели, как под низкими тучами, нависшими над левым флангом французов, на заоблачных высотах, показались солдаты Багратиона, совершившие обход противника. Почти тотчас заметили это и французы и, поняв, что оказались между двух огней, стали поспешно отходить к деревне Госпенталь. Заняв перевал Сен-Готард, Суворов дал солдатам короткий отдых в католическом монастыре капуцинов, стоявшем на самой высокой точке перевала, а затем начал спуск.

Французы из отряда генерала Лекурба ждали русских на новой позиции. Первая попытка выбить их успехом не увенчалась. Но в семь часов вечера в тылу неприятеля появился отряд Розенберга. Батальоны Суворова бросились в штыки, сбили Лекурба с позиции и ворвались в Госпенталь.

Суворов тут же послал депешу Римскому-Корсакову: «Несмотря на задержку, на следующий день рассчитываю быть у Альтдорфа».

Однако на пути к Альтдорфу Суворова ждало еще одно неожиданное препятствие. Он не ожидал встретить Лекурба, полагая, что тот ушел в долину. Но Лекурб, повторяя Суворова, за ночь перешел через дикий хребет Бетцберг в две с половиной версты высотой, без дорог, по отвесным кручам, и раньше русских занял позицию у них на пути, возле деревни Гешенен за Чертовым мостом.

Войска Суворова, выйдя из монастыря капуцинов, по дороге соединились с отрядом Розенберга и двинулись дальше правым берегом реки Рейсы. Через версту суворовцы увидели огромные отвесные утесы, спускающиеся к реке. Сквозь один из утесов был пробит туннель в восемьдесят шагов длиной, настолько узкий, что по нему могла пройти только одна навьюченная лошадь.

Разумеется, Лекурб занял выход из туннеля, полагая, что горсти солдат будет достаточно, чтобы не пропустить неприятеля через «Урзернскую дыру», как называли туннель местные жители. Первыми на ружейный огонь и картечь французов напоролись солдаты авангарда Милорадовича. Атаковать «дыру» в лоб было бессмысленно. Милорадович остановился и затеял перестрелку, в то время как Суворов послал в обход туннеля два отряда в триста и двести егерей, которые зашли в тыл защитникам Чертова моста, расположенного за «Урзернской дырой». Чертов мост лежал ниже туннеля, в конце крутого спуска. Мост назывался так, потому что под ним на глубине в двадцать пять метров мчалась, сдавленная скалами, бурная горная река. После Чертова моста дорога упиралась в отвесные скалы противоположного берега Рейсы, поворачивала направо и спускалась к реке, а затем, по второму мосту, можно было снова перейти на другой берег.

Первым отрядом егерей командовал полковник Трубников, вторым — майор Тревогин.

Как только егеря Трубникова, словно снег на голову, упали на французов, солдаты Милорадовича прорвались через туннель и бросились к Чертову мосту. В это время над позицией неприятеля появились отряд Тревогина и другие отряды, посланные Суворовым следом за ним. Французы, отступая, лишь повредили мост, не успев до конца разрушить его, а это, конечно же, не сильно задержало наступление русских, которые под огнем засевших неподалеку солдат Лекурба перебросили несколько бревен, связав их офицерскими шарфами, и перебежали через мост.

Французы отступали шаг за шагом, не сдавая без боя ни пяди земли. И все же русские упорно шли вперед. На следующий день Суворов занял Альтдорф и, спеша на помощь Римскому-Корсакову, решил пойти к месту назначенного заранее соединения, деревне Швиц, по самой короткой и самой трудной дороге — через хребет Росток, — используя две узкие горные тропы, по которым в это время года поднимались только самые смелые и опытные охотники за горными козами.

Оставив для прикрытия небольшой отряд в Альтдорфе, Суворов в пять часов утра 16 сентября начал подъем в горы. Впереди снова шел Багратион. Через двенадцать часов он перевалил через хребет и вышел в Мутен — деревню, лежавшую уже в долине. Солдаты Багратиона пятнадцать верст несли на руках по горным тропам орудия и зарядные ящики. Весь их путь был усыпан трупами: солдаты срывались в пропасти, умирали от старых ран и полного изнеможения.

В пять часов вечера Багратион выбил из Мутена французский гарнизон, и к ночи весь авангард был уже в Мутенской долине.

Через три дня в долину собрались остальные войска Суворова. Но еще задолго до сбора Суворов послал вперед полковника Сычева с сотней казаков, приказав узнать, где Римский-Корсаков и что с ним.

Сычев вскоре вернулся и сообщил, что Корсаков разбит в бою под Цюрихом, а победитель его — Массена — стягивает войска к Швицу, и, таким образом, Суворов окружен. У Массены было более сорока тысяч солдат и офицеров, у Суворова — едва пятнадцать тысяч усталых, обессилевших воинов, почти без артиллерии. Суворов собрал военный совет, где единогласно было решено прорываться. Немалую роль при принятии такого решения сыграло красноречие полководца.

Затем Суворов обратился к солдатам. Он сказал: «Штыки, быстрота, внезапность — вот наши вожди». И в этом не было преувеличения, ибо патроны, картечь и ядра кончились. Суворов продолжал: «Неприятель думает, что ты за сто, за двести верст, а ты, удвоив, утроив шаг богатырский, нагрянь на него быстро, внезапно. Неприятель пьет, гуляет, ждет тебя с чистого поля, а ты из-за гор крутых, из-за лесов дремучих налети на него как снег на голову: рази, стесни, опрокинь, бей, гони, не давай опомниться. Кто испуган, тот побежден вполовину. У страха глаза велики — один за десятерых покажется. Будь прозорлив, осторожен, имея цель определенную. Возьми себе в образец героя древних времен, наблюдай его, иди за ним вслед: поравняйся с ним, обгони — слава тебе!

Я выбрал Цезаря. Альпийские горы за нами — Бог перед нами. Ура! Орлы русские облетели орлов римских!»

На следующее утро войска Суворова двинулись к Гларису. В авангарде, как и прежде, шел Багратион. Розенберг был оставлен в Мутенской долине, в арьергарде, для прикрытия.

Массена с частью сил вышел в долину и атаковал отряд Розенберга, который не только выдержал удар, но и отбросил французов, захватив у них одиннадцать орудий. Затем он совершил стремительный переход и 23 сентября присоединился к силам Суворова, ожидавшим его в Гларисе.

В ночь с 23 на 24 сентября войска Суворова начали свой последний переход. В арьергарде остался Багратион, не имевший ни артиллерии, ни патронов. Весь день 24 сентября он отбивал одними штыками втрое превосходящего противника. Но и Суворову пришлось не легче. Его солдаты, а вместе с ними он сам, карабкались по обледенелым заоблачным скалам, бросив всех лошадей и последние пушки. В полдень 26 сентября они добрались до деревни Панике, а к вечеру — до Иланца.

27 сентября остатки голодной, оборванной, обмороженной и почти безоружной армии спустились в Кур, где впервые за три недели нашли достаточные запасы продовольствия и спокойный ночлег. На сей раз австрийцы были совершенно другими: Мелас тут же доставил амуницию, боеприпасы, продовольствие, а также лошадей и фураж. Но от предложения австрийцев воевать дальше Суворов наотрез отказался: у русских на это просто-напросто не было сил.

8 октября в Линдау как нельзя более кстати пришел рескрипт Павла, требующий прекращения поддержки австрийцев. Через два дня Павел приказал малыми переходами, щадя солдат, уходить в Россию. 29 октября в воздаяние заслуг в Швейцарском походе Суворову была оказана высшая степень почестей — присвоено звание генералиссимуса всех российских войск.

15 ноября армия двинулась в Россию. На несколько недель остановились в Чехии. 15 января, получив в Праге приказ Павла: «Идите домой немедленно», — Суворов начал свой последний переход к границам Родины.

Когда Суворов еще находился в Праге, он стал испытывать первые серьезные признаки недомогания, а потом и болезни. Заболел-то он намного раньше, еще в Швейцарии. Но, собрав все силы в кулак, потому что его здоровье было здоровьем армии, а его болезнь, если бы он ей поддался, стала бы ее немощью, Суворов держался изо всех сил, понимая, что его нервами и его несокрушимым духом живет все воинство.

А мир подействовал на него расслабляюще, да и годы давали о себе знать — приближалось семидесятилетие.

В Кракове он слег, но, пролежав несколько дней, велел ехать дальше. С трудом сопровождавшие Суворова довезли его до Кобрина, куда примчался из Петербурга личный врач Павла Вейкарт. На время Суворову стало лучше, и он решил ехать дальше.

Ему сказали, что в Петербурге его ждет триумфальная встреча — с пушечной пальбой и колокольным звоном. Однако вслед за тем пришло известие, что никакой встречи не будет. 20 марта 1800 года в приказе по армии генералиссимусу всех российских войск объявлялся выговор «за то, что он в походе имел, вопреки уставу, по старому обычаю, непременного дежурного генерала». Павел всегда был человеком крайностей, но на этот раз даже он превзошел самого себя.

Когда 23 апреля безнадежно больного Суворова привезли в Петербург, ему было объявлено, что государь не желает его видеть, а еще через два дня отобрали у него адъютантов. Суворов лежал в доме женатого на его племяннице Аграфене Ивановне, урожденной княжне Горчаковой, Дмитрия Ивановича Хвостова, который был не только родственником Александра Васильевича, но и ближайшим его поверенным и другом. Хвостов, как мог, облегчал страдания больного, но болезнь брала свое, и 6 мая 1800 года во втором часу дня Суворов умер.

12 мая огромные толпы народа сопровождали гроб Суворова от дома Хвостова на Крюковом канале до Александро-Невской лавры. Ни одна газета не сообщила о его кончине, и, вопреки обычаю, не было отдано даже приказа по армии. Когда гроб с телом Суворова проносили сквозь кладбищенскую калитку, потому что ворота лавры оказались на замке, многим показалось, что гроб застрянет и не пройдет. И тогда один из солдат-ветеранов громко сказал: «Это Лександра-то Васильевич не пройдет? Не бойсь, пройдет. Везде проходил!»

…Его похоронили в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры. И лишь через много лет положили над ним гранитную плиту, на которой были написаны всего три слова: «Здесь лежит Суворов».

…25 ноября 1772 года Суворов писал своему другу генерал-майору Александру Ильичу Бибикову, которого искренне почитал и глубоко любил: «Служа августейшей моей Государыне, я стремился только к благу Отечества моего, не причиняя особенного вреда народу, среди которого я находился. Неудачи других воспламеняли меня надеждою. Доброе имя есть принадлежность каждого честного человека; но я заключал доброе имя мое в славе моего Отечества, и все деяния мои клонились к его благоденствию. Никогда самолюбие, часто послушное порывам скоропреходящих страстей, не управляло моими деяниями. Я забывал себя там, где надлежало мыслить о пользе общей. Жизнь моя была суровая школа, но нравы невинные и природное великодушие облегчали мои труды: чувства мои были свободны, а сам я тверд».

Автор предлагает вашему вниманию, уважаемые читатели, в виде дополнения к тому, о чем вы уже узнали, пестрый калейдоскоп фактов, писем, неповторимых суворовских высказываний, воспоминаний и его восторженных характеристик.

Они позволят воссоздать многосторонний, яркий, не-обычайно оригинальный образ удивительного человека — от раннего детства и до самой смерти.

Некоторые из них добавят к портрету Суворова черты, о которых прежде не говорили, боясь отступления от традиционного облика полководца, теперь же у нас есть возможность сказать правду и быть верно понятыми.

Автор свел их в самостоятельный раздел, назвав «Анекдотами о Суворове».

Во времена Суворова и на протяжении XIX века анекдотом называли короткий, сжатый рассказ о замечательном или забавном случае, произошедшем, как правило, со знаменитым человеком — государственным деятелем, актером, писателем, ученым.

Именно в этом, изначальном смысле автор и употребляет слово «анекдот». Собранные вместе анекдоты позволят вам лучше представить себе буквально все стороны бытия XVIII века, его краски, социальные контрасты, его культуру, его хижины и дворцы, короче — жизнь этого изумительного столетия во всех ее проявлениях.

Когда Сашеньке Суворову было семь лет, ему за примерное поведение в течение дня дали два яблока. Его учитель французского языка, присутствовавший при этом, сказал мальчику: «Я дам тебе еще одно яблоко, если ты скажешь мне, где есть Бог». Сашенька ответил мгновенно: «Я отдам Вам оба мои яблока, если Вы скажете мне, где Бога нет».

Суворов очень любил и прекрасно знал инженерное дело. Объясняя, откуда у него такие познания, он говорил, что его отец Василий Иванович Суворов перевел по распоряжению Петра I книгу великого французского фортификатора маршала Вобана «Способы укрепления городов» и учил Суворова-сына французскому языку по этой книге, сравнивая русский текст с оригиналом. Отсюда и началось познание будущим великим полководцем фортификации и военно-инженерного дела.

В 1760 году молодой Суворов ездил курьером в Берлин и там встретил русского солдата. Он тотчас же сердечно обнял и расцеловал земляка. Через много лет, вспоминая об этом, Суворов говорил: «Если бы Сулла и Марий встретились на Алеутских островах, то соперничество между ними пресеклось бы: патриций обнял бы плебея, и Рим не увидел бы кровавой реки».

«Победителя не судят», — якобы написала Екатерина II, когда получила рапорт о самочинных действиях Суворова на театре военных действий против Турции, действиях, завершившихся успешной атакой и взятием крепости Туртукай. И хотя историки оспаривают существование такой резолюции, считая это утверждение относящимся к устной традиции, оно стало «крылатым» выражением.

Сторонники же его истинности приводят в качестве довода, что за победу под Туртукаем Суворов был награжден 30 июля 1773 года орденом Георгия Победоносца 2-й степени, хотя, действительно, сам «поиск» под Туртукаем был не одобрен непосредственным начальником Суворова фельдмаршалом П. А. Румянцевым.

Суворов, встретившись впервые с гениальным механиком-самоучкой, автором множества диковин Иваном Петровичем Кулибиным (1735–1818), первым низко поклонился ему и, сделав навстречу Ивану Петровичу один шаг, сказал: «Вашей милости!» Затем сделал второй шаг и, еще раз поклонившись, проговорил: «Вашей чести!» И наконец, сделав третий шаг и еще раз поклонившись, произнес: «Вашей премудрости!» Затем, взяв Кулибина за руку, сказал:

— Помилуй Бог, сколько ума! Много ума! Он изобретет ковер-самолет!

Вопреки утверждениям советской исторической науки, пытавшейся идеализировать фигуру Суворова, он отнюдь не был, например, добрым помещиком, о чем свидетельствуют некоторые его распоряжения. В 1785 году он писал управляющему Семену Трофимовичу Румянцеву: «Многие дворовые ребята у меня так подросли, что их женить пора. Девок здесь нет, и купить их гораздо дороже, нежели в вашей стороне. Чего ради прошу вас для них купить четыре девицы от четырнадцати до восемнадцати лет, и как случится из крестьянок или из дворовых. На что употребите оброчные мои деньги от ста пятидесяти и хотя до двухсот рублей. Лица не очень разбирая, лишь бы были здоровы… Сих девиц извольте отправлять в Ундол в крестьянских подводах без нарядов, одних за другими, как возят кур, но очень сохранно. Остаюсь с моим должным почтением. А. Суворов».

Только 15 октября 1784 года были наказаны пять крепостных крестьян, принадлежавших Суворову. Всех их поймали с крадеными вещами, в большинстве случаев с краденым хлебом в снопах.

Всех секли, что вызвало одну и ту же реакцию их барина: «И впредь не щадить».

Один из них, Алексей Медведев, после покражи сена и битья розгами, проштрафился еще раз: убоявшись сдачи в рекруты, отрубил себе палец. На что Суворов откликнулся следующей резолюцией: «В его греху причина. Впредь не налегайте. За это вас самих буду сечь. Знать, он слышал, что от меня не велено в натуре рекрут своих отдавать, а покупать их миром на стороне, чтоб рекрутчины никто не боялся.

Разве не помните, что в третьем годе я у вас застал? За недоимку по налогам вы управляли людей в рекруты, за что и были от меня наказаны. Если впредь еще хоть чуть что будет, я отдам старосту в рекруты».

Вот и выходит, что крестьяне самого Суворова в армии не служили, а покупали на собственные деньги, «миром», на стороне чужих крестьян и сдавали их в солдатчину за своих сыновей и мужей…

И все же наиболее способных, смелых, предприимчивых из своих крестьян Суворов выделял.

Однажды, когда Суворова спросили, кого он считает тремя самыми смелыми людьми в истории человечества, Суворов ответил:

— Римлянина Курция, ибо он бросился в пропасть для спасения Рима; князя Якова Федоровича Долгорукова, который не боялся говорить правду Петру Великому, и своего старосту Антона — за то, что один ходит на медведя.

Потемкин, будучи начальником над Суворовым, много раз напрашивался к нему в гости, но тот всячески от этого откручивался. Наконец Потемкин прямо сказал, когда он пожалует к Суворову в гости. Тот тут же призвал искуснейшего метрдотеля Матоне, распоряжавшегося при застольях у Потемкина, и поручил ему сервировать стол, не скупясь на затраты. Матоне преуспел, и Потемкин, явившись с огромной свитой, даже удивился пышности и богатству застолья. Как писал об этом в одном их своих писем Суворов, «река виноградных слез несла на себе пряности обеих Индий». Себе же Суворов велел приготовить редьку с квасом и, под предлогом болезни и поста, ни к чему, кроме редьки и кваса, не прикасался.

На другой день Матоне представил Суворову счет более чем на тысячу рублей, и Суворов, написав: «Я ничего не ел», — велел отправить счет к Потемкину, который, вздохнув, велел его оплатить, ворчливо добавив: «Дорого же стоит мне Суворов…»

Поздней осенью 1790 года на русско-турецком театре военных действий обстановка складывалась таким образом, что задачей первостепенной важности становилось взятие Измаила, сильнейшей из турецких крепостей на Дунае.

25 ноября Потемкин послал Суворову такое письмо: «Измаил остается гнездом неприятеля, и хотя сообщение прервано через флотилию, но все он вяжет руки для предприятий дальних. Моя надежда на Бога и на вашу храбрость. Поспеши, мой милостивый друг! По моему ордену к тебе присутствие там личное твое соединит все части. Много тамо равночинных генералов, а из того выходит всегда некоторой род сейма нерешительного. (Под Измаилом стояли войска трех генералов — Кутузова, де Рибаса и Павла Сергеевича Потемкина — родственника светлейшего. — В. Б.) Рибас будет вам во всем на пользу — и по предприимчивости, и усердию. Будешь доволен и Кутузовым; огляди все и распоряди, и помоляся Богу, предпринимайте».

А «предпринимать» было нелегко. Крепость Измаил с трех сторон окружали вал высотой от шести до восьми метров, ров шириной в двенадцать метров и глубиной от шести до десяти метров, и восемь каменных бастионов. Двести шестьдесят пять орудий стояло в крепости, а ее гарнизон вместе с вооруженными жителями города насчитывал тридцать пять тысяч человек. С четвертой стороны Измаил прикрывал Дунай и стоявший на реке флот.

Суворову предстояло совершить чудо: взять Измаил, имея под началом армию численностью в тридцать одну тысячу человек, считая при этом и матросов флотилии де Рибаса.

Когда светлейший писал: «будешь доволен и Кутузовым», — возможно, он имел в виду не только его выдающуюся храбрость и военный талант, но также и то, что двадцать лет назад Кутузов был в Измаиле и тогда, укрепляя его бастионы и стены, досконально изучил крепость. При великолепной памяти, которой Михаил Илларионович отличался всю жизнь, эти его знания могли сослужить Суворову хорошую службу.

Однажды при Суворове один генерал сказал, что за счет военных музыкантов нужно усилить боевые порядки войск. «Нет, — возразил ему Суворов, — музыка веселит сердце воина, ровняет его шаг, под нее мы танцуем и в самом сражении. Старик с большой бодростью бросается на смерть; молокосос, отирая со рта молоко маменьки, бежит за ним. Музыка удваивает, утраивает армию. С крестами в руках священников, с распущенными знаменами и с громогласною музыкой взял я Измаил».

Однажды генерал русской службы голландец де Волан никак не соглашался с Суворовым, что на любой его вопрос он должен как-то отвечать. Де Волан знал любимое присловье Суворова: «Проклятая немогузнайка, догадка, лживка, лукавка, краснословка, двуличка, бестолковка! От немогузнайки много, много беды!» Но упрямый голландец настаивал на том, что есть вещи, которых он, де Волан, не знает и говорить, что знает, не может. Оба спорщика до того распалились, что де Волан вскочил из-за обеденного стола (он был в гостях у Суворова) и выпрыгнул в окно.

Суворов догнал его и попросил у него прощения, сказав: «Теперь и я вижу, почему испанский флот короля Филиппа, прозванный Непобедимой Армадой, не устоял перед таким упорным народом, как голландцы. И Петр Великий хорошо это ощутил».

Один из врачей посоветовал старику Суворову поехать на воды в Карлсбад или Мариенбад — модные грязевые курорты. «Помилуй Бог! — сказал Суворов доктору. — Что тебе вздумалось? На воды посылай здоровых богачей, прихрамывающих игроков, интриганов и всякую сволочь. Там пусть они и купаются в грязи. А я — истинно болен. И мне нужны молитва, деревенская изба, баня, каша и квас».

Когда Суворову на подпись принесено было письмо к адмиралу Федору Федоровичу Ушакову (1744–1817), то Александр Васильевич, что-то мелко-мелко дописал в этом письме. Его адъютант попытался прочитать приписку, но не смог. Суворов, заметив, как он старается прочитать написанное, сказал: «Не надседайся, это на турецком языке поклон турецкому адмиралу».

После Ушаков рассказывал, что турецкий адмирал, получив это письмо, никак не хотел верить, что его написал русский человек, настолько безукоризненно грамотной оказалась сделанная приписка.

Генерал-поручик Тючков, ведавший Военно-инженерным департаментом, регулярно поздравлял Суворова с одержанными им победами, но однажды все же сделал и замечание, что он не присылает в картографическое депо военно-инженерного департамента карты и планы сражений, как требовалось.

Суворов признался в вине своей и сказал, что немедленно ее исправит. Вслед за тем Александр Васильевич вышел от Тючкова и вскоре появился с картой Европы, свернутой им в трубку, которую держал на плече, подобно ружью. Появившись перед Тючковым, Суворов приставил карту к ноге, сделал ею «на караул» и, отдав таким образом честь генерал-поручику, положил карту Европы к его ногам.

Суворов часто ходил в солдатской куртке, накинув на плечи шинель своего отца, старую и даже местами порванную. Однажды присланный к Суворову от генерала Дерфельдена сержант, не распознав в старом служивом Суворова, спросил его, где теперь главнокомандующий и как его найти для передачи срочной депеши.

— Черт его знает, — ответил Суворов, — он или мертвецки пьян, или горланит петухом.

Сержант за такие слова поднял на него трость, но Суворов убежал и вернулся к себе в избу лишь через час, когда курьер уже ждал его.

Узнав Суворова, сержант упал на колени, но Суворов обнял его, сказав:

— Ты доказал любовь ко мне на деле: хотел поколотить меня за меня же.

Во время польской войны Суворову донесли, что интендантские чиновники из его армии проиграли в карты большую сумму денег. Узнав о том, Суворов стал метаться по комнате с криками: «Караул! Караул! Воры!» Затем оделся строго по форме, пошел на гауптвахту и сдал дежурному офицеру, стоявшему на карауле, свою шпагу, распорядившись арестовать себя за хищение.

Одновременно написал он в Петербург, чтобы имения его были проданы, а необходимые суммы внесены в казну, потому что он виноват и должен отвечать за мальчишек, за которыми худо смотрел.

Екатерина II, узнав о случившемся, велела выдать на всю сумму казенные деньги и ответила Суворову: «Казна в сохранности». И только тогда он принял шпагу и вернулся к исполнению своих обязанностей.

Один генерал-иностранец за обедом у Суворова беззастенчиво льстил ему так сильно, что всех утомил и всем надоел.

Меж тем к столу подали очень подгоревший пирог, и никто из гостей не стал его есть. Один лишь хозяин отрезал себе небольшой кусок и, попробовав, сказал:

— Знаете ли, господа, что ремесло льстеца не так-то легко? Лесть походит на этот пирог: надобно умеючи его испечь, всем нужным начинить, не пересолить и не перепечь. Люблю моего повара Мишку: он худой льстец.

Один храбрый офицер, неоднократно проявлявший героизм на глазах у Суворова, по окончании очередной военной кампании ждал хоть какой-нибудь награды, но не был отмечен. И вот осенью 1794 года Суворов получил назначение и отправился в Польшу. Эта короткая эпопея принесла полководцу чин фельдмаршала и новые воинские лавры.

Не был забыт и храбрец-капитан. Взяв Варшаву и победоносно закончив кампанию, Суворов написал приказ: «За Брест — Георгия крест, за Тульчин — полковника чин, за Прагу (предместье Варшавы. — В. Б.) — золотую шпагу, за долгое терпенье — пятьсот душ в награжденье».

Завистники Суворова говорили, что все свои победы он одерживает не из-за таланта или знаний, а по счастливым случайностям.

Суворов же, смеясь, отвечал: «Сегодня счастье, завтра счастье, да дайте же, господа, хоть когда-нибудь и ума!»

Суворов ненавидел французскую революцию и даже просился у Екатерины II отъехать рядовым волонтером, чтобы воевать против якобинцев и их продолжателей. Однажды в споре с одним из иностранцев, приверженцем революции, он сказал: «Покажи мне хотя одного француза, которого бы революция сделала более счастливым. При споре о том, какой образ правления лучше, надобно помнить, что руль нужен, но рука, которая им управляет, еще важнее».

Наблюдая за успехами оружия революционной Франции, Суворов однажды сказал о Наполеоне Бонапарте следующее: «Жаль мне маленького человека: надувается, надувается и лопнет, как Эзопова лягушка».

Однако вскоре мнение его в корне переменилось, и когда Федор Васильевич Ростопчин (1763–1826) однажды спросил Суворова, каких полководцев в мире считает он самыми талантливыми, какие книги — самыми лучшими, то Суворов сказал:

— Ты называй, угадывай.

Ростопчин стал перечислять и полководцев, и книги, но в ответ на имена и названия Суворов только молча крестился, не соглашаясь. Наконец он быстро наклонился к уху Ростопчина и прошептал: «Юлий Цезарь, Ганнибал, Бонапарт; „Домашний лечебник“, „Пригожая повариха“».

Так называлась инструкция по обучению войск и одновременно — солдатская памятка, вышедшая из-под пера Суворова.

Сам Суворов озаглавил эту книгу «Вахт-парад», а название «Наука побеждать» дал ей первый издатель инструкции М. Антоновский в 1806 году.

Над этой инструкцией Суворов трудился более тридцати лет, со времени назначения его в 1764 году командиром Суздальского пехотного полка по 1796 год, когда он уже был фельдмаршалом. Книга состояла из двух частей. Первая часть предназначалась для офицеров, вторая — для солдат. Язык второй части наиболее прост, афористичен, меток и краток.

В «Науке побеждать» Суворов изложил «Три воинские искусства» (глазомер, быстрота и натиск) и изложил принципы боя: «Стреляй редко, да метко. Штыком коли крепко. Пуля обмишулится, штык не обмишулится: пуля — дура, штык — молодец… Обывателя не обижай: он нас поит и кормит, солдат — не разбойник… Солдату надлежит быть здорову, храбру, тверду, решиму, правдиву, благочестиву… Ученье — свет, а неученье — тьма… Дело мастера боится». Заканчивалась вторая часть, кстати, названная «Разговор с солдатами их языком», перечислением четырнадцати положений: «Субординация. Послушание. Дисциплина. Обучение. Орден воинский. Порядок воинский. Чистота. Опрятность. Здоровье. Бодрость. Смелость. Храбрость. Экзерциция. Победа и Слава!»

Сложными были у Суворова взаимоотношения с придворными. Особенно обострились они после смерти Екатерины II и вступления на престол Павла. «У меня семь ран, — говорил А. В. Суворов. — Две я получил в бою, а пять при дворе. Те две давно зажили, а эти пять все болят».

Больной Суворов, оказавшись в Петербурге, не смог поехать на аудиенцию к Павлу и попросил императора навестить его. Однако Павел не захотел поехать к Суворову, а прислал вместо себя И. П. Кутайсова. Суворов, узнав, что к нему вместо императора пожаловал Кутайсов, велел просить его, и когда тот в расшитом золотом мундире обер-шталмейстера вошел к нему в спальню, сделал вид, что не узнает, кто к нему пожаловал.

— Кто вы, сударь? — спросил Суворов.

— Граф Кутайсов.

— Граф Кутайсов? Кутайсов? Не слыхал. Есть граф Панин, граф Воронцов, граф Строганов, а о графе Кутайсове не слыхал. Да что вы такое по службе?

— Обер-шталмейстер.

(Здесь следует заметить, что по «Табели о рангах» чин обер-шталмейстера по дворцовому ведомству соответствовал полному генералу в армии и адмиралу на флоте.)

— А прежде чем были? — продолжал Суворов.

— Обер-егермейстром.

— А прежде?

— Камердинером.

— То есть вы чесали и брили своего господина?

— Точно так-с.

— Прошка! — закричал Суворов. — Ступай сюда, мерзавец! Вот, посмотри на этого господина. Он был такой же холоп, как и ты. Так он не турка, не пьяница! (Следует заметить, что Кутайсов был, как раз турком, крещенным самим Павлом. Однако, называя Прошку турком, Суворов, когда сердился, подчеркивал тем самым его сообразительность. «Турка» у Суворова означало слово, близкое по смыслу к слову «чурбан».) И продолжал:

— Вот видишь, куда залетел! И к Суворову его посылают! А ты, скотина, вечно пьян, и толку из тебя не будет. А вот ты возьми с него пример и будешь большим барином.

Кутайсов, конечно же, все понял и вышел от Суворова взбешенным, тем более что был не только спесив, но и умен. Он доложил Павлу, что Суворов не узнал его, и это следует объяснить тем, что князь из-за возраста и болезней впал в беспамятство.

Однажды Кутайсов вскоре после получения им графского титула приехал к Суворову. Суворов выбежал к нему навстречу, суетился, кланялся в пояс и бегал по комнате, крича:

— Куда же мне посадить такого великого, такого знатного человека?! Прошка! Тащи стул! Тащи другой! Тащи третий!

И с помощью Прошки Суворов стал ставить стулья друг на друга, кланяясь Кутайсову и прося его сесть как можно выше.

— Туда, туда, батюшка! — кричал Суворов, показывая графу на верхний стул. — А уж свалишься — не моя вина!

Граф Кутайсов, тогда уже бывший одним из первых лиц в государстве, шел с Суворовым по коридору Зимнего дворца.

Вдруг Суворов остановился и стал низко кланяться одному из истопников.

— Что вы делаете, князь? — заметил Кутайсов Суворову. — Ведь это истопник.

— Помилуй Бог, — ответил Суворов, — ты — граф, я — князь; при милости царской не узнаешь, что этот будет за вельможа, так надобно задобрить его вперед.

Павел, услышав, что Суворов с насмешкой отзывается о нововведениях в армии и говорит: «Пудра — не порох, букли — не пушка, косы — не тесаки, и все мы — не немцы, а русаки», — велел фельдмаршалу приехать к нему и в разговоре сказал Суворову:

— Надобно вам, фельдмаршал, оставить ваши странности и причуды.

— Поздно мне меняться, государь, — ответил Суворов. — А что касается странностей моих и причуд, то должен доложить Вашему Императорскому Величеству, что августейшая матушка ваша, Екатерина, тридцать лет терпела мои причуды и во дворце, и тогда, когда шалил я под Туртукаем, на Рымнике и под Варшавой.

Павел промолчал, но 6 февраля 1797 года издал приказ: «Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь Его Императорскому Величеству, что так как войны нет, то ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы».

И в феврале 1797 года Суворов был отстранен от должности и отставлен от службы без права ношения мундира, а 5 мая 1797 года выслан в село Кончанское Новгородской губернии под надзор местной администрации. Там он занимался хозяйством, много читал, а порой играл с мальчишками в бабки. Когда кто-нибудь удивлялся этому, то Суворов отвечал: «Сейчас в России столько фельдмаршалов, что им только и дела, что в бабки играть». Такой его ответ объяснялся тем, что за свою более чем полувековую службу он был свидетелем производства в звание фельдмаршала четырнадцати генералов, причем последним из них был он сам, получив звание фельдмаршала в 1794 году, будучи в возрасте шестидесяти четырех лет, за взятие Варшавы.

А при императоре Павле, отставившем Суворова от службы, только за один год фельдмаршалами стали восемь генералов. Отсюда и его ирония.

Вскоре обстоятельства жизни Суворова резко переменились. В начале февраля 1799 года он вновь был зачислен на службу в чине генерал-фельдмаршала, а 1 марта того же года назначен главнокомандующим союзными русскими, австрийскими и итальянскими войсками, объединившимися для борьбы против революционной Франции.

Через две недели после этого Суворов прибыл в Вену. Перед походом в Италию, собрав союзных генералов, Суворов сказал, что хотел бы услышать от них рассуждения о плане грядущей кампании. Когда все высказались, Суворов развернул на столе рулон бумаги, и вместо ожидаемой карты все увидели девственно чистый белый лист. Улыбнувшись всеобщему недоумению, Суворов проговорил:

— Если бы даже кроме меня знала мои планы хотя бы одна моя шляпа, то и ее я бы немедленно сжег.

Когда король Сардинии присвоил Суворову звание генералиссимуса сардинских войск, то к нему пришел портной, чтобы снять с Суворова мерку и затем сшить соответствующий синий мундир генералиссимуса с золотым шитьем по всем швам.

Узнав о приходе портного, Суворов спросил:

— А какой он нации?

— Какая же в том разница? — удивился доложивший ему о визите мастера дежурный генерал.

— А вот какая, — ответил Суворов. — Если он француз, то я буду говорить с ним по-французски, как с артистом иглы; если немец, то по-немецки, как с кандидатом, магистром или доктором мундирологического факультета; если итальянец, то по-итальянски, как с маэстро или виртуозо на ножницах.

Портной оказался итальянцем.

— Это хорошо, — сказал Суворов, — никогда не видел итальянца, одетого в тесную одежду, он сошьет мне просторный мундир, и мне будет в нем раздольно.

Заметив храбрость и расторопность одного из австрийских унтер-офицеров, Суворов как главнокомандующий союзными войсками велел представить его к офицерскому званию. Однако австрийский командующий возразил, что, вопервых, этот унтер-офицер не дворянин, а во-вторых, служит совсем недавно. «Боже мой, — сказал Суворов, — дарование в человеке есть бриллиант в скорлупе. Отыскав его, надобно тотчас очистить и показать его блеск. Талант же, выхваченный из толпы, преимуществует перед многими другими. Он всем обязан не породе, не искусству, не случаю, и не старшинству, но самому себе. Старшинство есть большею частью удел посредственных людей, которые не дослуживаются, а доживают до чинов. О немогузнайка, нихтбештимзаген! Нет, родимая Россия! Сколько из унтеров возлелеяла ты героев!»

И был в тот день Суворов и скучен, и сердит.

Однажды Суворову принесли письменную просьбу от одного из генералов, находившегося в отставке, но просившегося к нему в армию. Просьба была написана прекрасным слогом, и секретарь, ходатайствовавший за просителя, обратил внимание Суворова на то, каким отличным языком написано прошение. «Да, хорошо написано, — сказал Суворов, — но мне нужен генерал, а не министр. Мой Багратион так не напишет. Зато имеет присутствие духа, расторопность, отважность и счастье. Ум его образован более опытами, нежели теорией. В беседе с ним его не удивишь. Но он исполняет все мои приказы с точностью и успехом. Вот для меня и довольно».

Однажды пламенный обожатель Суворова Федор Васильевич Ростопчин написал секретарю Суворова Егору Борисовичу Фуксу: «Участь ваша завидна: вы служите при великом человеке. Румянцев был герой своего века, Суворов — герой всех веков».

Фукс прочел эти слова из письма Ростопчина Суворову, и тот ответил: «Нет! Суворов — ученик Румянцева!»

В практике русской геральдики известны случаи, когда дворянин, получая титул, менял девиз, стараясь сохранить основной смысл его прежнего родового девиза. Наиболее ярко видно это на примере великого Суворова.

Девиз дворян Суворовых гласил: «Вера, наука, честь». Когда же за победу над турками, произошедшую на реке Рымник 11 сентября 1789 года, Суворов был пожалован «графским Российской империи достоинством» с добавлением к фамилии Суворова приставки «Рымникский», то ему повелено было иметь девиз «За веру и верность». Однако впереди его ждал новый титул князя Суворова-Италийского, преподнесенный старому воину в конце его жизни, 8 августа 1799 года, за совершение беспримерного в истории похода в Италию и Швейцарию. И тогда Суворов, уже как князь Италийский, снова переменил девиз, который теперь звучал так: «За веру и ревность».

Сестра Суворова, Анна Васильевна, была замужем за князем Иваном Романовичем Горчаковым, а ее дочь, княжна Горчакова, была замужем за немолодым уже Дмитрием Ивановичем Хвостовым, о котором уже говорилось. Более всего известен был Хвостов тем, что писал плохие стихи. О нем говорили, что он поставил перед собой задачу смешить своими стихами несколько поколений русских читателей. Следует добавить, что у княгини Анны Васильевны Горчаковой были три дочери, и ни одна из них не блистала ни умом, ни красотой.

Что же касается жены Хвостова, Аграфены Ивановны, то современники утверждали, что она едва ли не столько же славилась глупостью, как родной ее дядя Суворов победами.

Когда Хвостов породнился благодаря своей женитьбе с великим полководцем, то неудобно было не сделать Хвостова придворным, да и Суворов как-то намекнул Екатерине II, что его новый родственник не прочь получить какой-нибудь придворный чин.

Екатерина сделала это в угоду Суворову и велела Хвостову быть камер-юнкером.

Чин камер-юнкера давали юношам из знатных фамилий, а для пожилого графа это было почти нелепицей. И когда близкие Екатерине люди заметили ей, что случай с Хвостовым по меньшей мере странен, она ответила:

— Что мне делать? Я ни в чем не могу отказать Суворову: я бы сделала Хвостова фрейлиной, если бы Суворов этого потребовал.

Суворов очень не одобрял страсти Хвостова к стихотворчеству и не раз просил его жену, а свою племянницу Аграфену Ивановну, которую в семье звали Татьяной, силой любви убедить мужа отказаться от его несносного увлечения, из-за которого в Петербурге многие уже звали графа Митюхой Стихоплетовым. А между тем Суворов любил Хвостова и, чувствуя приближение смерти, велел отвезти себя в его дом.

Умирая, Суворов сказал Хвостову:

— Любезный Митя, ты добрый и честный человек! Заклинаю тебя всем, что для тебя есть святого, брось твое виршеслагательство, пиши, если уже не можешь превозмочь этой глупой страстишки, стишонки для себя и для своих близких; а только отнюдь не печатайся, не печатайся. Помилуй Бог! Это к добру не поведет: ты сделаешься посмешищем всех порядочных людей.

Хвостов, распрощавшись с умирающим, возле которого остались его камердинер Прохор и врачи, вышел к родственникам, сидевшим в соседней зале, и те спросили, каков Суворов.

— Увы, — отвечал Хвостов, утирая платком слезы, — хотя еще и говорит, но без сознания, бредит.

Титул Александра Васильевича Суворова в конце его жизни был короче титула Потемкина, но едва был ли менее значительным. Вот он:

«Граф Суворов-Рымникский, князь Италийский, граф Священной Римской империи, фельдмаршал русской и австрийской армий, генералиссимус русских сухопутных и морских сил, великий маршал пьемонтских войск, наследственный принц Сардинского королевского дома, кузен короля, гранд королевства, кавалер всех русских и многих иностранных орденов».

• Без добродетели нет ни славы, ни чести.

• Будь чистосердечен с друзьями твоими, умерен в своих нуждах и бескорыстен в своих поступках.

• В бою смены нет, есть только поддержка. Одолеешь врага, тогда и служба кончится.

• Всякий воин должен понимать свой маневр.

• Где пройдет олень, там пройдет и солдат.

• Гляжу на предметы только в целом.

• Горжусь, что я — россиянин.

• Грех — напрасно убить.

• Дисциплина — мать победы.

• За ученого трех неученых дают.

• И в нижнем звании бывают герои.

• Искренность отношений, правда в общении — вот дружба.

• Как бы плохо ни приходилось, никогда не отчаивайся, держись, пока силы есть.

• Кто напуган — наполовину побит.

• Легко в учении — тяжело в походе, тяжело в учении — легко в походе.

• Мы — русские, и потому победим.

• Не бойся смерти, тогда наверное побьешь. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

• Негоден тот солдат, что отвечает: «Не могу знать».

• Непреодолимого на свете нет ничего.

• Пока идет бой — выручай здоровых, а раненых без тебя подберут. Побьешь врага — всем сразу легче станет: и раненым, и здоровым.

• Праздность — корень всему злу, особливо военному человеку.

• Расположение к человеку — желать ему счастья.

• Сам погибай — товарища выручай.

• Скорость нужна, а поспешность вредна.

• Служба и дружба — две параллельные линии: не сходятся.

• С юных лет приучайся прощать проступки ближнего и никогда не прощай своих собственных.

• Только не отнимайте у меня при конце дней пещись (заботиться. — В. Б.) о пользе Отечества.

• Трудолюбивая душа должна всегда быть занята своим ремеслом, и частые упражнения для нее столь же живительны, как обычные упражнения для тела.

• Я люблю правду без украшений.