ВЕРХОВНЫЙ РУКОВОДИТЕЛЬ

Генерал от инфантерии, генерал-адъютант

М.В.Алексеев

Судьба начальника штаба Верховного Главнокомандующего государя императора Николая II генерала от инфантерии, генерал-адъютанта Михаила Васильевича Алексеева, ставшего Верховным Главнокомандующим Русской армии при Временном правительстве, так же своеобразна, как «биография» Белого дела, Добровольческой армии на юге России, которые он потом основал. Это извилистый путь выдающегося человека, дерзавшего изменять ход истории и успевшего осознать ошибки, раскаяться. Рисунок мировоззрения М.В.Алексеева во многом отражает сумбурность самого Белого движения. Один из историков советского закала, продолжающих в современной России по красной инерции осмыслять "трагедию белой гвардии", вывел некую "равнодействующую, которая образовалась от соотношения реальных сил белой коалиции и возможностей в борьбе с РКП(б) и Советской властью". Он пишет: "Маятник этой равнодействующей поочередно останавливался то на эсеро-меньшевистской (Комуч), то на эсеро-кадетской программе (Директория), потом он дошел до чистого правого кадетизма (режимы Деникина и Колчака), еще более поправел при Врангеле и, наконец, соединился с черносотенным монархизмом (генерал Дитерихс)". Не обращая внимания на терминологические ярлыки автора, стоит взглянуть на верно замеченную возвратную, так сказать, эволюцию Белого движения. В таком ключе наглядны его главные вожди, которым посвящен этот сборник, за исключением А.И.Деникина, чья роль подробно освещена мной в книге "Генерал Деникин" (Смоленск, «Русич», 1999). В данной галерее генерал Алексеев знаменателен прежде всего как непосредственный инициатор и участник отречения последнего русского государя от власти. Этот активнейший боец "революции генерал-адъютантов" ниспровергал монархию, чтобы спустя годы под поднятым им же белым идейным знаменем последние его ратники погибали с царственным именем на устах. Таким образом, генерал Алексеев весьма противоречивая фигура в Белом движении, поэтому будем взвешивать «за» и «против» на его счет прибегая к цитированию мнений, оценок разных людей особенно в отрезке биографии Михаила Васильевича до Февральской революции 1917 года.

Происхождение М.В.Алексеева во многом обусловило его жизненные дороги. Он родился в 1857 году в городе Вязьме на Смоленщине в семье штабс-капитана 64-го пехотного Казанского полка. Алексеев-старший выслужился в офицеры из фельдфебелей и был участником Севастопольской обороны. Мать же Михаила происходила из весьма образованного рода Галаховых. Более подробно рассказывает А.Дикий в своей книге "Евреи в России и в СССР":

"Имеются небезынтересные сведения о происхождении генерала Алексеева из кантонистской семьи. В 1827–1856 гг. действовали правила отбывания евреями рекрутской повинности натурой. Кого сдать в рекруты, предоставлялось решать общинам (сдавали, как правило, бедных, не имевших возможности заплатить выкуп, или пойманных беспаспортных единоверцев, не обладавших никакими связями). Неспособных, как правило, носить оружие, этих еврейских мальчиков чуть старше 13 лет, не спрашивая их согласия, переводили в Православие. Это были т. н. кантонисты, общее число которых за 29 лет составило около 50 тысяч человек. Многие из них сделали неплохую карьеру как на военной, так и на гражданской службе".

Израильский ученый С.Ю.Дудаков отмечает в своей книге "История одного мифа": "Имеются сведения, что и генерал М.В.Алексеев происходил из кантонистской семьи… Что же до проникновения в Генеральный штаб, то А.И.Деникин в своих мемуарах писал о семи своих товарищах — евреях-выкрестах, учившихся вместе с ним в Академии Генерального штаба, шесть из которых в Первой мировой войне были генералами". Миша Алексеев окончил Тверскую классическую гимназию, а потом Московское пехотное юнкерское училище. Выпустили его в 1876 году во 2-ой Ростовский Гренадерский полк. Чтобы попасть на фронт приближающейся русско-турецкой войны, прапорщик М.Алексеев подает прошение о переводе его в Казанский пехотный полк, в котором служил его отец. В нем июлем 1877 года молодой офицер вступил в бои против Турции.

64-й Казанский пехотный полк входил в отряд легендарного генерала Н.Д.Скобелева и дрался во всех сражениях за Плевну, в которых Алексеев одно время был скобелевским ординарцем. Под Плевной ранили Алексеева в ногу, здесь он получил свои первые три боевые награды, среди каких ордена Святого Станислава и Святой Анны за храбрость.

После турецкой войны, прокомандовав на разных строевых должностях десять лет, в 1887 году штабс-капитан Алексеев поступил в Петербурге в Николаевскую академию Генерального штаба. Судя по его тогдашним письмам невесте, 31-летнему выходцу из низших армейских кругов напряженный академический курс давался непросто. Но в 1890 году Алексеев с блеском подытожил усилия: по своему выпуску окончил Академию первым, был удостоен Милютинской премии.

Генерального штаба капитана Алексеева назначили старшим адъютантом в штаб первого армейского корпуса в Петербурге, а спустя четыре года — делопроизводителем в канцелярию Военно-ученого комитета Главного штаба, занимавшегося составлением планов войны и стратегического развертывания. В это время он также преподает в Петербургском юнкерском и Николаевском кавалерийском училищах. В 1898 году Алексеев получает звание полковника, становится профессором Академии Генштаба по кафедре истории русского военного искусства.

С 1900 года М.В.Алексеев служит начальником Оперативного отделения генерал-квартирмейстерской части Главного штаба, не оставляя профессуры в Академии Генштаба. В мае 1904 года за отличия по службе Михаил Васильевич получает генерал-майора и возглавляет отдел Главного штаба. В это время среднего роста 47-летний генерал Алексеев, большелобый, с клочкастыми бровями, подкрученными жесткими усами на худощавом лице, в очках, под которыми косили глаза, никак не выглядел военной косточкой, а больше — профессором из разночинцев. Углубляла это впечатление его крайняя аккуратность, до педантизма, причем любил носить генерал резиновые калоши. Женат Алексеев был на «левой» Анне Николаевне, которая позже будет подчеркнуто навещать его в Ставке лишь тогда, когда там не будет императора. Сам Михаил Васильевич «демократически» избегал надевать генштабистские аксельбанты, хотя его сын будет служить в лейб-гвардии Уланском Его Величества полку. Ко всему этому Алексеев религиозен, часто ходит в церковь.

На войну с Японией, как и когда-то на русско-турецкую, генерал Алексеев уходит по личному ходатайству, получив в октябре 1904 года должность генерал-квартирмейстера штаба 3-й Маньчжурской армии. «Калошный» генерал показывает себя здесь молодцом, выезжая на передовую для личного проведения рекогносцировок. Однажды его выбрасывает из седла разорвавшийся рядом с конем японский снаряд. На дальневосточном фронте Алексеев награжден многими боевыми орденами и Золотым оружием.

После японской войны Михаил Васильевич служил обер-квартирмейстером Главного управления Генштаба, руководил военными играми, маневрами, разработкой планов войны. Крупный военный историк русского Зарубежья, бывший генерал-квартирмейстер Ставки Верховного Главнокомандующего генерал Н.Н.Головин так аттестовал в своих работах его качества:

"Генерал Алексеев представлял собой выдающегося представителя нашего генерального штаба. Благодаря присущим ему глубокому уму, громадной трудоспособности и военным знаниям, приобретенными одиночным порядком, он был на голову выше остальных представителей русского генерального штаба".

Об этом периоде службы Алексеева есть и более многозначное упоминание в мемуарах генерала А.С.Лукомского, ставшего впоследствии одним из видных белых военачальников: "Отличаясь громадной работоспособностью и пунктуальностью при выполнении работы, генерал Алексеев являлся образцом, по которому старались равняться и другие участники полевых поездок. Играло здесь роль, конечно, и то, что, хотя на всех этих поездках генерал Алексеев являлся якобы Одинаковым членом со всеми другими участниками поездки, получая и выполняя одинаковые с другими задачи, он, будучи ближайшим помощником начальника генерального штаба, являлся фактически лицом, которое влияло на аттестации участников поездок и от заключения которого могла зависеть дальнейшая служба и старших, и младших офицеров генерального штаба".

Такие замечания проливают некоторый свет на возможные причины того, отчего дворцовый комендант Николая П. В.Н.Воейков в своих воспоминаниях называл алексеевскую физиономию «хитрой», причем, умеющей принять "еще более хитрое выражение".

В 1908 году Алексеев удостаивается звания генерал-лейтенанта и становится начальником штаба Киевского военного округа.

В 1912 году в Москве проходит секретное совещание командующих военными округами и их начальников штабов. Здесь принимается план развертывания Русской армии на случай войны. Алексеев выступает с критической запиской "Общий план действий", которую не разделяет большинство собравшихся, но все же старый план стратегического развертывания, утвержденный в 1910 году, был пересмотрен. В это время Алексеева назначают командиром 13-го армейского корпуса, он переезжает с семьей в Смоленск. Имя его у «передового» офицерства становится весьма популярно.

Тогда на опыте проигранной японской войны кипела работа по реорганизации армии и флота. Тон ее в широких военных кругах задавали объединявшиеся в полуофициальные кружки офицеры, которых окрестили «младотурками», чтобы не насторожить общественность более громким определением «масоны», чья деятельность была запрещена в России еще Александром I. Вот что пишет на этот счет в своей книге "Люди и ложи. Русские масоны XX столетия" Н.Н.Берберова: "Половцев немедленно начал называть братьев-масонов «младотурками», тем самым не нарушая клятвы, но играя на пороге ее нарушения. Он оказался в окружении масонов "Северного сияния" и "Военной ложи": Якубовича, Энгельгардта, Пальчинского и других, примкнувших в марте 1917 г. к Керенскому. До этого, пишет Половцев в своих воспоминаниях, он "не знал разницу между с- р. и с- д". Младотурки все были "за Алексеева" и "против Брусилова". "Ген. Михаил Васильевич Алексеев, войдя в "Военную ложу" с рекомендацией Гучкова и Теплова, привел с собой не только Крымова, но и других крупных военных. В этом свете становится понятно, почему именно генералы Алексеев и Рузский (тоже масон, член "Военной ложи" — Б.Ч.-Г.) приняли участие вместе с Гучковым (и Шульгиным — не масоном) в процедуре подписания царем акта отречения".

Масонское движение выплеснулось в Россию после 1905 года из-за неуспешности первой русской революции. Один из его французских вождей в 1900-е годы так объяснял текущие задачи: "Весь смысл существования масонства… в борьбе против тиранического общества прошлого… Для этого масоны борются в первых рядах".

Один из воссоздателей русского масонства XX века глава Ордена Лафер объявлял: "Мы не просто антиклерикальны, мы противники всех догм и всех религий… Действительная цель, которую мы преследуем, крушение всех догм и всех Церквей". Не вязалось все это по крайней мере со внешней церковностью Алексеева, но вполне ложилось на кантонистские корни его родословца, искореженные именно "тираническим обществом прошлого".

С началом Первой мировой войны гений М.В.Алексеева развернулся в полную силу. Он вступил в нее начальником штаба Юго-Западного фронта и сразу же в Галицийской битве показал свои таланты. О победоносном плане Михаила Васильевича, роли начштаба Алексеева, приведшим к тяжелым поражениям австро-венгерских армий, так рассказывается в работе Н.Н.Головина "Галицийская битва": "Оценивая этот план, нельзя не увидеть, что автор его оказался на высоте, требуемой для руководства группой армий. Несмотря на серьезный кризис, переживаемый 4-й армией, генерал Алексеев сумел устоять от соблазна частичных поддержек в виде передачи корпусов из одной армии в другую, на что всегда склонны малорешительные начальники. Умение генерала Алексеева видеть армейские операции во всем их целом позволило ему не уступить сразу же после первой неудачи почин действий противнику, а продолжать бороться за этот почин". Из "Истории войны" немецкого военного писателя Г. Штегемана: "Австрийская победа у Замостья была парализована русской победой у Перемышля, так как поворот фронта 4-й армии для второй битвы у Львова спас жизненные пункты северного русского фронта". Из труда бывшего генерал-квартирмейстера Ставки Ю.Н.Данилова "Россия в мировой войне": "Руководящая роль принадлежала начальнику штаба этого фронта генералу Алексееву — человеку больших военных знаний, опыта и настойчивости. Несомненно, что наши первоначальные успехи в Галичине должны быть крепко связаны с именем этого крупного военного деятеля пережитой эпохи". За успехи Алексеев получил орден Святого Георгия и произведен в генералы от инфантерии. В марте 1915 года он становится главнокомандующим армиями Северо-Западного фронта. Ю.Н.Данилов указывает: "По числу дивизий, свыше двух третей всех сил перешло в подчинение генералу Алексееву, на которого таким образом выпала роль не только непосредственно руководить большей частью наших вооруженных сил, но и выполнить наиболее ответственную часть общей задачи".

Тем летом германцы пытаются нанести основной удар по России, но Алексеев выводит свои армии из польского мешка. Русский главком не дал противостоящим ему Людендорфу и Гинденбургу завершить ни одно из запланированных ими окружений. Об этом свидетельствует сам Э. Людендорф в его мемуарах: "Как я и ожидал, продвижение союзных армий в Польше и к востоку от Вислы выражалось во фронтальном преследовании с непрерывными боями. И здесь всё предпринимались безрезультатные попытки окружить русских, а русская армия сравнительно благополучно уходила под нашим натиском, часто переходя в ожесточенные контратаки и постоянно пользуясь болотами и речками, чтобы, произведя перегруппировку, оказывать долгое и упорное сопротивление". Всё так, но вот что записывает в своем дневнике этим для Алексеева звездным летом великий князь Андрей Владимирович, бывший рядом с ним в то время: "Всю штабную работу ведет самолично Главнокомандующий Алексеев. Все бумаги написаны его рукой. Вследствие этого ни начальник штаба, ни генерал-квартирмейстер не в курсе его распоряжений…

Еще есть один тип, который в штабе мозолит всем глаза; это закадычный друг генерала Алексеева, выгнанный уже раз со службы за весьма темное дело, генерал Борисов, — маленького роста, грязный, небритый, нечесаный, засаленный, неряшливый, руку ему подавать даже противно. Алексеев его считает великой умницей, а все, что он до сих пор делал, свидетельствует весьма ясно, что это подлец, хам и дурак… Меня заинтересовало мнение генерал-адъютанта Иванова (главком Юго-Западного фронта, у которого до этого Алексеев служил начштабом — В.Ч.-Г.) об Алексееве: "Алексеев, безусловно, работоспособный человек, очень трудолюбивый и знающий, но как всякий человек, имеет свои недостатки. Главный — это скрытность. Сколько времени он был у меня, и ни разу мне не удалось с ним поговорить, обменяться мнением. Он никогда не выскажет свое мнение прямо, а всякий категорический вопрос считает высказанным ему недоверием и обижается. При этих условиях работать с ним очень было трудно. Он не талантлив и на творчество не способен, но честный труженик"… Иванов прав, что Алексеев на творчество не способен. Копошиться в бумагах он может и хорошо, но сквозь эти бумаги жизни, обстановки, настроения не увидит… Да и солдата Алексеев в лицо не видал. Сидя всю жизнь за письменным столом над листом бумаги, живого человека не увидишь. Это не есть подготовка для командования. Даже поздороваться на улице с солдатом он не умеет, конфузится, когда ему становятся во фронт. Нет, не знает он, что такое нравственный элемент, что у армии, кроме патронов, должен быть дух, который он обязан поддерживать, не знает он этого и не познает своей чернильной душой и погубит армию прекрасными, хорошими мыслями, погубит в ней душу, веру в свою силу, веру в победу…"

В августе 1915 года государь Николай II лично становится Верховным Главнокомандующим и назначает Алексеева начальником штаба Ставки. А.И.Деникин впоследствии утверждал, что на этом посту Михаил Васильевич превратился в "тактического руководителя Вооруженных Сил русского государства". Безусловно, в немалом благодаря Алексееву, русские армии, начавшие отступать, к весне 1916 года оправились и снова бросились вперед в мае Луцким прорывом, начав Брусиловское наступление на Юго-западе. К весне 1917 года, как указывает полковник А.А.Зайцов в его фундаментальном труде "1918 год. Очерки по истории русской гражданской войны", генерал-адъютант Алексеев "был общепризнанным крупнейшим авторитетом Русской армии".

Увы, данное лестное определение в основном исчерпывает набор высоких оценок Алексеева — фронтового деятеля Первой мировой войны. Об одном из последующих зловещих мартовских дней этой весны, уже после отречения императора, дворцовый комендант Войеков по поводу фигуры Алексеева с горечью и возмущением вспоминает: "4 марта за утренним чаем зашел с государем разговор о генерале Алексееве; я убедился, что ему и теперь удается вводить государя в заблуждение относительно искренности его чувств к царю совершенно так же, как удавалось раньше, когда Его Величество принимал за скромность генерала Алексеева его двукратный отказ от получения звания генерал-адъютанта; отказ этот Алексеев мотивировал тем, что он якобы недостоин такой царской милости, тогда как на самом деле он этим возвышал себя в глазах масонских марионеток".

Что же из себя представлял начальник штаба Ставки генерал-адъютант Михаил Васильевич Алексеев глазами людей, не входивших в его поклонники? А.Д.Бубнов, контр-адмирал, начальник морского управления Ставки: "Генерал Алексеев был бесспорно лучшим нашим знатоком военного дела и службы Генерального Штаба по оперативному руководству высшими войсковыми соединениями, что на деле и доказал в бытность свою на посту начальника штаба Юго-Западного фронта, а затем на посту Главнокомандующего Северо-Западным фронтом. Обладая совершенно исключительной трудоспособностью, он входил во все детали Верховного командования, и нередко собственноручно составлял во всех подробностях длиннейшие директивы и инструкции. Однако он не обладал даром и широтой взгляда полководцев, записавших свое имя в истории, и, к сожалению, находился в плену, как большинство офицеров Генерального Штаба, узких военных доктрин, затемнявших его кругозор и ограничивавших свободу его военного творчества… По-своему происхождению он стоял ближе к интеллигентному пролетариату, нежели к правящей дворянской бюрократии.

При генерале Алексееве неотлучно состоял и всюду его сопровождал близкий его приятель и «интимный» советник генерал Борисов. Он при генерале Алексееве играл роль вроде той, которую при кардинале Ришелье играл о. Жозеф, прозванный "серая эминенция"; так в Ставке Борисова и звали. Он также жил в управлении генерал-квартирмейстера, и генерал Алексеев советовался с ним по всем оперативным вопросам, считаясь с его мнением. В высшей степени недоступный и даже грубый в обращении, он мнил себя военным гением и мыслителем вроде знаменитого Клаузевица, что, однако отнюдь не усматривается из его более чем посредственных писаний на военные темы. По своей политической идеологии он был радикал и даже революционер. В своей молодости он примыкал к активным революционным кругам, едва не попался в руки жандармов, чем впоследствии всегда и хвалился. Вследствие этого он в душе сохранял ненависть к представителям власти и нерасположение, чтобы не сказать более, к престолу, которое зашло так далеко, что он "по принципиальным соображениям" отказывался принимать приглашения к царскому столу, к каковому по очереди приглашались все чины Ставки…

Трудно сказать, что, кроме военного дела, могло тесно связывать с ним генерала Алексеева; разве что известная общность политической идеологии и одинаковое происхождение". П.К. Кондзеровский, дежурный генерал Ставки: "Борисов… стал мне говорить, что до сих пор война велась господами в белых перчатках, а теперь начнется настоящая работа, когда к ней привлекли "кухаркиных сынов". Это наименование… он относил не только к себе… но и к генералу Алексееву…

Мне не была ясна роль при Алексееве Борисова. Иногда, отыскивая по поручению Михаила Васильевича какой-нибудь доклад или бумагу в папках, лежащих на его столе, мне случалось наталкиваться на какие-то записки Борисова, по-видимому, переданные им Михаилу Васильевичу. Все это были записки по оперативной части…"

Окончательный свет на фигуру генерала Борисова пролила жена Алексеева Анна Николаевна, написавшая в военно-политическом журнале Отдела Общества Галлиполийцев в США «Перекличка» (номер 69–70, июль-август 1957 г.) следующее: "Борисов, будучи вообще человеком очень нелюдимым и замкнутым, относился к Алексееву с исключительным доверием и благодарностью за помощь во время прохождения курса в Академии, и изредка поддерживал с Алексеевым связь письмами. Спустя несколько лет Борисова постигло большое несчастье в его личной жизни. Письма прекратились. Оказалось, Борисов был помещен в психиатрическое отделение военного госпиталя в Варшаве, откуда обратился с просьбой к Алексееву хлопотать о переводе его в Николаевский военный госпиталь в Петербурге, так как в Варшаве он был совершенно одинок. Алексееву удалось быстро исполнить эту просьбу и Борисов был переведен в Петербург. Алексеев часто навещал больного. Затем Алексееву было сообщено, что для излечения больного необходима перемена обстановки — лучше всего поместить его в семью. Пришлось решиться и взять больного к себе. Тяжело было видеть всегда у себя в доме этого мрачного, неряшливого человека, но он вскоре подружился с нашими маленькими детьми и возня с ними благотворно на нем отразилась, так что даже вскоре он мог вернуться к своему любимому занятию — изучению стратегии Наполеона…

Адм. Бубнов сообщает, что будучи в Ставке Борисов отказывался от приглашений к Царскому столу. На самом деле отказа не было, но появиться у Царского стола на первое приглашение была полная невозможность в том неряшливом виде, в каком Борисов обыкновенно себя держал. Но когда Борисов соответственно обмундировался, постригся и побрился, то с нетерпением ожидал скорохода и без пропуска занимал свое место на Высочайших завтраках".

Медвежью услугу оказала памяти покойного супруга А.Н.Алексеева, свидетельствуя о психиатрической ненормальности Борисова. Очевидно, что если такого специалиста по "изучению стратегии Наплеона" генерал Алексеев посчитал уместным сделать своей правой рукой, ввести в Ставку и приблизить к государю императору, то ни о каком уважении им царского достоинства государя Николая Александровича не может быть и речи. Тут, скорее, можно говорить о психической адекватности самого Алексеева.

Генерал А.А.Брусилов: "М.В.Алексеев человек умный, быстро схватывающий обстановку, отличный стратег. Его главный недостаток состоял в нерешительности и мягкости характера… Попал он, действительно, во время смуты в очень тяжелое положение и всеми силами старался угодить и вправо и влево. Он был генерал, по преимуществу нестроевого типа, о солдате никакого понятия не имел, ибо почти всю свою службу сидел в штабах и канцеляриях, где усердно работал и в этом отношении был очень знающим человеком — теоретиком. Когда же ему пришлось столкнуться с живой жизнью и брать на себя тяжелые решения — он сбился с толку и внес смуту и в без того уже сбитую с толку солдатскую массу".

Так выглядел генерал Алексеев с нелицеприятной точки зрения его коллег. Его же поведение в падении трона Российской империи наглядно говорит само за себя. Одними из важнейших обстоятельств, повлиявших на решение Николая II сложить с себя императорскую власть, явились как заговор основателя и лидера партии октябристов А.И.Гучкова, так и "революция генерал-адъютантов", возглавленная М.В.Алексеевым и командующим Северо-Западным фронтом генерал-адъютантом Н.В. Рузским. К этому стоит прибавить лицемерное поведение в те дни председателя Госдумы М.В. Родзянко. Адмирал, флаг-капитан императорской яхты «Штандарт» К.Д. Нилов, оставшийся верным государю, высказался тогда определенно:

— Знал же этот предатель Алексеев, зачем едет государь в Царское Село. Знали же все деятели и пособники происходящего переворота, что это будет 1 марта… Эта измена давно подготовлялась и в Ставке и в Петрограде. Думать теперь, что разными уступками можно помочь делу и спасти родину, по-моему, безумие. Давно идет явная борьба за свержение государя, огромная масонская партия захватила власть, и с ней можно только открыто бороться, а не входить в компромиссы.

Точка зрения Нилова предвосхищала Корниловский путч, рождение Белого дела, но в те революционные дни торжествовали февралисты.

Например, Гучков, испытывающий к императору личную ненависть. В 1912 году он получил от бывшего друга Распутина монаха Илиодора письма, написанные тому царицей и ее детьми. Государю доложили, что Гучков дал их размножить и распространяет. Николай II попросил военного министра сказать Гучкову, что считает его подлецом. К своему заговору Гучков привлек генералов Алексеева, Рузского, Крымова, посвященных по его рекомендации в масоны Военной ложи. Как рассказал позже сам Гучков, первый вариант переворота предусматривал захват императора в Царском Селе или Петергофе и принуждение его к отречению от престола (при несогласии — физическое устранение, как известно из других источников). Второй план намечал эту акцию в Ставке, где требовалась помощь Алексеева и Рузского. Но и его отложили, пока опасаясь, что такое участие высшего генералитета расколет армию, вызвав потерю ее боеспособности. Заговорщики предпочли косвенно влиять на генералов.

Справедливо указывает зарубежный русский историк Г.М.Катков в своей книге "Февральская революция": "Заговор Гучкова был не единственным, в это время вынашивались и другие планы, но к весне 1917 года Гучкову, очевидно, удалось продвинуться дальше прочих… Однако, несмотря на то, что заговор не осуществился, не следует преуменьшать влияния систематической атаки московских заговорщиков на старших офицеров русской армии. Во-первых, главнокомандующие разных фронтов и начальник штаба Верховного постепенно прониклись идеей государева отречения, и когда в решительный момент Родзянко потребовал их помощи, они его поддержали. Во-вторых, вербовка заговорщиков среди молодых офицеров, очевидно, поколебала преданность царю, и этим можно объяснить поведение офицеров во время восстания петроградского гарнизона 27 и 28 февраля… Гучков был рычагом агитации, направленной на то, чтобы дискредитировать царя и убедить народ, что без немедленной смены режима война неминуемо будет проиграна".

В этом «концерте» более явствен «дуэт» Гучков — Алексеев, нежели полноценное «трио» с генералом Рузским, на которого потом больше всех негодовал бывший император, так и не смог его единственного простить. Общепризнанно, что Михаил Васильевич был истинным Верховным при формальном главкоме Николае II, а не генерал-адъютант Рузский, командующий лишь Северным фронтом, в штаб к которому царя решаться судьба занесла. Кроме того, Алексеев задолго до февраля-марта сотрудничал с Гучковым, какой постоянно передавал ему секретные письма с советами. Алексеев был «рычагом» среди генерал-адъютантов. Перед событиями, похоронившими Российскую империю, два главных лица Ставки — император и Алексеев — были в отъезде. Государь пробыл два месяца в Петербурге, откуда царица веще просила его не уезжать, тем более что наследник заболел корью. Алексеев три месяца отсутствовал, леча свои многочисленные болезни в Крыму.

За три дня до возвращения императора в Ставку — 20 февраля сюда неожиданно прибыл Алексеев, он выглядел еще явно больным. Наверное, настоял его главный советчик Гучков, который 20-го же поднимал Петроград, выступая в Думе с пламенной речью о расстройстве транспорта, угрожающего снабжению столицы. Снежные заносы действительно замедлили движение поездов, и с провокаторского гучковского языка заметелило. 25 ООО солдат восстали в феврале 1917 года в Петрограде, но весь его гарнизон составлял 160 000. Этими силами вполне можно было подавить мятеж, все-таки переросший в революцию, но власть предержащие выжидали свержения царя, что- бы самим возглавить Россию. Они встрепенулись, когда Совет рабочих депутатов на заседании 1 марта принял меры, дабы обезопасить восставших солдат, переживавших: вдруг за мятеж расстреляют? Тогда появилась первая советская резолюция, широко известная как Приказ номер 1. Солдатам он предписывал:

1. Избрать полковые, батальонные и ротные комитеты.

2. Выбрать депутатов в Совет.

З.В политических делах подчиняться только Совету и своим комитетам.

4. Указания Думы исполнять, лишь когда они не противоречат решениям Совета.

5. Держать оружие в распоряжении комитетов и "ни в коем случае не выдавать его офицерам даже по их требованию".

Еще два пункта объявляли равноправие солдат и офицеров вне строя, упраздняли отдание чести, титулование и так далее.

Содержание Приказа ужаснуло даже Гучкова, уже выдвинутого военно-морским министром в новое правительство. Но у "рычага"-Гучкова сначала были дела поважнее. Назрела расправа с Николаем II.

Император за день до этого, 28 февраля, отправил в Петроград под командой генерала Н.И.Иванова батальон из семисот Георгиевских кавалеров. Сам государь в тот день выехал из могилевской Ставки на поезде в Царское Село.

В ночь на 1 марта царский поезд уперся в станцию Малая Вишера в ста пятидесяти верстах от Петрограда. Дальше бушевали "революционные войска", на которые уже перекинулось из столицы. Поезд повернул на Псков, куда, как на Голгофу, Николай II прибыл первомартовским вечером в ставку командующего Северным фронтом генерала Рузского. Этим же вечером георгиевцы генерала Иванова подъезжали к Царскому Селу. Причем, по дороге генерал, известный крутостью в таких делах с 1905 года, ставил на место митинговавшие полки коротким приказом:

— На колени!

Они и становились. Многое б пошло совсем по-другому, если б в этот мокрый весенний вечер генерал Алексеев с помощью Рузского не склонил бы императора на первый шаг, чтобы он отдал престол. 63-хлетний Николай Владимирович Рузский окончил академию Генштаба, на русско-японской войне был начштаба 2-й армии, на Первой мировой командовал 3-й армией, потом Северо-Западным фронтом и наконец Северным. Был он членом "Военной ложи", куда вошел вместе с Алексеевым. Отзывы об этом генерале такие.

Генерал Брусилов: "Генерал Рузский, человек умный, знающий, решительный, очень самолюбивый, ловкий и старавшийся выставлять свои деяния в возможно лучшем свете, иногда в ущерб соседям, пользуясь их успехами, которые ему предвзято приписывались". Контрадмирал Бубнов: "Потеряв надежду достигнуть Царского Села, государь направился в ближайший к Царскому Селу Псков, где находилась штаб-квартира главнокомандующего Северным фронтом генерала Рузского. Этот болезненный, слабовольный и всегда мрачно настроенный генерал нарисовал государю самую безотрадную картину положения в столице и выразил опасения за дух войск своего фронта по причине его близости к охваченной революцией столице… Во всяком случае 1 марта войска Северного фронта далеко еще не были в таком состоянии, чтобы нельзя было бы сформировать из них вполне надежную крупную боевую часть, если и не для завладения столицей, то хотя бы для занятия Царского Села и вывоза царской семьи". Вел себя Рузский так, потому что предыдущей ночью Алексеев переговорил с М.В. Родзянко — председателем Думы и только что созданного "Временного комитета членов Государственной Думы для восстановления порядка и для сношений с лицами и учреждениями". После этого Алексеев мгновенно изготовил проект долгожданного его единомышленниками манифеста и сообщил о том Рузскому. Не случайно Рузский встретил в Пскове царскую свиту словами:

— Остается сдаваться на милость победителей. Генерал начал вечером разговор об этом с императором, передав ему алексеевскую телеграмму с проектом манифеста, который предварялся безысходной тревогой начштаба Ставки: "Ежеминутно растущая опасность распространения анархии по всей стране, дальнейшего разложения армии и невозможности продолжения войны при создавшейся обстановке настоятельно требуют издания Высочайшего акта, могущего еще успокоить умы, что возможно только путем признания ответственного министерства и поручения составления его председателю Государственной Думы.

Поступающие сведения дают основания надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал и что работа с ними может пойти, но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти крайними левыми элементами. Ввиду этого усердно умоляю Ваше Императорское Величество соизволить на немедленное опубликование из Ставки нижеследующего манифеста". Генерал Лукомский, по своему масонству не склонный очернять «братьев» Алексеева и Рузского, все же отмечал в воспоминаниях: "Находясь в Могилеве, государь не чувствовал твердой опоры в своем начальнике штаба Алексееве и надеялся найти более твердую опору в генерале Рузском в Пскове". Николая II подавило, когда и Рузский с жаром начал отстаивать «ответственное» предложение Алексеева. Император все-таки сказал:

— Я ответствен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится. Будут ли ответственны министры перед Думой и Государственным Советом — безразлично. Я никогда не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело… Общественные деятели, которые, несомненно, составят первый же кабинет, все люди неопытные в деле управления и, получив бремя власти, не сумеют справиться со своей задачей.

После нескольких часов убеждения Рузским император сдался, согласился поручить Родзянко составление кабинета "из лиц, пользующихся доверием всей России".

В эту же ночь пожилой Рузский развил бурную деятельность. Остановил отряд Георгиевских кавалеров, завернул уже отправленные ему в помощь с Северного фронта эшелоны. А в Ставке старался другой «дед», как ласково называли Алексеева его приближенные (символично: «Старик» — и одна из партийных кличек Ленина). Он слал телеграммы на Западный фронт: уже отправленные на Петроград части задержать, остальные — не грузить. О гвардейцах же с Юго-Западного фронта, на которых с самого начала рассчитывал император, Алексеев побеспокоился еще днем, чтобы не отправляли до "особого уведомления".

Рано утром 2 марта в дело вступил М.В.Родзянко, позвонивший Рузскому. Ему тогда было 58 лет. Сын генерала для особых поручений при шефе жандармов, богатейшего землевладельца, он, закончив Пажеский корпус, служил в кавалергардах. Выйдя в отставку, Родзянко принялся за активную думскую деятельность, был председателем Земельной комиссии, товарищем председателя парламентской фракции октябристов, став председателем IV Государственной думы, где организовывал "Прогрессивный блок".

Вот мнение о Родзянко историка, одного из лидеров партии народных социалистов В.А. Мякотина: "Человек консервативных по существу взглядов, убежденный монархист, всеми жизненными отношениями связанный с верхними слоями русского общества и не обладавший сам по себе очень широким кругозором, он нередко придавал слишком большое значение тем частным явлениям жизни, которые ему приходилось непосредственно наблюдать". Такой «монархист» и потерял голову, видя перед собой клокочущий Петроград. Но в то же время в телефонном разговоре с Рузским Родзянко стал настаивать:

— Прекратите отправку войск с фронта, иначе нельзя сдержать войска, не слушающие своих офицеров. Так как об этом Алексеев уже похлопотал, Рузский сообщил ему о согласии царя на "правительство народного доверия". Да у Родзянко (не хуже Гучкова метящего в предводители новой монархии) идеи были побойчее, он воскликнул:

— Ненависть к династии дошла до крайних пределов! Раздаются грозные требования отречения государя в пользу сына при регентстве Михаила Александровича! Он продолжил, что при исполнении требований народа, все пойдет отлично, все хотят довести войну до победного конца, армия не будет ни в чем нуждаться… Председатель Думы словно не видел намозолившие глаза петроградцам транспаранты со сплошными "Долой!" Рузского же больше всего волновало, чтобы при новой власти его друзья генералы остались в силе, он проговорил:

— Дай, конечно, Бог, чтобы ваши предположения в отношении армии сбылись, но имейте в виду, что всякий насильственный переворот не может пройти бесследно. Что если анархия перекинется в армию и начальники потеряют авторитет власти? Что тогда будет с родиной нашей? Какое лицемерие или глупость, когда уже второй день газеты строчили со своих страниц "Приказом номер 1"! Родзянко многозначительно указал:

— Переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех. Закончив эту историческую беседу, Рузский немедленно сообщил новости Алексееву. Тот, будто оправившийся от всех болезней, шквалом обрушил циркулярную телеграмму на командующих фронтами. Он передавал слова Родзянко о необходимости царского отречения, заключая собственными: "Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения. Необходимо спасти действующую армию от развала; продолжать до конца борьбу с внешним врагом; спасти независимость России и судьбу династии".

Главной в этой велеречивости, конечно, была первая фраза. На телеграмму дружно откликнулись командующие, которых исследователь русского Зарубежья И.Л. Солоневич в этом отношении довольно метко назвал "дырой на верхах армии". С Кавказа великий князь генерал-адъютант Николай Николаевич молитвенником сообщал, что "коленопреклоненно молит Его Величество спасти Россию и Наследника… Осенив себя крестным знаменем, передайте Ему — Ваше наследие. Другого выхода нет".

С Юго-запада бывалый паж, генерал-адъютант Брусилов уточнял такой же единственный исход, "без чего Россия пропадет".

С Запада командующий Эверт указывал: "На армию в настоящем ее составе при подавлении внутренних беспорядков рассчитывать нельзя". Тоже «верноподданнически» молил решение: "Единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии". С Румынского фронта командующий Сахаров разъярился на Думу: "Разбойничья кучка людей, которая воспользовалась удобной минутой." И судорожно закончил: "Рыдая, вынужден сказать", — что отдать престол — "наиболее безболезненный выход".

Заключили всё это царю собственным одобрением неразлучные Северный генерал-адъютант Рузский и, действительно, истинный Верховный генерал-адъютант Алексеев. Когда Николаю II доставили телеграммы, он в 3 часа дня 2 марта 1917 года в своем поезде на станции с безупречным для этого названием Дно согласился отдать власть. Император был совершенно одинок. В Пскове его отрезали от мира, приказы царя не шли дальше штаба Рузского, телеграммы его поддержки, верных ему людей не передавались. Он попал в классическую обстановку, когда главу государства «дожимают». Через десятки лет так же поступят с президентом Горбачевым в Форосе. Интересна оценка действий Алексеева его «напарником» генералом Рузским, высказанная им позже генералу С.Н. Вильчковскому. Читая ее, не следует забывать и брусиловскую оценку, по которой являлся Рузский "ловким человеком", "старавшимся выставлять свои деяния в возможно лучшем свете, иногда в ущерб соседям":

"Судьба государя и России была решена генералом Алексеевым.

Ему предстояло два решения, для исполнения которых "каждая минута могла стать роковой", как он справедливо отмечает в своей циркулярной телеграмме. Либо сделать "дорогую уступку" пожертвовать государем, которому он присягал, коего он был генерал-адъютантом и ближайшим советником по ведению войны и защите России, либо — не колеблясь вырвать из рук самочинного Временного правительства захваченные им железные дороги и подавить бунт толпы и Государственной думы. Генерал Алексеев избрал первое решение — без борьбы сдать все самочинным правителям будто бы для спасения армии и России. Сам изменяя присяге, он думал, что армия не изменит долгу защиты родины…

Царствование государя Николая Александровича кончилось. Для блага России государь принес в жертву не только себя, но и всю свою семью. Уговорившие его на первый шаг его крестного пути не могли и не сумели сдержать своего обещания — жертва государя пропала даром. Из всех участников события один государь сознавал, что его отречение не только не спасет России, но будет началом ее гибели. Ни генерал Алексеев, ни генерал Рузский не поняли тогда, что они только пешки в игре политических партий. Силы сторон были неравные. С одной — была многомиллионная армия, предводимая осыпанными милостями государя генералами, а с другой — кучка ловких, убежденных и энергичных революционных агитаторов, опиравшихся на небоеспособные гарнизоны столицы. Ширмой этой кучке служил прогрессивный блок Государственной думы. Победила, несомненно, слабейшая сторона. Поддержи генерал Алексеев одним словом мнение генерала Рузского, вызови он Родзянко утром 2 марта к аппарату — и в два-три дня революция была бы кончена. Он предпочел оказать давление на государя и увлек других командующих.

Генерал Алексеев понял свою ошибку ровно через семь часов после подписания государем акта отречения. Уже в 7 час. утра 3 марта Алексеев разослал новую циркулярную телеграмму, в которой сознавал, что "на Родзянко левые партии и рабочие депутаты оказывают мощное давление и в сообщениях Родзянко нет откровенности и искренности". На основании одного такого сообщения Родзянко генерал Алексеев решил 24 часа перед тем свести русского царя с престола.

Теперь Алексееву стали ясны и цели "господствующих над председателем Государственной думы партий". Стало ясно и "отсутствие единодушия Государственной думы и влияние левых партий, усиленных Советами рабочих депутатов". Генерал Алексеев прозрел и увидел "грозную опасность расстройства боеспособности армии бороться с внешним врагом" и перспективу гибели России.

Он теперь уже считал, что "основные мотивы Родзянко не верны", не желал быть поставленным перед "совершившимся фактом", не желал капитулировать перед крайними левыми элементами и предлагал созыв совещания главнокомандующих для объявления воли армии правительству". Государь император то ли в шутку, то ли с пророческой иронией называл слегка косящего Алексеева "мой косоглазый друг". Помня, что Бог шельму метит, стоит присмотреться и к последнему свиданию Михаила Васильевича с отрекшимся государем, прощавшимся со своей матушкой и офицерами Ставки, что описано Войековым:

"После очень трогательного прощания с императрицей-матерью государь, пройдя среди провожавших его со слезами чинов Ставки, вошел в вагон. Императорский поезд в последний раз отошел от места нахождения штаба российской армии. Генерал-адъютант Алексеев, стоявший во главе провожавших, по-солдатски отдал честь государю, а при прохождении хвоста поезда снял шапку и поясным поклоном засвидетельствовал свое глубокое уважение и преданность новому правительству в лице четырех сидевших в вагоне делегатов Государственной думы".

Генерал Рузский был прав, указывая, что Алексеев «прозрел» вскоре после свержения императора. Назначенный Временным правительством Верховным Главнокомандующим Русской армии, Михаил Васильевич начнет на этом посту осуждать политику «временных», ведущую к разложению армии. Тем более, что начштабом ему придадут боевого генерала Деникина. Тогда Деникин командовал армейским корпусом, воевавшим в Румынии. 18 марта 1917 года его срочно вызвал в Петроград военный и морской министр Гучков.

О Гучкове Деникин, как и все, много слышал, но лично никогда с ним не встречался. В петроградском министерстве генерал, несколько растерянный вызовом, внимательно слушал доводы военного министра. Гучков начал, что Верховным главнокомандующим назначен Алексеев. Объяснил: были разногласия у Временного правительства с Временным комитетом Думы насчет этого назначения, Родзянко выдвигал Верховным Брусилова. Не устраивал некоторых Алексеев своим мягким характером. Гучков значительно повысил голос:

Новое правительство решило подпереть Верховного главнокомандующего Алексеева боевым генералом в роли начальника штаба. Так выбор пал на вас. Из следующего А.И.Деникин понял, что Алексеев не захотел навязанного начштаба, и Гучков настоял на этом ультимативно.

В сложную ситуацию Антон Иванович попал, поэтому сразу не согласился на новый, пусть и головокружительный пост. Выговорил у напористого Гучкова право встретиться с Алексеевым и обсудить это. По дороге к Алексееву в Могилев, в Ставку Деникин взволнованно раздумывал. Его подавили открывшиеся широчайшие перспективы и огромная ответственность. С вопросами политики, государственной обороны и администрации в масштабе страны он никогда не сталкивался.

Причем, войну Деникин прошел на любимой фронтовой работе, а тут — снова штаб (из которых всю службу ускользал), хотя и верховный. Он понимал, что выбран не случайно — из-за левых взглядов. Что ж, и правда: осуждал старый режим, революцию принял всецело и безоговорочно. Льстило, что оценили его блестящую боевую репутацию, решили «подпереть» "деда" Алексеева деникинской доблестью, твердостью, находчивостью.

Деникин не ошибался, Гучков потому и отстоял его, что по деникинским публикациям в печати хорошо знал этого критика военной бюрократии и устаревших устоев. Наверняка, много говорил Гучкову о «младотурецки» настроенном Деникине и их общий близкий приятель Лукомский, который переписывался с Антоном Ивановичем. Новым правителям Деникин подходил тем же, чем Алексеев, — оба были из «простых», сыновья офицеров, выслужившихся из солдат. Позже этим же пригодится и Корнилов, отец которого вышел в хорунжии из простого казака. Буржуазно-либеральное Временное правительство, пригревая «кухаркиных», солдатских детей, заигрывало с Советом рабочих и солдатских депутатов, пока совсем не заигралось.

В связи с этим «временные» рассчитывали и на то, что Верховный февралист Алексеев вместе с другим февралистом Деникиным поддастся «демократизации» армии, идеи чего столь проступали в статьях Антона Ивановича. Назначая его, надеялись: начштаба Ставки будет в ней их верным союзником, подопрет как надо. Не могли предположить, что «фельдфебельская» жилка сугубо военной косточки Деникина на деле отторгается от любой армейской демократии. Такой же закалки были февралисты Алексеев и Корнилов, что и обеспечит в конце концов поднятое Алексеевым знамя Белой гвардии. Могилев, где была Ставка, лежал тихим губернским городком по обоим холмистым берегам Днепра. Тишина и название его довольно зловеще происходили от массы окружающих могил, курганов, в раскопках которых отрывали и древние арабские монеты. Все не случайно в этом мире: на кладбищенских просторах в доме местного губернатора находилась последняя резиденция императора — Верховного главкома. Теперь в этот дом перебрался Алексеев с адъютантами, секретарями и штабом. Михаил Васильевич принял Антона Ивановича натянуто, в разговоре сразу проступило его недовольство. А Деникин относился к нему со всей душой, теплотой. Началось это с академической скамьи, где он с большим удовольствием слушал лекции профессора Алексеева. Деникин искренне объяснил, что штабная работа его не увлекает, и он опасается не справиться с таким огромным объемом задач, беспокоят и обстоятельства этого назначения. Заявил:

— Без вашего чистосердечного согласия и одобрения считаю невозможным для себя принять новую должность. "Генерал в калошах" помялся.

— Ну что ж, раз приказано…

Деникинской натуре претила такая постановка вопроса, он вспылил:

— Дабы оградить вас от дальнейших трений с Петроградом, я сообщу Гучкову, что отказ от должности явился моим самоличным решением.

Не зря на новом верху опасались за мягкий алексеевский характер, Верховный засуетился. Заговорил порывисто:

— Будем работать вместе, я помогу вам. Наконец, ничто не помешает месяца через два, если почувствуете, что дело не нравится, уйти в первую открывающуюся армию.

Началась работа и сразу сказалась черта Алексеева все делать (а значит и контролировать) самому. Он не допускал сотрудников до злободневных проблем, стратегические директивы тоже сам определял, в общем, более-менее важные вопросы решал единолично. Деникин привык работать самостоятельно и откровенно высказался ему на этот счет. Алексеев в ответ изобразил искреннее удивление:

— Разве я не предоставляю вам самого широкого участия в работе, что вы, Антон Иванович! Деникин не стал спорить, гораздо больше его волновало поведение военного министра Гучкова, всего правительства. Из него валили военные реформы по ненавистной Деникину и Алексееву установке: "демократизация армии". Приказ номер 1 Петроградского Совета словно б распечатал канализацию, из которой хлынула вонючая муть, подрывающая воинские устои, гробящая дисциплину. Хлестало необдуманно, скороспело и, главное, без всякого учета мнения Ставки. Генералы Алексеев и Деникин видели, что когда-то ключевую по военному делу Ставку превратили в придаток военного министерства с совершенно безапелляционным Гучковым.

Деникин, разобравшись с данной диспозицией недели за три, начал по собственной инициативе вставать на дыбы перед петроградскими самостийниками. Он пошел в открытую против действий новой власти, разлагающих армию. Интригам Деникин всегда был чужд, рубил с плеча. Это оценил Алексеев, увидел также, что необласканный им начштаба верно прикрывает и его по всем фронтам. Михаил Васильевич сначала удивился, а потом восхитился гражданским мужеством огнеупорного во всех отношениях Деникина. Они подружились. Антон Иванович вспоминал:

"Со временем я установил с генералом Алексеевым отношения, полные внутренней теплоты и доверия, которые не прерывались до самой его смерти". Чистосердечный Деникин идеализировал Алексеева. И когда Верховный поведал ему о заговорщиках конца 1916 — начала 1917 годов, от которых он якобы отделался, Деникин безоговорочно поверил. Алексеев изложил ему, что приступили к нему те люди в Крыму, где он лечился до начала революции, о чем Антон Иванович потом написал:

"Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот… Просили совета. Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который, по его пессимистическому определению, и так не слишком твердо держится, и просил во имя сохранения армии не делать этого шага. Представители уехали, обещав принять меры к предотвращению переворота".

К началу апреля 1917 года вооруженные силы России были «оккупированы» комитетами, советами, всякого рода солдатскими организациями. Они лезли во все зазоры армейской жизни, сея вражду между офицерами и солдатами. Дошло до того, что комитетчики получили право смещать неугодных им офицеров и ставить «подходящих». Деникин позже так описывал это время:

"В русской армии вместо одной появилось три разнородные, взаимно исключающие друг друга власти: командир, комитет, комиссар. Три власти призрачные. А над ними тяготела, над ними духовно давила своей безумной, мрачной тяжестью — власть толпы".

В апреле в Петрограде из эмиграции появился в немецком запломбированном вагоне Ленин, который призвал к переходу от "буржуазно-демократической революции к революции социалистической", и деятельность Совета пошла к высшей точке кипения. В начале мая вышел приказ по армии и флоту — "Декларация прав солдата". Его начинка настолько превращала армию в толпу, что даже Гучков, как-то переживший Приказ номер 1, тут не выдержал. Он вышел из Временного правительства вместе с министром иностранных дел лидером кадетов П.Н.Милюковым, и на гучковское место встал военным министром 35-летний А.Ф.Керенский. С ним во «временных» оказалось шесть министров-социалистов.

Сами же «ревгенералы», очутившись на российском Олимпе, друг друга разлюбили. Алексеев, став Верховным, сразу же убрал с главкома Северного фронта своего ближайшего напарника по устранению императора генерала Рузского. Тот будет доживать в Кисловодске, где в 1918 году его зарубят чекисты в числе других заложников. Мешался Алексееву и популярнейший генерал Корнилов. Его в главкомы петроградских войск пришлось поставить без согласия Алексеева. 22 мая 1917 года после антиправительственной речи генерала Алексеева на первом офицерском съезде в Ставке его сместили с поста Верховного Главнокомандующего. На это место назначили генерала Брусилова, а Михаил Васильевич удалился в Смоленск, где жила его семья. Там с Алексеевым происходит переоценка ценностей. В свете новых исторических реалий генерал уже по-другому, нежели прежде, революционным февралем, видит подоплеку, глубинные течения событий. Для анализа, обобщения пережитого он заглядывает в свой архив с массой важных документов военного и политического характера. Начинает излагать свои мысли на бумаге.

Прежде всего Михаил Васильевич отмечает, что на глазах исчезло понятие Родины:

"Кто будет впоследствии перечитывать многочисленные речи и воззвания к армии Керенского и даже Брусилова, с изумлением остановится перед фактом, что великие понятия: «Родина», «Отечество», «Россия», — изгнаны из употребления. Перед кем ответственна армия по мнению этих господ? — перед «революцией» или — перед «демократией»"…

Первая мировая война продолжалась, русский Юго-Западный фронт начал наступать 16 июня 1917 года. Здесь, как всегда, отличился фениксом возникающий в самых горячих местах генерал Корнилов, бросивший командование петроградским гарнизоном с началом оживления на фронте. С мая он руководил 8-й армией Юго-запада, в которой уже прославились Брусилов, Каледин, Деникин. Позже Корнилов станет главкомом Юго-Западного фронта. Здесь Корнилов издал приказ: "Сформировать 1-й ударный отряд 8-й армии". Этими батальонами фронтовых добровольцев из наиболее патриотично настроенных, дисциплинированных солдат и унтеров руководил капитан разведки штаба армии М.О. Неженцев. Его подразделение станет первой добровольческой частью Белой армии в виде Корниловского ударного полка. В июне 1917 года в начавшемся наступлении ударники Неженцева блестяще крестились, прорвав австрийские позиции под деревней Ямщицы. Благодаря этому был взят Калущ. По поводу создания и судьбы ударного отряда продолжилось некое различие взглядов Корнилова и Алексеева. Ударники понесли тяжелые потери во время июньского наступления и вместе с гвардейской Петровской бригадой, состоящей из Преображенского и Семеновского полков, не щадили себя, остановив немцев после Тарнопольского прорыва. Алексеев такую расточительность в отборных кадрах провидчески переживал. Ему претило, что Корнилов забирал из ослабленной трехлетней войной армии лучших и посылал элиту на гибель, совершенно обескровливая фронтовиков и в духовном плане. Алексеев, еще не обретший идеи Белого дела, словно б чуял, как пригодились бы герои ударники для наведения порядка в стране или в каких-либо других политических целях. Он был талантливейшим теоретиком, практик же Корнилов не додумался использовать этих преторианцев как подлинный ударный кулак в будущем своем путче.

После прорыва немцев под Тарнополем в начале июля армии русского Юго-Западного фронта были тяжело потрясены. В эти нелегкие дни военного несчастья Алексеев неотрывно наблюдал за происходящим из Смоленска. В своих записях он отмечает, что у комиссаров Временного правительства вместе с воззваниями о "защите революционной демократии" и "спасении революции" откуда-то снова появились слова "Россия и Родина". Михаил Васильевич писал:

"Еще так недавно эти великие понятия — совершенно затерялись. Умышленно вычеркнули их из своего лексикона наши горе-министры из социалистов. Я ни разу не слышал и не читал, чтобы при своих словоизвержениях Керенский говорил солдатам о Родине, об их долге перед Россией, будил любовь к многострадальному, всеми забытому отечеству. С его языка не сходила «революция», защита ее, ответственность армии перед революционной демократией".

У генерала Алексеева закладывался идейный пролог для создания новой русской армии, готовой до конца служить Родине и России. Высказался же публично на этот счет генерал Деникин, в июле ставший главкомом армий Юго-Западного фронта, сменив здесь Корнилова, которого поставили Верховным Главнокомандующим российскими вооруженными силами.

В середине июля 1917 года военный министр Временного правительства Керенский стал и его министром-председателем. 16 июля он созвал совещание главнокомандующих фронтами и министров в Ставке, чтобы определиться в дальнейшей военной политике. Первым свою легендарную речь здесь повел Деникин:

— У нас нет армии! Институт комиссаров в армии недопустим, войсковые же комитеты, обнаружившие страшное стремление к власти, только дискредитируют власть начальников… В раз вале армии значительно виновно правительство. Оно своим попустительством все время позволяло прессе и агентам большевиков оскорблять корпус офицеров, выставлять их какими-то наемниками, опричниками, врагами солдат и народа. Своим несправедливым отношением правительство превращает офицеров в париев… Те, которые сваливают всю вину в развале армии на большевиков, лгут! Прежде всего виноваты те, которые углубляли революцию. Вы, господин Керенский! Большевики только черви, какие завелись в ране, нанесенной армии другими…

По поводу деникинского выступления Алексеев отметил в своем дневнике: "Если можно так выразиться, Деникин был героем дня".

Ему позже вторил Керенский в мемуарах, указывая:

"Генерал Деникин впервые начертал программу реванша — эту музыку будущей военной реакции".

В конце августа 1917 года Верховный Корнилов начал свой путч, двинув на Петроград 3-й конный корпус генерала Крымова. Корниловское безуспешное выступление показало, что не годятся прошлые методы с опорой на прежние боевые силы. 30 августа Керенский предложил пост Верховного главнокомандующего снова Алексееву, но тот согласился лишь на должность начальника штаба Ставки, чтобы обеспечить ее "преемственный и безболезненный переход" в новые руки. Михаил Васильевич сделал это для того, чтобы спасти от расправы смещенного с Верховного главкома Корнилова и его сторонников.

Прибыв в Могилев, генерал Алексеев арестовал и отправил Корнилова и других путчистов в тюрьму города Быхова под охрану надежных частей. 11 сентября Михаил Васильевич подал в отставку новому Верховному Главнокомандующему Керенскому рапортом, в котором значилось: "Страдая душой, вследствие отсутствия власти сильной и деятельной, вследствие происходящих отсюда несчастий России, я сочувствую идее генерала Корнилова и не могу пока отдать свои силы на выполнение должности начальника штаба". Алексеев сдал свою должность новому начштаба Верховного генералу Духонину, снова уехал в Смоленск. Оттуда в начале октября Алексеева пригласили в Петроград для участия в работе Предпарламента — Совета российской республики. На петроградских заседаниях Михаил Васильевич окончательно убедился, что эта власть в своей политике неспособна провести коренные перемены, необходимые для оздоровления армии.

16 октября 1917 года генерал Алексеев начал в Петрограде создавать подпольную военную организацию, так и называвшуюся позже Алексеевской. Крупнейший военный теоретик воодушевленно вложил в свое детище опыт и оставшийся пыл. У него, как и у соратников во главе с Корниловым за быховскими решетками, с какими наладилась постоянная связь, все ответы на малахольный российский вопрос: что делать? — были готовы. Личным адъютантом генерала стал ротмистр Алексей Генрихович Шапрон дю Ларре: бывший командир эскадрона лейб-гвардии Кирасирского Его Величества полка.

Алексеев создавал офицерские «пятерки», во главе которых, как он писал в записной книжке, становились "наиболее твердые, прочные, надежные и дельные руководители". В них он видел базу будущей новой армии, которую назовут Добровольческой. Генерал рассчитывал на осознающих свой долг офицеров, чтобы перебрасывать их на Дон и начинать битву после неминуемого разгрома керенщины. В алексеевские ряды в обоих столицах вступали и юнкера, кадеты старших классов. 60-летний Михаил Александрович неутомимо трудился, ежедневно мотался из общежития на Галерной улице на заседания Предпарламента в Мариинский дворец, посвящая всю остальную часть суток сплачиванию Белой гвардии.

Переправлять добровольцев на юг подпольщикам помогала так же основанная при участии Алексеева организация "Белый Крест", для будущего Белого дела шел сбор средств в финансовых и промышленных кругах Петрограда и Москвы по инициативе "Совещания общественных деятелей". Национальная общественность стала понимать, что в России, по сути, две партии: «развала» — Керенского и «порядка» — Корнилова, которого все больше считали спасителем России.

Интеллигенция мало принимала большевиков в расчет, но именно они затеяли свой переворот в Петрограде 25 октября 1917 года. Только начавшая здесь формироваться Алексеевская организация не в силах тогда была им противостоять. Кроме того, Алексеев, как и многие военные, не хотел защищать Керенского, готовил своих офицеров на Дон, чтобы оттуда очищать стремительно красневшую Россию.

В роковые октябрьские дни Михаил Алексеевич все же не смог отсидеться. Когда большевистские силы устремились к Зимнему дворцу, генерал отправился туда. Он в открытую прошел через красное оцепление, попытался разобраться в действенности дворцовой охраны. Правительственные начальники призывали офицерство на свою защиту, не имея чем его вооружить. Алексеев убедился в несерьезности затеянной здесь обороны, но что-то предпринимать было уже поздно. Ему осталось лишь высказать срочные рекомендации и окончательно "уйти на дно" в забушевавшем городе, предоставив первое жалкое демократическое правительство России его участи. Алексеев перебрался на квартиру члена его организации инженера С.С. Щетинина. Отсюда уже в красном Питере Алексеев продолжил сколачивать ядро белых офицеров. Бывший Верховный, старый штабист, привыкший опираться на мощнейшие аппараты армии, отлично проявил себя в совершенно новых для него условиях конспирации. 30 октября Алексеев убыл из Петрограда по подложному паспорту на имя отца жены Щетинина, которая была сестрой милосердия Кауфманской общины Красного Креста. Путь генерала пролег через воспламененную Россию на столь благодатный издали Дон, в Новочеркасск.

Оттуда, со страниц новочеркасской газеты "Вольный Дон" генерал обратился к офицерам, призывая их "спасти Родину", провозглашая:

"Русская государственность будет создаваться здесь. Обломки старого русского государства, ныне рухнувшего под небывалым шквалом, постепенно будут прибиваться к здоровому государственному ядру юго-востока". В начале ноября 1917 года в столице донского казачества многие видели скромно одетого в шататское пожилого «очкаря», напоминающего профессора, который находился в постоянных хлопотах, особенно часто бывал в атаманском дворце у Донского атамана генерала А.М.Каледина. Это Алексеев, получивший в свое распоряжение от атамана бывший госпиталь на Барочной улице, также собирал у себя военную молодежь и беседовал с офицерами.

Один из помощников Алексеева Л.В. Половцов в своих воспоминаниях "Рыцари тернового венца" так рассказывает о рождении Добровольческой армии:

"Ближайшими сотрудниками ген. Алексеева были в то время: его адъютант рот. Шапрон, начальник штаба полк. Веденяпин, подп. Лисовой и кап. Шатилов; начальник строевой части, бежавший из быховской тюрьмы ген. инф. И.Г. Эрдели; начальник хозяйственной части — член Госуд. Думы Л.В. Половцов; по политическим вопросам — член Госуд. Думы Н.Н.Львов, С.С.Щетинин и А.А.Ладыженский.

В Ростове и Таганроге работал председатель общества заводчиков и фабрикантов В.А.Лебедев.

Для сбора добровольцев с фронта в Киеве была создана особая организация, во главе которой стоял ген.-кав. А.М. Драгомиров и член Госуд. Думы В.В.Шульгин. На первый призыв ген. Алексеева отозвалось около 50 офицеров и юнкеров, бежавших в Новочеркасск из Петрограда и Москвы после октябрьских стычек с большевиками. Из них были составлены кадры первых воинских частей: офицерского и юнкерского батальонов. Прибывали добровольцы и из соседних местностей — обор- ванные, без белья, без сапог, в каких-то опорках. Их надо было разместить, одеть, обуть и кормить, а денег было мало.

Получив самые широкие обещания денег со стороны различных общественных организаций в Москве и Петрограде, ген. Алексеев приступил к выполнению своего плана, имея в кармане 10 ООО руб., занятых им у частного лица. На эти 10000 руб. и жили несколько дней кадры будущей армии. Постепенно стали поступать в кассу местные пожертвования, но в ничтожных размерах. Наконец наступил момент, когда стало ясным, что завтра надо бросить все дело, потому что денег больше нет. Помочь делу решили сами добровольцы. Наиболее состоятельные из них, не имея сами наличных денег, воспользовались своими кредитоспособными именами и выдали векселя. По учете векселей, при содействии Н.Н.Львова, в местных банках получилась сумма около 350 000 руб., которые и спасли дело на некоторое время. Одному Богу известно, какие мучительные часы переживали Алексеев и его сотрудники в это время. Поставив на карту все — и доброе имя, и жизнь, и все свое прошлое, увидав полную возможность осуществления своей мечты о великом деле, ген. Алексеев мог оказаться в самом ужасном положении. Ведь от великого до смешного один только шаг. А разве не смешно было бы для бывшего верховного главнокомандующего собрать армию — в 50 человек и затем распустить ее. Но ген. Алексеева эта мысль не пугала. Он хлопотал, про- сил, умолял и, хотя с величайшими затруднениями, но армия создавалась и увеличивалась". После большевистского переворота в Петрограде атаман Каледин вводил на территории Области войска Донского военное положение. 26 октября донские большевики, захватив власть в Ростове-на-Дону, предъявили атаману ультиматум сдать его пост. После этого Каледин со своими казаками начал готовиться выбить красных из Ростова, а с появлением Алексеева и при помощи его первого добровольческого отряда — погнать местных большевиков из Донбасса. 2 декабря калединские казаки вместе с алексеевцами заняли Ростов и двинулись на Донбасс, но там наткнулись на ожесточенное сопротивление. 6 декабря в Новочеркасске появился сбежавший из быховской тюрьмы Корнилов, и агенты Алексеевской организации созвали сюда генералов, прибывших из центра, пока скрывавшихся на Кубани и Кавказе. Дон бурлил. Казаки, напоровшись на отчаянность красных в Донбассе, заговорили о сепаратизме своих земель. Казакам-фронтовикам, уставшим на войне, воевать с Москвой за идеи бывших царских генералов не хотелось. Они косо поглядывали на формирующихся добровольцев. А в бывшем госпитале на Барочной под командой Алексеева уже находилось три сотни офицеров и юнкеров.

С прибытием Корнилова все увидели, что его отношения с Алексеевым никуда не годятся. На совещании старших генералов и общественных деятелей из столиц эта проблема крайне заострилась. Корнилов потребовал полной власти над создающейся армией и заявил, что в случае невозможности этого переберется воевать в Сибирь. Алексеев, своими руками создающий данную армию, тоже хотел прямо участвовать в деле. Было очевидно: если уйдет Корнилов, армия развалится, а коли покинет свое детище Алексеев, добровольцы расколятся. Требовались именно двое, и собравшиеся взволнованно убеждали их в самопожертвовании, «государственной» необходимости компромисса. Неизвестно, чем бы кончилось, ежели не вмешался б уравновешенный Деникин. Он предложил золотую середину: военная власть переходит к Корнилову, гражданская и внешние сношения — к Алексееву, а всё, связанное с Донской областью, — к Каледину.

Так родился триумвират первого антибольшевистского правительства: Корнилов-Алексеев-Каледин. Ему был придан Гражданский совет, куда вошли М.Федоров, Г.Трубецкой, П.Струве, П.Милюков, Б.Савинков. Самым одиозным был здесь близкий сподвижник Керенского Савинков. У многих офицеров чесались руки, как позже указывал один из них: "На Савинкова была устроена правильная охота с целью его убить". Знаменитого террориста самого едва не «заохотили», поэтому вскоре он скроется с Дона, чтобы, нелегально возникнув в Москве, продолжить борьбу с большевиками, полагаясь лишь на себя.

К концу декабря 1917 года триумвират вместе с Гражданским советом выработал политическую декларацию, в основу которой легла "быховская программа", разработанная Корниловым с другими генералами в тюремном заключении. "Хозяином земли Русской" должно было стать Учредительное собрание, чтобы "окончательно сконструировать государственный строй". Имелось в виду то Собрание, что будет созвано после свержения большевиков, а не «Учредилка», какую в начале января 1918 года разгонит знаменитый этим матрос Железняков, у которого "караул устал".

"Непредрешенческая" декларация триумвирата не провозгласила лозунга монархической реставрации, но и не предложила учреждение республики. Ее генеральские создатели не заглядывали вперед по привычному им принципу полководца Наполеона: главное ввязаться в бой, а там видно будет. 27 декабря 1917 года был отдан приказ о переименовании Алексеевской организации в Добровольческую армию!

В новом 1918 году на Дону рождалось двоевластие, стычками забродившее в Новочеркасске. 10 января в станице Каменской прошел съезд фронтовых казаков, образовавший казачий Военно-революционный комитет во главе с бывшими вахмистром Подтелковым и прапорщиком Кривошлыковым. Донские полки начали отказываться подчиняться Каледину. Донцы пытались уверить себя, что их казачья хата в начавшейся Гражданской войне с краю. От генеральского триумвирата в Новочеркасске на них веяло "проклятым царизмом".

Переговоры между калединским правительством и казачьим ВРК прошли в Новочеркасске 15 января. Руководство ВРК, как когда-то и ростовские большевики, выдвинули атаману ультиматум о сдаче власти. В это время кумир молодежи, храбрец подполковник В. Чернецов со своим партизанским отрядом из восьмисот офицеров, гимназистов, кадетов, студентов разбил в Каменской ревкомовские части. Каледин предложил самому ВРК распуститься.

Тогда верхушка казачьего ВРК 19 января признала власть ВЦИКа и Совнаркома, сплотившись с Донским областным ВРК. На следующий день объединенные силы красных обрушились на чернецовцев, разгромив партизан, подполковника же изрубили шашками. Деникин потом писал:

"Со смертью Чернецова как будто ушла душа от всего дела обороны Дона. Все окончательно развалилось". В это время добровольческие части стояли на более опасном оперативном направлении в Ростове. Но в конце января на них с севера, запада и востока навалились красные, Алексеев с Корниловым решили уходить с Дона, сообщили об этом Каледину.29 января атаман собрал в своем дворце войсковое правительство, прочитал телеграмму добровольческих вождей. Он сообщил, что для защиты Донской области на фронте нашлось лишь 147 штыков, и добавил:

— Положение безнадежно. Население не только нас не поддерживает, но настроено враждебно. Сил у нас нет, сопротивление бесполезно. Я не хочу лишних жертв, лишнего кровопролития. Предлагаю сложить свои полномочия и передать власть в другие руки. Свои полномочия войскового атамана я слагаю. Потом Алексей Максимович ушел в свои комнаты. Сел там за стол и написал предсмертное письмо генералу Алексееву с такими выводами:

"Казачество идет за своими вождями до тех пор, пока вожди приносят ему лавры победы, а когда дело осложняется, то они видят в своем вожде не казака по духу и происхождению, а слабого проводителя своих интересов и отходят от него. Так случилось со мной и случится с Вами, если Вы не сумеете одолеть врага…"

Закончив, Каледин застрелился. Мысли, высказанные им в письме, оказались во многом пророческими. Калединское самоубийство всколыхнуло Дон. На другой день на Большом Войсковом круге съехавшиеся депутаты от станиц и войсковых частей объявили себя властью и избрали войсковым атаманом А.М.Назарова, а походным — генерала П.Х.Попова. Назаров тут же начал мобилизацию казаков от семнадцати до пятидесяти пяти лет и разгромил в Новочеркасске Совет рабочих депутатов, а Ростов-на-Дону объявил на военном положении. 9 февраля (отсюда все даты — по новому стилю) 1918 года красные войска под командованием Сиверса начали штурм ростовских оборонительных сооружений. Добровольцев могли окружить, Корнилов приказал отходить за Дон в станицу Ольгинскую.

Генерал Алексеев в прощальном письме написал своим близким:

"Мы уходим в степи. Можем вернуться только, если будет милость Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы". Верховный руководитель Добровольческой армии Алексеев, ее командующий Корнилов, заместитель командующего Деникин и штабные собрались в вестибюле дома ростовского миллионера Парамонова. Взяли винтовки и карабины, зашагали по ночным опустевшим улицам к выстроенным в поход добровольцам. На месте сбора распределили четырехтысячную колонну с несколькими орудиями и тремя десятками повозок. Скомандовали. Пошли в ночь Корниловский ударный полк подполковника Неженцева, Георгиевский — полковника Кириенко, офицерские батальоны полковников Кутепова, Борисова, Лавреньтьева, Тимановского, юнкерский батальон капитана Парфенова, Ростовский добровольческий полк генерала Боровского, кавалерийские дивизионы полковников Гершельмана и Глазенапа, другие мелкие части.

В стылой темноте впереди "светлой точки" Белой гвардии шли бывшие: два Верховных главкома Русской армии, один командующий фронтом, начальники высших штабов, корпусные командиры с вещмешками за плечами…

Следующий день был почти сплошь белым. Глубок снег, в котором утопал передовой колонны Корнилов в высокой папахе. Посадили на повозку опиравшегося до этого в строю на палку Алексеева, которого приступы тяжелой болезни почек доводили до потери сознания. Он устроился рядом с чемоданом, там вся казна армии: миллионов шесть кредитными билетами и казначейскими обязательствами. Рядом с его повозкой шел, вскинув карабин на плечо, генерал Деникин в потрепанном еще в Быхове штатском костюме и дырявых сапогах; хорошо, хоть меховой шапкой на бритую голову выручили. Растянувшаяся в снегах колонна все же двигалась бодро:

36 генералов, более двух тысяч офицеров, более тысячи рядовых, тут особенно веселые юнкера, кадеты, гимназисты. Великая им выпала честь идти на смерть с такими командирами и товарищами… Врачи, чиновники, сестрички милосердия, раненые в обозе. Вперемешку шинели, пальто, платки, гимназические фуражки.

Трехцветно реял над ними флаг — русский, единственно поднятый на бескрайней земле России… В станице Ольгинской остановились на четверо суток, был Военный совет. Опять столкнулись точки зрения Корнилова и Алексеева.

Корнилов стремился поскорее выйти к Волге, на север, чтобы оттуда идти на Москву. Его поддерживал генерал Лукомский, считавший: надо уходить в задонскую Сальскую степь, в так называемый район зимовников вместе с походным атаманом генералом Поповым, который в это время вырвался от красных в Новочеркасске с полутора тысячью конников, пятью орудиями и сорока пулеметами. Там, рассуждали сторонники корниловского мнения, красные отряды не были опасны, те вели "эшелонную войну" и боялись отрываться от железных дорог. С Задонья открывался путь на Волгу вдоль магистрали Торговая — Царицын.

Осторожный Алексеев занял рассчетливую позицию, настаивая идти наоборот, на юг, на Кубань:

— Идея движения на Кубань понятная массе, она отвечает той обстановке, в которой армия находится.

Ему вторил Деникин, назначенный начальником 1-й Добровольческой дивизии:

— Следует двигаться на Екатеринодар, где уже собраны некоторые суммы денег на армию, где есть банки, запасы. Богатый Екатеринодар, еще находившийся в руках кубанской Рады, большинству генералов казался заманчивее. Казачий же потомок Корнилов стоял на своем и потому что лучше всех этих генералов знал казачью психологию. Он не сомневался, что колебания и «нейтралитет» донцов временны: стоит их переждать, и после прихода красных свободолюбивые казаки истинно поднимутся. Это и произойдет на самом деле. Генеральское большинство все-таки настояло на своем — на Кубань! В донских станицах по пути они уже столкнулись с местным «энтузиазмом» и разуверились в батюшке тихом Доне:

огромное село в лучшем случае «наскребало» десятка два добровольцев. А атаман Попов ушел с верными казаками на Задонье в свой Степной поход.

Стоит согласиться с мнением зарубежного историка генерала Головина, считавшего это решение "редкой стратегической ошибкой" Алексеева. Взятый добровольцами курс на Екатеринодар потребовал от них предельно выложиться. В это же время и бывшая русская Кавказская армия отходила из Турции на Кубань, оказалась на ней запертой и послужила для большевистских начальников отличным кадром для создания многочисленной красной 11-й армии. Кроме того, пока добровольцы будут сражаться на Кубани, Троцкий успеет выиграть время для создания Рабоче-Крестьянской Красной армии. После ухода немцев она станет дисциплинированно драться с белыми.

Стали добровольцы собираться в свой первый поход. Провели инвентаризацию имущества, реорганизовали армию, укрупнив части.

28 февраля 1918 года Добровольческая армия двинулась в свой Ледяной поход — 1-й Кубанский. Празднично светили почистившие перышки ветераны-полки. Отливали малиново-черными фуражками и погонами корниловцы с трехцветными или «ударными» красно-черными знаками-углами на рукавах. Черный ("Смерть за Родину") и белый ("Воскресение России") были основными цветами Офицерского полка.

Этим же днем добровольцы выбили красных из станицы Кагальницкой. А большой бой они дали в пушкински ясный, слегка морозный день 6 марта у крупного села Лежанка уже в Ставропольской губернии. Атаковать Офицерский полк пошел в авангарде. Старые и молодые полковники шагали взводными. Впереди всех — 39-летний полковник Н.С. Тимановский, прозванный Железным Степанычем, как всегда в атаке, с трубкой в зубах. Под заломленной черной папахой — очечки на круглых неподвижных глазах, выбритые углом усы: печатает широким шагом, хотя семнадцатью старыми ранами перебито тело. Одну из рот ведет сухой, крепкий А.П.Кутепов, черная фуражка на затылке, смоляные усищи и бородка вздрагивают — отрывисто командует молодежи, те развеселились будто на балу… Проносится на коне к головному отряду С.Л.Марков, матерком разнося кого-то…

Глухой высокий разрыв шрапнели! Офицеры, не останавливаясь, разворачиваются. Без выстрела (патронов мало!) в полный рост идут на начавшийся пулеметный огонь. Цепи скрываются за косогором. На НП к Деникину подходит Алексеев. Вдвоем они выскакивают вперед для лучшего обзора. С пригорка видно, что село опоясано окопами, от церкви лупит красная батарея, винтовки и пулеметы секут наступающих. Те залегают перед незамерзающей речкой… И сразу вправо, в обход зашагал Корниловский полк. Там взметывается трехцветное знамя — под ним с конниками летит Корнилов! Юнкера с другой стороны выскакивают под сплошные пулеметы и ставят орудия. Ударяют по окопам… Залегший Офицерский не выдерживает ожидания, полк поднимается и стеной бросается через ледяную речку вброд. Справа летят корниловцы. Они и офицеры несутся на окопы, экономя патроны, чтобы бить штыком…

Когда Алексеев с Деникиным заходят в село, улицы завалены трупами, а на околице дружный треск выстрелов — расстреливают большевиков. Еще в январе Корнилов добровольцам сказал:

— Вы скоро будете посланы в бой. В этих боях вам придется быть беспощадными. Мы не можем брать пленных, и я даю вам приказ, очень жестокий: пленных не брать! Ответственность за этот приказ перед Богом и русским народом я беру на себя!

Кто-то спросил:

— А если не удастся победить? Корнилов ответил:

— Если не удастся, мы покажем, как должна умирать русская армия. Этот поход был прозван Ледяным не только из-за бросков через студеные реки, как началось под Лежанкой, не только из-за пронизывающих норд-остов, сопровождавших армию, а и по ожесточению сердец, за всю стужу дорог с отчаянными сражениями насмерть, от чего леденит человечью кровь. Один из участников этого похода в эмиграции в сборнике "В память 1-го Кубанского похода" подведет итоги:

"80 дней маршей, из коих 44 боя, 1050 верст пройденного пути… около 500 убитых, 1500 раненых… Зажгли ли мы тот светоч, о котором говорил ген. Алексеев? Да, зажгли. Ибо, несмотря на значительные, часто искусственно создаваемые с разных сторон, препятствия, к нам отовсюду потянулись русские офицеры и добровольцы". 3 698 уцелевших в Ледяном бойцов получат медаль «первопоходников» — на Георгиевской ленте серебряный терновый венец, пронзенный мечом.

13 марта 1918 года при штурме Екатеринодара погиб Л.Г.Корнилов. Верховный руководитель армии Алексеев обратился к новому ее командующему генералу Деникину:

— Ну, Антон Иванович, принимайте тяжелое наследство. Помогай вам Бог!

В мае 1918 года Добровольческая армия остановилась на отдых в станице Егорлыкской. К этому времени ВЦИК и СНК РСФСР подписали Брестский мир с германским правительством. Спасая свою власть от немецкой военной угрозы, большевики отдали из России всю Прибалтику, значительные части Украины и Белоруссии. Эта их акция окончательно ввергла страну в Гражданскую войну: масса людей возмутилась произволом красных властей. В свете всех этих новостей добровольцы подводили текущие итоги.

Лозунг "Великой, Единой, Неделимой России", на который особенно упирали добровольческие вожди после распада триумвирата с Калединым, и непредрешенчество начали раздражать как казаков, так и некоторые офицерские круги. «Неделимая» же Россия не устраивала донцов, кубанцев, которые никогда не уставали грезить о восстановлении Вольного Дона и Запорожской Сечи. Непредрешенчество волновало сильно поправевшую часть добровольцев. Многие либерально настроенные, теперь столкнувшись в боях с фанатичными исповедниками большевизма, решили, что единство и величие России способна возродить лишь такая же крепкая идея монархизма, хотя, по своим старым симпатиям, указывали на монархию конституционную.

Не было общей идеологической точки зрения и у командования. Алексеев говорил:

Нормальным ходом событий Россия должна подойти к восстановлению монархии, конечно, с теми поправками, кои необходимы для облегчения гигантской работы по управлению для одного лица.

В то же время Михаил Васильевич считал, что монархические лозунги принять для армии нельзя:

— Вопрос этот недостаточно еще назрел в умах всего русского народа, и предварительное объявление лозунга может лишь затруднить выполнение широких государственных задач. Алексеевскую точку зрения антицаристски поддерживали генералы Романовский, Марков. Их единомышленником был и Деникин. Он собрал в станичном правлении Егорлыкской начальников вплоть до взводных и заявил в своей речи:

— Армия не должна вмешиваться в политику. Единственный выход — вера в своих руководителей. Кто верит нам — пойдет с нами, кто не верит — оставит армию. Что касается лично меня, я веду борьбу только за Россию. И будьте покойны: в тот день, когда я почувствую ясно, что биение пульса армии расходится с моим, я немедля оставлю свой пост…

Таким образом, командующий не дал права выбора: кто не верит руководителям — оставит армию. Деникин в русле соображений Алексеева малоубедительно навязал такую точку зрения. Неимение права (непредрешение) решать судьбы страны? Но его брали на себя и отлично воплощали в жизнь полководцы, начиная с древних римлян, Бонапарта, позже — Франко, де Голль, Пиночет. На это намекнет Деникину Черчилль в 1920 году в Лондоне, спросив его за завтраком:

— Скажите, генерал, почему вы не объявили монархии? Упрямый Деникин встанет на своем:

— Почему я не провозгласил — не удивительно. Я боролся за Россию, но не за формы правления. И когда я обратился к двум своим помощникам: Драгомирову и Лукомскому, людям правым и монархистам, — считают ли они необходимым провозгласить монархический принцип, оба ответили: нет! Такая декларация вызвала бы падение фронта много раньше. Да что же мог ответить командующему его — помощник, причем, например, масон Лукомский? Похоже, в ту весну 1918 года в России был едва ли не единственный человек, способный нацелить добровольцев "За Веру, Царя и Отечество", — генерал граф Ф.А.Келлер, единственный из высоких командиров попытавшийся воспрепятствовать отречению императора. За это он лишился своего 3-го конного корпуса, который погубил в корниловском путче его новый командир генерал Крымов.

В июне 1918 года Келлер откажется от «чести» служить в подозрительной своим непредрешенчеством Добровольческой армии и напишет об этом Алексееву:

"Объединение России — великое дело, но такой лозунг слишком неопределенный, и каждый даже Ваш доброволец чувствует в нем что-то недосказанное, так как каждый человек понимает, что собрать и объединить рассыпавшихся можно только к одному определенному месту или лицу. Вы же об этом лице, которым может быть только прирожденный, законный Государь, умалчиваете".

Свое непредрешенчество Алексеев с Деникиным перед добровольцами отстояли, но проблема "Единой, Неделимой России" была посложнее. 11 мая 1918 года в Новочеркасске открылся "Круг спасения Дона", а 16 мая он избрал генерала П.Н.Краснова Донским атаманом. Краснов взял курс на полную автономию Дона от России и сотрудничал с немцами, считая, что они победят Антанту, которой оставались верны добровольческие вожди.

В конце мая в станице Манычской Алексеев и Деникин встретились с Красновым. Он стал развивать "антиалексеевско-антиденикинскую" идею Корнилова перед Ледяным походом. Атаман настаивал, чтобы добровольцы двигались на северо-восток к Царицыну, где имеются пушечный и снарядный заводы, громадные запасы военного снаряжения, что позволит им обрести «русскую» базу и не зависеть от казаков. Добровольческие вожди продолжили настаивать по наступлению на юг, на освобождении Задонья и Кубани. Они опирались на то, что за Волгой на большой приток офицерства нельзя рассчитывать, а кубанцы, как и донцы, уже бросали свой «нейтралитет», желая "скинуть совдепию". Стали разбираться с денежными делами. Чемоданчик, рядом с которым трясся на повозке в Ледяном походе Алексеев, хранил шесть миллионов рублей, что дал еще Каледин, разделив пополам свою кассу. Те деньги давно были на исходе.

Краснов на этот счет сказал:

— Дон даст средства, но тогда Добровольческая армия должна подчиниться мне.

Деникин вспылил:

— Добровольческая армия не нанимается на службу! Она выполняет общегосударственную задачу и не может подчиняться местной власти, над которой довлеют областные интересы!

Все-таки договорились, что донцы будут переправлять добровольцам часть боеприпасов и снаряжения, получаемых через немцев с украинских складов из имущества бывшего русского Юго-Западного фронта. 22 июня 1918 года девять тысяч добровольцев с двадцатью одним орудием, двумя броневиками выступили против почти ста тысяч северо-кавказских красных войск, имевших более ста двадцати пушек.

Добровольческая армия, куда влился отряд полковника Дроздовского, прорвавшийся на Дон с боями из Румынии, разделилась на три пехотные, одну конную дивизии и одну конную кубанскую бригаду. В своей еще неистрепанной форме уходили в эти бои пехотинцы Партизанского полка. Ее сшили им в середине апреля женщины села Гуляй-Борисовка, и на Пасху молодые донские «партизаны» впервые надели обнову. Синий и белый цвета: традиционно молодежные, — отличали их погоны и фуражки. Корниловские ударники после гибели шефа полка Корнилова добавили на черные погоны белую выпушку и серебряную букву К. В этом новом добровольческом походе на Екатеринодар яро столкнулось ожесточение красных и белых. Бывшие офицеры, перешедшие к красным, знали, что пощады от однополчан по императорской армии не будет. На станции Тихорецкой, когда белые захватили штабной поезд, красный начштаба, бывший полковник, сначала застрелил свою жену, потом себя… А захваченным раненными добровольцам красные отрубали руки, ноги, вспарывали животы, резали языки, уши, выкалывали глаза; иногда обливали керосином и сжигали живьем. В бою под Белой Глиной дрозд овцы наткнулись на эти жертвы. Вывели всех пленных красноармейцев и расстреляли. Деникин вызвал к себе Дроздовского и строго указал на не- допустимость массовых расправ. В своих мемуарах Деникин отмечал:

"Нужно было время, нужна была большая внутренняя работа и психологический сдвиг, чтобы побороть звериное начало, овладевшее всеми — и красными, и белыми, и мирными русскими людьми. В Первом походе мы не брали пленных. Во Втором — брали тысячами. Позднее мы станем брать их десятками тысяч. Это явление будет результатом не только изменения масштаба борьбы, но и эволюции духа". В сражениях Второго кубанского похода добровольцы прославились своими лобовыми атаками в полный рост, без выстрелов, но наступать так приходилось больше из-за недостатка патронов. 15 августа 1918 года Добровольческая армия взяла Екатеринодар.

До обретения своей белогвардейской столицы в Екатеринодаре Добровольческая армия действительно была вроде "странствующих музыкантов", как ехидно обзывали ее на Дону приближенные атамана Краснова. После гибели в предыдущем неудачном екатеринодарском штурме Корнилова генерал Деникин занял его место в руководстве армии по неписаной тогда ее «конституции». Она разграничивала круг обязанностей и полномочий двух руководителей, что и перешло в новый тандем: Алексеев сохранил за собой общее политическое руководство, внешние отношения и финансы, а Деникин стал управлять и командовать непосредственно армией.

Такой порядок между этими двумя заслуженными генералами никогда не нарушался, и, как отмечал в своих "Очерках Русской Смуты" Деникин: "не было ни разу разговора о пределах нашей власти". Характер таких взаимоотношений и взаимное доверие во многом, конечно, определялись тем, что более молодой Антон Иванович никогда не забывал Михаила Васильевича в роли профессора Академии Генштаба, лекции по истории русского военного искусства которого он с упоением слушал. Их тандем в сравнении с предыдущим: Алексеев — Корнилов, — выигрывал и в обоюдном умении быть терпимыми в отличие от напористости покойного Корнилова. Деникин писал:

"Щепетильность в этом отношении генерала Алексеева была удивительна — даже во внешних проявлениях. Помню, в мае в Егорлыкской, куда мы приехали оба беседовать с войсками, состоялся смотр гарнизону. Несмотря на все мои просьбы, он не согласился принять парад, предоставив это мне и утверждая, что "власть и авторитет командующего не должны ничем умаляться". Я чувствовал себя не раз очень смущенным перед строем войск, когда старый и всеми уважаемый вождь ехал за мной. Кажется, только один раз, после взятия Екатеринодара, я убедил его принять парад дивизии Покровского, сказав, что я уже смотрел ее.

В то же время на всех заседаниях, конференциях, совещаниях по вопросам государственным, на всех общественных торжествах первое место бесспорно и неотъемлемо принадлежало Михаилу Васильевичу. В начале июня, перед выступлением моим в поход (Второй Кубанский — В.Ч.-Г.) генерал Алексеев переехал из Мечетинской в Новочеркасск и попал сразу в водоворот политической жизни Юга. Его присутствие там требовалось в интересах армии. Работая с утра до вечера, он вел сношения с союзниками, с политическими партиями и финансовыми кругами, налаживал, насколько мог, отношения с Доном и своим авторитетом и влиянием стремился привлечь отовсюду внимание и помощь к горячо любимой им маленькой армии". Алексеевская деятельность в Новочеркасске без Деникина, идущего в боях Второго Кубанского похода, привела, правда, и к определенному возвышению роли Михаила Васильевича. Там при Алексееве образовался военнополитический отдел, который возглавил полковник Генштаба Лисовой. Это подразделение выступило конкурирующей силой штабу Деникина, что видно из их несколько раздраженной переписки по незначительным вопросам. Дошло до того, что новочеркасский отдел Алексеева уведомил на страницах местной газеты "Вечернее время": уполномоченными представителями Добровольческой армии по формированию пополнений (начальники центров) являются только лица, снабженные собственноручными письменными полномочиями генерала Алексеева.

По этой публикации стали выглядеть самозванцами назначенные и руководимые Деникиным и его штабом начальники разбросанных по Украине и Дону центров и вербовочных бюро. Алексеевский отдел по инициативе честолюбивого полковника Лисового пошел дальше и газетно, "ввиду неправильного осведомления общества", разъяснил сущность добровольческой иерархии, впервые публично назвав генерала Алексеева Верховным руководителем Добровольческой армии. Деникин это в своих «Очерках» прокомментировал:

"Так как в моих глазах моральное главенство генерала Алексеева было и без того неоспоримым, то официальное сообщение не могло внести в жизнь армии каких-либо перемен, тем более, что практика «дуализма» осталась без ущерба. Мне казалось лишь несколько странным, что узнал я о новом положении из газет, а не непосредственно. Об этих эпизодах я никогда не поднимал разговора с генералом Алексеевым.

Все политические сношения, внутренние и внешние, вел генерал Алексеев, пересылая мне из Новочеркасска исчерпывающие сводки личных переговоров и подлинные доклады с мест. С большинством исходящих от него лично письменных сношений я ознакомился только впоследствии. Но то взаимное доверие, которое существовало между нами, вполне гарантировало, что ни одного важного шага, изменяющего позицию Добровольческой армии, не переговорив со мною, генерал Алексеев не предпримет. И я со спокойным сердцем мог вести армию в бой. С половины июля М.В. был опять при штабе армии — сначала в Тихорецкой, потом в Екатеринодаре, и личное общение наше устраняло возможность каких-либо трений, создаваемых извне.

Между прочим, и на Дону были попытки организации государственной власти и возглавления добровольческого движения, встретившие отпор со стороны генерала Алексеева: Родзянко совместно с проживавшими в Ростове и Новочеркасске общественными деятелями усиленно проводил идею созыва Верховного совета из членов всех четырех дум. Присылал гонцов и в мою ставку. Писал мне о необходимости "во что бы то ни стало осуществить (эту) идею", так как "в этом одном спасение России". Но при этом, к моему удивлению, ставил "непременным условием, чтобы М.В.Алексеев был абсолютно устранен из игры". Я отметил, что общее политическое руководство армией находится в руках М.В., к которому и следует обратиться по этому вопросу непосредственно… Алексеева я не посвятил в нашу переписку — и без того между ним и Родзянко существовали враждебные отношения".

Досаждала фигура Алексеева правым армейским силам, он был их мишенью как глава изменников государю в "революции генерал-адъютантов". Ему "самый благородный из крайне правых граф Келлер, рыцарь монархии и династии, человек прямой и чуждый интриги", как оценивал Келлера Деникин, писал:

"Верю, что Вам, Михаил Васильевич, тяжело признаться в своем заблуждении; но для пользы и спасения родины и для того, чтобы не дать немцам разрознить последнее, что у нас еще осталось, Вы обязаны на это пойти, покаяться откровенно и открыто в своей ошибке (которую я лично все же приписываю любви Вашей к России и отчаянию в возможности победоносно окончить войну) и объявить всенародно, что Вы идете за законного царя".

Более категоричен был Монархический союз "Наша Родина", действовавший в Киеве летом 1918 года во главе с боевым флотским капитаном, прославившимся в 1916 году при Трапезунде, герцогом Лейхтенбергским. Отсюда шла такая установка на Добровольческую армию (в пересказе В.В.Шульгина):

"Самой армии не трогать, а при случае подхваливать, но зато всемерно, всеми способами травить и дискредитировать руководителей армии. Для России и дела ее спасения опасны не большевики, а Добровольческая армия, пока во главе ее стоит Алексеев".

Монархисты герцога Лейхтенбергского, в противовес «антицаристскому» командованию добровольцев, верному Антанте, были германской ориентации и открыли в Киеве вербовочные пункты для формирования своей Южной армии, сходной по идеям "Псковской армии", какую пытался создать граф Келлер, вскоре погибший в Киеве от руки петлюровца.

27 ноября 1918 года монархическая Особая Южная армия (Южная Российская, "Астраханская") в 20 тысяч бойцов будет сформирована по приказу атамана Краснова и встанет под команду бывшего главкома Юго-Западного фронта генерала Н.И.Иванова. Она будет драться на воронежском и царицынском направлениях, понесет большие потери, весной 1919 года ее остатки вольются в деникинские войска. В отличие от добровольческого бело-сине-красного угла «южане» носили на рукавах императорские бело-черно-желтые шевроны. Будущие руководители Южной армии заявляли:

— В Добровольческой армии должна быть произведена чистка. В составе командования имеются лица, противостоящие по существу провозглашению монархического принципа, например, генерал Романовский.

Им вторил атаман Краснов:

— В армии существует раскол — с одной стороны дроздовцы (ярые монархисты — В.Ч.-Г.), с другой — алексеевцы и деникинцы.

Это так комментировал Деникину Алексеев:

— В той группе, которую Краснов называет общим термином "алексеевцы и деникинцы", тоже, по его мнению, идет раскол. Я числюсь монархистом, это заставляет будто бы некоторую часть офицерства тяготеть ко мне; вы же, а в особенности Иван Павлович (начальник штаба генерал Романовский — В.Ч.-Г.), считаетесь определенными республиканцами и чуть ли не социалистами. Несомненно, это отголоски наших разговоров об Учредительном собрании. Добровольческие информаторы доносили из Киева, который, как отмечал Деникин, "впитал всю соль российской буржуазии и интеллигенции":

"В киевских группах создалось неблагоприятное мнение о Добровольческой армии. Более всего подчеркивают социалистичность армии. Говорят, что "идеалами армии является Учредительное собрание, притом прежних выборов", что "Авксентьев, Чернов, пожалуй, Керенский и прочие господа — вот герои Добровольческой армии". Деникину доставалось за его начштаба Романовского, которого многие монархически настроенные добровольцы считали социалистом, "злым гением Добровольческой армии, ненавистником гвардии". Что ж, скажи мне кто твой друг… А генерал Романовский у Деникина был почти один к одному как «социалист» генерал Борисов когда-то при генерале Алексееве! Разница между двумя этими двойниками командующих, пожалуй, лишь в том, что Борисов был «немыт», как описывали современники, а Романовский лощен в лучших офицерских традициях.

Возможно, потому, что солдатский сын Деникин и тут скопировал "деда"- солдатского же сына Алексеева, концовка "злого гения" Романовского, этого "Барклая де Толли добровольческого эпоса", как его называл сам Антон Иванович, будет фарсово трагичной. Романовского застрелит белый офицер-монархист.

В общем-то Добровольческая армия до ее перехода под командование неподдельного монархиста генерала барона Врангеля, безусловно, больше выглядела лихой «республиканкой». Ведь, например, корниловцы, эта подлинная ее белая соль, имели свою песню "Царь нам не кумир". Они распевали ее и тогда, когда последний русский император со своей семьей мученически нес свой крест в большевистском заключении.

Деникин, видимо, чувствовал, что его, так сказать, отзеркаливание Алексеева к удачам не приведет. Он пытался обрести идейную самобытность, несмотря на камнем давящий авторитет Верховного руководителя Михаила Васильевича, но под дланью и старого, больного Алексеева командующему добровольцами это плохо удавалось. Командир партизанской дивизии А.Г. Шкуро, соединившийся с Добровольческой армией в июне 1918 года, так вспоминал свою встречу с Алексеевым в станице Тихорецкой:

"На другой день в 6 часов утра я отправился к генералу Алексееву. Не видев его с 1916 года, я поразился, как он за это время осунулся, постарел и похудел. Одетый в какой-то теплый пиджачок, и без погон, он производил впечатление почтенного, доброго старичка. Алексеев особенно интересовался настроением крестьян Ставропольской губернии и Минералводского района. Я доложил, что, по моему мнению, население почти всюду относится отрицательно к большевизму и что поднять его нетрудно, но при непременном условии демократичности лозунгов, а также законности и отсутствия покушения на имущественные интересы крестьян; в частности, необходимо избегать бессудных расстрелов, а также не производить безвозмездных реквизиций. Касаясь вопроса о настроении казачества, я обратил внимание генерала на прискорбные отношения, установившиеся между Радой и командованием. Алексеев возразил, что нынешний состав Рады не выражает волю населения, а роль ее важна лишь в будущем, когда будет очищена вся Кубань; теперь же Рада является лишь ненужным и бесполезным придатком к штабу армии. Относительно демократических лозунгов и о том, что Деникин не пожелал беседовать со мной на эту тему, Алексеев отозвался весьма сдержанно: у меня создалось впечатление, что между обоими генералами произошли по этому поводу какие-то недоразумения".

Высокую оценку в своих воспоминаниях выставляет Алексееву П.Н.Милюков, который по его поручению ездил в оккупированный немцами Киев. Впрочем, не стоит забывать и о том, что закончил Милюков просоветски настроенным эмигрантом. О генерале Алексееве он пишет:

"Крайне осторожный, осмотрительный в своих планах, глубокий знаток военного дела, что не мешало ему обладать исключительной для военного человека широтой кругозора в политических вопросах, либерально настроенный, он был как бы предуказанным вождем всего Движения".

Аккуратнейший Михаил Васильевич проявил себя талантливым финансистом, что было незаменимо при постоянно угрожающем финансовом положении армии. Наличность казны добровольцев все время балансировала между их двухнедельной и месячной потребностью.

Из стенограммы выступления генерала Алексеева 10 июня 1918 года на совещании с кубанским правительством в Новочеркасске:

"— Теперь у меня есть четыре с половиной миллиона рублей. Считая поступающие от донского правительства 4 миллиона, будет восемь с половиной миллионов. Месячный расход выразится в 4 миллиона рублей. Между тем, кроме указанных источников (ожидание 10 миллионов от союзников и донская казна), денег получить неоткуда… За последнее время получено от частных лиц и организаций всего 55 тысяч рублей. Ростов, когда там был приставлен нож к горлу, обещал дать 2 миллиона… Но когда немцы обеспечили жизнь богатых людей, то оказалось, что оттуда ничего не получим… Мы уже решили в Ставропольской губернии не останавливаться перед взиманием контрибуции, но что из этого выйдет, предсказать нельзя". Деникин описывает:

"Генерал Алексеев выбивался из сил, чтобы обеспечить материально армию, требовал, просил, грозил, изыскивал всевозможные способы, и все же существование ее висело на волоске. По-прежнему главные надежды возлагались на снабжение и вооружение средствами… большевиков. Михаил Васильевич питал еще большую надежду на выход наш на Волгу. "Только там могу я рассчитывать на получение средств, — писал он мне. — Обещания Парамонова… в силу своих отношений с царицынскими кругами обеспечить армию необходимыми ей денежными средствами разрешат благополучно нашу тяжкую финансовую проблему".

В таких тяжелых условиях протекала наша борьба за существование армии. Бывали минуты, когда казалось, все рушится, и Михаил Васильевич с горечью говорил мне:

— Ну что же, соберу все свои крохи, разделю по-братски между добровольцами и распущу армию…"

О многотрудных взаимоотношениях с кубанскими лидерами, которые никогда не отрекались от своего «суверенитета», что особенно проявилось после освобождения добровольцами Екатеринодара от большевиков, Деникин писал:

"Ни генерал Алексеев, ни я не могли начинать дела возрождения Кубани с ее глубоко расположенным к нам казачеством, с ее доблестными воинами, боровшимися в наших рядах, актом насилия. Но помимо принципиальной стороны вопроса, я утверждаю убежденно: тот, кто захотел бы устранить тогда насильственно кубанскую власть, вынужден был бы применять в крае систему чисто большевистского террора против самостийников и попал бы в полнейшую зависимость от кубанских военных начальников". В Екатеринодаре генерал Алексеев издал свой первый приказ в качестве Верховного руководителя Добровольческой армии, которым образовывался Военно-политический отдел с функциями канцелярии при Верховном руководителе.

Также была учреждена должность помощника Верховного руководителя. Им стал генерал А.М. Драгомиров — сын знаменитого участника русско-турецкой войны, военного теоретика генерала М.И. Драгомирова. Драгомиров-младший окончил Пажеский корпус и Академию Генштаба, был командиром 9-го Гусарского Киевского полка. На Первой мировой войне получил ордена Св. Георгия 4-й и 3-й степеней, закончил ее в июне 1917 года главкомом армий Северного фронта. 31 августа 1918 года организовалось правительство — "Особое совещание" при командовании Добровольческой армии. Его председателем стал Алексеев, первым замом — командующий армией Деникин; помощник председателя — Драгомиров, помощник командующего — Лукомский, начштаба — Романовский. Задачами добровольческого правительства стали: разработка вопросов по восстановлению управления и самоуправления на территориях власти и влияния армии; обсуждение и подготовка временных законопроектов госустройства как текущих, так и по воссозданию великодержавной России; сношение со всеми областями бывшей империи и союзническими странами, а также с видными деятелями, необходимыми для возрождения России.

Авторитетность М.В.Алексеева в это время такова, что его заочно выбирают в состав белого правительства Уфимской Директории. Предполагалось, что он станет командующим армией Директории, возможно, заместит на этом посту генерала Болдырева. Но Михаилу Васильевичу было суждено вложить оставшиеся силы лишь в развитие екатеринодарского "Особого совещания". В свои последние дни он так болеет, что не может выходить из предоставленных ему комнат в особняке пивовара Ирзы на Екатерининской улице. Здесь Верховный Алексеев ежеутренне работает со своим помощником Драгомировым. Генерал Михаил Васильевич Алексеев скончался 25 сентября (8 октября по новому стилю) 1918 года.

Что чувствовал Алексеев в последнее время своей жизни? Об этом есть безупречное свидетельство Железного Степаныча Тимановского. Он расскажет его через год после алексеевской кончины добровольцу А. Битенбиндеру, как раз перед своей смертью, и тот отметит:

"Генерал Тимановский инстинктивно предчувствовал близкую смерть и затеял весь разговор с целью передать слова генерала Алексеева кому-то другому, чтобы они не исчезли бесследно". Битенбиндер описывает:

"На одной из дневок я по делам службы явился к генералу Тимановскому, начальнику дивизии. По окончании доклада генерал совершенно неожиданно для меня заговорил о генерале Алексееве, начальнике штаба Ставки Государя Императора.

— Вы ведь знаете, что я командовал Георгиевским батальоном при Ставке. Генерал Алексеев очень любил и ценил меня, не забывал и на Кубани. При редких встречах со мной он в откровенной беседе изливал мне свою наболевшую душу, — рассказывал генерал Тимановский. Затем генерал придвинул свой стул ближе ко мне и продолжал:

— Однажды вечером генерал Алексеев и я сидели на скамейке под окном дома, в одной из станиц на Кубани. Мы погрузились в свои думы. Генерал Алексеев поднял голову, тяжело вздохнул и промолвил: "Николай Степанович! Если бы я мог предвидеть, что революция выявится в таких формах, я бы поступил иначе".

И генерал Тимановский добавил от себя:

— Старик не предвидел возможности гражданской войны, а теперь предчувствовал ее катастрофический исход. В несвязном разговоре генерал Тимановский проронил слова:

— Старика мучили угрызения совести, он жалел…"

Бывший Партизанский пеший полк, воевавший во Втором Кубанском походе во 2-ой дивизии генерала Боровского, после смерти генерала-адъютанта М.В.Алексеева получил его именное шефство и переименовался в Партизанский генерала Алексеева пехотный полк.

В ноябре 1918 года из 2-й батареи 2-го легкого артиллерийского дивизиона появится первая алексеевская артиллерийская часть — 2-я генерала Алексеева батарея. Форму артиллеристов отличат фуражки с белой тульей и черным околышем с тремя красными выпушками, черные погоны с красными выпушками и просветами. Все алексеевцы получат шефскую литеру «А» славянской вязью.

"Приказ Главнокомандующего Добровольческой Армии номер 1, гор. Екатеринодар, сентябрь 25-го дня, 1918 года. Сегодня окончил свою полную подвига, самоотвержения и страдания жизнь генерал Михаил Васильевич Алексеев. Семейные радости, душевный покой, все стороны личной жизни — он принес в жертву служения Отчизне. Тяжелая лямка строевого офицера, ученый труд, боевая деятельность офицера Генерального штаба, огромная по нравственной ответственности работа фактического руководителя всеми вооруженными силами русского государства в Отечественную войну вот его крестный путь. Путь, озаренный кристальной честностью и героической любовью к Родине — великой и растоптанной.

Когда не стало Армии и гибла Русь, он первый поднял голос, кликнул клич русскому офицерству и русским людям. Он отдал последние силы свои созданной его руками Добровольческой армии. Перенеся и травлю, и непонимание, и тяжелые невзгоды страшного похода, сломившего его физические силы, он с верой в сердце и с любовью к своему детищу шел с ним по тернистому пути к заветной цели спасения Родины. Бог не судил ему увидеть рассвет. Но он близок. И решимость Добровольческой армии продолжать его жертвенный подвиг до конца пусть будет дорогим венком на свежую могилу собирателя Русской Земли.

Главнокомандующий Добровольческой армии Генерал-лейтенант Деникин".

Генерал Алексеев был торжественно похоронен в усыпальнице Екатеринодарского Войскового собора. В начале 1920 года во время отступления с Кубани Вооруженных Сил Юга России вдова генерала Анна Николаевна позаботилась, чтобы прах Михаила Васильевича был перевезен в Сербию. И ныне можно в Белграде поклониться могиле М.В.Алексеева на Новом кладбище.