Едва ли какое из явлений скандинавской культуры говорит нам о северных землях больше, чем древняя скандинавская религия. Дания в силу своего географического положения первой признала новую веру и в конце X в. стала уже практически христианской страной. Христианизация Норвегии происходила ударными темпами в 1000–1030 гг., но Швеция оставалась языческой вплоть до конца эпохи викингов. В отдаленных районах Норвегии и Швеции верования и обычаи языческих времен, а кое-где даже языческие ритуалы сохранялись на протяжении многих веков. Исландцы формально приняли христианство в 1000 г., гренландцы сделали то же самое следующим летом. Традиционно считается, что жители Шетландских, Оркнейских и Фарерских островов обратились в истинную веру в период 1000–1005 гг., и у нас нет оснований в этом сомневаться (154). Самыми ревностными проповедниками христианства были те, кому переход к новой религии сулил некие выгоды: конунги, честолюбиво мечтавшие стать верховными правителями единых королевств, англосаксонские или гамбургско-бременские миссионеры и политики, которые за ними стояли. Но и помимо них Скандинавия должна была присоединиться к христианскому сообществу — в силу исторической неизбежности и насущной необходимости, и последствия подобного шага казались желанными и благотворными.

Старая религия, последним оплотом которой стал север, была политеистической, не особенно строгой и не породила особого сословия жрецов. Тот факт, что при знакомстве с ней возникает стойкое впечатление, будто в ней нет практически ничего от теологии, зато очень много мифологии, возможно, следствие нашего невежества, ибо имеющиеся на сей счет сведения неполны, запутанны и часто ошибочны. При всем том она прекрасно исполняла свою роль. Практически каждый человек мог подобрать себе покровителя среди обширного пантеона и найти среди разнообразных ритуалов подходящий к конкретному случаю; и мало кого оставляли равнодушным пророчества северной мифологии и эсхатологии. Они рассказывали о сотворении мира и предрекали его конец. Трансцендентальная мистерия самоповешения Одина, который принес себя в жертву себе же и провисел девять ночей на качающемся древе, соседствовала с поклонением набальзамированному лошадиному пенису. Северная религия, подобно любой другой, дарила посвященным радость прикосновения к вечной истине, а остальные получали свою долю удовольствия, участвуя в священнодействиях и праздниках. У мудрецов и властителей, воинов и разбойников, торговцев, мореходов и колонистов были свои боги. Скальд и знаток рун, кузнец, лекарь, землепашец, скотовод и пивовар искали защиты у своего божества; колдун, охотник, бесплодная женщина, дева знали к кому обратиться. Кроме того, могущество богов было столь велико и сферы их полномочий так сильно перекрывались, что люди Одина, Тора или Фрейра могли рассчитывать на своего покровителя в любых ситуациях, в жизни и в смерти.

Представления скандинавов о том, как начинался мир и каким будет его конец, нашли отражение в двух знаменитейших произведениях — "Прорицании Вёльвы", записанном, предположительно, в начале XI в., и "Младшей Эдде" Снорри Стурлусона (ок. 1220 г.). Отсылки к этой теме встречаются также в других песнях "Старшей Эдды". В самых общих чертах история мира выглядит так (155).

В начале начал, прежде чем появились боги и был сотворен мир, существовала мировая бездна Гиннунгагап. На севере ее располагался Нифльхейм, мрачный и холодный, будущая преисподняя, и в середине его протекал поток, что зовется Кипящий Котел, в котором брали начало одиннадцать рек. На юге находился Муспелль, жаркая страна, где все горит и пылает, и там жил великан Сурт. Когда реки Нифльхейма настолько удалились от своего начала, что вода в них застыла, из соединения инея и теплого воздуха Муспелля родился великан Имир. Однажды, заснув, он вспотел, и под левой рукой его выросли мужчина и женщина, а одна его нога задала с другою сына. Имир кормился молоком коровы Ауцумлы, возникшей из растаявшего инея. Аудумла лизала соленые камни, покрытые инеем, и на третий день из одного камня явился человек; его прозывают Бури. У Бури был сын Бор, который взял в жены дочь великана, и та родила ему троих сыновей — Одина, Вили и Be. То были первые боги-асы. Они убили Имира и из его тела сотворили мир: море и озера из его крови, землю из его плоти, горы — из костей, валуны и камни — из передних и коренных зубов, облака — из его мозга, небосвод — из черепа. В середине неба асы прикрепили сияющие искры, что летали кругом, вырвавшись из Муспелля, — так появились звезды. Солнце и Месяц спешат по небу днем и ночью, не останавливаясь, убегая от волков, что хотят проглотить их. Плоский земной диск омывает океан, на другом берегу которого находится Ётунхейм, страна великанов, где стоит их крепость Утгард. Чтобы защитить Мидгард, мир людей, асы возвели вокруг него стену из век Имира. Потом они сотворили первых людей, мужчину по имени Ясень и женщину по имени Ива, из двух деревьев, что росли на морском берегу, и дали им жизнь и душу, разум и Движенье и пять чувств. В центре мира боги выстроили свое обиталище — крепость Асгард. В Асгард, в Вальгаллу, Чертоги Павших, приходят доблестные воины, погибшие в битвах. Властитель этих палат — Один, он живет там с волками и воронами, которые служат ему, и пьет вино. Каждый день воины-эйнхерии выходят из Чертогов и бьются друг с другом, и каждый вечер все, кто пал в этих сражениях, встают и вместе с победителями пируют в Вальгалле у Одина. Они едят мясо вепря Сэхримнира и пьют сверкающий мед из чаш, которые подают им валькирии, девы-богини. Владыка Вальгаллы — Один — посылает валькирий во все сражения, и те выбирают, кто должен пасть, и приводят погибших к нему в Чертоги. Но те, кто умирает от старости или болезни, попадают к богине Хель, в Нифльхейм.

Посреди сотворенного мира растет Мировое Древо, ясень Иггдрасиль. Он больше и прекраснее всех деревьев, сучья его простерты над миром и поднимаются выше неба. Три корня поддерживают его: один — у асов, другой — у инеистых великанов, третий уходит в Нифльхейм, и под ним протекает поток Кипящий Котел. Имя Иггдрасиль, как полагают, означает "конь Игга (Одина)", а "конь Одина" — кеннинг виселицы. На Иггдрасиле Один провисел девять дней и ночей, чтобы обрести мудрость. У Мирового Древа находится главное святилище богов, где они собираются каждый день и вершат суд. Под корнями Иггдрасиля бьют два источника — источник Мудрости и источник Судьбы. Возле источника Судьбы живут норны, что судят людям судьбы; их имена Урд (Судьба), Верданди (Становление) и Скульд (Доля). Каждый день они черпают воду из источника вместе с грязью, что покрывает его берега, и поливают Ясень, чтобы он не засох и не зачах, ибо на нем держится мир. Как и все живое, Иггдрасиль смертен. "Не ведают люди, какие невзгоды у ясеня Иггдрасиль", — говорится в "Речах Гримнира". В ветвях его обитает орел, меж глаз которого сидит ястреб. Дракон Нидхёгг и многочисленные змеи подгрызают корни Древа, а белка Грызозуб снует вверх и вниз по стволу и переносит бранные слова, которыми осыпают друг друга орел и дракон. Олень глодает Древо, и ствол гибнет от гнили. Откуда появился Иггдрасиль, мы не знаем, но он будет расти, невзирая на все невзгоды, пока не кончится мир.

Конец мира наступает, когда вершится Рагнарёк, Судьба или Рок богов. Он предопределен изначально. Смерть, неизбежно ожидающая живых, ожидает и богов, и все ими созданное. Силы разрушения всегда за работой, могущество асов и людей дает трещину, и приходит момент, когда ни мудрость Одина, ни доблесть Тора уже не могут никого защитить. Из-за коварства Локи погибает сын Одина, Бальдр Добрый, и Всеотец понимает, что Роковой час близок. Хитрый, злобный и бессердечный Локи сурово наказан, но с этого момента он вместе с великанами и своим чудовищным потомством становится жестоким врагом всего светлого и прекрасного в Асгарде. В Мидгарде наступает эпоха разложения и упадка: люди не верят друг другу, все связи разорваны, брат встает на брата и великий блуд царит в мире. За временем войн и распрей — веком секир, веком мечей и веком волка — наступает лютая зима (Фимбульветр), которая длится три года кряду, без лета. Прокричат три кочета — у великанов, в Асгарде и в Хель, волки поглотят Солнце и украдут Месяц, задрожит земля, рухнут горы и все оковы будут разбиты. Волк Фенрир разверз свои челюсти от неба до земли, Мировой Змей, изрыгая яд, выползает из моря, корабль мертвых, Нагльфар, построенный из неостриженных ногтей мертвецов, покидает свою гавань в Хель. Великаны Муспелля под предводительством Сурта скачут к Асгарду, и радужный мост Биврёст рушится под ними. Карлики стонут. Локи сбрасывает свои цепи и ведет войско в битву.

Хеймдалль, страж богов, трубит в свой рог. Иггдрасиль трепещет. Асы вооружаются, и эйнхерии готовятся к сражению, из которого никто не вернется. Всеотец Один в золотом шлеме, с копьем, что зовется Гунгнир, ведет их в бой. Тор берет молот, Фрейр — меч, но, увы, не тот добрый меч, который он отдал когда-то своему посланцу Скриниру. "Что же с асами?", "Что же с альвами?" С Фенриром бьется Один, Тор — с Мировым Змеем, Фрейр — с Суртом. Фрейр гибнет первым, сраженный сверкающим мечом. Тор побеждает Мирового Змея, но, отойдя на девять шагов, падает замертво, отравленный его ядом. Волк проглатывает Одина, но сын Одина, Видар, мстя за отца, вонзает меч Фенриру в сердце. Тюр и Гарм, Локи и Хеймдалль убивают друг друга. Солнце меркнет, звезды срываются с неба, море затопляет земли. Великан Сурт мечет огонь и сжигает весь мир. Небо и твердь — все пылает.

Но на месте старого мира возникнет новый. Поднимется из моря новая зеленая земля, незасеянные поля покроются всходами. Двое сыновей Одина и двое сыновей Тора остались живы, их не погубили море и пламя Сурта. Невинный Бальдр и его невольный убийца Хёд возвращаются из Хель, и все четверо садятся и ведут разговор о славных событиях прошлого. В Мидгарде уцелели двое людей, они будут питаться утренней росою и породят бесчисленное потомство, пока дочь Солнца, не менее прекрасная, чем ее мать, совершит свой путь по небу.

Эта легенда о сотворении и гибели мира обнаруживает существенное сходство с другими индоевропейскими мифами такого рода и не вполне свободна от христианского влияния. Она, безусловно, показалась бы нам более понятной, будь у нас возможность разобраться в ней детально. Нечто подобное обнаруживается в верованиях индусов, персов, египтян, греков, римлян и кельтов, а асы весьма похожи на богов других пантеонов; хотя у Дюмезиля, распределившего северных богов и богов реконструированной им "общей индоевропейской религии" по трем категориям, нашлось немало противников. К первой категории он относил сурового властителя, знатока магии и хранителя мудрости, типа Одина, и более снисходительного властелина, который защищает закон и справедливость (по Дюмезилю, таков в северном пантеоне Тюр). Во вторую категорию входят боги-воины (Тор), в третью — боги богатства и плодородия (скандинавские ваны, и главный среди них — Фрейр) (156).

Первый среди асов — Один, загадочный и многоликий, зловещий и ужасный. В своих поисках знания и мудрости он прошел через множество опасностей и принес великие жертвы. Он отдал глаз за глоток воды из источника Мимира (источника Мудрости) и провисел девять ночей на древе, пронзенный копьем, чтобы обрести магическую силу и власть над рунами.

Никто не питал,

Никто не поил меня,

взирал я на землю,

поднял я руны,

стеная их поднял —

и с дерева рухнул (157).

Один — бог повешенных, бог войны и покровитель воинов, павших в битве, бог тайного знания и властитель мертвых, от которых это знание можно получить. Христос страдал, повешенный на древе-кресте, ради других. Жадный до власти и знания, Один преследовал свои цели, и его муки скорее напоминают о шаманстве, нежели о христианском искуплении. Он доблестен, переменчив и коварен, дарует победу по прихоти, а не по заслугам, покидая тех, кому прежде благоволил, в час величайшей нужды. Он принес гибель Хрольву Жердинке, Сигмунду Вёльсунгу, Харальду Боевой Зуб; Эйрик Кровавая Секира, ярл Хакон сын Сигурда и скальд Эгиль испытали на себе его гнев. Те, кто поклонялся Одину, были чем-то на него похожи — призванные властвовать, творить заклинания и читать руны, они знали жар вдохновения и боевое безумие. Вотан, пишет Адам Бременский, id est Furor. У Одина много сокровищ — копье Гунгнир, золотое кольцо Драупнир, из которого каждую девятую ночь капает по восьми колец того же веса, восьминогий конь Слейпнир, вороны Хугин и Мунин, Думающий и Помнящий, которые каждый день летают по миру и, возвращаясь, рассказывают на ухо своему повелителю, что где случилось. Еще у Одина множество имен, описывающих его разнообразные качества и роли: Всеотец, Бог Повешенных, Сеятель Бед, Устрашающий, Отец Победы, Одноглазый, Бог Воронов, Друг Мимира, противник Волка. Военные победы — его дар, поэзия — его мед.

Величественный, опасный, непредсказуемый Один — не тот бог, с которым стоит иметь дело обычному человеку. Куда приятней Тор. Вспыльчивый, но добрый, шумный, прямодушный, любитель поесть и выпить, он неуловимо напоминал землепашцам, скотоводам и простым воинам их соседей и родичей, а то и их самих. Зная о его приключениях, странствиях, о том, как великаны оставили его в дураках, а потом он оставил в дураках их, любой мог быть с Тором на дружеской ноге. Но богу недостаточно просто вызывать симпатию, он должен обладать сверхъестественным могуществом, и у Тора его не отнимешь. По имени и атрибутам он — бог-громовержец, он проносится по небу в своей запряженной козлами колеснице и разит врагов молниями — молотом Тора, Мьёлльниром. Рыжебородый, большой, невероятно сильный, Тор выступает в роли защитника Асгарда и асов, а заодно Мидгарда и людей. Он сражался с Мировым Змеем, а инеистые великаны и горные исполины хорошо знают его молот, ибо он проломил черепа многим их предкам и родичам. Помимо молота, у Тора есть железные рукавицы, которые он надевает, когда берет Мьёлльнир, и Пояс Силы — перепоясавшись им, он делается вдвое сильнее. Главным противником Белого Бога — Христа в Скандинавии выступал не Один, а рыжий Тор. Молот, а не копье, преграждал путь кресту. В поздние времена, в последних оплотах язычества, именно Тор, похоже, был самым почитаемым из асов. Судя по описанию Адама Бременского, в уппсальском святилище статуя Тора занимала центральное место, между статуями Одина и Фрейра. Кое-где в Скандинавии ему поклонялись и как богу земледелия; к сожалению, достаточно позднее происхождение его знаменитого молота и еще более позднее происхождение наших источников не позволяют определить точнее его функции. Но, так или иначе, на родине викингов Тор считался могущественным богом, а в колониях — могущественнейшим из всех.

Один и Тор — асы, Фрейр принадлежит к другому божественному племени — ванам. Главные среди ванов — Ньёрд и его дети — Фрейр и Фрейя. За их образами просматривается более древняя северная религия, которая, образно говоря, проиграла битву асам, но при этом не была ни вытеснена, ни уничтожена. Эти трое — божества плодородия. Имя Ньёрда и та роль, которая ему приписывается, вызывают в памяти образ Нерты, германской богини земли, и чем бы ни объяснялось изменение пола, очевидно, это одно и то же божество. Тацит рассказывает в своей «Германии»:

"Сами по себе ничем не примечательные, они (перечисленные выше германские народы) все вместе поклоняются матери-земле Нерте, считая, что она вмешивается в дела человеческие и навещает их племена. Есть на острове среди Океана священная роща, и в ней предназначенная для этой богини и скрытая под покровом из тканей повозка; касаться ее разрешено только жрецу. Ощутив, что богиня прибыла и находится у себя в святилище, он с величайшей почтительностью сопровождает ее, влекомую впряженными в повозку коровами. Тогда наступают дни всеобщего ликования, празднично убираются местности, которые она удостоила своим прибытием и пребыванием. В эти дни они не затевают походов, не берут в руки оружия; все изделия из железа у них на запоре; тогда им ведомы только мир и покой, только тогда они им по душе, и так продолжается, пока тот же жрец не возвратит в капище насытившуюся общением с родом людским богиню. После этого и повозка, и покров, и, если угодно поверить, само божество очищаются омовением в уединенном и укрытом ото всех озере. Выполняют это рабы, которых тотчас поглощает то же самое озеро. Отсюда — исполненный тайны ужас и благоговейный трепет перед тем, что неведомо и что могут увидеть лишь те, кто обречен смерти" (158).

Весь этот антураж: жрец, повозка, роща на острове, озеро и рабы божества, при появлении которого повсюду воцарялись мир и благоденствие, пожалуй, заслуживает отдельного обсуждения, но нам придется оставить в покое Ньёрда и удовлетвориться одним абзацем, посвященным его сыну. Фрейр — бог плодородия и плотской любви. Одно время он находился в кровосмесительной связи со своей сестрой-тезкой. Его статуя в Уппсале узнавалась по огромному фаллосу, и отличающаяся той же особенностью фигурка, найденная в Швеции, видимо, тоже изображает Фрейра. Ему посвящались оргии, поэтому неудивительно, что Адам Бременский и Саксон Грамматик в отношении него так скупы на детали и щедры на выражение собственного неудовольствия. Для шведов Фрейр — Бог Мира (veraldar go?), его имя означает Повелитель. Иначе он зовется Ингви, отсюда, предположительно, происходит наименование шведской королевской династии — Инглинги. Его атрибуты — жеребец и чудесный вепрь; эддическая песнь "Поездка Скирнира", где Фрейр является одним из главных действующих лиц, очевидно, представляет собой почти незамаскированный пересказ природного мифа о том, как бог солнца и плодородия Скирнир нашел свою суженую Герд, или позднейшее переложение в аллитерационных стихах культовой песни, исполнявшейся во время языческого праздника соединения бога-солнца с богиней-землей. Фрейр ответственен за то, чтобы у людей и зверей рождались дети, а из зерна рождался колос. Он властвует над дождями, солнечным светом и плодами земли. Но ему приписывалась и другая роль. Смерть и плодородие тесно связаны, и в свете этого становится более понятным рассказ Ибн-Фадлана о том, что друзья умершего вступали в сексуальные сношения с девушкой-рабыней, которую затем принесли в жертву. Двойственность функций Фрейра проясняет, но одновременно усложняет вопрос о скандинавских корабельных погребениях. В Богуслене и других областях Дании среди петроглифов начала бронзового века, очевидно представляющих ритуальные шествия, довольно часто встречаются изображения кораблей. Здесь можно вспомнить, что лучший из кораблей — Скидбладнир принадлежит Фрейру. На этом корабле хватает места всем асам в доспехах и с оружием, а когда в нем нет нужды, он свертывается, как платок, и убирается в кошель. В его паруса всегда дует попутный ветер. Как и колесница Фрейи, корабль Фрейра, вероятно, символизирует смерть и возрождение.

Для того чтобы рожать детей, сеять хлеб, убирать урожай и разводить скот, мирное время подходит больше, чем военное. Но ни один из богов бронзового века или эпохи викингов не мог быть пацифистом. Некоторые из прозваний Фрейра характеризуют его как воина, и во время Paгнарёк он будет сражаться с Суртом.

Одина, Тора и Фрейра в эпоху викингов почитали больше, нежели других асов, однако это не значит, что остальные боги и богини скандинавской религии не важны. Тюра Тацит отождествляет с римским Марсом, хотя, судя по имени, он родственен скорее греческому Зевсу и древнеиндийскому Дьяусу. Существует миф, в котором рассказывается о том, как полузабытый ныне Улль пытался сместить Одина, но к началу эпохи викингов и Улль, и Тюр отошли на второй план. Ономастика указывает на то, что воинственный, но справедливый Тюр почитался главным образом в Дании, а некогда блистательный Улль — в юго-восточных областях Швеции и южных и юго-восточных фюльках Норвегии.

Если Тюр и Улль постепенно утратили свое значение, светлый Бальдр, сын Одина, и его жена Фригг, напротив, стали пользоваться особым уважением в достаточно поздние времена. Прекрасный, всеми любимый Бальдр погиб, пронзенный побегом омелы, который метнул в него его слепой брат Хёд по наущению Локи. Снорри в "Младшей Эдде" рассказывает о том, как был убит Бальдр, как асы похоронили его в великой печали, и Хермод отправился к Хель и стал умолять ее позволить Бальдру вернуться. Хель согласилась, при условии, что все, что ни есть на земле живого или мертвого, будет плакать по Бальдру, и все плакали — кроме Локи; поэтому Бальдр остался в Хель до Рагнарёк, и только потом вернется. Возможно, именно благодаря этой красивой и захватывающей истории Бальдр (Саксон Грамматик, кстати, пишет о нем нечто принципиально иное) — божество совершенно другого характера — вошел в пантеон, к которому изначально не имел никакого отношения. Нам явно не помешало бы знать побольше о Хеймдалле, страже богов, которого "Песня о Риге" отождествляет с Ригом, отцом людей. Настолько же не хватает нам сведений о богинях Идунн, Гевьон, Фригг, о дисах — покровительницах определенного места, рода или даже отдельного человека (в их честь отмечались особые праздники и совершались жертвоприношения), альвах, карликах и фюлгья.

Но чтобы возникла религия, одних богов недостаточно. У любой религии должны быть ритуалы и священные места. Об обрядах и святынях северного язычества источники сообщают довольно много; однако, к сожалению, большинство письменных памятников — поздние и недостоверные, поэтому для проверки и уточнения приходится привлекать Данные ономастики и археологии — в той мере, в какой их удается правильно интерпретировать. Названия, включающие в себя имя Одина, нередки в Дании и на юге Швеции, в том числе в Вестер- и Эстеръетланде; в Норвегии они встречаются гораздо реже и практически отсутствуют в юго-восточных фюльках. Во всей Исландии также ни одно место не носит имени Одина. Имя Тора присутствует в географических названиях повсюду (особенно часто — в Исландии, где также очень распространены были личные имена с корнем тор-), но жители разных стран могли иметь в виду совершенно разные ипостаси этого божества. Названия, связанные с именем Фрейра, попадаются пару раз на востоке Исландии, на Зеландии, Фюне и на юге Ютландии, а также в юго-западной Норвегии, где их довольно много. Распространенность такого рода названий в Швеции подтверждает свидетельства источников, что в конце языческой эпохи культ Фрейра для шведов имел первостепенное значение. Датские названия позволяют выявить области, где почитался Тюр, а онамастика Норвегии и Швеции несет в себе следы культа Улля. В целом же анализ ономастики дает весьма неожиданные результаты. Наш первейший авторитет, когда речь идет о Норвегии, Магнус Ольсен приводит следующие данные по Норвегии эпохи викингов. Названия, в состав которых входят имена Фрейра и Фрейи, встречаются 48 раз; Улля — 33; Тора — 27; Ньёрда — 26; Одина — 12. В качестве второго элемента в них могут присутствовать обозначения различных культовых сооружений — например, hof (дом), horgr (курган), ve (святилище); обозначения природных объектов, ставших предметами поклонения или деятельности человека — например, lundr (роща), akr (возделанная земля); или элементов ландшафта — berg (скала), ass (гряда гор), еу (остров), haugr (холм).

Для нашего анализа религиозных практик эпохи викингов первая группа названий, обозначающая культовые сооружения, представляет наибольший интерес. Начнем с hof, святилище-дом.

У скандинавов, как уже говорилось, не было жрецов, занятых исключительно отправлением культа. В роли посредника между богами и людьми обычно выступал местный властитель. Мы уже обсуждали исландских годи, которые становились жрецами исключительно потому, что были самыми влиятельными хёвдингами в округе: их главенство в исполнении религиозных обрядов определялось социальным статусом, а позднее — авторитетом и официальным признанием в соответствии с законом. Разумно предположить, что и в Скандинавии дело обстояло примерно так же. Крупные религиозные центры возникали и развивались под рукой сильных правителей. Шведские конунги сами совершали обряды в Уппсале, а ярлы Трендалёга — в Хладире. Конечно, Торольв Бородач с Мостра, построивший hof в Брейдафьорде, именуется hofgo?i, а в "Саге о людях из Вапнфьорда" упоминается hofgy?ja (gy?ja — женщина-годи), равно как и Адам Бременский говорит о sacerdotes, служителях культа, в Уппсале, но роль этих жрецов сводилась к тому, чтобы совершать жертвоприношения, обеспечивавшие благополучие народа, — обязанность, которую в других случаях исполняли правители.

Жертвоприношения были основной религиозной практикой. При всех вариациях — территориальных и временных — их можно разделить на две группы: жертвоприношения по обету, обычно связанные с убиением или уничтожением, в результате которого жертва — человек, животное, оружие, корабль или другой артефакт — переходит во владение богов; и пиршественные жертвоприношения, во время которых участники обряда вместе вкушают пищу, посвященную божеству. Для нашего обсуждения культовых построек этот второй вид жертвоприношений более интересен, поскольку он, очевидно, предполагал существование неких специальных помещений, где происходили ритуальные пиршества. Подобные обряды описаны в позднейших, недостоверных источниках (у Снорри); если верить скальдам, создается впечатление, что убийство жертвенного животного само по себе было ритуалом и его мясо запекалось особым образом на горячих камнях в вырытой в земле яме — древний способ приготовления пищи, в эпоху викингов применявшийся только в сакральных Целях. Помимо пира, праздничная церемония, вероятно, включала в себя песни, танцы, гадания и разыгрывание сцен на мифологические сюжеты (159).

Как выглядели языческие «храмы», нам, строго говоря, неизвестно. Адам Бременский в "Деяниях гамбургских архиепископов" (VI, xxvi-vii) описывает уппсальское святилище следующим образом:

"Главное их (шведов) святилище — Уппсала — расположено неподалеку от города Сигтуна, или Бирка. В этом храме, который весь разукрашен золотом, народ поклоняется статуям трех богов. Самый могущественный из них, Тор, сидит на своем престоле посредине храма. Водан (Один) и Фрикко (Фрейр) сидят по ту и другую сторону от него. Отличительные черты каждого из них: Тор, как говорят, владычествует в воздухе и правит громом и молнией, ветром и дождем, хорошей погодой и урожаем. Другой, Водан, что значит «ярость», правит войнами и вселяет в людей храбрость перед лицом врагов. Третий, Фрикко, дарует смертным мир и сладострастие. Его идол снабжен поэтому громадным детородным членом. Водана же изображают они в доспехах, как мы — Марса, а Тор со своим скипетром (молотом) кажется похожим на Юпитера (160). Шведы поклоняются также героям, которые, как они верят, заслужили бессмертие и стали богами благодаря своим подвигам. В "Житии святого Ансгара" говорится, что они думали так о конунге Эйрике.

К каждому из богов приставлены жрецы, чтобы приносить жертвы во благо народа. Если стране грозит чума или голод, возлияние совершается перед идолом Тора, в случае войны — перед идолом Водана, а когда справляется свадьба — перед статуей Фрикко. Раз в девять лет в Уппсале, по обычаю, отмечается большой праздник, на который собираются люди со всех концов Швеции. Все должны в нем участвовать. Конунги и прочий люд, вместе и поодиночке, присылают дары в Уппсалу, и, к великому сожалению, те, кто принял христианство, отступаются от праведной веры, присоединяясь к этим церемониям. Они приносят в жертву по девяти голов от каждого рода живых существ мужского пола и их кровью ублажают богов — именно так принято добиваться милости от божеств этого сорта. Тела жертв подвешивают в священной роще, примыкающей к храму. Каждое дерево в роще считается священным, ибо в глазах язычников их делает таковыми смерть и тление мертвых тел. Там вешают лошадей, собак и людей, и один христианин говорил мне, что он видел подвешенные в роще семьдесят два трупа разных созданий. Во время жертвоприношения исполняются песни, столь многочисленные и непотребные, что лучше о них промолчать" (161).

Приведенный здесь отрывок цитируют постоянно, но попытки реконструировать на основании этого описания уппсальский храм ни к чему разумному не привели. Безусловно, в уппсальском святилище стояли статуи богов. Наверняка некое сооружение защищало их от непогоды, но был ли это просто навес на четырех опорах, или шведы, под впечатлением христианских церквей, возвели нечто более сложное — сказать трудно. Очевидно, особый статус места определяли роща и огромное вечнозеленое дерево, а не «храм». Ни источники, ни археологические данные, ни уровень развития скандинавской архитектуры в 1070 г. не позволяют предполагать, что в Уппсале имелась культовая постройка, достаточно большая, чтобы вместить хотя бы часть собиравшихся туда по праздникам людей. В любом случае сам Адам Бременский никогда не видел nobilissimum templum, о котором он пишет. Археологи высказываются весьма скептически об уппсальском «храме», равно как и о храмах в Еллинге (Дания) и в Хофстадире, в окрестностях Мюватна (Исландия). С учетом того, что написанные в XIII в. "Сага о людях с Песчаного Берега", "Сага о людях с Кьяларнеса", "Сага о Ньяле" и "Круг Земной" как исторические источники не выдерживают критики, кажется более разумным, если не единственно возможным, подойти к проблеме языческих святилищ иначе.

Как известно, у южногерманских народов в качестве святынь почитались обычно природные объекты, чаще всего — рощи или источники. Судя по законам, принятым в начале христианской эпохи в Норвегии, Швеции и Гаутланде, законам Кнута в Англии и "закону служителей церкви", действовавшему в Нортумбрии, на территории бывшего Данело, подобная традиция существовала и на севере. Во всех вышеназванных кодексах присутствуют запреты на исполнение ритуалов в лесах, на холмах, на бывших языческих капищах, а также вблизи камней и источников, и, судя по всему, составители этих правовых сводов имели в виду вполне конкретные места, где раньше совершались языческие обряды. Аль-Тартуши, описывая языческий праздник в Хедебю, не упоминает ни о каком культовом сооружении, хотя обращает внимание на христианскую церковь. По рассказу Ибн-Фадлана о русах, поклонявшихся идолам на Волге, также складывается впечатление, что деревянные фигуры стояли под открытым небом или в крайнем случае под навесом. Кажется весьма вероятным, что подавляющее большинство строений, именуемых в сагах и позднейшей исландской традиции hof, представляли собой не храмы, посвященные тому или другому богу, а, по определению О.Ольсена, крупные хутора, "рассчитанные на регулярное проведение культовых собраний, участниками которых становились не только те, кто жил на хуторе, но и большое количество посторонних людей". На севере очень желательно было иметь дом, где при необходимости можно провести ритуальное пиршество, притом что в остальное время в нем шла обычная жизнь. Два знаменитых исландских хутора, оба названные Хофстадир и расположенные один — в Мюватне, а другой — в Торскафьорде, судя по всему, относятся именно к этому типу построек. Неподалеку от них вырыты овальные ямы, чтобы запекать мясо; кроме того, для нужд одной семьи эти дома слишком велики.

Куда более древнее и распространенное наименование священных мест — horgr. Первоначально это слово означало груду камней, все равно — естественного ли происхождения, или сложенную людьми. Таким образом, применительно к святилищу оно означает, безусловно, святилище под открытым небом; однако есть указания на то, что начиная с раннего железного века сверху на каменных грудах — каирнах помещали идолов и, возможно, со временем над ними стали сооружать крыши. Это, однако, не превращает каирн в храм. Относительно ve мы знаем только, что этим словом обозначалось священное место, очевидно, опять-таки открытый участок.

Даже в самом беглом обзоре скандинавской религии нельзя обойти вниманием еще один вопрос. Что думали скандинавы о смерти? На какие небеса, в какой ад, чистилище или небытие уходили умершие? Как они попадали туда?

В данном случае мы страдаем не от недостатка сведений, а от их избытка. Ответы на наши вопросы дает литература, главным образом в лице Снорри Стурлусона и неведомых авторов эддических песен. Помимо них и некоторого количества других письменных памятников, есть еще данные археологии; раскопки захоронений свидетельствуют о большом разнообразии верований и представлений относительно дальнейшей судьбы умерших.

В "Младшей Эдде" (162) говорится, что "все павшие в битве с тех самых пор, как был создан мир, обитают теперь У Одина в Вальгалле", — и это запоминающееся утверждение вошло в число расхожих представлений о скандинавском язычестве. Правда, далее тот же Снорри сообщает, что половину убитых Фрейя забирает в свой чертог Фолькванг. Женщины приходят к Фрейе, а девы — к юной Гевьон. Возможно, те, кто почитал Тора, отправлялись в его владения Трудвангар, в чертог, что зовется Бильскирнир, а почитатели других богов — в их обители. Противоположностью викингской Вальгалле выступает Хель, преисподняя, куда ушел Сигурд Вёльсунг, кровожадная Брюнхильд, а со временем — сын Одина, невинный Бальдр. Там властвует великанша Хель, дочь Локи, у которой одна половина лица — синяя, а другая — цвета мяса; Один низверг ее в Нифльхейм и поставил управлять девятью мирами чтобы она давала у себя приют всем, кто умер от старости и болезни. "Дурные люди идут в Хель, — поясняет Снорри, — а оттуда в Нифльхелль. Это внизу, в девятом мире".

Насколько скандинавы IX–X вв. во всем этом разбирались и во что конкретно они верили, не совсем понятно. Возможно, мы находимся в ситуации человека, который пытается вникнуть в суть христианского вероучения, имея на руках отрывки Евангелия, перевод Книги Иова, выполненный во времена короля Якова I, "Века размышлений" Трайерна и огненные проповеди мистера Спурджеона. Почти наверняка ни один скандинав, ни в одну эпоху не следовал в своих верованиях северной эсхатологии в том виде, в каком она дошла до нас. Кроме того, в ряде литературных источников встречаются утверждения, в корне противоречащие всему сказанному относительно судьбы умерших выше. Так, в исландских сагах достаточно часто сообщается о людях, которые после смерти продолжают жить в своей могиле, в крайнем случае переселяются в близлежащий холм. Некоторые из них приглядывают за округой, другие, если их потревожить, становятся опасными соседями. В общем, дурные люди и после смерти остаются дурными. Нельзя также не отметить, что в "Речах Высокого" — подлинном кодексе северной мудрости — о загробной жизни не говорится вообще ничего.

Обращаясь к археологическим свидетельствам, мы ступаем на более твердую почву, однако эти свидетельства не всегда самодостаточны и не во всех случаях поддаются толкованию. Первое, что поражает, — разнообразие погребальных практик у северных народов. Умерших сжигали или хоронили в земле, в курганах или на ровных местах, с погребальным инвентарем или без него, в реальном или символическом корабле, но иногда и без всякой корабельной символики, в больших деревянных гробницах, или маленьких гробах, или просто так. Встречаются одиночные погребения, погребения, в которых похоронены двое (иногда одна из двоих — женщина-рабыня), и общие захоронения. Состав некоторых погребений свидетельствует о смешении разных верований. Очевидно, на практику захоронений викингской эпохи оказали сильное влияние обычаи предшествующего периода; прослеживаются также местные и региональные отличия — особенно если сравнивать Данию, где кремация применялась крайне редко (не беря Линдхольм Хёйе) и погребальный инвентарь скуден, с Норвегией и Швецией, — и за каждой из этих практик стоит свой комплекс представлений о посмертном существовании. Размеры и богатое убранство погребальных курганов в Еллинге, Усеберге, Венделе, Вальсъерде, так же как и относящегося к более раннему времени кургана Саттон-Ху, должны были утверждать перед всеми живущими высокие достоинства людей, для которых эти курганы предназначались; однако таким образом проявлялась и забота о человеке, уходившем в иной мир.

По христианскому обычаю умерший, отправляясь в последний путь, не должен уносить с собой из бренного мира ничего. Языческая религия, по крайней мере в той ее форме, которая бытовала в Норвегии и Швеции, утверждала прямо противоположное. Умершему давалось по возможности все необходимое, чтобы он и в загробном мире мог жить в достатке и с почетом: корабль, оружие, конь, повозка, украшения, посуда, утварь и даже еда. За этим обычаем проглядывает некий фатализм: вождь и в посмертном существовании останется вождем, а раб — в рабстве. Возможно, распространению христианства в Скандинавии в какой-то мере способствовало то, что оно не переносило земной статус человека в жизнь вечную.

Скальды и резчики по камню точно знали, что происходит с благородным херсиром или конунгом после того, как его должным образом похоронят, со всеми его сокровищами. Вот герой скачет либо, как можно предположить, плывет в иной мир, вот его приветствуют Один и валькирии или кто-то еще из асов. Корабельные погребения вроде бы полностью укладываются в эту концепцию. На корабле из Ладбю (пока единственном корабле такого типа, обнаруженном в данной местности) якорь поднят — и будет сброшен за борт, когда кормчий приведет свое судно к цели. В противоположность ему усебергский корабль пришвартован к большому камню. Впрочем, возможно, эти различия не так существенны, как нам думается. Большой корабль, маленький, "корабельное обрамление" — в первую очередь знак того, что душе человека будет позволено уйти в мир мертвых и, — поскольку корабль является одновременно символом плодородия, возродиться там, хотя тело здесь, в мире живых, истлеет и обратится в прах. Очевидным подтверждением сказанного служат кремационные захоронения в Линдхольм Хёйе у восточного выхода из Лимафьорда на севере Ютландии. Там на довольно обширном участке обнаружено более 700 захоронений, датируемых с середины VII в. по X в. Этот участок располагается чуть южнее поселения, существовавшего, предположительно, в период 400–800 гг., и частично перекрывается с территорией более позднего поселения XI в. Большая часть «кладбища» скрыта под слоем песка, и в настоящее время там активно ведутся раскопки. Погребения в основном кремационного типа, но сожжения производились где-то в другом месте. После сожжения прах умершего и останки погребального инвентаря доставляли на «кладбище», распределяли на небольшом участке и присыпали сверху землей. На многих подобных могилах выкладывали затем овал, круг, квадрат или треугольник из камней. Овал — stens?tninger — символ корабля, и после того как он исполнял свою непосредственную роль, камни можно было взять и использовать для других «надгробий». Интересный вариант корабельного погребения обнаружен в Хедебю: корабль располагается вертикально над выложенной бревнами погребальной камерой, в которой находятся останки двоих или троих людей, каждый со своим погребальным инвентарем; останки трех коней обнаружены в отдельном захоронении, расположенном на существенно меньшей глубине под кормой корабля. Нельзя отрицать, что в ряде случаев корабли являются просто частью погребального инвентаря. В исландских погребениях корабли практически не встречаются; исландцы путешествовали на лошадях, и в двух третях захоронений обнаружены останки одного или более коней, похороненных со своим хозяином. Кремация в Исландии не практиковалась.

Из всего вышесказанного следует, что ни одно предложенное объяснение не подходит для всего многообразия скандинавских погребальных обычаев, и на вопрос о том, как представляли себе норманны загробную жизнь, пока невозможно дать удовлетворительный ответ.

Невзирая на местные различия в верованиях и практиках, северная религия едина. Ее исповедовали в трех скандинавских странах и норманнских колониях — и нигде больше. То же можно сказать об искусстве викингской Скандинавии, бытовавшем на территориях от Трёндалёга до Ботнического залива, от Уппсалы до Ютландского перешейка. Начала его лежат на материке, где жили германские племена, но с IV в. его развитие шло своим путем: вплоть до XII в. северные мастера сохраняли верность "звериному стилю", притом что в европейском декоративном искусстве важным элементом стали растительные орнаменты. Это происходило не из-за неумелости и не потому, что скандинавские ремесленники в принципе были глухи к чужеземному влиянию. В результате войн, грабежей и торговли на север попадало много прекрасных вещей: мечи с необычными рукоятями, книжные оклады и застежки, фибулы, монеты, сундуки, чаши и кубки, епископские посохи, ткани. Творения кельтов, каролингов, англосаксов производили сильное впечатление на северных мастеров; в меньшей степени, но все же прослеживается влияние русского искусства. В эпоху викингов секреты ремесла и художественные стили проникали в Скандинавию вместе с потоком иных сокровищ, но если скандинавские ремесленники с готовностью перенимали чужие умения, это вовсе не означает, что они ощущали себя наивными, старомодными провинциалами. Скорее они поступали так, поскольку были абсолютно уверены в превосходстве местной традиции, в собственном мастерстве и своей постоянной клиентуре. Чужеземные золото и серебро шли в переплавку и превращались в материал для северных умельцев, а чужеземные влияния вплетались в северную традицию, стимулируя ее формирование и развитие, но ни в коей мере не замещая ее.

Заимствования в скандинавском искусстве, вообще, весьма непростое явление. Например, долгое время считалось, что еллингский стиль возник под воздействием кельтской (точнее, кельтско-саксонской), англосаксонской и восточной традиций. Однако в последнее время исследователи пришли к выводу, что "большинство его элементов — скандинавские и восходят к тому периоду в начале IX в., когда скандинавская художественная культура испытала на себе, прямо или опосредованно, сильное влияние искусства Британских островов" (163). Проблема осложняется еще и тем, что любое влияние могло быть обоюдным. Каким периодом датируются каменные кресты, воздвигнутые в нескольких поселениях на востоке Йоркшира, пока не установлено, но кажется весьма вероятным, что они представляют собой результат пересечения местной и викингской (еллингской) традиций; с большей определенностью это можно сказать о других памятниках на территории Данело и иных областей, побывавших под норманнским владычеством. Стиль Хрингерике оставил свой след в англосаксонском искусстве времен правления Кнута, а в дни бывших викингов, нормандцев, урнесский стиль — последний прекрасный цветок на древе северного искусства — самое совершенное свое воплощение нашел не в Скандинавии, а в Англии и Ирландии.

Из всего сказанного следует, что северные ремесленники были достаточно самостоятельны и независимы, чтобы в течение нескольких веков спокойно перенимать чужие художественные и технические приемы и одновременно передавать чужеземцам свои. Да, они заимствовали, когда хотели, прошлые и нынешние достижения заморских собратьев, но создали при этом собственную художественную культуру, слишком своеобразную, чтобы считать ее просто незаконной дочерью каролингского искусства или перенесенным на чужую почву побегом культуры Британских островов.

Развитие скандинавской традиции с довикингских времен до XII в., когда ее окончательно иссушило мощное романское влияние, легко прослеживается по смене стилей: усебергский, Борре, еллингский, Маммен, Хрингерике, Урнес. К сожалению, материала у нас не так много. Глядя на усебергские корабль и повозку, можно только гадать, сколько кораблей и повозок, столь же прекрасных, до нас не дошло. Из сотен корабельных флюгеров и штандартов нам досталось всего несколько, и полдюжины датских хомутов с позолоченными бронзовыми накладками — лишь жалкие крохи былого изобилия. Мало что сохранилось от стиля Борре, особенно за пределами Норвегии, и невозможно установить границу между Борре и еллингским стилями, ибо у нас практически нет металлических украшений этого периода и полностью отсутствуют сведения относительно архитектуры. И как же печально, глядя на рунические надписи или рисованные изображения на камнях, думать, что во времена викингов все они были покрашены чистыми натуральными красками, — теперь красочный слой либо полностью облупился, либо подвергся варварской реставрации. Но все-таки имеющихся у нас данных вполне достаточно, чтобы увидеть в скандинавском искусстве присущие ему силу, цепкость и победоносную мощь, свойственные викингской культуре и обществу в целом.

Норманны были хорошими кузнецами и ювелирами: оружие, сделанное их руками, красиво, украшения — неплохи. Однако в работе с металлом они едва ли превзошли континентальных и англосаксонских мастеров. То немногое, что у нас есть, говорит о скандинавах как об отличных ткачах, портных и создателях гобеленов. Северные строители прекрасно умели работать с камнем, торфом и особенно деревом. Хотелось бы увидеть палаты конунга или большую усадьбу, ибо позднейшие источники и археологические данные подтверждают, что это были величественные добротные здания, столь же совершенные по форме и так же богато украшенные, как викингские корабли. Увы, ни одно из них не сохранилось до наших дней.

Но более всего викинги преуспели в резьбе по дереву и камню. Если судить по имеющимся у нас образцам, лучшими резчиками по дереву были норвежцы, резьба по камню процветала на Готланде. Дерева и камня в Скандинавии хватало с избытком, и нет ничего удивительного, что в этих ремеслах северные мастера не знали себе равных.

Достаточно полное представление о скандинавском искусстве резьбы по дереву можно получить, исследуя находки из корабельных погребений. Женщина, похороненная в Усеберге, неподалеку от Тунсберга в Вестфольде, если и не была Асой, матерью Хальвдана Черного, наверняка принадлежала к династии конунгов, ибо только очень могущественные и богатые властители могли призвать к себе стольких прекрасных мастеров и похоронить умершую с такой роскошью. К счастью для нас, почва в районе захоронения представляла собой голубую глину и корабль со всем погребальным инвентарем пролежал в целости и сохранности под верхним слоем торфа много веков, пока его не раскопали в 1904 г. Находки из усебергского погребения ныне находятся в музее в Осло, где их старательно оберегают и при необходимости реставрируют. Самые замечательные артефакты из богатейшей коллекции резных деревянных украшений и изделий — нос корабля, повозка и трое саней. Их изготовили разные мастера в первой половине IX в., и мы можем проследить различия в технических приемах и стилях. Но какой полет воображения и мощь! Звериные орнаменты на носу корабля, череда "хватающих зверей" и печально-комических человеческих фигур, украшающая его «клюв» (tingl), вырезанные на столбиках ложа стилизованные львиные головы (хотя, на взгляд неспециалиста, они являют собой нечто среднее между львиной головой и лошадиной мордой), великолепная резьба на оглоблях повозки, сюжетные картины на передке и бортах повозки и устрашающие звериные морды на столбиках густавсоновских саней. Если искусство должно быть экспрессивным, творения усебергских мастеров удовлетворяют этому условию в полной мере.

Поражает удивительное богатство декора: повторяющиеся узоры, орнаменты из фигурок "хватающих зверей", "кусающих зверей", диковинных птиц и змей, выразительные человеческие фигуры — и при том каждый элемент на своем месте. Кто-то из усебергских мастеров проявил больше изобретательности и сноровки, кто-то — чуть меньше, но все, что сделано ими, сделано с любовью и вдохновенно. Достаточно посмотреть на "хватающих зверей".

Мы не можем сказать точно, откуда взялось это создание. Существует мнение, что прообразом его был франкский лев, другие считают его порождением исконной скандинавской традиции. "Хватающий зверь" — некая игра природы, непонятная помесь льва, собаки, кота и медведя. У него большая голова, круглые вытаращенные глаза, нос картошкой и маленький ротик. Лоб открыт, но на макушке болтаются то ли косички, то ли просто локоны. Выражение лица свирепое и одновременно комическое. Тельце может быть разной ширины, но всегда узкое в талии, бедра прямые или в форме груши. Имя он получил из-за своих лап (возможно, кому-то больше захочется назвать их «руками» и "ногами"), которые всегда цепляются за декоративный бордюр, за соседних «зверей» или за другие части его собственного тела, а иногда — за все вместе. Два забавных маленьких зверька на овальной бронзовой фибуле из Лисбьерга (Дания) мертвой хваткой вцепились себе же в горло. В более простых вариантах "хватающие звери" похожи на подросших котят. Как орнаментальный элемент они использовались очень часто на протяжении всего IX в. Такие фигурки можно было без труда вписать в любой декор, и мастера комбинировали их бесчисленным множеством способов. Самые натуралистические изображения чем-то неуловимо напоминают рисованных персонажей мультфильмов или юных представителей кошачьего и медвежьего племени, застывших в слегка неестественных, напряженных позах; наиболее фантастические — наводят на мысль об испуганных акробатах, оцепеневших во время исполнения сложнейшего номера. Скандинавские ремесленники, как уже говорилось, всегда предпочитали "звериные орнаменты", и гротескные, исполненные внутренней энергии, свирепые и занятные "хватающие звери" на протяжении целого столетия пользовались у них особой любовью.

Некоторые из резных изображений Усеберга представляют собой сюжетные картины. На передке повозки, над орнаментом из сплетающихся змей помещена фигура человека, борющегося с огромными змееподобными чудовищами. Похожее на жабу существо кусает его в бок. Другой человек сражается с неким четвероногим зверем, и все пространство вокруг заполнено зверями, змеями и птицами, сплетающимися в неистовой схватке. Возможно, центральная фигура изображает Гуннара в змеиной яме.

На спинке повозки тоже вырезаны дерущиеся звери и змеи. Борта покрыты звериным орнаментом: змееподобные существа, представленные в основном в профиль, хватают и кусают друг друга с подчиненной строгому порядку яростью. На правой стороне, в середине верхней доски, помещено изображение, о содержании которого исследователи до сих пор спорят. На ней — три человеческие фигуры. Справа — мужчина на лошади, скачущий к центру картины; в центре — второй мужчина, держащий коня за повод, в другой руке у него обнаженный меч; позади этого человека стоит богато одетая женщина в ожерелье, с гордо вскинутой головой и длинными распущенными волосами — она хватает руку мужчины, сжимающую меч. Очевидно, эти трое встретились не в добрый час. В лицах и позах всех персонажей читается суровая решимость. Фриз из кружащихся злобных чудовищ подчеркивает драматичность всей сцены.

Звериные головы, венчающие столбики саней, вероятно, служили вполне практической цели — отпугивали злых Духов. Было высказано предположение, что подобные головы, насаженные на метровые шесты или короткие рукоятки, носили участники ритуальных шествий, но убедительных доказательств этого пока не представлено. Резьба выполнена разными мастерами: в соответствии с приемами работы этих неизвестных нам умельцев назвали "старым академиком", "мастером каролингского искусства" и "барочным мастером". Жутковатые головы, предположительно львиные, покрытые замысловатым орнаментом, выполнены с различной степенью мастерства. Руку «академического» мастера можно узнать не только по выразительности ракурсов, тупым клыкам в хищной пасти и поразительной гармонии между орнаментальным убранством и линиями фигуры, но также по гладкой шее зверя и четкому геометрическому орнаменту в нижней части опоры. Резьба «каролингского» мастера грубее, а работы "мастера барроко", как можно понять по его прозванию, отличает богатство и затейливость декора. На передке саней вырезан еще один диковинный зверь — полуживотное, полуптица, с крыльями и рогами, рельефная резьба, покрывающая его голову и шею, являет собой нагромождение переплетающихся, порой совершенно безумных фигур. Даже вне исторического контекста усебергские деревянные скульптуры привлекают к себе внимание как подлинные произведения искусства, но того, кто знаком с историей, они просто завораживают.

Находки из усебергского погребения датируются периодом от начала эпохи викингов до середины IX в. В X в. постепенно происходит переход от щедрой живописности усебергского стиля к более условным линейным композициям. Последнее утверждение, как и все утверждения такого рода, излишне упрощает реальную ситуацию, но, во всяком случае, отличия еллингского стиля от усебергского и стиля Борре видны невооруженным глазом. Еллингский стиль назван так, поскольку один из показательнейших его элементов — змееподобное животное S-образной формы (часто переплетающееся с другим таким же) присутствует в декоре серебряной чаши из северного еллингского кургана, найденной в 1820 г. В связи с этим названием возникает некая терминологическая сложность, ибо знаменитый еллингский "большой шагающий зверь", изображенный на мемориальном камне Харальда Синезубого, принадлежит вовсе не еллингскому стилю, а стилю Маммен. "Большой шагающий зверь" — признанный и самый знаменитый образчик этого стиля; на протяжении XI в. он не раз использовался в качестве прототипа скандинавскими и английскими ремесленниками. Еллингский мемориальный камень, воздвигнутый Харальдом Синезубым около 980 г., считается одним из интереснейших рунических памятников Скандинавии. Клиндт-Йенсен описывает его как "кусок серого, с красными вкраплениями гранита в форме усеченной пирамиды, около двух с половиной метров высотой, с небольшими выбоинами сверху". На одной из трех его граней высечено посвящение Харальда Синезубого, обращенное к отцу, матери и самому себе; на второй — "большой зверь", лев, обвитый змеей; на третьей — заключительные шесть слов посвящения, сообщающие об обращении данов в христианство, и стилизованное изображение распятого Христа в окружении сплетающихся лент. Эта композиция, за исключением бордюра и узора, проста и даже примитивна, однако заслуживает внимания как первое изображение Христа в скандинавском искусстве. Мастер, создававший ее, очевидно, был в какой-то мере знаком с христианской традицией.

Название стиля Маммен определил артефакт, найденный в Маммене (Ютландия), — очень красивое, инкрустированное серебром лезвие секиры с условным изображением зверя, возможно льва, с птичьей головой. Еллингский лев гораздо величественней, и поза его более «геральдична», но при ближайшем рассмотрении между ним и мамменским львом обнаруживается немалое сходство. В качестве характерных деталей можно указать обвивающую зверя змею, или ленту; двойные контуры; обозначенные спиралью бедра; вскинутую no-петушиному головку с отвисшей нижней губой; и, наконец, присутствие растительных элементов — явный след каролингского или англосаксонского влияния. Выразительный и грациозный зверь с еллингского камня оставался всеобщим любимцем до конца викингской эпохи. Иногда его копировали более-менее точно, со всеми контурами, когтями, острыми ушами и аканфовыми листьями на хвосте, в других случаях мастер давал волю воображению; в результате в конце X — начале XI в. мы встречаем того же льва, но уже в стиле Хрингерике — на крытых повозках из Хеггена (Норвегия) и Сёдерала (Швеция), на саркофаге из церкви Святого Павла, ныне хранящемся в лондонской ратуше, на шкатулках из Брамберга и Каменя (Германия), скандинавских рунических камнях и каменных крестах в Англии. Хрингерикского льва отличают особая экспрессия и изящные усики-завитки на месте ушей и хвоста. «Змея» поросла аканфовыми листьями; такая змея (либо две-три змеи) появляется в качестве основного мотива в декоре рунических камней восточной Швеции. Еще позднее "большой зверь", до неузнаваемости похудевший и практически утративший всякое сходство со зверем, становится одним из элементов утонченного урнесского стиля. Северный портал ставкирки в Урнесе — наглядное свидетельство этого нового и последнего достижения норвежских резчиков по дереву; блестящими образчиками урнесского стиля могут служить многочисленные фибулы, в том числе фибула из Линдхольм Хёйе, выставленная в музее Ольборга, и замечательная английская фибула из Питни (Сомерсет).

Другая тема, заслуживающая обсуждения в связи с декоративным искусством викингов, — рисунки на готландских камнях. Сотни мемориальных камней были высечены из известняка с начала V в., и, когда речь идет о периоде, предшествующем эпохе викингов, и самой викингской эпохе (особенно для VIII и XI вв.), они являются очень информативным источником. Основные сюжеты рисунков — все те же: корабли, люди, обороняющие дом, воин, пришедший в Вальгаллу, которому женщина подносит рог, сцены из легенд о богах и героях. В начале книги, описывая петроглифы Богуслена, Чивика, Симриса, мы говорили, что они представляют собой настоящие картинные галереи бронзового века. Мемориальные камни Готланда исполняют ту же роль по отношению к эпохе викингов. Мы рассмотрим три из них, хорошо известные и многократно воспроизводившиеся на фотографиях: Ардре VIII, Лёрбро I, Клинте Хуннинге I. Первый камень, чуть больше двух метров высотой, немного сужающийся к «шейке» и с обычным полукруглым завершением, сплошь покрыт Рисунками. В верхней округлой его части, отделенной в районе «шейки» бордюром, слева изображена Вальгалла, чертог с тремя арочными входами, над которыми располагаются еще семь проемов. Под ней — группа людей, несущих над головой что-то вроде шеста. Справа представлен Один, скачущий на своем восьминогом коне Слейпнире, а выше — поверженный воин: даже мертвый он не выпустил меч. Среди огромного количества рисунков в нижней части камня (существенно большей по площади) поддаются истолкованию далеко не все. Можно упомянуть викингский корабль в левом верхнем углу, несущийся на всех парусах по высоким крутым волнам. Впередсмотрящий стоит на носу, кормчий на корме у руля, вся команда при оружии. Узнается привязанный Локи и его жена Сигюн, собирающая в рог капающий на мужа яд, а также отдельные эпизоды песни о Вёлюнде. Мы видим кузницу Вёлюнда с клещами и молотами, обезглавленные тела сыновей Нидуда и Вёлюнда, в птичьем облике улетающего от дочери Нидуда Бёдвильд. Слева от нее Тор и Хюмир ловят на удочку Мирового Змея. Внизу в центре изображена некая постройка, а в ней — двое людей и корова, привязанная на веревку. Конец веревки держит находящийся снаружи человек. Справа от хлева с мощеным полом стоит собака. Пять остальных картинок не объясняются столь однозначно и, по мнению автора, едва ли заслуживают объяснения.

Камень из Лёрбро по композиции проще. Он меньше, чем ардреский и изображения на нем отделены друг от друга четкими горизонтальными линиями. В полукруге над «шейкой» представлена битва. Орлы высматривают мертвые тела. Чуть в отдалении двое людей в доме, воздев обнаженные мечи, похоже, приносят клятву. В следующей секции изображен восьминогий Слейпнир, на нем — мертвый человек. Позади спиной к коню трое людей с опущенными вниз мечами. Еще ниже — всадник с богато украшенным щитом гордо ведет за собой четырех воинов. Встречающий подает ему рог. На самом нижнем изображении (занимающем половину камня) большой викингский корабль с наполненными ветром парусами и щитами на борту. Команда наготове, впередсмотрящий смотрит вдаль, а вокруг, как всегда, вздымаются бушующие волны. В данном случае трудно определить, украшают ли нос и корму корабля звериные головы или завитки, но вероятней первое.

Третий камень — из Клинте Хуннинге — существенно отличается от первых двух. В верхнем полукруге — два сражающихся воина с мечами и щитами (больше всего это похоже на судебный поединок) и всадник со шитом и копьем в сопровождении собаки. В средней части помещается довольно грубое изображение корабля под парусами среди обычных символических волн. Нос и корма, как и у корабля с ардреского камня, украшена завитками. Сразу под кораблем — Локи со змеями и верной Сигюн. Но наибольший интерес представляет картина в нижней части камня. Двое лучников защищают дом под остроконечной крышей. В целом сцена напоминает композицию с франкского ларца, изображающую Вёлюнда и Эгиля. Как и на ардреском камне, стоящий снаружи дома человек держит конец веревки, к которой привязана огромная корова, находящаяся внутри. Не все детали картины понятны, но те, кто напал на дом, похоже, просчитались.

Эти и подобные им сцены повторяются неоднократно на мемориальных камнях Готланда, других областей Скандинавии и колоний. Вплоть до конца викингской эпохи особой любовью мастеров пользовалась история о Сигурде Драконобойце, из которой черпали свои сюжеты также и резчики по дереву.

В Скандинавии развивались и другие виды декоративно-прикладного искусства. В источниках довольно часто упоминаются ковры и гобелены, украшавшие стены богатых домов; среди усебергских находок имеется ковер с изображением шествий и повешенных людей. Стоит упомянуть еще о щитах, вроде того, который Эгиль сын Скаллагрима взял с собой на свадьбу в Видимюр: там щит упал в бочку с кислым молоком и испортился. Говорится, что на этом щите были рисунки из древних сказаний, а между ними золотые блестки и драгоценные камни.

Но, пожалуй, всего сказанного уже достаточно, чтобы понять отличительные особенности и почувствовать своеобразие викингского искусства.

После религии и искусства следует обсудить скандинавское право. Законы провозглашались на местных тингах, набиравших силу вместе с хередами, или округами, к которым они относились, на областных тингах (связанных с крупными территориальными единицами, такими, как Трёндалёг или Вестланд в Норвегии, Ютландия и острова в Дании, важнейшие провинции Швеции и Гаутланда, территориально-политические образования, сложившиеся вокруг больших городов типа Виборга, Хедебю и Рингстеда, и исландские "четверти") и альтингах на Тингвеллире (Исландия) и, по-видимому, в Гардаре в Восточном поселении (Гренландия). Тинги продолжали существовать и после того, как скандинавские страны приняли христианство (тинг в Гардаре, предположительно, возник только в этот период), и их законы были записаны уже в христианскую эпоху. Увы, с точки зрения историка, изучающего эпоху викингов, это произошло слишком поздно! То обстоятельство, что в своих попытках восстановить реальные законы VIII–XI вв. исследователи вынуждены опираться на документы XII в., а то и XIII в., создает почву для многочисленных спекуляций. Важным источником для исследования скандинавских законов и обычаев долгое время считались саги. Они действительно предоставляют историку богатейший материал; другой вопрос — насколько точными данными оперировали авторы XIII–XIV вв. и насколько добросовестно они их воспроизводили, словом, в какой степени мы можем доверять сагам. Честный ответ на этот вопрос оказывается не слишком обнадеживающим. Из Konungsbok, Stra?arholsbok, Codex Regius, Jarnse?a, Jonsbok нам известны достаточно детально исландские законы XIII в. Свидетельства саг, повествующих об Исландии 930-1030 гг. ("век саг"), порой согласуются с этими сведениями, порой входят с ними в противоречие, но в обоих случаях это ни о чем не говорит, ибо времена безоговорочного доверия к сагам, наконец, отошли в прошлое. Даже в тех случаях, когда сообщение саги подтверждается другой сагой или иным письменным памятником, типа "Книги о взятии земли", следует спросить себя, действительно ли эти источники независимы и насколько соответствующие утверждения "Книги о взятии земли" (или "Книги с Плоского острова" либо "Круга Земного") сами по себе обоснованны и правдоподобны.

Таким образом, от прежнего романтического представления о викингских законах не остается камня на камне. Законы храмов выглядят весьма подозрительно, если само существование храмов вызывает сомнения; едва ли стоит принимать за чистую монету воинский кодекс, представленный в таких произведениях, как "Сага о Йомсвикингах" и "Сага о Хальви", с их обилием совершенно фантастических подробностей; да и законы хольмганга, которые в исландском варианте сообщает "Сага о Кормаке", а в норвежском — "Сага об Эгиле", заслуживают весьма критического отношения. Судебные процедуры, описанные столь подробно в "Саге о Ньяле", принадлежат XIII в., а не X — началу XI в. и далее в том же духе.

И тем не менее множество фактов говорит о том, что законы занимали в жизни скандинавов, включая и жителей Данело, важное место. Правосудие вершилось публично — на тингах, куда собирались все свободные люди. Наивно думать, что участники тинга всегда были беспристрастны и их решения — справедливы: влиятельные и богатые люди при случае, разумеется, пользовались своим положением. Когда датских викингов, грабивших королевство, спросили, как имя их предводителя, они прокричали в ответ: "Мы все равны". Что сказал, услышав это, Хрольв Пешеход, мы не знаем; возможно, он мог бы добавить "но некоторые равнее других". Так или иначе, бонды и в Скандинавии, и в колониях всегда очень резко выступали против любых попыток ограничить их самостоятельность, особенно когда речь шла об их праве свободно высказывать свое мнение на тинге. Только с их одобрения, выраженного криками или звоном оружия, принятое решение получало юридическую силу. Правосудие было, можно сказать, общественной прерогативой.

Нетрудно указать основные сферы жизни, подпадавшие под действие закона. Наверняка существовали правила созыва, проведения и роспуска тинга, позволявшие решать дела в надлежащем порядке и гарантировавшие безопасность всех присутствующих. В область применения закона входили "гражданские дела" — споры касательно полей, пастбищ, охотничьих угодий, рубки леса и сбора хвороста, а также имущества потерпевших кораблекрушение; произнесение нида или мансёнга; кража овец; злостная порча масла и приваживание чужих пчел; разного рода оскорбления. В каждом из вышеперечисленных случаев закон определял тяжесть проступка и, соответственно, форму наказания — от отсечения пальца до отсечения головы. Нарушения общественной морали, социально опасные деяния и даже давняя викингская практика strandhogg, «продовольственных» рейдов по прибрежным селениям, которую со временем стали жестко пресекать, карались в соответствии со скандинавским правом штрафами, смертью или объявлением вне закона. Безусловно, существовали правовые нормы, определявшие статус заезжих людей и чужеземцев, живших более-менее постоянно на данной территории; нормы, регулировавшие торговлю и отправление религиозных культов, гарантировавшие неприкосновенность святилищ и право замужних женщин на свою собственность. Обширнейший раздел права был посвящен всякого рода убийствам — в целях самозащиты, на честном поединке, спровоцированное; сожжение человека в его доме; убийство ночью, в присутствии конунга или в священном месте, необъявленное убийство, бесчестное убийство и т. п. Всякого человека ценили, и эту цену можно было исчислить. Установленная законом вира выплачивалась серебром, шерстью или скотом, и само существование этой сложной, хорошо разработанной системы штрафов служило залогом того, что никакое покушение на жизнь человека, его семью, собственность или репутацию не останется безнаказанным. Северные законы говорили о достоинстве свободных людей.

Говорили в буквальном смысле этого слова. Руны, которыми пользовались повсюду в Скандинавии до принятия латинского алфавита, не слишком подходили для записи правовых норм или хроник (хотя один такой кодекс известен: Codex Runicus AM 28 8vo), поэтому, когда требовалось применить и сообщить кому-то законы, людям приходилось рассчитывать только на человеческую память. Реально ничего невозможного в этом нет. Во-первых, человек, затевавший тяжбу, всегда мог найти знатока законов, чтобы обратиться к нему за советом и помощью. Как бы их ни называли, по сути, эти знатоки исполняли роль современных адвокатов. Во-вторых, исландские источники часто упоминают о «законоговорителях». Законоговорителя выбирали; в его обязанности входило помнить все законы и в течение трех лет читать каждый год наизусть одну треть из них перед участниками тинга. Он был живым кодексом (разумеется, нельзя утверждать, что он не пользовался никакими письменными документами в качестве подспорья памяти) и абсолютным авторитетом в вопросах права. Перечень исландских законоговорителей с 930 г. до конца исландского народовластия в 1262–1264 гг. впечатляет. Знание законов входило в число знаний, необходимых правителю, на которых держались его власть и авторитет. И если бондам требовался закон, чтобы облегчить и обезопасить свою жизнь, то и закон без бондов был бы ничто, ибо скандинавское право работало только благодаря их доброй воле и активному участию в правосудии. В подобной ситуации выигрывали обе стороны, и принятие христианства, повлекшее за собой соответствующее изменение правовых норм, в данном случае пошло только на пользу.

Сами судебные процедуры были далеки от совершенства — но в какую эпоху, в какой стране о судопроизводстве говорили иначе? Порой исполнить решение тинга оказывалось крайне трудно, а иногда — вообще невозможно. Тут многое зависело от самих участников тяжбы — от их личной инициативы, энергии и той поддержки, которой они могли заручиться. В Норвегии, Швеции и Исландии бывали случаи, когда истец, сочтя, что при разборе его дела закон истолковали неправильно и решение тинга для него оскорбительно, брался за оружие. Но в целом любой человек в Скандинавии или колониях — будь он конунг, ярл, бонд или раб — почитал закон; оберегавший его самого и его собственность и приносивший в жизнь общества стабильность и порядок. Рассказы о распрях, сохранившиеся в исландских сагах, на первый взгляд противоречат всему, что говорилось выше о законах, судебных процедурах и авторитете тинга, но в действительности это не так. Большая часть этих историй выдумана; кроме того, сочинителей саг в любом случае не интересовали обыденные ситуации, когда закон торжествовал и дело улаживалось мирно ко всеобщему удовольствию, — куда более привлекательными им представлялись редкие casus celebres. Другими словами, если верить сагам, исландцы в эпоху викингов были такими же законопослушными и так же любили сутяжничать, как и сейчас. Подводя итог, можно сказать, что скандинавы признавали закон, обязательный для всех свободных мужчин и женщин, и выработали основы судопроизводства, которое вершилось публично на тингах и являлось неким примитивным прообразом суда присяжных. В скандинавской правовой системе прослеживаются отличительные особенности викингской культуры в целом; ее уважение к человеку — будь это мужчина или женщина — и принципиальный прагматизм.

И вот теперь, после того как мы обсудили в трех главах, посвященных скандинавскому обществу, природные особенности трех северных стран, расовые признаки, язык, социальную иерархию, занятия, религию, искусство и право скандинавских народов, описали, пусть достаточно бегло, события, происходившие в рассматриваемый период в Норвегии, Швеции и Дании, и экспансию викингов за море, у автора и читателя может возникнуть некое искушение. Хочется нарисовать портрет «типичного» викинга и поместить его в каталог "исторических типов" с соответствующей подписью и инвентарным номером. Соблазн, безусловно, велик, но задача, которую мы при этом перед собой ставим, маловыполнима и просто бессмысленна. Харальд Суровый, проведший тридцать пять лет в битвах, прославленный воин, чей путь начался в Малой Азии и закончился у Стемфордского моста, был викингом, равно как и его отец, Сигурд Свинья, который всю жизнь прожил дома, присматривая за полями и лугами, скотиной и мастерскими. Викингами были Хэстен, приведший "огромное войско" данов в Англию в начале 890-х гг., и Оттар, который привез королю Альфреду моржовый клык и рассказывал своему лорду о северных землях. Этим именем назвать и мародеров, грабивших церкви в Англии, Ирландии и Франции, и усебергских резчиков или мастеров из Маммена. Те, кто говорил "законом держится наша земля, беззаконием рушится", и те, кто вершил родовую месть, купцы и пираты, путешественники и колонисты, скальды и рассказчики саг — все это викинги. Конунги, усилиями которых скандинавские страны стали частью христианского мира, — конунги викингов. Короче говоря, чтобы нарисовать портрет викинга, надо пересказать заново содержание этой книги, но даже и тогда у нас не получится цельного образа.

Но можно подойти к проблеме иначе. Людям во все времена было свойственно создавать некий идеал, в соответствии с которым они оцени, али себя, и этот образ может сказать немало о национальном характере и мироощущении народа, его породившего. Если говорить конкретно об эпохе викингов, чужеземные хроники, скальдическая поэзия и легенды дают нам в достаточном количестве необходимый материал. Рёгнвальд Кали, ярл Оркнейских островов (1135–1158) так перечислял в висе свои достоинства:

Дел я знаю девять:

Добрый висописец,

Лих в игре тавлейной,

Лыжник я и книжник.

Лук, весло и славный

Склад мне рун подвластны.

Я искусен в ковке,

как и в гуде гусель (164).

Традиция приписывает конунгу Харальду Суровому весьма показательное замечание о Гицуре сыне Йслейва, епископе Исландии, что тот мог бы быть конунгом, или предводителем викингов, или епископом. Судя по скальдической поэзии, главными достоинствами мужчины считались доблесть, верность и щедрость. Величайший из скальдов, Эгиль сын Скаллагрима в драпе "Выкуп головы" прославляет Эйрика Кровавая Секира в таких выражениях (165):

Серп жатвы сеч

Сек вежи с плеч,

А ран рогач

Лил красный плач,

И стали рдяны

От стали льдяной

Доспехи в пьяной

Потехе бранной

Копья кинжал

Клинки сражал.

Эйрик с нивы жал

Славу пожал.

Багровый дрот

Гнал князь в поход.

Грозу невзгод

Знал скотт в тот год.

И ворон в очи

Бил выти волчьей,

Шла Хель меж пашен

Орлиных брашен (166).

В замечательной драпе, которую Эгиль сложил для своего близкого друга, херсира Аринбьёрна, он прославляет его стойкость, верность и щедрость:

Стал мне там

Щитом друг мой,

Вечный мой

Советчик верный,

Он один

Был надеждой

Во чужом

Княжом доме…

Он злодей,

Убийца денег,

Враг сынам Драупнира,

Супротивник

Детям татей

И казнит

Змей из злата (167).

Тот, кто не обладал этими достоинствами и вдобавок удачей (ибо "одно дело доблесть, а другое — удача"), едва ли мог снискать себе доброе имя, а тем более похвалу скальдов. Но в наиболее полном виде викингский кодекс поведения представлен не в героических песнях или хвалебных драпах, а в мифологических песнях "Старшей Эдды", в первую очередь — в "Речах Высокого". Эта длинная песня, состоящая из 164 строф, была записана в XIII в., однако, по общему мнению, она, хотя и подвергалась редактированию, все же передает, достаточно точно, устную языческую традицию. Житейская мудрость, запечатленная в ней, совершенно не согласуется ни с одним из расхожих представлений о викингах. Она не подходит сверхчеловеку, приверженцу безликой Судьбы, яростно рвущемуся навстречу року и собственной гибели, но обязательно изрекающему на прощание некую глубокомысленную сентенцию. Чужда она и чистокровному, чистоплотному северному джентльмену, который с невинным любопытством взирает ясными голубыми глазами на все безобразия своих южных соседей, и кровожадному пирату, грабителю и насильнику, чей любимый напиток — мед из черепа убитого врага.

Заповеди, наставления, предупреждения и поговорки, бытовавшие в Норвегии и Исландии начала X в., в той форме, в какой они изложены Высоким (Одином), прежде всего разумны. Это советы человеку, который хочет, по возможности, жить счастливо, добиться успеха, заслужить любовь друзей и уважение соседей и избежать неприятностей. Отдельные строфы поэмы, выбранные автором произвольно, но все же не наугад, по его мнению, достаточно показательны.

Прежде чем в дом

войдешь, все входы

ты осмотри,

ты огляди, —

ибо как знать,

в этом жилище

недругов нет ли.

Гостю вода

нужна и ручник,

приглашенье учтивое,

надо приветливо

речь повести

и выслушать гостя.

Нету в пути

драгоценней ноши

чем мудрость житейская,

хуже нельзя

в путь запастись,

чем пивом опиться.

Осторожным быть должен

конунга отпрыск

и смелым в сраженье;

каждый да будет

весел и добр

до часа кончины.

Глупый не спит

всю ночь напролет

в думах докучных;

утро настанет —

где же усталому

Мудро размыслить.

Муж неразумный

увидит приязнь

в улыбке другого;

а после на тинге

едва ли отыщет

сторонников верных.

Пусть невелик

твой дом,

но твой он,

и в нем ты владыка;

пусть крыша из прутьев

и две лишь козы,

это лучше подачек.

Муж не должен

хотя бы на миг

отходить от оружья;

ибо как знать,

когда на пути

копье пригодится.

Следует привечать друзей и соседей, жить на широкую ногу, но при этом не терять головы.

Добра не жалей,

что нажито было,

не скорби о потере;

что другу обещано,

недруг возьмет —

выйдет хуже, чем

думалось.

Надобно в дружбе

верным быть другу,

одарять за подарки;

смехом на смех

пристойно ответить

и обманом — на ложь.

Молод я был,

странствовал много

и сбился с пути;

счел себя богачом,

спутника встретив, —

друг — радость друга.

Щедрые, смелые

счастливы в жизни,

заботы не знают;

а трус, тот всегда

спасаться готов,

как скупец — от подарка.

В поле я отдал

одежду мою

двум мужам деревянным;

от этого стали

с людьми они сходны:

жалок нагой.

Подарок большой

не всюду пригоден,

он может быть малым;

неполный кувшин,

половина краюхи

мне добыли друга.

Следует мужу

в меру быть умным,

не мудрствуя много;

тот, кто удел свой

не знает вперед,

всего беззаботней.

Рано встает,

кто без подмоги

к труду приступает;

утром дремота

работе помеха —

кто бодр, тот богат.

Вопросит и ответит

умный всегда,

коль слыть хочет

сведущим;

должен один

знать, а не двое, —

у трех все проведают.

Жизнь хороша сама по себе. Надо уметь ей радоваться и постараться оставить по себе добрую память. Лучшее, чего можно желать, — жить и быть счастливым.

Ездить может хромой,

безрукий — пасти,

сражаться — глухой;

даже слепец

до сожженья полезен —

что толку от трупа.

Сын — это счастье,

хотя бы на свете

отца не застал он;

не будет и камня

у края дороги,

коль сын не поставит.

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам;

но смерти не ведает

громкая слава

деяний достойных.

День хвали вечером,

жен — на костре,

меч — после битвы,

дев — после свадьбы,

лед — если выдержит,

пиво — коль выпито.

Притом что в Скандинавии к женщинам относились с уважением, скальд, сложивший "Речи Высокого", к ним достаточно суров. В противоположность нежным и часто даже трогательным посвящениям матерям, женам, сестрам, которые мы читаем на рунических камнях, его высказывания служат нам предупреждением.

Не доверяй

ни девы речам,

ни жены разговорам —

на колесе

их слеплено сердце,

коварство в груди их.

Красно говори

и подарки готовь,

чтобы жен соблазнять;

дев красоту

неустанно хваля,

будь уверен в успехе.

Мужей не суди

за то, что может

с каждым свершиться;

нередко бывает мудрец

безрассудным от сильной страсти.

"…Будь осторожен,

но страха чуждайся,

пиву не верь

и хитрому вору,

не доверяй и жене другого.

И наконец, предписание, как чтить богов:

Хоть совсем не молись,

но не жертвуй без меры,

на дар ждут ответа;

совсем не коли,

чем без меры закладывать.

Так вырезал Тунд (Один)

до рожденья людей;

вознесся он там,

когда возвратился (168).

Подобные же наставления встречаются в Речах Сигдривы", "Речах Регина", "Заклинании Гроа". Это — мудрость трезво мыслящего человека, которому живется не слишком легко. "С глупцами не спорь; злые слова глупый промолвит, о зле не помыслив". "С родней не враждуй, не мсти, коль они ссоры затеют". "Чужую жену не должен ты брать в подруги себе". "В горах ли ты едешь или по фьордам — еды бери вдоволь". "Лучше живым быть, нежели мертвым". "Женись по расчету, покупай с прибылью", "Человек, что людям не люб, — зачем ему жить". Ничего сверхъестественного не требуется. "Речи Высокого" — не кодекс героев, а правила поведения в обыденной жизни. И в основе этих правил лежит разумный эгоизм. В "Речах Высокого" нет моральных оценок, законы, обычаи, религия (за исключением мифологии) остаются как бы за скобками. Единственное, к чему апеллирует поэт, — это общественное мнение, суждение соседей. Народная мудрость, крестьянская хитрость, предусмотрительность купца и бравада солдата, скрывающего свой страх, внесли свой вклад в холодную рассудительность гномического стиха. Конечно, норманнская этика не сводится только к этим правилам, но, говоря о северном кодексе доблести, который, безусловно, тоже существовал, не стоит упускать их из виду. Этические нормы были порождением северного образа жизни и вполне объясняются теми характерными особенностями викингской эпохи и викингской экспансии, о которых мы уже вели речь.

После того как в 1000 г. конунг Олав сын Трюггви в красном плаще прыгнул с борта Великого Змея в море у Свольда, три властителя поделили его бывшее королевство. Олав Скётконунг исполнил давнюю мечту и присоединил к своим владениям бывшие гаутские земли — Ранрике и Богуслен, а заодно восточные фюльки Трёндалега. Эйрик, ярл Хладира, великодушный и разумный сын невоздержанного и жадного язычника ярла Хакона сына Сигурда, получил западные прибрежные фюльки: от далекого заполярного Халогаланда до теплых, плодородных Ядара и Агдира. Датский конунг Свейн Вилобородый, трезво мыслящий и дальновидный вдохновитель заговора, сместив норвежского Олава, по традиции, взял себе Вик. В действительности он добился большего. Ярл Эйрик был его человеком, мало того — его зятем; хотя в эпоху викингов подобные отношения еще ничего не гарантировали (Олав сын Трюггви был женат на сестре Свейна, но это ему ничем не помогло), ярл Эйрик хранил верность Свейну, а потом его сыну Кнуту, к большой выгоде того и другого. Шведский конунг Олав выделил часть норвежских владений брату Эйрика, Свейну; а поскольку родичи Эйрика считали его самым многообещающим и, вполне справедливо, самым знаменитым из членов семьи, братья во всем его слушались и, таким образом, позиции конунга Свейна в Норвегии еще более упрочились. Это не только повысило престиж Дании среди скандинавских стран, но и позволило Свейну Вилобородому привести в исполнение свои честолюбивые замыслы относительно Англии.

В 954 г., когда Эйрик Кровавая Секира был изгнан из Йорка и пал героической, но жалкой смертью, Нортумбрия признала власть англосаксонского короля Эадреда, и Англия четверть века не ведала викингских набегов. Это счастливое время закончилось в 980 г. Уэльс получил передышку раньше — с 918 г. по 952 г. Однако со смертью одного из прославленнейших валлийских королей Хюэла Да (Доброго), последовавшей в 952 г., викинги Дублина и Лимерика и их сотоварищи с острова Мэн не замедлили воспользоваться представившейся возможностью. С 980 г. набеги норманнов участились: в период 982–989 гг. кафедральный собор Святого Давида в Диведе грабили четырежды. Члены валлийского королевского рода порой использовали викингов в качестве военной силы в борьбе за власть, но те, кто получал таким образом корону, быстро оказывались в роли подставных правителей. В Южном Уэльсе норманны, похоже, преуспели больше, чем о том рассказывают хроники, поскольку за пятьдесят лет построили на его побережьях гавани и торговые города. То же самое они проделали в Ирландии. В Англии, как и в Уэльсе, возобновление викингских набегов совпало по времени с кризисом королевской власти (если, конечно, не явилось результатом этого кризиса). Эадред был могущественным королем; Эдгар, взошедший на трон после четырехлетней интерлюдии правления Эадвига, едва ли в чем ему уступал. По отношению к данам он проявлял великодушие и твердость, обращаясь с ними не как с жителями завоеванной страны, а как со своими добрыми подданными. На равных с англосаксами они собирали ополчение по повелению короля и подчинялись светским и духовным властителям, правившим под его рукой. Во времена Эдгара даны в Данело (очень скоро получившего это имя) наслаждались долгим миром вместе с обитателями Уэссекса и Мерсии, и их лояльность была сполна вознаграждена тем, что им позволили жить по своим законам и обычаям и самостоятельно решать все свои местные дела. Таким образом, Данело прочно вошло в состав англосаксонского королевства — даже если поводом к этому послужили чисто своекорыстные интересы.

Эдгар умер в 975 г., и ему наследовал его сын Эдвард, о котором известно только, что он был юн, недостаточно тверд и вызывал недовольство многих, Его убили в 978 г., а со временем возвели в ранг святого и мученика. После него корону принял его двенадцатилетний брат Этельред, который с этого момента стал и по сию пору остается мишенью для яростных нападок. В самом начале его несчастливого и беспокойного правления (978-1016) бич Божий вновь обрушился на Англию. Пришли викинги.

Ситуация во многом повторялась. Политические перемены в Дании и других северных землях, равно как и экономические трудности, вынуждали предприимчивых и решительных людей искать счастья на стороне. Пути и способы выдумывать не приходилось, тем более что прежние жертвы сами призывали напасть на свою голову, демонстрируя всем собственное бессилие. В Нормандию и Францию викингам дорожка была заказана, в Данело жили их соплеменники, поэтому в первой половине 980-х гг. они появлялись в основном на побережье между Гемпширом и Чеширом, и пока небольшими разрозненными группами. Новый этап начался с приходом к власти в Дании в 985 г. или чуть позже Свейна Вилобородого. Когда именно у Свейна впервые возникла идея захватить Англию, вместо того чтобы ее грабить, мы никогда не узнаем. Не исключено, что замысел складывался постепенно, по мере того как Свейн все больше убеждался — по рассказам и на собственном опыте — в полнейшей беспомощности англосаксов под предводительством Этельреда. Возможно, решение созрело окончательно уже после гибели Олава сына Трюггви, когда во время учиненной Этельредом в 1002 г. расправы над данами Данело погибла сестра Свейна — с той поры к личным амбициям датского конунга добавилась необходимость отомстить за смерть родственницы. Как бы то ни было, контраст между расчетливым, целеустремленным Свейном и бестолковым, робким Этельредом оказался столь же впечатляющим, как и разница в судьбах их народов.

Но сначала, пройдя воинскую науку у русов в Новгороде и набравшись опыта в пиратских походах на Балтике, на сцену явился юный Олав сын Трюггви. Никаких правдоподобных сведений о первых его походах не сохранилось ни в английских, ни в норвежских источниках. О битве при Мэлдоне, во время которой, по сообщению Англосаксонской хроники (рукопись "А"), норманнами предводительствовал некий Олав (Анлав), ни в скальдической поэзии, ни в сагах не говорится ничего. Храбрый Бюрхтнот вышел навстречу вражескому войску, намного превосходившему численностью его дружину, и когда норманны предложили ему откупиться золотом и серебром, пообещал им вместо этого вдосталь мечей и копий и добрую битву. Бюрхтнот выказал немалую доблесть, но поступил безрассудно; он не удостоился славы у победителей-викингов и мало нашел подражателей среди побежденных англосаксов. После гибели Бюрхтнота Олав и Этельред заключили соглашение, о котором уже упоминалось выше, В нем содержатся важные сведения относительно правил торговли и навигации в прибрежных водах; также оговаривается, что все прошлые разногласия между двумя народами будут забыты, взаимные претензии сняты, а завершается это все весьма откровенным утверждением, что 22 000 фунтов золота и серебра будут выплачены викингам в знак заключения мира. В статье Англосаксонской хроники за этот год сообщается, что захватчикам выплатили 10 000 фунтов. Впрочем, и те, кому досталось это богатство, и те, кто платил, прекрасно знали, что мир не будет долгим. Олав сын Трюггви не появлялся в Англии пару лет, но в 994 г. приплыл туда снова; на сей раз викинги начали настоящую военную кампанию, и хотя англосаксы дважды пробовали остановить их, эти попытки закончились ничем из-за трусости и предательства этельредовских военачальников.

У Олава сына Трюггви в 994 г. были военные корабли, войско и кроме того — союзник, датский конунг Свейн Вилобородый. Теперь, когда место вождей-кормчих, приводивших своих морских коней по бурным водам к английским берегам, заняли конунги или будущие конунги, викингские походы перешли в иное качество. Ряд фактов указывает на то, что уже в это время некоторые англосаксонские эрлы и таны, слишком отчетливо осознававшие полную непригодность Этельреда как короля, готовы были признать своим правителем Свейна. Военная слава времен короля Альфреда померкла, в палатах высоких лордов, где прежде почитались доблесть и закон, ныне поселился страх, и простые воины приходили в отчаяние, видя трусость своих предводителей. Но гроза 994 г. миновала, хотя за эту временную передышку пришлось заплатить дорогой ценой. Слишком многое разъединяло Олава и Свейна, чтобы их союз мог просуществовать достаточно долго. Кроме того, лондонцы так храбро защищали город, что викинги не сумели его взять и сами понесли тяжелые потери. Встретив столь яростное сопротивление, норманны сняли осаду и, разделившись по своему обыкновению на более мелкие отряды, отправились в Эссекс, Кент, Сассекс и Гемпшир. Там викинги обзавелись конями и предались своему любимому занятию — грабежам. Англосаксы купили мир за 16 000 фунтов, а припасы для грабителей собирали со всего Уэссекса. Олав и Свейн сразу же расстались. Датский конунг отправился домой, разорив по дороге Уэльс и остров Мэн. Он, однако, собирался вернуться. Олав принял крещение и покинул Британские острова навсегда. С 995 г. его судьба связана с Норвегией.

Но то, что двое бывших союзников отныне заняли более естественные для них позиции заклятых врагов, не слишком помогло Этельреду. В 997–999 гг. даны безнаказанно хозяйничали на побережьях Уэссекса, и гнев и отчаяние его обитателей переданы в одной из самых трагических записей Англосаксонской хроники.

"999. В тот год вражеское войско опять подошло к Темзе и поднялось по Мёдуэй к Рочестеру. Там их встретили жители Кента и разыгралась короткая битва, но, увы, ополчение быстро обратилось в бегство, ибо люди не дождались обещанной помощи, и поле битвы осталось за данами. Даны обзавелись конями и ездили верхом где хотели, разграбив и опустошив почти весь Кент. Король и его советники решили выступить против них с флотом и пешим ополчением. Но когда корабли были уже готовы, день за днем следовали проволочки, и несчастные люди, что ждали на кораблях, терпели тяготы. Всегда, когда требовалось наступать, они медлили час за часом, и враги успевали собрать силы, и побережья оставались без охраны, и все делалось слишком поздно. Так что в конце концов ничего не вышло, кроме тягот для людей, пустых трат да радости врагов".

Летом 1000 г. викингское войско переправилось через канал в "королевство Ричарда", Нормандию. До 991 г. Нормандия была для викингов, грабивших Англию, надежным прибежищем, где они всегда могли подлечить раненых и починить свои корабли. В 991 г. Этельред и герцог Нормандии Ричард I по настоянию папы заключили соглашение, по которому англосаксонский король не должен был привечать врагов герцога, а герцог — врагов короля. Однако вопрос о том, как долго действовал этот договор и насколько он соблюдался, остается открытым; во всяком случае, не похоже, чтобы в 1000 г. Ричард II принял викингов менее приветливо, чем в прежние времена. В 1001 г. норманны вернулись и продолжали грабить Уэссекс, пока Этельред не выплатил им в общей сложности 24 000 фунтов за традиционное обещание оставить Англию в покое. Одновременно Этельред попытался установить более дружеские отношения с Нормандией. Он женился на сестре Ричарда II Эмме, но, судя по всему, этот брак в целом не улучшил положения (169). Естественно, симпатии нормандцев были полностью на стороне их весьма близких скандинавских родичей Впрочем, и Этельред, хотя и не достиг желаемого результата, в трудный момент смог найти приют при дворе своего шурина. Другие его действия имели куда более разрушительные последствия. В том же 1002 г. он повелел "в день святого Бриса (13 ноября) убить всех данов, которые жили в Англии", ибо, как сообщает Англосаксонская хроника, ему сказали, что даны собирались убить его и его советников и захватить королевство. Был ли то навет, или король сам придумал это обвинение, дабы оправдать столь подлое и бессмысленное деяние, сказать трудно. Конечно, до жителей Данело попробуй доберись, но кое-где повеление короля все же исполнили (в источниках упоминается, по крайней мере, расправа над данами в Оксфорде), и предание гласит, что среди жертв оказалась сестра конунга Свейна, леди Гуннхильд.

Военные кампании Свейна в Англии в 1003–1005 гг. едва ли имели своей целью завоевание королевства. Скорее то была кровная месть, которая, как нередко случалось, принесла мстившему заодно и прибыль. Свейн разграбил Эксетер, Уилтон, Солсбери, Норидж и Тетфорд и лишь один раз встретил достойное сопротивление: после грабежа в Тетфорде некий Ульвкютель из Восточной Англии собрал своих людей и атаковал викингское войско. Если бы англосаксы сумели исполнить его повеление и захватить оставленные данами корабли, викингам бы не поздоровилось, и, как говорит Хроника, "они сами признавали, что нигде в Англии не пришлось им выдержать столь жестокого боя, как тот, который дал им Ульвкютель". Из сказанного становится ясно, как легко далеко идущие планы Свейна могли обернуться для него позором и смертью. Даны уплыли из Англии в голодный 1005 г., чтобы вернуться в 1006 г. Их новые вылазки кажутся уже своего рода бравадой. Англосаксонская хроника с печальной иронией повествует, как викинги обосновались со всеми удобствами на острове Уайт, собрали запасы еды в Рединге, и хотя было сказано, что, дойдя до Кукамсли Ноб, они уже никогда не вернутся к морю, викингское войско, совершив дерзкую вылазку, достигло указанного места. Оттуда они повернули назад, обратили в бегство срочно собранное ополчение и, вопреки всем пророчествам, проскакав через Винчестер, возвратились на побережье. Горожане видели, как они, явно гордясь собой, везли к кораблям добычу, захваченную в 80 километрах от моря.

Викинги предприняли этот поход, пока король справлял Рождество в Шропшире. Но Этельред не оставил случившееся без внимания и в 1007 г. заплатил норманнам 36 000 фунтов, попутно снабдив их провизией, собранной по всему королевству. Присоединив эти подарки к награбленному добру, даны, весьма довольные, покинули Англию.

Покинули на два года. Этельред попробовал подготовиться к новому нашествию, но эти попытки в очередной раз оказались неудачными. Во-первых, он решил повысить военную мощь королевства, поставив нового элдормена в Мерсии, однако избрал на эту роль печально известного предателя Эадрика Жадного. Во-вторых, король повелел построить флот, дабы он охранял прибрежные воды и не позволял ни одному викингскому судну пристать к берегу. Согласно Хронике, с каждых трехсот гайд надо было выставить один военный корабль с командой, а с каждых восьми гайд — предоставить шлем и кольчугу (170). К 1009 г. корабли построили, флот собрался в Сандвиче, где и обнаружилась полная его беспомощность — результат взаимных претензий, соперничества, своекорыстия, трусости, своеволия и откровенного членовредительства, процветавших среди его предводителей. После того как 80 кораблей были сожжены, Этельред со своими элдорменами и советниками, как сказано в Хронике, "отправился домой". Уцелевшие корабли отвели в Лондон, а в Сандвиче 1 августа высадились даны.

Эта большая, сильная армия в ту же осень безнаказанно принялась разорять окрестности. В отличие от войска, которое полтора века назад привели в Англию сыновья Рагнара, ее основу составляли не воины по случаю или по неволе, стремившиеся вернуться в родной дом. На сей раз к английским берегам приплыли профессионалы. В отсутствие конунга Свейна ими командовали двое братьев, небезызвестные Торкель Длинный и Хемминг, а также некий Эйлив, брат ярла Ульва, позже женившегося на дочери Свейна Эстрид. Сыном Эстрид и Ульва был Свейн Эстридсен, родоначальник нынешней датской королевской династии.

Можно (и нужно) относиться с большим подозрением ко всему, что рассказывается в сагах о йомсвикингах; и как мы уже говорили, раскопки в Волине-Юмне ничего не дали, кроме указаний на то, что в городе жили славяне и скандинавы. Однако в самой Дании около 1000 г. были возведены крепости, ничем не хуже легендарного Йомсборга. Нам известно четыре — Треллеборг у Слагельсе на западе Зеландии, Аггерсборг в Лимафьорде, Фюркат неподалеку от Хорбо в восточной Ютландии и Ноннебакен в Оденсе на Фюне. Все они имеют четкую планировку и представляют собой группы деревянных построек, окруженных стеной. В Треллеборге 16 домов расположены так, что образуют четыре квадрата со свободным пространством внутри, и эти четыре квадрата вместе составляют еще один большой квадрат. В Фюркате и Ноннебакене тоже по 16 домов, а в Аггерсборге — 48. Размеры домов в разных крепостях разные, но внутри каждого лагеря строго одинаковы. (В основу планировки лагерей положена римская мера длины — римский фут, составляющий 29,57 сантиметра. В Аггерсборге длина домов — 110 римских футов, в Треллеборге — 100, в Фюркате — 96.)

Раскопки в Треллеборге, обнаруженном первым, ведутся давно и более активно, чем в прочих крепостях, поэтому о нем нам известно больше. Он располагался на высоком мысу между двух судоходных рек — Ваарбьо и Тудео, которые после слияния несут свои воды еще примерно три километра к проливу Большой Бельт между Зеландией и Фюном. Перед началом строительства землю на мысу выровняли. Подходы к крепости, помимо двух рек, преграждали болота, раскинувшиеся к северу, западу и юго-западу от нее. Кроме того, постройки Треллеборга были обнесены земляным валом с деревянными конструкциями внутри и частоколами. Толщина вала составляла около 17 метров; высота — 7 метров, и по форме он представлял собой практически точную окружность. Четверо ворот, расположенных четко напротив друг друга, выходили на четыре стороны света (небольшое отклонение к северо-востоку можно не учитывать) и соединялись улицами, пересекавшимися ровно в центре большого квадрата, образованного квадратами домов. Снаружи вал был укреплен бревнами; со стороны суши вдоль него тянулся широкий глубокий ров. Но даже этого строителям Треллеборга показалось недостаточно. С востока и юго-востока, там, где крепость не защищала водная преграда, проходила еще одна линия укреплений — правда, этот внешний вал был ниже, а ров — мельче. И сегодня, глядя на хорошо сохранившийся вал и забетонированные ямы на месте опорных столбов, легко вообразить себе былую мощь Треллеборга: ее обеспечивали выгодное местоположение, удобный выход к морю, надежная гавань, где корабли могли укрыться от штормов и врагов, и сильный, мобильный гарнизон.

Диаметр внутреннего кольцевого вала составляет 136 метров. Большую часть площади внутри его занимают 16 домов. Несколько мелких строений, в том числе нечто похожее на караульни у северных и западных ворот, едва ли нарушают совершенную симметрию планировки. Стены домов сооружались из вертикально поставленных бревен, внешний ряд опор образовывал "наружную галерею" и поддерживал крышу. Сами постройки имели форму ладьи, с закругленными боковыми стенами и прямыми торцами; внутри они делились на три помещения, самое просторное из которых располагалось в середине. Между внутренним и внешним валом также стояли дома: 13 располагались полукругом и еще два за внутренним рвом у восточных ворот. От построек внутри крепости они отличались только тем, что не состыковывались в квадраты, и длина их составляла не 100 римских футов, а 90. Прямоугольный участок между внешним валом и двумя стоящими отдельно домами представлял собой крепостное «кладбище», причем захоронения на нем производились ранее, чем была возведена крепость. Большинство скелетов принадлежит мужчинам в возрасте от двадцати до сорока лет, то есть «призывного» возраста. Обнаружено также несколько захоронений пожилых людей и несколько детских погребений. Поскольку аскетизм в теории всегда выглядит более привлекательным, чем на практике, нет ничего удивительного, что среди погребений встречаются и женские — хотя это полностью противоречит законам (очевидно, вымышленным) йомсвикингов, не допускавшим присутствия женщин в Иомсборге. Умерших клали в могилы головой на восток, но едва ли это имеет какое-либо отношение к христианским погребальным обычаям. Погребальный инвентарь скуден, но включает в себя оружие (в том числе прекрасное лезвие секиры, инкрустированное серебром, примерно 1000 г.), кузнечные инструменты, сельскохозяйственные орудия, женские украшения, приспособления для прядения и ткачества.

И все-таки, что же такое Треллеборг? Когда его построили и с какой целью? Ответить на первый вопрос, исходя из всего сказанного выше, несложно: перед нами крепость, служившая одновременно военным лагерем. Согласно археологическим данным, ее, как и три другие, возвели в период 970-1020 гг. Трудно представить, что кто-либо, кроме конунга, мог построить четыре крепости, являвшиеся подлинными достижениями инженерного искусства, Для сооружения которых потребовалось столько денег, труда и материалов (по оценкам, для постройки одного только Треллеборга пришлось срубить 8000 деревьев). И кто из конунгов был способен на это, если не конунг Свейн? Впрочем, при решении таких вопросов едва ли стоит действовать методом исключения. Попробуем подойти к проблеме с другой стороны. По мнению исследователей, четыре крепости могли вместить 4000 человек. Кому под силу собрать такое войско? Только конунгу — причем в особо благоприятных обстоятельствах. И не похоже, чтобы эта затея была пустой прихотью. Судя по расположению крепостей и их планировке, им отводилось сразу две роли. Они служили местом сбора и перевалочным пунктом для войск, отправлявшихся в далекие походы, а заодно их гарнизоны поддерживали надлежащий порядок в окрестных землях. Это опять-таки указывает на Свейна, которому требовались хорошо обученные наемники, чтобы морально обезоружить, а потом завоевать Англию, и который имел возможность щедро платить тем, кто станет приглядывать за Данией в его отсутствие.

Строительство четырех крепостей было закономерным следствием военной экспансии викингов за море. Постоянные демонстрации военной силы оказались весьма прибыльным занятием, и в данном случае на это следует обратить особое внимание. Как мы уже говорили, во второй половине X в. приток куфийского серебра в Скандинавию стал уменьшаться, а к началу XI в. прекратился совсем. Но норманнам требовалось серебро, причем в больших количествах, и трезвый разбойничий ум Свейна подсказал ему, где это серебро добыть: конечно же получить в качестве дани в раздираемой внутренними дрязгами, отчаявшейся Англии. Колесо завертелось в 980 г., и Свейн (лично или через своих ставленников) с 994 г. до своей смерти в 1013 г. раскручивал его сильней и сильней. Каждое нападение на несчастную страну приносило очередной данегельд, и на эти деньги можно было содержать войско до следующей атаки. Цифры поражают: 994 г. — 16 000 фунтов; 1002 г. — 24 000 фунтов; 1007 г. — 36 000 фунтов; 1012 г. — 48 000 фунтов. Поистине, Англия сама платила за то, чтобы ее завоевали! Дань не всегда выплачивалась только деньгами. Фибулы, обручья, браслеты, просто слитки — все годилось, лишь бы серебряное (171). Не все те, чьи жадные руки расхватывали эти сокровища, были даны; в войске Свейна собрались наемники и охотники за удачей со всей Скандинавии. Множество мемориальных камней в Швеции воздвигнуто в память о воинах, сражавшихся, а порой — погибших, в Англии. В пяти надписях упоминаются люди, получавшие свою долю собранной с англосаксов дани. Камень в Гринде (Сёдерманланд) воздвигнут по храброму Гудви, который "отправился в Англию и получил там долю от гельда". Надпись в Васбю сообщает, что "Али воздвиг этот камень по себе. Он получал гельд Кнута в Англии. Упокой, Господи, его душу". И наконец, самая знаменитая — надпись с боррестадского камня в Оркестаде (Упплёнд): "Карей и Гербьёрн воздвигли этот камень по Ульву, своему отцу. Спаси, Господи и Матерь Божья, его душу! Ульв трижды получал данегельд в Англии. Первый раз платил Тости. Потом Торкель. Потом Кнут". Некоторые исследователи полагают, что Тости — это Скёглар-Тости, отец Сигрид Гордой, которую (если она вообще существовала) ударил по лицу Олав сын Трюггви и которая потом стала женой Свейна Вилобородого. Торкель — это Торкель Длинный, Кнут — Кнут Могучий.

Добытые сокровища растекались по всей Скандинавии: на Готланд, в материковые области Дании и Швеции меньше — В Норвегию. Некая их доля оседала на островах Атлантики, признававших власть конунгов (172). Количество англосаксонских денег в скандинавских кладах резко возрастает с начала правления Этельреда. В первые десятилетия основным их источником был данегельд; но и Кнут после завоевания Англии расплачивался со своими наемниками английской монетой. Деньги для этих выплат собирались по всей стране. В 1018 г. данегельд вылился в беспрецедентную сумму 72 000 фунтов, не считая то ли 10 500, то ли 11 000 фунтов, собранных лондонцами. С 1012 г. ставка данегельда постоянно повышалась, а при Кнуте налог на содержание войска — херегельд — превысил все остальные. В статье 1040 г. Англосаксонской хроники сообщается, что датский конунг выплачивал гребцам на военных кораблях по восемь марок; даже притом что размеры его 60 кораблей нам неизвестны (у Кнута, по свидетельствам источников, был корабль на 120 весел), общая сумма едва ли могла составить менее 3000 фунтов в год, помимо тех денег, которые платили хускарлам — наемникам, составлявшим "личную гвардию" конунга. Англосаксонские монеты продолжали поступать в Скандинавию до 1051 г. — с этого времени Эдуард Исповедник отменил херегельд.

Факты, полученные из четырех разных источников, если увязать их вместе, позволяют понять более четко, что представляли собой военные кампании армий Свейна и Кнута. С одной стороны, у нас есть погодные записи Англосаксонской хроники, очень личностные и исполненные чувства; с другой — молчаливые свидетельства четырех датских крепостей, построенных с определенной целью и заброшенных, когда эта цель была достигнута; также имеются сведения об огромных данегельдах и о ежегодных выплатах наемникам и — в пару к ним — полученные археологами данные о постоянном притоке английской монеты в Скандинавию в этот период.

Однако вернемся в 1009 г. Датское войско занималось привычным делом. Восточный Кент купил мир за 3000 фунтов; лондонцы, как всегда, доблестно оборонялись и отстояли город, однако даны разорили все вокруг, сожгли Оксфорд и разграбили Ипсвич. Много жителей Восточной Англии и Кембриджа погибли в жестокой битве при Рингмере (1010 г.); давний враг данов, Ульвкютель держался стойко, но изменник Тюркютель Лошадиная Голова нарушил строй и позорно бежал с поля боя. Среди воинов, сражавшихся в этой битве под командой Торкеля Длинного, был плотный молодой норвежец Олав сын Харальда, о котором еще пойдет речь в дальнейшем. Поражение при Рингмере принесло свои горькие плоды: даны разорили всю Восточную Англию, разграбили Тетфорд и Кембридж, прошли огнем и мечом по Оксфордширу, Букенгемширу, Бедфордширу. На сей раз англосаксы уже не пытались сопротивляться. Судя по Англосаксонской хронике, к 1010 г. Англия готова была отдаться в руки завоевателей.

"Тогда они с добычей возвратились к своим кораблям; и когда они разошлись по кораблям, тут и должно было собраться ополчение и оставаться наготове на тот случай, если даны замыслят новую вылазку. Но ополчение как раз отправилось домой. Когда враги были на востоке, наше войско собиралось на западе, а когда они были на юге, наше войско было на севере. Всех советников призвали к королю, чтобы они решили немедля, как защитить королевство, но какой бы способ они ни избирали, месяца не проходило, и все оказывалось брошено. Под конец уже ни один знатный человек не желал собирать ополчение, но бежал быстро, как только мог; и корабли не приходили друг другу на помощь".

Следующий год не принес облегчения. Осенью Кентербери оказался в руках врагов и архиепископ кентерберийский был захвачен в плен — такова цена предательства. Англия уже делала первые шаги к тому, чтобы заключить очередное перемирие; 48 000 фунтов собрали и передали данам после Пасхи 1012 г. За архиепископа Эльфхеаха потребовали отдельный выкуп, но Эльфхеах отказался его выплачивать и запретил кому бы то ни было другому это делать. То, что случилось дальше, поистине отвратительно. В Гринвич, куда сошлось датское войско, привезли вино с юга, в результате чего все происходящее стало напоминать некоторые сцены из северных саг о древних временах. В какой-то момент упившиеся даны принялись избивать архиепископа, используя для этой цели оставшиеся от пира кости и головы зарезанных животных; потеха продолжалась до тех пор, пока секира какого-то жалостливого разбойника не размозжила старику голову. Говорят, Торкель Длинный пытался остановить своих людей, обещая отдать им все, что у него есть, если они пощадят Эльфхеаха, — все, "кроме моего корабля" (173). Возможно, именно из-за этого эпизода Торкель в конце года, когда датское войско разделилось, со своими 45 кораблями покинул Свейна и перешел на службу к Этельреду.

Согласно одной из гипотез измена Торкеля заставила Свейна самого направиться в Англию следующим летом. Думать так — значит недооценивать хладнокровие датского конунга. К тому моменту он уже не раз продемонстрировал свое умение манипулировать людьми и направлять ход событий, равно как и способность точно выбрать время. Наступление на Англию разворачивалось в течение двадцати лет, и в 1009–1012 гг. натиск данов уже невозможно стало сдерживать. Если бы во главе англосаксонского ополчения оказались доблестные и умелые воины, если бы к людям вернулись надежда и ясное понимание цели, англосаксы могли бы сражаться с отчаянным упорством и даже победить — но ничего этого не произошло. Повсюду царили уныние и отчаяние. И вот теперь, когда жадные до богатства слуги сделали свое дело, пришла очередь конунга. Предусмотрительный Свейн не отказался бы покарать Торкеля Длинного за предательство или, возможно, неумеренные амбиции (174), объяснив ему со всей очевидностью, кто здесь хозяин, но не в этом состояла главная его цель. Свейн Вилобородый собирался стать королем Англии. Все было рассчитано до последней мелочи. По свидетельствам источников, конунг привел в Сандвич огромный, могучий флот, который затем вошел в Хамбер и поднялся примерно на 30 километров вверх по Тренту до Гейнсборо, располагавшегося в самом сердце «датской» Англии. Свейн справедливо полагал, что в этих краях он найдет многочисленных сторонников и надежное убежище. Так и случилось. Нортумбрийский эрл Ухтред признал его власть, его примеру последовали обитатели Линдси и Пяти Бургов, и все даны, жившие к северу от Уотлинг-стрит, охотно к ним присоединились. Оставив своего сына Кнута присматривать за кораблями и заложниками, Свейн поскакал с войском в английскую Мерсию, где впервые с начала похода позволил данам грабить. Оксфорд и Винчестер изъявили конунгу свою покорность, после чего тот атаковал Лондон. Лондонцы защищались, как всегда, мужественно, и на сей раз им помогали хускарлы Этельреда и корабельщики Торкеля Длинного. Свейну пришлось отступить, но, по большому счету, это ничего не изменило. Конунг не стал пробивать лбом стену, а двинулся дальше на запад. Эрлы и таны западных областей оказались более покорными, и, по свидетельству Хроники, к тому времени как Свейн вернулся в Гейнсборо, "повсюду все люди признали его королем". Положение лондонцев теперь стало совершенно безнадежным: им ничего не оставалось, как искать мира с конунгом, предоставив ему заложников, богатую дань и провизию. Король Этельред, которого покинули все, кроме Торкеля Длинного, отправил жену и сыновей в Нормандию, а вскоре после Рождества сам последовал за ними. Свейн выступил из Сандвича в конце июля; теперь, спустя пять месяцев, он правил Англией.

Через пять недель конунг умер. Ему было пятьдесят пять лет, когда он, как равнодушно сообщает Хроника, "кончил свои дни на Сретенье", 3 февраля 1014 г. Будучи умелым военачальником и тонким политиком, он отстоял Хедебю от притязаний германской империи, сделал вендов союзниками Дании, прибрал к рукам йомсвикингов (или, точнее, норманнских наемников, ставших прообразом для поздней легенды), лишил власти Олава сына Трюггви, поставил ярда Эйрика сына Хакона править теми областями Норвегии которые не подчинялись ему, Свейну (либо Олаву Скётконунгу), непосредственно, и, наконец, завоевал Англию. Он содействовал распространению христианства, но проявлял разумную терпимость в отношении язычников; чужеземные сокровища, рекой стекавшиеся в Данию в его правление, обеспечивали стране богатство и процветание. Кроме всего прочего, он оставил достойного сына, который завершил его труды в Англии и Скандинавии; и ни Свейн, ни кто другой из людей того времени не мог знать, что его политика не имеет будущего.

У Англии еще был шанс остаться английской. Сыну Свейна Кнуту, который возглавлял теперь "датскую партию", едва исполнилось восемнадцать лет, организаторский талант и гибкость будущего могущественного правителя пока не проявились в полной мере. Он не имел достаточного опыта в командовании войском, а в ближайшем его окружении не нашлось надежного и влиятельного человека, который помогал бы ему бескорыстно, как регент Гутхорм — десятилетнему Харальду Прекрасноволосому, или покровительствовал ему, как Торкель Длинный четырнадцатилетнему Олаву сыну Харальда. При том Англия и после двадцати лет бедствий была достаточно богата и сильна. На сей раз англосаксы действовали быстро: они отправили посланца к Этельреду в Нормандию и предложили ему вернуться и править ими опять, более справедливо и мудро, учтя все ошибки прошлого Этельред возвратился в апреле 1013 г. и возглавил военный поход против данов и их союзников в Линдси. Кнут, вероятно по чьему-то совету, увел свое войско на корабли и направился в Сандвич, отдав Линдси на откуп исполненному негодования Этельреду. В Сандвиче он предал мучительным казням заложников, присланных англосаксами к Свейну, бросил искалеченных людей на берегу и, оставив о себе недобрую память, отплыл в Данию. Датскую корону после смерти Свейна наследовал старший брат Кнута, Харальд: родственные чувства или здравый смысл подсказали ему, что лучше помочь брату отвоевать себе королевство — и желательно где-нибудь подальше. Стали собирать войско. К счастью для Кнута, его поддержал Эйрик, ярл Хладира, правивший в Норвегии под рукой данов. Этот закаленный в боях воин в молодости пиратствовал на Балтике, сражался рядом со своим отцом в победной битве при Хьёрунгаваге, разорил якобы русский Алдейгьюборг и, согласно исландским и норвежским источникам, сделал больше всех в морском бою у Свольда. За многие годы он приобрел знание людей и опыт в государственных делах, но, довольствуясь древним титулом своего рода, хранил верность датской династии, с которой его связывали родство и клятва. Такой человек идеально подходил на роль eaxlegestealla, соратника и друга честолюбивого юного конунга.

Куда больше удивления вызывает тот факт, что среди сторонников Кнута оказался Торкель Длинный, с 1012 г. честно служивший Этельреду. После карательной экспедиции в Линдси Торкелю и его людям было выплачено 21 000 фунтов, и в свете этого трудно понять, почему верный наемник вдруг оставил своего вернувшегося к власти господина. Согласно одной из версий, в Англии погиб его брат и он хотел за него мстить, но более правдоподобным все же кажется, что Торкель руководствовался личными интересами: он всегда чувствовал, куда дует ветер, и чутье не обмануло его, когда он отплыл в Данию и, явившись к Кнуту с девятью кораблями, согласившимися за ним последовать, предложил тому свою службу.

Летом 1015 г., когда блистательная флотилия Кнута направилась к берегам Англии, те, кто должен был ему противостоять, вовсю занимались привычными дрязгами. Эадрик Жадный по непонятным соображениям повелел убить двух самых знатных танов Семи Бургов — Сиверта и Моркере, после чего король Этельред, во всем ему потакавший, конфисковал владения убитых и арестовал вдову Сиверта. Сын Этельреда Эдмунд освободил несчастную леди, женился на ней против воли отца и уехал с нею на север, где присвоил себе земли Сиверта и Моркере с полного согласия местных жителей, равно ненавидевших и изменника Кнута, и мстительного Этельреда. В тот самый момент, когда более всего требовалось единство, страну расколола вражда между Этельредом и его сыном. Возможно, Торкель Длинный предвидел что-нибудь в этом роде. Так или иначе, теперь он нес службу в составе сплоченного, хорошо обученного войска, во главе которого стояли опытные и мудрые военачальники. С сентября армия Кнута взялась за дело всерьез. В атмосфере всеобщего недоверия и предательства, царившей в Англии, первыми жертвами захватчиков стали Уэссекс и Уорикшир. После того как гнусный Эадрик с 40 кораблями переметнулся к данам, в распоряжении Кнута оказалась добрая половина страны. Эдмунд, объединившись с Ухтредом из Нортумбрии, выступил в поход и разорил Стаффордшир, Шропшир и Чешир; но Кнут двинулся со своим войском на север, через Ноттингем к Йорку, и Ухтреду пришлось сдаться. Его вскоре убили или казнили, а Нортумбрию Кнут отдал в надежные руки ярла Эйрика из Хладира. Победоносный завоеватель собрался атаковать Лондон, но прежде чем его корабли подошли к городу, Этельред Нерешительный умер, "изведав за свою жизнь множество невзгод и тягот". Уитаны и горожане избрали королем сына Этельреда Эдмунда.

Месяцем позже даны осадили Лондон. Операция была хорошо спланирована и подготовлена, вплоть до того, что на южном берегу Темзы прорыли канал, обеспечивший проход кораблям. Город окружили со всех сторон, но очередная попытка захватить Лондон закончилась неудачей. Короля Эдмунда к тому времени там уже не было: он собрал войско и провел блестящую военную кампанию по освобождению Уэссекса, все жители которого, как пишет Хроника, "признали его власть". Затем он двинул войска на армию, осаждавшую Лондон; застигнутые врасплох даны дрались яростно, но вскоре отступили. Однако войско Эдмунда понесло настолько тяжелые потери, что королю пришлось отойти с занятых позиций, и осада скоро возобновилась. Лондон по-прежнему не сдавался, готовясь к худшему; но Кнут внезапно развернул свою армию и повел ее в Восточную Англию и Мерсию. Там даны пополнили запасы провизии, после чего направились к Медуэй. Датское войско, теперь уже конное, появилось в Кенте, однако Эдмунд разбил их у Отфорда, убив всех, кто не успел убежать. Будущее Кнута в Англии представлялось теперь настолько неопределенным, что Эадрик Жадный предпринял очередной маневр и присоединился к войску Эдмунда. Король принял его, и, как сказано в Хронике, "это была большая ошибка". Расплачиваться за нее пришлось очень скоро. Когда собравшееся из всех областей Англии войско, под предводительством Эдмунда, встретилось с армией Кнута у Ашингдона в Эссексе, "элдормен Эадрик поступил так, как всегда поступал прежде; он и его люди первыми обратились в бегство и подали пример остальным, предав своего короля и народ". Эта победа принесла Кнуту английскую корону. В тот роковой день пал Ульвкютель, так долго и доблестно защищавший Восточную Англию, и "все благороднейшие люди Англии". Эдмунд Железный Бок остался жив и укрылся в Глостершире. Кнут преследовал его, однако дело в итоге решили миром: по соглашению Эдмунд остался королем Уэссекса, а Кнут правил остальной Англией. Переговоры вел Эадрик Жадный. Подобное решение могло привести только к новым войнам, ибо ни Кнут, ни Эдмунд не стали бы долго мириться со своим положением. Однако соперникам не довелось еще раз помериться силами: Эдмунд умер в тот же год в день святого Андрея (30 ноября) в возрасте двадцати двух лет. Англосаксам ничего не оставалось, как с горечью, но и некоторым чувством облегчения избрать королем Кнута. Он был еще моложе, чем его доблестный противник.

Правление Кнута в Англии не имеет непосредственного отношения к нашей теме. Однако два события 1017 г. все же заслуживают внимания. Исходя из административных и военных нужд, Кнут поделил всю территорию Англии на четыре области: Уэссекс он оставил за собой; Нортумбрия отошла ярлу Эйрику; Восточную Англию получил Торкель Длинный, который, нельзя не признать, достаточно для этого потрудился; а Мерсию — Эадрик Жадный. Впрочем, последний недолго радовался — через пару месяцев Кнут его казнил. Ярл Эйрик достойно правил своими землями до самой смерти в 1023 г. Судьба Торкеля оказалась куда более беспокойной. С 1017-го до 1020 г. он, судя по всему, был ближайшим сподвижником Кнута, свидетельствовал королевские грамоты и, по сообщениям источников, находился при короле во всех важных случаях. Наглядным подтверждением особого положения Торкеля в первые годы служит тот факт, что он единственный назван по имени в обращении Кнута к своим подданным, которое тот выпустил по возвращении из Скандинавии в 1020 г. (175). В 1021 г. Торкель был изгнан. В 1023 г., когда Кнут приплыл в Данию, состоялось примирение, и условия соглашения указывают на то, что Торкель и в годы изгнания оставался весьма могущественной и влиятельной персоной: Кнут сделал его своим наместником в Дании и отдал ему на воспитание своего сына Хардакнута. С этого момента, однако, Торкель исчезает со страниц истории.

Другим важным шагом Кнута стал брак с вдовой Этельреда Эммой. Англосаксонская хроника сообщает, что он "повелел привести к себе вдову прежнего короля Этельреда, дочь Ричарда, чтобы сделать ее своей женой". Политически этот союз сулил немалые выгоды. Не вызвав особого недовольства англосаксов, Кнут установил весьма многообещающие династические связи и укрепил дружбу с нормандским герцогом Ричардом II. К тому времени он уже был женат на Эльфгиву из Нортгемптона; нежную привязанность к ней Кнут сохранил на всю жизнь и в 1030 г. постарался обеспечить ей и ее сыну Свейну блестящее будущее в Норвегии. Однако титул королевы получила Эмма, и по договоренности наследовать английскую корону должны были дети от этого нового брака, а не сыновья Этельреда и тем более не дети Эльфгиву. Такое решение оказалось весьма разумным и пошло на пользу всем, кроме, пожалуй, норвежцев. Но и для них в конце концов все обернулось к лучшему.

В 1018 (или 1019) г. брат Кнута, датский конунг Харальд, умер, и тот отправился в Данию, чтобы вступить в права наследования. Торкель Длинный оставался наместником в Англии, и этот факт, возможно, подогрел прежние его амбиции, что и привело к его изгнанию в 1021 г. Хотя у нас нет прямых этому подтверждений, многие поступки Торкеля указывают на то, что он не терял надежды получить свой кусок пирога — в Англии или в Скандинавии. Другими словами, этот неотесанный и хитрый викинг старого пошиба никогда не упускал своего, если только конунги не портили дело. Не исключено, что Кнут привел свой флот на остров Уайт в 1022 г. из-за того, что опасался каких-либо ответных действий со стороны изгнанника (176). После примирения в Дании в 1023 г. Кнут поручил его заботам Данию и Хардакнута, но увез с собой в Англию сына Торкеля. Когда Торкель спустя пару лет умер, правитель Англии и Дании едва ли сильно о нем горевал.

В последующие годы Кнут сумел утвердить себя не только в качестве властителя, но и как правителя европейского масштаба. О его личных качествах мы знаем очень мало (177), куда больше известна его деятельность миротворца и законодателя, государя, политика и покровителя церкви. Как законодатель, он, следуя давней англосаксонской традиции, скорее систематизировал и дополнял старые законы, нежели создавал новые. Стентон справедливо указывает, что "размеры "кодекса Кнута" и разработанность деталей характеризуют его создателя как одного из самых выдающихся законодателей "темных веков" (178). Ценность этих законов заключалась не в их оригинальности, а в том, что они обеспечивали права людей и порядок в стране, служили гарантией справедливости и надежным орудием при разрешении споров и улаживании распрей. Для Кнута законы, наравне с религией были оплотом королевской власти. Он с уважением относился к церкви постольку, поскольку использовал ее в своих интересах — как, впрочем, и церковь использовала его. Между церковью и королевской властью в Англии издавна существовали тесные связи; каждая из сторон исполняла свои обязательства перед другой во славу Господа и ради блага народа. И все же некое блистательное великолепие видится в том рвении, с каким юный чужеземец-завоеватель принял на себя традиционные обязанности английских королей в отношении религии и клириков. Сам Кнут немало от этого выиграл — его отношения с церковью принесли ему добрую славу у христианских монархов; он получил благословение папы и снискал расположение императора (179), европейские короли чтили его как великого правителя, а в Англии могущество клириков служило надежной гарантией его власти. И в общем, эти награды были справедливы, ибо за всеми пышными церемониями, роскошными чествованиями святого Эдмунда и святого Эльфхея (Эльфхеаха), восстановлением монастырей, освящением соборов и обставленным с невероятной помпой паломничеством в Рим чувствовалось искреннее и смиренное почтение к церкви, как принадлежности земного и горнего мира. Впрочем, Кнут был слишком практичен, чтобы отвергать мир земной.

В 1026 г. Кнуту пришлось покинуть островное королевство и заняться датскими делами. Угроза исходила от Норвегии и Швеции, и чтобы понять, как это могло произойти, нам следует вернуться назад, в 1014–1016 гг., в те времена, когда Кнут собирал войско, готовясь довершить завоевание Англии, начатое его отцом. В новом военном походе его сопровождал ярл Эйрик из Хладира, передавший на время власть над своими землями в Норвегии брату, ярлу Свейну, и, возможно, сыну Хакону. Именно тогда еще один Олав, принадлежавший, как и Олав сын Трюггви, к династии Инглингов, решил предъявить свои права на королевство. Это был тот самый полноватый молодой человек, который сражался в войске Торкеля Длинного при Рингмере в 1010 г., сын мелкого конунга из восточной Норвегии и приемный сын хозяйственного конунга из Хрингерике Сигурда Свиньи. Судьба сулила ему стать самым знаменитым из норвежских правителей не только XI в., но и последующих столетий.

Олав родился в 995 г. и в возрасте двенадцати лет отправился в свой первый викингский поход под присмотром опытного кормчего по имени Храни. Викинги Храни занимались своим ремеслом в Дании и Швеции, на Готланде, у берегов Эстляндии и в Финляндии, где местные колдуны, вызывавшие бурю, ничего не смогли поделать против удачи Олава. Юный воин участвовал в грабежах и в битвах. К тому времени, когда Олав встретился с Торкелем Длинным, он, говоря языком скальдов, не раз "кровавил брег", "мочил волчьи лапы кровью", "затевал спор мечей" и "заводил песнь стрел" — проще говоря, давно уже разбойничал в северных водах (180). С людьми Торкеля он совершал походы в Ютландию, Фризию и Англию, где сражался при Хрингерике, брал Кентербери и атаковал Лондон. После того как Торкель перешел на службу к Этельреду, Олав перенес свою деятельность во Францию и, возможно, Испанию. Гийом Жумьежский называет его Olavus rex Noricorum и пишет, что он служил нормандскому герцогу Ричарду II. Во время пребывания в Нормандии Олав в 1013 г. принял крещение в Руане. Вероятно, там же, в Нормандии, он встретился с Этельредом, поступил к нему на службу и вместе с ним вернулся в Англию. Все источники в один голос утверждают, что Олав сражался в Англии, однако расходятся во мнениях по поводу того, на чьей он был стороне. Только нестыковки в хронологии не позволяют нам предположить, что он дрался так же и за Кнута; однако именно в то время, когда Кнут отвоевывал Англию, ярла Эйрика не было в Норвегии и Олаву выпал шанс, которым он не замедлил воспользоваться. Давешний викинг и наемник явился в Норвегию не позднее 1015 г., а скорее всего, годом раньше. Очевидно, он надеялся захватить там власть, но более о его планах нам ничего не известно.

Немногим больше мы знаем и о тех обстоятельствах, при которых он эту власть получил, хотя едва ли здесь есть вина Снорри Стурлусона, с готовностью сообщающего нам массу невероятных подробностей. Он рассказывает, как Олав с двумя торговыми кораблями, на которых находилось 120 человек, пристал к острову Сэла южнее мыса Стад и с обычным викингским коварством, но вполне милосердно, убрал с дороги Хакона, сына ярла Эйрика. Будущий прославленный конунг обладал редким даром красноречия и умел говорить убедительно; он одержал решающую победу над своими врагами у мыса Несьяр возле западного побережья Ослофьорда (скальд Сигват тогда впервые видел его в бою), после чего отправился на север, в Трёндалёг, который считал ключом ко всей Норвегии. После того как ярл Свейн бежал в Швецию и вскоре там умер, а юный Хакон уплыл в Англию, Олав смог обосноваться в Нидаросе и приглядывать за самыми ненадежными из своих подданных. Он возродил город и всячески стремился привлечь туда торговцев, построил там себе усадьбу и заложил церковь. В Норвегии еще оставались херсиры, которые, подобно Эрлингу сыну Скьяльга и Эйнару Брюхотрясу, не покорились новому конунгу, и обширные области далеко на севере или во Внутреннем Трёндалёге по-прежнему не выплачивали ему дань, но все же к концу 1016 г. Олав не только формально, но и на деле мог считаться властителем всех более-менее доступных норвежских земель.

Во многих отношениях он был хорошим правителем, даже очень хорошим (181). Как ни удивительно, человек, прошедший в юности школу насилия и убийства, немало заботился о спокойствии и безопасности своих подданных. Разумеется, он мог быть безжалостным и жестоким, но вел себя так лишь по отношению к тем, кто сеял смуту или пытался оспорить его власть, либо когда дело касалось религии. Как и Кнут в Англии, он большое внимание уделял законам. Тинги по-прежнему оставались авторитетным законодательным и судебным органом; их позиции даже упрочились, поскольку Олав выбирал своих сподвижников из богатых бондов, а не из местных херсиров, еще живших памятью о прежних временах. И опять-таки подобно Кнуту, Олав во многом опирался на опыт своих предшественников. Снорри рассказывает, что конунг часто просил говорить ему законы, которые установил в Трандхейме Хакон Добрый, и, советуясь с самыми мудрыми людьми, которых он собрал в своей усадьбе, "одни законы упразднял, а другие добавлял, если считал необходимым". Ни титул, ни богатство не избавляли человека от необходимости соблюдать законы; Олава невозможно было ни запугать, ни подкупить, и в определенных ситуациях, как мы уже говорили, он не ведал жалости. Не все законы, известные позднее как "законы конунга Олава", установлены им: мощь древних влиятельных родов, утверждавших свои собственные представления о справедливости силой оружия, не могла иссякнуть за одно поколение. Однако во времена Олава был сделан важный шаг к созданию общенорвежского законодательства. Сигват в своей висе, конечно, несколько преувеличил заслуги конунга, но в целом Олав вполне заслуживает такой похвалы:

Ты, жилец светлицы

Вола снасти, властен

Днесь закон дать детям

Вечный человечьим (182).

Но самое выдающееся достижение Олава состоит в том, что благодаря ему Норвегия стала христианской. Перемена религии означала нечто большее, чем отказ от прежних богов, старинных ритуалов и обрядов; это был шаг из прошлого в современность, направленный на преодоление изоляции и приобщение, по крайней мере частичное, к более развитой европейской цивилизации. Олав начинал не на пустом месте. Жители областей, традиционно находившихся под датским влиянием, скажем Вика, со времени крещения Харальда Синезубого в подавляющем большинстве приняли новую веру; Хакон Добрый, Харальд Серая Шкура и Олав сын Трюггви, каждый по-своему, потрудились для распространения христианства, но обитатели Внутреннего Трёндалёга и северных побережий так и продолжали пребывать во тьме невежества. Олав действовал беспощадно: он свергал идолов и осквернял алтари святилищ; самых упорных язычников казнил, другим выкалывал глаза или наносил увечья, у многих отнимал земли. Однако каждый, кто раскаивался, мог принять крещение и возвратить себе дружбу конунга.

Олав добился значительных успехов и в решении другой, более трудной задачи — создании норвежской церкви. Главным его помощником в этом деле стал Гримкель, судя по имени, норвежец. Вместе с Гримкелем и другими прелатами Олав разработал ряд законов, касающихся церкви и христианской веры. Среди его сподвижников были и клирики из Англии (183), но поскольку там правил Кнут, Гримкель и другие норвежские священнослужители принимали сан в Бремене. "Закон о христианстве" считался важнее всех прочих; его зачитывали на тингах, и более поздние Законы Гулатинга неоднократно на него ссылаются. Олав построил в Норвегии много церквей: их место в общей структуре церкви, равно как и вопрос об их подчинении и расходах на их содержание и ремонт, вероятно, оговаривались, в числе прочего, в "законе о христианстве". В большинстве средневековых сочинений реальный образ Олава скрыт под толстым слоем сусальной позолоты, но одно несомненно: к моменту его смерти Норвегия окончательно стала христианской страной и возврат к язычеству был невозможен.

Ситуация усугублялась еще и тем, что Олава почти сразу после его гибели признали святым и что его соперник Кнут был столь же ревностным поборником христианства.

В течение первых десяти-двенадцати лет в области внешней политики у Олава не возникало особых проблем. Кнут занимался делами в Англии, а у вечных соперников норвежских конунгов — ярлов Хладира — по счастливому стечению обстоятельств руки оказались связаны: Эйрик правил в Нортумбрии, Свейн умер, а Хакону мешала клятва. Оставались, правда, еще Швеция и атлантические острова. Обитатели Фарерских, Оркнейских и Шетландских островов, в конце концов, признали власть конунга, хотя Оттар Черный едва ли был прав, когда восклицал:

Допреж тебя кто же

Из вождей норвежских

Подмял, смелый, столько

Островов за морем? (185)

Всем посягательствам шведов Олав давал жестокий отпор. В "Саге об Олаве Святом" говорится, что, когда шведский конунг отправил посланцев через горы в Гаулардаль и Оркадаль за обычной пошлиной, Олав захватил двенадцать из них, поставил виселицу на горе, так чтобы ее было видно с фьорда, и повесил их там, на потеху воронам, на радость пересекавшим фьорд норвежцам и как предупреждение сопернику. В спорной, судя по всему, области Ранрике он придал смерти двух ставленников шведского конунга и заменил их своими людьми. Чуть позднее в тех краях был построен город, окруженный валом и рвом, — Сарпсборг.

О Швеции мы, как обычно, знаем очень немного. После гибели Олава сына Трюггви туда были посланы миссионеры; Олав Скётконунг принял новую веру, но мало кто из шведов последовал его примеру. Противостояние двух Олавов закончилось тем, что норвежский Олав взял в жены дочь своего шведского тезки Астрид. Насколько можно понять, инициатива исходила от Олава сына Харальда. Конунг отправил послом к отцу Астрид своего скальда, исландца Сигвата, который описал это путешествие в "Висах о поездке на Восток". «Висы», описывающие все тяготы пути через дикие, негостеприимные языческие земли, весьма занятны и содержат множество интересных сведений. Скальд и его спутники стучались в двери разных домов, но всякий раз их гнали прочь. Один дом оказался языческим капищем, в другом старуха приносила жертвы альвам, в третьем тезки-Эльвиры тоже не приняли гостей; и во всех прочих жилищах на путешественников смотрели свирепо и захлопывали дверь. Однако приключения скальду, похоже, нравились, он вдохновенно расписывает их, а мы с удовольствием читаем его исполненные иронии притворные сетования по поводу бескрайних лесов и ужасного Гаутланда. Правил ли этими суровыми землями и их угрюмыми обитателями шведский конунг или датский — неизвестно, но скорее это были шведские владения. Так или иначе, Сигват со своими товарищами благополучно добрался до места и посватал Астрид на соответствующих условиях. Общие интересы и страх перед данами заставили шведского и норвежского правителей объединиться. Примерно в те же годы Олав Скётконунг, отчасти, видимо, из-за приверженности новой вере, стал вызывать все большее недовольство подданных, и ему пришлось разделить власть с сыном Энундом-Якобом. Именно Энунд после смерти отца в 1022 г. заключил в Конунгахелле союз с Олавом норвежским против Дании. Счастлив конунг, которого не заботят внешнеполитические проблемы. Результатом заключенного союза стала третья поездка Кнута в Данию в 1025–1026 гг., и в итоге — роковые перемены в судьбе конунга Олава.

Кажется удивительным, что Кнут так долго не предпринимал никаких шагов в отношении Норвегии. Возможно, ему было чем заняться в Англии, представлявшей собой куда более лакомый кусок, или обстановка в Англии и Дании вынуждала Кнута проявлять осмотрительность, или же он попросту не принимал в расчет Норвегию и Швецию, пока они находились в плохих отношениях,

Едва ли Кнут собирался создавать империю. В своем стремлении получить вдобавок к английской короне и титулу датского конунга также власть над Норвегией и Швецией он руководствовался, по-видимому, куда более прозаическими соображениями. Враждебно настроенный властитель Норвегии и атлантических островов представлял угрозу для английской и датской торговли и для самих этих стран — а когда выдавшийся случай или необходимость требовали действия, Кнут действовал без промедления. В середине 1020-х гг. ситуация была именно такова. Торкель Длинный, как мы уже говорили, умер немногим позднее 1023 г.; после его смерти Кнут назначил наместником Дании и воспитателем Хардакнута своего зятя Ульва и тем самым добавил себе хлопот. Кто такой Ульв, мы точно не знаем: его родиной называют то Данию, то Швецию, то Англию, а иногда франкское королевство или Йомсборг. Другой факт, однако, не вызывает сомнений — что ни говори, он не был до конца верен своему повелителю и родичу. В источниках рассказывается, как он с помощью поддельного послания, скрепленного печатью, украденной у Кнута, вынудил данов признать Хардакнута конунгом (в норвежской "Красивой коже", датируемой примерно 1220 г., автор-исландец утверждает, что в этой сомнительной истории была замешана королева Эмма). Ульв не пресек первые враждебные вылазки Швеции и Норвегии, а отступил в Ютландию и сыграл весьма спорную роль в битве у реки Хельгё: как исход этого сражения, так и его дата 1025, 1026 или 1027 г. (184) вызывают большие сомнения. Кнут, очевидно, понял, что за его спиной что-то происходит, и принял меры.

Насильственная смена религии и отстранение от власти Древних знатных родов не могли не вызвать определенного недовольства среди норвежцев. А датский конунг с какого-то момента стал щедр на дары и обещания.

Когда Олав с 60 кораблями приплыл грабить Зеландию, а большая флотилия Энунда принялась разорять Сконе, Кнут лично отправился на север. В Лимафьорде к флоту, приведенному им из Англии, присоединились датские корабли. Весть о прибытии конунга придала данам мужества, и когда Кнут во главе объединенного англо-датского морского войска вошел в Каттегат, Олав счел за лучшее покинуть Зеландию. Шведы и норвежцы вместе продолжили грабить Сконе. Не слишком большое достижение для двух властителей, собиравшихся завоевать Данию, но и это занятие им пришлось оставить, когда к Сконе подошел флот Кнута. Союзники заняли позицию в устье реки Хельгё на восточном побережье и дали Кнуту бой. Согласно одним источникам, в этом сражении победил Кнут, согласно другим — Олав и Энунд, но те и другие утверждают, что решающий вклад в эту победу внес Ульв. В описании битвы присутствует масса совершенно неправдоподобных деталей, но кое о чем можно догадаться по ее последствиям. Энунд с остатками своего флота отправился домой, расторгнув союз с Олавом, хотя и не разорвав с ним дружбы. Кнут вернулся в Данию и свел счеты с ярлом Ульвом: ярла убили в церкви в Роскилле, и Кнут, чтобы загладить вину перед местными клириками, пожаловал церкви обширные земли. Олав же оказался в весьма затруднительном положении. Он опасался измены и торопился домой, но, помня о печальной судьбе Олава сына Трюггви, не решился плыть через Эресунн, где враги могли устроить засаду. В итоге он бросил свои корабли и по суше добрался до Сарпсборга. Последовавшее за этим затишье не принесло Олаву ничего, кроме все возрастающего чувства тревоги, в то время как Кнут сделал еще один шаг к бескровному завоеванию Норвегии: паломничество в Рим и те духовные и земные блага, которые он в результате приобрел, еще больше укрепили его авторитет на севере. "Не видеть добычи лежачему волку, а победы — проспавшему", поэтому люди Кнута, пока их повелитель странствовал, пытались склонить на его сторону норвежцев — великих и малых. "Не знаю радушных и щедрых, что стали б дары отвергать; ни таких, что, в ответ на подарок врученный, подарка б не приняли", — говорится в "Речах Высокого". Кого-то прельщало богатство, херсиры, отпрыски древних родов, хотели, чтобы с ними считались. Кнут был щедр и с теми и с другими. Харек с Тьотты, Торир Собака, Эйнар Брюхотряс, Эрлинг сын Скьяльга приняли его сторону. Когда датский властитель в 1028 г. приплыл с могучим флотом в Норвегию, никто не оказал ему сопротивления. Олав попытался собрать людей под свое поблекшее знамя, но безрезультатно (185). Единственное, что ему удалось, — это убить Зрлинга сына Скьяльга, сдавшегося ему в плен, и даже здесь он больше проиграл, чем выиграл. Кальв сын Арни его покинул, после чего конунг Олав, с теми немногими, кто еще остался ему верен, бежал через горы в Гудбрандсдалир, а оттуда отправился в русские земли, к своему родичу Ярославу.

Победоносная флотилия Кнута тем временем совершала триумфальный вояж вдоль норвежских побережий. Повсюду, где флот приставал к берегу, Кнута радостно приветствовали или, по крайней мере, принимали как освободителя, и в Нидаросе его провозгласили конунгом. В очередной раз правитель, утративший главенство на море, потерял все, и соперник с сильным флотом занял его место. Кнут передал корону Дании Хардакнуту, оставил своим наместником в Норвегии Хакона сына Эйрика, ярла Хладира, и отплыл в Сарпсборг. После того как Вик признал его власть, он вернулся в Данию, а оттуда — в Англию. Многие конунги прежних времен притязали на громкие титулы, но Кнут мог именоваться Rex totius Angliae et Dennemarchiae et Norregiae et partis Suavorum с полным на то основанием (186). Даже если согласиться, что Suavorum следует читать как Slavorum, имея в виду, что Кнут был правителем Сконе и, возможно, Блекинге, суть от этого не меняется.

Следующим летом положение в Норвегии изменилось. Ярл Хакон утонул в Петтланасфьорде; он был последним отпрыском старинного рода, чье достоинство и могущество могли соперничать с достоинством и могуществом Инглингов, и во всей Норвегии не нашлось никого, кто по праву стал бы его наследником. Кнут, видимо, подал некие надежды Кальву сыну Арни и Эйнару Брюхотрясу и при этом сумел каким-то образом удерживать их в повиновении; а затем объявил, что в Норвегии будет править его сын Свейн. Вместе со своей матерью Эльфгиву (Альвива — в скандинавских источниках) Свейн приехал в Норвегию, вероятно, из Дании. И ровно в тот момент, когда они прибыли с юга в Вик, изгнанный конунг Олав сын Харальда — всеми забытый, но вполне законный претендент на норвежскую корону — явился в Трандхейм с востока. Ситуация напоминала 1000 г.: фигуры для очередной блистательной партии, вошедшей в анналы викингской эпохи, были расставлены и противники ждали своего часа.

Вероятно, весть о гибели Хакона заставила Олава поспешить с возвращением в Норвегию, но можно смело предположить, что он и без того попытался бы вернуть себе королевство рано или поздно. В начале 1030 г. он добрался по замерзшим русским рекам до побережья и, как только море вскрылось, с войском в 240 человек отплыл на Готланд. Там Олав удостоверился, что слухи о гибели Хакона верны, после чего, воодушевившись, отправился в Швецию. Энунд согласился помочь другу, но не забывал и о Кнуте, а потому не слишком усердствовал. Он дал Олаву 480 воинов из своей дружины и, кроме того, позволил ему проехать по стране и увести всех тех, кто согласится с ним пойти. Собрав войско, Олав направился в лесные земли Даларна, где его уже ждал сводный брат Харальд и другие родичи со своими людьми. Но о том, что бывший конунг явился в Норвегию, знали не только его друзья. Пока Олав пробирался по горам и лесам, в северных и западных фюльках уже готовились к битве. Харек с Тьотты и Торир Собака привели людей с севера; правители Агдира, Рогаланда и Хёрдаланда спешили с юга; сыновья Эрлинга двигались из Ядара на восток с большим войском. В Трандхейме командовал Кальв сын Арни. Эти херсиры, потомки знатных фамилий, которые при Кнуте вновь обрели былое богатство и влияние, потеряли бы все, вернись Олав к власти. Поразительно, что и бонды, могущественные хёвдинги и просто свободные люди, столь единодушно выступили против конунга. По свидетельствам источников, войско, собравшееся у Стикластадира, было самым большим за всю историю Норвегии и насчитывало 14 400 человек. Цифра эта кажется явно завышенной и подозрительно круглой. За Олавом шло примерно 3600 воинов: норвежцы из принадлежавших конунгу юго-восточных фюльков, дружинники Энунда и наемники, среди которых большой процент составляли язычники. При конунге были также три исландских скальда, в том числе Тормод Скальд Черных Бровей, который умер от ран, полученных в этой битве. Говорят, Олав поставил скальдов за щитовой стеной, чтобы поэты видели своими, глазами все то, о чем они потом сложат песни. Но верный Сигват не стоял рядом со своим повелителем — он совершал паломничество в Рим.

Песни, сложенные тремя скальдами, и предания, бытовавшие в устной традиции, легли в основу одного из самых ярких эпизодов "Круга Земного". Здесь Снорри Стурлусон оставил свою обычную суховатую беспристрастность: его рассказ согрет симпатией к Олаву. Разумный читатель, однако, отметит два факта. Олав поставил на карту все в отчаянной решимости победить или умереть, даже в целом благосклонная к Олаву легенда сообщает, что он пытался отвоевать королевство с помощью тех, кого прежде порицал и отвергал — чужеземных наемников-язычников. В войске его противников, читаем мы у Снорри, были только норвежцы. Но при ближайшем рассмотрении за битвой при Стикластадире просматривается обычная схема скандинавской политики: противостояние Дании и Швеции и борьба соперничающих группировок в Норвегии. Согласно источникам, сражение происходило 29 июля 1030 г. Но 31 августа в районе Стикластадира наблюдалось солнечное затмение, два события, естественно, совместились, что привело к путанице в датах. Подробностей битвы мы не знаем (187), но к вечеру Олав был мертв, а Норвегия в очередной раз оказалась под властью чужеземца.

Судя по тому, что рассказывают средневековые историки, норвежцы сразу же об этом пожалели, однако эти свидетельства, очевидно, пристрастны. Понятно, что для многих скальдов, как для Сигвата, "все скалы смеялись", когда был жив Олав, а после его гибели "даже склоны" смотрели хмуро, но едва ли можно поверить в то, что Эльфгиву и Свейн немедленно стали преследовать своих друзей и сторонников, притеснять херсиров и облагать тяжкой данью бондов. Во всем, что сообщают по этому поводу своды королевских саг, слишком чувствуется рука придворных историков и ретивых агиографов. Видите, говорят они, норвежцы убили своего законного конунга и попали под власть злобного датского тирана и коварной англичанки. А вот как они поплатились за свою измену — и дальше подробно описывается, как новые правители обирали людей, силой заставляли их служить себе и вообще творили всяческие несправедливости. Очень красочно — но веры всему этому нет. По сути, мы имеем здесь дело со светским аналогом христианской легенды о святом Олаве.

Вскоре нашлись свидетели того, что калеки и слепые исцелялись кровью убитого конунга; а когда, с дозволения конунга Свейна, гроб Олава выкопали из земли и открыли, тело, разумеется, оказалось нетленным. Конечно же епископ Гримкель объявил Олава святым, и гроб перенесли в церковь Святого Клемента в Нидаросе, которую двадцать лет назад выстроил сам же Олав. Чудеса множились, имя Олава обрастало легендами, слухи и истории расходились по всей Норвегии, и в конце концов все окончательно в них уверовали. Благодаря этой вере повысился авторитет церкви и норвежской королевской династии. Культ святого Олава, возникший так быстро без особых на то оснований, распространился во многие другие страны и просуществовал очень долго. Конунг Олав умер у камня возле Стикластадира; святой Олав продолжал свои труды на благо родной земли и после того, как эпоха викингов закончилась, в качестве perpetuus rex Norvegiae, вечного короля Норвегии. Глубинные перемены, происшедшие в стране, выявлялись постепенно, на протяжении столетия, но два обстоятельства стали понятны сразу: во-первых, Норвегия стала христианской страной, и, во-вторых, времена иноземных конунгов и их наместников прошли. Отправляясь в разгар зимы в свое последнее путешествие, навстречу гибели, Олав оставил при дворе Ярослава малолетнего сына Магнуса. Матерью Магнуса была Альвхильд, frilla конунга, а имя, по преданию, ему дал скальд Сигват в честь Карла Великого (Karla-Magnus). К этому мальчику теперь были обращены все надежды норвежских патриотов, задумавших сделать его наследником Олава. Тем временем объявился другой претендент, назвавшийся сыном Олава сына Трюггви. Он приплыл в Норвегию из Англии в 1033 г.; источники именуют его самозванцем, сыном священника, и сам он весьма напоминает сказочного героя, В сражении, оказавшемся для него роковым, он бросал копья обеими руками сразу, приговаривая: "Так учил меня мой отец служить мессу!" Если этот персонаж не полностью выдуман, он тогда погиб. Норвежские посланцы отправились к Ярославу, привезли Магнуса сына Олава в Норвегию и провозгласили его конунгом. Авторитет датской династии стремительно падал, и осенью Свейн бежал в Данию к своему брату Хардакнуту. А еще через пару месяцев, 12 ноября в Англии умер конунг Кнут. Его похоронили в Винчестере. Для Норвегии смерть могущественного правителя, чей флот полностью контролировал Северное море, Скагеррак и Каттегат, Зунд и юг Балтики, повелителя нескольких народов, оказалась большой удачей. Свейн вскоре тоже умер, Хардакнут, отстаивавший датские интересы в Норвегии, не мог покинуть Данию, поэтому в Англии стал править его сводный брат Харальд — сначала как наместник, впоследствии как король. Англоскандинавская империя (если признать ее существование) распалась, а беспорядочная жизнь и ранние смерти сыновей Кнута с неизбежностью привели к тому, что англо-датское королевство разделило ее участь. Эпоха викингов заканчивалась, но последним ее раскатам еще предстояло отгреметь.

Эпоха викингов подходила к концу и завершилась в силу, казалось бы, случайного и рокового стечения обстоятельств в 1066–1070 гг. Многое изменилось к началу 1030-х гг., отмеченных двумя смертями: гибелью Олава сына Харальда, конунга и святого, perpetuus rex Norvegiae, павшего в битве при Стикластадире, и смертью Кнута Великого, или Могучего, или Старого, rex totius Angliae et Dennemarchiae et Norregiae et partis Suavorum, умершего в Англии от болезни. Происшедшие перемены затронули все стороны жизни, в первую очередь — религию и принципы верховной власти, но стали полностью очевидны лишь после трагической кульминации 1066 г. — гибели норвежского конунга Харальда Сурового у Стемфордского моста и нормандского завоевания Англии. В период 1030–1070 гг. границы викингского мира неуклонно сужались, его могущество таяло, внутренняя мощь иссякала, но все это можно увидеть, наверное, только задним числом. Интересам норвежцев в Ирландии был нанесен серьезный урон, когда в 1052 г. Диармайд Лейнстерский захватил дублинское королевство. Однако подобные неудачи случались и ранее, а потом все вставало на свои места. Со смертью Ярослава в 1054 г. Киевская Русь окончательно утратила связи с севером, но те, кто умел видеть, уже давно признавали это как свершившийся факт. Самый могущественный, мудрый и великодушный из ярлов Оркнейских островов — ярл Торфинн, серьезно расширивший свои владения, умер в 1065 г. к удовольствию шотландского короля Малькольма Канморе, что ж, Оркнейские, Шетландские острова и Мэн не раз переходили из рук в руки. Йомсборг-Волин был разрушен в начале 1040-х гг. — так его сжигали и прежде и почему бы ему вновь не восстать из пепла? Хедебю разграбили и сожгли в 1050 г., но вскоре к северу от фьорда Шлее вырос другой торговый центр. Города гибли или приходили в упадок, и всякий раз взамен них строились новые. По прошествии тридцати лет прекратились плавания в Виноградную страну, но с точки зрения торговли они мало что давали, а попытки заселить эту землю закончились ничем. Зато Гренландия и Исландия вполне процветали, хотя в Гренландии периодически возникали проблемы с водой, а в Исландии случались голодные годы; и разве плавание "просвещенного правителя Норвегии" Харальда Сурового в Ледовое море не доказало, что былой дух предприимчивости и авантюризма в норвежцах по-прежнему жив. Путешествие оказалось не слишком удачным. "Когда корабль пересек просторы Северного Океана, глазам людей предстали темные пределы у края мира, и, повернув назад, конунг едва избегнул зияющей бездны" (187). Тем не менее это деяние конунга не осталось незамеченным.

Для большинства скандинавов ни одно из этих событий не было доказательством того, что старые времена уходят и им на смену является нечто новое. Люди продолжали заниматься своими делами: ровно так, как они занимались этим и в легендарном VI в., и в сияющий полдень викингской эпохи. Земли обрабатывали с таким же старанием и любовью. На равнинах Дании, в норвежских высокогорных долинах и на расчищенных от леса полях в Швеции год от года наливались колосья и вырастала свежая густая трава. Повсюду — от Аландских островов до западной оконечности Гренландского архипелага, включая и Скандинавский полуостров, — люди выгоняли овец на горные пастбища — сетеры и хейди — и возвращались домой, когда начинались первые осенние заморозки. На севере норвежцы и шведы соперничали за пастбища с пестро одетыми номадами и их кочующими стадами; в Исландии бонды осваивали все большие территории, и зеленая трава покрывала прежние пустоши. Исландцам и гренландцам приходилось тщательно отбирать животных, которые могли пережить зиму, — остальную скотину резали в сентябре. Нам их домашний скот показался бы очень мелким: жилистые овцы, пятнистые неуклюжие коровы и быки. Они давали меньше молока и мяса, но зато хозяин без труда перевозил их с места на место, если отправлялся в долгое странствие или решал переселиться в новые земли. Коней, как правило, осенью не убивали: эти мудрые животные умели находить себе пищу и погибали лишь в самые суровые зимы (188). За два с половиной столетия, с 750 г. по 1100 г. в жизни тех, кто был связан с землей, мало что изменилось — бонды не признавали всяческих новшеств. Властители приходили и уходили: некоторые правили хорошо, другие — не очень; если требовалось, человек мог взять оружие и сражаться за них или против них — смотря по обстоятельствам. Норвежские бонды, изгнавшие, а потом убившие конунга Олава, с радостью признали его святым. Английские кэрлы, в том числе обитатели Данело, шли за королем Эдуардом, как прежде шли за Кнутом. Даны в Дании повиновались Хардакнуту, потом норвежскому Магнусу, потом Свейну Эстридсену или Харальду Суровому. Конечно, в жизнь вошла новая религия, а вскоре после того мудрые люди записали законы, несомненно очень важные, в особенности для конунгов, ярлов и епископов, но едва ли настолько принципиальные для скотовода, косившего свой луг где-нибудь в Гудбрансдале или Боргарфьорде, для рыбака, тащившего свои сети у Лофотенских островов или у берегов Ютландии, и охотника, замерзшими пальцами сжимавшего гарпун или расставлявшего силки в диких краях — будь то воды Ботнического залива или побережья моря Баффина. Торговцы по-прежнему везли товар морем через Балтику, Зунд и Каттегат и на ночь ложились в дрейф в шхерах западной Норвегии либо направляли свои груженые корабли на юг и юго-запад — к берегам Фризии, Франции или Британских островов. Перекупщики навьючивали доставленное добро на лошадей и отправлялись в долгий путь по фьордам и горным тропам. Ремесленники странствовали по городам, усадьбам, хуторам и деревням, продавая или обменивая свои изделия: котлы, светильники, фибулы предназначались для женщин; инструменты, оружие, кубки — для мужчин. Рынок сбыта постепенно расширялся,

В городах внешне тоже немногое изменилось. Бирка медленно умирала, Хедебю был разрушен, но если бы средневековый Рип ван Винкль, перенесшийся из IX в XI в., оказался на узких улицах Сигтуны, Нидароса или Шлезвига, среди лошадей и повозок, в толпе глазеющих по сторонам женщин и болтающих мужчин, вряд ли он чувствовал бы себя таким уж чужим. Нечто родное почудилось бы и в том, как на пристани переносят доставленный груз с корабля в повозку, и в том, как стучит молоток корабела. Конечно, мужчины, подражая жителям Сёркланда, стали носить длинные широкие штаны и многие женщины предпочитали льняные юбки привычным шерстяным, но дома и корабли строились как раньше; повозки, сани и животные, которых в них запрягали, внешне ничуть не изменились, и все той же формы седла надевали на все тех же по виду коней, и такими же были уздечки и шпоры. А если заглянуть в открытые двери дома, мы увидели бы там те же ткацкий станок и гончарный круг, вертелы и котлы, посуду и ложки, тех же сварливых женщин, спорящих со своими мужьями, тех же детей. Такие же собаки-дворняги крутились бы поблизости. Если бы наш пришелец из прошлого был религиозным человеком, он, наверное, заметил бы некоторые перемены — и опечалился. Будь он шведом, он, очевидно, подивился бы тому, что норвежцы теперь правят данами. А будь он мудрым шведом, он подумал бы, что это ненадолго.

Так оно и случилось. Норвежско-датское соглашение 1064 г., согласно которому обе страны признали независимость друг друга, было не последним по важности предвестьем конца эпохи. С самого своего возникновения и до 1035 г., до начала правления Магнуса сына Олава Норвегия оставалась под датским влиянием, события, приведшие Магнуса в 1042 г., после смерти Хардакнута, на датский трон, не знали аналогов в скандинавской истории. Но подобное положение также порождало дисбаланс, и только после того как в 1047 г. в Дании вернулась к власти датская династия, а в 1064 г. Норвегия признала этот факт, в отношениях между двумя соседними странами установилось некое устойчивое равновесие. Неудача Харальда Сурового, попытавшегося претендовать на английскую корону в 1066 г., и отказ Свейна от подобных притязаний в 1070 г. в равной мере имели определяющее значение.

Социальное устройство скандинавских стран также постепенно менялось. Эти перемены яснее всего прослеживаются в Норвегии, где они затронули и конунга, и аристократию, и основную массу населения — "всех владельцев хуторов; всех, кто трудится в лесах, солеваров и всех, кто охотится на суше или в море" и рабов. После Харальда Прекрасноволосого в течение века ни один норвежский конунг не умер своей смертью и ни один из конунгских сыновей не получил власть из рук своего отца. Эйрик Кровавая Секира отправился в изгнание и погиб в Англии, Хакон Добрый пал в Фитьяре в битве с сыновьями Эйрика, Харальда Серая Шкура с помощью норвежцев заманили в Данию и убили в Лимафьорде, ярл Хакон, оставленный всеми своими подданными, принял смерть в Трёндалёге, Олав сын Трюггви расстался с жизнью в битве при Свольде, и в рядах его противников сражался Эйрик сын Хакона, ярл Свейн бежал и умер в Швеции, Олав сын Харальда был низложен и погиб у Стикластадира, пытаясь вернуть себе корону. Все эти люди, за редким исключением, захватывали власть силой, и основой этой силы служил флот. Будущие правители Норвегии обычно приходили с моря. Но Магнус в 1035 г. приехал в Норвегию по приглашению подданных, и позднее, когда его дядя Харальд Суровый заявил свои притязания на норвежский трон, сумел договориться с ним миром. Гибель Харальда в Англии мало что изменила для норвежцев, и сыновья, внук и правнуки конунга наследовали ему своим чередом. Не менее показательно, что прямым потомкам Харальда удавалось делить королевство, не ввергая страну в междоусобицы.

Верховная власть в Норвегии, очевидно, обрела некую новую, более прочную основу. Конунгам удалось сокрушить или подчинить себе воинственных херсиров, и на смену прежней знати пришла новая. Викингские предводители с войском и кораблями, в свободное от набегов время охотно включавшиеся в любые усобицы дома, ныне сошли со сцены. Теперь на местах задавали тон люди с землей, и им хотелось стабильности и мира. Влиятельные богатые бонды куда охотней сотрудничали с конунгом и больше заботились о процветании страны, нежели прежняя викингская аристократия, жаждавшая сокровищ, славы и военных подвигов. Харальд Суровый правил твердой рукой, и это пошло на благо Норвегии; бесконечные войны с Данией были неприятным, но естественным следствием его стремления навести порядок в собственном доме. Как только представилась возможность, Харальд без колебаний расправился с Эйнаром Брюхотрясом, сыновьями Арни и прочими мастерами "государственных переворотов", какие еще оставались в его владениях. Отныне только один человек мог собирать дружину — конунг. С этим согласились все. Могучие бонды сидели на своей земле и распоряжались в фюльках в промежутках между королевскими посещениями. Епископы, благополучие которых было напрямую связано с благополучием верховной власти, использовали в интересах конунга не только свой личный авторитет внутри страны, но и принадлежность к институту, рассматривавшему весь христианский мир как свою епархию, а кроме того, организационный и административный опыт, накопленный церковью и столь необходимый при строительстве королевства. Свободные люди видели в конунге защитника закона и справедливости, и бонды отныне могли не бояться, что чья-нибудь бравая дружина сожжет их дом и разорит земли, если, конечно, не ссорились с конунгом. Против непокорных Харальд высылал своих воинов; чаще всего такая участь постигала Упплёнд, ибо конунг всеми силами старался привести его в повиновение. Новые отношения, сложившиеся между конунгом и бондами, способствовали объединению норвежского королевства и косвенным образом привели к тому, что даны, жившие на южном побережье Скагеррака, приняли власть Свейна и их земли вошли в состав Дании.

Сдвиги в социальной жизни вызывались и еще одним обстоятельством. Почетное ремесло викингов переживало упадок. Добывать рабов делалось все труднее, и торговать ими становилось невыгодно. За морями не осталось больше ни новых земель, где можно поселиться, ни известных — откуда можно прогнать англосаксов, франков или ирландцев. Младшим сыновьям теперь приходилось устраивать свою жизнь дома: расчищать и распахивать поля, искать пастбища на севере или выше в горах, а как правило — довольствоваться небольшим хутором, взятой внаем землей либо (и со временем такое случалось все чаще) наниматься в работники. Эти перемены имели важные последствия в самой Скандинавии, и еще более очевидные — для стран, на протяжении почти двух веков служивших объектом викингской экспансии. Викингские походы, оказавшиеся, если судить по чужеземным источникам, самым поразительным проявлением скандинавской цивилизации, прекратились. Набеги на франкское королевство (но не на германскую империю) закончились с возникновением нормандского герцогства, а в Англии после смерти Кнута вернулась к власти древняя королевская династия. Еще раньше, когда Кнут, видимо исходя из принципа, что хозяин хутора и усадьбы должен жить в усадьбе, поселился в Англии, он отослал своих викингов домой.

Могущество викингских предводителей было подорвано; к тому же (за одним важным исключением, которое представляли собой военные экспедиции Харальда Сурового в Византии и на севере) для занятий викингским ремеслом почти не осталось возможностей. А вдобавок — больше не было викингов. Вместо них появились даны, норвежцы, шведы, хотя, в какой мере они сознавали это разделение, сказать трудно. А за морем жили дублинцы, люди с Оркнейского архипелага и острова Мэн, исландцы, теперь считавшие себя особым народом, и гренландцы, обитавшие на самом краю земли. Но даже если викинги где-то еще и оставались, как могли они реализовать свои таланты и желания? Увы! Война теперь стала делом конунгов. Поход Харальда Сурового в Англию, неясные маневры Свейна Эстридсена там же в 1069–1070 гг., несостоявшаяся экспедиция Кнута II (Святого) и три вылазки Магнуса Голоногого — эти военные кампании, затевавшиеся по инициативе конунгов, в каком-то смысле были "государственными мероприятиями". Еще разыгрывались кровопролитные сражения у Клонтарфа (1014 г.), на Люрсков Хеде (1043 г.; впрочем, там лилась в основном кровь вендов), у Гейт Фулфорд и Стемфордского моста (1066 г.); и отважные воины, мечтавшие о богатстве и славе, стремились занять место в дружине конунга, но почетное ремесло пирата теперь не находило применения. В самой Скандинавии практиковать stranhogg, nesnam и herfang, другими словами, грабить прибрежных жителей, отбирая у них скот, еду и добро, было запрещено. И дома, и в чужих странах викинги стали вчерашним днем.

Поистине, странно видеть, как в 1066–1070 гг., после двух с половиной веков жесточайшей экспансии, скандинавские народы территориально практически вернулись к тому, с чего начинали (дальние атлантические колонии составляли существенное исключение). На то были свои причины, из которых мы назовем четыре главных. Во-первых, постоянная борьба за территории и господство между самими скандинавскими странами; кроме того, полная невозможность для скандинавов перенести на чужую почву свои политические и социальные институты и религиозные практики; немаловажную роль играл и тот факт, что народы, с которыми приходилось иметь дело норманнам — франки и англосаксы, население Византии и Халифата, а в далекой перспективе и славяне, — были богаче и сильнее их, и одновременно более восприимчивы и не столь консервативны; наконец, важнейшим препятствием стала нехватка людских ресурсов. Перечисленные здесь факторы нередко оказывались взаимосвязаны, и каждый из четырех пунктов можно еще развернуть. Очевидно, войны в самих скандинавских странах, имевшие своей целью создание некоего подобия империи, или объединение королевства, или расширение собственных владений, служили вечным препятствием для норманнских амбиций в чужих землях. Олав сын Трюггви и Олав сын Харальда, Свейн Вилобородый, Магнус сын Олава и Харальд Суровый (о Свейне Эстридсене говорить не станем) пытались воплотить свои замыслы в Скандинавии и в угоду этому жертвовали собственными честолюбивыми планами на западе или, по крайней мере, откладывали их исполнение на неопределенный срок (189). Наш перечень можно продолжить именами таких прославленных викингских предводителей, как Годфред, Хорик, Олав-Анлав и Торкель Длинный. Скандинавские народы даже при Кнуте (который, надо напомнить, со временем все больше стал отождествлять себя с ролью английского властителя) никогда не действовали совместно ради общей цели и едва ли вообще были на это способны.

По поводу второй названной нами причины можно возразить, что Исландия и Данело являют собой примеры вполне успешного укоренения викингских обычаев и политических установок в иных землях. Надо заметить, однако, что в Исландии никто не жил, кроме нескольких papar, поэтому ее случай особый, если не уникальный. С другой стороны, притом что обитатели Данело сохраняли "скандинавские устои" и поддерживали связи с родиной, они, несомненно, еще до битвы при Брунанбурге ориентировались больше на Англию, чем на Норвегию или Данию. Поселившись в Данело и получив желанные земли, норманны, которые хотели отныне сеять хлеб, а не сражаться, вскоре обнаружили, что им проще находить общий язык с дальними родичами, христианами-англосаксами, чем с северными собратьями-язычниками. Религия во всем этом играла важную роль. В Англии, Нормандии и Киеве отказ от старых богов — асов и ванов — и признание единственным и всемогущим Богом Христа разрушал ощущение норманнской обособленности, в то время как в самой Скандинавии языческие верования питали подобное чувство. И практически везде норманнов оказывалось слишком мало, чтобы они могли удерживать занятые позиции. На крайнем западе они не сумели обжить Виноградную страну и со временем потеряли Гренландию, доставшуюся эскимосам; на Руси пришельцы с севера полностью растворились среди местного населения. По мере того как в исконных скандинавских землях развивалась культура земледелия, распахивалась и засевалась целина, все меньше скандинавов отправлялись в чужие края. Во всех странах от Ирландии до Византии христианские хронисты исчисляют викингские корабли сотнями, если не тысячами, и повествуют о десятках тысяч воинов, наделенных сверхчеловеческой силой и нечеловеческой жаждой разрушения, но этим патетическим описаниям верить не стоит. Если оценивать трезво реальные людские и материальные ресурсы, имевшиеся в распоряжении викингов, неизбежно оказывается, что ресурсов было явно недостаточно для развернутой экспансии по всем возможным направлениям. И когда главные козыри викингов — быстрота и внезапность перестали обеспечивать им необходимую фору, названное обстоятельство все чаще стало оборачиваться против них.

Некий парадокс заключается в том, что и в двух заморских колониях, где викинги действительно преуспели, достижения не пошли им во благо — основанные колонии отделились от метрополии, зажили на свой манер и не принимали новых переселенцев. В Исландии ностальгическая связь с юго-западными норвежскими фюльками декларировалась всеми доступными способами, но на деле это была уловка — из разряда тех, что не раз помогали исландцам в их отношениях с норвежскими конунгами, мечтавшими прибрать остров к рукам. С того момента, как колонисты заселили все пригодные для жизни земли, далекая, не склонная ко всякого рода переменам Исландия превратилась в самостоятельную страну, а законы 930 г. и 965 г. послужили основой "исландского народовластия".

Другая викингская колония — герцогство Нормандия — полностью отреклась от своих датско-норвежских корней и задолго до конца эпохи викингов усвоила французскую речь и культуру, переняла французские политические учреждения и христианскую веру на французский манер. Нормандцы связывали свое будущее с Западной Европой, а не с севером, покинутым и забытым. Впрочем, следует помнить, что исландцы и нормандцы изначально принадлежали к одному народу: те же особенности национального характера, которые побуждали исландцев обживать с таким старанием и любовью свой каменистый остров, складывать песни и саги, утверждать законы и совершать далекие путешествия в Гренландию и Америку, у нормандцев проявились как способность к организации и государственному строительству, дополнявшаяся неудержимой воинственностью. В результате Нормандия вошла в сообщество европейских стран как новая грозная сила и нормандское завоевание Англии, равно как и завоевание Сицилии, с этой точки зрения вполне закономерно. Разница между судьбами Исландии и Нормандии в последовавшие за эпохой викингов столетия — наглядное свидетельство определяющий роли геополитических факторов в истории нашего континента.

В предыдущих главах мы уже рассказали о том, чем завершилась викингская экспансия на восток — в русские земли, на юг — в Византию и на запад — в Исландию, Гренландию и Америку. История герцогства Нормандия, основанного Хрольвом и его данами, также в общих чертах обсуждалась. Прежде чем обратиться к дальнейшей истории Норвегии и Дании и непосредственно связанным с нею событиям в Англии, следует рассмотреть кратко весьма сложную и запутанную ситуацию в Ирландии. Там, и в еще большей степени в викингских колониях и поселениях в Шотландии и на островах, практика викингских походов отходила в прошлое с болью и кровью. Но события, происходившие там, за исключением ирландских, при всей занимательности и богатстве материала (часто творчески обработанного), который дают нам северные саги, лежат на периферии викингской истории. Ирландия — другое дело. Норманны (даны и норвежцы) построили несколько крупных торговых городов в южной части острова — Дублин, Уэксфорд, Уотерфорд, Корк, Лимерик, ставших центрами небольших королевств. Местные правители хранили верность традициям старой викингской аристократии, главное достояние которой составляли флот и дружина, и основными источниками их доходов служили торговля, подати и военная добыча. Знакомство с новой верой (ревностные поборники которой не скрывали своей враждебности к чужеземцам) и браки с ирландцами (едва ли более дружелюбными) мало повлияли на жизнь этих сообществ; погребальный инвентарь, особенно оружие, со всей ясностью указывает на то, что жили в них беспокойно, яростно и с размахом. В 902 г. ирландцы, захватившие Дублин, торжествовали победу, но то был лишь кратковременный триумф. В 914 г. норманны возвратились, вернули себе Дублин, заняли Лимерик и прибрали к рукам Уотерфорд, положив начало новой череде войн, продолжавшихся с перерывами еще целое столетие. Позицию викингов существенно ослабляли их постоянные попытки распространить свою власть на северную Англию: пока норманнские вожди и их дружины добывали славу по другую сторону пролива, ирландские короли отвоевывали потерянные земли. Несомненно, с точки зрения Гутфрида и его сына Олава, Сштрюгга, Олава Кварана и всевозможных Иваров, Рёгнвальдов и Сигтрюггов, по очереди правивших в Ирландии в период между возвращением внуков Ивара Лимерикского и битвой при Клонтарфе, эти политические пертурбации имели смысл. Они мечтали создать морскую державу, раскинувшуюся по обе стороны Ирландского моря, или объединить под своей властью всю Ирландию; кроме того, им требовались военная добыча и дань, чтобы потом щедро раздавать награды и дары дружинникам. В источниках деяния этих мелких властителей обретают такой размах и значимость, на их образы ложится такой романтический глянец, что они начинают напоминать полулегендарных персонажей саг о древних временах — в том числе и тем, что ни одному рассказу о них нельзя верить. Среди потомков Рагнара немало можно насчитать "растратчиков злата" и "кормильцев воронов", но даже самые доблестные и победоносные из них не сумели утвердиться в Англии. Олав сын Гутфрида погиб в 941 г. за шаг до цели, но было бы большой смелостью предполагать, что, останься он в живых, он сумел бы выстоять против Эдмунда. Олав Кваран отказался от всяких попыток удержать Нортумбрию в 951 г., а под конец своего долгого правления потерял и Дублин и умер от голода в христианской обители на острове Иона. После этого среди норманнов, похоже, не нашлось никого, кто мог бы противостоять Маэлю Сеахлину Мору в центральных землях и Бриану Бору на юге, и только типично ирландское неумение сговориться помешало этим двум властителям изгнать викингов с острова раз и навсегда. Но в Ирландии — стране священников, сказителей и верховных королей — традиционная разобщенность сохранялась и после Клонтарфа, к большой выгоде норманнов.

Битва при Клонтарфе вошла в историю викингской эпохи, наравне с Хаврсфьордом, Хьёрунгавагом, Свольдом и Стикластадиром. И подобно этим четырем сражениям, она оказалась слишком значимой, чтобы оставлять ее на откуп историкам. Творцы легенд взялись за дело, и вскоре обычная драка из-за добычи, а по сути — за прибыли норманнских торговцев и мореходов, превратилась в битву героев, явившихся на зов судьбы. Войско ирландцев собралось в апреле 1014 г. между Лиффи и Толкой в трех километрах от побережья Дублинского залива. Его возглавляли король Бриан Бору со своим сыном Мурхадом и внуком Тордельвахом, Маэль Сеахлин, О'Нейл с юга и Оспак с острова Мэн. Их противниками были Сигурд, ярл Оркнейских островов, Бродир с острова Мэн, Маэльворд с людьми Лейнстера и дублинские викинги под командой Дувгалла, брата Сигтрюгга Шелковая Борода. Брат шел против брата, родич против родича, ирландцы против ирландцев, викинги против викингов. Скальды и создатели саг старались изо всех сил, сплетая множество ярких характеров и сюжетных линий в один пестрый узор. Сигурд с Оркнейских островов и Бродир с острова Мэн сражались помимо всего прочего за Гормфлед (Кормлёд), которая была матерью Сигтрюгга Шелковая Борода, сестрой Маэльворда, вдовой Олава Кварана, бывшей наложницей Маэля Сеахлина и бывшей женой Бриана: в качестве приданого победитель получал дублинское королевство. В битве участвовал и исландец — Торстейн сын Халля — с побережья. После гибели ярла Сигурда все войско обратилось в бегство, но Торстейн отстал от прочих, чтобы завязать ремень на своей обуви. Настигший его ирландец спросил, почему он не бежит — как остальные. "Потому, — ответил Торстейн, — что я не доберусь до ночи домой. Ведь мой дом в Исландии". Ирландец пощадил его, и слова Торстейна вошли в историю, точнее — в предание. Знамения, чудеса, странные происшествия предрекали или свидетельствовали гибель властителей.

Бриана убил Бродир, пока тот молился о победе в лесу, Мурхад пал в самом конце сражения, когда исход стал уже ясен, Тордельвах, гнавший беглецов, как тюлень, преследующий лососей, утонул в речном устье. Вместе с ними погибло 4000 ирландцев. Викингов и лейнстерцев пало еще больше: им негде было укрыться от ярости победителей, кроме как на кораблях или в викингской крепости у Лиффи, и немногим удалось проделать этот путь. Сигурд умер доблестно. Бродир погиб ужасной смертью (если верить "Саге о Ньяле") и с ним еще 7000 человек.

После этого сражения стало ясно, что Ирландия никогда не будет принадлежать норманнам; однако скандинавов так и не удалось вытеснить с острова окончательно. Они играли заметную роль в ирландской торговле, основывали города; у них были собственные конунги и предводители, и, пережив военные неудачи 1052 г., они все еще выступали как самостоятельная сила против англичан в 1160–1170 гг.

Перемены, последовавшие за смертью Кнута и его сыновей, были на руку Норвегии. Выраженное более цинично, это утверждение сводится к тому, что они были на руку норвежскому конунгу Магнусу и его соправителю и наследнику Харальду Суровому. Кнут оставил после себя троих сыновей: матерью Свейна, изгнанного из Норвегии по возвращении Магнуса, и Харальда, по прозвищу Заячья Стопа, была первая жена Кнута — Эльфгиву; третий сын, Хардакнут, появился на свет от брака Кнута с Эммой, вдовой злосчастного Этельреда. Кнут считал, что и в Англии, и в Дании должен править его единственный законный наследник — Хардакнут, но даже если бы все кланы, группы, королевства, матери и сводные братья согласились на подобный вариант, воплотить его в жизнь все равно не представлялось возможным. Хардакнут уже носил титул датского конунга и жил в Дании, Его сводный брат Свейн, сын Эльфгиву, бежал к нему, когда его изгнали из Норвегии, и жил несколько месяцев при дворе Хардакнута, после чего умер. Харальд Заячья Стопа в это время был в Англии. При нормальном развитии событий Хардакнуту следовало сразу после смерти отца приехать в Англию, где его провозгласили бы королем. Но он никак не мог этого сделать. Решимость норвежцев впредь отстаивать свои национальные интересы, вкупе с их растущей враждебностью в отношении Дании и небывалым авторитетом Магнуса сына Олава, заставляли Хардакнута, что называется, "стоять в боевой стойке". Покинуть Данию означало открыть двери норвежцам. Англосаксы же не хотели изменять своим обычаям. В результате был достигнут компромисс: избрание короля отложили, Харальда Заячья Стопа назначили регентом, а казной Кнута и частично его хускарлами распоряжалась остававшаяся в Винчестере королева Эмма. Но этот договор если и исполнялся, то очень недолго. Честолюбивая Эльфгиву, потерпевшая неудачу в Норвегии, теперь возлагала все надежды на своего второго сына, Харальда. Она взялась за дело всерьез. Объединившиеся сторонники Харальда завладели королевской казной, подкупили или каким-то другим образом нейтрализовали главного союзника Эммы, эрла Годвине, и расправились с сыном Эммы и Этельреда Альфредом, явившимся с кораблями из Нормандии. Альфреда предательски захватили в плен и ослепили, после чего он умер. В 1037 г. Харальда признали королем. Эмму изгнали из страны, и она бежала к графу Балдвину во Фландрию.

Хардакнут знал обо всем этом, но руки у него были связаны. Только в 1038 г., договорившись, наконец, с Магнусом, он начал собирать флот, чтобы отстоять свои законные права в Англии. Первым делом Хардакнут отправился с 10 кораблями в Брюгге посоветоваться с матерью. Возможно, там ему сообщили, что его сводный брат болен, ибо Хардакнут все еще оставался в Брюгге, когда Харальд умер 17 марта 1040 г. Через три месяца сын Кнута и Эммы явился в Сандвич с 62 кораблями. "Англы и даны сразу его приняли, хотя те, кто его поддержал, потом горько об этом пожалели, когда было приказано заплатить командам 62 кораблей по восемь марок за весло". В 1041 г. содержание флота стоило Хардакнуту 32 000 фунтов серебра, а его подданным — больших печалей, Новый король повелел выкопать тело Харальда из могилы в Винчестере и бросить его в Темзу и простил эрлу Годвине, подарившему ему роскошный военный корабль на 80 гребцов, его причастность к гибели Альфреда. Он прошел огнем и мечом весь Вустершир, отомстив таким образом за убийство двух сборщиков податей, вероломно предал Эадвульфа, эрла Нортумбрии, и, как сказано в манускрипте «С» Англосаксонской хроники, "за все время, пока правил, не совершил ничего достойного короля". Так продолжалось два года. Запись 1042 г. того же источника сообщает, что "в этот год Хардакнут умер так: он пил стоя и вдруг упал в страшных судорогах; те, кто был рядом, держали его, но он не заговорил больше и расстался с жизнью 8 июня". Англия и Дания остались без верховного правителя; род Кнута угас в хилых и беспомощных сыновьях этого могучего конунга и короля. Свейн потерпел крах в Норвегии, Харальд и Хардакнут — в Англии. Норвежцы, изгнав Свейна, избрали своим властителем потомка исконной норвежской династии, и теперь ровно так же поступили англосаксы: сразу после смерти Хардакнута с общего одобрения был избран королем его сводный брат Эдуард, сын Этельреда и Эммы. Даны не правили больше в Англии никогда. В Дании решить вопрос о наследовании оказалось намного сложнее, и чтобы понять ситуацию, нам следует вернуться немного назад, во времена правления Хардакнута и Магнуса сына Олава.

Магнусу, когда он в 1034 г. вернулся в Норвегию, было одиннадцать лет. Хардакнут стал полновластным правителем Дании в семнадцать лет. Тот и другой, очевидно, слушали своих наставников, но что за советы им давались, мы не знаем. Датские, норвежские и исландские письменные памятники ("Хроника Роскилле", Саксон Грамматик, Теодорик, "Обзор саг о норвежских конунгах", "Гнилая кожа", "Красивая кожа" и "Круг Земной"), сообщают, что между двумя королевствами было заключено соглашение, Адам Бременский пишет о войне. Магнус и Хардакнут, повествуют источники, встретились на острове в устье реки Эльв, по которой проходила граница между двумя странами, принесли клятву побратимства и договорились соблюдать мир, пока оба они живы, а если один из них умрет, не оставив наследника, другой получит его земли и подданных. Двенадцать знатных людей с каждой стороны принесли клятву вместе с конунгами, что мир будет сохраняться, пока кто-либо из них остается в живых. Если подобная договоренность действительно существовала, после смерти Хардакнута, на тот момент правившего в Дании и Англии, она вступила в силу. С другой стороны, если прав Адам Бременский и Магнус подошел к датским берегам, пока Хардакнут находился в Англии, разбил Свейна Эстридсена, которому конунг доверил командовать флотом, и еще до смерти Хардакнута захватил власть в его королевстве — это оказалось очень кстати.

Впрочем, если Магнус и был в своем праве, нашлись другие претенденты. Первым оказался еще один Харальд, сын достославного Торкеля Длинного, однако его убил в тот же год Ордульв, сын саксонского герцога Бернгарда, женатый на сестре Магнуса. Оставался еще Свейн, которого иногда именовали по отцу — сыном Ульва (того самого гордого и коварного ярла Ульва., убитого в церкви Роскилле по повелению Кнута), а иногда — Свейном Эстридсеном по матери, сестре Кнута. Он был ближайшим родичем и, соответственно, законным наследником Хардакнута и имел все основания претендовать на датскую корону, а теоретически — и на корону Англии. Кстати, в Англии он жил в юности в качестве заложника, пока его отец оставался наместником Кнута в Дании. Он также провел двенадцать лет в Швеции, на службе у конунга Энунда-Якоба. Этот красивый и богатый молодой человек, щедро одаренный природой, обладал тонким политическим чутьем и отличался непоколебимым упорством и умением ждать. Но у Магнуса имелись четыре весомых, а вкупе неоспоримых преимущества: его авторитет (Магнус выигрывал битвы, а Свейн их проигрывал; к тому же Магнус был сыном святого, а Свейн — неотмщенного предателя); договор, заключенный с Хардакнутом и датской знатью, либо сам факт, что страна находилась в его руках; богатство и быстрота действий. Важным дополнением ко всему этому был норвежский флот. Прежде чем Свейн успел собрать своих сторонников, Магнус приплыл в Ютландию, и на тинге в Виборге его провозгласили конунгом.

В подобных обстоятельствах Свейн Эстридсен счел за лучшее договориться. Соперники встретились все на той же реке Эльв, и Свейн признал власть Магнуса, за что тот дал ему титул ярла и сделал его наместником в Дании. Начни Свейн войну, он вряд ли добился бы большего. Вернувшись в Данию, он попытался, воспользовавшись нынешним своим положением и недовольством, вызванным убийством Харальда сына Торкеля Длинного, под шумок утвердить свою власть. Вскоре он предстал перед виборгским тингом и объявил данам, что отныне они должны признавать конунгом его, а не Магнуса. Но радость Свейна оказалась недолгой. Магнус, как обычно, действовал быстро и решительно, и когда он со своими кораблями подошел к датским берегам, Свейну ничего не оставалось, как благоразумно бежать в Швецию к Энунду-Якобу. На какое-то время он предпочел следить за всеми захватывающими перипетиями датской истории в качестве зрителя.

Свейна назначили наместником в Дании, в частности, и потому, что стране "нужен был правитель для защиты" от местных народов и поселенцев южной Прибалтики, в первую очередь вендов. В итоге Магнусу пришлось разбираться самому. Либо непосредственно перед изменой Свейна, либо сразу после упомянутых выше событий он отправился в поход против Волина. Город населяли теперь в основном венды, но и даны там еще оставались, и эти даны, явно больше симпатизировавшие Свейну, нежели норвежцам, "вышли из повиновения". В 1043 г. Магнус взял город штурмом, сжег укрепления и разграбил все вокруг. Снорри (насколько можно ему верить) сообщает, что Магнус сражался с "вендами в Йомсборге", и в висе Арнора Скальда Ярлов, включенной в сагу, ничего не говорится о викингах — упоминаются только венды и язычники. Согласно Адаму Бременскому (schol. 56), Магнус осаждал Юмне, "богатейший славянский город". Так или иначе, сказочные йомсвикинги, о которых на протяжении почти столетия ходили легенды, с этого момента исчезают со страниц истории навсегда.

Следующей задачей Магнуса было остановить наступление вендов, вторгшихся с юга в Ютландию. Продвижение славянских племен на запад через Северо-Германскую низменность являлось серьезным препятствием для датской торговли и угрожало безопасности страны в не меньшей степени, чем в прежние времена — честолюбивые поползновения Карла Великого. Сложившееся положение тревожило также и саксов, и их правитель Ордульв, женатый на сестре Магнуса, присоединился к нему, чтобы совместными усилиями решить проблему раз и навсегда. Однако притом что ситуация прочитывалась достаточно ясно и требовала незамедлительных действий, возникали и определенные сложности. По политическим соображениям норвежцы были не прочь предоставить данам почетное право самим защитить свои приграничные земли и потратить как можно больше сил и ресурсов в этой войне. Даны хотели изгнать вендов, но их не устраивало, что вся слава победы над язычниками достанется норвежскому конунгу; а сторонникам Свейна не нравилась растущая популярность его соперника. Но Магнус, как обычно, не стал медлить. Он привел флот к Хедебю и высадился в тылу у вендов, двигавшихся на север. После высадки к норвежскому войску присоединились саксы под предводительством Ордульва. Далее следовало выбрать место для сражения, и выбор этот, с нашей точки зрения, кажется столь же очевидным, каким он, вероятно, представлялся Магнусу и Ордульву в сентябре 1043 г. Объединенное норвежско-саксонское войско заняло позиции на плоской равнине Люрсков Хеде, к северо-западу от современного Шлезвига, и с этого момента (если, конечно, не раньше) история вновь уступает место легенде. В ночь перед сражением, происходившим накануне дня святого Михаила, воины Магнуса, как положено добрым христианам, спали — в доспехах и под щитами. Конунг бодрствовал и читал молитвы, но перед рассветом уснул и увидел во сне своего отца Олава Святого, который сказал ему, что наступающее утро будет роковым для язычников. Так оно и случилось. На рассвете северяне услышали в вышине колокольный звон, и те из них, кто бывал в Нидаросе, подумали, что колокол этот звонит точь-в-точь как колокол Радости, который Олав Святой подарил церкви Святого Клемента. Слышался ли звон вендам, легенда не сообщает. Все христианские источники отмечают, что численный перевес был на стороне вендов, но пророчество святого Олава укрепило дух северян, защищавших свои земли. Говорится также, что Магнус, воодушевленный христианской верой и видением, сбросил кольчугу и сражался в красной шелковой рубахе. В руках его была секира Хель, некогда принадлежавшая его отцу. "Венды падали густо, как волны в прилив, а те, кто стоял позади, пустились в бегство, и тут их били как скотину". Тела убитых вендов покрывали всю пустошь. Согласно Адаму Бременскому, потери среди противников северян составили 15 000 человек, Снорри ограничивается утверждением, что "такого количества убитых не было в северных странах в христианское время, как у вендов на Хлюрскогсхейде". В целом, несмотря на нестыковки и противоречия, присутствующие в большом количестве в ранних источниках (190), не приходится сомневаться, что венды потерпели в Ютландии сокрушительное поражение и отныне никакая опасность с этой стороны Дании не грозила.

Магнусу, однако, еще предстояло выяснить отношения со Свейном Эстридсеном, который по-прежнему пытался оспаривать его власть в Дании. Кроме того, норвежскому конунгу следовало предпринять некие действия в отношении Англии, ибо английская корона, как он полагал, по их договору с Хардакнутом должна была принадлежать теперь ему, а вовсе не Эдуарду. В Англии его притязания вызывали серьезное и вполне обоснованное беспокойство, ибо за претендентом стоял объединенный флот двух крупных морских держав. Однако необходимость улаживать конфликты сначала со Свейном, а потом со своим дядей по матери Харальдом Суровым не позволила Магнусу собрать достаточные силы для похода в Англию, где он никак не мог рассчитывать на доброжелательный прием хотя бы у части населения (191). Впрочем, противник конунга, Свейн Эстридсен в своих попытках найти в Англии союзников тоже не преуспел. Дважды, в 1045 г. и 1046 г., король Эдуард собирал флот в Сандвиче, ожидая нападения норвежцев, а в 1047 г. он и его советники ответили отказом на просьбу Свейна Эстридсена предоставить ему 50 кораблей для войны на севере. Но здесь следует прервать наш рассказ и вернуться в 1045 г.

Свейн Эстридсен был не единственным будущим властителем, нашедшим зимой 1045 г. приют у гостеприимного Энунда. Ибо в ту зиму вернулся на родину последний полулегендарный герой-викинг Харальд Суровый, "гроза севера", как величает его Адам Бременский. У Стикластадира, юный, еще неопытный, он доблестно сражался плечом к плечу со своим сводным братом Олавом. Тогда, в 1030 г., ему было пятнадцать лет. Пятнадцать лет спустя он вернулся в Швецию зрелым мужем, в зените славы и полный честолюбивых надежд. О его воинском мастерстве и доблести ходили легенды, так же как и о его деяниях в качестве военного предводителя. Один из сторонников Олава помог раненому Харальду бежать из битвы и отвел его к некоему бонду, жившему в лесу, вдали от людей. Залечив там свои раны, Харальд через мыс Киль добрался до Швеции, а следующей весной отплыл в русские земли, где поступил на службу к князю Ярославу Мудрому. В 1031 г. он принимал участие в военном походе Ярослава против Польши. Через три года он со своей дружиной, насчитывавшей 500 воинов, появился в Византии и стал наемником у императора. Едва ли стоит принимать на веру все, что рассказывается в саге о военных походах Харальда на протяжении следующих десяти лет, но, несомненно, большую часть этого времени он провел в битвах и в итоге стал предводителем верингов. География военных кампаний, в которых он участвовал по приказу императора, весьма обширна: острова Греции и Малая Азия, Кавказ, Палестина, Сицилия, Болгария (192). Даже если сделать необходимые поправки на то, что имя Харальда очень скоро стало достоянием легенды, перед нами возникает образ человека яростного, решительного, хитрого, стойкого, выносливого физически и исполненного неутолимой жажды жизни, а в определенных ситуациях вероломного, мстительного и жестокого. Словом, мы видим перед собой типичного викинга, живущего насилием и грабежом, жаждущего славы, богатства и власти и не слишком разборчивого в средствах. Эпоха викингов завершилась со смертью Харальда Сурового, и он был одним из ярчайших ее представителей, хотя и не чуждался новых веяний.

Харальд вернулся домой, сделав по пути остановки в Киеве, Новгороде и Алдейгьюборге, не потому, что стосковался по родной земле и языку. До него дошли вести, что Магнус после смерти Хардакнута стал правителем двух королевств, и он хотел получить долю как сводный брат Олава и как человек, проливавший свою кровь в битве за Норвегию, пока Магнус по малолетству оставался при дворе Ярослава. Поскольку Свейн также хотел того же, они с Харальдом, встретившись в Сигтуне, легко сговорились, заключили соглашение и составили план, согласно которому предполагалось нанести удар там, где позиции Магнуса, как они считали, были всего уязвимей. В результате новоиспеченные союзники отправились разорять Зеландию и Фюн; однако они действовали вместе исключительно под влиянием момента — реально их взаимоотношения с Магнусом представляли собой некий треугольник, а не противостояние двоих и одного. Харальд хотел стать правителем или, по крайней мере, соправителем в Норвегии, Свейн желал получить Данию, а Магнус — остаться при своем, хотя согласен был уступить половину Норвегии или Дании, при условии, что он останется полновластным правителем второй страны.

За всеми этими взаимными претензиями и притязаниями просматривается с очевидностью характерное для того времени отношение к «королевству» как к личной собственности властителя, доставшейся ему по наследству, полученной в дар или завоеванной. Наций еще не существовало. Кроме того, говоря о Норвегии, не стоит забывать об отдаленных северных областях и живущих издавна своей жизнью внутренних провинциях, обитатели которых едва ли осознавали свою общность с другими норвежцами. В еще большей мере сказанное справедливо по отношению к Швеции.

При обстоятельствах, которые ранние источники не позволяют прояснить, Харальд начал переговоры со своим достаточно покладистым племянником, и Магнус согласился поделить Норвегию. "Конунги были веселы и радостны" — но недолго. "Политический треугольник", о котором говорилось выше, определял ситуацию до той самой поры, когда Магнус осенью 1047 г. то ли умер от болезни, то ли пал жертвой несчастного случая, на земле или в море, в Ютландии либо в Зеландии. Свейн, незадолго перед тем бежавший в Сконе, срочно возвратился. Он был провозглашен конунгом на тинге в Изоре на Зеландии и (вторично) на виборгском тинге в Ютландии и правил в Дании до своей смерти в 1074 г.

Харальд стал правителем всей Норвегии и начал долгую и бессмысленную войну со Свейном. Харальд разорял датские побережья и посылал карательные экспедиции в глубь страны, Свейн проигрывал битву за битвой, но всякий раз оставался у власти. Исландские историки использовали все возможности человеческой памяти и, призвав на помощь собственное богатое воображение и умение перекомпановать материал, постарались придать некий героический, а порой юмористический оттенок печальной повести о том, как люди Харальда грабили прибрежные поселения и города, сжигали дома, убивали мужчин и уводили в плен женщин. Скальды тоже старались изо всех сил. "Олени моря" по-прежнему доставляли "ясеней вьюги Одина" на "спор секирный", где они "бросали снеди гусю ран", "давали вдоволь корма коням сеч", "учиняли хохот Хильд". Но все это мы уже слышали раньше. Жанр во многом исчерпал себя, и нас куда больше трогают творения талантливых любителей вроде самого Харальда (193) или неизвестного корабельщика, воспевшего сожжение Хедебю, нежели строки искусных придворных скальдов.

Два периода норвежской агрессии против Дании разделяет относительно спокойное для данов десятилетие, в течение которого Харальд раз и навсегда уладил все пограничные споры со Швецией, твердой рукой навел порядок в церковных делах и экономике и утвердил окончательно свою власть, разделавшись жестоко, а зачастую подло, как со своими недоброжелателями, так и с бывшими друзьями. Подобная участь постигла четырех могущественных властителей Трёндалёга и Упплёнда: Эйнар Брюхотряс "свел знакомство с остреным клинком", и с ним погиб его сын Эйндриди; Кальв сын Арни, северный Урия, по приказанию конунга высадился на берег с передовым отрядом и пал в неравной битве, не получив обещанной помощи; Финн сын Арни, невольный виновник гибели конунга Олава, бежал в Данию, а Хакон сын Ивара, правнук ярла Хакона из Трёндалёга, — в Швецию.

Атаки на Данию не прекращались первые три-четыре года, после того как Харальд в 1047 г. получил единоличную власть в Норвегии, и возобновились около 1060 г. Самым знаменательным событием на первом этапе стало разрушение Хедебю, на втором — сражение в устье реки Ниц в Халланде.

Разрушить главный торговый город Дании — не самое разумное деяние для человека, претендующего на датский трон. Но Харальд привык сжигать города. А кроме того, здесь, на севере, дома строили из дерева и их не так сложно было возвести заново. К тому же, если верить Снорри, конунг затеял поход 1049 г. ради добычи и для того, чтобы посеять ужас среди данов. Пожар в городе, представлявшем собой скопление деревянных построек, теснившихся на небольшом пространстве за стеной, удался на славу. Один из воинов Харальда, чье имя нам неизвестно, в душе поэт и огнепоклонник, описал, как он стоял ночью на городском валу и смотрел на пламя, взлетавшее над крышами. По его мнению, это было доблестное деяние, призванное научить Свейна и горожан уму-разуму.

Бессмысленные войны, порожденные стремлением Харальда объединить два королевства против их воли, продолжались до 1064 г., и в итоге даже суровый норвежский конунг вынужден был признать, что все от них устали. Сражение у Ница, где даны потеряли 70 кораблей, принципиально ничего не изменило. Свейн вернулся следующей зимой с полного одобрения своих подданных. После этого правители Норвегии и Дании обменялись посланиями и гонцами и договорились встретиться весной на реке Эльв. Поначалу мирные переговоры, как это обычно происходит в наше время, вылились в ссору, и ровно так же, как у нас, виной тому были задетая гордость, жадность, взаимные обиды и жажда мести. Но в данном случае благоразумие все же взяло верх. Харальд получил Норвегию, Свейн — Данию. Древняя граница сохранялась, и ни одна из сторон не должна была требовать возмещения. Договор вступал в силу со дня его заключения и действовал, пока оба конунга оставались живы. Победоносный Харальд под своим прославленным стягом, звавшимся Опустошитель страны, вернулся в Норвегию, где привел к покорности Раумарике и Хейдмёрк и жестоко покарал упплёндцев, не заплативших ему дань. Свейн, проигравший все битвы, возвратился в Данию и стал залечивать раны, нанесенные его стране. Вечно терпевший поражение, спасавшийся бегством, но неизменно возвращавшийся, он пережил Магнуса и после смерти Харальда Сурового правил Данией еще целых восемь лет.

Итак, мы подошли к самому концу эпохи викингов. У ее последнего героя было в запасе еще два года, прежде чем он погибнет доблестно и совершенно бессмысленно у Стемфордского моста, неподалеку от Йорка, куда его приведет неистребимое викингское стремление добыть земли, богатство и славу за морем. Он начал свой путь воина в битве у Стикластадира, и дорога эта лежала из Польши через Русь в Малую Азию, в Болгарию и на Сицилию, через захваченные и разграбленные города, из морских битв на поля сражений. Она привела его в конце концов на норвежский трон, а затем к новым битвам в Упплёнде, на шведской границе и в Дании. Теперь, на полувековом рубеже, последний герой викингской эпохи еще раз бросил судьбе вызов, и, поистине, он мог позволить себе проделать это красиво, величественно и не без корысти. На радость хронистам он принял смерть в гибельном сражении на западе, за морем, под стать легендарным героям древности. Он не сумел завоевать Англию, но открыл путь другим захватчикам, дальним родичам норманнов — нормандцам. То был последний в истории Западной Европы викингский поход, по своим масштабам и последствиям для трех народов сравнимый с величайшими деяниями уходящей эпохи.

Король Англии Эдуард умер от старости и болезни 5 января 1066 г., и на следующий день ему наследовал Харольд сын Годвине, его subregulus. Харальд норвежский, разумеется, никогда не забывал, что у него тоже есть кое-какие права на эту богатую страну. Став единоличным правителем Норвегии, он первым делом отправил в Англию мирное посольство. (Свейн, что характерно, еще раз просил прислать ему 50 кораблей и опять получил отказ.) Но что бы мы ни говорили о Харальде-викинге, грабившем чужие земли, Харальд-конунг был разумным властителем. В первые годы ситуация в Норвегии совершенно не располагала к тому, чтобы затевать военный поход за море, а впоследствии нескончаемая распря со Свейном не позволяла ему переключиться на что-то другое. Однако экспедиция 1058 г., которую возглавлял сын Харальда, Магнус, говорит за то, что Харальд не отказывался от своих замыслов. Зимой 1065/66 г. руки у него наконец были развязаны и он мог обдумать дальнейшие действия. Из Англии, Фландрии и Нормандии приходили важные вести. Норвежский конунг не задавался вопросом о законности притязаний — ни его собственных, ни других претендентов. Проблема заключалась в том, хватит ли у него сил эти притязания отстоять. Очевидно, Харальд полагал, что сумеет это сделать, а у Свейна, хоть он и племянник Кнута, ничего не выйдет. Историки, наверное, много бы дали за то, чтобы подслушать, что говорилось в Трандхейме той зимой и следующей весной о Харольде сыне Годвине, Вильгельме Незаконнорожденном и их притязаниях. В одном сомневаться не приходится; Харальд Суровый считал, что побьет и того и другого. Посланцы, явившиеся к нему от брата английского Харольда — Тости, бывшего эрла Нортумбрии, изгнанного в конце 1065 г. и с Оркнейских островов, придерживались того же мнения. Однако, несмотря на все их просьбы и советы, Харальд понимал, что должен заранее все рассчитать, действовать скрытно и бить неожиданно и наверняка. Едва ли такой умный и предусмотрительный политик, как Вильгельм, вовсе не догадывался о замыслах Харальда, но о готовящемся вторжении он, судя по всему, не знал. Для Харольда сына Годвине высадка норвежцев явилась полной неожиданностью. Ни в английских, ни в нормандских источниках ни словом не упоминается о готовящейся норвежской экспедиции до того, как она стала свершившимся фактом, — норманны в полной мере проявили свое умение незаметно собирать силы и, когда подойдет время, наносить молниеносный удар. Конунгу помогло также то, что и английскому Харольду, и герцогу Вильгельму приходилось думать еще о многом, а поскольку Харальд Суровый в предшествующие годы не раз собирал огромный флот для своих войн в Скандинавии (в битву у Ница он привел 180 кораблей), в Нормандии и Англии вполне могли считать, что 200 кораблей, стоящих на островах Сулунн, отправятся воевать где-то в родных северных землях. Осенью Харальд Суровый выступил в поход — первый удар предполагалось нанести в Нортумбрии. Когда он приблизился к английским берегам, к нему присоединились Тости и оркнейский ярл; по сообщениям источников, объединенный флот состоял из 300 кораблей, на которых размещались 9000 воинов. Завоеватели рассчитывали на помощь шотландцев и поддержку бывших подданных Тости.

Вероятно, Харальд знал, что тот самый ветер, который несет его корабли вдоль побережья Йоркшира, мешает нормандским судам, стоящим по ту сторону пролива, выйти из гавани и обрекает на бездействие английского Харольда, выжидающего, пока Вильгельм сделает свой ход. Впрочем, подобные умозрительные рассуждения лишены смысла — правда же состоит в том, что, ступив на английскую землю, Харальд Суровый мог либо победить, либо погибнуть, что бы ни происходило на юге. Северный флот, разграбив по дороге Кливленд, Скарборо и Холдернесс, вошел в Хамбер. Несколько английских кораблей, курсировавших там, сразу же обратились в бегство, и захватчики следом за ними поднялись по Узу до Риколла, располагавшегося примерно в пяти километрах ниже по течению от того места, где Уз сливается с Уарфом. Там войско Харальда высадилось на берег. Нортумбрия не сдалась без боя, и эта битва, которая на фоне сражения у Стемфордского моста казалась столь незначительной и потому выпала из поля зрения историков и хронистов, на деле сыграла важнейшую роль в судьбах этого рокового года. Небольшой английский флот стоял немного выше по течению Уарфа, в Тадкастере. От Риколла до Йорка было 16 километров, и Харальд Суровый без промедления направился туда. Навстречу ему выступили Эадвине, эрл Мерсии, и нортумбрийский эрл Моркере, занявшие позицию у деревни Гейт Фулфорд на Узе в трех километрах к югу от Йорка. В среду, 20 сентября они дали бой Харальду и Тости — жестокое сражение длилось целый день, но в конце концов англосаксы дрогнули. Потери этого дня определили исход Гастингса и битвы у Стемфордского моста.

Тем временем, хотя норвежский Харальд этого не знал, его тезка Харольд английский скакал на север со своими хускарлами, предоставив Вильгельму все возможности высадиться на южном побережье. Суровая необходимость вынудила короля англосаксов пойти на риск, и он принял вызов — в соответствии со своим темпераментом. Переменившийся ветер сыграл против него, хотя едва ли это доказывает правоту всех его судей.

Харальд Суровый теперь смог беспрепятственно подойти к Йорку. В городе он также не встретил сопротивления; норвежский конунг получил все, что хотел, без применения силы и со своей стороны обошелся с горожанами милосердно: взял у них заложников, в качестве гарантии их покорности, и провизию для своих людей, после чего вернулся в Риколл к кораблям. Одновременно он предложил йоркцам заключить союз и вместе отправиться на юг, "чтобы завоевать королевство". Однако Харальд, следуя обычаю, хотел получить еще заложников из окрестных земель, и, предположительно, именно для этого он отправился с большей частью войска к Стемфордскому мосту на Дербенте. К. этому мосту, располагавшемуся примерно в 20 километрах от Риколла и в 13 километрах к северо-востоку от Йорка, сходилось несколько дорог, и он казался очень удобным местом, чтобы встретиться с посланцами от разных округов Йоркшира. Правда, Харальд оказывался очень далеко от своих кораблей, и то, что он не придал этому значения, говорит о его самоуверенности, а также о том, что он плохо представлял себе, с кем имеет дело. Харольд сын Годвине добрался до Тадкастера, где его ждали английские корабли, и провел там ночь с 24 на 25 сентября. Трудно поверить, но Харальд Суровый и тогда еще ничего не знал. Утром 25 сентября Харольд со своим войском выступил дальше на север, без помех прошел через Йорк и, преодолев форсированным маршем чуть меньше 30 километров, обрушился на ничего не подозревавших норвежцев у Стемфордского моста.

Собственно, о сражении нам мало что известно. Норвежцы стояли на восточном берегу реки, но, видимо, из-за своего «курортного» настроения не позаботились о том, чтобы выставить надежную стражу на мосту. "И был очень жестокий бой для обеих сторон", — говорится в Англосаксонской хронике. Северные саги рассказывают захватывающую историю, в которой присутствуют все необходимые атрибуты: знамения, случайности, встреча противников, обмен речами, берсерк и сбрасывание доспехов — но и только (194). По численности, составу и вооружению два войска были примерно одинаковы. В умении, доблести и опыте противники не уступали друг другу, и победа для тех и других значила все. И англосаксы, и норманны бились пешими; на стороне англосаксов было преимущество внезапности, и они, в отличие от норвежцев, готовились к битве, но лишь к вечеру исход боя решился в их пользу. Харальд Суровый пал — стрела пронзила ему горло. Его дружина практически вся погибла вместе с ним; норвежцам пришлось ждать, когда подрастет новое поколение воинов, прежде чем они смогли предпринять очередной поход за море. Когда ужасающе поредевшее норманнское войско наконец обратилось в бегство, англосаксы яростно преследовали отступавших на всем долгом двадцатикилометровом пути до Риколла. Отныне и надолго северным английским землям ничто не грозило. В Риколле Харольд английский остановил кровопролитие и даровал пощаду всем оставшимся в живых. Англосаксонская хроника (рукопись "D") рассказывает о битве и о том, что за ней последовало, так: "Тогда Харольд, наш король, пошел нежданно на норманнов и встретил их за Йорком, у Стемфордского моста, с большим войском англов, и там был весь день очень жестокий бой для обеих сторон. Тогда убили Харальда Сурового (в рукописи "Прекрасноволосого") и эрла Тости, а те норманны, что еще стояли, обратились в бегство. Англы жестоко убивали их сзади, пока они добирались к своим кораблям, и иные утонули, иные сгорели или погибли разными другими смертями, так что мало кто уцелел, а поле битвы осталось за англами. Король взял под свою защиту Олава, сына норвежского короля, и его епископа, и эрла Оркнейских островов, и всех тех, кто был на кораблях. Они пришли к нашему королю и принесли клятву, что они хотят поддерживать с англами дружбу и мир, и король отпустил их домой с 24 кораблями".

Олав, упомянутый в Хронике, — Олав Тихий, властвовал в Норвегии сначала вместе с братом, а потом один до 1093 г., и в его правление не случалось ни войн, ни междоусобиц. Скандинавии повезло, что Харольд его пощадил. По пути домой Олав останавливался на Оркнейских островах, и для полноты картины интересно было бы узнать, когда именно он получил весть, что победоносный Харольд сын Годвине через несколько дней после их встречи в Риколле спешно выступил в новый поход — на сей раз на юг, навстречу смерти. Он погиб на Гастингсе, и нормандцы исполнили то, что не удалось их северным сородичам, — завоевали Англию.

Год спустя после битвы у Стемфордского моста тело Харальда Сурового привезли из Англии в Норвегию. Его похоронили на севере, в Нидаросе, в церкви Святой Марии, которую он построил. Когда эта большая голова, густые длинные усы и брови, располагавшиеся на разной высоте, и статное крепкое тело обратились в прах, эпоха викингов закончилась.

Символически, если не фактически. В 1069 г. Свейн Эстридсен узнав, что на севере Англии неспокойно, направил к английским берегам большой флот. В Кенте и Восточной Англии данов разбили, но в Йорке они одержали столь серьезную победу, что нормандцы всерьез забеспокоились. Однако предводители датского войска по старой викингской привычке желали захватить побольше пленников и добычи, что позволило Вильгельму перехватить инициативу. Он прошел огнем и мечом по всему северу и северной части Мидленда, и когда корабль Свейна вошел в Хамбер весной 1070 г., положение данов было практически безнадежным. Тем же летом датский конунг заключил мир с Вильгельмом и увел свой флот домой. Давние обычаи не меняются в одночасье, и даны еще какое-то время, а норвежцы — до самого сражения в Ларге в 1263 г. водили свои корабли с драконьими головами в западные воды, но то были последние воины ушедшего племени, чьи вожди давно закончили свои битвы, стяжав бессмертную славу, или погрузились навсегда во мрак забвения.

Эпоха завершилась.

?verra nu?eirs?verr?u,

?ingbirtingar Ingva,

hvar skalk manna mildra,

mja?veitar dag, leita,

?eira's hauks fyr handan

hafjoll digulsnjavi

jar?ar gjor? vi? or?um

eyneglda mer hegldu.

Меньше стало ныне

Тех, что блеском моря

Воинов дарили.

За морем едва ли

Щедрые найдутся,

Что мои ладони

Захотят наполнить

Белым снегом тигля.

Так сказал Эгиль сын Скаллагрима, когда узнал, что его друг, херсир Аринбьёрн, пал рядом с Харальдом Серая Шкура в битве у Хальса в Лимафьорде в 974 г. И пусть эти строки послужат эпитафией всем тем, кто увидел конец викингской эпохи, — неизвестным воинам, смотревшим на горящий Хедебю или прикрывавшим отступление у Стемфордского моста; могущественным херсирам вроде Эйнара Брюхотряса или сыновей Арнора, конунгам и всем погибшим в правление Харальда Сурового и Свейна Эстридсена в последних кровавых схватках на грани времен.