АУРАНГЗЕБ

Типичным для Аурангзеба было то, что, даже объявив себя наконец императором, он не тратил времени на такие условные символы власти — столь привлекательные для большинства правителей, — как чеканка монет и чтение хутбы с упоминанием его имени. Вместо этого он, после краткой церемонии в саду возле Дели 21 июля 1658 года, в час, определенный астрологами как наиболее благоприятный, поспешил преследовать своего старшего брата.

Притом, что Шах Шуя собирал свежие силы на востоке, а Дара Шукох занимался тем же самым на западе, новый император вынужден был провести следующие несколько месяцев в быстрых переходах по разным направлениям, чтобы защитить то, что он захватил. Из двух братьев наибольшую угрозу представлял собой Дара. Он забрал огромные средства из имперской казны в Дели, но при известии о молниеносной вылазке Аурангзеба из Агры вынужден был бежать из города, прежде чем смог воспользоваться этими средствами для создания хорошо подготовленной армии. То же повторилось и в Лахоре. Здесь Дара нашел еще больше сокровищ и к тому же оружие, которое запасал Шах Джахан для второго похода на Кандагар, но примерно с месяц или около того после приезда Дары в город Аурангзеб снова обнаружился в опасной близости, и старший брат решил бежать. Забрав с собой сокровища и оружие, он устремился вниз по течению реки к Синду. Помнил он об этом или нет, но двигался он точно таким путем, какой избрал Хумаюн, когда находился в весьма сходном положении, убегая от только что воцарившегося Шер-шаха. Дорога Дары оказалась в конечном счете столь же мучительной, как и путь, проделанный его прапрадедом, но завершение было неизмеримо более скверным. Дара имел теперь большую, хоть и недостаточно опытную армию, и предполагалось, что противостояние с войском брата произойдет возле Мултана. Но Аурангзеб был мастером коварной дипломатии. Вполне откровенные письма были тайно доставлены в лагерь тем военачальникам Дары, которые не были по отношению к нему вполне лояльными, с целью переманить их, и совершенно лживые послания передавали Даре в собственные руки — с целью опорочить тех, кто был ему верен. Возникшая в результате неуверенность в сочетании с нежеланием самого Дары встретиться лицом к лицу с закаленной в боях армией брата привели к повальному дезертирству, и Дара со все более редеющими рядами солдат отступил к югу. Как и Шер-шах, после того как загнал Хумаюна в эти дикие и далекие края, Аурангзеб повернул назад, дабы заняться делами в центре империи, а преследовать царевича отправил своих полководцев.

Стоял уже конец сентября 1658 года, и Шах Шуя был уже на марше — вверх по Гангу из Бенгалии по направлению к Агре под предлогом, гораздо более правдоподобным, нежели придуманный в свое время Аурангзебом: он якобы шел спасти отца. Аурангзеб призвал Мир Джумлу из его чисто формального заточения в Даула-табаде, и в начале января два старых союзника по военным кампаниям в Декане объединили свои силы к западу от Бенареса, за несколько дней до встречи с Шах Шуей при Кхаджвахе. В отличие от прежних сражений этой успешной войны, хотя обстоятельства и на этот раз складывались в основном в пользу Аурангзеба, победа оказалась наименее полной и сокрушительной. Частично это объясняется перевертничеством Джасванта Сингха, раджи Марвара, чьи ренегатские способности стали играть все возрастающую по важности роль в событиях этого периода. Это его войско Аурангзеб разбил при Дхармате, когда Джасвант Сингх сражался на стороне Дары, и утверждали, что его бегство с поля боя оценили в Раджастхане как величайший позор для семьи, и супруга, царевна из Удайпура, отказалась делить с ним ложе до тех пор, пока он не восстановит свое доброе имя. Однако его последующие действия вряд ли тому способствовали. Сражаясь на сей раз на стороне Аурангзеба и получив командование над левым крылом войск, он в ночь перед сражением отправил Шах Шуе записку, в которой сообщал тому, что сам он ударит в тыл имперской армии, а Шах Шуя, услышав шум в лагере врага, пусть нападет на нее с фронта. Только репутация коварного хитреца спасла Аурангзеба. Шах Шуя решил, что письмо Джасванта Сингха — это часть ловушки, устроенной Аурангзебом, и не предпринял ничего, когда услышал шум и крики во вражеском лагере. Но даже при этом предательство Джасванта Сингха принесло ощутимый ущерб. Он со своими раджпутами захватил значительную часть грузов и вьючных животных армии и удрал со всем этим в Раджастхан; из-за возникшей суеты и слухов о поражении часть солдат Аурангзеба тоже сбежала, однако его выдающаяся выдержка и уверенное спокойствие — он, как обычно, закончил молитву, прежде чем вмешаться в происходящее, — предотвратили распространение паники, и к рассвету силы его превышали силы Шах Шуи почти вдвое. Благодаря искусной и неожиданной тактике Шах Шуя едва не повернул удачу лицом к себе, но все же численное превосходство одержало победу. И снова, как при Бахадурпуре, Шах Шуя ушел вниз по течению Ганга. Аурангзеб отправил Мир Джумлу преследовать его, но после кампании, продолжавшейся в течение пятнадцати месяцев, царевич вместе со своей семьей бежал на лодке в Аракан — область к востоку от Бенгалии, обитаемую дикарями-пиратами. Вероятно, все они были убиты пиратами. Ничего определенного об их судьбе не удалось узнать, несмотря на усилия Аурангзеба добыть доказательства их гибели и таким образом избавить себя от слухов, что Шах Шуя вот-вот вернется и предъявит права на трон.

Дара Шукох повернул из Синда к востоку, чтобы преодолеть жаркую соленую пустыню Ран у залива Кач; далее, обнаружив, что правитель Ахмедабада сочувствует его делу, он набрал еще одну армию в Гуджарате. Он получил также предложение от переменчивого Джасванта Сингха двинуть войско на север, по направлению к Агре; на этом марше раджа обещал присоединиться к Даре с двадцатитысячным войском раджпутов, после чего они вместе должны были совершить поход на Агру и освободить Шах Джахана. Дара охотно согласился, но Аурангзеб, памятуя о предательстве, совершенном Джасвантом по отношению к нему при Кхаджвахе, написал тому, что готов пожаловать ему прощение и новые почести, если Джасвант вернется к исполнению долга, в противном случае Аурангзеб угрожал ему жестокими карами. Раджа сопоставил величину армий враждующих братьев и в очередной раз сменил хозяина. Таким образом, Дара Шукох очутился возле Аджмера без обещанной поддержки и под угрозой стремительно продвигающегося к нему с севера Аурангзеба. Он подготовил сильную оборонительную позицию в узком проходе Деораи, оставив Аджмер позади, и стал ждать. Его позиция была исключительно хорошо выбрана, однако после трехдневного жестокого сражения войско Аурангзеба ее преодолело. На третьи сутки, 14 марта 1659 года, когда пала ночь, Дара Шукох, никем не замеченный, бежал на юг вместе со своим сыном Си-пихром Шукохом. Опасаясь именно такого исхода, Дара заранее отдал приказание, чтобы весь этот день его женщины, готовые сесть на слонов, везущих и его сокровища, ждали своего повелителя на берегу озера Ана Сагар близ Аджмера, где он должен был к ним присоединиться. Но в спешке Дара забыл даже об этом жизненно важном рандеву. Только очутившись в гуще беспорядочно отступающей, а вернее, спасающейся бегством армии, евнухи и женщины решили пуститься в путь, не дожидаясь Дары. Ограбленные собственными слугами и местными крестьянами, они кое-как проложили себе дорогу к югу и чудом воссоединились с Дарой, перед тем как найти себе пристанище. Их обстоятельства живо описал французский врач Франсуа Бернье, встретивший их по пути и сопровождавший несколько дней. «Веревки от щитов, скрывающих от посторонних глаз его жену и других женщин (потому что при нем не было даже шатра), были закреплены на колесах кареты, в которой расположился я. Это может показаться почти невероятным тем, кто знает, насколько ревнивы великие люди Хиндустана по отношению к своим женам, и я упоминаю об этом обстоятельстве, дабы показать, в какое униженное положение судьба поставила царевича».

И тут последовал еще один удар. Пришло известие, что власти Ахмедабада больше не считают разумным открыть ворота города беглецам. «Вопли женщин вызвали слезы на глазах у всех», — писал Бернье, и Дара бродил с места на место «скорее мертвый, чем живой… он останавливался и просил совета даже у простых солдат». Не было иного выхода, как еще раз пересечь знойную пустыню Ран. Дара почти убедил Бернье сопровождать его в этом опасном путешествии, так как одна из его жен была ранена в ногу, но из трех буйволов, везущих экипаж Бернье, два издыхали, а третий был настолько изможден, что не мог двигаться, и царевич был не в состоянии найти хоть одно животное, которое везло бы врача. Никколо Мануччи, еще один европеец на службе у Дары, вел дневник событий; он присоединился к царевичу в Лахоре, но был по его поручению отправлен в Синд в качестве начальника артиллерии, защищавшей форт Бхаккар на острове посреди Инда.

Преследуемый армией под командованием Джаи Син-гха, Дара устремился через пустыню назад в Синд. Он планировал, как в свое время Хумаюн во время бегства, продолжить путь на запад и найти убежище в Персии, но несчастья не оставляли его. Любимая жена царевича Надира Бану (он подарил ей прекрасный альбом с собственноручной надписью, который хранится в настоящее время в Индийской Государственной библиотеке) умерла от дизентерии и истощения. Дара, напрягая последние силы, сумел отправить ее тело с подобающим эскортом на север, в Лахор, поскольку она завещала похоронить себя в Хиндустане — то было ее предсмертное желание. Последний удар беззащитному царевичу нанес местный вождь Малик Дживан. Несколько лет назад Дара Шукох спас Малика Дживана, когда Шах Джахан вынес приговор затоптать его слонами, а царевич лично вступился за его жизнь и теперь — не без основания — ждал от него помощи. Однако после нескольких дней гостеприимства вождь захватил своего ценного гостя в плен и послал уведомление Аурангзебу. Дару вместе с пятнадцатилетним сыном Сипихром Шукохом отправили в закрытых носилках в Дели. Их доставили к стенам города 23 августа 1659 года, а 29 августа Аурангзеб приказал одеть обоих в лохмотья, усадить на тощую слониху, покрытую грязью, и провезти по улицам и базарам нового города Шах Джахана. Позади них сидел на слонихе раб с обнаженным мечом, готовый снести пленникам головы при первой попытке спастись.

Дели знал Дару как блестящего и очевидного наследника престола и в последний раз перед этим видел его вооружающимся ценой всех сокровищ столицы против выскочки-брата. Целью этого публичного унижения было подчеркнуть неограниченную власть нового императора и заранее дискредитировать любого претендента, который мог бы появиться и объявить себя Дара Шукохом. Но эта политика едва не дала осечку. Дара был исключительно популярен. Он играл приятную роль богатого царевича, ни за что не несущего прямой ответственности, чей голос мог порой изменить слишком строгий приговор императора, как это было в случае с Маликом Дживаном. Бернье верхом на лошади находился в тот день в самой многолюдной части базара, и он пишет, что вокруг него все люди оплакивали своего любимца вопреки намерениям Аурангзеба. Никто не решился на открытый протест, но гнев толпы обратился на Малика Дживана, которого забросали камнями и навозом. Эта демонстрация сама по себе сделала смерть Дары Шукоха желанной целью для Аурангзеба, но его письма свидетельствуют, что с самого начала войны за престол он имел намерение уничтожить старшего брата. Однако дебаты в дивани хас придали правовое благообразие заранее принятому решению. Обсуждение сосредоточилось на религиозной неортодоксальности Дары, что и оправдывало в полной мере предпринятые Аурангзебом действия. Аурангзеб с давних пор заклеймил брата прозванием «вождя безбожников» и утверждал, что тот «не имеет ни малейшего сходства с мусульманином», но смысл обсуждения сводился к тому, что императора вынуждают принять решение о казни Дары, в то время как сам он поддерживал слухи, будто всего лишь хочет, чтобы брат удалился из Индии. Несколько рабов явились к Даре в тюрьму и отрубили ему голову. Тело провезли по базару на слоне, прежде чем похоронить в усыпальнице Хумаюна, а голову отослали Аурангзебу. Любители распространять слухи сочинили чудовищную историю о том, как Аурангзеб трижды проткнул мечом лицо брата, а потом отправил голову Шах Джахану в Агру и велел подать ее на стол старику в блюде, накрытом крышкой. Однако письменные свидетельства более соответствуют характеру Аурангзеба, сообщая, что, когда ему принесли голову Дары, он произнес: «Не смотрел я на это предательское лицо при его жизни, не хочу видеть и теперь».

Тем временем в январе 1659 года Мурада перевезли из Салимгарха в государственную тюрьму в крепости Гвалиора, где Аурангзеб позаботился о его убиении под предлогом личной мести. По законам ислама убийство — это такой случай, когда правосудия требует не государство, а родственники убитого. Прежде чем провозгласить себя императором, Мурад велел казнить своего министра финансов. Второму сыну этого человека, поскольку старший сын отказался участвовать в этом деле, настойчиво посоветовали потребовать суда над Мурадом, после чего благочестивый император сообщил официальному кази — судье по дела религии, — что дело должно быть беспристрастно рассмотрено в соответствии со священными законами, и судье только и оставалось дать ему ход. Мстительный сын отказался получить денежное возмещение за жизнь отца, так что 4 декабря 1661 года царевич был казнен в присутствии истца. Но чтобы подчеркнуть свое отвращение к подобной мстительности, Аурангзеб потом выдал вознаграждение старшему сыну за его отказ поддерживать иск.

Более отдаленные родственники императора тоже не были в безопасности. Сын Дары Сулейман Шукох нашел прибежище у некоего раджи среди холмов Пенджаба, но при помощи дипломатии и угроз раджу убедили отказать своему гостю в приюте. Тот последовал, как и Мурад, в Гвалиор. Там ему давали поуста — маковый настой, который узник должен был выпивать ежедневно, прежде чем ему позволяли принять пищу. Настой этот без малейшего драматического эффекта оказывал постепенное ослабляющее действие на тело и разум, и в результате через несколько месяцев жизнь покинула узника. Двоих сыновей Сулеймана Шукоха по приказу Аурангзеба умертвили в форте Бхаккар в Синде во время пленения Дары.

Сипихр Шукох, младший сын, которого провезли вместе с Дарой по улицам и базарам Дели, оказался более удачливым. После казни отца он был отправлен в Гвалиор. Но в то время как его дядя Мурад Бахш и его старший брат Сулейман Шукох были там убиты, ему сохранили жизнь. После четырнадцати лет пребывания в заключении в 1673 году Аурангзеб вдруг женил его на одной из собственных дочерей и предоставил чете жилище в островной тюрьме Салимгарха близ Дели. Здесь они встретились с другой дочерью Аурангзеба, которая уже была замужем за сыном Мурада Бахша. Император смягчился. Семейное гнездышко двоюродных братьев, хорошо охраняемых в их форте на острове, было новым для Аурангзеба устройством судьбы младшего поколения его соперников. Там Сипихр Шукох и оставался до самой своей смерти в 1708 году, на год пережив Аурангзеба.

Шах Джахану не дано было удержать любимого старшего сына от восстания, однако ему было суждено пережить и худшее. Находясь в положении узника, лишенного всякой возможности влиять на события, самый блистательный из всех Великих Моголов вынужден был наблюдать, как его семью уничтожает самый нелюбимый из сыновей. Примечательно и необычно, что ему довелось остаться в живых и стать свидетелем поистине ужасающего процесса; вероятно, его неизменно покровительственное и заботливое отношение к Даре сыграло свою роль в том, что сам он уцелел в этой борьбе, но предотвратить возникший в конце его правления хаос Шах Джахану не удалось бы. Этот хаос неизбежно порождала система престолонаследия, основанная на постулате, что любой из царевичей, завладевший престолом, имел на него такие же права, как и все остальные. Сыновья — Божье благословение, но это благословение для Шах Джахана обернулось бедой, которой не знали его предшественники на троне, начиная с Бабура: Бог благословил его четырежды, и все четверо сыновей наделены были крепостью тела и силой разума и не ослаблены алкоголем. Да, хаос был предопределен.

Поскольку Дара по характеру был полной противоположностью Аурангзеба, соблазнительно поразмышлять, насколько иной оказалась бы история империи Моголов, выиграй битву он, а не Аурангзеб. Индусы, к которым Дара настолько же был расположен, насколько Аурангзеб враждебен, нередко полагали, что грядущего столетия несчастий Индия могла бы избежать. Однако вероятнее, что при Даре оскудение империи, пусть и в ином духе, произошло бы столь же скоротечно. Великие Моголы основывали свои поразительные свершения на сочетании талантов и восприимчивости; этим свойством природа наделила Бабура, а практически оно принесло самые богатые плоды в деятельности Акбара. Проблемы, осложнявшие жизнь империи, которая достигла естественных пределов расширения, требовали по меньшей мере еще одного Акбара для их разрешения, однако полный ряд его достоинств оказался теперь аккуратно и точно поделенным между Дарой и Аурангзебом. Дара унаследовал интерес к культуре, пытливый ум, внутреннюю толерантность и эклектизм; Аурангзеб обладал решимостью, физической смелостью, способностью вдохновлять и руководить. Если бы правил Дара, утрата семейных ценностей и достижений происходила бы менее болезненно. Под жесткой рукой Аурангзеба империя двигалась к своему концу ценой крови, тяжкого труда, слез и пота.

С 1660-го по 1666 год Аурангзеб оказался в необычном положении правящего императора, который одновременно держит в заключении в крепости Агры собственного отца и своего старшего сына Мухаммед Султана — в крепости Гвалиора. Мухаммед Султан был отправлен вместе с Мир Джумлой против Шах Шуи в Бенгалию и был достаточно неумен, чтобы сбежать из имперской армии и присоединиться на короткое время к силам своего дяди. В наказание Аурангзеб держал его в заключении все последние четырнадцать лет жизни царевича; и если в последние два года он смягчился и подавал сыну надежду на возвращение в милость, то лишь по той причине, что второй по старшинству сын императора Мухаммед Муаззам начал внушать ему опасения. Атмосфера недоверия и подозрительности определяла стиль правления Аурангзеба. Он намеренно внушал всем, начиная с членов собственной семьи и кончая самыми мелкими чиновниками, чувство неуверенности; это позволяло ему крепче держать в руках поводья, однако вряд ли улучшало работу администрации.

Шах Джахан прожил восемь злосчастных лет со дня своего низложения. В беломраморных покоях, возведенных в свое время по его велению в крепости ради собственного удобства и спокойной жизни обитательниц гарема, он упорно боролся против все более строгих установлений сына. Бывали времена, когда его лишали письменных принадлежностей и даже права пользоваться собственным гардеробом. Шла бесконечная жесткая переписка — негодующая со стороны Шах Джахана, строгая и лицемерная со стороны Аурангзеба. С поспешностью, почти неприличной для человека, исполненного религиозного рвения, Аурангзеб требовал, чтобы отец отдал ему свои драгоценности, вплоть до жемчужных четок, с которыми он молился. Шах Джахан в свою очередь намеревался сохранить их и отвечал, что лучше сотрет жемчужины в порошок в ступке, чем расстанется с ними. Обычно, хоть и не в случае с жемчужными четками, Аурангзеб одерживал верх. Со временем Шах Джахан, кажется, начал мириться со своим положением.

Его утешала нежная забота старшей дочери Джаханары, которая занимала место первой дамы при дворе после смерти Мумтаз Махал, а теперь целиком отдалась уходу за отцом. Он подолгу сидел, глядя через излучину Джамны на мемориал своей любимой преданной жены, нашедшей последний покой в созданном его стараниями знаменитом Тадж Махале. Долгие часы проводил он с муллами, читая Коран. Лишенный возможности смотреть бои слонов, за которыми он в свое время наблюдал из того же самого здания, где теперь обитал, он развлекался домашней пародией на схватки могучих великанов-бойцов — поединками прирученных антилоп в мраморных двориках. В конце концов, когда горечь при мысли об уничтожении трех четвертей своих наследников сменилась признанием того, что не осталось альтернативы Аурангзебу, Шах Джахан даже немного уменьшил свою враждебность по отношению к бессердечному сыну. Но они никогда более не встречались. Шах Джахан после повторного приступа уремии мирно скончался 22 января 1666 года, слушая стихи из Корана. На следующее утро его тело перевезли в Тадж Махал, где он и был похоронен рядом со своей женой.

Жан-Батист Тавернье, который находился в то время в Индии, писал, что Шах Джахан имел намерение построить повторение Тадж Махала из черного мрамора на противоположном берегу Джамны как мавзолей для себя, соединенный мостом с усыпальницей жены, однако расчетливый Аурангзеб отказался от возведения столь грандиозного ансамбля и без особых хлопот поместил прах отца в уже существующем Тадже. Легенда возникла уже с тех времен, хотя других подтверждений ее в свидетельствах современников мы не находим. Соотносительное расположение двух мраморных саркофагов часто приводилось как доказательство справедливости предположения Тавернье; Мумтаз Махал занимает центральное место в здании, прямо под наивысшей точкой купола мавзолея, сам же Великий Могол, хотя постамент его саркофага выше, чем постамент гробницы жены, находится как бы в подчиненном положении, слегка в стороне. Но то же самое соположение можно видеть в Агре, в усыпальнице итимад-уд-дауле, которая строилась с явным расчетом поместить в ней прах мужа и жены, так что создаваемый легендой образ Аурангзеба как недостойного сына кажется несправедливым.

Почти год спустя после поспешного объявления себя императором Аурангзеб устроил в Дели вторую, более официальную коронацию, которая, видимо, была наиболее великолепной из всех подобных церемоний у Моголов. Роскошь и пышность предыдущих коронаций дополнялась теперь изысканно красивыми зданиями Шах Джахана и его богатым павлиньим троном. Астрологи избрали 5 июня 1659 года как наиболее благоприятный день и три часа пятнадцать минут после восхода солнца как наиболее благоприятное время суток. Предсказанию следовали так тщательно, что Аурангзеб ждал за ширмой в дивани ам, когда астрологи, следящие за временем по водяным и песочным часам, подадут ему знак выйти и занять место среди подушек на усыпанном драгоценностями троне.

Вскоре после коронации Аурангзеб обнародовал указ, согласно которому вся жизнь общества выстраивалась в соответствии со строгими установлениями ислама, и назначил мухтасиба, иначе говоря, блюстителя нравов, в чьи обязанности входило строгое наблюдение за исполнением предписаний. То была первая из целого ряда подобных мер, принятых за время правления Аурангзеба, с течением времени все более пуританских по существу и все более противоиндуистских по воздействию. С давних пор шли споры, в большинстве своем пристрастные, по поводу того, был ли Аурангзеб фанатиком, стремившимся принудить популяцию «неверных» в империи принять ислам, или обычным серьезно верующим человеком, желавшим управлять страной строго, но справедливо в соответствии с законами священного для него Корана. Особый накал страстей породили дебаты по поводу враждебных отношений между мусульманами и индуистами, несомненно обострившихся во время правления Аурангзеба и через два с половиной столетия приведших к разделу субконтинента и ужасающей резне в 1947 году^{54}.

Правда об Аурангзебе находится где-то между двумя этими суждениями. Он является нам из своих писем — сухой, напыщенный, полный условных религиозных принципов — как человек, почти лишенный воображения и необычайно приверженный букве закона, хотя следует добавить, что сама эта приверженность расценивается как добродетель многими правоверными мусульманами (один из его собственных историков восторженно отмечал, что император «замечателен в своей непоколебимой привязанности к вере»). К тому же он с его стойким желанием избегать снисходительности к себе самому и всяческой рисовки кажется человеком в значительной мере сосредоточенным на спасении собственной души. Его меры отражают внутренний пуританизм, как личный, так и общественный. Он не продолжил утренние появления императора на джхароке, так как это отдавало обожествлением человека; в 1668 году он запретил, предположительно из того же смирения, написание какой бы то ни было истории своего правления; музыка была запрещена при дворе, так же как по-женски изысканная одежда, и когда один из придворных явился как-то в слишком длинном и красивом одеянии, ему пришлось перенести немалое ущемление достоинства: прямо в присутствии императора ему ножницами укоротили подол. Алкоголь был, разумеется, под запретом, а выращивание конопли, или бханджа, как ее называли в Индии, объявлено незаконным по всей империи.

Чрезмерным и смешным проявлением одержимости буквой закона представляется фирман от 1669 года о правилах выращивания фиников и миндаля, культур, имевших большое значение для сельского хозяйства арабских стран и потому упоминаемых в Коране, но в Индии известных разве что понаслышке; столь же неуместно настойчивое намерение Аурангзеба вернуться к мусульманскому лунному календарю для сбора налогов, хотя, как признавал современный Аурангзебу историк, «математики, астрономы и люди, изучавшие историю, знают, что созревание хлебных злаков и плодов в разные времена года исчисляется по солнечному обороту и не может быть определено по году лунному».

Но наиболее пагубной стороной ортодоксии Аурангзеба было введение строгих ограничений для индусов, санкционированных законом ислама по отношению к неверным, но вряд ли разумных в пределах Индии с ее обстоятельствами. В качестве наиболее существенных можно привести два примера: во-первых, попытку провести в жизнь закон, запрещающий строительство новых индуистских храмов и предписывающий разрушение тех, которые были построены недавно, а во-вторых, восстановление в 1679 году уже упомянутой нами ранее джизии, то есть налога, якобы представляющего собой возмещение со стороны неверных в уплату за то, что правоверные обеспечивают им военную защиту. Эти поборы были отменены Акбаром ровно сто лет назад.

Ортодоксальность Аурангзеба несомненно была результатом его религиозных убеждений, но она приносила ему определенные выгоды: к примеру, обеспечила столь необходимые ему оправдание его действий и поддержку во время военной борьбы за престол. Отправляясь уничтожать вольнодумца Дару, слишком сильно напоминавшего об Акбаре, Аурангзеб своей волей развязывал сдерживаемые до поры до времени неудовлетворенность и враждебность, испытываемые ортодоксальными улемами с тех самых времен, когда Акбар без каких-либо колебаний перестал с ними считаться. Любой фанатизм, если дать ему волю, очень трудно обуздать, и невозможно определить, насколько Аурангзеб был лично ответствен за многие мелкие акты дискриминации, применявшейся по отношению к индусам во время его правления. Его апологеты утверждают, что он не был сторонником дискриминации в чисто бытовых, мирских делах (при этом они опираются главным образом на приписываемое Аурангзебу высказывание: «Какое отношение имеют земные дела к религии? И какой смысл смешивать вопросы управления государством с фанатизмом? Для вас существует ваша вера, а для меня — моя»); они заверяют также, что вспышка осквернения индуистских храмов мусульманами, а мусульманских мечетей индуистами во время его правления была по преимуществу выражением пустившей в обществе глубокие корни взаимной вражды, а не прямым результатом заявлений императора. Враждебность несомненно имела место, точно так же как она имела место в ортодоксальном кругу Бадавни при Акбаре. Однако политика Акбара, бесспорно, препятствовала ее широкому распространению. И только при императоре, готовом ввести и узаконить строжайшие предписания ислама, враждебность эта, так сказать, вырвалась на свободу. Именно по причине полной противоположности позиций Акбара и Аурангзеба, прадеда и правнука, каждый из которых правил Индией в течение полувека, они и остались двумя Великими Моголами, вызывающими взаимно противоположные суждения о себе. Для большинства индусов Акбар — величайший из мусульманских императоров Индии, Аурангзеб же — наихудший из них, для мусульман все наоборот. Для стороннего наблюдателя почти несомненно, что путь Акбара был верным. Кому-то строгая вера Аурангзеба может показаться оправданием его политики, но даже и в таком случае вряд ли вызовет восхищение его характер. Акбар расшатал основы мусульманской общины, исходя из осознания того, что Индия — страна не исламская; Аурангзеб ослабил Индию, исходя из того, что она таковою является.

Для моголов наиболее вредоносным практическим результатом позиции Аурангзеба оказался его бессмысленный конфликт с Раджастханом в 1679 году. В прошедшем столетии предшественники Аурангзеба пришли к разумному решению о дружественном союзе с сильными индийскими княжествами Раджастхана. Раджи пользовались полной внутренней автономией, признавая Великого Могола своим императором. Преимущества этого союза включали среди прочих мир в области, жизненно важной для могольских коммуникаций, и сильный контингент раджпутов на службе в армии моголов. Это соглашение действовало вполне удовлетворительно, когда Аурангзеб в 1679 году вдруг захотел овладеть Марваром, притом что в этот момент он уже вынужден был уделять внимание сразу двум привычно неспокойным районам — северо-западной границе и Декану. Непосредственной причиной такого решения послужил старый перебежчик Джасвант Сингх, но на сей раз он не совершил обычного греха, а попросту умер, будучи по назначению Аурангзеба начальником сторожевой заставы к югу от Кабула, умер, не оставив законного наследника своего трона махараджи Марва-ра. Для Аурангзеба было бы вполне нормальной процедурой назначить наследником престола кого-то из членов семьи, но проблема неожиданно осложнилась тем, что одна из вдов Джасванта Сингха родила уже после смерти мужа сына, Аджита Сингха. Однако Аурангзеб пренебрег бесспорными правами этого царевича — он предложил привезти его в свой гарем с тем, чтобы осыпать милостями в дальнейшем, а в Марвар направил армию, которая быстро захватила провинцию, вызвав ненависть местного населения разрушением множества храмов на пути своего следования. Причем столь быстрое завоевание Марвара неизбежно втянуло в столкновение правителя соседнего Мевара из династии Рана.

История Мевара в предыдущее столетие являла собой блестящую иллюстрацию политики Моголов. Старейшая из раджпутских династий успешно противостояла Акбару, но вынуждена была согласиться, на определенные условия при Джахангире. С тех пор специфическая форма относительной лояльности, к выгоде обеих сторон, существовала без особых осложнений. Рана числился вассалом Великого Могола, но императоры избегали настаивать на тех условиях подобного статуса, которые ущемили бы его достоинство; от Раны не требовалось, чтобы он лично являлся ко двору, а меварских царевен не забирали в императорский гарем. Рана в свою очередь соблюдал свою часть договора, повторяя при необходимости формальные изъявления лояльности и не совершая действий, направленных во вред империи. То было идеальное соглашение между двумя властителями, вождями двух главных общин, и ни тот ни другой не были обязаны защищать союзника; Великий Могол был слишком силен, а Рана слишком хорошо защищен пустынями и горами, окружающими его территорию.

Однако вторжение армии моголов и захват Марвара нарушили этот status quo, так как была занята и часть владений Мевара. Рана выступил против армии моголов, и развязанная в результате война, охватившая Марвар и Мевар, послужила началом цепи событий, которые окончились для Аурангзеба серьезной бедой. Мир с Меваром был, разумеется, восстановлен в скором времени — в 1681 году, но Марвар оставался неспокойным еще двадцать восемь лет, пока Аджит Сингх не установил в конце концов свои права на трон в 1709 году. Однако главная беда заключалась в, так сказать, домашнем конфликте, который возник в результате этих войн. Царевич Акбар в союзе с раджпутами восстал против отца.

Акбар, четвертый и самый любимый сын Аурангзеба, был в 1680 году назначен командующим армией, воюющей с Меваром, но его неспособность добиться успеха привела к унизительному для царевича пренебрежению со стороны отца. Акбара отправили командовать войском в Марвар, но и там ему не было удачи. Послания Аурангзеба, руководившего военными действиями из Аджмера, содержали немало упреков, но как раз в это время тайные агенты вождей раджпутов прибыли к Акбару с весьма лестными предложениями. Фанатичный Аурангзеб расчленил Хиндустан, говорили они. Необходим император в Дели, который следовал бы традициям Великих Моголов и был другом индусам. Веря, что Акбар именно такой человек, они готовы выступить вместе с ним на Дели, низложить Аурангзеба и возвести на трон его сына. Этот план был особенно соблазнителен, потому что казался столь выполнимым. При Аурангзебе в Аджмере находилось всего десять тысяч войска, а у Акбара под началом — большая могольская армия, которая к тому же будет пополнена тридцатью тысячами раджпутов. Он дал согласие, и объединенные силы двинулись на Аджмер.

То был невероятно опасный момент для Аурангзеба. Если бы Акбар быстро достиг Аджмера, он безусловно сумел бы захватить отца, но выдающийся талант интригана снова спас Аурангзеба. Пока собирались к Аджмеру находившиеся в отдаленных местностях воинские соединения, император подослал в лагерь царевича астрологов, которые посоветовали тому не спешить. В результате подкрепления к Аурангзебу в Аджмер подошли раньше, чем Акбар встретил армию отца в январе 1681 года при Деораи, в том самом месте, где Аурангзеб окончательно разбил Дару Шукоха двадцать два года назад. Наличие в войске Акбара значительного контингента раджпутов все еще делало победу возможной, но Аурангзеб подослал в лагерь царевича, пожалуй, самое действенное из своих подметных писем. Он писал сыну, что поздравляет его с тем, как ловко он завлек раджпутов в западню в соответствии с их общим согласованным планом, и напоминал, чтобы Акбар непременно расположил раджпутов на следующий день в авангарде, тогда он, Аурангзеб, ударит на них с фронта, а сам Акбар сможет перерезать их, как овец, с тыла. Письмо попало раджпутам в руки в то время, как Акбар мирно спал у себя в шатре. К моменту пробуждения солидная часть его армии исчезла. Акбар тоже бежал и потом, окольными дорогами, преследуемый армией Аурангзеба, добрался через Гуджарат в Декан. Как и во время второго пребывания Аурангзеба вице-королем в Декане с 1653-го по 1658 год, дела в регионе носили сумбурно-воинственный характер, но Аурангзеб мудро передоверил управление провинцией своим военачальникам. Теперь, когда сын присоединился к силам врагов императора в Декане, там явно требовалось личное присутствие отца. Осенью 1681 года Аурангзеб перебрался на юг, чтобы начать военную кампанию, продолжавшуюся двадцать шесть лет, до самой его смерти. Он никогда больше не возвращался на север, в Хиндустан. В конце той цепи событий, которые неумолимо следовали одно за другим после вторжения Аурангзеба в Раджастхан, центр тяжести империи переместился, с весьма плачевными результатами, а сам Аурангзеб перешел от полной роскоши стабильной жизни при дворе в Дели и Агре к непродуктивному кочевому существованию в состоянии бесконечной войны — точь-в-точь как один из его монгольских предков.

Перемещение Аурангзеба на юг положило решительный конец покровительству искусствам, традиционному для истории его семьи. Неудивительно, что двадцать три года его правления на севере страны, а это более долгий срок, чем все правление Джахангира, сопровождалось гораздо меньшим количеством культурных достижений, чем при любом из его предшественников. Музыка была изгнана. К литературе император проявлял мало интереса, если не считать священных текстов и комментариев к ним или набора строк из классической персидской поэзии, которыми он щедро уснащал свои письма. Он разрешал живопись вопреки запрету Корана; он мало поддерживал имперскую художественную студию, но последовавший в результате уход многих придворных художников принес добрые плоды, поскольку они искали покровительства повсюду, и многие процветающие провинциальные школы при малых дворах XVIII века, в которых создавались прекрасные работы в период распада империи, обязаны своим возникновением именно этим художникам, нуждавшимся в новом доме. Правда, в архитектуре достижения времен Аурангзеба вполне сопоставимы с тем, что было создано при его предшественниках, однако у современных писателей возникла тенденция считать выстроенные при Аурангзебе здания недостаточно утонченными. Скажем, усыпальница его жены Дильрас Бану в Аурангабаде чрезмерно напоминает облик Тадж Махала, и сравнение оказывается не в ее пользу, затемняя собственное и вполне определенное обаяние этого комплекса. Однако в Жемчужной мечети Аурангзеба в Красном Форте в Дели с большой тонкостью и подлинным изяществом развивается традиция беломраморного барельефа, основанная скульпторами Шах Джахана. Точно так же его величественная мечеть Бадшахи в Лахоре, которую порой называют слабой копией Пятничной мечети Шах Джахана в Дели, на самом деле превосходит ее прекрасной и строгой простотой линий и декора.

В течение двадцати трех лет после того, как Аурангзеб завоевал для себя трон, вся область Декана находилась под влиянием мелкого князька маратхов Шиваджи^{55}, партизанская тактика которого оказалась фатальной для Моголов; впоследствии, в политической обстановке в Индии в начале XX века Шиваджи стал национальным героем индусов. В период движения за независимость от власти Британии и за возрождение Индии для индусов после девяти столетий господства иноземных правителей имя индуса, положившего пусть и скромное начало великой борьбе и осмелившегося посягнуть на самые основы империи Моголов и потрясти эти основы, обрело магнетическую притягательность. По словам ведущего биографа Аурангзеба Шри Джадунатха Саркара, написанным примерно в 1915 году, Шиваджи «доказал своим примером, что индийская раса может создать собственную нацию, основать государство, победить своих врагов; индусы в состоянии защитить себя; они могут стимулировать и развивать литературу и искусство, торговлю и промышленность; могут содержать военно-морские силы и океанский торговый флот, вести морские сражения не хуже иноземцев. Он научил современных индусов распрямить спины и встать в полный рост». Таким образом, если взглянуть на события второй половины XVII века сквозь призму века XX, то Аурангзеб, с одной стороны, и Шиваджи, с другой, должны расцениваться как ключевые фигуры в развитии Индии. То, что Шиваджи начал, Гандиджи сумел завершить (кстати, добавление «джи» к имени — знак высочайшего уважения в обоих случаях; индусы в разговоре обычно произносят именно Гандиджи, а не Ганди), а то, что отстаивал Аурангзеб, привело в конечном итоге к образованию отдельного государства под названием Пакистан.

Как и Малик Амбар до него, Шиваджи применял тактику партизанской войны и временных союзов, чтобы вызывать постоянную нестабильность в трех сильных соседних государствах — Биджапуре, Голконде и империи Великих Моголов. Подобная нестабильность приносила ему немалые преимущества. Но если Малик Амбар использовал армии королевства Ахмеднагар, то Шиваджи объединил разбросанные до тех пор маратхские племена в политический и военный союз, и новый смысл подобного объединения обладал сильным воздействием. Установить свое руководство над всеми этими племенами ему, несомненно, помогали весьма колоритные случаи из собственной жизненной практики. Его подвиги были не менее жестокими, чем чьи-либо еще, но на них лежал необычный налет фантазии, что давало прекрасный исходный материал для создания легенды о герое.

Наиболее известным приключением Шиваджи было, бесспорно, убийство Афзал-хана, командующего армией Биджапура. Шиваджи, чьей территории угрожала эта армия, встретился с Афзал-ханом для переговоров, причем предполагалось, что оба они явятся на встречу без оружия. Но у Шиваджи был под одеждой нагрудный щит, а на пальцах левой руки закреплены так называемые тигриные когти из стали. Источники расходятся в вопросе о том, замышлял ли предательство и Афзал-хан. Одни утверждают, что, когда мужчины обнялись, Афзал ударил Шиваджи в грудь кинжалом, который не пробил щит, другие уверяют, что объятие было чисто дружеским. Но было это спровоцировано или нет, объятие завершилось тем, что Шиваджи вспорол живот соперника «тигриными когтями». В поднявшейся сумятице армия Шиваджи, укрытая в ближайшем лесу, напала на войско Биджапура и уничтожила его во время жестокой резни.

Следующий свой подвиг, столь же театральный, Шиваджи совершил в ущерб Моголам, и это был яркий образчик того, как дерзкий партизанский рейд может деморализовать гораздо более сильного противника. Дядя Аурангзеба, Шаиста-хан, брат Мумтаз Махал, был назначен вице-королем Декана и жил в небольшой крепости Пуна. 5 апреля 1663 года Шиваджи и небольшой отряд его последователей хитростью проникли в лагерь моголов и, проделав отверстие в стене, пробрались в гарем Шаиста-хана, надеясь убить его во время сна. До того, как убежать оттуда, почти без потерь, они ранили Шаиста-хана и убили многих его слуг. Незачем говорить, насколько эта эскапада упрочила репутацию Шиваджи и увеличила его влияние на маратхов.

Аурангзеб, в высшей степени недовольный тем, что по меньшей мере следовало считать отменной шуткой над моголами, заменил Шаиста-хана на посту вице-короля своим сыном, царевичем Муаззамом. Но Шиваджи вскоре добавил к оскорблению весьма крупный ущерб — между 6 и 10 января 1664 года он захватил и разграбил богатый город Сурат. Аурангзеб ответил тем, что направил на юг гораздо более опытного военачальника, ветерана Джаи Сингха. Используя ту же дипломатию, что и Шиваджи, то есть натравливая соседей друг на друга, Джаи Сингх также осадил наиболее ключевые форты Шиваджи и за короткий срок в три месяца сумел убедить вождя маратхов принять предлагаемые ему условия. В обмен на мир и признание за ним права на двенадцать фортов Шиваджи обязан был присягнуть на верность имперскому трону и передать империи остальные двадцать три форта, захваченные им за годы военных действий или полученные каким-то иным путем. Все это можно было считать серьезной победой Джаи Сингха, но Аурангзеб потребовал, чтобы Шиваджи лично явился ко двору выразить свою покорность. Шиваджи решительно отказался, указав на исключение, сделанное в свое время для Раны Мевара, и попросив того же снисхождения для себя, однако Джаи Сингх, клятвенно заверив его в безопасности встречи, убедил Шиваджи совершить опасное путешествие в Агру, где тем временем находился двор Аурангзеба.

Прием Шиваджи в Агре сопровождался сумятицей, которая, не будучи намеренной, тем не менее отражала глубокую враждебность между ним и Аурангзебом. Вышло так, что прибыл Шиваджи в мае 1666 года, во время торжеств по случаю пятидесятилетия императора по лунному календарю, и во время главной церемонии гостю было уделено меньше внимания, чем он ожидал. После восшествия императора на трон Шиваджи указали место, где он должен был находиться среди знатных людей рангом всего в пять тысяч; мало-помалу уяснив, кто такие его непосредственные соседи и каков их статус, Шиваджи пришел в негодование. Внезапно, прямо во время ритуала, он выразил шумный протест, нарушив благоговейный распорядок в дивани ам, после чего удалился, так и не получив слона, халат и драгоценности, которые намеревался презентовать ему Аурангзеб в конце дурбара. Император в свою очередь тоже обиделся и приказал ограничить пребывание Шиваджи в Агре пределами отведенного ему дома. Три месяца Шиваджи страдал под домашним арестом. Потом, медленно и осторожно приучив своих стражей к обычному распорядку дня, по которому он непременно отправлял после полудня большие корзины засахаренных фруктов самым уважаемым брахманам^{56} города, однажды в августе спрятался в одну из корзин и таким образом сбежал. Он вернулся в Декан, избегая проторенных дорог и выбирая окольные и вымазав лицо золой, как это принято у индийских аскетов. Некоторое время он соблюдал условия договора с Моголами, но в 1679 году начал забирать назад те форты, которые сдал в 1665-м. В течение последующих десяти лет Шиваджи продолжал экспансию, пока вся область вокруг Бомбея не стала его бесспорным владением и независимым государством маратхов. Он умер в 1680 году. Даже его враги склонны были считать его скорее Робином Гудом, нежели Диком Терпином^{57}. Современный ему мусульманский историк писал, что он «упорно шел дорогой мятежника, грабил караваны, нападал на мужчин, но полностью воздерживался от иных преступных действий и с должным уважением относился к чести жен и детей магометан, попавших к нему в плен». Европейцы называли его «главарем разбойников», однако «вежливым и снисходительным».

Шиваджи умер за год до мятежа царевича Акбара, который восстал летом 1681 года и бежал в Декан; здесь Акбар вступил в союз с Шамбхуджи, сыном Шиваджи, и это их совместная угроза вынудила Ауренгзеба несколько месяцев спустя лично прибыть на юг. Акбар надеялся, что Шамбхуджи двинется вместе с ним к северу, чтобы набрать подкрепление в Раджастхане для молниеносного удара по Дели. Шамбхуджи в принципе дал согласие, но занятый военными действиями, которые ему приходилось вести во имя безопасности своей дикой страны, не спешил рисковать своими армиями на равнинах севера. Месяц проходил за месяцем. Акбар не имел собственной поддержки среди местных сил; повседневная жизнь горцев сильно отличалась от той, к которой привык царевич, а предпринятые его отцом военные действия все более угрожали безопасности Акбара. В конце концов, после падения в 1686 году Биджапура, царевич отчаялся в своих новых союзниках. Он отплыл морем от западного побережья и направился в Персию, где ему предложили гостеприимство, но отказали в военной поддержке для похода на Хиндустан. В Персии Акбар и умер в 1704 году.

Бегство сына лишило непосредственного смысла пребывание Аурангзеба в Декане, однако он решил замирить беспокойную область, а с этой целью подчинить себе наиболее сильные княжества — Биджапур, Голконду и государство маратхов. Первые восемь лет его военная кампания проходила с несомненным успехом. В 1686 году был покорен Биджапур — после долгой осады, во время которой плата, предлагаемая солдату за каждое ведро земли, брошенной в ров с риском для собственной шкуры, возросла от четверти рупии до целой рупии и в конце концов до золотой монеты. Трупы врагов и тех, кто падал в ров вместе с ведрами земли, наконец заполнили его до того уровня, когда можно было начинать штурм. Атака провалилась, но через неделю гарнизон капитулировал. 12 сентября 1686 года Аурангзеб торжественно въехал в город, разбрасывая монеты. Он приказал выбить на самой большой пушке Биджапура, носившей название Малики Майдан, то есть Царь Поля Битвы, надпись в честь своей победы. Аурангзеб остановился во дворце Сикандара Адиль-шаха, потребовав соскоблить со стен некоторые оскорбительные для него фрески.

Шестью неделями позже император двинул войско на Голконду, к ближайшему ее городу Хайдарабаду, знаменитому своим богатством и развращенностью: в городе было двадцать тысяч зарегистрированных проституток, избранная часть которых каждую неделю в священный для мусульман день пятницы плясала перед королем на площади. Хайдарабад был захвачен и разграблен сыном Аурангзеба Муаззамом в 1685 году, но король Голконды теперь, как и тогда, укрылся в стенах практически неприступной крепости в пяти милях от города. Именно эту большую и хорошо защищенную высокими стенами крепость начал осаждать Аурангзеб, но крепость оправдала свою репутацию, и в течение восьми месяцев армия императора терпела немалые мучения в сезон дождей, не добившись успеха осады. Наконец, в сентябре 1687 года подкуп открыл ворота крепости, и моголы вошли в нее. Предыдущие кампании против Голконды заканчивались мирными договорами, в результате которых представители династии Кутб Шахи присягали на верность империи. На сей раз Аурангзеб не дал им такой возможности. Правители Голконды и Биджапура стали узниками, их династии были лишены наследственных прав, а земли присоединены к империи Великих Моголов.

Ниспровержение третьего врага Аурангзеба оказалось куда более простым. Шамбхуджи, ни в малой мере не унаследовавший военный гений своего отца, был самым позорным для него образом захвачен небольшим отрядом моголов в то время, как он развлекался с кучкой приспешников в городе Сангамешваре. Он был провезен на верблюде по лагерю Аурангзеба, одетый в костюм шута и в колпаке с колокольчиками, но оказался равен отцу в смелости и стойкости, отказавшись открыть, где находится семейная казна, и выдать офицеров из армии моголов, с которыми находился в тайной переписке. После двухнедельных пыток, во время которых он осыпал Аурангзеба отборной руганью, его разрубили на куски, и каждую отрубленную часть тела тут же бросали на съедение псам.

Таким образом, к 1689 году Аурангзеб торжествовал победу, а империя Великих Моголов достигла размеров, каких еще не имела в прошлом и какие ей не суждено было иметь в будущем. Однако за ее пределами возник новый дух сопротивления, семена которого были посеяны Шиваджи, и дух этот нельзя было подавить отдельными победами или физическим уничтожением отдельных вождей. Типичным его проявлением можно считать случай, когда молодой царевич из княжества Бундель-ханд по имени Чхатра Сал дезертировал в 1670 году из армии моголов и предложил свои услуги маратхам. Шиваджи посоветовал ему вернуться в родное княжество и поднять восстание, которое отвлекло бы и ослабило Моголов. Кстати сказать, смерть Шамбхуджи не сломила сопротивление маратхов, но лишь вынужденно разделила их на отдельные отряды под водительством своего военачальника каждый.

Тем не менее Аурангзеб твердо решил, со все возрастающим упорством, удержать за собой огромную территорию, которую он успешно завоевал. Последние годы жизни он провел в не имеющих особого смысла осадах сравнительно малых горных крепостей. Раньше или позже каждая из них сдавалась, но почти неизменно ценой подкупа либо хитрой уловки — в последней четверти столетия лишь одна из них была завоевана Аурангзебом в результате штурма, — но едва император шел походом на следующую, как маратхи возвращались в предыдущую. Аурангзеб, сохранявший солдатскую стойкость даже на девятом десятке, был похож на старого медведя, облепленного неотвязными пчелами; и он сам, и его армия терпели тяжкие муки. Местность, по которой они передвигались сами и тащили тяжелые орудия, была описана одним из современных авторов как «настоящий ад», где «каждый холм возносился к небу, а джунгли представляли собой непроходимые заросли деревьев и кустов», но воздействие такого количества людей на ландшафт было несомненно разрушительным. Согласно официальным записям количество боевой силы могольской армии составляло сто семьдесят тысяч человек, не считая тех, кто не участвовал в сражениях, и необходимой для любой армии обслуги. В целом в лагере Аурангзеба находилось примерно полмиллиона человек, и такое количество лишних ртов делало невозможной систему нормальной торговли и нормального снабжения. Вдобавок к бессмысленности всего предприятия могол ьские вспомогательные армии, осаждавшие ту или иную крепость в отсутствие самого императора, вскоре открыли наиболее легкий и приятный способ существования, а именно взаимопонимание с врагами. Раджа Рам, младший брат Шамбхуджи, укрылся в великолепной крепости Джинджи на юго-западе от Мадраса. Армия Моголов расположилась под стенами крепости и обитала таким образом семь лет, не озабоченная успехами осады, по обоюдному согласию с осажденными. И когда Аурангзеб наконец потребовал результатов, командующий моголов обеспечил своему приятелю бегство до того, как крепость пала.

В разгар одной из таких осад Аурангзеба посетил еще один посол из Англии. Король Вильгельм III направил в начале 1699 года сэра Уильяма Норриса с точно такой же миссией, с какой побывал у Великих Моголов сэр Томас Роу за восемьдесят лет до того, — постараться обеспечить выгодное торговое соглашение с Моголами для Ост-Индской компании. Норрис, после в высшей степени опасного путешествия, завершившегося переходом по дикой территории, удерживаемой отрядами маратхов, наконец добрался до лагеря Аурангзеба в апреле 1701 года. Он застал императора во время осады крепости Панхала. Крепость была захвачена моголами десять лет назад, но как только они восстановили укрепления, маратхи разрушили стены и овладели крепостью. Теперешняя осада тянулась уже полгода, и велись переговоры по поводу того, какую взятку потребует начальник гарнизона за то, чтобы сдаться. Норрис обнаружил, что лагерь живет в грязи, в совершенно антисанитарных условиях и что жалованье солдатам задолжали за год. Придворные были настолько же продажны, как и в менее пуританских странах, и точно так же восхищались «английским духом», как и те, кого сэр Томас Роу знавал при пьянице Джахангире; даже казн, высший советник Аурангзеба по вопросам веры, пару раз, под покровом величайшей тайны, посылал к Норрису за этим самым «духом». И среди всей этой грязи сам Аурангзеб умудрялся сохранять достоинство. Его неизменная храбрость, примечательная уже тогда, когда он мальчиком четырнадцати лет, не дрогнув, стоял перед разъяренным слоном, была и теперь при нем; на деле только она и поддерживала ресурсы империи, увязшей в несчастной войне. Аурангзебу исполнилось восемьдесят два года, но он все еще выезжал на передовую линию и лично проверял, как продвигается осада. Он принял Норриса во время публичной аудиенции при всех атрибутах Великого Могола и проявил весьма любезный интерес к подаркам, присланным королем Вильгельмом, гораздо более впечатляющим, как выяснилось, нежели те, что предлагались в свое время от имени короля Якова сэром Томасом Роу.

Норрис дает очень живое описание того, как старый человек проезжает по военному лагерю, направляясь на осмотр осадных работ. На этот раз императора везли в открытом паланкине; «он был весь в белом, белая одежда, белый тюрбан и такая же белая борода»; множество людей собралось поглядеть на него, однако «сам он не смотрел ни на кого, глаза его были прикованы к книге, которую он держал в руках и читал всю дорогу, ни разу не обратив внимания на иной предмет». Книгой почти наверняка был Коран — портрет Аурангзеба в старости изображает императора сидящим у окна и читающим священную книгу, — и его подчеркнутый отказ отвлекаться от святых для него страниц вполне соответствует избранному им для себя внешнему образу, который он постоянно культивировал, а в старости проникся им душевно. Теперь он, по словам Мануччи, «помешался на том, чтобы его считали святым».

Власть уходила от него не только в непокорном Декане. Его долгое отсутствие в Хиндустане неизбежно привело к ослаблению его влияния и росту взяточничества на севере. Даже в самом средоточии власти Моголов, области вокруг Агры, местное племя джаи настолько осмелело, что грабило могольские караваны, направляющиеся на юг, и разграбило гробницу Акбара в Сикандре, утащив золотые и серебряные пластины обшивки и драгоценные ковры. К концу правления Аурангзеба караваны перевезли на юг из Дели и Агры значительную часть сокровищ Акбара, Шах Джахана и Джахангира, и сокровища эти безвозвратно исчезли в Декане. Аурангзеб заложил свою империю ради войны, которая не могла быть иной, как только безрезультатной. Генри Киссинджер, советник президента Соединенных Штатов Америки, не так давно весьма лаконично и точно оценил тот тупик, в который загнал себя Аурангзеб; в подобных столкновениях, сказал он, «партизанская война побеждает, если не проигрывает; регулярная армия проигрывает, если не побеждает».

Аурангзеб, вопреки своему категорическому отказу ретироваться, видимо, понимал это, и его стойкость перед лицом неизменно тщетных усилий придает в какой-то мере патетический смысл концу его во всем остальном жестокой жизни. Условная набожность, которой всегда были полны его письма, наконец, под двойным давлением мысли о надвигающейся смерти и укоров совести уступает место обыкновенной человеческой боли. «Я не знаю, какому наказанию я буду обречен», — пишет он одному из своих сыновей с необычайной непосредственностью; в письме к своему третьему сыну Азаму он оплакивает отсутствие у стариков близких друзей и жалуется на то, что у него самого становится все меньше хороших военачальников. Письмо это — почти поэтическая ламентация по поводу бренности дел человеческих.

Дитя мое, душа моя, жизнь и процветание жизни моей. Бехрехмунд болен, Мухлис-хан и другие отвратительны, Хаммед эд-Дин обманщик, Сиадат-хан и Мухаммед Эмин-хан из авангарда достойны презрения, Зуль Фикер-хан поспешлив, Чин Кулич-хан ничего не стоит, Фироз Джанг во главе дела таков же, как Умдет уль-Мульк. Назначенные на должности, большие и малые, из-за дороговизны зерна почти готовы сбежать. Мирза Суддет Мухаммед-хан — знаток во всяком деле, а Сир-берах-хан, богохульник, — вор, каких мало. Яр Али-хан и Мунаим-хан — буяны и шуты, Арши-хан лакает вино и вином умывается, Мухеррим-хан погряз в пороках. Деканцы сплошь тупые, Абдул Хак и Мулътефит-хан — старые солдаты, Мурид-хан, не имея людей, служит простым конником. Мир-хан, оставшийся без отца, сильно бедствует, ему нужны плащ и тюрбан. Иннаят Уллах одержим мыслями об отъезде. Брат Мансур-хана воюет с проклятыми марашками, а ты занимаешься раздачей даров. Акбар бродит в пустыне бесчестия. Шах Алам и его сыновья далеки от создания победоносной армии. Кам Бахш развращен и ничего не желает слышать. Твой сын обязан следовать советам своего замечательного отца, а я заброшен и одинок, и последний мой удел — страдание^{58}.

Порядочных людей при Аурангзебе не осталось по его собственной вине, в результате стойкого недоверия к окружающим и отказа передавать кому-либо полномочия власти. Во время правления Акбара, Джахангира и Шах Джахана преемственность военачальников, надежных министров, доверенных женщин или царевичей смогла оставить след в истории благодаря их успешным действиям на благо империи. В течение полувека правления Аурангзеба главным действующим лицом оставался только он. Лишь два его крупных военачальника успели зарекомендовать себя еще при Шах Джахане — Мир Джумла, который после изгнания Шах Шуи из Бенгалии умер в 1663 году, когда пытался завоевать Ассам для Ауренгзеба, и Джаи Сингх, который после победы над Шиваджи был, тем не менее, смещен Аурангзебом после долгих лет блестящей службы в ходе не имеющей особого смысла и безуспешной экспедиции против Биджапура. Даже собственные сыновья и дочери Аурангзеба оставались на положении непослушных и шалых детей вплоть до того, как переступали рубеж сорокалетия или пятидесятилетия. Характер его обращения с царевичами — это мерило полной неспособности Аурангзеба быть руководителем и отцом. Старший, Мухаммед Султан, умер в возрасте тридцати семи лет после шестнадцати лет пребывания в заключении. Второй сын, Муаззам, удостоился высокого титула Шах Алама (Царя Вселенной) и находился в относительном фаворе до 1687 года, когда его заподозрили в хищениях, подвергся аресту вместе с сыновьями и провел в заключении последующие восемь лет, а его любимая жена Нуруннисса заточена отдельно и была намеренно оскорбляема собственными евнухами; царевича освободили в 1695 году, но еще двенадцать лет он провел в ужасающем пренебрежении со стороны отца, пока не унаследовал престол в 1707 году, в возрасте шестидесяти четырех лет. Третий сын, Азам, оказался уникумом в семье, поскольку никогда не навлекал на себя гнев отца до такой степени, чтобы попасть в тюрьму или в изгнание. Четвертый, Акбар, был любимцем отца, но после поднятого им в 1681 году восстания умер в изгнании в Персии. Самый младший, Кам Бахш, провел в тюрьме более короткое время — с 1698-го по 1699 год. Даже старшая и высоко одаренная дочь Аурангзеба Зебуннисса^{59}, признанная поэтесса и покровительница литературы, провела последние двадцать один год своей жизни в заточении в Салимгархе за тайную переписку с Акбаром во время его восстания. И Шах Джахан, и Аурангзеб строили свое отношение к сыновьям, имея в виду одну цель — избежать повторения собственного бунта против своих отцов. Решение Шах Джахана предусматривало максимум свободы для любимого им сына Дары Шукоха, а решение Аурангзеба — минимум свободы для каждого. Для достижения непосредственной цели метод Аурангзеба был более успешным, но империи он причинил несоизмеримый ущерб.

В 1705 году, в возрасте восьмидесяти семи лет, Аурангзеб серьезно заболел в Девапуре. Он отправился на север, его везли в паланкине. В январе 1706 года Аурангзеб прибыл в Ахмеднагар, город, из которого его выдворили двадцать четыре года назад за кампанию в Декане. Смерть совершала свою жатву. За последний год она унесла одну из дочерей Аурангзеба, зятя, трех взрослых внуков и его последнюю сестру Гаухарару Бегам, чей уход из жизни подействовал на императора сильнее всего. «Она и я только и оставались из детей Шах Джахана», — твердил Аурангзеб. В то время как любой другой человек сзывает к своему смертному одру своих сыновей, Аурангзеб, словно умирающее животное, скалящее зубы на стервятников, намеренно отсылал их от себя. Он знал, как знала и вся Индия, что смерть его приведет ко всеобщему хаосу. Никколо Ма-нуччи, сам уже старик, писал, сидя у себя в Мадрасе, что число взрослых живых сыновей, внуков и правнуков Аурангзеба составляет семнадцать человек, и добавлял: «Ужаснейшим зрелищем станет трагедия, которая начнется после смерти этого старика! Лишь один из царевичей может достичь цели и таким образом спасти свою семью. Остальные будут обезглавлены или каким-либо иным путем расстанутся с жизнью. Это будет гораздо более страшная трагедия, чем та, что произошла в конце правления короля Шахджахана». Аурангзеб хорошо понимал это, и в последние месяцы жизни, судя по его письмам и по завещанию, мысли его в то время, когда он готовился к встрече с Богом, неизменно возвращались к Даре Шукоху. Кам Бахш был отослан в Биджапур, в то время как Азам, который двигался столь неспешно, что успел одолеть всего пятьдесят миль, когда ему доставили известие о смерти отца, назначен правителем Мальвы.

Одно последнее желание Аурангзеба сбылось — он умер, как всегда надеялся, в пятницу, 20 февраля 1707 года, совершив утреннюю молитву. В завещании он распорядился, чтобы четыре с половиной рупии, вырученные от продажи шапок, сшитых им самим, — занятие скромное и потому благочестивое, — были включены в число расходов на его похороны; чтобы триста пять рупий, вырученных от продажи выполненных им самим копий Корана, розданы святым людям в день его похорон и чтобы могила его была самой простой — под открытым небом и без какого-либо навеса над ней. Его похоронили в Кхулдабаде, поблизости от Даулатабада, и могила соответствует распоряжениям императора. Ее простота — после века пышных гробниц Великих Моголов — отражает, как и было задумано, различие между личностью Аурангзеба и личностями его предшественников, но эта рассчитанная видимость бедности также символизировала, но уже ненамеренно, сравнительную ценность достояния, оставленного наследникам. Аурангзеб был пуританином преувеличенных амбиций, он решил обойтись без обычных претенциозных ухищрений великих властителей. Однако, отказавшись от символа, он тем самым непредумышленно сбросил со счетов реальность.

Документально империя Моголов в год смерти Аурангзеба прошла чуть более половины своего исторического пути. В течение ста восьмидесяти одного года империей правили шесть связанных узами прямого родства (от отца трон переходил к сыну в течение шести поколений) Великих Моголов, чьи деяния выдерживают сравнение с деяниями семьи Медичи и горстки других семей в мировой истории. В оставшиеся полтора века номинального существования империи на троне побывало одиннадцать Великих Моголов. Но Аурангзеб оказался последним, кто был достоин этого гордого титула.