Черный треугольник



Господствующей точкой зрения в средние века было, что допустимо терпеть нехристиан (иначе вообще оказывались бы невозможными любые формы сосуществования с исламом), но никак не христиан, впавших в ересь. Фома Аквинский учил, что еретики заслуживают смертной казни - ведь предают же такому наказанию фальшивомонетчиков, «а извращение веры, которая обеспечивает жизнь души, является значительно более тяжким преступлением, чем подделка денег, которые необходимы для наших земных нужд». Язычники не узрели света истины, тогда как еретики отвернулись от него и тем самым совершили преступления против святого духа и собственной совести. Поэтому, добавлял Фома Аквинский, еретиков «надо заставлять, далее используя физическое принуждение, выполнять то, что они обещали, и сохранять то, что они однажды признали». Эту позицию католицизм пронес через века. Именно на этом основании Григорий XVI в 1832 году объявил безумием свободу совести, а в 1864 году она была официально осуждена римским престолом1.

Развертывание векового конфликта вызвало серьезные изменения в политике папства. В десятилетия перед Реформацией она определялась едва ли не в большей степени интересами папского государства, чем вселенскими интересами церкви. Именно это и побуждало пап искать союза с любыми врагами Карла V и радоваться неудачам императора. Во второй половине века происходит переориентация в политике папства, несмотря на продолжающиеся серьезные трения с Габсбургами (немалое значение имели распад империи Карла V и разделение династии Габсбургов на испанскую и австрийскую ветви). Тридент-ский собор, заседавший с перерывами с 1545 по 1563 год, резко отмежевал католицизм от всех течений Реформации, признал весь объем полномочий папы, его верховенство, выражающееся в праве отменять даже соборные постановления. Свирепое преследование протестантов, подавление всех видов вольномыслия, к которому была отнесена и большая часть наследия гуманистов, курс на создание новых и реорганизацию старых церковных орденов, всяческое стимулирование планов насильственной реставрации католицизма в странах, где восторжествовала Реформация, - все это становится основной направленностью политики Рима.


Однако даже решения Тридентского собора были неоднозначны с точки зрения векового конфликта: были ли они направлены на консолидацию католического лагеря или на укрепление власти папы, что могло только обострить отношения между Римом и Габсбургами - двумя главными опорами контрреформации. Во время Тридентского собора папы использовали свою шпионскую сеть для лучшего манипулирования дебатами на соборе. С помощью секретной службы выявлялись намерения оппозиционно настроенных кругов духовенства, дискуссии сводились к спорам по догматическим вопросам, чтобы избежать обсуждения жгучих проблем реформы церкви, обеспечивалось большинство при голосовании, распространялись «нужные» слухи2 и т. п. Это как бы предвещало то, какую большую роль станет отводить контрреформация тайной войне против своих врагов.

В середине XVI века на смену папам Ренессанса, пытавшимся использовать положение главы церкви для расширения своих светских владений, бонвиванам, ценителям гуманистической образованности, приходят свирепые фанатики, мечтающие повернуть вспять историю с помощью аутодафе, выкорчевывания вредной литературы, тайных убийств и вооруженных интервенций, предпринимаемых к вящей славе божьей. Как бы ни негодовали новейшие католические историки против такого «упрощения», мрачная троица - индекс, инквизиция, иезуиты - выражает самую суть политики папства во второй половине XVI века.

Напряженность внутриполитической ситуации, связанная с участием в переплетающихся между собой вековых конфликтах, особенно ярко проявилась в Испании XVI века - стране, казалось бы, достигшей вершины могущества, получавшей невиданные прежде громадные доходы от недавно открытых и завоеванных территорий в Новом Свете. И одновременно это была страна инквизиции, как бы олицетворявшей и неуемное стремление испанской короны к поискам все новых источников доходов (в данном случае - от конфискации имущества осужденных), и неуверенность в крепости своего «тыла».

Целая гора книг написана об испанской инквизиции - и обличительных, и апологетических (этим особенно отличалась католическая историография последних десятилетий). Известный католический историк Р. Тревор-Девис, перечисляя достоинства святого трибунала, подчеркивал, что инквизиция не считалась с привилегиями дворянства: «Она стояла за социальную справедливость. Она имела тенденцию низвести всех людей… до одного уровня перед законом»3. Американский историк П. Дж. Хаубин пишет: «Испанская инквизиция называлась по-разному - от решительного защитника католицизма до раннего варианта нацистского гестапо. К определяющим ее развитие часто причисляли расизм, религиозную тиранию, предосудительную юридическую практику, постоянное сдерживание модернизации Испании и другие такого же рода факторы регресса». Хаубин же, напротив, считает, что инквизиция является неотъемлемой частью прошлого величия Испании. «В своеобразной форме, - пишет он, - это столь же эмоциональный термин, как, вероятно, «свободное предпринимательство» для многих американцев, «свобода, равенство и братство» для многих французов и «диктатура пролетариата» для коммунистов во всем мире»*.

Одной из распространенных, хотя и не присущих профессиональным историкам, ошибок является выведение преемственности инквизиции конца XV и XVI веков по отношению к появившемуся более чем за два с половиной столетия до этого церковному институту для борьбы со средневековыми ересями. Первая инквизиция, создание которой относится к 1233 году, ставила целью искоренение альбигойской ереси в Южной Франции. Этой инквизицией Рим управлял через генерала и других руководителей доминиканского ордена. Инквизиция XIII века оставила мрачную память, на ее счету десятки тысяч невинных жертв. И все же ее активность была ограничена преимущественно южной частью Франции. В XVI веке инквизиция становится учреждением, стремившимся распространить свой зловещий сыск на всю Европу и заморские владения европейских держав. Такие притязания определялись тем, что святой трибунал стал одной из ведущих сил в вековом конфликте. Королевская власть во многих странах с недоверием и недовольством смотрела на этот инструмент папской политики. В XV веке инквизицию считали учреждением, давно утратившим былое значение, и вряд ли кто-либо тогда мог представить себе, какую мрачную роль в жизни целого ряда последующих поколений было призвано сыграть новое судилище, присвоившее себе старое название.

Созданная в 1478 году в Испании инквизиция была целиком и полностью делом королевской власти, хотя и получила санкцию Сикста IV и папа являлся формально главой нового трибунала. На деле испанская инквизиция была с самого начала ограждена от вмешательства Рима. (Римская инквизиция возникла более чем через полвека после испанской, в 1542 г., в разгар векового конфликта.) Испанская инквизиция состояла из 22 трибуналов, располагавшихся в самой Испании и в ее европейских и заморских владениях, верховного трибунала - Супремы. Персонал инквизиции делился на штатных чиновников, включая судей, теологических консультантов, тюремщиков, и «внештатных» - фамильяров. Обычно фамильяры, в отличие от судей, не принадлежали к духовенству и нередко скрывали свою службу в трибунале. Эти находившиеся на сдельной оплате лица выполняли роль то полицейских, то тайных агентов, выведывающих, против кого было выгодно обратить карающий меч инквизиции. Инквизиция стремилась обеспечить себе высокий общественный престиж. В созданные ею организации, вроде «Братства святого Петра-мучег ника», входили даже такие люди, как прославленный драматург Лопе де Вега.

Старая инквизиция преследовала тех, кто открыто отпал от Рима после того, как их предки веками исповедовали католицизм. Испанская инквизиция обратила свою карающую десницу против мавританского и иудейского населения (морисков и марранов), силой - под угрозой смерти или изгнания - обращенного в христианство. Эти «новые христиане» (возможно, что какая-то часть из них внутренне оставалась верна своей прежней вере и сохраняла родной язык, привычные обычаи и одежду) внешне обычно всячески пытались продемонстрировать свою преданность католической церкви. Старая инквизиция карала еретиков. Новой инквизиции надо было еще немалое число своих жертв превратить в еретиков - точнее даже не в еретиков, а в снова вернувшихся к исповеданию ислама или иудаизма, - чтобы получить основание для расправы с ними. По одной этой причине пытка была не просто данью «нравам эпохи», как любят писать апологеты святого трибунала из числа новейших клерикальных историков, а главным средством достижения цели. А целью были и террор против «новых христиан», и их ограбление в пользу королевской казны под благовидным предлогом искоренения ереси.

Пытка не была средством, так сказать, предварительного наказания заведомо виновного, она создавала самую вину любого арестованного, позволяя исторгать из него любые нужные признания. Приемы при этом были настолько устрашающими, что обеспечивали ложные показания и даже «добровольные» самооговоры. Этой же цели служили и публичные казни - аутодафе. Пытка являлась предпосылкой для успешного применения всех остальных методов инквизиционного следствия - даже в тех случаях, когда к ней не прибегали. Одиночное заключение, полная изоляция от членов семьи, сохранение в тайне имен свидетелей обвинения, возможность обратиться к услугам только адвоката, назначенного инквизицией и видевшего свою роль в том, чтобы побудить обвиняемого к самооговору, - все эти и другие хорошо известные черты инквизиционной процедуры основывались в конечном счете на страхе перед дыбой, перед пыткой водой или растягиванием суставов, которые особенно рекомендовались «любвеобильным» трибуналом как не сопровождающиеся кровопролитием. Страх перед следствием оказывался сильнее страха перед последующим наказанием, будь то бичевание, отправка гребцами на галеры либо даже мучительная смерть на костре.

В инквизиционном процессе главное, что бросается в глаза, - это вовсе не стремление определить виновность подсудимого - пусть даже «виновность» только с точки зрения самой Супремы, а система добывания признания в виновности всякого, кого это судилище пожелало бы видеть виновным. Инквизиция свирепо преследовала как «лютеранскую ересь» все, что хотя бы на йоту отклонялось от далеко не всегда ясно сформулированной ортодоксии. Достаточно сказать, что святой трибунал дважды бросал за решетку Игнатия Лойолу - в недалеком будущем основателя иезуитского ордена, подозревая его в еретических воззрениях. Даже глава испанской церкви, архиепископ Толедский, и тот провел 17 лет (с 1559 по 1576 г.) в тюрьмах инквизиции по заведомо сфабрикованному обвинению в склонности к ереси5.

Недоверие человек возбуждал нередко не из-за своих взглядов, а из-за своей родословной. А это недоверие к искренности исповедания католической веры оказывалось равнозначным сомнению в его лояльности к государству, подозрению, что он является скрытым агентом или потенциальным союзником внешнего врага.

Между тем реальных «еретиков» было очень немного. В 1558 году в Севилье и Вальдолите были раскрыты небольшие группы протестантов (строго говоря, речь шла просто о сторонниках отдельных реформ внутри католицизма). Последовали жестокие репрессии. 8 октября 1559 г. сам король Филипп II в сопровождении своего сына и брата дона Хуана Австрийского присутствовал на одном из аутодафе. Филипп обнажил шпагу и заявил: «Если мой сын впадет в ересь, я сам лично принесу хворост, чтобы сжечь его». Некоторым из осужденных, когда их вели на костер, вставляли в рот деревянный кляп, чтобы они не могли выражать свои еретические взгляды к соблазну собравшейся толпы. Протестантов сжигали в Севилье и Толедо, в Сарагосе и других городах6.

В последнее время в западной исторической литературе явно проступает тенденция к занижению числа жертв испанской инквизиции. По новейшим оценкам, с 1550 по 1700 год инквизиция рассмотрела 150 тысяч дел. Из 42 тысяч, протоколы которых сохранились в архивах, три-четверти касались обвинения в ереси, остальные - в оскорблении нравственности; 687 обвиняемых были казнены, еще 619 приговоренных к смерти либо бежали, либо скончались в тюрьме . Даже если доверять этим цифрам, никак нельзя преуменьшить огромного деморализующего влияния святого трибунала на общественную жизнь Испании и других стран.

Fie распространение ереси вызвало учреждение инквизиции, скорее наоборот - учреждение инквизиции способствовало сохранению ереси. Речь шла не о ликвидации ереси среди морисков и марранов, а о ликвидации морис-ков и марранов как определенных этнических групп. По сути дела, для них не существовало способов избежать внесения в тот роковой список, от включенных в который инквизиция всеми неправдами добывала признание вины. Иначе говоря, инквизиция преследовала лиц, которые не могли избежать преследования, ибо критерий, по которому они попадали в число обреченных, определялся не их действиями, а их происхождением. Враг, которого преследовала Супрема, был врагом не по своей воле, не в результате каких-то поступков, а вследствие принадлежности к определенной группе населения. Критерий' не был подвластен человеку. А это означало, что врага церкви и государства обнаруживали даже в том случае, если не было и намека на сознательную оппозицию, будь то ересь или любые другие считавшиеся предосудительными деяния.

Супрема заранее обеспечивала себя достаточным количеством еретиков, как бы они ни стремились быть правоверными католиками. В случае с Испанией это свидетельствовало о том, что спрос превышал предложение, что «добровольных» еретиков явно не находилось в достаточном количестве и их приходилось создавать самой инквизиции. (Недаром вымогаемые признания неизменно включали указания на обычно значительный круг мнимых сообщников, причем опять-таки поведение каждого конкретного человека, как правило, отнюдь не влияло на то, попадал или не попадал он в их число.) Официально же инквизиция никогда не признавала, что она преследует кого-либо по каким-то иным мотивам, кроме сознательно совершаемых преступлений против веры.

Преследование людей не за убеждения, а за происхождение породило в Испании XVI века и воззрения, и практику, во многом подобные расизму XIX и XX веков. При сословном строе средневековья происхождение предопределяло положение в обществе. Однако чистота крови ценилась прежде всего как чистота знатной, дворянской крови вне зависимости от национальности. Средневековая система ценностей вполне допускала межнациональные браки между равными по социальному статусу, но исключала межсословные брачные союзы.

Исходя из испанского представления о чистоте крови налагается запрет и на внутрисословные браки между старыми христианами и «новыми» - самими морисками и марранами или их потомками. А это, в свою очередь, препятствовало ассимиляции «новых христиан» и как бы увековечивало опасность, которую они в глазах власть имущих представляли для церкви и государства. Любопытно, что для чистоты происхождения требовалось, чтобы в числе предков не было не только «новых христиан» (тем более мусульман или иудеев), но также лиц, осужденных инквизицией. Постепенно к тому же «новым христианам» запрещалось быть членами инквизиционных трибуналов, университетскими профессорами; круг запретных для них государственных должностей со временем все больше расширился.

Конечно, делались исключения из правила - далее при «католических монархах» Фердинанде и Изабелле и при Филиппе II в числе высших сановников имелись «новые христиане». К ним относился и первый генерал-инквизитор Торквемада. Но эти исключения никак не влияли на происходившее вытеснение лиц, не могущих похвастаться чистотой крови. Более чем 300 тысячам из них все же удалось уцелеть, несмотря на все преследования.

Стоит ли говорить, что «чистота» крови во всех случаях была фикцией в Испании, где на протяжении столетий происходили интенсивные процессы этнического смешения. Система же выдачи сертификатов о чистоте происхождения на основе свидетельских показаний и при уплате специального сбора стала источником взяточничества, лжесвидетельства, всяческих подлогов, сведения личных счетов. А полученные таким способом сертификаты, в свою очередь, становились предлогом для шантажа и все новых вымогательств8.

Во время правления Филиппа II испанские чиновники постепенно привыкали смотреть на население управляемых ими территорий - будь то в Европе или в Америке - как на людей низшего сорта. Один современник, сам испанец, еще в 1557 году писал, что его соотечественники, особенно кастильцы, «делают вид, что они одни происходят от неба, а весь остальной род людской - грязь под ногами». Герцог Альба именовал членов городского магистрата Брюсселя «падалью», причем не более высокого мнения он был вообще о нидерландцах, какие бы должности они ни занимали и какие бы звания ни носили9.


Наряду с инквизицией действовал иезуитский орден. Самое название «иезуиты» стало нарицательным на многих языках. Об «Обществе Иисуса» написано немало. Его обличали либеральные историки прошлого века, и им восторгаются клерикальные и вообще консервативные авторы в наши дни. В самый разгар «холодной войны» главный орган американских иезуитов журнал «America» писал про Игнатия Лойолу и других основателей «Общества Иисуса»: «В Америке середины XX века… эти имена с новой силой и яркостью освещают нам путь»10. А в сентябре 1984 года в речи на 39-й сессии Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций президент США назвал Лойолу «великим духовным вождем человечества». Кому незнакомы в общем и целом методы иезуитов? В одной из песенок Беранже сам сатана рекомендует своему воинству следовать по стопам святых отцов из «Общества Иисуса»:

В пример возьмите тех лисиц,

Которых дал Лойола.

Будь каждый с виду прост

И прячь подальше хвост.

Нужно ли рассказывать о попытках иезуитов захватить в свои руки воспитание молодежи, особенно принадлежащей к верхам общества, занять места королевских исповедников при большинстве европейских дворов, приговорить к смерти целые народы, как это было сделано в отношении восставших Нидерландов в 1568 году, или готовить самозванцев для занятия «вакантного» - с точки зрения ордена - московского престола, организовывать подпольные типографии в протестантских странах, руководить придворными куртизанками, принимать личину буддистов или огнепоклонников в заморских землях, обращать в рабство парагвайских индейцев - да разве все перечислишь! Лейтмотивом во всей этой кипучей деятельности были многочисленные заговоры, прямо организованные орденом или вдохновляемые им.

При всем разнообразии конкретных целей и применяемой тактики основной ставкой иезуитского ордена была победа в вековом конфликте. Поэтому неизменной сверхзадачей ордена было привлечение на сторону контрреформации всех сил, которые любыми средствами можно было мобилизовать для столь богоугодной цели. Положение в любой стране рассматривалось орденом с точки зрения решения главной задачи. Орден не устраивало просто торжество католицизма в той или иной стране, ему нужно было торжество католицизма воинствующего, прежде всего воинственно настроенного против протестантских государств. С крайним рвением включились иезуиты и в борьбу папства против «вредных» сочинений.

Надо заметить, что с самого начала векового конфликта резко изменилась к худшему обстановка для книгоиздателей, публиковавших литературу гуманистов. В 1530 году книготорговцы жаловались Эразму, что на юге Германии раньше было легче продать три тысячи томов, чем ныне шесть сотен. Росло число изданий только богословских сочинений. За 12 лет после перевода Лютером Нового завета ушдели свет 85 изданий этого и других переводов". Однако Рим, естественно, очень мало устраивало расширение публикации богословской литературы, вышедшей из-под пера протестантов. Церковь веками запрещала сочинения, аиторы которых высказывали мысли, не совпадающие в чем-то с идеологическим обоснованием позиции церкви в прошлых конфликтах.

В середине XVI века Тридентский индекс запрещенных сочинений все еще включал трактат Данте «Монархия». Мотив запрещения - как и за два с половиной века до этого: Данте утверждает, что император получает власть от бога, а не от его наместника на земле12. Индекс превратился в немаловажное орудие векового конфликта и стал иключать все большее число произведений, ранее одобрявшихся папами. После отмены индульгенции в индекс попали рекламировавшие их брошюры, и было даже разъяснено, что эти сочинения составлены провокаторами, пытавшимися опорочить святую церковь. Попали в индекс многие труды гуманистов, в том числе произведения Эразма Роттердамского, страстно стремившегося предотвратить вековой конфликт. Папа Павел IV (1555-1559) приказал внести в индекс сочинение, которое он написал сам до избрания главой церкви. Римская инквизиция запретила в 1622 году ученый трактат некоего Вечиетти, и сам автор провел долгие годы в темнице за то, что высказал отличное от обычного мнение по поводу даты Тайной вечери. Испанские цензоры гордились своим либерализмом - они допускали некоторые книги, категорически запрещенные в Риме, ограничиваясь вымарыванием в них «опасных мест»13.

В роли цензоров стремились выступать даже армии католического лагеря. В 1589 году Женева была обложена войсками герцога Савойского, решившего раз и навсегда уничтожить это «гнездо ереси». Осаждавшие не скрывали своих планов до основания разрушить город и особенно типографии, где печатались еретические книги. Хотя Женева оказалась в состоянии выставить лишь примерно две тысячи воинов для защиты городских стен, осада затянулась на целых девять лет и окончилась отступлением са-войской армии.

Протестантский лагерь не оставался в долгу. Религиозная нетерпимость была свойственна всем враждующим силам, и уже по одному этому очевидно, что она имела различное историческое значение в зависимости от того, кем она практиковалась, особенно в XVI веке, когда религия была другой стороной политики. Относительная веротерпимость последующего времени в странах, где победил буржуазный строй, могла утвердиться лишь в результате той борьбы народных масс в революционное время, которая проходила под знаменем нетерпимости. Поэтому было бы неправильным противопоставлять «консервативную» догматику кальвинизма его революционной политической роли, что неразрывно связано14.

Однако надо учитывать, что нетерпимость кальвинизма (и тем более лютеранства) была обращена не только против врагов справа, но и недругов слева - более радикальных течений в Реформации. Несомненно, что и в лютеранстве, и в кальвинизме был заранее заложен переход от смелой критики устоев католической церкви к созданию новой ортодоксии, столь же нетерпимой, как и старая, и подкрепляемой протестантской инквизицией, столь же жестокой, как католическая в Испании и Риме, и не менее ее занятой преследованием гуманистов, былых своих соратников по идеологическим сражениям кануна и первых лет Реформации. Хотя каждая из основных церквей преследовала «своих» еретиков, все они обрушивались на анабаптистов, антитринитариев, на секты, представлявшие народное течение в Реформации15. Недаром во время крестьянской войны Лютер писал: «Для господа пустячное дело истребить множество крестьян, когда он затопил весь мир потопом и уничтожил Содом огнем». Однако столь же несомненно, что крайности нетерпимости, которыми отличалось бюргерское течение - и там, где его победа была наиболее полной, как, например, в Женеве, и там, где она оспаривалась изнутри и извне, - были во многом следствием векового конфликта, добавив к внутренним мотивам важные внешние причины.

Вековой конфликт усиливал тенденцию к догматическому окостенению протестантской ортодоксии во имя укрепления «тыла»: подавление всех противников новой формы религиозного устройства создавало климат, при котором недавних союзников можно было представить помехой в борьбе. Вековой конфликт помешал проявиться тем аспектам Реформации, которые впоследствии стимулировали секуляризацию общественной жизни, в определенном смысле способствовали развитию передовой общественной мысли на ее длинном тернистом пути от эпохи гуманизма к столетию Просвещения.










Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх