Не будет преувеличением сказать, что наиболее эффективное воздействие нидерландской революции на социально-экономическое развитие Европы относится к периоду после окончания векового конфликта. В полной мере влияние английской буржуазной революции как революции европейского масштаба могло проявиться именно вследствие окончания такого конфликта. А наиболее глубокое воздействие Великой французской революции осуществлялось не во время ее военной конфронтации с коалицией феодально-монархических государств, а на протяжении ряда последующих десятилетий.
В. И. Ленин подчеркивал, что «все развитие всего цивилизованного человечества во всем XIX веке - все исходит от Великой французской революции, все ей обязано»'. И вместе с тем В. И. Ленин характеризовал XIX столетие как «век, который дал цивилизацию и культуру всему человечеству»2. Эта реализация тех возможностей общественного и культурного прогресса, которые возникли в результате французской революции, могла происходить в таких масштабах и такими темпами только при отсутствии векового конфликта на протяжении большей части XIX столетия.
Каковы были причины относительной стабильности системы международных отношений, созданной в 1815 году решениями Венского конгресса - реакционнейшего синклита монархов после низвержения наполеоновской империи? Историки далеко не единодушны в ответе на этот вопрос, в том числе и историки, придерживающиеся общих философских и методологических воззрений. Вероятно, это связано с тем, что ответ должен включать указания не на одну, а на целый комплекс причин, удельный вес каждой из которых не поддается точному измерению.
Некоторые причины бросаются в глаза. Контуры наполеоновской Европы исчезли с крушением империи. В Париже узнали о смерти Наполеона на острове Святой Елены два месяца спустя после нее, 5 июля 1821 г.
- Ах, какое событие! - воскликнула одна из собеседниц Талейрана. ,
- Это уже не событие, сударыня, - с обычной флегмой ответил князь, - это просто новость.
В антинаполеоновском лагере народы, поднявшиеся на освободительную борьбу, и феодально-монархические правительства, оказавшиеся во главе борьбы, объективно преследовали различные цели, хотя до поры до времени это противоречие было скрыто войной против чужеземного завоевателя. Наполеоновская политика не способствовала, а мешала созданию независимых национальных государств на буржуазной основе. Но этому же стала в еще большей степени препятствовать и политика феодально-монархической реакции после низвержения Наполеона. К тому времени скрытое противоречие между монархическими правительствами и теми силами, которые привели эти правительства к победе, не могло не выйти наружу. Произошло неизбежное столкновение между началами общественного прогресса, за которые сражались народы в освободительных войнах, и реакционными, реставраторскими устремлениями феодально-абсолютистских монархий, зафиксированными в принципах Священного союза.
Принципом новой перекройки карты Европы был объявлен легитимизм - возвращение на престолы законных, легитимных монархов и сохранение за ними их наследственных владений. Характерная черта реакционного лагеря - неумение смотреть в глаза действительности, отказ признавать главные реальности эпохи. Это не исключает, конечно, того, что наиболее дальновидные представители этого лагеря обнаруживают немалые способности к политическому маневрированию. Легитимизм был именно такой идеологией, оторванной от фактов, что не мешало ему до поры до времени отвечать интересам феодально-абсолютистской реакции и частным интересам отдельных правительств (например, французским Бурбонам в 1814- 1815 гг.). Ведь принцип легитимизма должен был соблюдаться лишь как правило с исключениями, принимаемыми с учетом выгоды отдельных держав. Частичность реставрации (не только во Франции, но и в других европейских странах) отчетливо проявилась в сохранении основ буржуазного гражданского права. Пришлось санкционировать проведенные со времен революции ликвидацию церковного землевладения, уничтожение множества мелких княжеств и независимых городов в Германии и Италии. Принцип легитимности был отброшен при узаконении раздела Польши, при разделе Саксонии. Цеп-ляние за идею легитимизма продолжалось долго, переходя постепенно из сферы политики в область курьезов. Согласно изданному почти через 100 лет после Венского конгресса, в начале нашего столетия, легитимистскому альманаху «Legitimist Kalender», на английском престоле находился якобы не Эдуард VII, а какая-то никому не известная «Мария IV Стюарт», папа по-прежнему являлся главой церковного государства, на деле еще в 1870 году присоединенного к Итальянскому королевству. Вместе с тем сама Италия территориально была урезана на три четверти, и итальянский король именовался сардинским; Франкфурт-на-Майне считался не частью германской империи, а вольным городом и т. д. Впрочем, и поныне, в 80-е годы XX в., на Западе существует тайный «Орден короны Стюартов», ставящий целью ни много ни мало - восстановление на английском престоле династии Стюартов, свергнутой в результате «славной революции» 1688 года!3
Хотя монархи, собравшиеся на Венский конгресс, ссылаясь на идею легитимизма, при перекройке карты Европы не принимали вроде бы в расчет национальный принцип, границы ряда стран были установлены таким образом, что они не задевали жизненных интересов значительного числа европейских наций и народностей. Правда, немало европейских народов было лишено независимости. Однако для подымавшейся буржуазии некоторых из этих народов имело большое значение, что она если не целиком, то в своей основной части оказалась в рамках одного государства и заняла господствующее положение на национальном рынке. Это способствовало стабилизации системы международных отношений. Главной же ее причиной представляются победа буржуазии в экономически передовых странах и относительная стабильность капиталистической системы в XIX веке. Однако такая констатация еще не объясняет прямо, каким путем устойчивость капитализма вызывала устойчивость системы международных отношений. Объяснить это можно только ослаблением, затуханием векового конфликта между феодальным абсолютизмом и буржуазным парламентаризмом. Причины же указанного ослабления тоже могут быть четко определены. Во-первых, быстрое развитие и выявившаяся неодолимость нового строя и соответствующих ему политических порядков. Во-вторых, надо помнить, что в недрах феодального строя повсеместно формировался и существовал буржуазный уклад. Интервенционистские попытки абсолютистской реакции всегда были направлены только против революционных форм победы капитализма, а не против самого капиталистического строя. Наконец, нужно учесть и растущее стремление буржуазии, перед которой уже маячил пугавший ее «красный призрак», к компромиссу с силами старого порядка - не менее заметное на международной арене, чем внутри страны.
Американский историк Д. Николе, отражая мнение, распространенное в западной историографии, писал: «Хотя пентархия (т. е. власть пяти великих держав. - Авт.) превратилась в орудие реакции, она тем не менее доказала, что является инструментом мира, а мир был главной потребностью Европы после двух десятилетий войны. Система конгрессов (Священного союза. - Авт.) представляет собой важную главу в развитии интернационализма, а конгресс в Вероне - последнюю страницу в этой главе»4. Контрреволюционный интервенционизм (конгресс в Вероне открыл путь для французской интервенции против испанской революции) оказывается равнозначным миру и интернационализму!
Для одного из создателей и главного вдохновителя Священного союза - Меттерниха - и самый этот союз, и вообще коллективные действия европейских держав - так называемый Европейский концерт - были способом поддержания династического статус-кво, установленного Венскими трактатами 1815 года. Концепция династического статус-кво предполагала существование некоего общеевропейского конспиративного заговора якобинцев (переименовавших себя в либералов) для ниспровержения престолов и алтарей, а вслед за этим - всего общественного строя, даже всей цивилизации. А Священный союз и Европейский концерт рассматривались как орудия, с помощью которых можно вести борьбу против этого зловреднейшего заговора.
Концепция династического статус-кво не отвергала в принципе возможности мира и сотрудничества государств, в которых утвердился различный общественный и политический строй. Так вообще не ставился вопрос политической мыслью того времени. Да и о полной реставрации старых общественных порядков мечтали лишь самые оголтелые (и самые недалекие) идеологи феодально-монархической реакции. Никто не отвергал, например, участия буржуазно-парламентарной Англии в Европейском концерте. Теория династического статус-кво отвергала лишь возможность мира с государствами, возникавшими революционным путем уже после Венского конгресса.
В Англии идею династического статус-кво разделяло - и то частично - только правое крыло правящей партии тори, рупором которой был министр иностранных дел Каслри. Он считал, что следует «приглушать мелкие споры обычного времени, чтобы совместно выступить в поддержку существующего порядка»5. Вместе с тем, не желая усиления позиций континентальных держав, Каслри отвергал общее право на интервенцию, заявляя, что подход к каждой революции должен быть особым и определяться тем, угрожает ли она «интересам Европы». Такой «дифференцированный подход» позволял не связывать заранее свободу действий английской дипломатии.
От концепции династического статус-кво заметно отличалась доктрина территориального статус-кво, хотя она тоже предполагала верность Венским трактатам 1815 года. Однако на деле сторонники этой доктрины видели в Европейском концерте не орудие вооруженного подавления революций в других странах, а, наоборот, организацию, допускавшую возможность революционных преобразований, по крайней мере в некоторых из этих стран, если это не затрагивало территориального размежевания 1815 года и не противоречило сохранению «равновесия сил» в Европе.
Идеологи либеральной и радикальной буржуазии, считая Священный союз союзом деспотов против народных прав6, вместе с тем видели в Европейском концерте орудие, которое можно было изъять из рук реакции и использовать для того, чтобы династические и территориальные изменения происходили без вооруженного вмешательства извне. При этом либералы мотивировали свое позитивное отношение к сдвигам, нарушающим статус-кво, ссылками на необходимость поддержания «равновесия сил». Радикалы же обычно обосновывали свою позицию, кивая на «права наций» и «интересы прогресса»7.
Для нашей цели не стоит вдаваться в споры правительств европейских держав о том, должна ли интервенция, согласно утверждению Меттерниха, преследовать только цели восстановления статус-кво или сопровождаться некоторыми реформами, которые предотвращали бы повторение революционных взрывов в будущем, как это считал необходимым Александр I. Следовало ли осуществлять неизменно «право» на коллективное вмешательство, как это рекомендовал царь, или предпочесть рассмотрение каждого случая вмешательства в отдельности, как на том настаивали в Лондоне, или «индивидуальную» интервенцию одной из держав, действующей по уполномочию остальных, как это предлагала в качестве «компромисса» Вена. Когда Меттерниху было это выгодно, он выступал против чужеземного вмешательства. Так, полагая в 1820 году, что интервенция Франции против испанской революции будет не в интересах Австрии, Меттерних писал, что Испанию нельзя «повернуть к спокойствию» с помощью иностранного вмешательства. Он даже дошел д^э разъяснения нецелесообразности интервенции вообще: «Я считаю, что могу ограничиться обращением к истории всех стран и всех революций, дабы оттуда почерпнуть убеждение, что действия иностранцев никогда не приостанавливали, не упорядочивали результаты революций». Напротив, революцию в Неаполе, прямо затрагивавшую австрийские интересы, Меттерних требовал подавить, используя «карантины и огонь». В письме к австрийскому послу в Лондоне Эстергази от 24 ноября 1820 г. Меттерних утверждал, что революция угрожает «всем конституциям, всем правам и всем свободам»8. Принцип легитимизма трактовался Меттернихом таким образом, что, мол, любая, даже самая благая мера превращается в нетерпимое зло, если она берет начало от революции. «Благо, проистекающее из ложной основы (а подобное может случиться во время потрясений), - писал Меттерних, является весьма реальным злом для всего общества… Таким образом, строй, который может быть наиболее благоприятным для процветания Неаполитанского королевства, если он явится прямым и непосредственным следствием преступного предприятия группировок, объединившихся для погибели своей страны, должен рассматриваться как огромное зло для Европы»9.
На конгрессе Священного союза в Троппау австрийская дипломатия представила проект гарантийного пакта. В меморандуме от 28 ноября 1820 г., составленном Ф. Ген-цем, предлагалось проводить различие между незаконными и законными революциями (под последними подразумевались значительные конституционные изменения, осуществляемые самой . легитимной властью), а также между революциями, оказывающими и не оказывающими воздействия на соседние государства. На этом основании Генц сформулировал в меморандуме «Принципы интервенции»: «Все революции, совершенные узурпаторской властью или в явно незаконных формах, и в еще большей степени все революции, начатые и осуществленные преступными средствами, должны уже тем самым, вне зависимости от их характера и результатов, являться объектом законной интервенции иностранных государств». Впрочем, и в случае осуществления революции «сверху», то есть законной властью, интервенция может быть вполне оправдана, если эта революция угрожает интересам соседних стран. Наконец, в отношении «нелегальной» революции, показывающей к тому же дурной пример соседним странам, «право интервенции достигает максимальной силы» . Меттерних, таким образом, подумывал об узаконении принципа интервенции как нормы международного права. .Правда, и австрийский канцлер не рискнул прямо выдвинуть такой тезис (принятие которого было бы равносильно полному отрицанию государственного суверенитета всех европейских стран), предлагая его лишь как предмет для размышлений. В конечном счете австрийский «Акт о гарантии», включавший все эти принципы интервенции, не был принят главным образом вследствие возражений со стороны России, которую не устраивали некоторые из включенных в него статей.
На службу легитимизму и интервенционизму реакционные идеологи пытались поставить национализм. В 1823 году министр иностранных дел Франции Шатобриан, оправдывая интервенцию против Испании, объявил, что подрывные идеи из-за Пиренеев «угрожают вновь возобновить во Франции эксцессы, подавленные деспотизмом Бонапарта», и добавил, что «легитимность (т. е. режим Реставрации во Франции. - Авт.) умирает из-за отсутствия побед после триумфов Наполеона».
Может показаться все же, что феодально-монархический интервенционизм способствовал устойчивости существовавшей системы международных отношений. Демократические силы не могли тогда предложить альтернативы внешнеполитической программе реакции; они были либо крайне слабы, либо, как во Франции еще при Наполеоне, удалены с политической арены. А многие либералы даже готовы были видеть свой идеал в реставрации Бурбонов, навязанной Франции победившими державами. 1 апреля 1814 г. группки роялистов проезжали по улицам с криком:
- Сплотимся вокруг Бурбонов!
Стоявшие на тротуарах парижане отвечали с насмешкой:
- Бурбоны? Мы не знаем таких.
В исторической литературе приводились сообщения одной газеты, которая несколько раз меняла тон во время двухнедельного марша Наполеона к Парижу: «Корсиканское чудовище высадилось», «Ненавистный французам тиран направляется к Динье», «Узурпатор, видимо, желает двинуться к Парижу», «Наполеон заночевал в Фонтенбло», «Его величество сегодня вечером прибыл в Тюильри». Кажется, что такая цепь заголовков является легендарной. Однако действительные газетные сообщения менялись в подобном духе. «Этот человек, весь покрытый кровью поколений, прибыл оспаривать во имя узурпации и убийств благотворную власть короля Франции», - негодовала 7 марта «Journal des Debats», чтобы через две недели резко сменить тон. В «Монитере» смену власти отметили как само собой разумеющееся дело. 21 марта там было напечатано: «Париж, 20 марта. Король и принцы отбыли ночью. Его величество император прибыл сегодня вечером, в 8 часов, в свой дворец Тюильри».
Подобные метаморфозы вполне отражали и позицию либералов. 19 марта 1815 г., за считанные часы до бегства Людовика XVIII из Парижа, их идеолог Бенжамен Кон-стан опубликовал в газете «Journal des Debats» статью. Неумеренные дифирамбы по адресу короля сопровождались в ней такими фразами: «Бонапарт… это Аттила, это Чингиз-хан, только еще более страшный и ненавистный». Наполеон прибыл в Париж через сутки. Что сделал Констан - убил тирана? бежал? покончил самоубийством? Нет, он тотчас же поспешил на прием к Аттиле и получил назначение на пост государственного советника. А уже после падения Наполеона в «Воспоминаниях о „Ста днях"» Констан писал: «Меня упрекают, что я не дал убить себя возле трона, который защищал 19 марта. Но 20 марта я поднял взор и увидел, что трон исчез, а Франция еще су- • ществует»". После Ватерлоо, не покушаясь на легитимистские основы, Бенжамен Констан предлагал лишь совместить их с идеей децентрализованной Европы, где каждая страна сможет сохранять свою специфику: «Разнообразие - это организация, единообразие механистично. Разнообразие' означает жизнь, единообразие - смерть»12. Подобная самобытность могла вполне совмещаться с принципами Священного союза.
Интервенционизм Священного союза задушил в 1820- 1823 годах революции в Неаполе, Пьемонте и Испании. Но считать, что он тем самым способствовал международной стабильности, - явная иллюзия. Прежде всего эти интервенции создавали на более или менее длительный срок источники напряженности, обостряли противоречия между самими участниками контрреволюционного вмешательства и оказались к тому же все равно перечеркнутыми неотвратимым ходом истории. Еще более ослабляли позиции Священного союза крах попыток рассматривать национально-освободительную борьбу в Греции как бунт против «законного монарха» - турецкого султана - и попытки подавить революционное движение народов Латинской Америки против испанского колониального ига. По существу, интервенции Священного союза не стабилизировали, а подрывали - хотя и не смогли подорвать - систему межгосударственных отношений, выгодную всем ее главным участникам.
Против французской интервенции в Испании резко выступил находившийся не у дел, в- оппозиции Талейран. Он, подстрекавший Наполеона 15 лет назад к началу испанской авантюры (и потом не только открещивавшийся от этого, но и посчитавший ее началом конца империи), имел достаточно опыта, чтобы предостеречь против повторения ошибок прошлого. Прочитав текст речи Талейрана, которую ему не удалось произнести в палате пэров, Людовик XVIII неожиданно осведомился у князя, не собирается ли он посетить свои владения, и, выслушав отрицательный ответ, спросил уже напрямик: «Далеко ли от Парижа до Валенсе?» Талейран сделал вид, будто что-то подсчитывает в уме, и через секунду ответил: «Государь, не знаю, сколько точно, но, надо считать, примерно такое же расстояние, как от Парижа до Ганда». (В Ганд под защиту чужеземных штыков Людовик XVIII позорно бежал из Парижа во время «Ста дней».) Когда после свержения в июле 1830 года Бурбонов и занятия престола герцогом Орлеанским, Луи-Филиппом («королем-буржуа»), Талейран в качестве посла нового правительства явился с визитом к британскому премьер-министру герцогу Веллингтону, тот упомянул о «злополучной июльской революции». Посол ответил, что такое определение инспирировано людьми, которых эта революция низвергла с трона и которые эмигрировали в Англию.
- Но вы можете быть уверены, - добавил князь, - что революция не явилась несчастьем ни для Франции, ни для других государств, с которыми мы желаем оставаться в хороших отношениях.
Веллингтон под влиянием Талейрана вскоре проникся этой мыслью и даже обещал поддержать новую династию, если она не наделает «глупостей». А при встрече с супругой царского посла княгиней Ливен, назвавшей занятие престола Луи-Филиппом «наглой узурпацией», Талейран холодно заметил:
- Вы совершенно правы, сударыня. Следует только пожалеть, что она не произошла на шестнадцать лет ранее, как того желал и к тому стремился Ваш государь, император Александр. (Царь действительно в 1814 г. первоначально не соглашался на реставрацию Бурбонов, считая, что она вызовет новые потрясения во Франции.)
6 октября 1830 г. при вручении верительных грамот английскому королю Вильгельму IV Талейран заявил, что Франция и Великобритания отвергают вмешательство во внутренние дела своих соседей и что он чувствует себя особенно хорошо перед потомком Брауншвейгской (Ганноверской) династии. Это был намек на то, что Орлеанская династия сменила старшую ветвь Бурбонов, подобно тому как в Англии более века назад Ганноверская династия - Стюартов.
Интервенции Священного союза были направлены только против революционного утверждения нового строя, притом в странах, не игравших в то время первостепенной роли в европейской политике. Вместе с тем и помыслить было невозможно об интервенции против утвердившихся основ буржуазного строя в крупных западноевропейских странах и тем самым об «идеологизации» международных отношений по линии векового конфликта. Быстрая же ликвидация результатов интервенций, предотвратить которую оказалось не по силам феодально-абсолютистской реакции, тем более не создавала почву для возобновления векового конфликта.
Вдохновитель Священного союза Меттерних был сторонником интервенций во имя статус-кво, а он включал фактически признание законности сосуществования государств с различным общественно-политическим строем. Для понимания причин и места контрреволюционного интервенционизма Священного союза надо помнить, что его наиболее далеко идущей целью могло быть только сохранение статус-кво 1815 года, а не полная реставрация феодальных отношений в том виде, в каком они существовали до Великой французской революции. А это, в свою очередь, являлось предпосылкой того, что не было сделано безнадежных попыток возобновить вековой конфликт тогда, когда европейский статус-кво 1815 года был подвергнут ревизии рядом национально-освободительных движений. В 40-е годы Венские трактаты казались чем-то бесконечно устаревшим. Поэт Франц Грильпарцер писал тогда, что до «всемирного потопа» существовали совершенно удивительные существа:
Об этом свидетельствуют окаменевшие кости мамонтов
И система князя Меттерниха13.
На протяжении ряда десятилетий поляризация континента на буржуазную Западную Европу и полуфеодальную Восточную Европу не породила векового конфликта. Конечно, в истории нового и новейшего времени трудно найти периоды, во время которых вовсе отсутствовали бы проявления вековых конфликтов. Это легко понять, если учесть, что внутриформационные конфликты существовали и за пределами переходных эпох и что в различных регионах переход от формации к формации происходил в разное время. Однако если в одни эпохи вековые конфликты оказывали определяющее влияние на всю систему международных отношений, в другие периоды это воздействие могло быть существенным, но не решающим фактором. После июльской революции во Франции конфликт между абсолютной монархией и парламентарным строем несомненно оказывал немалое влияние на отношение правительств Австрии, Пруссии и царской России к «королю баррикад» Луи-Филиппу, но оно было лишь одним из факторов, определявших расстановку сил на международной арене, притом фактором, значение которого уменьшалось вплоть до 1848-1849 годов, когда оно снова возросло. Во время этих революций, охвативших большую часть Европы, коллективный интервенционизм оказался неприменимым, так же как и вообще интервенционизм, против революций во Франции и Германии, тем не менее такой экспорт реакции осуществлялся против революций в Венгрии и Италии. Он не мог иметь «стабилизирующего» влияния, поскольку вскоре же, по выражению Ф. Энгельса, могильщики революции стали ее душеприказчиками14. Это особенно относится к, революциям, ставившим целью наряду с проведением общедемократических преобразований также завоевание национальной независимости. Примерно через два десятилетия были ликвидированы последствия интервенций против революций 1848 -1849 годов, достигнуто воссоединение Италии и Германии. В процессе этого воссоединения происходили целых три больших войны: Франции (и Пьемонта) против Австрии, Пруссии против Австрии и Пруссии против Франции. Ни в одной из этих войн не было сделано попытки военного вмешательства для сохранения прежней международной системы.
В конце XVIII - начале XIX века национализм, как мы уже убедились, оказался тесно переплетенным с вековым конфликтом. В середине XIX века эта связь была разорвана. Господствующие классы, отказавшись от идеологизации международных отношений по линии векового конфликта, постепенно сделали национализм главным обоснованием своей не только внутренней, но и внешней политики. В условиях быстрого роста национального самосознания, выдвижения национального принципа в сфере международных отношений, прогрессирующего ослабления влияния религии национализм становился единственным доступным реакции действенным духовным оружием. Действенным, так как опирался на столетиями формировавшиеся элементы национальной психологии, которую он искажал в соответствии со своими идейными установками, на национальные и этнические предрассудки. Кроме того, в отличие от других обветшалых от времени частей идейной доктрины реакционного лагеря, национализм мог выступать как разновидность «современной», отвечавшей духу эпохи национальной идеологии. Он оказался удобным в борьбе против национальных движений других народов. И наконец, национализм мог быть использован и для войн, происходивших вне рамок векового конфликта. «Ограничители» в использовании национализма существовали лишь для правящих классов таких многонациональных государств, как Австро-Венгрия, здесь «опора» на национализм господствующей нации считалась недостаточно прочной гарантией ввиду огромного численного преобладания других наций и народностей.
Как отмечают современные западные историки, дипломатия Бисмарка основывалась на отказе от «идеологизации» внешней политики в духе Священного союза15. Бисмарк заявил в одной из своих речей в 1869 году, что войны можно вести только по национальным (читай - националистическим) мотивам16.
В ряде работ Г. Киссинджера по проблемам внешней политики, в том числе в книге «Восстановление мира: Меттерних, Каслри и проблемы мира. 1812-1822» (Нью-Йорк, 1957 и 1964 гг.), высказывается мысль, что прочный мир возможен, когда государства не разделяет идеологический антагонизм и когда отношения между ними базируются на равновесии сил. Приверженность этой доктрине ставится в заслугу австрийскому канцлеру Меттерниху и английскому министру иностранных дел Каслри, как «творцам» стабильного устройства Европы после наполеоновских войн. Однако ликвидировать идеологический антагонизм невозможно, он неизбежно порождается самим ходом исторического процесса. Реальной возможностью было недопущение того, чтобы этот антагонизм перерос в вековой конфликт. Между тем как раз и Меттерних, и - отчасти - Каслри были склонны разжигать вековой конфликт в тех случаях, когда, по их мнению, это могло служить их цели сохранения равновесия сил. Именно это определяло и интервенционистскую политику Меттерниха, и зигзаги в этой политике, и такие же колебания в отношении к ней со стороны Каслри.
К 1871 году число европейских государств резко сократилось: исчезли три с лишним десятка немецких, несколько итальянских княжеств, вошедших в состав Германской империи и Королевства Италии. Но система государств претерпела значительно меньше изменений, поскольку она определялась отношениями между главными державами. Германская империя заняла как бы место Пруссии, только резко усилившейся, а Италия - возросшего по своей силе Пьемонта. Вместе с тем решение германского и итальянского вопросов ликвидировало действие факторов, подрывавших ранее существовавшую европейскую систему. Характерно, что дестабилизирующее влияние на нее оказал в последующее десятилетие совсем другой итог франко-прусской войны - аннексия бисмарковской Германией Эльзаса и Лотарингии.
Когда говорят о стабильности, о прочности системы международных отношений, установленной Венским конгрессом, подразумевается то из нее, что уцелело в течение целого века - до 1914 года. А это как раз относится к тем решениям конгрессов Священного союза, которые меньше всего имели касательство к проблемам, входившим в сферу векового конфликта и защищавшимся консервативным лагерем в этом конфликте. Такая защита не предотвратила ни образование независимой Бельгии, ни воссоединение Германии и Италии, и не заслуга консервативного лагеря, что они в силу ряда конкретно-исторических причин не переросли в общеевропейскую войну, которая похоронила бы основы того устройства Европы, которое было создано в 1815 году. Его прочность была прямо связана с тем, что действия концерта европейских держав, их взаимоотношения в силу объективных причин строились не по линии векового конфликта.
Сравнительная устойчивость системы международных отношений была достигнута тогда и в той степени, в какой отказались рассматривать внутренние процессы развития отдельных стран и даже национально-освободительные движения, ликвидировавшие те или иные «решения 1815 года» как подрыв всей системы в целом. Иными словами, относительная стабильность была достигнута, когда была осознана тщетность попыток достижения ее «абсолютной» неизменности, вступавшей в конфликт с неустранимыми законами развития общества.
Таким образом, «секрет» относительной стабильности системы международных отношений в столетие после Венского конгресса - системы, включавшей классово-разнотипные государства, - заключался в постепенном затухании векового конфликта, в возможности ее частичной модификации и приспособления к непреодолимым процессам внутренних перемен в различных странах. Опыт истории прямо противоречит утверждениям, будто стабильность, которая была достигнута решениями Венского конгресса, ныне якобы невозможна из-за различий социального строя разных стран17. Напротив, нет сомнения, что отсутствие векового конфликта в межгосударственных отношениях мощно способствовало успеху борьбы за национальное объединение Германии и Италии, за ликвидацию рабства в США - иными словами, исторических событий, являвшихся важными вехами общественного прогресса в период промышленного капитализма.
Уроки вековых конфликтов были слабо усвоены в XIX веке, и для этого были серьезные основания. Превращение буржуазии не только в правящий, но и в правящий реакционный класс, его союз с силами старого феодального строя сводили на нет интерес буржуазных ученых к взаимоотношениям разнотипных государств в сфере международных отношений. Религиозные мотивы международных конфликтов в целом считались делом исключительно прошлого. В целом же проблема была сужена до вопроса об отношениях со страной, в которой в данный момент происходит революция. И в трудах консервативных буржуазных историков, особенно монархического толка, отстаивался тезис о «невозможности» мирных отношений с такой страной.
