Различие международных условий двух революций конца XVIII века - американской и французской - можно сформулировать в немногих словах. Американская буржуазная революция могла опираться на прямую или косвенную помощь коалиции феодально-абсолютистских держав, выступивших против буржуазной Англии. Через 10-15 лет против французской буржуазной революции сформируется коалиция феодально-абсолютистских держав, возглавляемая той же Англией. А между тем в течение первых двух с половиной лет революции, начавшейся 14 июля 1789 г. штурмом Бастилии, иностранная интервенция, которой добивались роялисты, представлялась лишь довольно отдаленной и неопределенной перспективой. Европейские державы предпочитали делать вид, что якобы добровольное принятие Людовиком XVI конституции 1791 года означает «законное» оформление нового политического порядка. Если конституционная монархия уже за целый век до того утвердилась в Англии, почему бы не смириться с ее установлением и во Франции? Правда, принимались меры к смягчению разногласий, разделявших двух основных возможных участников интервенции - Австрию И'Пруссию. Этому способствовала политика Англии, в это время еще не предполагавшей втягиваться в войну с Францией, но считавшей не лишним подготовиться к такой возможности. На Рейхенбахской конференции (июль 1790 г.) после длительного торга Пруссия согласилась не вмешиваться в дела Бельгии. В результате австрийские войска смогли в ноябре 1790 года сокрушить национально-освободительное движение бельгийского народа. Царское правительство в августе 1791 года успешно закончило войну с Турцией, и его войска подавили национально-революционное движение в Польше. Екатерина II была заинтересована в интервенции против Франции не только для уничтожения «революционной заразы», но и для отвлечения внимания Австрии и Пруссии от Польши, которой грозил окончательный раздел. Однако именно поэтому, думая о походе на Запад против революционного Парижа, в Вене и Берлине постоянно оглядывались на Восток, опасаясь упустить свою долю добычи. В результате долгое время ничего не решалось. Еще в первые месяцы 1792 года - незадолго до начала войны - фаворит Марии-Антуанетты граф Ферзен писал (6 января 1792 г.) о брате королевы императоре Леопольде: «Император боится войны, боится вмешиваться в Ваши дела»'. Смерть Леопольда 2 марта 1792 г. мало что изменила в политике Вены, которая, кроме всего прочего, опасалась в случае войны потерять Бельгию. Еще более удивительным было то, что прусский посол получил указание вступить в дружеские отношения с революционерами и один из лидеров жирондистов - Петион - получил от него материалы для предъявления Национальному собранию с целью, чтобы оно лишило короля права решать вопросы войны и мира. «Принципиально» за интервенцию выступали только короли Испании и Швеции, однако они могли сыграть лишь второстепенную роль в походе против революции.
Особое значение в этих условиях приобретала позиция Англии, а она не была предопределенной. В канун революции обе стороны, следуя традициям векового соперничества, обвиняли друг друга в стремлении к господству. Французский министр иностранных дел Монморен писал, что попытка достигнуть соглашения с Англией приведет лишь к тому, что она из зависти и ненависти постарается установить свое преобладание над Францией2. А несколько ранее лидер вигов Ч. Фокс, выступая в парламенте, обвинял Францию, что она старается установить свое владычество в Европе3.
Взятие Бастилии сначала рисовалось за Ла-Маншем торжеством просвещенного столетия над средневековым варварством. Такое отношение преобладало в английском общественном мнении, ему не оставались вполне чуждыми и правительственные сферы. Немногим более чем через год после падения Бастилии, 23 июля 1790 г., в британской палате лордов обсуждалось предложение установить день, когда надлежит вознести благодарственный молебен по случаю столь знаменитой победы цивилизации. При несколько другой раскладке голосов в палате День Бастилии мог далее быть объявлен английским праздником4. И позднее, вплоть до конца 1791 года французская революция, с большим сочувствием встреченная в либеральных и демократических кругах, вызывала очень противоречивые чувства даже среди верхушки господствующих классов. Тупой Георг III считал революцию справедливым наказанием династии Бурбонов за поддержку мятежников во время войны британских колоний в Северной Америке за независимость5.
Что касается правительства Уильяма Питта Младшего, то оно рассматривало французские события прежде всего под углом зрения того, как они отразятся на системе европейского равновесия. Питт и его министр иностранных дел Гренвил полагали, что революция приведет к ослаблению внешнеполитических позиций Франции, рассорит ее с монархическими правительствами других европейских стран. К тому же кабинет Питта, добившийся крупных дипломатических успехов после признания независимости бывших британских колоний, полагал, что сохранение мира будет способствовать успехам английской промышленности в завоевании иностранных рынков. В Лондоне тем менее были склонны внимать призывам роялистов к интервенции, поскольку там было известно, что британский посол в Париже лорд Дорсет считал именно аристократическое окружение короля военной партией, стремящейся с помощью внешней авантюры погасить революционный пожар внутри Франции. Питт еще в 1789 году объявил, не колеблясь, что поводом для войны может послужить только французское вторжение в Бельгию6. Трубадуром интервенции выступал Эдмунд Бёрк. В палате общин он уже 5 февраля 1790 г. призывал к «крестовому походу» против «иррациональной, беспринципной, объявляющей многих вне закона, конфискующей, грабящей, свирепой, кровавой, тиранической демократии»7. Однако его голос в то время звучал одиноко, да и самого паладина монархизма терпеть не мог король Георг III, не простивший ему еще недавней поддержки борьбы английских колоний за независимость. Питт, значительно более гибкий политик, писал позднее о программе Бёрка, что в ней «много того, чем следует восхищаться, и ничего, с чем можно согласиться»8. Как-то (в сентябре 1791 г.) Питт пригласил к себе членов своего правительства - Гренвила и Аддингтона, а также Бёрка. Премьер-министр считал преувеличенными опасения Бёрка, что «французский пример» окажет неблагоприятное влияние на английский народ. «Не бойтесь ничего, мистер Бёрк, - заявил Питт. - Будьте уверены, что мы останемся теми, кем являемся, до дня Страшного суда». «Безусловно так, сударь, - ответил Бёрк, - но я боюсь бессудного дня»9. (Бёрк явно намекал на пугавшую его угрозу самосуда толпы.) Однако Питт все лее, не поддаваясь подобным настроениям, продолжал следовать линии нейтралитета и в 1790, и в 1791 годах. Выступая в феврале 1792 года в палате общин, премьер-министр заявил: «Никогда еще в истории Англии не было времени, когда мы, исходя из европейской ситуации, могли бы с более разумным основанием, чем ныне, рассчитывать на 15 лет мира». Когда в апреле 1792 года началась война на континенте, Питт и Гренвил были убеждены, что раздираемая острой внутренней борьбой Франция не сумеет устоять против прусско-австрийской коалиции. Гренвил писал в июне, что, «как только германские войска вступят в Париж», по всей вероятности, «какая бы партия ни находилась у власти в Париже, она обратится (к Лондону. - Авт.) с просьбой о посредничестве»10. Британский министр предполагал, таким образом, что война закончится сравнительно второстепенными изменениями границ, а Англия сохранит столь выгодную для нее роль гаранта европейского равновесия. В то время в Лондоне мыслили категориями теории баланса сил, а не нового векового конфликта.
После свержения монархии во Франции в августе 1792 года британское правительство отозвало своего посла Гауэра, которому, однако, перед отъездом было предписано подчеркнуть сохранение Англией нейтралитета. Даже в ноябре 1792 года Гренвил считал, что «иностранная интервенция послужит только делу анархии, вызовет беспорядки». Английский министр иностранных дел даже обсуждал перспективу признания Французской республики в случае упрочения нового режима. Правительство Питта не оставляло мысли о возможности сохранить нейтралитет вплоть до конца 1792 года, надеясь прийти к соглашению с французами, ограждающему интересы Англии и Голландии в Бельгии.
Пропаганда жирондистами идеи «революционной войны» помогла реакционным монархическим правительствам убедить не только дворянство, но и значительные слои буржуазии, что война против французской республики - это будто бы борьба за сохранение права частной собственности, чем вековой конфликт не был и не мог быть в тот исторический период. (А это, в свою очередь, позволило, например, в Англии торийскому правительству Уильяма Питта сплотить основную часть буржуазии против вигов, возражавших против войны. Как констатировала несколько позднее, в 1794 г., уже в то время влиятельная и осведомленная лондонская газета «Тайме», «почти все собственники в Англии поддерживают нынешнее правительство в намерении продолжать войну против Франции»".)
Осенью 1792 года в Англии заметно усилилось народное, демократическое движение. Например, численность членов Лондонского корреспондентского общества, ставшего главной организацией «английских якобинцев», выросла с 295 в октябре примерно до 800 в конце года. Казалось, начинал сбываться оптимистический прогноз жирондистов. Так оценивал ситуацию и французский министр иностранных дел Лебрен. В свою очередь, и английский кабинет продолжал еще следовать прежним курсом. В декабре 1792 года английское правительство предложило другим державам, сохранявшим нейтралитет, чтобы они совместно и от своего имени, а также от имени правительств Пруссии и Австрии предложили Парижу следующие условия: Франция возвращается к границам 1789 года, отменяет меры, противоречившие ранее заключенным договорам и нарушавшие интересы других держав, а те, в свою очередь, признают Французскую республику и прекращают вмешательство в ее внутренние дела. Лондон оставлял в силе сделанные предложения еще несколько недель - даже некоторое время после получения известия о казни короля Людовика XVI. В Париже в январе 1793 года тоже, казалось, начало возобладать мнение о необходимости возобновления переговоров и отмены с этой целью декретов конвента от 19 ноября и 15 декабря 1792 г. о ведении «революционной войны». Но время уже было упущено. Выступая в палате общин 12 февраля 1793 г. с объяснением мотивов объявления войны, Питт разъяснял, что правительство решило развернуть борьбу против системы, существование которой имело бы роковые последствия для внутреннего мира в Англии, безопасности ее союзников, закона и порядка в любом европейском государстве и даже благополучия всего рода человеческого. Однако и после объявления войны английский кабинет колебался, стоит ли ставить целью войны реставрацию «старого порядка» во Франции, на чем настаивали единомышленники Э. Бёрка, и считать французских роялистов прямыми союзниками Великобритании12.
В Париже сторонники войны надеялись, что Англия находится накануне революционного взрыва. Хотя в это время в различных районах Великобритании и были созданы демократические клубы и общества, но революционной ситуации в стране не было. По существу, проповедники «революционной войны», в том числе и французские дипломаты, клюнули на удочку правительства Питта. Последнее сознательно сгущало краски, чтобы вызвать панические настроения среди собственнической Англии и, используя их, провести через парламент репрессивные законы против демократического движения. Под влиянием проповедей «революционной войны» конвент принял ряд мер, которые позволили Англии представить себя обороняющейся стороной, а революционное правительство Франции - наследником агрессивных планов Людовика XIV. Питт говорил 1 февраля в парламенте, что правители Франции пытаются заставить другие страны принять их систему правления «под жерлами пушек»13. Однако очевидно, что Питт рассматривал конфликт как обычную войну против Франции. Напротив, правое крыло вигов (Бёрк, Виндхем и др.), вступившие в блок с правительством, считало этот конфликт прежде всего походом против революции от имени и во имя восстановления старого режима14.
Хорошо известно, чем окончился контрреволюционный поход против Франции. Первое вторжение было отбито осенью, когда после победы при Вальми французы заняли Бельгию. В 1793 году начался новый натиск войск антифранцузской коалиции. Восстание 31 мая - 2 июня 1793 г. привело к переходу власти от жирондистов к якобинцам. К этому времени интервенты сумели добиться значительных успехов. Казалось, что, опираясь на силы внутренней реакции, они потопят в крови якобинскую республику. Однако якобинцам, опиравшимся на народные массы, удалось повернуть ход событий. Были сформированы 14 новых армий, во главе их поставлены молодые генералы, завоевавшие славу в боях против неприятеля. Осенью 1793 года революционные войска всюду перешли в контрнаступление. К весне 1794 года французская земля была очищена от врагов. В мае и июне 1794 года в решающих сражениях под Туркуэном и Флерюсом были разбиты главные военные силы интервентов. Начались острые раздоры в рядах коалиции. Пруссия, после 1792 года уклонявшаяся от участия в военных действиях, требовала |все новых английских субсидий и, не получив их, в марте
1794 года отвела свои войска к Кёльну. Тогда в Лондоне скрепя сердце решили раскошелиться. 17 апреля 1794 г. был подписан Гаагский договор, по которому Пруссия в обмен на крупные субсидии обещала выставить 62-тысячную армию для борьбы вместе с австрийцами против наступавших французских войск. Впрочем, вместо выполнения этого обещания король Фридрих Вильгельм II послал 50 тысяч солдат в Польшу для подавления вспыхнувшего там восстания, руководимого Костгошко. Интервенция против Польши окончательно похоронила шансы на успех интервенции против Франции. Временно сдерживавшееся английским золотом распадение антифранцузской коалиции стало фактом. В то же время во Франции лозунг мира использовала контрреволюция. Роялистские агитаторы, спекулируя на усталости от войны, и до, и тем более после контрреволюционного переворота 9 термидора, уверяли, что иностранные державы, особенно Англия, будут воевать против Франции, пока не будет восстановлен на престоле король15. А в то же самое время, осенью 1794 года, в конвенте правый термидорианец Бентабол, нападая на еще оставшихся в конвенте якобинцев, говорил, что европейские державы после победы республики стремятся к окончанию войны, но не захотят вести мирные переговоры, пока в национальном представительстве сохраняется якобинская партия16.
Был ли неизбежен конфликт Франции с Англией и феодальными монархиями континентальной Европы? Первоначально его не считали таковым ни Робеспьер во Франции, ни Питт в Англии, ни даже влиятельные политики в других европейских странах. Объективно их позиция отражала то обстоятельство, что революционный переход от феодализма к капитализму должен был с неизбежностью осуществляться в рамках страны, где для этого созрели необходимые условия. Однако не было ни тогда, ни впоследствии «правила», по которому этот переход должен был обязательно сопровождаться вооруженным экспортом революции, наталкивавшимся на экспорт контрреволюции. В исторических условиях никогда не было заложено неизбежности ни того, ни другого «экспорта», хотя существовали для них более или менее реальные возможности. Эти возможности определялись как соотношением классовых сил в данной стране, так и особенностями существовавшей в тот или иной период системы международных отношений.
Никак нельзя согласиться и с высказывавшейся западными историками идеей, что все дело сводилось к взаимному непониманию мотивов. Один из них, профессор нью-йоркского университета К.-У. Ким, писал: «Появление одного идеологически непохожего актера (т. е. государства. - Авт.) вело к растущему расстройству сети коммуникаций среди международных актеров. Принятие решений во Франции перестало проводиться старым, рутинным методом, когда оно было в основном делом избранных официальных лиц. По мере развития революции король и его министры все более оттеснялись от контроля над внешней политикой Франции вследствие растущего давления снизу. Ломка стабильного процесса принятия решения могла бы иметь лишь ограниченное влияние на стабильность международной системы, если бы другие страны понимали динамику революционной ситуации и действовали в соответствии с ней. Такая интеллектуальная способность у них блестяще отсутствовала». По мнению профессора К.-У. Кима, война возникла потому, что консервативные силы смотрели на события сквозь традиционные очки и могли реагировать на нее только в привычных рамках теории «равновесия сил». Однако война, начавшаяся в этих рамках, повлияла на углубление революционного процесса во Франции, ускорила крушение монархии, а оно революционизировало войну17. В этих рассуждениях есть доля истины, но в них неправомерно сбрасывается со счета влияние и жирондистской проповеди «революционной войны», и настроений в пользу контрреволюционного похода среди правящих кругов стран антифранцузской коалиции. К.-У. Ким задает далее вопрос: какие требования предъявляет революционная эпоха к внешней политике консервативных правительств? Его ответ сводится к тому, что следует либо вообще не вмешиваться в ход революции, либо уж объявлять с самого начала по-настоящему эффективный «крестовый поход», как это предлагал Бёрк. В таком походе нельзя преследовать частные задачи территориальных приращений, а лишь главную цель - подавление революции. В 1792 году консервативные правительства из-за своей косности совершили эту ошибку и в результате сами способствовали краху, старой системы международных отношений. Американский исследователь склоняется к мысли, что революционная Франция могла быть инкорпорирована в систему международных отношений без кровопролития в течение четверти века, «если бы консервативные государственные деятели Европы правильно поняли природу французской революции и соответственно приспособили к этому свою политику»18.
Особенностью формирования сторон в новом конфликте была социальная неоднородность консервативного лагеря. Наряду с силами старого строя он включал и государства, где буржуазия уже находилась у власти, но выступала против революционных методов утверждения буржуазного Строя в других странах. В свою очередь, это способствовало тому, что значительная часть консервативного лагеря нередко была готова преследовать цели не феодальной, а буржуазной контрреволюции.
Объективно Англия возглавила коалицию феодально-монархических государств Европы в борьбе против Франции, в которой происходила буржуазно-демократическая революция. Но Англия, выступая организатором интервенции против буржуазной революции, сама была буржуазной страной, и это не могло не определять те цели, которые она ставила своим участием в вековом конфликте на стороне сил феодально-абсолютистской реакции.
У феодальных правительств широкие интервенционистские задачи соседствовали с более ограниченными целями, которые эти правительства преследовали в рамках прежней, разрушенной революцией системы международных отношений. Более того, сами интервенционистские цели порой мотивировались заботой о восстановлении системы европейского равновесия, которая, мол, нарушалась ослаблением Франции, раздираемой внутренней борьбой (именно так был сформулирован один из мотивов войны в манифесте, изданном 25 июня 1792 г. прусским королем Фридрихом Вильгельмом II)19. Позднее, после первоначальных побед революционных армий, целью уже объявлялось препятствование не ослаблению, а усилению Франции.
В Англии, как уже отмечалось, государственные деятели тоже мыслили категориями уходившей в прошлое системы международных отношений. Но их внешне ограниченные и даже оборонительные цели в Европе - прежде всего недопущение французской оккупации Бельгии и Голландии - были лишь выражением другой цели - обеспечения условий для сохранения английского господства на море, торгового преобладания и быстрого расширении колониальных владений. Недаром горячие головы даже открыто провозглашали в печати совсем уже «глобальные» цели. Так, из изданного в 1794 году в Лондоне сочинения «Краткое изложение важных преимуществ, которые Великобритания должна извлечь из участия в войне», можно было понять, что этими «преимуществами» должны стать завоевание «по крайней мере на следующее столетие мировой (торговой. - Авт.) монополии и одновременно фактическое создание всемирной империи»20.
До революции государственные деятели XVIII столетия не преследовали идеологических целей, характерных для векового конфликта. Поэтому, даже будучи вовлеченными в вековой конфликт, реакционные правительства не только не оставляли своих экспансионистских целей, но даже неизменно были готовы отдать им предпочтение перед целями контрреволюционной интервенции, когда возникала необходимость делать такой выбор. Цитированный выше К.-У. Ким считает, что «в международной системе XVIII века отсутствовал адекватный механизм компенсации, когда приходилось иметь дело с революционными переворотами, то есть вызовом, бросаемым всей системе»21. После 1789 года идеология способствовала крушению старой системы не только постановкой новых внешнеполитических целей, но и в качестве идеологии социального переворота, позволившего мобилизовать новые средства для достижения этих целей.
После падения якобинской диктатуры все заметнее становился разрыв во внешней политике между словами и делами победивших термидорианцев. Со страниц правительственного официоза один из них, обличая «дипломатию деспотов», так формулировал основы политики французской республики:
«Ее союзы, как указывалось с трибуны Национального конвента, должны обеспечивать взаимную оборону, дружбу народов, процветание торговли, а не тщеславие династии и спесь дворов…
Ее договоры: они должны заключаться народами, а не придворными монархов, быть преданы гласности. Секреты приличествуют только преступлениям и склонностям тиранов».
Более того, в статье предрекалось в результате осуществления этих принципов наступление «счастливой эпохи и всемирного братства»22.
На деле все обстояло совсем иначе - и чем дальше, тем больше.
Исподволь новые аннексионистские тенденции усиливались и начинали брать верх в политике термидорианской республики. Еще в августе 1795 года один голландский дипломат заметил французскому представителю, знаменитому Сиейесу, что республика, провозгласив права человека, подвергает столь жестокому ограблению соседнюю страну. Сиейес ответил:
- Принципы пригодны для школы; государству надлежит заботиться о своих интересах.
Один из видных термидорианцев - А. К. Марлен (из Тионвилля) - заявил:
- Республика должна диктовать законы Европе. Я считаю, что мир следует заключить за счет всех наших врагов, и особенно за счет самого слабого из них23.
К 1796 году международное положение Франции претерпело коренное изменение по сравнению с тем, каким оно было в первые годы войны. Французская республика уже не находилась в полной изоляции. Испания и Голландия не только выбыли из числа ее противников, но превратились в вольных или невольных союзников. Пруссия и Сардиния также вышли из антифранцузской коалиции. Лондон не мог рассчитывать и на содействие петербургского кабинета, особенно после последовавшей 16 ноября 1796 г. неожиданной смерти Екатерины II. Это заметно ослабляло позиции Австрии, которая выразила протест английскому правительству против намеченных переговоров с Францией. Поэтому для успокоения Вены английская дипломатия должна была демонстративно проявлять внимание к защите интересов единственного своего важного союзника на континенте.
22 октября 1796 г. во французскую столицу прибыл опытный британский дипломат Джеймс Гаррис, получивший титул графа Мэлмсбери. Поездка из Лондона в Париж заняла целую неделю. Э. Бёрк, резко критиковавший переговоры с «цареубийцами», саркастически заметил, что Мэлмсбери продвигался так медленно, потому что он «проделал весь путь на коленях»24. Острота «слишком хороша, боюсь, что ее не забудут»25, - писал, узнав о ней, сам Мэлмсбери. Однако она имела мало отношения к действительности. С самого начала переговоров британский дипломат заявил, что речь может идти только о заключении мира между Францией и Англией со всеми ее союзниками при полном учете их интересов. Инструкции, которые привез с собой Мэлмсбери и которые он дополнительно получил, уже находясь в Париже, содержали, в частности, требование либо возвращения Южных Нидерландов (Бельгии) под власть Австрии, либо превращения их в независимое государство с полной территориальной компенсацией для Вены, восстановления в основном старых границ между германскими княжествами и Францией, ухода французов с занятых ими территорий в Италии, тогда как англичане сохранили бы за собой почти все захваченные ими в ходе войны французские и голландские колонии, и т. д.
Как разъяснял Мэлмсбери своим французским собеседникам, «примирение многочисленных и различных интересов явно необходимо для восстановления общего умиротворения и обеспечения политического баланса сил в Европе»26. В последних словах выявлялась и подлинная причина совсем несвойственной обычно Лондону трогательной заботы об интересах своих союзников. Впрочем, подобную же аргументацию выдвигал и возглавлявший французскую делегацию Делакруа. «Он заявил, - сообщал Мэлмсбери, - что никто не может ожидать того, что Французская республика будет с безразличием наблюдать за расширением границ других великих держав Европы и для обеспечения безопасности собственной и своих союзников также рассчитывает на такое расширение. Берега Рейна являются ее естественными пределами»27. В ходе переговоров Делакруа прямо заявлял, что французские аннексии станут благом для Европы, поскольку, мол, присоединение Бельгии уничтожит источник, порождавший все войны в течение прошлых двух веков, а занятие левобережья Рейна, этой «естественной границы Франции, обеспечит умиротворение Европы на будущие века…»28.
В Лондоне французская аргументация, построенная на смеси теорий «равновесия сил» и «естественных границ», была воспринята без всякого сочувствия. Там были готовы на признание французской республики, но не ее завоеваний. Английские же условия были явно неприемлемы для Директории и становились совсем нереалистичными по мере того, как стали приходить известия о все новых победах французской армии под командой генерала Бонапарта над австрийскими войсками в Италии.
Ключи к войне и миру в Европе, точнее говоря, к продолжению или окончанию векового конфликта в вооруженной форме, лежали в Париже и Лондоне. Сразу же после переворота 18 брюмера Наполеон Бонапарт обратился с письмами к английскому королю Георгу III и императору Францу II. В письме к Георгу III Наполеон писал: «Неужели же эта война, которая уже восемь лет разоряет все четыре части света, не должна кончиться? Как могут две самые просвещенные нации приносить в жертву суетному честолюбию интересы торговли, внутреннее благосостояние и счастье семейств?» Австрия ответила, что не будет вести переговоры отдельно от своих союзников. Английский министр иностранных дел Гренвил заявил, что условием окончания войны должно быть восстановление на троне Бурбонов. Лондон подчеркивал характер войны как векового конфликта, провозглашая своей военной целью реставрацию старого порядка во Франции. Вместе с тем политика Директории и тем более Консульства уже была отрицанием идеи сосуществования, поскольку от Парижа в немалой степени зависело заключение относительно прочного мира с феодальными государствами, не затрагивающего ни нового общественного строя, ни территориальной целостности Франции. Цементирующим началом для второй и последующих антифранцузских коалиций и даже главной (хотя, конечно, не единственной) причиной самого их возникновения была борьба не столько против нового общественного строя, против революции, сколько против французской экспансии. После ряда побед Наполеон принудил к миру Австрию (1801 г.). Даже главный враг - Англия должна была пойти на заключение мирного договора, вошедшего в историю под названием Амьенского мира, который был основан на признании правительства новой, послереволюционной Франции.
Амьенский мир вполне мог стать, но не стал концом войн, начавшихся в 1792 году. Для Франции же отрицание идеи сосуществования все более становилось предлогом, оправдывающим политику захватов. Соблюдение мирных договоров, заключенных республиканской Францией, начиная с Базельского мира 1795 года, было бы с точки зрения перспектив развития народов Европы несравненно предпочтительнее тех почти непрерывных войн, которые они испытали в последующее десятилетие.
Наполеон принял титул императора, чтобы не восстанавливать звание короля, тесно связанное в сознании французов с дореволюционным, старым порядком. Казалось бы, превращение Консульства в империю могло рассматриваться как шаг к сближению политического строя Франции со строем других монархических государств. Однако на деле этот шаг Наполеона означал не демонстративный разрыв с революцией, с которой еще был прямо связан режим Консульства, а подготовку к новым завоеваниям. Европейцы расценивали это как притязание на наследие Карла Великого, на создание вселенской державы. И это действительно соответствовало взглядам Наполеона на империю. Еще за полтора года до ее провозглашения Талейран в инструкции от 23 октября 1802 г., составленной по прямому указанию первого консула для французского посла в Лондоне Отто, писал, что, «если Англии удастся снова найти себе союзников на континенте, это заставит французов покорить Европу… Как знать, много ли времени потребуется ему (Наполеону. - Авт.), чтобы изменить лицо Европы и восстановить Западную империю». И недаром впоследствии Наполеон не раз делал своей резиденцией Аахен - столицу империи Карла Великого.
Войны Наполеона по своим социальным последствиям были во многом продолжением противоборства Французской республики с коалициями феодально-абсолютистских государств. Вместе с тем это были со стороны Франции уже не революционные, а империалистские войны. Изменившийся характер войн нашел отражение даже в официальной французской пропаганде. Она, с одной стороны, постоянно подчеркивала «освободительную» миссию французской армии, а с другой - открыто связывала ее с достижением откровенно имперских, захватнических целей, включая замену на тронах прежних монархов родственниками и приближенными Наполеона. В результате войны Наполеона являлись одновременно и отрицанием, и продолжением борьбы в рамках векового конфликта.
