Гугенотскую партию во Франции было бы крайне неточно отождествлять с прогрессивными общественными силами. Наряду с элементами, являвшимися носителями новых социальных отношений, к гугенотам примкнула значительная часть феодального дворянства (особенно на юге и юго-востоке Франции), которая преследовала сепаратистские цели, угрожавшие единству страны. В этих условиях, пожалуй, именно партия «политиков» отражала государственные интересы, а следовательно - и организатор Варфоломеевской ночи Екатерина Медичи, когда она, пусть из чисто династических целей, принимала программу «политиков».
В течение двух с лишним десятилетий, отделяющих Варфоломеевскую ночь от окончания гражданских войн, партия «политиков» не прекращала своих попыток достигнуть компромисса внутри страны и вывести таким путем Францию из векового конфликта. В 1575 году им удалось на юге Франции, в Лангедоке, создать администрацию, обязавшуюся соблюдать веротерпимость, г в 1576 году добиться от Генриха III издания так называемого эдикта в Болье, который разрешал гугенотам исповедовать свою религию повсюду, за исключением Парижа. Правда, этот эдикт не соблюдался, а в 1585 году король издал новый, отвергающий принцип веротерпимости. Маршал Таванн саркастически охарактеризовал «политиков» как людей, предпочитающих, чтобы в стране царил мир без бога, а не война за него.
Объединяющим началом Католической лиги (в Париже она представляла собой временный непрочный союз буржуазии, мелкой буржуазии и плебса1) была только борьба против ереси. Лигеры, представлявшие лагерь реакции, следуя за своими наставниками-иезуитами, пытались использовать в собственных интересах передовые идеи эпохи - тираноборчество, право избрания короля. (Некоторые из идеологов лиги даже дошли до защиты идей демократии2.) Но все это пускалось в ход только в том случае, когда речь шла о короле-еретике. Подобные идеи были и данью настроениям значительной части буржуазии и плебса, примкнувшей к лиге и нередко использовавшей фразеологию контрреформации для выражения своих социальных требований3. Королевская партия, в свою очередь, могла утверждать, что «сатанинскими» идеями убийства монархов лигеры продают свою родину Францию испанцам4. И действительно, руководители Католической лиги все более превращались в орудие испанской политики. Вечно нуждавшийся в деньгах герцог Гиз был готов к услугам в обмен на испанское золото5. С конца 1581 года в секретной переписке Филиппа II Генрих Гиз фигурировал как Геркулес, а с апреля 1584 года - как Луцио. Гиз стал систематически получать испанские субсидии примерно с сентября 1582 года6.
Постоянные тайные контакты - и личные, и путем переписки - поддерживала с послом испанского короля доном Мендосой и сестра Гиза - деятельная герцогиня Монпансье, прозванная Фурией лиги. Одним из важных направлений активности испанской дипломатии стали попытки расколоть влиятельную партию «политиков» и переманить на свою сторону ее наиболее видных лидеров. Особые усилия начиная с 1582 года Филипп II предпринимал, чтобы добиться перехода в лагерь лиги полунезависимого губернатора провинции Лангедок герцога Генриха Монморанси. Ему предоставили крупную денежную субсидию, соблазняли возможностью создать прочный союз Гизов и Монморанси путем брака между их детьми. В конечном счете эти усилия оказались напрасными, и Монморанси постепенно перешел в лагерь противников лиги.
Испанская дипломатия старалась обеспечить своей политике поддержку иезуитского ордена. Правда, в сохранившихся документах вряд ли можно найти прямые свидетельства связей дона Мендосы с «Обществом Иисуса», и не только потому, что подобные сведения было не принято доверять бумаге. Дело заключалось в том, что иезуиты, подвизавшиеся в качестве вдохновителей и проповедников лиги, орудовали как бы на собственный страх и риск, не получая прямых указаний от генерала ордена Клаудио Аквавива и его помощников, которые делали вид, что им вообще ничего не известно о весьма бурной активности некоторых их подчиненных во Франции. Руководители ордена, возводящие двуличие в принцип своего поведения, не желали ставить все на одну карту.
Среди иезуитов, выступавших в роли агентов Гизов, особое усердие проявлял лотарингец Клод Матью, прозванный Курьером лиги. Его преемник Одон Пижен действовал в теснейшем контакте с доном Мендосой. Иезуитский проповедник Жак Комоле, Оратор лиги, призывал к передаче французского престола испанским Габсбургам. В том же духе действовали и другие «братья».
31 декабря 1584 г. был заключен тайный Жуанвильский договор Филиппа II с Гизами и Католической лигой, согласно которому стороны согласились добиваться признания наследником престола - вместо еретика Генриха На-варрского - престарелого кардинала Бурбона и полного уничтожения протестантской ереси во Франции. Испанский король обещал лиге ежемесячную субсидию 50 тысяч дукатов (около 150 тысяч флоринов)7 и военную помощь, взамен чего лига обязывалась содействовать переходу под власть Испании Французской Наварры, ряда других местностей и городов. Союзом с лигой Филипп II пытался достигнуть того, чего не удалось добиться Карлу V, - превращения Франции в вассала и инструмент гегемонистской политики испанского двора. Гизы, имевшие династические связи с шотландским королевским домом, вместе с тем предоставили теперь Филиппу II свободу рук в борьбе против Елизаветы. С 1585 по 1588 год Гизы получили от испанского короля свыше миллиона дукатов.
Генрих III, устрашенный быстрым ростом влияния лиги, пытался ввести в восточные районы Франции отряды швейцарских и германских наемников, но Гизы сумели не допустить этого. Король уединился в Лувре, окружив себя новой охраной - 45 дворянами, преимущественно гасконцами, о чем читателю, вероятно, известно прежде всего из популярного романа А. Дюма «Сорок пять». Екатерина Медичи весной и в начале лета 1585 года постаралась достигнуть соглашения с вождями, лиги (о ходе этих переговоров дона Мендосу регулярно информировал его тайный агент - личный лекарь короля Франсуа Мирон)8. 7 июля в Немуре был заключен договор между Екатериной и главами Католической лиги. Он был уже на другой день ратифицирован Генрихом III. Не-мурский договор являлся полной капитуляцией короны перед требованиями лиги. Он предусматривал отмену всех прежних королевских эдиктов, содержавших уступки гугенотам, запрещал исповедование во Франции любой другой религии, кроме католической; все протестантские священники должны были в течение месяца покинуть пределы страны, «еретикам» запрещалось занимать любые общественные должности. По одной из статей договора все королевские подданные в течение полугода должны были объявить о своей приверженности католичеству или быть изгнанными из страны. Захваченные гугенотские крепости, включая Верден, должны были быть переданы Гизам и их сторонникам. Казалось, чего могли еще желать в Эскуриале? Генрих III всячески стремился добиться от Филиппа II одобрения договора. В беседе с доном Мендосой король говорил, что «такое святое и справедливое» соглашение приведет и к сближению обоих королевств. В действительности дело обстояло иначе.
Немурский договор содержал, хотя и выраженное в крайне осторожной и ненавязчивой форме, обещание Гиза порвать соглашения, заключенные с иностранцами. Вдобавок герцог Гиз, заключая договор, не уведомил об этом предварительно испанский двор и не испросил его согласия. Дон Мендоса, пересылая Филиппу II копию Немур-ского договора, писал, что «действия лигеров были продиктованы скорее их собственными интересами, чем религиозным рвением»9. Филипп стал даже опасаться, что Генрих III и Гизы, одержав объединенными усилиями победу над Генрихом Наваррским, сделаются слишком сильными по отношению к Испании. Иначе говоря, полное сокрушение гугенотской ереси во Франции может пойти вразрез с мечтами о создании вселенской монархии с центром в Мадриде. Вероятно, именно это обстоятельство трезво учел только что избранный папа Сикст V, ненавидевший и боявшийся испанцев. Не доверяя Гизам, папа тем не менее решительно одобрил договор и в сентябре 1585 года издал буллу, в которой главы гугенотов Генрих Наваррский и принц Конде отлучались от церкви как лица повторно, после раскаяния, впавшие в ересь, и объявлялись лишенными прав на наследование престола.
К концу 80-х годов Генрих III, казалось, совершенно утратил волю к управлению государством. Окруженный любимцами и сворами охотничьих собак, он коротал время в развлечениях и в удовлетворении пороков, что подробно доводилось его врагами до сведения парижского населения. Пытаясь укрепить свое положение, король решил опереться на вождя гугенотов Генриха Наваррского, ставшего после смерти младшего брата короля наследником престола.
Генрих III имел своего агента в руководстве лиги - некоего Николя Пулэна, одного из наиболее важных должностных лиц Парижа, имевшего доступ ко всем секретам сторонников Гизов. Когда в марте 1588 года лига начала подготовку к восстанию, Пулэн немедля известил об этом короля. Но Генрих отказался поверить этому сообщению, тем более что какой-то его приближенный сумел убедить короля, что Пулэн в действительности является шпионом Генриха Наваррского, который хотел бы такого рода информацией внести раскол между короной и лигой…
Еще ранее, в начале 1588 года, лига передала королю своего рода ультиматум - так называемые «11 статей», принятые в Нанси и являвшиеся условиями, на которых она соглашалась сохранить в силе Немурский договор, то есть союз с королем. Лига настаивала на том, чтобы король более открыто и недвусмысленно солидаризировался с ее целью - искоренением ереси, чтобы он удалил из Государственного совета лиц, склонных покровительствовать гугенотам, опубликовал и предписал ввести в действие на территории Франции постановления Три-дентского собора, учредил в Париже и во всех провинциальных центрах инквизицию, обложил особым налогом в размере трети имущества тех лиц, которые были когда-либо, начиная с 1560 года, протестантами, и использовал полученные средства для ведения войны против врагов веры. Далее требовалось, чтобы была конфискована и распродана собственность лиц, упорствующих в ереси, чтобы были преданы смерти все военнопленные, не желающие вернуться в лоно католицизма, и т. д.
За кулисами действия лигеров направлял испанский посол. Подготавливая выступление лиги, дон Мендоса пытался тем самым способствовать успеху Непобедимой армады, готовившейся к отплытию. 14 апреля 1588 г. посол писал Филиппу II: «Если предприятие, о котором идет речь, будет осуществлено так, как его планируют, руки короля (Генриха III. - Авт.) окажутся настолько связанными, что он не сможет ни словом, ни делом оказать помощь английской королеве. Из этих соображений я счел мудрым отложить осуществление данного проекта до момента, когда армада Вашего величества будет готова к отплытию»10. Армада двинулась в путь 9 мая, а через несколько дней разразились бурные события во французской столице.
15 мая 1588 г. Париж покрылся баррикадами - в первый раз в своей истории. Потом парижане не раз будут сражаться на баррикадах под знаменем революции. Но это будет позже, а в «день баррикад» в 1588 году столичное население поднялось против короля Генриха III по подстрекательству иезуитов, по наущению главарей Католической лиги - во имя борьбы за беспощадное искоренение гугенотов. (Правда, некоторые западные историки считают «день баррикад» «неудавшейся революцией», напоминающей Великую французскую революцию конца XVIII века".) Толпы парижан своей численностью быстро одолели королевских солдат. Швейцарцы из королевской гвардии поднимали вверх руки с четками, чтобы засвидетельствовать свою принадлежность к католической церкви, - только так можно было избежать верной смерти. Король упросил кумира лигеров Генриха Гиза любыми уступками утихомирить жителей столицы, и пока герцог разъежал по улицам, успокаивая им самим же вызванный бунт, Генрих III незаметно ускользнул из Парижа через единственные оставшиеся незапертыми городские ворота. Генрих III не хотел превратиться в орудие Гиза, но, и бежав в Блуа, вынужден был первое время одобрять все, что предпринимала лига для искоренения протестантизма. Бегство Генриха III из Парижа спутало планы лигеров и сильно обеспокоило Филиппа II и его наместника в Нидерландах Александра Пармского. Иной была позиция папы Сикста V, выразившего неудовольствие малодушием французского короля, который, по мнению римского первосвященника, должен был бы вызвать к себе герцога Гиза, «отрубить ему голову и выбросить ее на улицу»12, после чего, уверял папа, быстро воцарился бы порядок.
Как бы то ни было, Генрих не забыл совета, поданного ему из Рима. Правда, первоначально он действовал с крайней осторожностью. Достаточно осведомленный своими лазутчиками, король знал о роли испанского посла в организации мятежа лиги, союзницы Филиппа. Генрих приказал французскому послу в Мадриде письменно выразить протест против участия Мендосы в подготовке парижских событий. В ответ Филипп II не только не осудил дона Мендосу, но, напротив, высоко отозвался о его рвении в защите интересов католической религии и упрекал французского короля за отсутствие у него такой же преданности святому делу. Этот ответ был, по сути дела, формальным заявлением Филиппа о присвоенном им «праве» на вмешательство во внутренние дела Франции под предлогом защиты интересов лагеря контрреформации. Тем не менее Генрих III все же не рискнул пойти на открытый разрыв с Испанией.
«День баррикад» вызвал перегруппировку политических сил во Франции. Группа «политиков» значительно более откровенно и резко выступила против лиги, осознав растущую опасность ее действий для единства и независимости Франции. Армия короля и присоединившиеся к ней войска гугенотов осадили Париж. Генрих вызвал к себе в Блуа герцога Гиза и приказал своим телохранителям убить главу лигеров. В кармане герцога нашли его письмо Филиппу II, в котором указывалось: «Для ведения гражданской войны требуются ежемесячно 700 тысяч ливров»13. В свою очередь, лигеры подослали к Генриху Ш монаха-фанатика Жака Клемана. Доминиканец сумел добиться аудиенции у короля и нанес ему смертельный удар кинжалом. На другой день, 2 августа 1589 г., Генрих III скончался.
Как отмечал в своем дневнике осведомленный очевидец событий, проповедники подняли крик, что Клеман, принявший героическую смерть, «дабы спасти Францию от тирании этой собаки - Генриха Валуа, является подлинным мучеником».. Они объявляли умерщвление короля «великим деянием господним, чудом, ярким проявлением божественного провидения», доходили до того, что сравнивали его с великими таинствами воплощения и воскресения. Этот современник приводит и длинный ряд пропагандистских памфлетов, поспешно изданных по случаю столь достославного события: «Завещание Генриха Валуа», «Речь, произнесенная нашим святым отцом о суждениях брата Клемана», «Следы чудесного божественного решения в жалкой смерти Генриха Валуа», «Мученик брат Жак из Ордена святого Доминика», «Милостью божьей осуждение жестокого тирана», «Речь к французам по случаю смерти отлученного от церкви Генриха Валуа», «Тираноубийство» и т. д.14 Одним словом, изобилие, которому могла бы позавидовать и консервативная политическая пропаганда более позднего времени.
Законным преемником последнего представителя династии Валуа был Генрих Бурбон. «Скорее умереть тысячу раз» - такими словами выразила значительная часть французской католической знати свое несогласие на передачу престола королю-гугеноту15. В Риме с печалью восприняли известие о кончине Генриха III. Однако скорбь там порождалась не столько опасениями, что французский престол перейдет к еретику Генриху Наваррскому, сколько тем, что Франция может быть передана лигерами в руки Филиппа П.
Престол первосвященника занимал с 1585 года энергичный Сикст V. Бывший пастух, пробравшийся на самую вершину церковной иерархии, с трудом переносил испанского короля, хотя, казалось бы, расстояние между Мадридом и Римом при сложности тогдашних коммуникаций должно было предохранять от таких бурных эмоций. И не эта ли полнота чувств в отношении Филиппа II побудила папу воскликнуть, узнав о казни Марии Стюарт по приказу Елизаветы: «О, счастливая королева, которая была сочтена достойной увидеть коронованную голову, падающую к ее ногам!» (Объясняя это, итальянский историк Г. Лети, живший во второй половине XVII в., ссылался на то, что у папы якобы была любовница-англичанка Энн Остон, которая состояла на службе в британской разведке и сумела расположить его к Англии. Приводится также ссылка на то, что Сикст вообще терпеть не мог тратить деньги - он скупился далее на такое близкое его сердцу дело, как попытку извести римских разбойников, и объявленные им награды за поимку бандитов заставлял платить их родственников и земляков. Тем более не хотелось Сиксту давать субсидию Филиппу II на «английское дело». От одной мысли об этом папа, по словам испанского посла, перестал спать по ночам, бил посуду за столом и ругал непотребными словами слуг.)
Временами Сикст V даже открыто объявлял о намерении отлучить от церкви… Филиппа II. После отплытия армады в беседах с иностранными послами римский первосвященник был полон пессимизма, выражая уверенность, что испанская эскадра не добьется успеха. А когда пришло известие о поражении армады, папа поспешил отказать в выплате причитавшегося с него миллиона эскудо, ссылаясь на то, что эти деньги он обязался предоставить только в случае высадки испанских войск в Англии. «Я нашел его, - с прискорбием сообщал Филиппу II 26 сентября 1588 г. испанский посол граф Оливарес, - весьма прохладным в выражении удовлетворения, когда поступают хорошие вести из Испании, и не весьма опечаленным дурными известиями оттуда. Зависть к Вашему величеству и страх расстаться с деньгами более сильно воздействуют на него, чем интересы благоденствия церкви и ревностное стремление к уничтожению ереси во всем мире»16. Но даже не столько скупость в основном определяла позицию Сикста V, сколько именно зависть папства к могуществу Габсбургов и боязнь еще большего его возрастания.
Продолжало ли папство считать для себя выгодным сохранение Франции в качестве активной участницы конфронтации с протестантизмом? Когда речь шла о самой Франции, очевидно, что коренные интересы римского престола требовали сохранения ее католической, но не более того. Как только участие Франции в контрреформации в общеевропейском масштабе выливалось в содействие великодержавным планам Габсбургов, то дело менялось. Фактически папа, как и все остальные европейские монархи, был прямо заинтересован в недопущении испанской гегемонии. Недаром Сикст V стал горячим поборником доктрины равновесия сил. «Великим христианским монархам, - заявил папа венецианскому послу, - нужен противовес, так как, если один имеет преобладание, для других создается риск, что им придется уступать во многих делах, когда он попросит об этом».
Правда, в начале своего правления Сикст, уступая испанскому нажиму и для поддержания католической партии во Франции, подтвердил отлучение лидера гугенотов Генриха Наваррского от церкви, объявил его еретиком, лишенным прав на французский престол. Однако вскоре то, что Генрих Наваррский был противником Филиппа II, стало для папы главным в отношении к руководителю гугенотской партии. Римский первосвященник стал явно строить расчеты на возвращение Генриха (во второй раз!) в католичество. (Напротив, Филиппа II как раз решительно не устраивала эта перспектива, он даже заранее объявил, что подобный шаг Генриха Наваррского будет чистым притворством и поэтому Испания в любых условиях будет сопротивляться всеми силами вступлению главы еретиков на французский престол.) Папа оказал любезный прием в Риме герцогу Люксембургскому - представителю той части французских католиков, которая приняла сторону Генриха Наваррского. Граф Оливарес резко протестовал, а Сикст V на одной аудиенции назвал представителя испанского короля «преступником, скандалистом». В ответ на требования Филиппа II извиниться папа разразился прямыми угрозами: «Его величество претендует на то, чтобы предписывать нам законы поведения! Пусть остерегается: мы его отлучим от церкви и поднимем против него народы Испании и других стран!»17.
Оливаресу пришлось уехать из Рима, но и Сикст V должен был осознать, что зашел слишком далеко, особенно когда новый испанский посол возобновил с удвоенной силой прежние претензии. Филипп II писал папе: «Ничего не удивило меня в большей степени, чем видеть Ваше святейшество дающим еретикам время пустить корни и даже не предписывающим католическим сторонникам Беарнца (Генриха IV. - Авт.) не поддерживать его. Церковь стоит накануне потери одной из своих дочерей; христианство на грани того, чтобы быть ввергнутым в пламя объединенными еретиками; Италии угрожает величайшая опасность, а мы в присутствии врага смотрим и мешкаем». Издевательски добавляя слова о своей преданности папе, испанский король писал в заключение: «Однако чем больше моя преданность, тем менее я готов согласиться на неисполнение Вами Вашего долга по отношению к богу и церкви, которые наделили Вас средствами для действия. Рискуя быть докучливым и неприятным Вашему святейшеству, я буду настаивать на том, чтобы Вы взялись за выполнение этого дела».
Испанские войска стояли в Милане и Неаполе - волей-неволей папе пришлось рекомендовать герцогу Люксембургскому покинуть Рим, а самому пойти в июле 1590 года на заключение союза с Испанией. Через месяц, 27 августа, Сикст V скончался. Ходили слухи, что он был отравлен иезуитами, недовольными явным отсутствием у папы рвения в деле контрреформации. Иезуитов, по тем же слухам, подстрекали агенты Филиппа II. «Эти испанцы убивают меня», - сказал папа за две недели до смерти венецианскому послу. Имел ли Сикст V в виду только словесные баталии с испанским послом?
После смерти Сикста V политика римского престола снова сделала зигзаг в сторону Испании. Филипп II решил прямо вмешаться в выборы нового папы, используя то обстоятельство, что многие кардиналы имели земли в испанских владениях в Италии или просто получали пенсии от мадридского правительства. Три раза подряд испанской дипломатии удавалось добиваться избрания угодного ей папы. После кратковременного правления Урбана VII пост первосвященника перешел к Григорию XIV, который потребовал от французских кардиналов решительно порвать с королем-еретиком и обратился с призывом к французскому дворянству не оказывать поддержки Генриху IV. Более того, во Францию был направлен папский нунций Ландриано, чтобы отлучить Генриха IV от церкви, а также небольшая армия под командой племянника Григория XIV - на помощь Католической лиге. Со своей стороны, Генрих IV демонстративно объявлял о своем намерении оказывать поддержку католической религии и вместе с тем подчеркивал, что папа выступает союзником врагов Франции - Филиппа II, герцогов Савойского и Лотарингского, стремящихся расчленить страну18.
После кончины Григория XIV, а затем и его преемника Иннокентия IX (соответственно в 1591 и 1592 гг.) политический курс Рима вновь претерпел существенные изменения. На конклаве в январе 1592 года противники испанской кандидатуры одержали верх. Новый папа Климент VIII в сентябре 1595 года дал отпущение грехов Генриху Наваррскому, ставшему французским королем Генрихом IV, и признал его законным главой Франции. Отвечая испанскому послу, отговаривавшему его от этого шага, Климент заметил: «Небо радуется более одному покаявшемуся грешнику, чем тысяче праведников»'1. Вопреки позиции Филиппа в Риме явно не собирались отождествлять испанские интересы с интересами папства и католической церкви. Испанский губернатор Милана писал осенью 1597 года Филиппу II, что папа «недоволен могуществом королевства Испании» и что он «по своей природе имеет пристрастие к Франции, так как любит Беарнца как родного сына»20.
В самой Франции единственным шансом лигеров стало прямое вмешательство испанских войск из Фландрии. Вместе с тем, как писал один английский наблюдатель в Венеции, «если испанский король не сможет найти средства, чтобы вновь поставить на ноги остатки фракции Гизов во Франции, то, по общему мнению, его дела примут весьма дурной оборот»21.
Вечно сомневавшийся во всех Филипп II уже не вполне доверял и своему наместнику в Нидерландах Александру Фарнезе, герцогу Пармскому, возвратившему под власть Мадрида половину восставших провинций. Елизавета I не раз настойчиво предлагала герцогу Пармскому стать независимым государем Нидерландов, но натолкнулась на отказ22. Однако сами эти предложения могли лишь усилить подозрения Филиппа II, которые возникали у него часто и без такого серьезного повода. Александр Фарнезе считал безумием посылать армию в разгар войны с голландцами на юг Франции. 4 августа 1590 г. Филипп направил Фарнезе едва ли не самое эмоциональное в истории своей переписки письмо, в котором содержался приказ: «Вы знаете, чего я желаю. Я открыл Вам свое сердце. Чтобы удовлетворить меня, Вы должны двинуться во Францию, и Вы убедитесь, насколько я буду благодарен»23.
В августе 1590 года армия Александра Пармского начала из Фландрии поход на юг, к Парижу, который находился в руках Католической лиги и был осажден войсками Генриха IV. Испанским войскам, руководимым лучшим полководцем того времени, удалось принудить Генриха снять осаду французской столицы. В 1591 году в Париж вошли испанские войска, точнее - 4 тысячи германских и 6 тысяч швейцарских наемников. Несколько тысяч испанцев помогали лигерам обосноваться в Бретани. Они вели наступление в Провансе и Дофине, Лангедоке и Берри. Сам Александр Пармский спешно вернулся во Фландрию для продолжения войны против голландских штатов. Однако испанская интервенция так и не приобрела те масштабы, при которых она смогла бы определить исход войны. (Отметим, что как раз в это время - с 1590 по 1592 г. - резервы, которыми обладал Филипп II, были использованы для подавления восстания в Арагоне.) Генрих IV, отступив от Парижа, теперь постарался перерезать пути снабжения столицы. Особое значение приобрела в этой связи борьба за окруженный его войсками Руан. Потребовалось новое вторжение войск Александра Фарнезе в марте 1592 года, чтобы предотвратить сдачу Руана. Но это был последний успех испанцев. Уже в июне Александр Фарнезе должен был начать отступление. Некоторые из его союзников-лигеров тайно вели переговоры с Генрихом IV24. На обратном пути во Фландрию в декабре 1592 года Александр Пармский скончался от раны, полученной в одном из сражений.
Испанские действия в отношении Нидерландов, Франции и Англии оказались теснейшим образом взаимосвязанными. Филипп II был убежден, что от успеха или неудачи в подавлении голландских «мятежников-кальвинис-•тов» будут зависеть судьбы всей его политики или даже будущее христианского мира. Постепенно стало очевидным, что победы в Нидерландах нельзя достигнуть, не лишив их английской и французской помощи. А этого, '»¦ свою очередь, нельзя было добиться без торжества воинствующей католической происпанской партии во Франции и в Англии. Однако вмешательство во внутреннюю борьбу в этих странах довольно скоро превратилось из средства подавления Нидерландской революции в самоцель, точнее - в орудие утверждения испанской гегемонии под предлогом заботы о восстановлении религиозного единства и спокойствия всего западного христианства. Пожалуй, наиболее колоритной фигурой, олицетворявшей эту политику, и был уже знакомый нам дон Мендоса, посол Филиппа в Англии, а затем во Франции.
…Сменивший дона Мендосу новый испанский посол в Париже Фериа потребовал от Генеральных штатов (они были собраны в январе 1593 г. и состояли из делегатов от территорий, контролировавшихся лигой) провозглашения дочери Филиппа II королевой Франции и отмены для этого салического закона, запрещавшего женщине занятие престола. Фериа к тому же не скрывал, что инфанта выйдет замуж за эрцгерцога Альберта - брата и наследника императора Рудольфа Габсбурга. Это было слишком даже для самых рьяных лигеров. Притязания Фериа встретили быстро нараставшее сопротивление. Не нашел сочувствия и другой его план, предусматриван-ший возведение на трон герцога Карла Гиза и его одновременную женитьбу на инфанте. Было очевидно, что все предложения Фериа сводились к подчинению Франции могущественной испанской державе. Чувствуя ослабление своего влияния, Фериа безуспешно пытался силой установить власть испанцев в Париже. Дело дошло де того, что лигеры открыто выражали радость по поводу поражения, которое потерпел испанский отряд в столкновении с войсками Генриха IV25. Ряды сторонников лиги начали редеть, особенно после того, как Генрих IV в июле 1593 года вновь принял католичество. Исход военных действий вокруг Руана решил, по существу, вопрос об испанской кандидатуре на французский престол. Эта кандидатура могла пройти только при вооруженной поддержке, которой теперь лишилась26. Правда, испанцы не сразу примирились с поражением.
После убийства Генриха III «политики» во все большем числе присоединялись к Генриху Наваррскому; некоторые из них готовы были видеть его на престоле и в случае, если он сохранит свою веру, поскольку он постарается любыми средствами положить конец религиозным распрям. Однако для победы Генриху пришлось перейти в католичество, хотя, возможно, он никогда и не произносил знаменитую фразу «Париж стоит обедни». Смена религии, впрочем, ничуть не изменила нравы короля: про Генриха, который как-то раз завел интрижку с настоятельницами двух монастырей, острили, что он «спит с богородицей и сделал рогоносцем господа бога».
Смена религии Генрихом IV вызвала первоначально резкое осуждение со стороны Елизаветы, но не прекратила поддержки Англией французского короля27.
Через полгода после перехода Генриха в католичество Париж открыл ему ворота. Победа Генриха была торжеством «политиков», программу которых он вполне разделял. Победа была столь полной и окончательной потому, что продолжение гражданских войн вступило в противоречие с коренными интересами не только крестьянства и горожан, жестоко страдавших и доведенных до отчаяния хозяйственным разорением страны, но и основной массы дворянства, напуганного призраком новой Жакерии.
Максимилиан де Бегюн, герцог Сюлли (1559-1641), сподвижник Генриха IV в годы гражданских войн, хотя и советовал своему повелителю перейти в католичество, сам остался гугенотом. Это не помешало Генриху назначить Сюлли своим главным министром. Министр-кальвинист при короле-католике - подобная ситуация противоречила нормам и психологии векового конфликта. Сюлли - активный сторонник партии «политиков» - считал веротерпимость необходимым условием для укрепления абсолютной монархии. В создавшихся условиях Генриху IV оставалось сделать лишь немногое - уступками и подачками поодиночке перетянуть на свою сторону наиболее влиятельных вельмож католической партии. Сторонники продолжения гражданских войн и участия Франции в вековом конфликте, представители общеевропейской контрреформации, прежде всего иезуиты, лишились своей массовой базы (точнее, поддержку потеряла их политическая программа, хотя сами они сохраняли значительную часть своего влияния).
17 января 1595 г. Франция официально объявила войну Испании. В декларации, изданной по этому поводу, ^енрих IV обвинял Филиппа II в том, что тот «под пред-огом благочестия» стремится отвратить французов от реданности их законным монархам и завладеть фран-узской короной28. Иначе говоря, испанскому королю фактически бросалось обвинение в том, что он использовал вековой конфликт как прикрытие планов захвата чужих владений. В сентябре 1595 года папа Климент VIII, как уже говорилось, снял с Генриха отлучение от церкви. Подлинная суть лиги, прикрывавшейся фразеологией контрреформации, становилась все более очевидной для ревностных католиков. Намекая на лотарингский крест, служивший символом лиги, поэт Пассера восклицал:
Скажите мне, что это значит,
Что у лигеров двойной крест?
Это означает, что лига
Распинает Христа еще раз!
Гражданская война продолжалась еще некоторое время, Ййо испанская интервенция повсеместно наталкивалась на отчаянное сопротивление. Испанских ресурсов хватало на Jto, чтобы устанавливать контроль лишь над пограничными или прибрежными районами, да и то он оказывался непрочным. В 1596 году испанцы вынуждены были очистить Тулузу и Марсель. В апреле того же года испанцы неожиданным ударом захватили Кале, но Филипп оказался не в состоянии использовать для войны против Англии попавший наконец в его руки один из портов в проливах Ла-Манш и Па-де-Кале. В 1597 году испанские войска овладели Амьеном, но сумели удержать его только шесть месяцев. Незадолго до своей смерти Филипп II вынужден был заключить мир с Францией. 40 лет потребовалось ему, чтобы осознать невозможность победы. Вервенский договор, подписанный 2 мая 1598 г., сохранял границы в том виде, и каком они были зафиксированы Като-Камбрезийским договором в 1559 году29.
Вместе с тем немалое число французов настолько привыкло за десятилетия и к внешним, и к гражданским войнам, проходившим в русле векового конфликта, что считало их неизбежными и опасалось их окончания. Герцог Карл Ангулемский вспоминал, что весной 1598 года были слышны громкие голоса противников мира. Они твердили, что подобно тому, как Като-Камбрезийский договор, оставив без дела многих людей, положил начало гражданским войнам, так и предполагаемый мир с Испанией послужит сигналом к их возобновлению30. Агриппа д'Обиньи, напротив, прославлял Вервенский мир в своей «Всемирной истории» и называл Генриха IV «триумфатором, оставшимся без врагов»31. Один из современников (Бельвер) восторженно уверял, что это был «самый выгодный мир из всех заключенных Францией за 500 лет»32. Но не стоит забывать, что в свое время Като-Камбрезийский договор считали крупным поражением французской политики. Трудно представить лучшее доказательство того, что от участия в вековом конфликте теряли обе враждующие стороны.
После заключения мира с Францией Испания в течение целых шести лет продолжала воевать с Англией. В 1602 году командующий военным флотом в испанских Нидерландах Федериго Спинола начал подготовку десанта в Англию. Предполагалось сначала захватить две гавани, в которые потом доставить войска и необходимое снаряжение. План не отличала реальная оценка соотношения сил на море. Прежде чем испанская эскадра вышла в море, она была разгромлена голландским флотом.
Наконец и в Мадриде стали постепенно осознавать необходимость начать переговоры о мире с ненавистной английской королевой-еретичкой. Мадрид с самого начала намеревался связать заключение мира с требованием объявления полной веротерпимости в отношении английских католиков33. При этом испанское правительство менее всего думало о применении того же принципа к собственным владениям, и всего через несколько лет, в 1609 году, наследник Филиппа II король Филипп III изгнал из Испании всех оставшихся мори сков (около 500 тысяч человек). Планы заключения мира по-прежнему рассматривались в Мадриде через призму целей, которые не удалось достигнуть военными средствами. Так, при обсуждении вопроса о мире с Англией, которое происходило между советниками испанского наместника в Южных Нидерландах эрцгерцога Альберта, было высказано такое убеждение: «После заключения подобного мира появится возможность ездить по всему королевству, и в случае смерти королевы (которая по законам природы вряд ли может быть отсрочена надолго) продвинуть наши дела наилучшим образом». Поэтому заключение мира будет «верным путем к утверждению там принца Австрийского дома» (т. е. из династии Габсбургов)34. Напротив, противники мира ссылались на вероятность междоусобной борьбы в Англии после кончины Елизаветы и на то, что, сохраняя состояние войны, испанскому королю будет удобнее открыто вмешаться и выдвинуть свои притязания на британский престол. Мир оценивали с точки зрения того, насколько он может помочь в войне против голландцев, насколько велики шансы перетянуть Англию на сторону Испании в борьбе против Франции и т. д. Высказывалось даже мнение, что мир вреден для испанских интересов, поскольку он улучшит экономическое положение Англии, тогда как Мадрид будет по-прежнему истощать свои ресурсы в войне против гол-ландских «мятежников» .
Истощение ресурсов действительно шло полным ходом. В 1547-1548 годах среднегодовые расходы Испании на ведение военных действий за пределами страны составляли примерно 2 миллиона флоринов, а в 1590-1598 годах - уже 9 миллионов. По подсчетам исследователей, Великая армада обошлась в 30 миллионов флоринов. Поддержка французской Католической лиги стоила испанской казне намного больше. В последнее десятилетие века испанское военное казначейство в Нидерландах, через которое производились ассигнования и на интервенцию во Франции, получило от Мадрида 90,7 миллиона флоринов36. О том, какая часть из этой суммы шла во Францию, дают представление следующие данные: с августа 1590 по май 1591 года было получено около 4 миллионов флоринов, на войну во Франции было истрачено 3 миллиона, а в Нидерландах - менее миллиона37. Ко времени смерти Филиппа II долги испанской короны оценивались в 100 миллионов дукатов (почти 300 миллионов флоринов) - совершенно фантастическая сумма для той эпохи, - и это несмотря на то, что король мог тратить бессчетные миллионы, полученные от добычи благородных металлов в американских колониях. Со своей стороны, голландцы стали чеканить в больших количествах испанскую медную мот-ту, которая по качеству превосходила выпускавшуюся самим мадридским правительством38.
Кастильские кортесы еще в 1593 году, подавая петицию Филиппу II о выводе испанских войск из Франции и Нидерландов, не без прямой издевки добавляли, что, мол, это будет наиболее действенный способ наказания еретикои, отказывающихся принять святую католическую веру, - «пусть они будут прокляты, если сами того желают'»:,!›. Знаменитый испанский писатель первой половины XVII века Франциско Кеведо (одно время занимавший пост министра финансов и хорошо знавший, во что обошлась его стране интервенция в Нидерландах) писал, что казнь вождей «мятежников» Эгмонта и Горна положила начало бесконечному кровопролитию: «В войнах, длящихся 60 лет и более, мы заплатили жертвой 2 миллионов людей за те две жизни, так как военные кампании и осады превратили Нидерланды в общую могилу Европы».
Вервенский мир и заключенный в 1604 году мир с Англией, казалось бы, развязали руки испанцам в войне протип Нидерландов, но дело, однако, ограничилось лишь частичными успехами, которые дали возможность заключить 1 1607 году перемирие, сохранявшееся до 1621 года. В результате победы Нидерландской революции, при всей ее незавершенности, создано было не просто еще одно независимое национальное государство. Возникло государство нового классового типа - буржуазное. Оно приобрело и новую форму - буржуазной республики. (Республика соединенных провинций была еще и новым видом республики по сравнению с известными прежде - средневековыми городами-республиками и Союзом швейцарских кантонов.)
На первом этапе конфликта ни одно из буржуазно-демократических движений в Европе не добилось успеха. Тому причиной была не только мощь империи Карла V, но и возможность под флагом конфликта мобилизовать силы феодальной реакции. Сказалась и слабость передового лагеря, позволившая протестантским князьям захватить руководство в нем и, со своей стороны, участвовать в подавлении народных движений.
На втором этапе конфликта положение изменилось. Католический лагерь оказался не в состоянии воспрепятствовать победе Нидерландской революции.
Хотя напряженность военных столкновений и ослабла во второй половине 90-х годов XVI в., Испания, как и ряд других стран Западной Европы, переживала полосу глубокого социального и духовного кризиса. Один из приближенных герцога Альбы - Эстебан де Ибарра - писал королю в 1597 году: «Все находится в таком состоянии, что лишает всякого желания как-то действовать»40. С первых лет нового столетия группа видных испанских экономистов стала отмечать истощение хозяйственных ресурсов Испании, упадок сельского хозяйства, ремесла и мануфактуры . Договоры с Францией, Англией, Голландией подводили черту под планами создания вселенской габсбургской монархии с центром в Мадриде. Уходил в прошлое «золотой век» Испании. Новое, XVII столетие стало «золотым веком» Голландии.
…Хорошо известно, что в произведениях Сервантеса нашло широкое отражение противоборство Испании и Оттоманской империи, которое столь трагически повлияло на судьбу великого писателя. Этот конфликт для испанского населения означал прежде всего турецкие рейды на прибрежные районы, угон в рабство крестьян, рыбаков, матросов, многих тысяч мирных жителей, никак не участвовавших в военных действиях. В представлении соотечественников Сервантеса в конфронтации с турками Испания занимала оборонительную позицию. Вместе с тем Сервантес, уделявший столь большое внимание войне против турок, слабо откликнулся на растянувшуюся на целые десятилетия вооруженную борьбу Испании против Нидерландов, посылку армады против Англии, интервенцию во Франции, хотя эти события наложили тяжелый отпечаток на положение родины писателя и на его собственную жизнь. Однако не ошибаемся ли мы, полагая, что он коснулся лишь походя самой жгучей проблемы тогдашней испанской действительности, что она не нашла заметного отражения в его творчестве, и прежде всего в его бессмертном романе о рыцаре Печального Образа?
Трудно перечислить интерпретации «Дон Кихота» даже только крупными писателями почти за четыре столетия, прошедшие со времени создания великого романа. О нем писали выдающиеся представители романтизма и критического реализма прошлого и нашего веков, раскрывшие общечеловеческий пафос, гуманистическую устремленность великого творения испанского гения. Немало было и попыток отыскать якобы зашифрованный смысл романа. Его и поныне, по словам современного литературоведа, «рассекают в поисках возможных анаграмм, были обнаружены тайные коды, скрытые в нем, которые подобно столь многим околдованным лягушкам ждут своего превращения в царевны»42. Не вернее было бы обратиться к другой напрашивающейся аллегории, приходящей на ум при изучении вековых конфликтов, и увидеть в рыцаре Печального Образа воплощение самой современной Сервантесу Испании? Испании, возглавляющей лагерь воинствующей контрреформации, Испании - с роковым разрывом между представлениями ее правителей о своих возможностях, о непогрешимости своих планов и реальной действительностью, между уверенностью в том, что они выполняют волю самого провидения, и ожесточенной борьбой против неодолимых тенденций развития общества, против самой истории. И разве глубокая противоречивость образа Дон Кихота не отражала противоречивость подхода самого писателя к той роли, которую играла его страна на международной арене? (Вспомним хотя бы, с какой горечью он воспринял весть о судьбе Непобедимой армады в написанной им тогда оде «На гибель флота, посланного в Англию».)
Не будем здесь касаться того, насколько представления творца романа о рыцаре Дон Кихоте соответствовали подлинному лицу Испании. Достаточно сказать, что эти представления Сервантеса разделяли и испанские авторы, писавшие через столетия после появления его романа. «Была ли в новое время, - замечал один из них, - какая-либо другая страна, кроме Испании, которая вооружала бы корабли и провоцировала войны ради подобных целей (торжества католицизма. - Авт.) и в таких нелепых условиях? Гидальго из Ла-Манчи с его помятым шлемом и жалким копьем осмеливался сражаться с ветряными мельницами, дразнить львов»43. Дон Кихот жил в созданном им мире иллюзий. Как справедливо замечает один из новейших исследователей, Дон Кихот, вообразивший, что действует во имя божье, полагал, что он должен сражаться «с мощными, хотя иногда невидимыми силами Зла, и это помогало ему воспринимать и переносить испытания во вновь и вновь повторяющихся поражениях»44. Разве не подобное же мироощущение субъективно определяло многие действия Филиппа II? Конечно, утонченно-жестокому, мрачному изуверу в Эскуриале были абсолютно чужды те черты глубокой человечности, которые составляли самую глубинную основу бессмертного образа рыцаря из Ла-Манчи. И тем не менее именно в этом образе запечатлена роль, которая, по представлению Сервантеса, была сыграна его родиной в великой исторической драме, развернувшейся на международной арене во второй половине XVI века.
В контексте эпохи явственно проступает смысл непрекращающегося спора благородного рыцаря Печального Образа и его верного оруженосца. Разве не высвечиваются скрытые стороны противостояния Дон Кихота и Санчо Пан-сы, если взглянуть на него через призму их страны, которая сама себя загнала в безжалостные тиски векового конфликта и в которой все яснее проступающие признаки хозяйственного оскудения находили отражение в застое, в деградации всех сфер общественной жизни? Ведь героическое безумие и народная житейская смекалка вели свой бесконечный диалог на каменистых дорогах Испании, изнемогавшей ради достижения несбыточной цели, столь же химеричной и призрачной, как иллюзорный мир рыцарских романов, которые свели с ума мечтателя из Ла-Манчи. Конечно, этот спор двух путников - олицетворение извечного противоборства поэзии и позы, романтики и обыденности, возвышенного идеализма и не воспаряющего к небесам, но зато надежного здравого смысла, верной опоры в трудных обстоятельствах. И все же здесь не только столкновение полярных жизненных позиций, несхожих нравственных ориентиров, связанных с иными системами ценностей, но и воплощение той исторической альтернативы, перед которой стояли испанское государство и общество на рубеже XVI и XVII столетий, - в том виде, в каком она представлялась создателю бессмертного романа о рыцаре Дон-Кихоте.
