Глава 4

ВОСТОЧНЫЕ ПРОВИНЦИИ И ПРИЛЕЖАЩИЕ ОБЛАСТИ

Теперь мы обратимся к восточным рубежам, где также шла борьба за само существование империи. Диоклетиан получил в наследство мятежи и кровавые войны; ценой тяжких усилий он и его соправители сумели защитить земли на востоке и отчасти вернуть их под свою власть.

В то время враг, которому суждено было оказаться опаснейшим из всех, еще бездействовал. Арабы, что однажды обрекут весь Восток власти меча и Корана, пока обитали в Сирии и Палестине – сотни племен, верные своему искусству гадания по звездам и своим идолам, с собственной чародейской мудростью и своими жертвоприношениями. Кое-кто перешел в иудаизм, и в следующем веке появилось даже несколько христианских племен. Сердцем народа была Кааба в Мекке, основанной Измаилом. Неподалеку, в Окаде, каждый год проводились двадцатидневные празднества, где, помимо ярмарок и богослужений, устраивались поэтические состязания, следы которых – семь стихотворений, Mu'allaqat, – сохранились до наших дней. Отношения с Римом были непостоянны и дружелюбны. Арабские конники служили в армии римлян, и не так уж редко посещали арабы древние святые места Палестины, служившие одновременно рынками, как, например, окрестности Мамврийского дуба, связанного с Авраамом; но по большей части это были опасные соседи. Известно, что Диоклетиан брал в плен побежденных сарацин, но никаких подробностей до нас не дошло. В рассказах о битвах императоров за Месопотамию и Египет этот народ впервые упоминается только в конце IV столетия; час его еще не пробил.

Со времен Александра Севера несравненно большую опасность представляла собой империя Сасанидов. Поскольку территория ее была не столь уж обширна, а население, по-видимому, весьма разобщено, римляне, казалось бы, обладали всеми преимуществами. Разве Римской империи так уж сложно было противостоять народу, рассеянному на пространстве от верховий Евфрата до Каспийского моря и Персидского залива, к востоку же – вплоть до Ормузского пролива? Фактически нападения Сасанидов носили скорее характер грабежей, нежели завоеваний, однако проблема не исчезала и продолжала беспокоить Рим, так как одновременно императорам угрожали германцы, а зачастую – еще и мятежники и узурпаторы, поэтому на восточные рубежи сил оставалось очень немного. Царство Сасанидов заслуживает отдельного, пусть краткого, рассказа, с одной стороны, как постоянный противник Римской империи, и с другой – благодаря своей примечательной внутренней ситуации.

Следует прежде всего сказать, что страна эта представляла собой искусственное образование, якобы воссоздававшее давно отошедшее в прошлое положение вещей. Древнее Персидское царство после завоевания его Александром перешло большей частью в руки Селевкидов; отпадение Meсопотамии и восточных холмистых областей повлекло за собой возникновение Парфянского царства Аршакидов, вскоре сделавшегося вполне варварским. Наследники Малой Азии, римляне, вели с Аршакидами напряженную войну, сложную не столько из-за могущества этого не слишком цельного государства, верховному правителю которого сильно мешало своенравие его наиболее крупных вассалов, сколько из-за природы тех земель, мало благоприятствовавшей атакующей армии. Но, вынудив преемника Диоклетиана, Макрина, пойти на позорное перемирие и вывести войска, последний царь, Артабан, пал, когда власть захватил Ардешир Бабекан (Артаксеркс Сассан), который заявил, что ведет свой род от старинных правителей Персии, и сразу же сплотил вокруг себя жителей Фарсистана, чтобы, по восточному образцу, оттеснить парфян от управления государством. Он не только намеревался восстановить давно исчезнувшее государство Ахеменидов, Дария и Ксеркса, со всеми его учреждениями, но также хотел, чтобы приверженцы древнего учения Зороастра вытеснили парфянских звездочетов и идолопоклонников. Многие тысячи магов собрались на совет; каким-то чудом удалось возродить во всей чистоте культ огня, казалось бы, давно забытый; царь стал первым из магов, и их советы и пророчества пользовались таким же авторитетом, что и слова верховного правителя. В ответ маги провозгласили его богом и даже назвали язатой (yazata) – слугой Ормузда; yazata равен по рождению звездам и может считать себя братом солнцу и луне. Христиане не признавали подобных притязаний и поэтому жили хуже, нежели в Римской империи; там типично римское требование приносить жертвы императорам соблюдалось не с таким фанатизмом, как здесь. По-видимому, во времена Парфянского царства в эти земли бежало множество христиан, и Аршакиды терпели их, возможно, из соображений политических; все они теперь оказались в руках магов. Позднее, при Шапуре II (310 – 382 гг.), иудеи, народ влиятельный и пользовавшийся поддержкой королевы, принимали участие в кровавых гонениях на христиан, в ходе которых было предано смерти в числе прочих не менее двадцати двух епископов.

На отвесном утесе невдалеке от Персеполя и по сей день можно видеть гробницы персидских царей колоссальных размеров и строгих, как подобает древности, очертаний. Сасаниды не желали отдавать врагам это священное место; ряд рельефов внизу изображает батальные сцены, торжественные церемонии и охоту, и главный их герой – царь. Враждебная Римская империя, по-видимому, предоставила художников для этой работы (возможно, это были военнопленные); во всяком случае, скульптуры, как и то немногое, что сохранилось от общих контуров здания, явно свидетельствуют о влиянии римского искусства времен заката. Дошли до наших дней полукруглые арки, ведущие в гроты, высеченные в скале, и дворцы Фирузабада и Сарбистана, построенные в стиле римских бань, с окнами в нишах и сводчатыми покоями, правда, довольно-таки варварские по исполнению. Строго говоря, в Персии не было храмов; центром религиозного обряда был пирей, или алтарь, и именно на ступенях этого алтаря мы зачастую обнаруживаем царя в окружении магов.

Правоверие стало главным принципом государства. Тщетно приходил в Персию со своей дощечкой, украшенной новыми символами, преобразователь Мани, мечтавший создать новое, благороднейшее целое из элементов христианства, парсизма и буддизма. Его победили в диспуте ученые мужи Бахрама I, а потом сам царь содрал с него кожу и натянул ее на ворота Дьондишапура как предупреждение всем. Правда, в одном случае мы видим, как царь пытается освободить свой народ от бремени правления магов. Сын Йездегерда I Алафима (400 – 421 гг.) Бахрам Гур похищен язычником – арабским владыкой Нуманом из Хиры, который впоследствии обратился в христианство. Но в итоге принца не узнали, «так как он пошел по путям арабов», и его соперником в настоящем состязании за корону стал король Кесра или Кхосру, выдвинутый знатью. Неподалеку от королевской резиденции в Мадаине тиару Сасанидов положили на землю между двумя голодными львами, чтобы выяснить, кто из претендентов на престол первым добудет ее. Кесра разрешил Бахраму Гуру первым сделать попытку, и тот убил обоих львов и сразу же возложил корону себе на голову. Но правоверие продолжало процветать. Когда позднее царь Кавад (491 – 498 гг.) стал последователем ересиарха Маздака, проповедовавшего коммунизм и общность жен, началось всеобщее восстание, и он был вынужден провести некоторое время в замке Забвения. Лишь в последние годы империи стал наблюдаться некоторый спад религиозного накала.

Что же касается политики – здесь мы видим картину, типичную для азиатской деспотии. Народу разрешено только проявлять обожание. Когда новый царь начинает свою первую речь, все простираются ниц и остаются в этом положении, пока владыка не повелит встать. Даже в Восточной Римской империи идея смирения столь широко распространится еще не скоро; при Диоклетиане ниц простирался лишь посетитель внутренних покоев дворца. Однако (что тоже можно проследить на этом примере) Восток любит и всякие удивительные проявления милости или щедрости – это порождает утешительные мысли о равенстве всех перед деспотом. Тем не менее царя окружала аристократия неизвестного происхождения, возможно, родичи знатных особ, пришедших за Ардеширом из Фарсистана. Эти вельможи вместе с магами оказывали немалое воздействие на двор, и на их счету – не одна попытка переворота. Представители этой аристократии подчинили себе Бахрама II (296 – 301 гг.) вместе с Великим магом (мобедом мобедов), они посадили на трон Бахрама III (301 г.), который вовсе не желал такого поворота событий, они перерезали веревки шатра Шапура III, так что тот умер от удушья в завалившейся палатке. Но во многих вопросах, касавшихся наследования, они пользовались своей несомненной силой с таким благоразумием, что Римской империи оставалось только позавидовать. На самом деле заинтересованность знати в продолжении династии вполне естественна, ведь право наследования – основа ее собственного существования. Как контрастирует с калейдоскопической сменой императоров случай, когда, после смерти Ормуза II, персидские вельможи возложили тиару на потяжелевшее тело одной из его жен! Она уверяла, что ребенок будет мальчиком, и самому Ормузу еще задолго до того астрологи клялись, что сын его станет великим и победоносным царем. Мальчик родился, сановники назвали его Шапур II и управляли страной, пока он не достиг совершеннолетия. Он обязан был присутствовать на дворцовых церемониях десять раз в день. К счастью, он оказался сильным человеком, который очень рано стал расти и развиваться независимо; жизнь его и царствование длились семьдесят два года, и срок его правления равен сроку правления Людовика XIV. Другое мелкое сходство с Людовиком состоит в том, что он заставил аристократов оставить свои поместья и поселиться поближе к нему, в столице Мадаин (древние Ктезифон и Селевкия).

Но в деле престолонаследия, как мы уже отмечали, не обходилось и без насилия, хотя цари всячески пытались избежать его, коронуя наследников еще при жизни (см. гл. 2). Вельможи и, вероятно, также маги зачастую особенно благоволили к некоторым принцам из рода Сасанидов; даже признанные цари боялись захвата власти со стороны их родни. Чтобы избавить от таких подозрений своего отца Шапура I, Ормуз I послал ему свою отрубленную правую руку (типично восточное превращение символа в реальность), но отец отказался принять столь благородное признание собственной неспособности править.

Новая власть применяла заметно более благородные средства для достижения более благородных целей, нежели парфяне, остававшиеся варварским народом. О некоторых Сасанидах известно, что они совершали типичные благодеяния идеальных восточных владык: покровительствовали сельскому хозяйству, производили ирригационные работы, осуществляли правосудие, создавали законы, строили полезные и красивые здания (по крайней мере, вдоль царских дорог), основывали новые города, поддерживали школы и художников со всей округи. Традиция сохранила для нас не только внешний облик царей, но и их образ мыслей, запечатленный, как это принято на Востоке, в афористических изречениях.

Высказывание основателя династии, Ардешира I, звучит как общий ее девиз: «Нет царства без воинов, нет воинов без денег, нет денег без народа, нет народа без правосудия». Таким окольным путем он дошел до понимания нравственных основ государства. В любом случае его главной задачей было обеспечение военной безопасности страны. Ибо это царство, причинявшее римлянам столь много забот, само страдало от той же внешней угрозы. На юге начинали свой натиск арабы; говорят, что маги уже тогда знали, что однажды они завоюют Персию. Шапур II, за время малолетства которого они оторвали от персидских владений немалый кусок, в шестнадцать лет (326 г.) предпринял страшный карательный поход против арабов. Он построил в Персидском заливе флот и поплыл в Аравию. После всеобщей резни на острове Бахрейн и среди племен Темин, Бекр-бен-Вайел и Абдолкай по его приказу плечи выживших просверлили, протянули через них веревки и так волокли; Константин всего лишь бросил своих пленников-германцев на трирскую арену диким зверям.

С севера, из окрестностей Каспийского моря, царству угрожал другой опасный враг – эфталиты, или «белые гунны», как их ошибочно называли, одно из тех тюркских племен, которые, кажется, и на свет появились затем, чтобы стать на многие столетия роком Ближнего Востока. Победоносная война, которую вел против них Бахрам Гур (420 – 438 гг.), принадлежит к области тех многообразно варьирующихся приключений, которые составляют предание о его жизни; но то, что он отбросил кочевников за Оке, по всей видимости, факт. Тем не менее в скором времени им представился случай вмешаться в борьбу за престол (456 г.) между двумя сыновьями Йездегерда II: Фируз, старший из сыновей, был свергнут и нашел у них убежище, они же дали ему большую армию и восстановили его на персидском троне. С тех пор их влияния уже никак нельзя было избежать, и часто Сасаниды платили им годовую подать.

Позднейшие злоключения царства и его финальный расцвет при Кошру Нуширване рассматривать здесь нет необходимости. Вернемся к событиям, произошедшим в эпоху Диоклетиана и Константина.

Во времена Галлиена и тридцати тиранов королевство Пальмира было союзником Рима в борьбе с персами. Оденат нанес поражение Шапуру I, торжествовавшему победу над Валерианом, и преследовал его до Ктезифона. Но когда Аврелиан позднее напал на пальмирцев, Сасаниды решились поддерживать их, чтобы не получить в лице Рима излишне могучего соседа. Бахрам I отправил на помощь Зиновии армию, которую римский император разбил вместе с войсками королевы. Аврелиана, а затем Проба персы умиротворили богатыми подарками. Несмотря на это, Проб начал подготовления к войне с ними, а его преемник Кар развязал ее. Римская армия по ту сторону Тигра и на сей раз добилась блестящих успехов, но все было потеряно из-за внезапной кончины Кара, когда сын его, Нумериан, решил вернуться в Рим (283 г.). Как и следовало ожидать, Бахрам II после недолгих колебаний воспользовался смутой, царившей во всей империи при восхождении на престол Диоклетиана, чтобы обезопасить себя и продвинуться на запад. Какое-то время путь оставался открытым, так как императоров занимали более непосредственные дела. Теперь удар приняла на себя Армения.

Первое время эта страна, находившаяся под властью побочной ветви низвергнутого царского рода парфян Аршакидов, наслаждалась римской протекцией. Но когда при Валериане и Галлиене империя начала распадаться, с помощью неких местных объединений Шапур I овладел Арменией. Тиридата, сына убитого царя Хосрова, спасла только преданность дворцовых слуг, и он оказался под защитой римских императоров. Наделенный недюжинной силой и благородной душой, неоднократно чествовавшийся за победы на Олимпийских играх, он более всех подходил для роли претендента на престол утраченной отчизны. Как Нерон некогда наделил Арменией своего одноименного предка, так и Диоклетиан поступил по отношению к Тиридату (286 г.). Тот обнаружил, что его родина изнывает под разнообразными тяготами, в том числе и религиозного порядка. Чужеземцы-персы, не отличавшиеся терпимостью, уничтожили статуи обожествленных властителей Армении и сакральные изображения солнца и луны и вместо них воздвигли пирей для священного огня на горе Багаван. Вскоре вокруг наследника сплотились и знать, и простолюдины; персы были изгнаны, а сокровища, включая принцессу, спасены. Мамго, подданный скифов, однако, по-видимому, преданный туркам вождь, будучи изгнан Шапуром из Армении, пришел вместе со своими сторонниками служить новому владыке. Но Нарсе I собрал все силы, опять отвоевал Армению и заставил Тиридата снова искать защиты у римлян.

Тем временем Диоклетиан и его соправители одержали верх над большей частью противников и могли теперь наконец заняться Востоком. Поскольку старший император тогда как раз пытался укротить Египет, где то и дело вспыхивали мятежи, он передоверил руководство походом против Нарсе своему цезарю, Галерию; генеральный штаб располагался в Антиохии. Но две битвы, завершившиеся с неопределенным результатом, и одна, проигранная Галерием, невзирая на всю его отвагу, вновь обильно оросили римской кровью пустынную равнину между Каррами и Евфратом, куда некогда Красс привел умирать десять легионов. Диоклетиан, который усмирил Египет, пока цезарь Максимиана, Констанций Хлор, возвращал восставшую Британию в лоно империи, особенно рассердился из-за того, что только на Евфрате оружие римлян оказалось несостоятельным. Возвращаясь, неудачливый цезарь встретил августа в Сирии; Диоклетиан принудил его бежать целую милю за своей колесницей, прямо как был, в порфире, на глазах у войска и придворных. Этот случай, пожалуй, наиболее явно демонстрирует истинный характер власти Диоклетиана. Преданность Галерия не поколебалась ни в малейшей степени; он просил лишь о дозволении смыть свое бесчестье победой. Теперь вместо немощных азиатов в поход отправились несокрушимые иллирийцы и союзная армия наемных готов; в сумме их было двадцать пять тысяч, но зато первоклассных воинов. На этот раз (297 г.) Галерий двинулся от Евфрата в холмистые земли Армении, где нашлись сочувствовавшие римлянам и где персидская армия, большую часть которой составляла конница, представляла меньшую опасность, нежели на равнине. (У персов, согласно Аммиану, пехота считалась достойной только сопровождать обоз.) Сам Галерий всего с двумя спутниками выследил лагерь беспечного противника и неожиданно напал на него. Успех был полный. После жестокой бойни раненый царь Нарсе бежал в Мидию; его шатер и шатры его вельмож, полные награбленных богатств, достались победителю, и его жены и множество родичей оказались в плену. Галерий знал цену таким заложникам и обращался со своими пленниками весьма заботливо.

Если дошедшие сообщения о войне кратки и скудны, то отчеты о последующем заключении мира, напротив, удивительно подробны. Напыщенная азиатская лесть, украшающая начало переговоров, которые Афарбан, наперсник Нарсе, вел лично с Галерием, производит весьма забавное впечатление. Рим и Персия для него – два светильника, два ока мира, которые не должны мешать одно другому. Одолеть Нарсе мог только такой великий правитель, как Галерий; судьбы человеческие воистину изменчивы. Насколько критическим было положение Персии, можно судить по тому, что царь предоставил разрабатывать политические условия мира римскому «человеколюбию» и просил только вернуть ему семью. Сперва Галерий разговаривал с посланником в резком тоне и напомнил ему об императоре Валериане, которого персы замучили до смерти, но потом сказал и несколько более любезных слов. Затем император и цезарь встретились в Нисибине, у берегов Евфрата. На этот раз Галерий, как победитель, был принят с высочайшими почестями, но опять всецело подчинился суждению Диоклетиана и отказался от легкого и обреченного на удачу завоевания Ближней Персии, от идеи присоединить таким образом к империи весьма полезные и нужные области. Секретарь, Сикорий Проб, отправился к Нарсе, который отошел в Мидию, чтобы выиграть время и собрать войска, надеясь напугать утомленного боями римского посланника. Проб встретился с царем на реке Аспруд и заключил договор, согласно которому персы лишались пяти провинций, включая земли курдов и всю территорию от верховий Тигра до озера Ван. Таким образом, с одной стороны, к римлянам вернулись их былые владения, а с другой – появился заслон для протектируемой ими Армении, причем земли эти некогда уже входили в ее состав. Так персы лишились значительных территорий на юго-востоке, а Тиридат получил престол. В результате правитель Иберии оказывался подданным римлян, что было немаловажно, так как эта суровая гористая местность к северу от Армении (более или менее соответствующая современной Грузии), с ее войнолюбивыми обитателями, теперь служила аванпостом и защищала империю от варваров, спускавшихся с Кавказа. После принятия этих условий семья Нарсе, которую держали в Антиохии, вернулась к нему.

Теперь на границе хватало крепостей и гарнизонов. Наступивший в Передней Азии мир продолжался почти сорок лет, до смерти Константина. Императоры-победители не понимали, что их успехи, в сущности, расчистили путь ненавистному им христианству. О встречном влиянии, которое оказало на Римскую империю манихейство и разнообразные персидские верования, будет сказано в свое время.

Персов и их обычаи, такими же как они описаны у Аммиана в IV веке, несмотря на чужеземные новшества, в том числе и мусульманство шиитов, можно узнать в рассказе Агафия, восходящем к VI веку. Все тот же неопределенный взгляд под выгнутыми бровями, сходящимися у носа, те же ухоженные бороды. Старые правила поведения во многом сохранились. От знаменитой некогда умеренности остались лишь воспоминания. До сих пор для них характерна своеобразная смесь несколько женственной любви к роскоши и огромной отваги, так же как соединение откровенного бахвальства и своекорыстной хитрости. Римляне, как и мы, обращали внимание на их широкие пестрые одежды и блестящие украшения. Традиции, связанные с религией, как, например, обычай бросать трупы псам и стервятникам, естественно, удержались только там, где устоял парсизм. Многие их поверья ислам уничтожил или превратил в волшебные сказки. Для перса времен Сасанидов вся его повседневная жизнь, каждый шаг и жест были исполнены пугающей или влекущей магии, и от священного огня пирея непрестанно исходили пророчества. Они, однако, не удовлетворяли великого Шапура II; среди магов были некроманты, которые вызывали для него в критических ситуациях духи умерших – например дух Помпея.

Неоднократно отмечалось, насколько схожи обычаи Персии эпохи Сасанидов и средневекового Запада, по крайней мере в некоторых отношениях. К примеру, маги отличались монашеской воздержанностью и среди знати занимали положение наподобие духовенства. Жаль, что мы не располагаем подробностями и не представляем даже, каким образом они сами поддерживали существование своего сословия. Да и сама знать с ее грубоватым рыцарством неотличима от западной. Отношения аристократов и царя носят вполне феодальный характер; основное, что требуется от первых, – прийти на помощь правителю в случае войны. Судя по дошедшим памятникам, эти персидские воины в кольчугах и шлемах с плюмажем, с копьями и мечами, верхом на конях с великолепной сбруей в точности похожи на наших средневековых рыцарей. Как и у рыцарей, цель их жизни составляли приключения, будь то в битвах или в любви. Предание быстро преобразило фигуру Бахрама Гура в великолепный образчик такого рода, и герои мифологического прошлого – Рустам и Фаридун – всегда очень почитались. Такой непрактичный романтизм являет разительный контраст с чертами, свойственными римлянам.

Вернемся к Армении. До сих пор эта страна, отважный и восприимчивый к знаниям народ которой всегда избегал любых влияний извне, обзавелась лишь относительными начатками культуры, и нищета и рабство вот-вот должны были снова воцариться в ней. Но правление Тиридата, которое одновременно стало временем обращения в христианство, являет собой поистине счастливый период. Однажды христианство, точнее, армянская церковь станет главной духовной опорой армянской нации.

Вот что сообщает нам Моисей Хоренский, летописец этого народа: Григор Просветитель, происходивший из побочной ветви царского дома Аршакидов, в результате особого стечения обстоятельств ребенком попал в римскую Каппадокию, там воспитывался в христианской семье и впоследствии женился на христианке Марии. Спустя три года они расстались, чтобы добровольным воздержанием лучше служить Богу. У них было два сына, и младший стал анахоретом, а старший продолжил род. Затем Григор, сопровождая Тиридата, который еще не отрекся от язычества, вернулся в Армению, где и стал, с большой опасностью для себя, обращать народ.

Из других источников мы узнаем, что вместе с ним трудилась святая женщина, Рипсимэ, принявшая даже мученическую кончину, хотя обращение армян шло достаточно быстро. Перед началом гонений Диоклетиана в 302 г. Григор крестил самого Тиридата и значительную часть населения. Он дожил до Никейского собора, который не пожелал посетить из чувства смирения, и с 332 г. проводил старость отшельником в пещерах Мани. Он сам сделал сына своим преемником на посту епископа или высшего священника. Он умер в безвестности, и пастухи похоронили его; спустя долгое время тело его было найдено и с почестями перенесено в Фордан.

Тиридат пережил Константина и был отравлен знатью в 342 г. Вскоре гражданская война и чужеземное вторжение ввергло царскую династию Аршакидов, точно так же как и священство Аршакидов, где также верховное звание было наследственным, в пучину хаоса и смятения. Но духовную печать, наложенную новой религией, не стерли последующие чужеземные властители. Христианство, хотя и застывшее в форме монофизитства, до сих пор объединяет армян, рассеянных по всей Австрии, за исключением униатов (римо-католиков), к которым сейчас причисляют себя лучшие и образованнейшие представители этого народа.

Таково было положение соседей Рима на востоке, его друзей и его врагов. Азиатские провинции самой империи при Диоклетиане и Константине наслаждались тишиной и спокойствием, изредка прерывавшимися крупными войнами. Обрисовка тогдашней ситуации в Сирии и Малой Азии потребовала бы особого обширного исследования. Мы ограничимся тем, что опишем нарыв на теле империи, уже целые века гноившийся, страну разбойников-исавров – общее место всех очерков истории Рима.

О пиратстве и работорговле в Киликии, которые особенно расцвели во времена упадка королевств-преемников [Александра Великого], известно значительно больше, так как они были искоренены Помпеем Великим в памятные последние годы республики, после того как Киликия долгое время предоставляла помощь и убежище пиратам всего Средиземноморья. Уже тогда древняя Исавра считалась одним из внутриимперских разбойничьих логовищ, и затем только Исавра, то есть вся область за Киликией, стала именоваться Исаврией. Это суровая местность вулканического происхождения, с высокими скалами, где города больше напоминают крепости. Возможно, зерна преступного характера, свойственного обитателям этих задворок Киликии, просто не были искоренены в войне с пиратами, а может быть, из-за недостатка контроля жители данной страны выбрали такой образ жизни уже потом, – но исавры III столетия были настоящей чумой юга Малой Азии. Во времена тридцати тиранов они сочли целесообразным провозгласить одного из своих вождей, Требеллиана, императором, и он завел в Исаврии дворец, чеканил монеты и продержался в своей глуши достаточно долго. Мы не знаем, каким образом Кавзизолею, одному из военачальников Галлиена, вообще удалось поймать этого человека, но в любом случае гибель его не означала завоевания страны, так как исавры еще теснее объединились из страха дальнейшей мести римского императора. При Клавдии Готском был предпринят новый поход, который оказался столь успешным, что порфироносец даже придумал переселить исавров в Киликию и отдать их опустевшие земли во владение кому-нибудь из преданных своих сторонников; по-видимому, в возможность мятежа он не верил. Но скорая смерть Клавдия помешала осуществлению этого плана, и исавры быстро стали столь же дерзки и деятельны, как и прежде. При Пробе один из их разбойничьих главарей, Лидий, поставил Ликию и Памфилию в очень рискованное положение. Он не только укрылся от всех нападений в неприступной Кремне (в Писидии), но принялся сеять и жать и так обеспечил себя на случай голода. Несчастных жителей, которых он прогнал, а римский наместник силой заставил вернуться, преступник сбрасывал с городских стен в пропасть. Из Кремны вел на свободу проходивший под римским лагерем подземный ход; по нему люди Лидия время от времени доставляли в город скот и провизию, пока противник наконец не обнаружил его. Тогда Лидий ощутил необходимость сократить число своих товарищей до минимума; несколько женщин оставили в живых и обобществили. Наконец его лучший артиллерист, с которым он рассорился, пошел к римлянам и из их лагеря стал швырять свои снаряды в отверстие в стене, которым Лидий пользовался как смотровой щелью. Главарь разбойников был смертельно ранен, но взял со своих людей клятву не сдавать крепость, что, впрочем, не помешало им нарушить свое обещание, едва только он отправился к праотцам. Но эта победа разве что обезопасила на какой-то срок Писидию; Исаврия, лежащая восточнее, оставалась в руках преступников. Это со всей отчетливостью звучит в одном документе эпохи Диоклетиана: «После Требеллиана исавров считают варварами; их страна, находясь посреди земель, подчиненных римской мощи, окружена небывалого рода охраной, словно здесь граница, она защищена особенностями мест, а не людьми. Ведь они не отличаются статностью, не обладают доблестями, не снабжены в достаточном количестве оружием, не способны принимать разумные решения; они пребывают в безопасности только благодаря тому, что, живя на возвышенностях, трудно досягаемы».

С этой небывалого рода охраной и тем, как она боролась с разбойничьим народом, мы знакомимся на нескольких примерах из практики IV столетия. Только этим занимались не менее чем три легиона, позднее по крайней мере два. Штабы располагались, по-видимому, в Тарсе, что в Киликии, и в Сиде, что в Памфилии, а склады провизии – в Палее; отряды же или стояли в деревнях и крепостях, или переходили с места на место подвижным строем. Тем не менее они не отваживались забираться в холмы, так как знали по опыту, что, когда с отвесных склонов покатятся валуны, все римское тактическое искусство окажется бесполезным. Исавров дожидались на равнинах, куда те выходили, чтобы устроить набег на Киликию, Памфилию, Писидию или Ликаонию; здесь с ними было легче управиться, и либо убить, либо бросить диким зверям в один из амфитеатров крупных, любящих увеселения городов вроде Иконии. Но даже побережье Киликии не всегда удавалось защитить; по временам пиратская натура народа скал вырывалась наружу с такой силой, что они могли подолгу удерживать часть его (как было, например, около 355 г.), и вынуждали суда прижиматься к лежащему напротив Кипру. Осада второго по значению города Киликии, Селевкии-Трахеотиды, не казалась им особенно опасным предприятием; только большое римское войско в качестве подкрепления заставило их снять блокаду. Затем они снова успешно скрылись на несколько лет в своих скалах за редутами и бастионами, а в 359 г. сильные шайки опять вырвались на волю и грабежами навели ужас на всю округу. Известно, что утихомирили их скорее угрозы, чем наказание. Новый их набег на Памфилию и Киликию, когда они убивали всех, кто попадал к ним в руки, зафиксирован в 368 г. Легковооруженный римский отряд во главе с одним из высших должностных лиц империи, неоплатоником Музонием, попал в засаду в узком ущелье и был уничтожен. После этого исавров стали теснить и гнать, пока они не взмолились о мире и не получили его в обмен на выдачу заложников. Одно из их важнейших обиталищ, Германикополь, который по традиции выступал от их имени, представлял их и на этот раз; упоминаний о каком-нибудь вожде или князе, облеченном особой властью, нет. Восемь лет спустя, при Валенте, исавры вновь появляются на сцене; после 400 г. полководец Тацит пытался очистить Исаврию от разбойников; в 404-м полководец Арбазакий нанес им поражение, но затем они подкупили его и продолжали действовать в том же духе. Это длилось годы, до эпохи поздней Византии, вновь и вновь повторялась та же схема: нападение, защита, кажущаяся покорность. Народ немногочисленный, они были, очевидно, совершенно варваризированы. Римляне воспринимали их только как врагов, это вполне понятно, но, тем не менее, достойно сожаления то, что у нас нет сведений о политической, нравственной и религиозной ситуации, сложившейся у исавров. Во многом их отношения с Римом были похожи на отношения черкесов с Россией, но по сути совершенно отличались. Исаврия была эллинизирована, хотя бы поверхностно, а потом постепенно вернулась к изначальному состоянию. То, что такой процесс мог идти совершенно беспрепятственно, характеризует положение в Римской империи достаточно явственно.

Теперь обратимся к южному берегу Средиземноморья. И снова в числе несчастнейших земель Римской империи мы найдем Египет, где Диоклетиан оставил по себе горькую память, жестоко подавив одно из тех восстаний, которыми так богата история этой страны после завоевания ее сыном Кира.

В отношении римлян к египтянам любопытно смешивались, с одной стороны, глубокое презрение и всегдашняя строгость к местному населению (египтян это касалось в той же мере, как и колонизированных греков и евреев), а с другой – традиционное почтение к документам и памятникам эпохи фараонов, насчитывавшей тысячелетия, и к живым ее следам – я имею в виду ту таинственную религию жрецов, чей культ Исиды, символы, заклинания и магическое искусство меньше всего отношения имело к позднеримскому миру. Какой-нибудь римский префект, безжалостный грабитель своих подчиненных, отправлялся в путешествие в стовратные Фивы или на остров Филы, и высекал свое имя на икре статуи Мемнона, заодно подтверждая, что на утренней заре он слышал ее знаменитое звучание. Вполне обыденное любопытство человека, изучающего древности, или туриста, а также романтическая тоска человека ученого в равной степени стремились к Египту и его цивилизации, насчитывающей не одну эпоху. В Египте происходит действие романов Ксенофонта Эфесского и Гелиодора; в их красочных историях о влюбленных, Антии и Габрокоме, Феагене и Хариклии, разбойничьи шайки египтян играют ту же роль, какую современные писатели обычно отводят итальянским бандитам – не говоря о символическом романе Синесия, который облачил события эпохи Аркадия в древнеегипетские одежды. Гелиодор говорит: «...Египетский рассказ и любая повесть чаруют эллинский слух». В изобразительных искусствах египетские образцы также были в моде, особенно при Адриане, да и много позднее художники сохраняли любовь к египетским пейзажам, где берега подателя жизни – Нила пестрели удивительными животными, фелюгами, деревьями и домиками; так у нас в моду время от времени входят китайские мотивы. К такого рода произведениям относится знаменитая палестринская мозаика.

Реальность же была ужасающей. Когда древние цивилизации с блестящим прошлым, оказавшись в подчинении чужеземных и относительно малокультурных захватчиков, столетиями переходят из рук в руки, народы их часто приобретают характер, который иностранный правитель воспринимает как угрюмую раздражительность, даже если это не вполне справедливо. Персидское завоевание положило начало данному процессу; египтяне все больше и больше ожесточались, и не только из-за самого по себе подчиненного положения, но также и из-за возмутительного презрения к их древней религии. Примитивный культ огня у персов столкнулся с развитым пантеоном их новых подданных, где большую роль играли животные; и то, что одна религия рассматривала как сакральное, другой почиталось за нечистое. Отсюда – бесконечные вспышки восстаний, которые не могли загасить даже реки крови.

Греческие властители, сменившие персов, не так сильно ссорились с египтянами; в политеизме Ближнего Востока и Египта их эллинская вера искала не различий, а родственных черт, причем весьма старательно. Для Александра Великого Амон был то же, что и Зевс, которого он считал своим прародителем. Но и до Александра греки не сомневались, что их Аполлон и египетский Гор, Дионис и Осирис, Деметра и Исида – одни и те же боги; на Ниле обитали двойники половины Олимпа. Птолемей, сын Лага, забравший себе Египет, когда огромное наследство Александра поделили между собой его военачальники, особенно старался снискать расположение египтян, как и его непосредственные преемники, создавшие новое царство. Не в их интересах было растаптывать, подобно персам, все, присущее подчиненной нации, и этим вызывать отчаянные мятежи. Они стремились скорее создать строго упорядоченную, замкнутую иерархию военных и гражданских должностных лиц, оказывая при этом ровно столько давления на страну, сколько было необходимо для того, чтобы обеспечить приток денежных ресурсов провинции в царскую сокровищницу, где скапливались невероятные суммы, невзирая на наличие ста пятидесяти тысяч солдат и четырех тысяч кораблей. Осталось нетронутым древнее и нигде больше не встречавшееся, основанное на соображениях удобства сельского хозяйства, деление Египта на номы. Даже кастовая система не претерпела насильственных изменений, хотя местной касты воинов уже не существовало. Жрецов, распоряжавшихся в храмах, всячески поддерживали, и в торжественных случаях царь даже присутствовал на их обрядах, не забывая, однако, собирать с них немалые налоги. Птолемей Эвергет выстроил великолепный храм в Эсне, притом в стиле, который не слишком отличался от древнеегипетского. Правителей этой династии продолжали бальзамировать и почитали их, как «богов-спасителей», наравне и даже больше Исиды и Осириса. В этом наиболее явно проявилось взаимопроникновение двух народов, четко обрисовавшееся, когда греки перестали уединяться в своих поселениях, а рассеялись по всей стране. Новый город мирового значения, Александрия, оставался, однако, по преимуществу греческим. Здесь характер греков, космополитичный в той своей разновидности, которую мы называем эллинистической, расцвел особенно пышным и прекрасным цветом. Не было тогда в мире города, которому было бы свойственно такое же величие и где шла бы столь же насыщенная, деятельная жизнь, как в Александрии, говорим ли мы о делах духовного или вполне материального порядка; но нигде не было и столько разврата, сколько в Александрии, где три народа (считая иудеев) совершенно забыли собственный национальный характер и нуждались скорее в полицейском надзоре, нежели в разумном управлении.

Когда, после победы при Акции, Август завладел этой страной, для которой уже начинался период упадка, единственное оправдание ее существования вдруг свелось к служению Риму – в качестве житницы и источника доходов. Ни за какой другой провинцией не следили столь пристально, и из-за опасных настроений ее обитателей, а также страшных пророчеств, и из-за исключительной ее значимости. Без высочайшего позволения ни один римский сенатор или всадник не мог попасть в эту область; место префекта Египта было важнейшим и ответственнейшим, поскольку нигде больше на предотвращение измены и мятежа не требовалось так много труда. Естественно, префект получал неограниченные полномочия; считалось, что он должен быть для египтян олицетворением их древней власти, и пышные торжественные путешествия префекта все же хоть как-то напоминали о былом величии Египта. В сопровождении огромной свиты, куда входили жрецы, наместнику надлежало плавать вверх-вниз по Нилу на одном из тех позолоченных шедевров, которые составляли неотъемлемую часть птолемеевского великолепия. Иерархия должностных лиц, подчинявшихся префекту, осталась, по существу, той же, что и при Птолемеях. О самих жителях сведений дошло меньше; мы не знаем, выбирали ли они хотя бы низших чиновников и собирались ли они зачем-то еще, кроме как чтобы выразить преданность императору. Войска завоевателей, оберегавшие страну от врагов внутренних и внешних, были немногочисленны даже по экономным римским стандартам. Вскоре после Августа там находилось самое большее двадцать тысяч человек на восемь миллионов жителей (среди них миллион иудеев). Окрестности Мемфиса, где Нил начинал разделяться, римляне, как впоследствии и арабы, считали одним из важнейших стратегических пунктов; поэтому здесь, в Вавилоне, – сейчас это Старый Каир – постоянно располагался военный отряд. В мирное время солдаты рыли каналы, осушали болота и тому подобное. Проб даже строил с их помощью храмы и другие мощные постройки. Издержки, очевидно, были не столь велики, если страна, тем не менее, приносила требуемый доход. Доход этот шел на бесконечные нужды Рима. Пятая часть всего производства зерна (как это было при фараонах) или ее частичный эквивалент в деньгах в качестве земельного налога, либо, возможно, даже двойная десятина плюс земельная рента выплачивались государству. Храмовая собственность не освобождалась от этого сбора. Вдобавок к более чем полутора миллионам центнеров зерна ежегодно, таким образом полученным, взимался подушный налог и высокие пошлины на ввоз и вывоз. Последние еще увеличились по сравнению с эпохой Птолемеев, так как весь римский мир постепенно приохотился к некоторым индийским товарам, доставлявшимся главным образом через Египет. Известно, что таможни стояли от устья Нила до Верхнего Египта и Красного моря; сборщиками были египтяне, так как никто другой для этого отвратительного занятия не годился. Что же касается рудников, то, пожалуй, лишь малая часть добываемых там богатств шла непосредственно в пользу страны. Ценные минералы Египта, изумруды Копта, красный гранит Сиены, порфир Клавдиевых гор – все это было необходимо для придания великолепия платью и зданиям. В рудниках трудились, помимо арабов, особенно искусных в отыскивании месторождений, тысячи других проклятых богом людей.

Исходя из имеющихся сведений о занятиях и экономическом положении народа, можно заключить, что Верхний и Средний Египет, там, где Нил орошал почву, полностью были отданы под сельскохозяйственные культуры, а широкое производство всякого рода тканей, стекла и керамики сосредотачивалось в Нижнем Египте, где Дельта и смежные области также предоставляли прекрасные возможности для занятий сельским хозяйством. Нетрудно догадаться, что в верхней части страны древние города практически опустели, и остались только нерушимые дворцы и храмы; во всяком случае, основанная позднее Птолемаида (вблизи Гирги) превзошла их все и сравнялась с Мемфисом – который вовсе не представлял собой чего-то особенного. Население нижней части страны, как можно с уверенностью предположить, состояло преимущественно из наемных рабочих-пролетариев, которые не имели ничего и просили немногого. Их труд, по крайней мере в Александрии, вызвал восхищение Адриана: «Там никто не живет в праздности. Одни выдувают стекло, другие производят бумагу, словом, все, кажется, занимаются тканьем полотна или каким-нибудь ремеслом и имеют какую-нибудь профессию. Есть работа и для подагриков, есть работа и для кастратов, есть дело и для слепых, не живут в праздности и страдающие хирагрой». Означает ли это чрезвычайное дробление земельной собственности или, напротив, ее сосредоточение в нескольких руках, установить нельзя, так как мы, например, не знаем, насколько велики были в Нижнем Египте храмовые наделы и государственные владения. Да, в конце концов, даже с участка, находившегося в личном пользовании, взимались огромные налоги.

Выше уже мельком упоминалось о местности под названием Буколия, расположенной по соседству с нынешним Думьятом. Древние жители этой местности, о которых, видимо, несколько столетий никто не вспоминал, создали нечто вроде разбойничьего государства. Даже в самой Италии империя иногда позволяла разгуляться шайкам грабителей. Практически перед самым носом у могущественного Септимия Севера и его победоносной армии весьма одаренный Булла Феликс с шестьюстами товарищами два года ухитрялся взимать дань за проезд по Аппиевой дороге. Несколькими десятилетиями позднее упоминается известное и богатое разбойничье семейство, проживавшее на генуэзской Ривьере, близ Альбенги, которое сумело вооружить две тысячи своих рабов. Об Исаврии и ситуации, вокруг нее сложившейся, с которой, тем не менее, мирились, речь уже шла. Но против египетских буколов пришлось начать войну даже Марку Аврелию. Дион Кассий говорит: «Они поднялись и побудили взбунтоваться других египтян; жрец [и] Изидор вели их. Сперва они замучили одного из римских военачальников; они одели его как женщину, словно бы собираясь предложить ему деньги за освобождение своих людей. Затем они убили его и его товарища, принесли клятву на внутренностях последнего и съели их. <...> Они нанесли поражение римлянам в открытом бою и почти уже захватили также Александрию, если бы Авидий Кассий, явившийся для борьбы с ними из Сирии, не покорил их, разрушив их единодушие и разделив их, ибо не следовало рисковать, идя на битву с этой безумной толпой».

Собственно говоря, буколов насчитывалось едва ли несколько тысяч, и, если бы количество играло решающую роль, о них, пожалуй, можно было бы не упоминать в книге об истории Римской империи. Примеры того, как древние, униженные народы возвращались к варварству, мы нашли бы, разумеется, и в других областях, если бы известия о провинциях не отличались такой лаконичностью. Самоназвание буколов, означающее «пастухи коров», наводит на мысль о некоей старинной касте и ее последних остатках; но эти люди явно не имели никакого отношения к коровам, разве что крали их. Течение одного из средних рукавов Нила питает большое озеро неподалеку от моря, и поросшие тростником болота вокруг него стали жилищем или, по крайней мере, укрытием этих парий; вероятно, там находилось самое негигиеничное место в Египте, и поэтому никто особенно не претендовал на владение им. Буколы жили там частью на лодках, частью в хижинах на маленьких островках; детей привязывали полосками ткани, которые не давали им свалиться в воду. Проходы для своих челноков они прорубали сквозь осоку, и никто, кроме них, не обнаружил бы там дороги. Существуют упоминания о разбойничьих деревушках, но это, вероятно, те же самые поселения на озере. К буколам мог прийти каждый, кого не устраивало существующее общественное устройство; характер их явно выразился в восстании, случившемся при Марке Аврелии. Уже один вид этих людей, у которых волосы спереди закрывали весь лоб, а сзади свисали нестрижеными патлами, был ужасен. Поразителен контраст между поселениями, разделенными всего несколькими днями пешего хода: богатая, промышленно развитая Александрия; разбойничье государство на болотах; западнее, на озере Мареотида, – последние иудейские анахореты; в близлежащей Нитрийской пустыне – первые христианские отшельники. Сами буколы не желали иметь ничего общего с христианством; даже в конце IV столетия среди этих «диких варваров» не было ни одного приверженца новой религии.

Но пора поговорить о характере и судьбе египтян в позднеримский период. Аммиан говорит: «У жителей Египта стыдится тот, кто не может показать множество шрамов на теле за отказ платить подати, и до сих пор не могли еще изобрести орудия пытки, которое могло бы у какого-нибудь закоренелого разбойника в этой стране вырвать против воли настоящее его имя». Так относились низшие классы общества к должностным лицам. В случае несчастья, например если началась война или пропал урожай, прежде всего ругали правительство. Массы всегда были настроены бунтарски, в том числе и при прекрасных властителях. Обычно это проявлялось в злобных насмешках, не знающих границ, когда причина их – навязанная рабская угодливость. Почтенная римская матрона, жена префекта, которая поэтому вынуждена была жить в Египте, тринадцать лет не появлялась на людях и не допускала в свой дом ни одного египтянина, так что о ней, видимо, наконец забыли. Те же, кто не мог себя защитить таким образом, становились героями самых непристойных сплетен и песенок, «которые насмешникам кажутся забавными, но тем более сильно оскорбляют тех, кого высмеивают». В случае с Каракаллой, как мы уже видели, они просчитались; после нескольких лет раздумий он отплатил им, перебив несколько тысяч человек. Август и Нерон вели себя умнее; они не обращали внимания на насмешки александрийцев и забавлялись их талантливой лестью и восхвалениями.

Египтяне проявляли склонность к ссорам, стычкам и сутяжничеству, а также беспримерную лживость не только по отношению к вышестоящим, но также и по отношению друг к другу. Эти вечно угрюмые люди могли загореться диким гневом и обидой всего-навсего из-за того, что кто-то не ответил на приветствие, или не уступил места в бане, или как-то еще уязвил их болезненное самолюбие. Поскольку малейшее беспокойство могло ожесточить тысячи и взорвать все то, что накопилось у них внутри, подобные происшествия всегда были крайне опасны; и потому во имя порядка и спокойствия в стране лицу, облеченному властью, в глазах императора прощались любые гонения. Все знали, что мир можно восстановить, только пролив кровь. О многом говорит то, что в Александрии раньше, чем в любом другом городе империи (вероятно, еще во времена Птолемеев), на ипподроме стали возникать кровавые драки между болельщиками возничих.

Только религия, пусть выродившаяся и лишенная какой-либо нравственной силы, еще продолжала связывать воедино этот древний, непонятый, униженный народ. Сперва язычество, а потом и христианство служили египтянам единственным выходом бесформенной, подавленной ярости. Периодические вспышки фанатизма были вполне естественны; эпоха и случай определяли их объект. Языческий Рим всячески старался не оскорблять религиозные чувства своих подданных. Императоры, приезжая в страну, участвовали в обрядах и жертвоприношениях; на памятниках они обычно предстают как древние египетские властители, надписи же гласят: «Вечноживущий, Возлюбленный Исидой, Возлюбленный Птахом»; они строили или достраивали храмы, зачастую по обету. Но религиозная вражда легко вспыхивала внутри самого Египта, и причины для нее несложно было найти, поскольку разные храмы почитали священными разных животных. Ювенал и Плутарх оставили нам жанровые зарисовки, которые, конечно, доставляли бы читателю истинное наслаждение, если бы даже смутный отблеск древнейшей цивилизации не было больно видеть втоптанным в грязь. В каждом вполне правоверном городе спокойно поедали животных, которым поклонялись в другом. «В мое время, – пишет Плутарх («Исида и Осирис», 72), – жители Оксиринха («Щукограда») ловили собаку, приносили ее в жертву и поедали, как если бы это было жертвенное мясо, так как жители Кинополиса («Псограда») поедали рыбу, называемую оксиринх, или щука. В результате они начали войну и причинили много вреда друг другу; и позже и там и там навели порядок римляне, наказавшие их». Ювенал (15,33) рассказывает о позорном нападении тентиритов на обитателей Омба, когда те беспечно праздновали и пили на некоем торжестве; последовали не только увечья и убийства, но и поедание расчлененных трупов – обычай, принятый у буколов, о которых мы говорили выше. Естественным образом возникло предание, что древний владыка однажды благоразумно предписал разным местам культы различных животных, поскольку, если бы не вызванное таким образом постоянное соперничество, никак нельзя было бы управлять огромным и беспокойным народом Египта. В главе, посвященной краткому очерку язычества в целом, мы вернемся к этой великой религии с ее жрецами и магами, гордо презиравшей греко-римские верования.

Египетский язык, выживший и устоявший в форме так называемого коптского, более не был основным инструментом этой религии. По всей империи люди с удовольствием принимали модные верования. Как выяснили христиане, к своему огромному разочарованию, простонародье в мастерских и гаванях Александрии, населенной преимущественно греками, отличалось таким же фанатизмом, как и везде на Ниле. Здесь еще за год предвидели гонение Деция – какой-то прорицатель взбудоражил народ своими безумными импровизациями. Искусство палача дошло до предела утонченности, как это часто бывает у порабощенных народов. Преследуемым прокалывали лица и уши заостренными тростинками, их таскали по мостовым, им выбивали зубы, ломали руки и ноги и так далее, не говоря уже об обычных судебных пытках.

В общественном плане характер этого народа вызывал глубокое омерзение у римлян. Кто бы ни сталкивался с египтянином на просторах Римской империи, обязательно ожидал от него какой-нибудь грубости или неловкости, «потому что так они воспитаны». Крики и вопли, которыми они встречали высокопоставленных лиц, пусть это был даже сам император, казались невыносимы. И потому, когда настало время образумить и покарать Египет, римляне колебались не слишком долго. В середине III века всю империю обезлюдили ужасающие бедствия – война и эпидемия чумы; но африканскую провинцию постигли и особые, собственные несчастья.

При Галлиене (254 – 268 гг.) раб одного александрийского чиновника был убит военным за то, что с египетской насмешливостью утверждал, будто у него башмаки лучше, чем у солдат. Народ проявил редкую солидарность, и перед резиденцией префекта Эмилиана собрались толпы людей, хотя сперва было неизвестно, кто же, собственно, виноват. Вскоре полетели камни, обнажились мечи, поднялся шум, неистовство охватило всех; префект должен был либо пасть жертвой толпы, либо если бы он все же сумел усмирить мятежников, то дальше мог ждать только лишения чина и кары. В этой критической ситуации он провозгласил себя императором, видимо, по требованию войск, которые ненавидели бездеятельного Галлиена и желали, чтобы их повели сражаться с варварами, изнурявшими страну, и освободили от мелких и недостойных повинностей. Эмилиан прошел весь Египет, оттеснил вторгшиеся племена и оставил собранное зерно государству; в этом послаблении не было ничего неестественного, поскольку Запад в это время обеспечивали всем необходимым Постум и его преемники. Но когда Эмилиан собрался в поход за Красное море, Египет сдал его Теодоту, военачальнику Галлиена, и Теодот отослал пленного Галлиену. Возможно, Эмилиана удавили в той же камере Туллиевой темницы в Риме, где некогда умер голодной смертью Югурта.

Неизвестно, отомстил ли Галлиен мятежной провинции еще каким-нибудь образом. В любом случае много пользы это ему не принесло, так как Египет вскоре снова оказался утрачен (261 г.), правда, ненадолго, но при ужасных обстоятельствах, о которых мы, к сожалению, не имеем точных сведений. Мы не знаем, что за битвы и между кем бушевали в Александрии в тот год, когда Макриан властвовал над Востоком; но к концу этого срока, как сообщает епископ Дионисий, город стал неузнаваем из-за совершившихся в нем жестокостей; главный проспект, возможно, та самая улица, имевшая в длину тридцать стадиев, стала безлюдна, как Синайская пустыня; воды покинутой гавани были красны от крови, и близлежащие каналы полны трупов.

Галлиен сохранил господство над Египтом, но при его преемниках, Клавдии Готском и Аврелиане, весь Египет или по меньшей мере Александрия дважды переходила в руки великой владычицы Пальмиры, наследницы Птолемеев. Это был последний значительный национальный подъем (в нескольких других провинциях проходили похожие выступления) в целом отнюдь не агрессивного, стареющего народа; немало людей выступило и за и против Зиновии, и местные армии, по-видимому, пополнили войска и на той и на другой стороне. Пальмирцы одержали победу, но спустя недолгое время собственное их королевство пало в результате обширной кампании Аврелиана (273 г.). Сторонникам Пальмиры среди египтян, враждебно настроенным к Риму, оставалось ждать только строжайшего наказания; вероятно, всеобщее отчаяние заставило богатого уроженца Селевкии по имени Фирм, проживавшего в Египте, объявить себя императором. Единственный наш источник по этому вопросу уверяет, что не будет смешивать трех человек по имени Фирм, фигурирующих в истории Африки того времени; но его описание этого узурпатора настолько противоречиво, что едва ли может относиться к одному человеку. Его Фирм ездит верхом на страусах, а также способен съесть целого страуса и мясо гиппопотама, не говоря уже о его дружеских отношениях с крокодилами; он ставит себе на грудь наковальню, и по ней ударяют молотом. Этот же человек – друг и спутник Зиновии и один из крупнейших торговцев и промышленников Египта. Он хвалится, будто может содержать целую армию на доходы от своей бумажной фабрики; у него заключены контракты на поставки с арабами и блемиями, которые контролируют товарообмен с Красным морем и внутренними областями Африки; суда его часто плавают в Индию. В других местах в пурпур обычно облекались офицеры, провинциальная знать и искатели приключений; о многом говорит то, что в Египте на это отважился богатый купец, при том, что в ходе войны гибель его была неминуема.

Аврелиан хотел побыстрее разделаться с «вором престола»; он разбил его в бою, а затем осадил его в Александрии. Там Фирм и его сторонники, по-видимому, какое-то время удерживали старинную крепость – Брухион; во всяком случае, когда Аврелиан захватил Фирма и казнил его, то счел уместным стереть с лица земли всю эту часть города. Так обратились в пепел дворец Птолемеев, их великолепные гробницы, Мусей – неотъемлемая часть духовной жизни позднеэллинистического периода, гигантские колонны пропилей, поддерживавшие высокий свод, – уже не говоря о разоренных театрах, базиликах, садах и прочем. Было ли это возмездие, или же победитель руководствовался только стратегическими соображениями? Нельзя забывать, что в некоторых областях империи неминуемо наступил бы голод, если бы мятежный Египет сократил вывоз продуктов, что фактически и произошло при Фирме. Но когда, чтобы лишить город возможности бунтовать и защищаться, необходимо идти на такие жертвы – это дурной знак и для правителя, и для подданных.

Египтянам это разорение послужило очередным стрекалом. При Пробе (276 – 282 гг.), а может быть, даже раньше, в страну прибыл один из наиболее энергичных полководцев того времени, галл Сатурнин, и дерзкие александрийцы незамедлительно объявили его императором. Насмерть испуганный этим известием, Сатурнин бежал в Палестину. Поскольку он не знал великодушия Проба, то по некотором размышлении решил, что пропал, и со слезами облачился в пурпурный пеплум статуи Афродиты, пока его сторонники приносили ему клятвы верности. Утешало его то, что, по крайней мере, он умрет не один. Проб был вынужден послать туда армию, и несчастный пленный узурпатор был против воли императора удушен. Позднее Пробу снова пришлось воевать в Египте, поскольку нубийцы-блемии, уже давно представлявшие собой опасность, захватили часть Верхнего Египта, а именно Птолемаиду, что на Ниле, о которой уже шла речь. Ее жители, неисправимые бунтовщики, потворствовали завоевателям. Блемии, гибкие, смуглые, неуловимые жители пустыни, стали управлять перевозками между городами-портами Красного моря и Нила; порабощать этих людей или уничтожать было равно невыгодно, и их просто время от времени осаживали. Но теперь римские военачальники получили высшие полномочия и, разумеется, строго покарали виновных. Но при Диоклетиане весь Египет снова взбунтовался, и на протяжении нескольких лет, когда только что усмирили Галлию, императоры одновременно пытались вернуть Британию и низвергнуть карфагенского узурпатора, а также отражали вторжения мавров и вели войну вдоль почти всей границы. Когда блемии снова завладели Верхним Египтом, некий никому до тех пор не известный человек, Элпидий Ахилл, объявил себя августом (286 г.). Только спустя десять лет (296 г.) Диоклетиан получил возможность вмешаться. Он пришел в страну через Палестину, и сопровождал его двадцатидвухлетний Константин, затмевавший императора своим могучим телосложением и величественным видом. Снова началась длительная осада Александрии, продолжавшаяся восемь месяцев, в ходе которой были уничтожены акведуки; и после гибели Ахилла последовали новые устрашающие наказания. Столица стала добычей озлобленных солдат, сторонники узурпатора подверглись проскрипции, множество людей казнили. Легенда гласит, что, когда Диоклетиан въехал в город, он повелел армии убивать, пока конь его не окажется по колено в крови; но почти рядом с воротами животное, наступив на мертвое тело, поскользнулось, и колено его окрасила кровь, после чего приказ был сразу же отменен. Это место долгое время украшала литая фигура лошади.

В Среднем Египте был полностью разрушен город Бусирис. В Верхнем Египте дела обстояли не лучше; богатый торговый город Копт, где, естественно, обосновались блемии, постигла та же судьба. После этого Диоклетиан (согласно Евтропию; христианин Орозий, использовавший материал Евтропия, ничего не сообщает на этот счет) издал несколько вполне разумных указов и стал силой проводить их в жизнь. Он отменил, конечно, не без причин, старое территориальное деление и устройство страны, введенное Августом, и разделил страну на три провинции, согласно структуре прочих частей империи. Безопасность торговых путей он обеспечил, сделав другое африканское племя из Большого Оазиса, набатов, соперниками блемиев. Набаты все время оставались на жалованье у римлян, и им перешел бесполезный кусок римской земли выше Сиены, где они с тех пор жили и охраняли границы.

В том, что истощение армии и сокровищницы вынуждало к таким паллиативным мерам и что набатам и блемиям платилось нечто вроде дани, нет вины Диоклетиана. Но вот то, как именно оба народа заключали соглашение – совершенно в его духе. На пограничном острове Филы, где в этой связи возникли мощные укрепления, были выстроены новые храмы и жертвенники, а старые – переосвящены в честь общего sacra набатов и римлян; было также создано единое жречество. Оба народа пустыни принадлежали к египетской вере, блемии особо практиковали человеческие жертвоприношения; они получили или же вернули право в определенное время года приносить изображение Исиды из Фил в свою страну и хранить его там в течение установленного срока. Пространная иероглифическая надпись запечатлела для нас торжественное движение священного корабля, везущего статую богини по Нилу.

Тем временем в Верхнем Египте возле разрушенного Копта возник новый город; император назвал его Максимианополем в честь старшего своего соправителя. Возможно, впрочем, что это был всего-навсего военный лагерь, а может быть – переименованный старый Аполлинополь.

Диоклетиан все же некоторым образом утешил Александрию в ее скорби; он снова учредил в городе раздачи зерна – милость, которой наслаждались многие города за пределами Италии. В ответ александрийцы стали исчислять годы начиная с правления Диоклетиана, а префект Помпей в 302 г. воздвиг в его честь колонну, которую ошибочно считают колонной Помпея Великого. На колонне имеется надпись: «Многосвященному самодержцу, гению города Александрии, непобедимому Диоклетиану». Огромный монолит, заимствованный из какой-то общественной постройки или предназначавшийся для так и незавершенного здания, далеко возносится над едва узнаваемыми развалинами храма Сераписа.

Наконец, у нас есть позднее и несколько таинственное сообщение о том, что в то время Диоклетиан повелел собрать и сжечь все древние записи касательно производства золота и серебра, так что египтяне более не могли приобретать таким способом богатство и в гордости своей бунтовать против Рима. Уже звучало верное замечание, что Диоклетиан мог бы сохранить эти книги для себя и для нужд империи, раз уж он верил в истинность алхимического знания. Но маловероятно, что эта мера имеет в основе, как полагал Гиббон, исключительно благоразумие и человеколюбие. Возможно, в Египте эти превращения веществ были связаны с какими-то другими отталкивающими суевериями, которые правитель, как человек в своем роде набожный, хотел искоренить.

После Диоклетиана мятежи в Египте прекратились надолго. Действительно ли император, как человек мудрый, сумел помочь этой стране, улучшив характер ее обитателей или, по крайней мере, надолго их запугав? В самом ли деле новые его установления сделали восстание ненужным или невозможным? Наиболее правдоподобное объяснение уже высказывалось – разделение власти между правителями затруднило деятельность местных узурпаторов. Далее, с воцарением Константина страсти египтян нашли выход в религиозных диспутах, более подобавших ослабевающим силам этого несчастного народа, нежели отчаянные бунты против римских чиновников и солдат. Сразу после принятия христианства ряд беспорядков на почве богословия породила ссора мелетиан и последователей Ария. Однако в Египте, как нигде в империи, язычники не менее ревностно держались за свою веру и защищали ее в кровавых стычках.

Впрочем, в одном отношении Египет, как и вся Африка, представлял собой безопаснейшую из областей империи; границы его были практически пустынны, если не упоминать о некоем количестве полудиких племен, чьи нападения не составило труда отразить. В то время как аванпостам на Рейне, Дунае и Евфрате постоянно угрожали враждебные и могущественные народы, здесь для защиты вполне хватало нескольких небольших отрядов, которые только требовалось разумно распределить. Ведь тогда никто не мог и помыслить, что однажды в Аравии появятся агрессивные полчища религиозных фанатиков, которые пройдут, сметая все на своем пути, через все страны на юго-востоке Римской империи и завладеют ими. В III столетии северное побережье Африки было значительно более густо населено, нежели теперь. Архитектурные памятники Алжира, множество епископств, о которых мы не раз встречаем более поздние упоминания, высокая культурная активность и роль страны для развития позднеримской литературы предполагают наличие благоприятной культурной ситуации, в которой мы не можем как следует разобраться из-за относительной бедности внешних ее проявлений. Кроме всего прочего, Карфаген, восстановленный Цезарем, благодаря своему положению стал одним из значительнейших городов империи, но также и наиболее опасным. Хуже всего было даже не нравственное разложение, деморализовавшее впоследствии отважных вандалов, как роскошь Капуи – солдат Ганнибала; роковым для империи оказался храм, который основал Дидон в честь небесного божества, Астреи, – не столько из-за своих услужливых проституток, сколько из-за разрушительных пророчеств и потому, что храм этот помог не одному узурпатору. Пурпурное одеяние, наброшенное на статую, восседавшую на львах и державшую светильник и скипетр, укрывало плечи не одного дерзкого мятежника. Вот и после восшествия на престол Диоклетиана против него выступил некий Юлиан. О его происхождении и последующей судьбе нам ничего не известно; он, очевидно, стоял во главе так называемых «пяти народов», с которыми пришлось воевать Максимиану и о которых мы знаем крайне мало. Они, без сомнения, были мавританцы, то есть из западной части Северной Африки, где Атласские горы, как и сейчас, видимо, служили прикрытием множеству мелких племен, неспособных нападать открыто. Завоеваний с их стороны можно было не бояться, пока римские чины не совсем еще забыли свои обязанности. Максимиан начал эту войну лишь спустя несколько лет бездействия (297 г.), из чего можно заключить, что опасность была не слишком велика и что поставки зерна в Италию не прекращались. После несчастий Египта в предыдущем году империя явно могла не бояться нехватки африканских продуктов.