ВОЗВРАЩЕНИЕ С ТОГО СВЕТА

Он жил в далекой Фракии и был любимцем Муз. Никто не мог сравниться с ним в искусстве складывать стихи и играть на лире. Услышав его пение, деревья склоняли ветви, скалы приходили в движение, а дикие звери становились кроткими и послушными.

У ног его лежат угрюмо львы,
К его жилью идут бесстрашно лани,
Умолкли птицы, опустив головки,
И замерли на нижних ветках дуба
С Орфеем не дерзает состязаться
И соловей, внимая этой песне.

Лишь единственный раз пришлось певцу участвовать в состязании, да и то поневоле. Это было давно, до Троянской войны, когда знаменитые герои, плывшие на корабле «Арго» (их потому и называли аргонавтами), отправились в Колхиду за «золотым руном». По пути им встретился остров, на котором жили сирены полуптицы-полуженщины. Этих морских дев необыкновенной красоты покарала Деметра за то, что они не помогли ее дочери Персефоне спастись от Аида, и наградила их птичьими ногами. Но пение их было таким сладким, а красота столь волшебной, что ни один смертный не мог удержаться от искушения высадиться на их острове. И там находил свою гибель. От этой участи аргонавтов спасло только вмешательство Орфея. Его репертуар показался им, видимо, более занимательным, и они миновали остров, выразив полное пренебрежение к обольстительным сиренам, призывного пения которых они даже не расслышали.

Счастливо жил певец со своей женой нимфой Эвридикой. Однажды играла она на берегу реки со своими подругами, и вдруг застиг их врасплох сын Аполлона. Бросилась в бегство нимфа и не заметила спрятавшейся в траве змеи, которая ужалила ее в ногу. Вскрикнула Эвридика и упала замертво.

Долго оплакивал Орфей свою супругу, и вместе с ним грустила вся природа. Одиноко бродил он по горам, лесам и воспевал Эвридику. А потом решился совершить неслыханное — спуститься в подземное царство и умолить его владык вернуть ему жену. Подошел он к зловещей пещере, которая вела в преисподнюю, спустился в нее — и вот он на берегу Стикса. Но как перебраться через эту роковую реку? Ведь живым туда нет дороги, как нет ни для кого и обратного пути из Аида.

Неслышно причалила к берегу ладья Харона, чтобы перевезти души умерших. Стал умолять его Орфей, чтобы он помог переправиться на другой берег. Харон удивился столь необычной просьбе, но остался неумолим. В отчаянии ударил Орфей по струнам золотой лиры, призвал на помощь все мастерство и, в конце концов, добился своего. Старик Харон, давно уже не слышавший иных звуков, кроме горестных стонов своих клиентов, не устоял перед высоким искусством. И, нарушив строжайшую инструкцию, разрешил певцу подняться на ладью.

Очутился Орфей в угрюмом царстве. Направился он ко дворцу Аида, и не умолкала его лира. Заслушался подземный мир. Расчувствовались безжалостные Эринии, богини мщения, залилась слезами богиня призраков Геката, раскрыл в изумлении пасти трехголовый Цербер, стороживший выход из преисподней. Дрогнула и сама Персефона и умолила своего грозного мужа отпустить Эвридику на землю.

«Смотри только, пока не выйдешь к людям, не оглядывайся назад, предупредил Аид. — Иначе потеряешь ее навсегда».

Скорей, скорей обратно — без оглядки! Спешит Орфей. Впереди него — Гермес, за ним — неслышная тень любимой Эвридики. Вот позади уже Стикс, и крутая тропа ведет вверх — к свету, к жизни. Но что это? Почему не слышно шагов Эвридики, почему не чувствует он ее дыхания? Может быть, отстала она на этом трудном пути? Остановился Орфей. Нет — не слышно ничего. И тогда не выдержал влюбленный певец. У самой границы, где кончался мрак, обернулся и…

«О Орфей, — прошептала бесплотная тень, — твое безрассудство погубило нас! Зовет меня обратно беспощадный рок. Прощай, великая ночь охватывает меня и уносит с собой».

И исчезла, будто дым, рассеявшийся в воздухе.

Застыл окаменевший от горя Орфей. Потом очнулся, медленно спустился в пещеру и вновь попробовал уговорить Харона. Но тщетно! Семь дней и ночей плакал он на берегу подземной реки, сетуя на свою судьбу. А когда поднялся к людям, никто не видел больше улыбки на его лице, не слышал радостных песен. До конца дней остался одиноким певец печали, уединившийся в лесах среди птиц и зверей, которым он поверял свою тоску.

Так прошли четыре томительных года. И ни разу не дрогнуло сердце Орфея при виде женщины. По-прежнему хранил он верность Эвридике и все чаще, словно угадывая волю рока, думал о том, как они встретятся и соединятся навеки там, в безмолвном мире теней.

Ждать пришлось недолго. Наступила весна, и громкие возгласы, смех взбудоражили горы: начинался веселый, буйный праздник Диониса (Вакха), бога растительности. Праздник действительно был веселым — его участники перепивались до такой степени, что утрачивали не только способность что-либо соображать, но и вообще всякое представление о стыде и приличиях. Наиболее разнузданными в оргиях оказывались спутницы Вакха — вакханки.

Власы раскинув по плечам,
Венчаны гроздьем, обнажены,
Бегут вакханки по горам.

Все ближе и ближе голоса неистовых поклонниц Диониса. Наконец выбежали они на поляну, где сидел Орфей, увидали его и гневно закричали: «Вот он, ненавистник женщин!»

Говорят, правда, что ярость в их помутившийся ум вложил сам Дионис, рассерженный тем, что певец пренебрег его культом и стал служить Аполлону.

Окружили вакханки Орфея и стали забрасывать его камнями. Но камни, покорные его лире, падали у ног певца. Все громче звучали флейты и гремели тимпаны, пока, наконец, шум и крик не заглушили голос Орфея. И упал он, пронзенный жезлом.

Набросились на него обезумевшие вакханки, окровавленными руками разорвали его тело и бросили его голову в реку, которая понесла ее к морю. А вослед плыла, тихо качаясь на волнах, его волшебная лира.

Заплакали тогда деревья, цветы и скалы, и вторили им звери я птицы. Река стала полноводной от слез. Нимфы и дриады облачились в темные одежды.

Наконец приняли голову Орфея морские волны и осторожно понесли ее дальше. Лира же его плыла в открытом море, пока не оказалась у берегов Лесбоса. С тех пор славится этот остров своими песнями, и многих известных поэтов подарил он миру. Но боги не захотели, чтобы лира великого певца оставалась на земле, и поместили ее на небе. Там, среди других созвездий, и поныне сияет созвездие Лиры с ослепительной звездой Вегой.

А Орфей? Разве можно говорить, что он умер? Он, которого считали творцом музыки. Он, чье имя вдохновляло поколения музыкантов, поэтов, художников. Когда на рубеже XVI–XVII веков в Европе появится опера (ее будут сначала называть музыкальной драмой), миф об Орфее станет самым излюбленным ее сюжетом.

Таково название одной из первых (дошедших до нас) опер в мировой истории. Она была показана в 1600 году во Флоренции.

Через семь лет жители Мантуи услышали оперу прославленного Монтеверди «Орфей».

А еще через полтора века голос Орфея зазвучит со сцены венского театра и обессмертит имя создателя оперы, арии из которой и поныне входят в репертуар певцов. Этого композитора — великого реформатора оперного искусства — звали Кристофер-Виллибальд Глюк, «Кавалер Глюк»…

А остров Лесбос по праву мог гордиться своими поэтами — потомками и наследниками Орфея. Первое место среди них греки отдали крупнейшей поэтессе древности — Сафо. Как писал философ Платон:

Девять считается Муз, но их больше — ведь Музою стала
И лесбиянка Сафо. С нею их десять теперь.

Она жила в конце VII — начале VI века до нашей эры, и слава ее гремела по всему тогдашнему культурному миру. Ее считали загадкой, чудом, и имя ее окутано легендой.

Из Греции, Малой Азии, с островов Эгейского моря стекались к ней в Митилену девушки. Ее жилище называли «домом служительниц Муз» (позднее его назовут более кратко — «Музей»). В этой своеобразной общине девушки обучались игре на лире, стихосложению, танцам, а более всего — сложному и никогда не стареющему искусству быть женщиной. Музыка и поэзия нужны были не для того, чтобы стать профессией. Сафо стремилась с помощью культа Афродиты и Муз воплотить идеал женской красоты. И в Митилене женщина оживляла городскую жизнь, давала ей особое очарование своей одеждой, своим вкусом, своим искусством. Любовь и красота способны сделать человека счастливым. Искусство же делает его возвышенным и благородным. Так думали эллины.

Стихи Сафо — особый мир, с его страстями и разочарованиями. В них ночь и звезды, вселяющие печаль, в них шелест листьев и пенье птиц, пробуждающие радость, в них цветущая красота человеческого тела и волнение любви.

Рассказывают, что Солон, дожив до глубокой старости, услышал однажды от своего внука ее стихи и попросил еще раз продекламировать их: он не хотел покинуть этот мир, не заучив песен Сафо. А благодарные митиленцы запечатлели ее облик на своих монетах.

Ее цитировали крупнейшие поэты и писатели Греции и Рима, долгое время ощущалось ее влияние и на европейскую литературу, хотя, после того как в XI веке строгие и заботившиеся о чистоте нравов византийцы сожгли ее произведения, от них уцелели лишь небольшие отрывки. Но мысль о том, что красота-это высшая истина, никогда не покидала умы философов и поэтов. В XX веке Анатоль Франс признается: «Если б мне пришлось делать выбор между красотой и правдой, я бы выбрал красоту, потому что в ней больше истины».

Что же касается вечного вопроса о влиянии искусства на нравы общества, то в древности к единому мнению прийти так и не удалось. Слишком много было перед глазами примеров того, как в одних и тех же людях благополучно уживались тонкий вкус и звериная жестокость, вдохновенные творческие порывы и низменные страсти. В одном лишь греки не сомневались: если высокое искусство и может облагородить людей (но может и оказаться бессильным!), то дурное искусство наверняка испортит их души. (Как показал дальнейший ход событий, искусство действительно оказывалось способным поднять человека на уровень богов, как это было в эпоху Возрождения, или низвести его до положения ничтожного, безликого и пассивного существа.)

В мифах оценку произведениям искусства давали, в конечном счете, боги. При этом они всегда считались только со своими вкусами и настроениями. Боги оказывались куда более нетерпимыми, чем смертные. Горе тому, кто посмеет соперничать, например, с Аполлоном! Мстительный и завистливый бог ревниво оберегал свой авторитет, и самая мысль о соперничестве с ним казалась кощунством. Дерзкого ожидала жестокая кара. Так пострадал фригийский сатир (лесной божок) Марсий.