Это третья наша с тобой встреча, мой закаленный читатель-подвижник, в сумрачной гостиной Баскервиль-холла. Мы уже промурыжили под обиженное бормотанье Бэрримора начало «Повести временных лет», а затем под демонический храп старика Хоттабыча путевые записки ибн Фадлана о его путешествии к поволжским «славянам». И вот с моей стороны новое завлечение в Баскервиль-холл, теперь на Константина VII Багрянородного, византийского императора середины X века.

Сей император вошел в историю скорее как заслуживающий внимания писатель, чем заслуживший уважение монарх, потому видимо и его труд «Об управлении империей», к которому мы обращаем свои взоры, представляет скорее интерес познающему историю, чем пользу постигающему азы самодержавия. Во всяком случае, основному адресату, сыну Роману, этот труд не помог: тот был сначала оттеснен от трона своим тезкой дедом, а затем после всего трех с небольшим лет царствования и вовсе лишен власти военачальником Никифором Фокой. Судьба Романа, впрочем, была весьма типичной для правителей Византии, в частности из македонской династии, о которой для тебя, мой уже привыкший к точности читатель, даю справку, для чего у нас, как и прежде, под рукой разные энциклопедии, в том числе Большая советская (далее БСЭ):

«Македонская династия — династия византийских императоров (867–1056). КМ. д. принадлежали: Василий I Македонянин (правил в 867–886), происходил из крестьян фемы Македония (отсюда его прозвище и название династии); Лев VI (886–912); Александр (брат Льва VI) (912–913); Константин VII Багрянородный (сын Льва VI) (913–959); Роман I Лакапин (тесть Константина VII) (920–944) — соправитель Константина VII, узурпировавший фактически всю власть; Роман II (сын Константина VII) (959–963); Никифор II Фока (963–969) захватил престол в результате мятежа малоазийской военной знати, женился на вдове Романа II; Иоанн I Цимисхий (969–976) пришёл к власти после аристократического переворота, женился на дочери Константина VII; Василий II Болгаробойца (сын Романа II) (976–1025); Константин VIII (брат Василия II) (1025–28); Роман III Аргир (1-й муж Зои, дочери Константина VIII) (1028–34); Михаил IV Пафлагон (2-й муж Зои) (1034–41); Михаил V Калафат (племянник Михаила IV, усыновленный Зоей) (1041–42); Зоя и Феодора (дочери Константина VIII) (1042); Константин IX Мономах (3-й муж Зои) (1042–55); Феодора (1055–56)».

Наш интерес к «багряно урожденному» Константину Львовичу объясняется очень просто: он правил во времена становления Киевской Руси, и его свидетельства, касающиеся этого процесса, чрезвычайно ценны. Ценность эта к тому же многократно усиливается тем печальным фактом, что документов такого рода в распоряжении историков ничтожно мало. Практически все наши представления о Киевской Руси и процессах образования русского государства основаны на единственном источнике — «Повести временных лет», который у нас почему-то считается летописью. В наших предыдущих совместных чтениях я убеждал тебя, мой неискушенный читатель, что это не летопись, а беллетристика на исторические темы, которая ни в коем случае не может служить надежным основанием для реконструкции реальной истории становления Киевской Руси. Тем не менее, за неимением других отечественных источников того времени к этому художественному произведению я все же вынужден буду время от времени обращаться, по-прежнему называя просто «Повестью» все с той же целью подчеркнуть его беллетристический характер и, к тому же, следуя намерениям самого его автора, не раз подчеркивавшего в тексте, что пишет он повесть.

Вследствие недостаточности местных исторических источников особенно ценным становится все, что написано о Киевской Руси за ее пределами. Ценность написанного «иностранными» авторами тем больше, что вследствие естественной отстраненности их свидетельства не ангажированы, лишены апологетики и пристрастности «Повести», не испытывают постоянного давления заранее выстроенного сюжета, а потому в целом более достоверны. После записок ибн Фадлана 922 года следующими такими документами оказываются два труда Константина Багрянородного «О церемониях при византийском дворе» и «Об управлении империей», соответственно времени правления самого императора относимые к середине X века.

Труд «О церемониях при византийском дворе» интересен только тем, что подтверждает реальность существования княгини Ольги «Повести», прием которой в константинопольском дворце описан как один из примеров византийских придворных церемоний. Попутно полезно заметить, что вся Македонская династия правила параллельно с первыми реальными князьями и княгинями древней Руси: Роман Лакапин был искусителем и экзекутором⁹⁶ Игоря, Константин VII — современником гостившей у него Ольги, а Иоанн Цимисхий — противником и победителем Святослава. «О церемониях при византийском дворе», труд сам по себе скучный до нудности, мы с тобой, мой вечно куда-то спешащий читатель, даже не будем открывать, а из всего творческого наследия Багрянородного возьмем только одну главу из другого опуса, «Об управлении империей», девятую, целиком посвященную древней руси, или росам, как они по византийской традиции называются в самом тексте, которая так и озаглавлена: «О росах, отправляющихся с моноксилами⁹⁷ из Росии в Константинополь». Поскольку она не из самых коротких, мы с тобой, мой рациональный читатель, позволим себе, как это уже практиковали раньше, делать только наиболее важные и интересные извлечения… для последующих развлечений. Хотя, какие уж тут развлечения без Бэрримора с его разнообразными, но быстро иссякающими наливочками и миссис Бэрримор с ее однообразными, но неиссякаемыми закусочками к ним? Наш дворецкий, который и раньше не отличался хорошим слухом, вряд ли услышит наши призывы с канарских пляжей, возвращаться с которых на промозглую родину он явно не спешит. Зато по старой памяти к нам на огонек неожиданно заглянул доктор Ватсон, еще не забывший времена героической борьбы с Баскервильским псом. Интересно, что на сей раз повлекло его в гримпенские топи девонширской глухомани? Я конечно не Шерлок Холмс, но судя по физиономии Ватсона, которую тот старательно прячет в широкий шарф, доктор просто сбежал от своего старого друга, изрядно покусанный его пчелами — новым увлечением ушедшего на покой великого сыщика. Что ж, джентльмены, не будем обращать внимание на личности, тем более пребывающие не в лучшем своем виде.

— Заходите, доктор, раздевайтесь. How do you do!⁹⁸

— Hi foul scribbler! Oh, shits, my muffler is sooty!⁹⁹

О, времена, о нравы! Образцовый английский джентльмен, не успев войти, ругается, как последний извозчик. Впрочем, действительно у нас грязновато. Огонек Баскервиль-холла, на который заглянул мой коллега по писательскому ремеслу, сильно чадит из-за давно не чищенной каминной трубы. Да и подмести некому. А что поделаешь? Придется все это Ватсону проглотить. Благо, чем все это запить, у нас найдется.

— It is not worth bothering, doctor, everything is sooty here. You've just daubed your beard as well¹⁰⁰.

— Oh, my beard! — Ватсон бросается к зеркалу, на ходу опрокидывая колченогий столик, уставленный пивными банками. — Oh, my Lord, I'm all beered now!¹⁰¹

— Тем более не стоит беспокоиться! Здесь все в саже и пиве, так что без церемоний садитесь, доктор, и наливайте себе. «ПИТ» — это, конечно, не портер, не Гиннесс и даже не эль. Он… гораздо лучше.

А ты, мой слегка недовольный виртуальный читатель, изволь подвинуться и освободить джентльмену место у камина. Это древнее сооружение, хоть и чадит, но немного греет. Тебе же вследствие твоей виртуальности сырость не страшна, не то что изнеженным англичанам вроде Ватсона и теплолюбивым джинам вроде Хоттабыча.

Ну вот, кажется все худо-бедно устроились. Можно с книгой «Об управлении империей» в руках погружаться в стародавние времена, болтающиеся где-то почти посередке между современностью и Рождеством Христовым.

Да будет известно, мой вертящийся в продавленном, протертом и вообще неудобном кресле гостиной Баскервиль-холла гость, что с этих самых слов багрянородный писатель начинал все главы штудируемого нами труда, в том числе и открытую нами девятую: «Да будет известно, что приходящие из внешней Росии в Константинополь моноксилы являются одни из Немогарда, в котором сидел Сфендостлав, сын Ингора, архонта Pocuu, а другие из крепости Милиниски, из Телиуцы, Чернигоги и из Вусеграда».

И уже в первом предложении мы с тобой, мой еще толком не усевшийся читатель, встречаемся с первой загадкой императора — Внешней Росией (εξω 'Ρωσία), загадкой достойной самого Шерлока Холмса, в нашем случае в лице доктора Ватсона, к сожалению, порядком искусанном.

Советско-росиийская официальная история вслед за А. Насоновым всегда стремилась отождествить Русскую землю «в узком смысле» с некой «внутренней» Русью, включавшей Киев, Чернигов, Переяславль и их окрестности, и противопоставляла ей «внешнюю» Русь Багрянородного, в которую отходили в первую очередь Новгород, а также все прочие города за пределами собственно Русской земли «в узком смысле». Между тем оригинальный текст Багрянородного, прочти его еще раз, мой не признающий авторитетов читатель, упорно противится такой трактовке. Константин недвусмысленно включает во «внешнюю Росию» не только один из основных городов Русской земли «в узком смысле» — Чернигов (Чернигога), но даже расположенный всего в 15 километрах от Киева Вышгород (Вусеград)! Попытки спасти положение утверждениями типа того, что «внешняя» Русь Багрянородного «противопоставлена не Киеву, а самому Константинополю (приходящие из внешней Росии в Константинополь моноксилы)»¹⁰² лишь усугубляют дело, поскольку на самом деле, если читать текст непредвзято, сам Киев тоже противопоставлен Константинополю, ведь именно оттуда в конечном счете, как следует из дальнейшего текста, отправляются моноксилы в Византию. То есть, как ни верти, Киев наравне с другими городами тоже должен входить во «внешнюю Росию». Если не подгонять решение под ответ, то следует признать, что вся Русь, которую мы зовем Киевской, в самом широком ее смысле, определяется Константином Багрянородным как «внешняя». Что неизбежно порождает вопрос, который мы не преминем задать доктору Ватсону:

— Где же тогда располагалась предполагаемая «внутренняя» Русь?

— Wel-1-l — I guess it has been situated— inside, hasn't it?¹⁰³

И вдруг без всякого перехода доктор добавляет на достаточно понятном русском языке:

— Не будете ли любезны передать еще баночку?

Вот на что, мой обомлевший читатель, способен в соответствующих дозах «ПИТ»!

Баночку я, конечно, передам, но это же не решение вопроса. Решением могла бы быть все та же «черноморская Русь», вроде бы существовавшая где-то в районе Керченского пролива и, следовательно, расположенная ближе к Константинополю, чем Киевская. Та самая «внутренняя» приазовская Русь, из которой (а) Игорь захватил соседний Самкерц¹⁰⁴ и, понуждаемый победившим его Песахом, затем напал на Византию (по тексту «Кембриджского анонима»); в которую (б) он удирал после уничтожения его флота греческим огнем (по византийскому историку Льву Диакону¹⁰⁵); которая (в) не имела права нападать на Корсунь (Херсонес Таврический) и, более того, должна была защищать Корсунь от черных булгар (по договору с Константинополем Игоря, а затем и Святослава).

В контексте пункта (в) этого перечня полезно обратить внимание на еще одну фразу, которая нам встретится далее по тесту: «Росы, направляясь в Таврику, проходят от Днепра путь через Черную Булгарию и Хазарию…» То есть на Корсунь приднепровская Русь и напасть-то не могла, не потревожив хазар и черных булгар, а уж защищать Херсонес от Черной Булгарии, территория которой лежала между Киевом и Крымом, и подавно. И тем не менее договор обязывает Игоря Херсонес защищать. Это было очевидно невозможным из Руси Киевской, то есть «внешней», но, вероятно, достаточно реальным из Руси «внутренней». Не могли же все поголовно правители Византии быть идиотами! Следовательно эта «внутренняя» Русь должна была существовать, скорее всего, между Херсонесом и черными булгарами, то есть на Черном или Азовском море.

— Вы правы, дорогой доктор, «внутренняя Росия» должна была быть внутри греческой ойкумены. И Керченский пролив, он же устье Русской реки у арабов, где греки основали свои первые колонии не позже VI века до н. э., вполне подходит для этой цели.

Здесь же, в первой цитате нас ждет и вторая загадка — Немогарда (Νεμογαρδα). Общепринята трактовка Немогарды как Новгорода, либо как простого искажения привычного нам имени, либо как производного от *Невогарды, имея в виду древнее название Ладожского озера — Нево. Если принять, по одному или другому основанию, такое соответствие, то Багрянородный дает нам очень интересную и важную информацию: Святослав (Σφενδοσθλαβος) Игоревич княжил в Новгороде, о чем даже не заикается «Повесть». Так что же, традиция отсылать сына, будущего преемника великокняжеской власти, из Киева на «стажировку» в Новгород берет начало не со Святослава¹⁰⁶, а еще раньше, с его отца Игоря? Получается, что так. Точнее могло бы получиться при выполнении сразу двух условий: во-первых, если бы Святослав на самом деле княжил в Новгороде, и во-вторых, если бы Игорь действительно княжил в Киеве. Но, увы и ах, во времена, когда багрянородный монарх написал свой труд, Новгорода еще физически не существовало. Как утверждает неподкупная и равнодушная к буйствам национальных чувств археология, в то время будущий Господин Великий Новгород еще только-только зарождался, его и городом-то назвать было нельзя, а уж на роль стольного града, княжеской резиденции младенец-Новгород не тянул и подавно. Так что Немогарда могла быть либо Ладогой, либо Рюриковым городищем, либо еще чем-нибудь, о чем мы даже не подозреваем. Однако еще интересней вопрос: где княжил сам архонт Игорь (άρχοντος Ίγγωρ)? Вот этого Константин так нам и не сказал. Жаль! А то бы мы наконец узнали, где все-таки располагалась «внутренняя Росия», была ли она все же приднепровской, таинственной приазовской или какой-нибудь еще Русью.

Крепость Милиниска первой цитаты почти единодушно трактуется специалистами как Смоленск, причем, судя по археологическим данным, речь идет не о современном Смоленске, а о Гнездове. Не вызывает сомнений и отождествление Чернигоги с Черниговым, а Вусеграда с Вышгородом. Не идентифицированы однозначно Телиуцы. Наиболее частое сопоставление их с Любечем выглядит абсолютно некорректно не только из-за явной непохожести названий, но, главное, потому, что археологически Любеч возникает не ранее XI века и во времена Багрянородного еще не существует даже «в проекте». Таким образом, перед нами уже третья загадка императора.

Как я уже отмечал в предыдущих своих расследованиях, автор «Повести» разбрасывает по просторам древней Руси множество городов, которых археологи упорно не находят. На самом деле для середины X века археология нам предоставляет столь ограниченный выбор реально существовавших на Руси городов, что для этих Телиуц по существу и выбирать-то нечего кроме Полоцка. Поразительно, но я нигде не встречал такого варианта сопоставления, хотя созвучность Теулицам Полоцка по крайней мере не хуже Любеча! А если еще добавить конъектуру Τεου… → Που…, то есть предположить, что искривившаяся палочка от прописной П превратилась в строчную ε при заглавном Τ, то Теулицы легко и непринужденно превращаются в Пулицы… Но тут я остановлюсь, чтобы не вторгаться в чересчур профессиональную область и заодно пощадить чувства доктора Ватсона и твои, мой нахмурившийся читатель.

«Итак, все они [моноксилы] спускаются рекою Днепр и сходятся в крепости Киоава, называемой Самват».

Четвертая загадка императора — Крепость Киева Самбат или Самват (Σαμβατας).

Сколько различных объяснений выдвинули ученые этому загадочному Самбату! Тут и чей-то «гадатель по звездам», и армянское имя Самбат, и еврейская река Самбатион, и даже «субботний рынок». Отдельно выделю объяснение из ивритского шаббат — «суббота», на почве которого я сам в свое время приложил руку к попыткам решения этой загадки, предложив этимологию из венгерского szombat [сомбат] — «субботний → воскресный», производного как раз от шаббат. Весьма интересно и просто (а простота всегда привлекает!) объяснение Г. Мокеева, что «Городец на Почайне и был назван Константином Багрянородным Самбатом очевидно по аналогии с портом Самбат в Константинополе за бухтой Золотой Рог (за Судом)». Наконец, весьма расхоже объяснение из якобы хазарского (булгарского) Сам + Бат — «высокая крепость». Бог знает, что за специалист в хазарско-булгарском языке это сказал и откуда он это взял? Но до чего же красиво! Ведь, если такая этимология соответствует истине, то по существу высокая крепость — это… Вышгород. Тут самое время вспомнить, мой следящий за научной литературой читатель, что первые русские археологические подтвержденные города располагались не на том месте, где находятся их современные преемники, а по соседству. Таковы пары Гнездово → Смоленск, Сарское городище → Ростов, Тимирево → Ярославль и Рюриково городище → Великий Новгород. Тогда почему бы не продолжить список парой Вышгород → Киев? Совсем не невозможно. По крайней мере, по совокупности всех известных летописных данных с большой степенью вероятности можно утверждать, что резиденцией княгини Ольги был именно Вышгород, в то время как присутствие ее и всех князей до Владимира I в Киеве остается под большим вопросом из-за более чем скромных результатов многолетних тщательных (еще бы!) археологических изысканий в киевской земле.

Но отождествлению Самбата с Вышгородом есть бросающееся в глаза препятствие, которое наверняка заметил доктор Ватсон.

— Так как же, доктор, заметили?

— Я заметил, что мне почему-то стало трудно выражаться.

— Еще бы, доктор, ведь Вы выражаетесь по-русски… Да не озирайтесь так испуганно, тут заметить Вашу оплошность просто некому.

— Хм, а этот Ваш развалившийся в кресле виртуальный читатель?

— Так он же плод фантазии, фантом. В любом случае, доктор, Вы можете целиком положиться на его скромность. Да и вообще о чем мы говорим? Обстановка у нас настолько дружески непринужденная, что не пора ли, доктор, перейти на «ты»?

— Ага, — доктор лихо закидывает за спину свой почерневший от сажи шарф, чтобы не мешал, и как ни в чем не бывало протягивает руку: — дай-ка еще пару банок!

— На здоровье, Джонни¹⁰⁷!

С Ватсоном все ясно, а вот не переоценил ли я твою скромность, мой может быть не слишком воспитанный, но безусловно внимательный читатель? Конечно, за скромность поручиться не могу, но в твоей наблюдательности я уверен: ты заметил то мешающее отождествлению Самбата с Вышгородом препятствие, которое миновало внимание простодушного Ватсона. Ну конечно, Вышгород встречался в этом же тексте предложением ранее под «своим» именем Вусеград! Действительно серьезное препятствие, только вряд ли достаточное, чтобы сразу отметать смелое предположение. Хотя оба имени, Вусеград и Самбат, расположились в соседних пассажах, те не образуют единого целого и относятся к разным смысловым группам, полученным, скорее всего, от разных информаторов и поэтому соединенных по смыслу с помощью вводного слова «итак». Недаром еще

Д. Оболенский выделял список городов в первом предложении как отдельную составную часть текста. Эклектичность труда Багрянородного очевидна и общепризнана. Разнородность источников информации о Руси наглядно проявляется, например, в множественности названий Киева: то Киоава в только что приведенной цитате, то Киова в следующей, то, как встретится еще далее, и вовсе Киав. Познания Константина о географии Поднепровья вряд ли сильно отличались от познаний доктора Ватсона, поэтому он тоже не мог заметить это «противоречие». А значит, появление в тексте Вышгорода под двумя разными именами вполне возможно. Тем более что на самом деле даже и не разными, а одним и тем же, но на двух разных языках, хазарском и славянском, что реально отражало этнический состав населения Киевщины X века.

«Славяне же, их пактиоты, а именно: кривитеины, лендзанины и прочие Славинии — рубят в своих горах моноксилы во время зимы и, снарядив их, с наступлением весны, когда растает лед, вводят в находящиеся по соседству водоемы. Так как эти водоемы впадают в реку Днепр, то и они из тамошних мест входят в эту самую реку и отправляются в Киову Их вытаскивают для оснастки и продают росам. Росы же, купив одни эти долбленки и разобрав свои старые моноксилы, переносят с тех на эти весла, уключины и прочее убранство… снаряэюают их. Ив июне месяце, двигаясь по реке Днепр, они спускаются в Витичеву, который является крепостью-пактиотом россов, и, собравшись там в течение двух-трех дней, пока соединятся все моноксилы, тогда отправляются в путь и спускаются по названной реке Днепр».

Слово пактиоты обычно переводится как «данники». То есть славян Багрянородный представляет как данников россов, причем всех славян в совокупности, а именно (как уточняет сам автор): хорошо известных по нашим летописям древлян (Δερβλενινοι), совершенно не известных нашим летописцам лендзян (Λενζενινοι) и прочих славян. Здесь есть над чем поразмыслить.

— Не правда ли, Джон? Да ладно тебе, я же шучу. И не вытирай подлокотник шарфом, не забывай, что он весь в саже. Да что же ты, Ванюша, опять дергаешься? Ничего страшного! В общем, забудем, не бери в голову.

Конечно же не все славяне были данниками россов. Вряд ли кто сомневается, что западные славяне — ободриты, лужичане, поляки, чехи и моравы — знать не знали этих самых росов и не могли быть их пактиотами. Правда, нельзя с уверенностью утверждать, что византийский император, хотя и неплохо для своего времени подкованный в географии, вообще знал об их существовании. Но ведь точно так же не были данниками росов и южные славяне: сербы, хорваты, болгары и македонцы. А этих славян византийцы не знать не могли, поскольку были их соседями и их тесное знакомство длилось уже не менее трех веков. Так что «славинии» Багрянородного скорее всего подразумевают только восточных славян и, на мой взгляд, могли бы быть сопоставлены со Славней арабских географов, которая как одна из трех «категорий» русов у арабов так или иначе противопоставлялась двум другим «категориям», Куябе и Артании.

Возможно точное значение слова пактиот не совсем соответствует русскому «данник». Допускаю, что Константину непросто было найти термин для однозначного отражения реальных взаимоотношений россов и славян. Эти отношения раскрываются самим текстом в двух местах. Первое — только что приведенная цитата. Славяне, срубившие моноксилы, то есть однодеревки, а точнее только их килевые однодеревные основы, сплавляют их по Днепру к Киеву и там продают россам, которые достраивают эти основы, наращивая борта, приделывая уключины, мачты и так далее. Значит, между славянами и россами существовали определенные торговые отношения, скорее равноправные, чем просто даннические.

Второе место, характеризующее взаимоотношения между россами и славянами, встретится нам в свой черед, и тогда мы вновь вернемся к этому вопросу. А пока продолжим решение четвертой загадки, множественности названий Киева. А на самом деле может быть даже не Киева, а Киевщины? Мы уже читали, что «моноксилы сходятся в крепости Киоава», а теперь Константин уточняет, что они же, будучи подготовлены к сплаву по Днепру, «отправляются в Киову». Согласись, мой внимательный читатель, все это выглядит так, как будто эта Киова — название не города, а местности, страны. И это вполне созвучно принятому у арабов делению древней Руси на три области: Куябу, Славию и Артанию.

А теперь наступает очередь пятой и, пожалуй, самой интригующей загадки Багрянородного о «русском» языке середины X века.

«Прежде всего они [россы в моноксилах] приходят к первому порогу, нарекаемому Эссупи, что означает по-росски и по-славянски „Не спи“. Порог этот столь же узок, как пространство циканистирия, а посередине его имеются обрывистые высокие скалы, торчащие наподобие островков. Поэтому набегающая и приливающая к ним вода, низвергаясь оттуда вниз, издает громкий страшный гул. Ввиду этого росы не осмеливаются проходить между скалами, но, причалив поблизости и высадив людей на сушу, а прочие вещи оставив в моноксилах, затем нагие, ощупывая своими ногами дно, волокут их, чтобы не натолкнуться на какой-либо камень. Так они делают, одни у носа, другие посередине, а третьи у кормы, толкая их шестами, и с крайней осторожностью они минуют этот первый порог по изгибу у берега реки.

Когда они пройдут этот первый порог, то снова, забрав с суши прочих, отплывают и приходят к другому порогу, называемому по-росски Улворси, а по-славянски Острову-нипрах, что значит „Островок порога“. Он подобен первому, тяжек и трудно проходим. И вновь, высадив людей, они проводят моноксилы, как и прежде. Подобным же образом минуют они и третий порог, называемый Геландри, что по-славянски означает „Шум порога“, а затем так же — четвертый порог, огромный, нарекаемый по-росски Аифор, по-славянски же Неасит, так как в камнях порога гнездятся пеликаны.

Итак, у этого порога все причаливают к земле носами вперед, с ними выходят назначенные для несения стражи мужи и удаляются. Они неусыпно несут стражу из-за пачинакитов. А прочие, взяв вещи, которые были у них в моноксилах, проводят рабов в цепях по суше на протяжении шести миль, пока не минуют порог. Затем также одни волоком, другие на плечах, переправив свои моноксилы по сию сторону порога, столкнув их в реку и внеся груз, входят сами и снова отплывают. Подступив же к пятому порогу, называемому по-росски Варуфорос, а по-славянски Вулнипрах, ибо он образует большую заводь, и переправив опять по излучинам реки свои моноксилы, как на первом и на втором пороге, они достигают шестого порога, называемого по-росски Леанди, а по-славянски Веручи, что означает „Кипение воды“ и преодолевают его подобным же образом. От него они отплывают к седьмому порогу, называемому по-росски Струкун, а по-славянски Напрези, что переводится как „Малый порог“».

Не надо, мой обалдевший читатель, пытаться знаками показать мне, что ты давно перестал что-либо понимать. У меня самого голова идет кругом. Да и доктор даже не пытается изобразить понимание, отдавая все свое внимание российскому пиву. Поэтому отложим разбор этого интригующего места до третьей части, где посвятим отдельные разделы и днепровским порогам, и «русскому» языку.

«После того как пройдено это место, они достигают острова, называемого Св. Григорий. На этом острове они совершают свои жертвоприношения, так как там стоит громадный дуб: приносят в жертву живых петухов, укрепляют они и стрелы вокруг дуба, а другие — кусочки хлеба, мясо и что имеет каждый, как велит их обычай. Бросают они и жребий о петухах: или зарезать их, или съесть, ши отпустить их живыми».

Эту цитату мы с тобой, мой памятливый читатель, встречаем уже второй раз. Я ее приводил по случаю при чтении записок ибн Фадлана для сравнения верований и обрядов фадлановских русов с константиновскими росами. Они действительно похожи. Ну и что? Максимум, что из чего следует, это возможная идентичность русов арабов с росами византийцев, в чем и так вряд ли кто сомневается. Важнее было бы извлечь какую-нибудь существенную информацию о самих росах, а это непросто. Жертвенная еда тривиальна, поскольку каждый жертвует часть пищи, которую ест сам. Неоправданно много уделялось внимания петушиному жребию как якобы характерному обычаю россов. На самом деле этот обычай был весьма распространен среди разных народов, в частности европейских. Наиболее ранние известные его проявления связаны, пожалуй, с кельтами. Возможно именно благодаря потомкам кельтов в своеобразной форме этот обычай дожил вплоть до наших дней в Соединенных Штатах, где каждый год в День Благодарения режутся и съедаются миллионы индеек, но одна-единственная отпускается живой и невредимой лично президентом.

Единственным не подлежащим сомнению выводом может быть лишь один: в середине X века росы Багрянородного были язычниками. Но этот вывод оборачивается еще одной, уже шестой загадкой императора. По более раннему свидетельству другого константинопольского иерарха, патриарха Фотия, русь была крещена еще в конце второй трети IX века, почти сразу после знаменитого нападения на Константинополь 860 года. Язычество руси Константина может мирно ужиться с христианством руси Фотия, пожалуй, только при одном единственном условии, а именно если речь в этих двух случаях идет о разной руси. Например, о «внутренней», черноморской, ближней к Византии и потому давно крещеной, и «внешней», днепровской, от Византии удаленной и потому все еще пребывающей в язычестве. Ну что ж, пожалуй, мы имеем еще одно доказательство, что вся Киевская Русь, как мы с тобой, мой проницательный читатель, догадались несколько раньше, — Русь «внешняя».

«Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков. Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия, что именуется „кружением“, а именно — в Славинии вервианов, другувитов, кривичей, севериев и прочих славян, которые являются пактиотами россов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав. Потом так же, как было рассказано, взяв свои моноксилы, они оснащают их и отправляются в Романию».

А вот и второе место, где раскрываются некоторые подробности образа жизни россов и их взаимоотношений со славянами, выражаемых прижившимся в исторической науке термином полюдье. Этот термин на самом деле является глоссой, вошедшей в научный оборот именно из приведенной только что цитаты. Ах, да, тебе, мой читатель-дилетант, незнакомо слово глосса. Что ж, БСЭ по-прежнему под рукой: «Глосса (от греч. glossa — язык, наречие, диалектное слово или выражение) перевод или толкование непонятного слова или выражения преимущественно в древних памятниках письменности… Т. н. Мальбергова Г., состоящая из отдельных франкских слов и выражений, присоединённых к латинскому тексту Салической правды, является самым древним памятником германского языка, а Рейхенауские Г., присоединённые к латинской Библии, — первым памятником французского языка. С 17 в. Г. начинают изучать как ценный материал для языковедения…»

То есть, простыми словами, Константин пишет в тексте πολύδια как звуковое воспроизведение иностранного слова греческими буквами, поясняя его переводом γυρα — «кружение». Таким образом, византийский император первым донес до нас звучание древнего славянского слова и дал краткую характеристику существа полюдья. По Багрянородному, полюдье сводилось к «кормлению» россов в течение всей зимы в землях их пактиотов славян. Можно также догадываться, хотя прямо это не сказано, что кормлением как таковым дело не ограничивалось, иначе непонятно, откуда у росов по весне берутся товары, которые они везут торговать в Византию.

Более конкретно занятия росов в землях их пактиотов раскрывают арабские историки. Хотя они не используют термин полюдье, вряд ли стоит сомневаться, что именно его они имеют в виду, когда согласно пишут: «Всегда сто-двести из них [руси] ходят к славянам и насильно берут с них на свое содержание, пока там находятся» (Гардизи); «русь не имеет пашен, а питается лишь тем, что привозит из земли славян» (Ибн Русте); «страна руси граничит с землей славян, первые нападают на вторых, расхищают их добро и захватывают их в плен» (аль-Мукадасси). То есть, кормление кормлением, на зиму россы в спячку не впадали и зубы на полку не клали, но, отправляясь на полюдье, видать, брали с собой большие сани, которые по возвращении в Киав наверняка оказывались не пустыми. Возможно именно такие сани княгини Ольги, сломавшиеся от переизбытка награбленного и потому брошенные в дороге, удостоились упоминания в «Повести».

Однако полюдью мы с тобой, мой заинтересовавшийся читатель, посвятим отдельный раздел наших «Развлечений», перейти к которым настало самое время.

Для меня рыться в энциклопедиях всегда было хорошим развлечением. Поскольку читать Константина Багрянородного мы перестали, с твоего разрешения, мой уступчивый читатель, теперь мы будем читать энциклопедии, и все наши совместные развлечения будут начинаться с энциклопедических цитат.

«Днепрогэс (им. В. И. Ленина) — гидроэлектростанция на р. Днепре, у г. Запорожья, ниже днепровских порогов. Построена по плану ГОЭЛРО. Установленная мощность ГЭС 650 мВт… Строительство Д. начато в 1927, первый агрегат пущен в мае 1932, торжественное открытие состоялось 10 октября 1932…. Напорный фронт общей длиной 1200 м образует Днепровское водохранилище…»

Вот так через тысячу лет после царствования Константина Львовича Багрянородного напорный фронт длиной в 1200 м, порожденный ударным фронтом первого плана развития народного хозяйства СССР длительностью в пять лет, похерил под водой знаменитые днепровские пороги, и теперь даже старики на берегах Славутича не вспомнят их названий. Страна Советов писала свою новую историю с чистого листа, высарав вместе с прошлым только что свергнутой русской монархии инсинуации византийского монарха, правившего аж тысячу лет назад. Но эти «инсинуации» вновь и вновь всплывают в бесконечном споре норманистов с антинорманистами в качестве неубиенного аргумента первых, от которого вторым оставалось только отмахиваться, стараясь сохранить хорошую мину.

— Джон, как ты относишься к театру?

— Давненько не бывал я в театрах. Помнится, как раз после завершения последнего дела Холмса смотрел «Пигмалион» Шоу¹⁰⁸. Там два старых идиота учили родному английскому языку бестолковую девицу. Умора!

— Весьма актуально. А не обучили ли они ее заодно и языку росов?

— Право, не помню. Я как-то больше в буфете… Кстати, пиво-то еще есть?

Не могу не побаловать тебя, мой в отличие от Ватсона обожающий театр читатель, примером такой талантливой антинорманнистской отмашки в исполнении Н. Васильевой. В своей книге «Русь и варяги» она пишет: «…„Гиляндри и Варуфорос“. Именно так, по свидетельству Константина Багрянородного, интеллигентного византийского императора, написавшего трактат „Об управлении империей“, назывались днепровские пороги по-русски. Константин приводит двойную систему названий, „по-русски“ и „по-славянски“, из чего делали вывод (все те же Байер-Шлецер…), что русские названия — это скандинавские. Между тем название первого порога — „Не спи“ звучит на „обоих языках“ одинаково… Уж не напутал ли чего образованный византиец? Лучше бы этот император вместо теории занимался практикой управления империей, а то, говорят, был он отравлен собственным сыном по наущению невестки — красотки Феофано, дочери трактирщика…».

Кажется, это проняло даже нашего сдержанного англичанина:

— Но это же… форменные сплетни! Так спорить неспортивно!

Разумеется, неспортивно. Зато очень типично:

— Чего там? Гиляндри и Варуфорос? Дурацкие названия! Ах, да, была там какая-то неприличная, пардон, история с отравлением и трактирщицей…

— Что вы говорите? Любопытно, любопытно, шарман! А что, эта Феофано действительно была красоткой? И дочь трактирщика? Да отстаньте вы со своими порогами! Так, о чем это мы? Ну, да, как же они его отравили?

В итоге из семи названий порогов два только упомянуты и тут же забыты, а выдернуто третье, самое удобное, чтобы тут же увести разговор в совершенно другую плоскость, подальше от порогов (хотя, возможно, и поближе к интересам автора?).

Еще один пример из той же книги: «…„свеоны“ послы „Хакана Росов“. Имеется в виду сообщение Вертинских анналов 839 г. о задержанных на территории империи Каролингов неких послах Хакана росов, возвращавшихся от византийского императора. Эти послы, оказавшиеся, как писал хронист, по национальности свеонами, вызвали у норманнистов большой ажиотаж: из этого краткого сообщения сделали вывод, что русы шведы!»

Патетика возвышается до трагического надрыва голоса с картинным всплеском рук:

— Право, господа, надо же такое ляпнуть! Ну, сами подумайте, послы русского кагана оказываются шведами, и эти придурки немцы делают вывод, что русь — это шведы! Каково?

— Действительно придурки! На то и немцы…

И вот, по углам прошуршали многозначительные смешки, мелькнули понимающие улыбки, и все, больше о послах ни слова. Неприлично, господа, неприлично!

Кстати, насчет приличий неплохо бы справится у хорошо воспитанного англичанина:

— Это же элементарно, Ватсон! Дураку ясно, что если послы у кагана шведы, то его подданные никак шведами быть не могут! А что сказал бы в этом случае Шерлок Холмс?

— Дураку может быть и ясно, — как-то неуверенно начинает наш гость, — но я ничего не понимаю. Если послы были шведами, то наверно и послал их тоже шведский каган…

И вдруг спохватившись, Ватсон добавляет:

— Хотя Холмс, следуя своему дедуктивному методу, всегда предостерегал от очевидных, но поспешных выводов!

Ну что ж, разумно, Ватсон, разумно и достойно ученика Шерлока Холмса. Не будем спешить с очевидными выводами и спорить с Васильевой. Тем более что она и не спорит. Она играет, лицедействует и, надо признать, не бесталанно. Но все же лицедейство не наш профиль, мой любящий театр, но чтящий и историю читатель. Поэтому обратимся к более серьезным оппонентам Багрянородного, держащимся ближе к науке, чем лицедейству.

М. Брайчевский, развивая довольно модную в настоящее время точку зрения Г. Вернадского о сарматском происхождении руси, выдвигает принципиально новый тезис, что «их [ «росских» названий днепровских порогов у Константина Багрянородного] объяснение следует искать не в скандинавской, а в иранской филологии». Что и делает.

Самое ценное, на мой взгляд, в рассуждениях Брайчевского — это указание на то, что порядок описания порогов у Багрянородного не соответствует реальной последовательности их расположения по руслу Днепра. Не совпадает и общее количество порогов: семь у Багрянородного против девяти в действительности. Этот факт, на который до Брайчевского не обращалось должного внимания, существенно снижает ценность всего свидетельства константинопольского императора и заставляет с большим скептицизмом относиться к приводимым им собственно названиям порогов. Видимо рассматриваемый фрагмент текста не является копией или переводом на греческий какого-либо письменного документа, например путеводителя, или хотя бы путевых заметок, а представляет собой фиксацию устных рассказов по памяти каких-то путешественников. Соответственно не приходится ожидать и большой точности в фонетической передаче и семантических комментариях названий упомянутых порогов.

Для наглядности и твоего удобства, мой привередливый читатель, все названия порогов и их нумерация сведены ниже в общую таблицу:

№ у КБ / Название «по-росски» / Название «по-славянски» Комментарий Багрянородного / Современное название / Факт. порядок

1 / Эссупи / Эссупи / Не спи / Будило / 7

2 / Ульворси / Островунипраг / Порог с островом / Вовнигский / 6

3 / — / Геландри / Шум порога / Звонецкий / 4

4 / Айфор / Неасит / Гнездовье пеликанов / Ненасытец / 5

5 / Варуфорос / Вулнипраг / Порог с большим озером / Вольный / 9

6 / Леанти / Веруци / Кипение воды / Сурской / 2

7 / Струкун / Напрези / Малый порог / Кодацкий / 1

Неспешно двигаясь вдоль этой таблицы, мы с тобой, мой ехидный читатель, будем сравнивать общепринятые скандинавские этимологии названий всех порогов с «сарматскими», предложенными М. Брайчевским. Кроме того, позволю себе с твоего позволения добавить кое-где от себя варианты объяснений названий порогов из готского языка. Последнее объясняется не только моей личной давней привязанностью к готам, но и еще одним обстоятельством.

На острове Готланд в Пильгорде (Pilgård) есть рунический камень с такой вот надписью, датируемой концом X века: «Эти ярко окрашенные камни воздвигли Хегбьярн и его братья Родвисл, Эйстейн и Эдмунд в память о Равне к югу от Руфстайна. Они достигли Айфура». Здесь, по предположению В. Краузе, Айфур — это порог Айфор Багрянородного, а Руфстайн, что по-шведски означает «рваный камень», — название каменной отмели этого порога. Из текста явствует, что четверо братьев с Готланда добрались до днепровских порогов и даже прошли как минимум часть их, до самого свирепого, Ненасытца. О том, что случилось потом, можно лишь гадать, ясно только, что в конце концов братья благополучно вернулись домой и посчитали сам факт достижения порогов достойным воздвижения памятных камней. Также немаловажно, что примерно тем же временем датируются самые ранние находки скандинавских мечей в районе днепровских порогов.

Конечно, достижение готландцами днепровских порогов в конце X века еще не основание, чтобы утверждать, что «росские» названия Багрянородного середины X века следует выводить из готландского языка. Да и готландский язык конца X века — это уже не известный науке готский язык Ульфилы IV века, хотя все еще и не шведский язык, который был навязан жителям Готланда не ранее конца XVII века в результате шведской оккупации в ходе Северных войн. И все же, надеюсь, ты, мой всепрощающий читатель, позволишь мне эту небольшую вольность.

Итак, рассматриваем все пороги в порядке Багрянородного, проводя при этом заочную дуэль норманнистов с М. Брайчевским, местами сопровождая ее моими комментариями из готского, но как бы «вне конкурса», не вмешиваясь в поединок грандов.

Что ж, открываем по банке пива (смелее, Джонни, смелее!) и вперед.

Эссупи (Не спи). Багрянородный дает одно название в качестве как «росского», так и «славянского». Пока что для этого якобы общего имени ничего лучше славянской этимологии «не спи» с учетом старославянской формы корня глагола съпать не предложено. Ни одной приличной скандинавской этимологии нет. Без серьезных, но ничем не оправданных конъектур, специалисты по скандинавским языкам это название объяснить не могут. В пику им Брайчевский утверждает, что «При обращении к северопричерноморской версии любое недоумение отпадает», но на самом деле порождает еще большее недоумение. Сарматского объяснения у него тоже нет, и этот факт не удается замаскировать ни ссылками на санскрит, ни рассуждениями об общности данного корня в индоевропейских языках. Приводимую же самим Брайчевским осетинскую форму xoyssyn в значении то ли «сон», то ли «спать», вряд ли можно сопоставить с (эс)супи, даже с учетом возможных неточностей передачи слова у Багрянородного. Не спасает Брайчевского и его козырная карта — частица ае в осетинском языке — «негативная частица, образующая первую часть многих сложных слов со значением отсутствия чего-либо», которая на самом деле никакого отношения к делу не имеет за отсутствием в данном случае как самого сложного слова, так и, строго говоря, негативного значения.

Казалось бы, все просто — Багрянородный малость напутал: дал только «славянское» название порога, а «росское» либо забыл привести, либо просто не знал. Но есть пара нюансов, помимо непонятно пропущенного начального н, которое просто выбросили из рассмотрения оба лагеря. Во-первых, само название порога. Когда порог называют Островным или Шумящим, даже Ненасытцем, я еще могу понять. Но представить себе, что порогу можно дать название Не спи, — выше моих сил. Вот Будило — это по-нашему: и со смыслом, и по форме нормально. Во-вторых, не зря Багрянородный, не зная правильного порядка порогов на Днепре, ставит именно этот на первое место. Порог с идиотским именем Не спи, если предположить, что таковой действительно существовал, мог бы быть только самым верхним в последовательности, имея в виду, что шум порога будит дремлющих кормчих и команду, спящую при сплаве по течению. Но на самом деле Будило — один из последних, нижних порогов. Поэтому по здравому рассуждению Будило — скорее всего славянское осмысление именно как «не спи» какого-то исходного Эссупи или чего-то созвучного, что прозвучало для багрянородных ушей похоже на Эссупи, и происхождение которого остается неизвестным.

В поединке норманистов с Брайчевским — пока по нулям.

А вот готам есть что сказать о возможном происхождении исходного Эссупи. В готском языке suppi [супи] — нечто вроде нашей «тюри», точнее— плавающие и размоченные в воде кусочки хлеба. В скандинавских языках еу [эй] — «остров», «архипелаг». Не знаю, насколько корректно спаривать готскую тюрю со скандинавским архипелагом, но такое спаривание дает действительно сложное, в отличие от Брайчевского, слово [эйсупи], которое и близко по звучанию, и удивительно точно отражает характеристику порога у Багрянородного: тюря из торчащих из воды островков («…а посередине его [порога] имеются обрывистые высокие скалы, торчащие наподобие островков»). Не решаюсь на этом основании дать очко ни готам, ни скандинавам, но последние уже имеют при нулевом счете некоторое моральное преимущество.

Ульворси / Островунипраг (Порог с островом). Этимология «славянского» названия Островунипрах [островънь прах (?)] достаточно очевидна — «островной порог», что вполне соответствует и пояснению Багрянородного. «Росскому» названию этого порога Ульворси тоже есть очень хорошая скандинавская этимология holmfors [(h)уль(м)ворс] — «островной водопад» с хорошим созвучием и также практически полным совпадением значения с комментарием Багрянородного. Здесь никаких вопросов. Теперь слово Брайчевскому: «В осетинском ulaen (в архетипе *ul) означает „волна“. Это первая основа. Вторая — общеиранская (и аллородийская) *vara— „окружение“… Таким образом, приведенное Константином Багрянородным имя означает „место, окруженное волнами“, то есть „порог-остров“». Первая слабость построений Брайчевского в астерисках («звездочках»), которые означают, что следующие за ними слова в реальности неизвестны, а реконструированы самим лингвистом. А вторая и главная в том, что «место, окруженное волнами» при всей бессмысленности самого словосочетания еще можно принять как остров, но никак не порог.

По-моему, тут норманнисты уверенно отрывают счет: 1:0 в их пользу.

Пристроить готов здесь мне не удается. Хотя первая часть названия этого порога общегерманская, и в готском остров — тоже hulms, второй части fors в классическом готском аналог неизвестен, она, похоже, чисто скандинавская. Но в X веке вполне могла бы быть и готландской.

Геландри (Шум порога). Багрянородный дает только «славянское» название Геландри, которое никому из славянской лексики объяснить не удалось. Зато имеется хорошее объяснение из скандинавских языков: gelland(r)i — «шумящий». М. Брайчевский, тем не менее не сдаваясь, пытается доказать сарматское происхождение слова и в этом случае. Увы, количество приводимых им осетинских и балкарских корней не переходит в качество, геландри так и не получается. Еще менее убедительны его же попытки обосновать славянское происхождение этого названия.

В итоге все же приходится признать, что здесь Багрянородный дал маху и под видом «славянского» всучил нам «росское» название порога, то есть название это почти наверняка скандинавское. Поэтому отрыв увеличивается: 2:0 в пользу норманнистов.

От себя добавлю, что глагол *galan в значении «кричать, шуметь», от которого происходит скандинавское причастие gelland, — общегерманский, имеется он в частности и в готском языке.

Айфор / Неясыть (Гнездовье пеликанов). Самый опасный днепровский порог с самыми неясными названиями, не имеющими хороших этимологий ни в «росском», ни в «славянском» вариантах. Брайчевский тоже оказался бессильным предложить хоть чего-нибудь мало-мальски стоящее в иранских языках.

Единственное, что в данном случае достойно нашего с тобой внимания, мой дотошный читатель, это такая же странность названия, которую я уже отмечал для Эссупи: современное название порога Ненасытец и здесь выглядит как осмысление древнего названия Неясыть (или чего-то созвучного), но откуда взялось последнее, остается непонятным. Вряд ли в X веке на Днепре водились пеликаны, да и совам-неясытям на днепровских порогах тоже делать вроде бы нечего.

Счет не меняется, отрыв норманнистов сохранился: 2:0.

Зато, может быть, на этом пороге все-таки открывают свой личный счет готы. По-готски aifrs означает «внушающий страх, ужас», что не только созвучно «росскому» названию Багрянородного, но и вполне соответствует характеристике этого ужасного порога. Так что, хотя счет я оставил прежним, готский или более широко древнегерманский оригинал мне представляется вполне вероятным. И счет, и моральное преимущество норманнистов растут.

Баруфорос / Вулнипраг (Порог с большим озером). Для Баруфорос имеется хорошая скандинавская этимология из Baru ← Вага— «волна»¹⁰⁹ и fors— «водопад». Но эта этимология согласуется с пояснением Багрянородного, только если Вулнипраг трактовать как «волнистый порог». Однако современное название порога Вольный заставляет принять во внимание его трактовку как «вольного порога»¹¹⁰. Именно это делает Брайчевский и находит для Баруфорос¹¹¹ иранскую этимологию: varu — «широкий» и *fors < fars — «бок», «ребро», «порог». Правда у него varu — слово «общеиранское» (?), а астериск * перед fors означает, что сам Брайчевский вывел его как некий якобы древний вариант слова fars, которое означает то ли бок, то ли порог. (Выглядит словно перефразировка поговорки: вот тебе бок, а вот и порок — в данном случае порок Брайчевского.)

Ладно, поскольку и там, и там что-то есть, но невнятно, пусть тут между норманистами и Брайчевским будет ничья — по баллу обоим. Общий счет 3:1, ведут по-прежнему норманисты.

Леанти / Веруци (Кипение воды). Считается, что «славянское» Веруци передает некое (неизвестное?) старославянское слово, которому соответствует современное украинское вируючий — «бурлящий». Зато для «росского» Леанти хорошей этимологии в скандинавских не найдено. Не преуспел здесь и Брайчевский.

В этом раунде победу, хотя и не безусловную, празднуют выступающие вне конкурса славяне, а между германцами и иранцами нулевая ничья. Счет прежний: 3:1.

В готском слово леанти, если считать его причастием глагола laian [лэан] (общегерманское *lōjan), должно иметь значение «ругающийся, бранящийся». В принципе неплохое название для порога, хотя хотелось бы больше общего с «кипением воды». Не утверждаю, что готы набрали здесь свой второй балл, но в любом случае, как мы договорились, они у нас, как и славяне, вне конкурса.

Струкун / Напрези (Малый порог). Для «славянского» Напрези имеются два объяснения, оба с конъектурами и оба сомнительные: на стрези — «на стрежне» (?) и не прħзъ — «не слишком» (имея в виду не слишком большой порог?). Для «росского» Струкун у скандинавов есть просторечное норвежское stryk [стрюк] — «сужение русла» или шведское диалектное struk [струк] — «небольшой, доступный для плавания водопад». Очень неплохо, хотя, по справедливому замечанию Брайчевского, без необходимой временной привязки. Сам же он предлагает весьма остроумную этимологию из осетинского: *sturkon — «не слишком большой», где stur — «большой», а суффикс — kon по Брайчевскому, со ссылкой на В. Миллера, ослабляет значение прилагательных. Если бы не астериск, чем Брайчевский страдает постоянно, да не ссылка на В. Миллера, да не метатеза (перестановка t и u), то с учетом объяснения Багрянородного было бы очень ничего!

Пожалуй, в последнем туре продуктивная ничья 1:1, и норманнисты празднуют победу с итоговым счетом 4:2.

Готы тут нас ничем не радуют, разве что глаголом streikan [стрикан] — «ударять», который однако непросто пристроить к делу.

Что же следует из довольно убедительной победы норманистов? Это зависит от того, как ее оценивать. История не турнир по олимпийской системе. Победа даже с «сухим» счетом в одной партии не означает, что проигравший навсегда выбывает из борьбы. У нас к тому же счет не был «сухим». Да, в руси X века безусловно был явный скандинавский компонент, и отрицать это могут только абсолютно зашореные германофобы. Но два балла Брайчевского плюс моя, на мой взгляд, весьма удачная, этимология Айфора из готского (древнегерманского), не говоря уже об Эссупи, сохраняют допустимость полиэтничности руси, оставляют место для местного днепровского (в более широком плане причерноморского) субстрата. Этим субстратом могут быть и скифы, и сарматы (аланы), и готы, причем именно «и-и», а совсем не обязательно «либо-либо».

«Словенский язык — относится к южной группе славянских языков. Число говорящих на С. я. около 2 млн. человек (из них около 1,6 млн. в Словении; 1971, перепись). Распространён также в пограничных областях Австрии, Италии, Венгрии. Имеет 7 групп диалектов… Древнейший письменный памятник — Брижинские (Фрейзингенские) отрывки (конец 10 — начало 11 вв.)…»

«Русский язык — относится к восточной группе славянских языков. Истоки Р.я. уходят в глубокую древность. Примерно во 2–1 тыс. до н. э. из группы родственных диалектов индоевропейской семьи языков выделяется протославянский язык (на поздней стадии — примерно в 1–7 вв. — называемый праславянским)… В 6–7 вв. славяне занимали земли от Адриатики на Ю.-З. до верховьев Днепра и озера Ильмень на С.-В… Восточнославянский (древнерусский) язык просуществовал с 7 по 14 в.»

Для X века приведенные статьи БСЭ сопоставляют словенский и русский языки как родственные, соответственно южнославянский, обособившийся как раз примерно в это время, и восточнославянский, якобы уже три века существовавший самостоятельно. Поэтому противопоставление «росского» и «славянского» языков Константином Багрянородным в середине X века заставляет уделить этому поразительному факту отдельный раздел наших с тобой, мой растерянный читатель, «Развлечений».

«А славянский народ и русский един…». Так перевел пассаж оригинала «Повести» Д. Лихачев. Это не первый случай, мой памятливый читатель, где перевод вызывает, мягко говоря, недоумение, ибо на самом же деле оригинальный текст иной: «А словенский язык и русский одно есть…».

Сайт Центра развития русского языка¹¹², цитируя не перевод Д. Лихачева, а оригинальный текст, аккуратно и боязливо, чтобы не заподозрили в крамоле, но все же поясняет: «Слово язык употреблено здесь не только в древнем значении „народ“, но и в значении „речь“». Тебе, мой независимый читатель, очевидно, что такое пояснение без «перевода» Лихачева вообще звучит бредом. На самом деле, это не бред, а гипертрофированная боязнь возразить академику. Если же без экивоков и боязливых взглядов в сторону академических авторитетов, речь в цитате идет вовсе не о народе, а именно о языке, что прямо следует из контекста, поскольку весь абзац «Повести», откуда взят процитированный пассаж, посвящен истории славянской грамоты, персонально Кириллу и Мефодию. И заканчивается он фразой: «Полянами прозваны были потому, что сидели в поле, а язык был им общий — славянский», именно язык, и более точно, как в оригинале, — не славянский, а словенский.

Эта фраза и в «переводе» Лихачева, и в оригинале цитируется очень часто кем ни попадя и по какому ни попало поводу. Оказывается, из нее следует, и что русь как народ (племя, союз племен и т. п.) надо искать на севере¹¹³; и что единый славянский язык сохранялся длительное время и позволял до XIV века вполне свободно понимать друг друга поляку и болгарину, новгородцу и жителю Черногории¹¹⁴; и что все славяне должны называться «русскими»¹¹⁵; и еще масса всего прочего. Множественность и глобальность выводов из этой коротенькой фразы поначалу поражает. Но по размышлении начинаешь понимать, что она есть следствие неопределенности самих понятий словенского и русского языков той эпохи.

Так что же такое словенский язык и русский язык в «Повести»? То есть, что могут означать эти понятия для ее автора, жителя Киевщины, монаха Печерского монастыря конца XI и начала XII века? Суждения Ватсона по данному вопросу вряд ли кого заинтересуют, поэтому для начала выслушаем мнения авторитетов.

У В. Ключевского¹¹⁶ рассматриваемая цитата — основание противопоставить варягов славянам, поскольку, по его мнению, словенский язык — это язык новгородских еловен «Повести». Русский язык Ключевским не обсуждается, вероятно в предположении, что это тот самый язык, на котором пишет сам историк. А обсуждать есть чего. Ключевский походя попадает в ту же ловушку, в которой оказался Марк Твен со своим «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура». Как Твен заставляет бриттский (т. е. кельтский) двор Артура поголовно говорить на староанглийском (т. е. германском) языке, так и Ключевский навязывает киевской руси X века речь понятную ему самому. Вероятно не читал Василий Осипович Багрянородного, и тут мы с тобой, мой не чуждый амбиций читатель, можем подтрунить над маститым историком.

Следуя авторитету старому, известный современный историк И. Данилевский¹¹⁷ полагает, что утверждение повести о единстве словенского и русского языков является аргументом в пользу отождествления славян и руси, а сам текст, «несмотря на некоторую неясность… вполне можно отнести к тому же времени, когда имя варяжской руси было перенесено на восточных славян». Но беда в том, что неясность тут принципиально больше, чем «некоторая». Во-первых, Данилевский, в отличие от Ключевского, не мог не читать Багрянородного, который явно противопоставляет языки русский и словенский. Во-вторых, он, конечно же, читал и «Повесть», которая на самом деле нигде не переносит имя варяжской руси на восточных славян, поскольку таковых во времена автора «Повести» просто не существовало. В «Повести» словене (славяне лишь в «переводе» Д. Лихачева!) — это обитатели не Поднепровья, а вовсе даже Подунавья: норики, моравы и болгары, — а также, отдельно, новгородцы. Да и переносит имя русь «Повесть» отнюдь не на славян, тем более каких-то восточных, а конкретно на новгородцев, а затем полян.

Могу понять Ключевского, хотя бы частично, но отказываюсь понимать Данилевского. По-моему, все гораздо проще и совсем не требует теней на плетне от каких-то сложных искусственных построений. Для автора «Повести», грамотного киевского монаха XI века, словенский язык — это просто книжный язык, язык его же дунайских словен, на котором написаны практически все доступные ему для чтения тексты, другими словами — язык Кирилла и Мефодия. В современной терминологии этот язык зовется старославянским. Традиционно обращаемся к БСЭ: «Старославянский язык, иначе — древнецерковнославянский язык — наиболее древний из письменных славянских языков, распространившийся среди южных, восточных и отчасти западных славян в IX–X вв. н. э. в качестве языка христианской церкви и лит-ры. По своему происхождению С. яз. представляет собой письменную обработку одного из говоров болгарского языка второй половины IX в., именно — говора гор. Солуня в западной Македонии (ныне — Салоники). Однако первоначальное распространение славянский язык получил в западнославянской среде, в Вечико-Моравском княжестве (в пределах нынешней Чехословакии).»

И вполне понятно, почему автор «Повести» называет его словенским. Ведь это язык изначальных дунайских словен «Повести» (славян перевода) — моравов и болгар, исконных насельников земли Венгерской¹¹⁸ и земли Болгарской «Повести». Вот еще одна цитата с того же сайта Центра развития русского языка: «Южнославянским по происхождению является и старославянский язык — первый общеславянский литературный язык». Естественно. Кирилл и Мефодий были уроженцами Салоник, с детства слышали славянскую речь, в том числе и в семье — мать их была болгаркой, — поэтому именно родной для них салоникский говор древнеболгарского языка они положили в основу создаваемого письменного славянского языка. С той однако существенной оговоркой, что этот общеславянский литературный язык создавался Кириллом и Мефодием в Моравии и потому не мог не испытать достаточно сильного моравского влияния.

Паола Утевская¹¹⁹ справедливо замечает: «Однако то, что старославянские книги были понятны русским читателям, еще не означает, что старославянский полностью совпадал с древнерусским языком, кстати, далеко не однородным». И тут же противоречит сама себе: «В нем [древнерусском] одновременно существовали два основных типа: книжный, или литературный, и разговорный. В древнерусских книгах старославянские слова соседствуют с русскими. Они часто друг на друга похожи. Отсюда и кажущиеся описки». Получается, что древнерусский письменный язык — это результат простых описок, смешения писцами старославянских слов с русскими. Странное утверждение. Более логичным выводом из первой цитаты Утевской и, вероятно, более правильным выводом вообще, было бы утверждение, что никакого литературного древнерусского языка, по крайней мере в XI веке, вообще не существовало. В древней Руси, как и во всем православном славянском мире той поры, был один единственный литературный, то есть книжный, язык — старославянский. Именно этот язык автор «Повести» не без оснований называет словенским (у Д. Лихачева он превращается в славянский).

Возможно это объясняет, в частности, до сих пор не объясненный феномен «ильменских словен». И из известных нам фактов истории, и по данным археологии, и просто из общих соображений трудно понять появление словен, как их понимает «Повесть», на Ильмене и Волхове. Никаких подтверждений каких-либо переселений из Моравии или Болгарии на Псковщину и Новгородчину нет. В последние годы археология и антропология уверенно и созвучно говорят о миграциях в этот регион из Поморья, о тесных культурных связях и, более того, генетической общности населения Пскова и Новгорода с южной Прибалтикой. Речь даже идет о единой «циркумбалтийской» культуре, археологически явно проявившейся на псковской и новгородской земле. При чем же тут дунайские словене?

Скорее всего ни при чем. Просто для автора «Повести» обитатели Новгорода могли стать «словенами» хотя бы только потому, что писали по-словенски, то есть на старославянском языке, привнесенном в Новгород вместе с христианством Владимиром Крестителем и Ярославом Мудрым. На этом же языке договаривались между собой обитатели Киева и Новгорода. Знакомство автора «Повести» с какими-то новгородскими документами, равно как и устной эпической северной традицией сомнения не вызывает. Сказание о призвании Рюрика и легенда о Вещем Олеге безусловно новгородского происхождения. Все, что пришло из Новгорода в Киев в письменной форме, могло прийти только на старославянском языке, который, будучи новгородским по происхождению документов, был при этом «словенским» по своей природе и таковым воспринимался в Киеве Нестором.

Но тогда что же такое для автора «Повести» русский язык?

Самое естественное объяснение, что русский язык в Киеве XI–XII веков — это официальный государственный язык Киевской Руси. Язык этот, как и все государственные языки, обязан быть письменным. Но единственным письменным языком в Киеве того времени был все тот же старославянский (словенский) книжный язык. Так что русский язык XI–XII веков как государственный язык Киевской Руси не просто уходит корнями в старославянский, он изначально тождествен ему. Так уж вышло, что Киевская Русь возникла и начала строиться на христианском базисе византийского толка, заимствуя из Византии все кроме языка, который благодаря посредничеству Болгарии с самого начала был старославянским. Лишь потом и постепенно в силу специфики среды функционирования этот официальный русский язык начинает отходить от книжно-литературного, старославянского, поневоле вбирая в себя особенности живой киевской речи. Если сфера действия книжно-литературного старославянского языка была ограничена узким кругом посвященных и законсервирована традицией, всем литературным наследием, начиная с Кирилла и Мефодия, регулярным обучением ему монахов и прочая, и прочая, то официально-государственный русский язык, функционируя в ограниченной географически, но многократно более широкой социальной среде, охватывая все более широкие круги пользователей, эволюционирует гораздо быстрее, активно вбирая в себя живую народную речь различных социальных слоев. На рубеже XI–XII веков этот процесс дивергенции двух языков только начался, поэтому автор «Повести» мог с полным правом утверждать, что словенский и русский языки «одно есть», они действительно еще почти не различались, особенно в специфически замкнутом монашеском кругу.

А что же тогда из себя представлял разговорный русский язык XI–XII веков? Этого, вероятно, мы никогда не узнаем. Благодаря Константину Багрянородному мы можем предполагать с достаточной степенью вероятия, что разговорный русский язык середины X века — это язык германский. Ты, мой увлеченный суровой нордической простотой читатель, можешь считать его скандинавским. Я бы поостерегся, учитывая не «сухой» счет победы норманнистов над Брайчевским в предыдущем развлечении и оставляя шанс своим любимым готам. Так что самое разумное считать разговорный русский язык X века германским, хотя бы в своей основе и хотя бы с оговорками, но что он не был славянским — это, по-моему, вне сомнений.

Характерно, что БСЭ дипломатично обходит этот темный вопрос и не дает определения древнерусского языка, а единственное определение, которое мне удалось найти в Интернете, выглядит на удивление убого: «Древнерусский язык — восточнославянский язык, язык древнерусской народности (восточная группа славян), возникший в результате распада праславянского этноязыкового единства (7 в.).»

Видимо не зря составители БСЭ решили обойти этот вопрос. Думаю, что приведенное «определение» из Интернета ты, мой мало-мальски неленивый читатель, мог бы состряпать и сам, по крайней мере сообразить, что восточнославянский язык — это язык восточной группы славян. Все остальное в этом «определении» от лукавого.

Распад праславянского этноязыкового единства в VII веке — умозрительная и сомнительная догадка историков, а не заключение лингвистов. Глоттохронология¹²⁰, не отличающаяся большой точностью, но все же претендующая на научность, дает гораздо более позднюю и более близкую к интересующему нас времени дату: X–XI века.

Существование некой древнерусской народности в X–XI веках недоказуемо. По крайней мере недоказуемо существование единого русского, в смысле восточнославянского, языка. Население Великой русской равнины могло говорить на сотне самых разных языков, славянских и неславянских. Этого, кстати, не отрицает и автор «Повести». Пока что некий славянский язык зафиксирован в Новгороде для XI века несколькими берестяными грамотами, при неизмеримо большем их количестве для XII века. В других древнерусских городах с берестяными грамотами дело обстоит, прямо скажем, швах. Считается, причина в том, что влажная почва Новгорода хорошо сохраняет древесину и бересту, а другим городам в этом смысле не повезло. Наверное, дело и в этом, но, думаю, не только. Ученые до сих пор поражаются уровню грамотности в Новгороде, который, судя по количеству берестяных грамот на единицу площади, на порядки превосходил уровни грамотности не только в остальной Руси, но и во всем тогдашнем мире. И почему-то никто не предположил очевидное и вполне вероятное объяснение этого чуда. Новгород был городом многонациональным (три его «конца» вовсе не исчерпывали весь этнический спектр), и общий письменный язык был единственной универсальной возможностью общения между собой разноязычного населения. Как латынь в средневековой Европе; как арабский на средневековом Востоке; как иероглифы в Китае, а заодно Корее и Японии. Если это так, то в XI веке этот язык не обязан был быть разговорным языком Новгорода. И Киева тоже. Соответственно нет доказательств общности языка как аргумента в пользу существования в то время какой-то единой древнерусской народности.

В этой связи хочу привести пару любопытных примеров. Изучающие берестяные грамоты языковеды с восторгом выделили некий новгородский диалект древнерусского языка на основании того, что в одной (еще раз прописью одной!) из грамот вместо целый было написано келый. Якобы сохранение к вместо ц — это рудимент индоевропейского *к'. В проявление «рудимента» через три тысячи лет после распада общеиндоевропейского поверить просто невозможно. Да и ни в одном из славянских языков (сатемных!) не наблюдалось ничего похожего. По-моему, более естественно объяснить этот казус тем, что писал бересту человек, знакомый с латынью и привычный к латинскому письму, где буква с чаще всего читается как [к], но как раз перед е произносится как [ц]¹²¹. Похожий пример приводит в одной из своих книг крупнейший специалист по археологии древнего Новгорода академик В. Янин. В другой берестяной грамоте под изображением святой Варвары, наиболее широко почитавшейся, кстати, на южном побережье Балтики, на бересте оказалась нацарапана дата. Эта дата, 1029 год, замечательна не только тем, что датирует данную грамоту как одну из древнейших, но и тем, что, по анализу А. Зализняка и филолога С. Болотова, три цифры в ней переданы славянскими знаками, а одна — латинским. Та же самая история! Изобразивший «западную» св. Варвару затруднился в счете и письме по-славянски, но сумел выйти из затруднения с помощью латыни. Напомню, это самое начало XI века.

Так что когда и как разговорный неславянский русский язык Константина Багрянородного превратился в привычный нам разговорный славянский русский, мы не знаем, и вряд ли когда-нибудь узнаем. Ясно только, что русский язык середины X века, «росский» Багрянородного, — не то же самое, что современный русский язык в еще большей степени, чем словенский рубежа XI–XII веков, язык «Повести», — не то же самое, что современный словенский язык, государственный язык Словении.

«Полюдье — ежегодный объезд подвластного населения („людей“) древнерусскими князьями, боярами-воеводами и их дружинниками в 10–13 вв. с целью кормления и сбора податей. П. зафиксировано в арабских (Ибн Руста, Гардизи; 10–11 вв.), византийских (Константин Багрянородный; 10 в.) и в древнерусских (в летописях и грамотах 12 в.) источниках. По словам Константина Багрянородного, объезд людей производился в ноябре-апреле. По-видимому, князья во время П. останавливались в погостах — административно-хозяйственных центрах земель, где они кормились, а также производили суд над подданными».

Это БСЭ. Более краток, но по-своему информативен словарь Фасмера:

«Полюдие — ближайшая этимология: „подать, собираемая князем с народа“… Из др. — русск. выражения: по людьхъ…»

И. Данилевский в полном согласии с БСЭ и Фасмером, аргументируя свое понимание руси как не этнической, а социальной категории, варяжской княжеской дружины, соглашается с мнением Г. Ковалева: «Если вспомнить термин „полюдье“ — сбор дани, то можно предположить, что люди — те, кто вынужден был платить дань, а русь — те, кто эту дань собирал. Среди сборщиков дани было много варягов-дружинников, поэтому социальный термин, видимо, был перенесен и на этническое название скандинавов-германцев». Таким образом, по БСЭ, Фасмеру, Ковалеву и Данилевскому, есть русь, то есть князь и его окружение, варяги-дружинники, они же скандинавы-германцы, и есть люди, то есть местные славянские аборигены, причем эта самая русь собирает дань с тех самых несчастных людей.

Но такая трактовка откровенно противоречит тексту «Повести»! Не считая употребления «Повестью» слова люди в самом общем смысле человечества и населения заморских стран, впервые это слово ее автор применяет как раз к варягам: «Те люди новгородцы от рода варяжского…». В «Повести» именно люди ходят в Греческую землю, что, согласно Багрянородному, является привилегией руси, а не их данников (пактиотов) славян; именно люди оплакивают Вещего Олега «плачем великим», что также более к лицу приближенным к нему русам, нежели угнетенным славянам. Наконец, договор Игоря с греками подписывают послы, «посланные от Игоря, великого князя русского, и от всякого княжья, и от всех людей Русской земли». Там же: «А когда послы наши царские [византийского императора] выедут, — пусть проводят их к великому князю русскому Игорю и к его людям; и те, приняв хартию, поклянутся истинно соблюдать то, о чем мы договорились и о чем написали на хартии этой, на которой написаны имена наши». Из этого множества примеров, которые можно продолжить, неотвратимо следует, что люди «Повести» — юридически активные члены общества, подручные князя, а не просто быдло, годное только на то, чтобы собирать с него дань.

Возможно позиция БСЭ — Фасмера — Ковалева — Данилевского, на мой взгляд, безусловно ошибочная, подспудно базируется на априорном мнении, что слово люди исконно русское, в смысле славянское, и применимо может быть соответственно к автохтонным жителям, а не «находникам» варягам. Но и это совсем не так. Слова люд и люди отнюдь не чисто славянские, вообще не славянские по происхождению. Помимо верхненемецкого Läute [лёйте] — «люди» и древнескандинавского liđ [лиð] с тем же значением, причем в последнем случае с оттенком «способные носить оружие», в том же ряду стоит литовское liaudis [ляўдис] — «народ». Так что слово это есть в разных языках в одном и том же значении. Но кто у кого позаимствовал это универсальное слово? Для ответа на такой вопрос лингвисты смотрят на так называемую продуктивность — наличие и количество в языке словоформ с тем же корнем. Заметь себе, мой наблюдательный читатель, во всех приведенных выше примерах имеется только одна форма, выражающая по сути множественное число люди. Для единственного числа во всех названных языках имеется совсем иное слово: в русском человек (с устаревшим множественным человеки), в немецком Mann (с множественным ограниченного применения Männer), в литовском žmogus (с множественным žmones — «люди» вне связи с laudis). И только у готов, единственных, было не только аналогичное слово leuda [леўда] (вариант liuda [люда]) — «люди, народ», но и единственное число от него leudis (liudis) — «человек». Кроме того имелась и универсальная форма leuþs [леўтс] (liuþs [люте]) — «человек, люди». Наконец, в готском от того же корня имелся глагол leudan (liudan) — «расти, наращивать, возвышать». Так что наиболее вероятно как раз готское, а в более широком плане древнегерманское происхождение этого слова, заимствованного позднее балтекими и славянскими языками, и слово это, следовательно, должно быть применимо в первую очередь к находникам-варягам, а не автохтонам-славянам.

Здесь интересно вспомнить, что одна из трех единиц территориального деления древнего Новгорода звалась Людиным концом вряд ли по имени некой Люды. Поскольку два других конца носили этнически определяющие имена: Славенский и Неревский, — то и Людин конец, населенный, как считается, выходцами из Пруссии, дает основание предполагать, что люда (людь) было самоназванием местных насельников. Так, в частности, могли называть себя, судя по литовскому liaudis, переселенцы-прусы. Но гораздо больше, чем литовское liaudis, сюда напрашивается готское liuda [люда]. Это не к тому, что в Новгороде жили готы (хотя купцы-готландцы, скорее всего, проживали и в изрядном количестве), а к тому, мой читатель-завсегдатай Баскервиль-холла, что там мог жить некий восточногерманский народ, близкий родственник готов, который называл себя людой (людье-новгородцы «Повести»!) или… чудью. Но это отдельная тема, которой мы с тобой, мой читатель-завсегдатай, уже уделяли внимание в свое время¹²².

Возвращаясь же к теме актуальной, с учетом всего рассмотренного следует признать, хотя и вопреки всему и всем: БСЭ, Фасмеру, Данилевскому и т. д., — что полюдье означало вовсе не хождение по людям, а скорее сбор оброка на содержание людей, то есть изначально руси, а впоследствии княжеской дружины как опекунов платящих оброк, данников. Идея опекунства, может быть неожиданная сама по себе, тем не менее дает путеводную ниточку к пониманию еще одного исторического термина с неясной этимологией — названию Руси Гардарики в скандинавской эпической традиции.

Чрезвычайно широко распространена трактовка Гардарики как «Страны городов». Что касается второго компонента — рики, то действительно он в переводе означает «государство, страна» и в этом качестве родствен печально известному немецкому рейх. Но перевод первого компонента как «город» более чем сомнителен. Во-первых, реально городов в древней Руси было очень мало, в чем мы с тобой, мой дотошный читатель, уже имели возможность убедиться. Если же размазать это ничтожное количество реально существовавших в середине X века городов по необъятным русским просторам, то «страна городов» бесследно испаряется. Во-вторых, в самой Скандинавии X века городов и вовсе не было, соответственно не было и соответствующего понятия в скандинавских языках. Компонент гарда- при всем его созвучии русским словам город, град нес совсем иной смысл, который раскрывается историческим образованием на территории Швеции, причем именно X века, известным как konungsgarđr.

Вот что пишет об этом образовании историк и археолог, специалист по древней Скандинавии Г. Лебедев¹²³: «Основой же существования королевской власти и подчиненной ей вооруженной силы, на раннем этапе — в буквальном смысле одним из источников ее пропитания — стал скандинавский вариант „полюдья“, „кормления“ — вейцла¹²⁴ (veizla, шв. gœrđ [выделено мной — В.Е.])… Наряду с вейцлой хозяйственной базой конунга и его дружины становится своего рода „домен“ комплекс земельных владений конунга, обозначавшийся термином konungsgarđr». А внутри этого «комплекса земельных владений конунга konungsgarđr: „Со времен Харальда Прекрасноволосого норвежские конунги строили в разных областях страны „королевские усадьбы“ konungsbu (husabu, husbu). Выполняя определенные податные функции, они образуют сеть независимых от традиционной племенной структуры, непосредственно подчиненных конунгу административных центров“».

Процесс формирования таких центров шел в Скандинавии в IX веке. Вероятно примерно в то же время и схожим образом протекал аналогичный процесс в древней Руси. Здесь полезно вернуться немного назад к статье БСЭ о полюдье, а именно к ее последней фразе: «По-видимому, князья во время полюдья останавливались в погостах — административно-хозяйственных центрах земель, где они кормились, а также производили суд над подданными». Насчет «административно-хозяйственных центров» можно усомниться, по крайней мере по отношению к X веку, а вот схожесть погостов со скандинавскими «королевскими усадьбами» очевидна. И хотя традиционно слово погост выводится из глагола гостить, со смыслом и назначением погостов это как-то не вяжется. Ситуация та же, что и со «страной городов» — внешнее звуковое сходство при полном отсутствии логики: ничего себе гости, как раз те самые, которые хуже татар! Да и создавали погосты отнюдь не пактиоты славяне, а русь. Этим, в частности и согласно «Повести», занималась княгиня Ольга. Поэтому может быть филологам имеет смысл подумать над скандинавским происхождением слова погост из husbu с метатезой? Но это так, к слову, небольшое отступление. Давай, мой теряющий нить читатель, вернемся к Лебедеву.

Далее он пишет: «Создание прочной экономической базы в виде королевских имений позволяло конунгу распоряжаться землями, контроль над которыми осуществлялся в виде вейцл и даней». Однако действительно распоряжаться землей, включая раздачу земель поданным в собственность или лен, скандинавские конунги начинают не ранее второй половины X века. Здесь вероятно кроется единственное небольшое отличие Руси от Скандинавии. Не в пример перенаселенной Европе и даже не столь густо заселенной Скандинавии на необъятных пустующих просторах Руси земля дольше не имела никакой ценности, и русь, будь то русы ибн Фадлана или росы Константина, была больше ориентирована на торговлю с Византией, Булгаром, Хазарией или той же Скандинавией, чем на захват в собственность и эксплуатацию земли как таковой. Земля начинает приобретать цену лишь со становлением традиционных государственных структур при Владимире I, в целом синхронно с образованием государства Киевская Русь, то есть немного, примерно на полвека, позже, чем в Швеции.

Таким образом, konungsgarđr, шведская «гарда конунга» — это территория, находящаяся под защитой и покровительством конунга, но и одновременно территория, с которой кормятся он и его дружина, для чего на территории гарды создается сеть центров сбора дани, по-нашему погостов.

— Эй, ребята, — неожиданно встрепенулся Ватсон, — да ведь это что-то знакомое. У нас в английском есть guard [гард]¹²⁵) — «охрана, защита; караул, стража; часовой, сторож».

Язык у Ватсона уже слегка заплетается, и свое га-ад он выдает вполне по-русски, настолько по-нашему, что невольно ждешь продолжения паршивый. Но продолжение не следует. Видимо доктор еще не настолько погрузился в наши языковые и ментальные особенности или еще не настолько нагрузился нашим пивом. Замечание, однако, было весьма по делу.

— Отлично, Джонни! А в своей более архаичной общегерманской форме ward [ўард] оно имело также значения «опекунство, опека; забота, опекун; опекаемый, подопечный».

— Ward? И верно, черт побери! Как это я не догадался?

— Пустяки, Джонни!

Я успокаиваю Ватсона, но на самом деле все это не такие уж пустяки. Более древняя форма ward как бы соединяет в своеобразном симбиозе опекуна и опекаемых, что удивительно похожее на наше полюдье, а в случае с konungsgarđr — еще и при тех же самых, в общем-то, действующих лицах! Поэтому Гардарики следует понимать вовсе не как «страну городов», а скорее как «страну гард» или, что то же самое, «страну полюдий».

В этом контексте интересен и немаловажен вопрос о государственности Гардарик, «страны полюдий», то есть Руси до Владимира I и, соответственно, до ее крещения и установления византийских канонов светской и духовной власти. Вопрос этот важен потому, что общепринято, вслед за автором «Повести», рассматривать довладимирову Русь как некое языческое государство и соответственно относить становление Киевской Руси к IX веку. На мой взгляд это совершенно неправомерно.

Во-первых, если должным образом отнестись к фантазии автора «Повести», то следует признать, что нет никаких реальных не то что доказательств, но даже свидетельств какой бы то ни было централизации власти на Руси до княгини Ольги. Реальные же следы централизованной власти появляются лишь в конце X века: первая столица — киевский «город Владимира», впервые единая государственная религия — сначала эклектичный языческий культ шести богов, очень быстро сменившийся православием, и, наконец, единый государственный язык — старославянский. Отсутствие единовластия мимоходом отмечает и Багрянородный в уже цитированном ранее пассаже: «Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия…». Множественность росских архонтов никак не вяжется ни с централизованной властью, ни с домыслами автора «Повести».

Во-вторых, о каком государстве можно говорить, если нет и намека на государственное право, если власть живет за счет спонтанных наездов и поборов, в которой неизбежны и переборы, сопровождаемые эксцессами вроде казни древлянами зарвавшегося князя Игоря. Ярче всего отсутствие государства проявилось в том поразительном факте, что якобы власть торгует своими якобы подданными как живым товаром! И арабы и Багрянородный единодушны в том, что русь захватывала славян в плен и торговала ими как рабами в Булгаре, Хазарии и Византии. Да какому же сюзерену может прийти в голову от случая к случаю грабить своих подданных и продавать их в рабство вместо того, чтобы регулярно получать с них разумные налоги?

Нет, не были Гардарики ни государством, ни протогосударством. Точно подметили скандинавы — страна полюдий. Лишь с княгини Ольги начинается процесс зарождения русского государства, а первые плоды он приносит при Владимире Крестителе. То есть, Русь как государство родилась никак не раньше конца X века и совсем недавно могла бы отпраздновать свое тысячелетие, кабы дожила до такого юбилея. И этот юбилей можно было бы отпраздновать с новорожденным пивом «ПИТ», которое тоже возникло на рубеже тысячелетий. Но не суждена была Руси столь долгая жизнь, поэтому пожелаем долгой жизни пиву «ПИТ» и подарим на прощанье доктору Ватсону пару его упаковок.

— Да, Джонни, пора домой, баиньки. Будь хорошим мальчиком, не брыкайся и прихвати, пожалуйста, свой грязный шарф. Что, пиво? Конечно, пиво тоже можешь забрать. Правда, двух целых упаковок тебе уже не найти, но пару непочатых банок, быть может, еще отыщешь. Ну и ауфвидерзеен, дорогой, гудбай…

Прощай и ты, мой утомленный читатель. Оревуар!

Примечания:

Глава 2

ЧИТАЯ ИБН ФАДЛАНА

ПРОЛОГ: В БАГДАДЕ ВСЕ СПОКОЙНО

Во имя Аллаха милостивого, милосердного!..

Веди нас по дороге прямой, по дороге тех, которых Ты облагодетельствовал, не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших.

(Коран. Из суры 1 «Открывающей Книгу»)

Халиф аль-Муктадир Биллах с нетерпением ждал визиря. Близилось время очередной аудиенции посольства Мухаммеда ибн Сулеймана, и халиф предвкушал удовольствие от продолжения рассказа клиента посла досточтимого Ахмеда ибн Фадлана, да продлит Аллах его пребывание в этом мире за усердие, с которым он все время долгого путешествия в далекие северные страны записывал приключившиеся с ним чудеса, чтобы теперь услаждать ими высочайший слух. Там, в холодных землях Яджуджа и Маджуджа⁷², были и полноводные реки, промерзающие от лютой стужи до самого дна; и диковинные единороги — доказательство неисповедимости путей Всевышнего; и огромные ужасные великаны, чьи бренные останки остаются вечным напоминанием об участи не пожелавших идти по дороге тех, которых Он облагодетельствовал; и дикие племена, в своей убогости или гордыне не принявшие слов Пророка и в наказание за это до сих пор едящие блох; и громадные рыбы, которые Всевышний в безграничном своем сердоболии раз в год посылает неверным голодающим народам; и великие правители, именуемые каганами, могущество и. власть которых могла бы, пожалуй, сравниться с могуществом и властью халифов, да не допустит этого Аллах.

Визирь Али ибн аль-Фурат слегка согнулся перед халифом, скорее изобразил поклон, чем поклонился. Халиф позволял старому служаке эту непочтительность из-за его преклонных лет и радикулита — редкой в теплом и сухом багдадском климате болезни, сладить с которой не могли даже христианские врачи из Антиохии, с неизменным успехом пользовавшие самого халифа. Не разгибаясь, потому что разогнуться было еще мучительнее, чем изобразить протокольный поклон, визирь прошамкал беззубым ртом:

— Пожелает ли Повелитель правоверных в своей беспредельной милости выслушать отчет о работах в Самарре?

Ибн аль-Фурат знал, с каким нетерпением ждет халиф продолжения рассказа ибн Фадлана, но знал он также и о слабости халифа к восстановлению и реконструкции старых мечетей.

На основании собственного долгого опыта придворной службы — старик занимал должность визиря уже третий раз — знал он и как непредсказуем халиф. Светоч веры не поленился лично объездить и обследовать самые крупные мечети халифата и сам руководил реставрационными работами в иерусалимской мечети Куббат ас-Сахра, а спустя пять лет удостоил своим вниманием Святую Мечеть в Мекке.

Теперь, изрядно обрюзгший и ставший более ленивым на подъем, халиф нашел объект забот поближе, в самом Багдаде, и затеял бесконечную перестройку местной исламской святыни — Большой мечети в Самарре. Со свойственной ему педантичностью аль-Муктадир ежедневно требовал подробного отчета о ходе работ, но с возвращением посольства из Булгара интерес халифа к строительным работам заметно угас. Вот и сегодня на вопрос ибн аль-Фурата он недовольно поморщился:

— Потом, потом, давай посольство!

Не разгибаясь, что вполне соответствовало и протоколу и естеству больной спины, визирь попятился к двери, и уже через полминуты у ног халифа склонились посол Мухаммед ибн Сулейман и ибн Фадлан. Собственно ибн Сулейману делать тут было совершенно нечего, поскольку послом он был номинальным, лично в путешествии участия не принимал, а потому и рассказать ничего не мог, но присутствовал как лицо протокольное и старался сохранять подобающую статусу важность.

Все функции номинального посла закончились в самые первые дни деятельности посольства получением посольских «подъемных» и «дарственных», после чего этих денег уже не видел никто, в том числе и ибн Фадлан, которому данное обстоятельство чуть не стоило головы по достижении цели посольства. Но об этом ибн Фадлан благоразумно в своем рассказе халифу умолчал, потому как Мухаммед ибн Сулейман, лицо хоть и протокольное, но вполне реальное, сидел рядом в халифских покоях и слушал не менее внимательно, чем сам халиф, но, в отличие от того, отнюдь не расслабленно и не ради услаждения.

Ибн Фадлан привычно присел на принесенный с собой и расстеленный на полу прямо перед халифом молитвенный коврик и разложил на мраморном полу свитки путевых записок, уже пронумерованные, переписанные и прошедшие первую черновую авторскую обработку. Перед ложем халифа на пышном, но далеко не первой свежести персидском ковре устроились визирь и посол.

— Ну же, начинай, во имя Аллаха, велик Он и всевышен! — нетерпеливой скороговоркой подогнал рассказчика халиф.

— Слушаю и повинуюсь во имя Аллаха всемилостивого и милосердного! — уткнулся лбом в лежащий на полу свиток ибн Фадлан и начал дозволенные речи…

ПРЕДЛОГ: ВНОВЬ ПОД КРЫШЕЙ БАСКЕРВИЛЬ-ХОЛЛА

И когда приходил к ним посланник от Аллаха, подтверждая истинность того, что с ними, часть из тех, кому даровано было писание, отбрасывали писание Аллаха за свои спины, как будто бы они не знают, и они последовали за тем, что читали шайтаны, в царство Сулеймана.

(Коран. Из суры 2 «Корова»)

В конце первой четверти X века, когда Ахмед Фадланович вел дозволенные речи перед багдадским халифом, «Сказки тысячи и одной ночи» еще не были известны миру, в том числе арабскому, но рискну предположить, что только что описанная гипотетическая сцена, имей она место в действительности, могла бы стать одним из многочисленных источников этого будущего шедевра средневековой арабской прозы.

Однако мы не будем слушать дозволенные Ахмеду Фадлановичу речи и вообще покинем покои аббасидского халифа. Арабская мудрость утверждает, что чем дальше голова от султана, тем ближе она к собственной шее. А по моему глубокому убеждению именно там ей и место.

Собственно, нам вовсе нет нужды вникать в арабскую речь и исходить слюнями, глядя, как халиф поглощает горы персиков и гранатов, вытирает стекающий с рук кроваво-красный сок о чалму визиря, удобно маячившую прямо перед ним, и причмокивает от удовольствия, доставляемого то ли речами ибн Фадлана, то ли сладостью фруктов. Вместо этого мы с тобой, мой виртуальный читатель, вновь усядемся в прокопченой и уже ставшей привычной воображаемой гостиной Баскервиль-холла (я же обещал тебе, мой недоверчивый читатель, что мы снова встретимся!⁷³) и начнем самостоятельно не спеша читать перевод записок ибн Фадлана на родной русский язык. Так мы не будем зависеть ни от халифских капризов, ни от непростых нюансов придворного этикета, ни от еще более сложных правил арабского языка, помноженных на дефекты пергамента и дикции рассказчика. Кроме того, отвязавшись от роли клиентов аль-Муктадира и слушателей ибн Фадлана, мы вольны пропускать неинтересные места записок последнего и даже вообще читать их вразнобой. Одно лишь плохо, мой привыкший к удобствам читатель: следуя веяниям времени, чета Бэрриморов отправилась греть старые кости на канарских пляжах, поэтому потчевать нас овсянкой теперь будет некому, а в подвалы Баскервиль-холла мне пришлось спускаться самому.

Боже, таких сырых, вонючих и захламленных лабиринтов не найти больше нигде! После четверти часа блуждания в кромешной тьме, я так и не нашел ничего, содержащего хоть каплю алкоголя в любом его проявлении, и уже хотел несолоно хлебавши вылезать обратно, как мой башмак задел нечто, звякнувшее весьма и весьма стеклянно. Не сразу рука нащупала горлышко бутылки, оказавшейся непомерно тяжелой, настолько тяжелой, что я с трудом вытащил ее наверх — интересно стало, что за тяжесть может храниться в обычной стеклотаре. Однако по внимательном рассмотрении эта тяжеленная стеклотара оказалась совсем не обычной. В моих руках была покрытая плесенью тыквообразная бутылка из почти черного непрозрачного стекла с огромной деревянной пробкой, которая сама собой с тихим «чпоком» выскочила из горлышка, и из бутылки потянулась тонкая струйка грязно-серого дымка. Я немедленно загнал пробку обратно и судорожно дернулся искать противогаз. Но прежде чем до моего сознания дошла вся бессмысленность этого порыва, откуда-то сверху раздалось громкое:

— Ап-п-п-чхи! — И замогильный голос прогундосил: — О величайший, достойнейший, прекраснейший, умнейший и добрейший из величайших, достойнейших, прекраснейших, умнейших и добрейших! Не закрывай, во имя Пророка, да прославятся твое и его имена в веках, этой бутылки, пока я не воссоединюсь!.. Ап-п-п-чхи!

Я поднял глаза и обмер. Надо мной под прокопченым потолком болталась, как надутый водородом шарик, голова в затейливо накрученной грязной чалме. Тела не было, только плавающая отдельно и чуть дрожащая ладошка вежливо прикрывала рот головы, корчившейся в позывах чихания.

Чуть придя в себя и лишь слегка заикаясь, я спросил:

— Т-ты кто? Уж не Ха-хот-табыч ли?

— Он, он самый, Гасан Абдурахман ибн Хоттаб Ибн… и так далее, — согласно закивала голова и из-за отсутствия шеи завертелась под потолком, еще больше смахивая на воздушный шарик. Потом она вдруг прекратила вертеться, уставилась на меня проникновенным взором и нежно проворковала: — Пробочку-то, дорогой, отпусти, во имя Аллаха милостивого и милосердного, не придерживай. А то как-то неудобно, понимаешь, голова здесь, а тело там… Ап-п-п-чхи!

С этим громогласным «апчхи» пробка вылетела из бутылки, больно ударив меня по руке, и воссоединившийся с телом Хоттабыч плавно спланировал в ближайшее кресло. Дело принимало занятный оборот. Я присел напротив и спросил, стараясь сохранить серьезность:

— Ну что, будешь служить мне?

— Еще чего! — закачалась чалма.

— Почему это?

— А с чего бы, о никчемнейший из никчемнейших, я должен тебе служить? Ап-пчхи!

Вот так метаморфозы! Как быстро величайший, достойнейший, прекраснейший, умнейший и добрейший превратился сначала в просто дорогого, а затем вдруг без всякого перехода в никчемнейшего. После такого делай добро людям… Хотя при чем тут люди? Передо мной сидел и, кажется, нагло ухмылялся джин.

— Ну как… Вроде так полагается.

— Хрен тебе, о глупейший из глупейших! Я обязан служить только величайшему, достойнейшему, прекраснейшему, умнейшему и добрейшему из величайших, достойнейших, прекраснейших, умнейших и добрейших — Сулейману ибн Дауду, мир с ними обоими.

— А как же Володька Костыльков, пардон, Волька ибн Алеша?

— О, Волька ибн Алеша, да пребудет он во здравии, — Хоттабыч молитвенно сложил руки у носа, — освободил меня от печати Сулеймана ибн Дауда, еще один мир с ними, всеми троими! А ты что, шайтан из шайтанов? Думаешь ты освободил меня? Очень надо было! Если ты заметил, о, заносчивейший из заносчивейших, пробку-то я сам открыл. Изнутри. Без твоей помощи. Любопытство, так сказать…

Вот чертов джинн! Любопытно, видите ли, ему стало. Да катился бы он… Но джин только самодовольно усмехнулся:

— Спокойней, спокойней, о, неврастеничнейший из неврастеничнейших! Я же тебя без рентгена насквозь вижу и мысли твои читаю, как если бы они были написаны золотом на тончайшем шелке рукой искуснейшего из каллиграфов, когда-либо писавших Книгу. Никуда я не покачусь. Дело в том, о, несведущий из несведущих, мне тоже интересно знать, что рассказал Повелителю правоверных досточтимый Ахмед ибн Фадлан, да пребудет на нем высочайшее благословение.

Хоттабыч поудобнее устроился в кресле, явно намереваясь присоединиться к тебе, мой ничего не подозревающий читатель. Джинн прикрыл глаза, и гостиная Баскервидь-холла тут же наполнилась скрежещущими звуками, как будто никуда не уезжавший Бэрримор непрерывно открывал и одновременно закрывал дверцы сотни рассохшихся буфетов с настойками и наливками. Да, храпеть джинны умеют! Ладно, пусть пока дрыхнет старикашка, а там поглядим.

Итак, кажется, мы будем читать ибн Фадлана втроем: я, ты, мой вернувшийся ко мне читатель, и Хоттабыч. Поскольку теперь в гостиной Баскервиль-холла некому налить в воображаемые бокалы вонючего древнего пойла из тутошних подвалов, да пропадут они пропадом, мы будем обсасывать самые занятные места записок ибн Фадлана, посасывая при этом вместо протухшего эля свежий баночный «ПИТ». Зато ты, мой суетливый читатель, по-прежнему можешь время от времени покидать нас с Хоттабычем по своим делам и в любое удобное для тебя время возвращаться обратно (не забыв принести новую упаковку пива!), а я все так же буду терпеливо дожидаться тебя, чтобы продолжить прерванное чтение. Но прежде чем приступить к новому этапу самообразования, полезно напомнить тебе, мой не чересчур эрудированный читатель, об обстоятельствах появления на свет нашего чтива.

В глубоко чтимом мною многотомном издании — Большой советской энциклопедии (в дальнейшем мы опять будем пользоваться аббревиатурой БСЭ) — об ибн Фадлане можно прочитать следующее:

«Ибн Фадлан Ахмед ибн Аббас, арабский путешественник и писатель 1-й пол. 10 в. В 921–922 в качестве секретаря посольства аббасидского халифа Муктадира (правил 908–932) совершил путешествие через Бухару и Хорезм к царю волжских болгар. Яркое описание путешествия посольства, а также Хорезма, огузов, башкир, болгар, руссов и др. отличается богатством фактического фольклорно-этнографического материала. Книга написана в форме рассказа. Первоначальный текст книги И. Ф. утерян. Сокращённая редакция, использованная ещё в 13 в. арабским учёным Якутом, была найдена в Мешхеде в 1923».

Давай, мой старательный читатель, запомним имя пересказчика ибн Фадлана, нам еще придется обращаться непосредственно к нему. Но, невзирая на авторитет БСЭ, мы будем величать его не Якутом, а Йакутом, чтобы не возникало лишних недоразумений: к обитателям республики Саха он никакого отношения не имел, что, кстати, следует из соответствующей статьи все той же БСЭ:

«Йакут ар-Руми ибн Абдаллах аль-Хамави Абу Абдаллах Шихаб-ад-дин (1179–20.8.1229, Халеб), арабский филолог, историк, географ и писатель. По происхождению грек из Малой Азии. Объездил побережье и острова Персидского залива, юг Аравийского полуострова, Сирию, Палестину, Египет, Хорезм, Ирак. Придерживался хариджитских взглядов… Йакут — автор биографического „Словаря литераторов“ (около 1100 жизнеописаний арабских литераторов и учёных 7 — начала 13 вв.) и топонимического „Словаря стран“, обобщившего арабскую географическую литературу домонгольского периода».

А теперь откроем записки ибн Фадлана, чтобы он тоже имел возможность представить самого себя и свой труд. Он это сделал таким вот образом:

«Это — книга Ахмеда ибн Фадлана ибн аль-Аббаса ибн Рашида ибн Хаммада, клиента Мухаммеда ибн Сулеймана, посла аль-Муктадира к царю славян, в которой он сообщает о том, что он сам видел в стране турок, хазар, русое, славян, башкир и других [народов], по части различий их вероучений, истории их царей, положения многих из их дел».

Не вдаваясь в сложности трактовки термина «клиент», чаще всего простоты ради ибн Фадлана называют секретарем посольства, иногда удостаивая даже звания посла, коим он по-видимому фактически и был. Однако нам с тобой, мой поверхностный читатель, мало дела до общественного положения посла, досточтимого Мухаммеда Сулеймановича, и его клиента, чуть менее досточтимого Ахмеда Фадлановича. Нам куда интереснее, что видел этот самый клиент, он же автор записок, в 922 году в странах русов и славян, именно на этом мы сконцентрируем наше с тобой, а если проснется наш джин, то и Хоттабычево внимание. И сразу отметим в качестве важного момента, что в перечне народов, которым выпала честь быть посещенными ибн Фадланом, есть и русы, и славяне — по отдельности. То есть у ибн Фадлана русы и славяне не одно и то же. В этом, кстати говоря, он не оригинален. Славян и русов считают различными народами большинство арабских авторов. Отчетливо противопоставляет русов славянам и византийский император Константин Багрянородный в своем труде «Об управлении империей», написанном в середине X века, то есть спустя примерно четверть века после путешествия ибн Фадлана. Нам с тобой, мой уже привыкающий к похрапыванию Хоттабыча читатель, еще придется обращаться к творчеству этого венценосца.

Чтобы с чего-то начать наши чтения, попробуем уцепиться, мой хваткий читатель, за первое попавшиеся «ключевые» слова, встретившиеся в приведенной выше цитате — это некий царь славян, к которому направлялось арабское посольство. И… тут же убедимся, что это совсем не простое дело. Информации об этом скользком субъекте практически никакой, даже с именем царя полная неразбериха. Но ведь ты, мой любознательный читатель, и пришел в наш воображаемый Баскервиль-холл, чтобы разбираться в исторических неразберихах. Что ж, начнем наши разборки.

ЗАЛОГ: ЦИТА ТЫ И ВОПРОСЫ БЕЗ ОТВЕТА

Всякая пища была дозволена сынам Исраила74кроме того, что запретил Исраил сам себе раньше, чем была ниспослана Тора75. Скажи: «Принесите же Тору и читайте ее, если вы правдивы!»

(Коран. Из суры 3 «Семейство Имрана76»)

Об имени царя славян

— Хоттабыч, как звали царя славян?

Джинн испуганно вздрагивает во сне, открывает один глаз и ехидно шамкает:

— О, недостойнейший из Волек, даже столь всезнающий географ как я не знает такого народа славяне.

Наглый старикан, славян он, видите ли, не знает! Придется вправить мозги хамящему супер-супер-аксакалу⁷⁷:

— Ну да, конечно, свои познания в географии ты проявил в полной мере на экзамене Вольки ибн Алеши.

Хоттабыч заметно краснеет и немедленно лезет в бутылку. Молча. В прямом смысле. Однако этот трюк потерявшему форму джинну не удается, в конце концов он бросает бесплодное занятие и просто растворяется в сигаретном дыму. Итак, Хоттабыч от ответа увильнул. И ладно, зато освободилось кресло, на которое можно удобно положить ноги.

Если у Хоттабыча ответа на мой вопрос не нашлось, что он неуклюже пытался скрыть неуместным апломбом, то у ибн Фадлана, как и полагается хорошему придворному, на этот простой вопрос имеется сразу несколько ответов, разбросанных по тексту его записок. Первый в порядке появления ответ находим в самом их начале: «…когда прибыло письмо аль-Хасана сына Балтавара, царя славян, к повелителю правоверных аль-Муктадиру, в котором он просит его о присылке к нему [людей] их тех, кто научил бы его вере, преподал бы ему законы ислама, построил бы для него мечеть, воздвигнул бы для него минбар⁷⁸, чтобы совершалась на нем молитва за него [царя] в его городе и во всем его государстве, и просит его о постройке крепости, чтобы он укрепился в ней от царей, своих противников, то он получил согласие на то, о чем просил…»

Итак, согласно первому ответу ибн Фадлана славянского царя вроде бы звали Хасаном Балтаваровичем. Ответ, прямо скажем, странен, потому что Хасан имя вовсе не славянское, а арабское. Правда, ты, мой ушлый читатель, можешь возразить, что обычной практикой при переходе в ислам было принятие обращаемым арабского имени. Такая практика, вероятно заимствованная исламом у христианства, действительно имела место. Один из широко известных примеров — принятие при крещении Владимиром Крестителем христианского имени Василий. У Ибн Фадлана найдем и другие примеры нарекания вновь обращенных арабскими именами. Но, судя по только что процитированному отрывку, славянский царь пока еще не принял ислам, а только намеревается это сделать и потому просит оказать в этом помощь багдадского халифа как большого авторитета в подобных делах. Так что арабское имя Хасан у славянского царя остается совершенно неуместным и потому загадочным. Что ж, поинтересуемся другими ответами.

Второе имя царя славян у ибн Фадлана всплывает при описании страны гузов⁷⁹. Провожая посольство халифа, командующий войском гузов Атрак созывает своих подручных и держит перед ними такую речь: «Он [Атрак] сказал им [своим подручным]: „Истинно, вот эти послы царя арабов к моему свату (зятю) Алмушу сыну Шилки и не хорошо было бы, если бы я отпустил их иначе, как после совета с вами“».

На сей раз объект посольства Хасан Балтаварович оказывается Алмушем Шилкичем, причем в устах не какого-то случайного человека, а довольно близкого его родственника: свата, шурина или тестя. Кому же верить? Право, не знаю. Вероятно пока придется не верить никому в надежде, что по прибытии к царю славян ибн Фадлан наконец разберется с этим вопросом на месте.

Однако там вопрос запутывается еще больше. В земле славян выясняется, что у царя еще до прибытия посольства уже имелся свой минбар, на котором, правда, по простоте душевной самого царя и местных муэдзинов (они же, надо думать, по совместительству местные шаманы) вместо хвалы Аллаху провозглашалась хвала самому царю: «До моего [Ибн Фадлана] прибытия на его [царя славян] минбаре уже провозглашали за него хутбу: „О, Аллах! сохрани в благополучии царя Балтавара, царя Булгара“».

И вот, благодаря мягко говоря нескромности славянского царя и «нештатному» использованию им походного минбара, мы с изумлением узнаем, что, оказывается, во-первых, славянский царь царствовал не в Киевской Руси, не в Великой Моравии и не в дунайской Болгарии, а в Булгаре, то есть волжской Булгарии, и, во-вторых, звали его не Хасан и не Алмуш, а Балтавар! То, что речь идет именно о волжской Булгарии, сомнений не вызывает. Багдадское посольство прибыло туда через Хорасан, Бухару, Хорезм, Ургенч, а затем вдоль восточного берега Волги, не переправляясь через нее, по землям гузов, печенегов и башкир.

Итак, мы имеем некого Хасана, который одновременно Алмуш и Балтавар, — царя славян, которые одновременно булгары. И, что удивительно, самого ибн Фадлана эта путаница совершенно не смущает. Может быть потому, что все равно вскоре новообращенный царь «славян» отряхивает прах языческих имен со своих обильно смазанных бараньим жиром сапог и принимает-таки новое имя, в самом деле арабское, но не Хасан, а… Джафар, выказывая тем самым, что он не чужд подхалимажа, так как Джафаром звали самого багдадского халифа: «Он [царь славян] сказал: „Подобает ли, чтобы я назывался его [аль-Муктадира] именем?“ Я [Ибн Фадлан] сказал: „Да“. Он сказал: „Итак, я уже дал себе имя Джафар…“».

Что ж, может быть ибн Фадлану вопрос представляется исчерпанным, но мне почему-то не хочется на этом ставить точку. Во-первых, вместо мелкого вопросика об имени славянского царя во весь рост встает громадный вопрос: что за «славяне» жили в волжской Булгарии? Ответ на него достоин отдельного обсуждения. А пока еще чуть-чуть помусолим имя царя этих «славян».

Велико небрежение древних личными именами! Во время наших прошлых посиделок в Баскервиль-холле я уже обращал твое внимание, мой незадачливый читатель, что в древности личные имена вообще мало кого интересовали. Русский летописец не знает имен хазарских каганов и греческих царей, то есть византийских императоров. В свою очередь константинопольских императоров не интересуют имена русских князей, им вполне хватает собирательного архонты. Точно так же арабам «до лампочки» личные имена царей славян, турок, русов и прочих неверных, даже если к такому царю отправляется посольство!

Заметим однако, что перед именем Хасан в приведенной выше цитате стоит определенный артикль аль. Это наводит на мысль, что Хасан не личное имя, а прозвище или эпитет, рожденные в арабской среде. По-арабски хасан означает что-то вроде «красавец». Сам царь «славян» скорее всего и знать не знал, что он хасан, хотя, весьма вероятно, в неотразимости собственной красоты не сомневался несмотря на тучность и огромное пузо.

Слово алмуш тоже хочет казаться не личным именем, а титулом, причем венгерского происхождения. Истории известен венгерский хан второй половины IX века Алмуш, возможно разоривший Киев и оставивший след в «Повести временных лет» под именем Олмы. В венгерском языке до сих пор сохранилось слово аломоши в значении «хан, предводитель каравана».

Также титулом, но уже родного булгаро-тюркского происхождения, может быть и балтавар. По крайней мере наш царь «славян», почитаемый российскими татарами-мусульманами не меньше, чем св. Владимир Креститель русскими-православными, именуется в разных татарских источниках то этельбером, то элтабаром, так что балтавар может рассматриваться как простое искажение тюркского титула в арабской передаче. Не исключено, что само слово балтавар что-нибудь значило по-булгарски в своем нарицательном качестве⁸⁰. Но такого сорта этимологические изыскания я оставляю тебе, мой свободно говорящий хотя бы на одном из тюркских языков читатель, а сам обращаюсь к самому ибн Фадлану за еще одним подтверждением того, что титулы в устах древних гораздо более естественны, чем личные имена. Вот что мы находим в его записках о повелителях гузов: «Царя турок гуззов называют Ябгу или вернее это — название повелителя, и каждый, кто царствует над этим племенем, этим именем называется. А заместителя его называют Кударкин. И таким образом каждый, кто замещает какого-либо их главаря, называется Кударкин».

А чем булгары лучше гузов? Точно так же царя булгар называют алмушем или балтаваром, причем «каждый кто царствует над этим племенем [булгарами], этим именем [Алмушем или Балтаваром] называется», пока… не возьмет себе личное имя, позаимствовав его, например, у багдадского халифа.

В конце концов далеко не у всех древних народов вообще были в ходу личные имена. Такое «продвинутое» по древним меркам общество как римское вполне обходилось всего дюжиной личных мужских имен и вовсе не испытывало необходимости в женских! Даже в историю римляне входили не именами, а, как какие-нибудь собаки, кличками. Например, первого римского императора Гая Юлия большинство населения нашей планеты, если и знает, то только по прозвищу Цезарь.

Здесь нам с тобой, мой непоседливый читатель, полезно вернуться чуть-чуть назад, к мимоходом упомянутому св. Владимиру, при личном крещении принявшему христианское имя Василий, и вспомнить, что имя это — одновременно и в не меньшей степени титул, причем царский, поскольку слово восходит к греческому βασυλευς — «царь, василевс». Скорее всего сам князь трактовал свое новое имя именно как титул. Об этом свидетельствует хотя бы то, что в обиходе им, судя по нашим летописям, не пользовался, а более всего то, что лигатура в виде трезубца из прописных греческих букв ΒΑΣΥΛΕ, входящих в слово βασυλευς, стала неофициальным символом всей династии правителей Киевской Руси⁸¹.

О славянах ибн Фадлана

— Хоттабыч, почему ибн Фадлан звал булгар славянами?

Из сигаретного дыма неспешно сублимируется недовольное лицо джинна, и откуда-то из ниоткуда раздается его скрипучий голос:

— О, склеротичнейший из Волек, я уже говорил тебе, что нет такого народа славяне!

— Бестолковый джинн, я тебя не спрашиваю, был или не был такой народ, я тебе русским языком задаю вопрос, почему ибн Фадлан звал булгар славянами? Могу даже, поднапрягшись, по-арабски повторить: ас-сакалиба, мать твою!

Хоттабыч неожиданно грустнеет.

— О, никчемнейший из знатоков арабского языка, у меня никогда не было… мамы.

Из глаза старого джинна вытекает огромная слезища и начинает неспешно пробивать дорожку через покрывающую лицо корку грязи. Приходится быстренько промокнуть старику непрошеную влагу своим носовым платком, чтобы борода не намокла и не потеряла своих волшебных свойств. Чертов старикашка даже не замечает моей дружеской услуги, так он расстроен из-за своего сиротства. Да и Бог (то есть Аллах) с ним! Платок уже не отстирать, так что вернемся к ибн Фадлану, который на протяжении всех своих путевых заметок последовательно именует народ, к которому отправилось багдадское посольство, славянами (ас-сакалиба), а их многоименного царя соответственно царем славян (малик ас-сакалиба). Но мы с тобой, мой уже начавший оправляться от потрясения читатель, убедились — и с нами согласны все ученые и специалисты, — что речь идет вовсе не о славянах, а о волжских булгарах. Откуда пошла такая путаница? Мне без всякой помощи Хоттабыча удалось разыскать три объяснения.

Объяснение первое. Давно, в позапрошлом веке, А. Гаркави высказал предположение, что еще до прихода булгар в устье Камы на Волге жили славяне, которые и оставались основным населением волжской Булгарии. Поэтому наш Хасан-Джафар-Алмуш-Балтавар был на самом деле повелителем не только булгар, но и славян. Действительно, атрибуция поволжской именьковской археологической культуры как славянской, казалось бы, дает основания для такого предположения.

Но та же археология возражает против него. Именьковская культура существовала с V по VII век, и никаких оснований предполагать массовое славянское население на волжских и камских берегах в первой половине X века у нас нет. Даже если славяне жили в царстве Хасана-Джафара-Алмуша-Балтавара, тот был все же в первую очередь царем булгар, которые и составляли окружение царя. Соответственно только с булгарами и могло иметь дело арабское посольство.

Объяснение второе. Арабы, не слишком хорошо зная этнический состав обитателей прикаспийских и причерноморских степей, всех их чохом называли славянами. Тут же дается ссылка на византийских греков, которые, будучи лучше арабов осведомленными об обитателях этого региона, тоже часто пользовались собирательным скифы, когда никаких скифов там уже в помине не было. Отчасти это было данью традиции, отчасти следствием простого обобщения. Северные Прикаспье и Причерноморье еще со скифских времен греки именовали Великой Скифией, поэтому все обитатели этой территории независимо от этнической принадлежности тоже именовались скифами точно так же, как мы сегодня называем европейцами всех жителей Европы: немцев, французов, венгров, чехов, литовцев и представителей многих других народов.

У этого объяснения есть только одна, но существенная слабость. Вполне понятно, почему у греков интересующий нас регион звался Скифией. Когда греческие пионеры-мореходы основывали свои колонии на северных берегах Черного моря, основным населением тех мест были именно скифы. А вот почему арабы в качестве обобщающего понятия для жителей тех же краев выбрали именно славян, объяснить невозможно. Основные сведения о северном Причерноморье арабы получали через тех же греков. С северным Прикаспьем они имели краткое непосредственное знакомство во время войн с Хазарией. Но оба эти источника их сведений, косвенный и прямой, никак не должны были дать им основания считать славян основным населением этого региона.

Объяснение третье. Выдвинутое недавно Д. Мишиным⁸², оно заключается в том, что неразбериху породил сам Хасан-Джафар-Алмуш-Балтавар, самочинно назвавшись царем славян в письме к багдадскому халифу. Версия строится на интересном наблюдении. Как ты помнишь, мой не зевающий читатель, миссия ибн Фадлана была ответной. Заваруха началась с того, что ко двору багдадского халифа нежданно-негаданно прибыло посольство с письмом от того самого царя «славян». Мишин выдвигает предположение, что в этом письме сам Алмуш-Балтавар назвал себя царем «славян», чтобы придать себе политического весу. Он дескать так велик и могуч, что повелевает славянами, и потому самому халифу если и не ровня, то по крайней мере достойный партнер в стратегическом союзе против Хазарии. Простодушные арабы поверили ему на слово, и поэтому ибн Фадлан величает его славянским царем, а его подданных, уже как следствие, славянами.

Любопытная версия, но не более того. Во-первых, письмо к халифу было написано по-арабски, и соответственно не самим Алмушем-Балтаваром и не его приближенными. Автором письма мог быть, судя по всему, только посол царя «славян», хазарский мусульманин Абдаллах ибн Башту, единственный человек в посольстве, владевший арабским языком. Можно смело предположить, что ибн Башту был купцом, поскольку должен был бывать и в Багдаде, и в Булгаре, а также знать не только арабский, но и булгарский язык. Не будучи подданным Алмуша-Балтавара как хазарин и хорошо ориентируясь в положении дел в Прикаспье как купец, ибн Башту вряд ли стал именовать своего доверителя в письме царем славян. В любом случае, ибн Башту сам непосредственно вел переговоры в Багдаде и безусловно мог прояснить данный вопрос устно. Но даже если по каким-то лишь ему ведомым причинам хазарин посчитал необходимым «запудрить» арабам мозги относительно подданных Хасана-Алмуша-Балтавара и был настолько умен, что ему это удалось в Багдаде, насколько же глупым должен был быть ибн Фадлан, чтобы, самолично добравшись до этих мнимых «славян» и немалое время покантовавшись среди них, так и остаться в полном неведении?!

Не знаю, как тебя, мой непривередливый читатель, а меня все три перечисленные объяснения не устраивают. Зато у меня есть четвертое, собственное, на мой взгляд, самое простое и потому самое естественное.

Ответ, по-моему, весьма прозрачен: арабы просто-напросто путали булгар и болгар, волжскую Булгарию и дунайскую Болгарию! Имея более чем смутные представления о Поволжье, они были неплохо осведомлены о соседях Византии, причем речь идет не об абстрактном знании, а об активном использовании этих соседей против Константинополя в своих целях. Арабы знали, что в (дунайской) Болгарии живут славяне (в X веке так оно и есть!) и ничего не знали о населении (волжской) Булгарии. Но если арабы не различали Болгарию дунайскую и Булгарию волжскую, для них было естественным предположить, что посольство, направляясь на Волгу в Булгарию, едет к славянам. А поскольку с настоящими славянами ибн Фадлан непосредственно никогда не сталкивался, его личные контакты с булгарами не могли дать ему повода усомниться в этом предположении.

Подтверждение моей версии дает не кто-нибудь, а тот самый Йакут, пересказчик и комментатор записок ибн Фадлана, в одном из своих комментариев:

«Между Итилем, городом хазар, и Булгаром дорогой по степи около месяца, а подымаются к нему по реке Итиль около двух месяцев, а при спуске [по реке] около двадцати дней. А от Булгара до ближайшей границы Византии около десяти переездов, и от него же до Куйабы, города русов, двадцать дней, а от Булгара до Башджирд двадцать пять переездов».

Если ты, мой педантичный читатель, попробуешь положить «географию» Йакута на карту России, тебе придется искать другой глобус.

Первая фраза цитаты о расстояниях между Итилем и Булгаром — честное изложение ибн Фадлана, здесь нет никаких сомнений, что речь идет о волжской Булгарии. Между столицами Хазарии и Булгарии посуху вдоль Волги прямой немногим более 900 километров, а по руслу Волги (Итиля) примерно 940. Цифры, приводимые Йакутом в первом предложении со слов ибн Фадлана, вполне согласуются с реальной географией.

Но уже начало второго предложения — отсебятина Йакута ибн Фадлан вообще нигде не упоминает Византию, в его миссии она абсолютно ни при чем. Так что вставка Йакута о византийской границе — типичное «они свою грамотность показать хочуть» и… садятся при этом в лужу! Никогда, даже на пике могущества Византии, не приближались ее границы к Булгару на десять переходов. Не могла быть Византия к Булгару ближе, чем Хазария, до которой пути около месяца. Несусветная чушь? Да, если речь идет о волжской Булгарии, и… географическая реальность, если — о дунайской Болгарии!

Далее в том же предложении помянут город русов Киев, традиционно именуемый арабами Куябой, который, согласно Йакуту, находится на расстоянии 20 дней пути от Булгара⁸³. Поскольку между Булгаром и Киевом 1400 километров, этот путь на самом деле должен занимать примерно вдвое (!) больше времени⁸⁴. Но снова, если речь не о Булгарии, а Болгарии, не о Волге, а Дунае, то оценки Йакута вполне адекватны.

Ни на каком самом быстроходном скакуне не проскакать от Дуная до Башкирии за двадцать пять дней, разве что на почтовых перекладных. Значит, в конце цитаты словами «от Булгара до Башджирд двадцать пять переездов» Йакут вновь честно возвращается к тексту и данным ибн Фадлана о расстоянии между Булгаром и башкирами.

Вот такой вот винегрет. Так что заметь себе, мой не дающий провести себя читатель, эрудированный географ Йакут продолжает путать дунайскую Болгарию и волжскую Булгарию аж в конце XII века, так что же взять с бедного ибн Фадлана, не географа и двумя с лишним веками раньше?!

Здесь, мой разбрасывающийся читатель, весьма удачное место, чтобы, запивая пивом «якутский винегрет», чуть-чуть отвлечься и малость порассуждать.

Во-первых, комментарий Йакута служит хорошим примером того, как древние обходились с «цитированием». Как Бог на душу положит. Нахватывались отовсюду, где чего-либо можно было ухватить, и либо валили все без разбору в кучу, либо, что еще хуже, переосмысливали и компилировали. Такая компиляция сама по себе — вполне нормальная вещь. Но беда, если она подается, неважно самим автором или его распространителями, как историческое свидетельство, как априорная истина. Результатом такой «подачи» стала, как ты уже знаешь, мой давний читатель, «Повесть временных лет» — первая на Руси беллетристика на историческую тему, которую почему-то, вопреки желанию автора, писавшего повесть и назвавшего ее повестью (!), до сих пор ученые мужи считают летописью и на ее основе воссоздают выдуманное прошлое древней Руси.

Во-вторых, считаю необходимым обратить твое внимание, мой навостривший ухо читатель, что о Киеве упоминает не ибн Фадлан, а Йакут. О русах у нас речь впереди, но для меня вопрос о Киеве слишком важен и болезнен, чтобы дотерпеть до более подходящего места. В своих предыдущих авторских расследованиях я для себя пришел к поначалу ошеломившему меня самого выводу, что Киев как город, как столица одноименной Руси, возникает лишь в X веке. Соответственно все «князья» и «княгини» от Кия до Святослава, если они вообще существовали, княжили не в Киеве, а где-то в иных местах. Может быть, это и перебор, но у ибн Фадлана в первой четверти X века и в самом деле про Киев ни слова, а вот в XII веке Йакут уже не считает для себя возможным его не упомянуть, Киев XII века — действительно большой и известный город.

О доверии ибн Фадлану

— Хоттабыч, можно ли верить ибн Фадлану?

— О, неразумнейший из Волек, своим вопросом ты обижаешь достовернейшего из писателей и достойнейшего из клиентов почтеннейшего из послов величайшего из халифов!

Хоттабыч опять краснеет, на сей раз от обиды, и вновь по привычке делает попытку гордо удалиться в бутылку, но вовремя спохватывается и небольшим торнадо лихо упаковывается в пустую банку из-под «ПИТа». Оказывается, джины не чураются технического прогресса!

Но по существу вопроса от шагающего в ногу с прогрессом Хоттабыча опять никакого проку, в оценке ибн Фадлана он явно субъективен и пристрастен. Но и при более объективном взгляде на поставленный вопрос ты, мой объективный читатель, можешь мне сказать, что и тебе вопрос кажется бессмысленным, ведь ибн Фадлан писал путевые заметки, описывал то, что видел сам, своими глазами. Разве можно не верить очевидцу?

Не верить очевидцу можно. Например, следователи-криминалисты далеко не всегда доверяют свидетельствам очевидцев и правильно делают. Свидетели могут неумышленно заблуждаться или умышлено вводить следствие в заблуждение. А верить или не верить ибн Фадлану, решать придется тебе самому, мой самостоятельный читатель. В любом случае прежде чем двигаться дальше, необходимо ответить на вопрос, который я задал Хоттабычу в начале раздела.

Первый сигнал тем, кто склонен безоговорочно верить ибн Фадлану как очевидцу, рассказывающего от первого лица виденное им самим своими глазами, звучит уже в самом начале путешествия, в Ургенче, то есть в местах отнюдь не столь отдаленных от Багдада, чтобы их считать экзотическими: «Итак, мы остались в аль-Джурджании [Ургенче] много дней. И замерзла река Джайхун [Амударья] от начала до конца ее и была толщина льда семнадцать четвертей…»

Не знаю, достигает ли глубина Амударьи в районе Ургенча семнадцати четвертей⁸⁵, но в любом случае льда такой толщины на ней быть не могло. Курьезно, что в этом месте во лжи ибн Фадлана уличает не кто-нибудь иной как Йакут: «…а это — ложь [(!) — В.Е.] с его [ибн Фадлана] стороны, так как самое большее на сколько река замерзает, это пять четвертей, и это бывает редко, а обычно это две четверти или три. Это я сам видел и спрашивал об этом жителей этой страны».

Второй звонок тихо тренькает в стране гузов, выведших, если верить ибн Фадлану, потрясающую породу овец: «Чаще всего пасутся овцы на снегу, выбивая копытами и разыскивая траву. А если они не находят ее, то они грызут снег и до крайности жиреют. А когда бывает лето, то они едят траву и худеют».

Мне бы таких овец! С ними только наше коротенькое северное лето как-то перебиться, а уж долгой снежной да вьюжной зимой они свое возьмут, такие курдюки себе нажрут! Развел бы их на даче — забот не знал. Во бизнес!

Конечно, может быть, это всего лишь описка ибн Фадлана или переписчика. Но где гарантия, что она единственная?

Но ладно, в конце концов речь об обыкновенных овцах. Никакой экзотики. То ли дело единорог, которого ибн Фадлан, оказывается, тоже встретил в своем путешествии по диким степям Приуралья: «В ней [степи] есть животное меньшее, чем верблюд, по величине, но выше быка. Голова его, это — голова барашка, а хвост — хвост быка, тело его — тело мула, копыта его подобны копытам быка. У него посередине головы один рог толстый круглый; по мере того, как он приближается к кончику, он становится все тоньше, пока не сделается подобным наконечнику копья. Из рогов иной имеет в длину от пяти локтей до трех локтей в соответствии с большим или меньшим размером животного. Оно питается листьями деревьев, имеющими превосходную зелень. Когда оно увидит всадника, то направляется к нему, и если под всадником был рысак, то рысак ищет спасения от него в усиленном бегстве, а если оно всадника догонит, то хватает его своим рогом со спины его лошади, потом подбрасывает его в воздухе и встречает его своим рогом, и не перестает делать таким образом, пока не убьет его».

Вот такое вот фантастическое животное с двухметровым⁸⁶ рогом!

Но не только в дикой степи встречались чудеса автору записок, кое-что он приберег и для почти цивилизованной, уже созревшей для обращения в ислам Булгарии: «В первую же ночь, которую мы переночевали в его [царя славян] стране, я увидел перед заходом солнца, как небесный горизонт сильно покраснел, и услышал в атмосфере сильный шум и ворчанье громкое. Тогда я поднял голову и вижу облако, подобное огню, недалеко от меня, и вижу, что ворчанье и шумы идут от него, и в нем видны подобия людей и лошадей, и в отдаленных фигурах, которые в облаке похожи на людей, видны копья и мечи, которые то казались мне совершенно ясными, то лишь кажущимися. И я увидел другой кусок, подобный этим фигурам, в котором также я увидел мужей, лошадей и оружие, и начал этот кусок нападать на тот кусок, как нападет эскадрон кавалерии на другой эскадрон. Мы же испугались этого и начали просить и молить, а жители смеются над нами и удивляются тому, что мы делаем… И таким образом это дело продолжалось некоторую часть ночи… Мы спросили об этом царя, и он сообщил, что его предки говорили, что эти всадники принадлежат к верующим и неверующим джиннам, и они сражаются каждый вечер, и что они не прекращают этого с тех пор, как они живут здесь, каждую ночь».

Впечатляет? Еще как! Если это просто гроза, то неужели ибн Фадлан никогда раньше не видел гроз? Или в Поволжье грозы какие-то особенные? Вроде бы нет. Может быть для тех мест характерны какие-то неординарные природные явления? Тоже вроде бы нет. Но даже если поверить, что в X веке на территории Булгара действительно еженощно происходило нечто столь удивительное, то как объяснить невероятную осведомленность новообращенного Джафара, и тем более его не помышлявших об исламе предков, в мусульманской мифологии, в частности не просто существовании джиннов, но и их подразделении на верующих и неверующих (в Аллаха)? Или же слова, вложенные ибн Фадланом в уста царя «славян», на самом деле принадлежат ему самому? Но, опять же, можно ли тогда верить рассказчику в остальном?

Еще один жирный штришок к портрету беспристрастного наблюдателя и объективного писателя: «У них много купцов, которые отправляются в землю турков, причем привозят овец, и в страну, называемую Вису, причем привозят соболей и черных лисиц. Мы видели у них домочадцев одного „дома“ в количестве пяти тысяч душ женщин и мужчин, уже всех принявших ислам, которые известны под именем аль-Баранджар».

Если со страной Вису, снабжающей булгар песцами и чернобурками, более-менее ясно: это весь наших летописей, предки вепсов, то аль-Баранджар — интереснейшая загадка ибн Фадлана достойная отдельного раздела, которые еще ожидает тебя, мой терпеливый читатель. Определенный артикль аль указывает на то, что это не просто домочадцы некого «дома», это — народ, племя. В то, что они поголовно (все пять тысяч!) мусульмане, поверить невозможно. Да и не нужно, ибн Фадлан явно привирает, в чем тут же сам проговаривается: «Для них [баранджарцев] построили мечеть из дерева, чтобы они молились в ней. Они не умеют читать, так что толпа делает (повторяя) то, как молятся другие».

Таким же образом можно обратить в ислам (христианство, буддизм и пр.) стадо обезьян. Они будут подражать молящимся еще лучше.

И далее еще одно невольное признание ибн Фадлана в обмане, а заодно и пример принятия арабских имен обращаемыми в ислам: «…как-то под моим [Ибн Фадлана] руководством принял ислам один человек [из баранджарцев] по имени Талут. Итак, я назвал его „Абдаллахом“, он же сказал: „Я хочу, чтобы ты назвал меня своим собственным именем Мухаммад“, и я это сделал. И приняли ислам его жена и его мать и его дети и всех их стали называть Мухаммадом. Я научил его произнесению: „Хвала Аллаху“ и „Скажи: он Аллах един“, и радость его от этих двух сур была больше, чем его радость, если бы он сделался царем славян».

Хорошо же были обращены баранджарцы, если ибн Фадлану пришлось лично заниматься этим еще раз, по крайней мере в отношении целой семьи! Что же касается последней фразы цитаты, то она, вновь заставляет представить себе стадо обезьян, после чего ее хочется слегка перефразировать: «Я дал ему [шимпанзе или орангутангу] банан и апельсин, и радость его от этих двух фруктов была больше, чем его радость, если бы он сделался царем славян».

Да и вообще, каким образом мог уже давно перейти в мусульманство народ, живущий, судя по тому, что он упомянут радом с весью, еще севернее только-только созревших для обращения булгар? Здесь автор записок безусловно выдает желаемое за действительное… во имя Аллаха, что простительно ему как истинному мусульманину. Однако где же, где объективный очевидец?

Но все это вместе взятое — цветочки. Ягодки, точнее ягодицы, и притом громадные, впереди. О них, и не только о них, рассказывает ибн Фадлану сам царь «славян»: «И он [царь славян] сказал: „Прибыла ко мне толпа купцов, которые сказали: „О царь, следовал по воде какой-то человек такой, что если он из народа близкого от нас, то мы не можем оставаться жить в этих поселениях, и не остается ничего другого, как переселиться“. Итак, я поехал верхом вместе с ними к реке, и вот, вижу, что в нем, меряя моим локтем, двенадцать локтей, и у него голова по величине — самый большой котел, какой только бывает, и нос больше четверти, а оба глаза огромны, а пальцы каждый больше четверти… И начали мы говорить с ним, а он не говорил нам ничего, но только смотрел на нас… Жил он у меня некоторое время. Бывало, не взглянет на него мальчик без того, чтобы не умереть, и беременная — без того, чтобы не выбросить своего плода. А если он овладеет человеком, то сжимает его обеими своими руками, пока не убьет. Когда же я увидел это, я повесил его на высокое дерево, пока он не умер…“»

Ты, мой брюзжащий читатель, скажешь, что я передергиваю, что это не свидетельство очевидца, самого ибн Фадлана, а рассказ Хасана-Алмуша-Балтавара-Джафара, а тот мог наплести чего угодно. Конечно. Но читаем дальше: «…„Если ты хочешь посмотреть на его кости и его голову, то я отправлюсь с тобою, чтобы ты посмотрел на них“. Я [Ибн Фадлан] же сказал: „Клянусь Аллахом, я очень хочу этого“. Итак, он поехал со мной верхом к большому лесу, в котором были огромные деревья. И вот уже разложился на дереве…, а голова его под деревом, и я увидел, что голова его подобна большой кадке, ребра его подобны самым большим сухим плодовым веткам пальм, и таковы же кости его голеней и обеих его локтевых костей. Я же изумился ему и удалился».

Итак, ибн Фадлан подтверждает слова царя «славян» как свидетель. Дальше больше. По словам царя, он справлялся об этом великане у народа Вису, который живет в трех месяцах пути на север, то есть все той же летописной веси, и получил от них такой ответ: «Этот человек из числа Яджудж и Маджудж, а они от нас на расстоянии трех месяцев, между нами и ими помещается море, на берегу которого действительно они находятся, и они, подобно скотам, совокупляются друг с другом. Аллах могучий и великий выводит для них каждый день рыбу из моря, и вот, приходит каждый из них, и с ним имеется нож, и отрезывает себе от нее столько, сколько достаточно ему и достаточно для его семьи. Если же он возьмет сверх того количества, которое их удовлетворяет, то заболит живот у него, и также у его семьи заболят животы, а иногда он умирает и умирают они все. Когда же они возьмут от рыбы то, что им нужно, она поворачивается и уходит в море. Итак, они каждый день этим живут. А между нами и ими море, которое находится у них с одной стороны, а горы, окружающие их, с других сторон, и стена также поместилась между ними и воротами, из которых они обычно выходили. А когда Аллах могучий и великий захочет вывести их в обитаемые земли, то он произведет для них раскрытие преграды и высыхание моря, и прекратится для них рыба».

Вот такая вставочка из Синдбада-морехода, приписанная бедной веси, которая, оказывается, знала не только про Аллаха, но и про Гога и Магога, а также и сугубо мусульманский миф о стене, выстроенной Александром Македонским, чтобы изолировать эту парочку от цивилизованного мира! Не иначе как баранджарцы, согласно ибн Фадлану, мусульмане с солидным стажем, успели научить кое-чему своих диких северных соседей. Воистину чудны дела твои, Господи. То есть, Аллах акбар\

Так при всем величии Аллаха нам с тобой, мой неподкупный читатель, становится ясно, что безоговорочно во всем верить рассказчику нельзя. Но во многом можно. Наиболее правдивы, что и естественно, попутные наблюдения ибн Фадлана, не отягощенные дидактикой и нарочитым стремлением к экзотике. Например, он мимоходом уловил слишком долгую длительность в Булгаре летнего дня по тому, что трудно стало соблюдать правильные интервалы между молитвами, в частности вечерней и утренней.

«Он [муэдзин] сообщил, что он вот уже месяц как не спит, боясь, чтобы не пропустить утренней молитвы, и это потому, что человек ставит котелок на огонь во время захода солнца, потом он читает утреннюю молитву и для котелка не приходит время закипеть… День у них очень длинный, именно в продолжение некоторой части года он длинен, а ночь коротка, потом ночь длинна, а день короток».

Правдивы описания флоры Булгара, быта и пищи булгар. Так что будем читать дальше, уже зная, кем оказались у ибн Фадлана «славяне» и оценив фантазию автора записок.

О русах

— Эй, Хоттабыч, хватит дрыхнуть! — Я щелкаю ногтем по банке из-под «ПИТа», жестяные бока которой мерно раздуваются и опадают в такт похрапыванию уютно устроившегося внутри Хоттабыча. — Расскажи-ка нам, о наивсеведающий, что ты знаешь о русах?

Храп прекращается, из банки вытягивается тоненькая струйка дыма и в меня укоризненно вперяется один единственный глаз с полусонно прикрытым веком. Похоже все остальное ленивый старикан извлекать из банки не собирается. Глаз тихо закрывается и вновь втягивается в баночное нутро, из которого раздается несколько гнусавых звуков, в которых с трудом угадывается:

— О, назойливейший из назойливейших…

Не в состоянии побороть искушение, я впечатываю гнусаво ворчащую банку каблуком в пол, после чего ворчанье затихает, зато вскоре из плоской банки вновь раздается могучий храп. Ничем этого джинна не проберешь! Ну и пусть дрыхнет зараза, все равно ничегошеньки он не знает: о славянах не слыхал, на Руси не бывал…

Ибн Фадлан тоже не бывал на Руси, слыхом не слыхал ни о Киеве, ни о каком-либо другом городе русов, но он, в отличие от Хоттабыча, видел живых русских купцов, приплывавших в Булгарию по торговым делам, даже общался с ними. Описание русов и их нравов составляет заметную часть его записок. Итак, каковы же они, русы начала X века?

Если ты еще не забыл, мой считающий ворон читатель, русы и славяне у ибн Фадлана — вовсе не одно и то же. К этому можно добавить, что не только у него, но и многих других арабских авторов. У ранее помянутого Константина Багрянородного русы (роос) также противопоставляются славянам (склавиниям). Правда, понимание славян у византийского императора гораздо ближе к нашему нынешнему, зато с русами — просто кошмар! Судя по приводимым Константином названиям днепровских порогов на языке русов, они какие-то германцы, может быть, скандинавы. Вообще сие письменное свидетельство византийского императора — один из сильнейших аргументов норманнистов, считающих русь «Повести временных лет» скандинавами. С тем большим интересом вчитаемся в описание русов ибн Фадланом, видевшим их, если не врет, своими глазами: «Он [Ибн Фадлан] сказал: я видел русов, когда они прибыли по своим торговым делам и высадились на реке Атиль [Волге]».

Теперь, читая ибн Фадлана, мы с тобой, мой настороженный читатель, все время будем помнить о Багрянородном И примерять к русам ибн Фадлана скандинавские мерки.

Начнем с первого впечатления рассказчика: «И я [Ибн Фадлан] не видел людей с более совершенными телами, чем они [русы]. Они подобны пальмам, румяны, красны».

Как видим, первое впечатление весьма благоприятно. Потому и часто цитируется. Общепринято, что румяность и краснота русов являются загаром белокожих людей, непривычным для араба. Эта предполагаемая белокожесть русов — один из расхожих аргументов норманнистов в пользу их скандинавского происхождения. Может быть, хотя сам загар не более чем догадка, а белокожими были не только скандинавы. А если не скандинавы, то кто?

Следующая часть описания внешности русов цитируется уже гораздо реже: «И от края ногтей кого-либо из русов до его шеи имеется собрание деревьев и изображений (вещей, людей?) и тому подобного».

То есть характерная черта русов — татуировка по всему телу. Вряд ли это типично для скандинавов, да и вообще любого народа. Татуировка, скорее всего, — черта не национальная, а профессиональная, ведь ибн Фадлан общался с купцами, приплывшими в Булгар по Волге, то есть моряками. Тем не менее, знатокам истории «тату» есть, над чем поразмыслить: скандинавы эти татуированные русы или нет?

Теперь перейдем к одежде, сначала мужской: «Они [русы] не носят ни курток, ни кафтанов, но носит какой-либо муж из их числа кису, которой он покрывает один свой бок, причем одна из его рук выходит из нее. С каждым из них имеется секира и меч и нож, и он никогда не расстается с тем, о чем мы сейчас упомянули. Мечи их плоские, с бороздками, франкские».

К сожалению никаких ученых комментариев к фадлановской «кисе» я не видел. Так что о мужской одежде русов нам с тобой, заинтригованный читатель, остается только делать самостоятельные выводы на основании самого описания. Судя по нему, «киса» похожа на греческую хламиду или римский солдатский плащ sagum [сагум]. Сравнение с последним представляется более уместным, так как вооружены русы были до зубов и экипированы скорее как профессиональные солдаты, чем мирные купцы.

Итак, одежда мужской части русов на скандинавскую не больно-то похожа. Мужчины одевались на греко-римский манер. Зато их вооружение вполне похоже на типичное вооружение викингов, хотя было ли что-либо в вооружении характерным только для викингов? И этот вопрос следовало бы прокомментировать специалистам по вооружению раннего средневековья. И все же судя по мужской одежде: скорее не скандинавы?

Теперь об одежде женской: «А что касается каждой женщины из их числа, то на груди ее прикреплено кольцо или из железа, или из серебра, или из меди, или из золота, в соответствии с денежными средствами ее мужа и с количеством их. И у каждого кольца — коробочка, у которой нож, также прикрепленный на груди. На шеях у женщин несколько рядов монист из золота и серебра, так как, если человек владеет десятью тысячами дирхемов, то он справляет свой жене одно монисто в один ряд, а если владеет двадцатью тысячами, то справляет ей два мониста, и таким образом каждые десять тысяч, которые у него прибавляются, прибавляются в виде одного мониста у его жены, так что на шее какой-нибудь из них бывает много рядов монист. Самое лучшее из украшений у русов, это зеленые бусы из той керамики, которая находится на кораблях. Они заключают торговые контракты относительно них, покупают одну бусину за дирхем и нанизывают, как ожерелья, для своих жен».

Читаешь описание, и перед мысленным взором встает этакая цыганка, увешанная монистами с предостерегающе поблескивающим на груди ножом. Только вот что за кольцо с коробочкой? Так же, как в случае с загаром, существует общепринятое мнение, что кольцо и коробочкой на груди каждой женщины ибн Фадлан называет коробчатую фибулу, которая тоже рассматривается как скандинавский элемент одежды. Действительно, женский скандинавский костюм включал фибулы, правда не одну, а две, и чаще черепаховидные, чем коробчатые. Но дело даже не в этом. Фибула — ординарная застежка, предшественница «английской булавки», широко известная с эпохи бронзы во всем мире. Без сомнения ибн Фадлану тоже. Так что фибулу он должен был бы назвать фибулой, застежкой или булавкой, но никак не коробочкой.

Зато в большем соответствии с описанием ибн Фадлана скандинавские женщины носили нитки янтарных бус и подвешенный к одной из фибул небольшой нож. Таким образом, хотя и здесь не все однозначно, женский наряд вроде бы больше мужского походит на скандинавский. То есть женщины русов скандинавки?

Но… По словам самого же ибн Фадлана женщины русов — это рабыни и наложницы, привезенные ими в Булгар на продажу. Да это и естественно, вряд ли купцы предпринимали далекие торговые путешествия с семьями. А если «женщины русов», виденные ибн Фадланом, — это захваченные в разбойничьем набеге или купленные-перекупленные рабыни, то они не обязаны были быть той же «национальности», что и их господа, сами русы! Скорее наоборот. Тогда, если женщины русов скандинавки, то тогда сами русы — не скандинавы?

Теперь посвятим некоторое время нравам русов, и, да простит меня мой незлобивый читатель, не только русов. Уж больно ярки и выразительны у ибн Фадлана характеристики некоторых других народов. Грех такое пропустить.

Начнем однако все же с особенностей русов, причем таких, которые вообще обходятся молчанием любителями цитировать ибн Фадлана: «Они [русы] грязнейшие из тварей Аллаха, — они не очищаются от испражнений, ни от мочи, и не омываются от половой нечистоты и не моют своих рук после еды, но они как блуждающие ослы…»

«Грязнейшие из тварей Аллаха» и «блуждающие ослы» — сильно сказано! Впрочем, эмоциональный накал снижает сам же ибн Фадлан, который ранее практически теми же словами характеризовал гузов: «Вместе с тем они [гузы] как блуждающие ослы, не изъявляют покорности Аллаху, не обращаются к разуму и не поклоняются ничему, но называют своих наибольших старцев господами… Они не очищаются от экскрементов и от урины и не омываются от половой нечистоты и не делают другого чего-либо подобного. Они не имеют никакого дела с водой, особенно зимой».

Заставить бы этого чистоплюя-араба поиметь дело с водой в тридцатиградусный мороз! А на блуждающих ослов вообще особого внимания обращать не стоит, это обычный арабский штамп по отношению к заблудшим душам не воспринявших ислам. Однако «грязнейшие из тварей Аллаха» — это серьезнее. Вообще-то все встречавшиеся ибн Фадлану народы особой чистоплотностью, по арабским понятиям, не отличались: «…и вот мы прибыли в страну народа турок, называемого аль-Башгирд [башкиры]. Мы остерегались их с величайшей осторожностью, потому что это худшие из турок, самые грязные из них и более других посягающие на убийство. Встречает человек человека, отсекает ему голову, берет ее с собой, а его самого оставляет».

Но все-таки русам по этой части ибн Фадлан оказывает сомнительную честь, выводя их в лидеры: гузы — просто грязные, башкиры — самые грязные, а вот русы — грязнейшие! Несколько скрашивает впечатление лишь то, что в других «номинациях» у ибн Фадлана иные лидеры. Поинтересуемся ими для развлечения тебя, мой засыпающий под храп Хоттабыча читатель: «Женщины их [гузов] не закрываются от их мужчин и… не закрывают ничего из своего тела от кого-либо из людей. И действительно, как-то в один из дней мы остановились у человека из их числа и уселись, и жена этого человека вместе с нами. И вот, между тем, как она с нами разговаривала, вот она открыла свой „фардж“ и почесала его в то время, как мы смотрели на нее. Тогда мы закрыли свои лица и сказали: „Прости господи!“ Муж же ее засмеялся и сказал переводчику: „Скажи им, — мы открываем его в вашем присутствии и вы видите его, а она охраняет его так что к нему нет доступа. Это лучше, чем если она закроет его и уступит его кому-либо“».

Или: «Они [башкиры] бреют свои бороды и едят вшей, когда какая-нибудь из них будет изловлена. Кто-либо из них детально исследует шов своей куртки и разгрызает вшей своими зубами».

Попутно не могу не обратить твое внимание, мой сразу проснувшийся читатель, на еще одну яркую заметку о верованиях древних башкир: «…каждый из них [башкир] вырезает кусок дерева величиной с фалл и вешает его на себя, и если захочет отправиться в путешествие или встретит врага, то целует его, поклоняется ему и говорит: „О, господин, сделай мне то-то и то-то“. И вот я [Ибн Фадлан] сказал переводчику: „Спроси кого-либо из них, какое у них оправдание этому и почему он сделал это своим богом?“ Он сказал: „Потому, что я вышел из подобного этому и не знаю относительно себя самого иного творца, кроме этого“». По-моему, достойный ответ! Тут невольно вспоминается анекдот-поговорка о том, что у русских хорошо получается только то, что они делают не руками. Не проявление ли это башкирского субстрата? Однако ладно, шуточки в сторонку. Пора вернуться к русам.

Следующая характеристика их нравов тоже не из числа часто цитируемых: «Они [русы] прибывают из своей страны и причаливают свои корабли на Атиле [Волге], а это большая река, и строят на ее берегу большие дома из дерева, и собирается их в одном таком доме десять или двадцать, — меньше или больше, и у каждого из них скамья, на которой он сидит, и с ним сидят девушки — восторг для купцов. И вот один из них сочетается со своей девушкой, а товарищ его смотрит на него. Иногда же соединяются многие из них в таком положении одни против других, и входит купец, чтобы купить у кого-либо из них девушку, и застает его сочетающимся с ней, и рус не оставляет ее, или же удовлетворит отчасти свою потребность».

Что это, половая распущенность? Вряд ли, скорее простота нравов и особенности быта. Вроде бы из только что прочитанного следует, что все русы, будучи приезжими в Булгаре, живут вместе со своими наложницами в больших общих домах. Подробностей ибн Фадлан не приводит, так что трудно понять, то ли это восточные постоялые дворы, то ли скандинавские «большие дома». Скорее все же первое, потому что в доме, похоже, всего одна комната, в которой у каждого руса только по лавке. Куда тут денешься, когда вся жизнь на виду? В этом русы ничем не лучше и не хуже других народов того времени, так что вряд ли эта цитата поможет в определении их этнического лица. По крайней мере ничего скандинавского здесь не проглядывает. Так все же скандинавы или нет?

Вообще-то, если русы действительно такие редкостные грязнули, грязнее гузов и башкир, то пусть уж тогда они будут скандинавами, так им и надо. Ан нет, далее неожиданно выясняется, что ибн Фадлан опять наврал, и русы вовсе не столь безнадежны в смысле личной гигиены: «И у них [русов] обязательно каждый день умывать свои лица и свои головы посредством самой грязной воды, какая только бывает… а именно так, что девушка приходит каждый день утром, неся большую лохань с водой, и подносит ее своему господину. Итак, он моет в ней свои обе руки и свое лицо и все свои волосы. И он моет их и вычесывает их гребнем в лохань. Потом он сморкается и плюет в нее и не оставляет ничего из грязи, но все это делает в эту воду. И когда он окончит то, что ему нужно, девушка несет лохань к тому, кто сидит рядом с ним, и тот делает подобно тому, как делает его товарищ. И она не перестает переносить ее от одного к другому, пока не обойдет ею всех находящихся в этом доме, и каждый из них сморкается и плюет и моет свое лицо и свои волосы в ней».

Все-таки русы моются, хотя и довольно оригинальным способом, явно экономя воду. Интересно, с чего бы экономить воду скандинавам, да еще и морякам, большую часть жизни проводящим на воде? Скорее так умывались бы обитатели южных засушливых степей, чем изобилующих водой и снегом северных краев. Значит, не скандинавы?

Теперь о верованиях русов: «И как только приезжают их корабли… каждый из них выходит и несет с собою хлеб, мясо, лук, молоко и набид⁸⁷, пока не подойдет к высокой воткнутой деревяшке, у которой имеется лицо, похожее на лицо человека, а вокруг нее (куска дерева) маленькие изображения, а позади этих изображений стоят высокие деревяшки, воткнутые в землю. Итак, он подходит к большому изображению и поклоняется ему, потом он говорит ему: „О, мой господин, я приехал из отдаленной страны и со мною девушек столько-то и столько-то голов и соболей столько-то и столько-то шкур“, пока не сообщит всего, что он привез с собою из своих товаров — „и я пришел к тебе с этим даром“; — потом он оставляет то, что было с ним, перед этой деревяшкой, — „и вот, я желаю, чтобы ты пожаловал мне купца с многочисленными динарами и дирхемами, и чтобы он купил у меня, как я пожелаю, и не прекословил бы мне в том, что я скажу“. Потом он уходит. И вот, если для него продажа его бывает затруднительна и пребывание его задерживается, то он опять приходит с подарком во второй и третий раз, а если все же оказывается трудным сделать то, что он хочет, то он несет к каждому изображению из числа этих маленьких изображений по подарку и просит их о ходатайстве и говорит: „Это жены нашего господина и дочери его и сыновья его“. И он не перестает обращаться к одному изображению за другим, прося их и моля у них о ходатайстве и униженно кланяясь перед ними. Иногда же продажа бывает для него легка, так что он продаст. Тогда он говорит: „Господин мой уже исполнил то, что мне было нужно, и мне следует вознаградить его“. И вот, он берет известное число овец или рогатого скота и убивает их, раздает часть мяса, а оставшееся несет и бросает перед этой большой деревяшкой и маленькими, которые находятся вокруг нее, и вешает головы рогатого скота или овец на эти деревяшки, воткнутые в землю. Когда же наступает ночь, приходят собаки и съедают все это. И говорит тот, кто это сделал: „Уже стал доволен господин мой мною и съел мой дар“».

На первый взгляд картина напоминает зарисовку из «Повести временных лет» об идолах, установленных Владимиром в Киеве. Однако похожесть лишь внешняя. Здесь речь скорее не о политеистическом пантеоне, а о простейшем культе предков, о семейных богах. Аналогии такому древнейшему языческому культу следует искать не столько в «Повести», сколько в Ветхом завете. Можно поискать и в Скандинавии, но зачем ходить так далеко, если схожие верования были повсеместно?

В последней цитате достоин отдельного внимания перечень товаров, которые привозят русы в Булгар. Это девушки, то есть рабыни, соболя и шкуры (меха?). Непонятно с овцами и рогатым скотом, объект ли это продажи или покупки в торговле. Знать бы еще, откуда брались невольники и невольницы, но в целом, пожалуй, товары на продажу у русов северного происхождения. Все-таки скандинавы?

Однако еще пара заметок о нравах русов: «И если кто-нибудь из них заболеет, то они забивают для него шалаш в стороне от себя и бросают его в нем, и помещают с ним некоторое количество хлеба и воды, и не приближаются к нему и не говорят с ним, но посещают его каждые три дня, особенно если он неимущий или невольник. Если же он выздоровеет и встанет, он возвращается к ним, а если умрет, то они сжигают его. Если же он был невольником, они оставляют его в его положении, так что его съедают собаки и хищные птицы».

Как видим, никакой заботы о больных сотоварищах русы не проявляют. Если это национальная черта, то чья? Скандинавская?

Общеизвестно, что важной этнической характеристикой является похоронный обряд. К счастью, ибн Фадлан подробно описал похороны одного знатного руса. Учитывая важность обряда и пространность описания похорон у ибн Фадлана, целесообразно посвятить ему отдельный раздел.

О похоронах знатного руса

— Хоттабыч, как положено хоронить покойников?

Я колочу плоской храпящей банкой из-под «ПИТа» об пол, и из ее нутра живенько материализуется джинн, целиком, если не считать нехватки одной туфли, но насквозь пропахший пивом и, кажется, изрядно навеселе.

— О, бестолковейший из бестолковейших, хвала Аллаху — Господу миров, ибо нет божества, достойного поклонения, кроме одного лишь Аллаха, у Которого нет сотоварища, а Мухаммед — Его раб и посланник, да ниспошлет Аллах благословение не него самого, членов его семьи и всех его сподвижников!..

— Послушай, сподвижник, а нельзя ли покороче?

Хоттабыч косится на меня красноватым глазом и набирает в легкие побольше воздуха. Приходится выразительно щелкнуть пивной банкой. Джинн тут же выпускает воздух, лихо ныряет в свою банку, и из ее недр доносится его замогильный обиженный голос:

— О, необразованнейший из необразованнейших, читай книгу досточтимого Абду-Рахмана бин Абдуллах Аль-Гайса, да одарит его Аллах своей милостью⁸⁸.

Но мы с тобой, мой не разбрасывающийся вниманием читатель, не станем отвлекаться от ибн Фадлана. А тот пишет: «А это бывает так, что для бедного человека из их числа делают маленький корабль, кладут мертвого в него и сжигают корабль…»

Сжигание покойника в корабле! Этот обряд мы еще помусолим, но по первому впечатлению, мой потирающий руки читатель, столь характерный обряд тяжелой гирей плюхается на норманнистскую чашу весов, и антинорманнистская чаша взмывает в поднебесную высь. Точно скандинавы?

Однако продолжим цитату: «…а для богатого поступают так: собирают его деньги и делят их на три трети, — одна треть остается для его семьи, одну треть употребляют на то, чтобы для него на нее скроить одежды, и одну треть, чтобы приготовить на нее набид, который они будут пить в день, когда его девушка убьет сама себя и будет сожжена вместе со своим господином; а они, всецело предаваясь набиду, пьют его ночью и днем, так что иногда кто-либо из них умирает, держа чашу в своей руке».

Надо же, оказывается, напиваться на поминках до смерти русские умели еще более тысячи лет назад! А кто сомневался? Но нам любопытны подробности, и… их есть у ибн Фадлана! Сам сильно заинтересовавшийся необычным обрядом, араб описывает похороны одного из главарей русов со всеми деталями. Те столь живописны и многочисленны, что несмотря на большой объем я не буду комкать и кромсать цитату: «…дошло до меня [Ибн Фадлана] известие о смерти одного выдающегося мужа из их числа. И вот они положили его в его могиле и покрыли ее крышей над ним на десять дней, пока не закончили кройки его одежд и их сшивания… (наконец) говорит его семья его девушкам и его отрокам: „Кто из вас умрет вместе с ним?“ Говорит кто-либо из них: „Я“. И если он сказал это, то это уже обязательно, так что ему уже нельзя обратиться вспять. И если бы он захотел этого, то этого не допустили бы. И большинство из тех, кто поступает так, это девушки. И вот, когда умер этот муж, о котором я упомянул раньше, то сказали его девушкам: „Кто умрет вместе с ним?“ И сказала одна из них: „Я“. И поручили ее двум девушкам, чтобы они оберегали ее и были бы с нею, где бы она ни ходила, до того даже, что они иногда мыли ей ноги своими руками. И принялись родственники за его дело, — кройку одежды для него, за приготовление того, что ему нужно. А девушка каждый день пила и пела, веселясь, радуясь будущему. Когда же пришел день, в который будет сожжен он и девушка, я прибыл к реке, на которой находился его корабль. И вот, вижу, что он уже вытащен на берег и для него поставлены четыре подпорки из дерева… и поставлено также вокруг корабля нечто вроде больших помостов… Потом корабль был протащен дальше, пока не был помещен на эти деревянные сооружения. И они начали уходить и приходить, и говорили речью, которой я не понимаю. А мертвый был далеко в своей могиле [еще раньше, сразу после смерти, покойник был помещен во временную могилу-склеп на все время подготовки тризны]… Потом они принесли скамью, и поместили ее на корабле и покрыли ее стегаными матрацами и парчой византийской и подушками из парчи византийской, и пришла женщина старуха, которую называют ангел смерти, и разостлала на скамье постилки, о которых мы упомянули. И она руководит обшиванием его и приготовлением его, и она убивает девушек. И я увидел, что она ведьма, толстая и мрачная. Когда же они прибыли к его могиле, они удалили в сторону землю с деревянной покрышки и удалили в сторону это дерево и извлекли мертвого в изаре, в котором он умер, и вот, я увидел, что он уже почернел от холода… А они еще прежде поместили с ним в его могиле набид и некий плод и тунбур. Итак, они вынули все это, и вот он не завонял, и не изменилось у него ничего, кроме его цвета. Итак, они надели на него шаровары и гетры, и сапоги, и куртку, и парчовый кафтан с пуговицами из золота, и надели ему на голову шапку из парчи, соболевую».

Здесь мы чуть-чуть прервемся, чтобы еще раз обратить наше внимание на одежду, в которой знатный рус вступает в иной мир. Шаровары, гетры и парчовый кафтан с золотыми пуговицами как-то не вяжутся в моем представлении с образом варяга. Такие одежки более к лицу запорожскому казаку, если бы не парчово-соболиная «шапка Мономаха», которая, впрочем, тоже не кажется атрибутом одежды викинга. Какие же это скандинавы?

Но дальше, дальше… «И они понесли его, пока не внесли его в ту кабину, которая имеется на корабле, и посадили его на матрац, и подперли его подушками, и принесли набид и плод и благовонное растение и положили его вместе с ним. И принесли хлеба, и мяса, и луку, и бросили его перед ним, и принесли собаку, и разрезали ее на две части, и бросили в корабле. Потом принесли все его оружие и положили к его боку. Потом взяли двух лошадей и гоняли их обеих, пока они обе не вспотели. Потом они разрезали их обеих мечом и бросили их мясо в корабле, потом привели двух коров и разрезали их обеих также и бросили их обеих в корабле. Потом доставили петуха и курицу, и убили их, и бросили их обоих в нем. А девушка, которая хотела быть убитой, уходя и приходя входит в одну за другой из юрт, причем с ней соединяется хозяин юрты и говорит ей: „Скажи своему господину: „право же, я сделала это из любви к тебе““. Когда же пришло время после полудня, в пятницу, привели девушку к чему-то, что они уже раньше сделали наподобие обвязки больших ворот, и она поставила обе свои ноги на руки мужей и она поднялась над этой обвязкой, обозревая окрестность, и говорила нечто на своем языке, после чего ее спустили, потом подняли ее во второй раз, причем она совершила то же действие, что и в первый раз, потом ее опустили и подняли в третий раз, причем она совершила то же, что сделала два раза. Потом подали ей курицу, она же отрезала ее голову и забросила ее. Они взяли эту курицу и бросили ее в корабле. Я же спросил у переводчика о том, что она сделала, а он сказал: „Она сказала в первый раз, когда ее подняли: вот я вижу моего отца и мою мать — и сказала во второй раз: вот все мои умершие родственники сидящие — и сказала в третий раз: вот я вижу моего господина сидящим в саду, а сад красив, зелен, и с ним мужи и отроки, и вот он зовет меня, так ведите же к нему“. И они прошли с ней в направлении к кораблю. И вот она сняла два браслета, бывших на ней, и дала их оба той женщине, которая называется ангел смерти, той, которая убивает ее. И девушка сняла два ножных кольца, бывших на ней, и дала их оба тем двум девушкам, которые перед этим служили ей, а они обе дочери женщины, известной под именем ангела смерти. Потом ее подняли на корабль, но еще не ввели ее в кабину, и пришли мужи, неся с собой щиты и деревяшки, и подали ей кубком набид, и вот она пела над ним и выпила его. Переводчик же сказал мне, что она прощается этим со своими подругами. Потом дан был ей другой кубок, и она взяла его и затянула песню, причем старуха побуждала ее к питью его и чтобы войти в кабину, в которой находится ее господин. И вот я увидел, что она уже заколебалась и хотела войти в кабину, но всунула свою голову между ней и кораблем, старуха же схватила ее голову и всунула голову в кабину и вошла вместе с девушкой, а мужи начали ударять деревяшками по щитам, чтобы не был слышен звук ее крика, причем взволновались бы другие девушки, и перестали бы искать смерти вместе со своими господами. Потом вошли в палатку шесть мужей и совокупились все с девушкой. Потом положили ее на бок рядом с ее господином и двое схватили обе ее ноги, двое обе ее руки, и наложила старуха, называемая ангелом смерти, ей вокруг шеи веревку, расходящуюся в противоположные стороны, и дала ее двум мужам, чтобы они оба тянули ее, и она подошла, держа в руке кинжал с широким лезвием, и вот начала втыкать его между ее ребрами и вынимать его, в то время, как оба мужа душили ее веревкой пока она не умерла. Потом подошел ближайший родственник этого мертвеца, взял деревяшку и зажег ее у огня, потом он, будучи голым, пошел задом… к кораблю… зажженная деревяшка в одной его руке, а другая его рука лежала на заднем проходе, пока не зажег сложенного дерева, бывшего под кораблем. Потом подошли люди с кусками дерева для подпалки и дровами, и с каждым из них деревяшка (лучина?), конец которой он перед тем воспламенил, чтобы бросить ее в эти куски дерева (подпал). И принимается огонь за дрова, потом за корабль, потом за кабину и за мужа, и за девушку, и за все, что в ней находилось. Подул большой, ужасающий ветер, и усилилось пламя огня, и разгорелось неукротимое воспламенение огня».

Что же можно почерпнуть из этого пространного описания? Много и ничего.

В числе жертвенных животных упоминаются: собака, пара лошадей (лошадь и конь?), пара коров (корова и бык?), петух с курицей и курица еще раз отдельно. Все как-то невыразительно. Можно ли говорить на основании одной лишней курицы об особом отношении русов к отряду куриных? Константин Багрянородный говорит о гадании на петухах как однозначно характерной черте русов: «На этом острове [острове св. Григория на Днепре] они [росы] совершают свои жертвоприношения, так как там стоит громадный дуб: приносят в жертву живых петухов, укрепляют они и стрелы вокруг дуба, а другие — кусочки хлеба, мясо и что имеет каждый, как велит их обычай. Бросают они и жребий о петухах: или зарезать их, или съесть, или отпустить их живыми».

Кусочки хлеба и мясо, полностью совпадающие у Багрянородного и ибн Фадлана, могут рассматриваться как подтверждение того, что речь идет об одних и тех же русах, то есть скандинавах. Но, как справедливо примечает Багрянородный, это то, «что имеет каждый», простейшая еда, которую едят все независимо от национальности, что практически дезавуирует свидетельство для этнической детерминации. То же самое можно сказать о петухе и курице ибн Фадлана. Хотя может быть как раз «лишняя» третья курица (или петух?), у которой предназначенная в жертву девушка отрезала и забросила куда-то голову, и была «гадательной»? Но, опять же, не видно причины считать гадание на петухах каким-то скандинавским обычаем. Скорее уж кельтским.

Ибн Фадлан подчеркивает, что все жертвенная живность была разрублена мечом на две части и в таком виде оставлена на корабле. Я никогда не слышал о такой особенности скандинавских похоронных обрядов «эпохи викингов», хотя, конечно, не будучи специалистом археологом, могу ошибаться (тем боле что ошибаются и специалисты).

Теперь об «ангеле смерти». Тут вообще все непонятно. Из текста ибн Фадлана следует, что приканчивающая обреченных старуха — профессиональная наследственная шаманка. Она и ее дочери, которые помогают старухе и со временем примут должность, кормятся с жертв. Спрашивается, возят ли русы везде с собой этих профессионалок вместе с их потомством, отнимая тем самым на кораблях драгоценное место у товаров? Как-то не верится в такое. Или шаманки местные? Но тогда чей обычай описывает ибн Фадлан: пришлых купцов-русов или местных «славян»-булгар?

То же самое в отношении разнузданной поминальной оргии. До сих пор со слов самого ибн Фадлана складывалось впечатление, что все русы живут в больших домах, чем-то вроде постоялых дворов для купцов, где моются в общей лохани и по мере желания совокупляются со своими наложницами. Но вот обреченная девушка «…уходя и приходя входит в одну за другой из юрт, причем с ней соединяется хозяин юрты». Откуда взялись юрты, и куда делись общие дома? Ясно, что юрты — это нечто другое, поскольку в каждой есть свой хозяин. Потому напрашивается вопрос, пошла ли девушка «по рукам» русов или местных жителей? Если русов, то почему они оказались в юртах, а не на постоялом дворе? Если аборигенов, то какой в этом вообще смысл, почему вдруг блудливые хозяева юрт озаботились загробным будущим девушки и, стараясь уйти от ответственности, учат ее обманывать мертвого хозяина: «Скажи своему господину: „право же, я сделала это из любви к тебе“»?

В общем сплошные нескладушки. Невольно снова и снова задаешься вопросом, что здесь свидетельство очевидца, а что — очередные охотящиеся за всадниками единороги и летающие по ночному небу ифриты? Можно ли отделить во всем этом зерна от плевел? Не знаю. Вне сомнений ли сам факт, что тело умершего сжигается в корабле и вместе с кораблем, и последний служит вместо дров для погребального костра? Ведь все знают, что обряд кремации в корабле — это истинно нордический обычай, характерный только для викингов. Поэтому если знатного руса сжигают в корабле, то он безусловно скандинав, и тут ничего не попишешь.

Попишешь. Все не столь просто. Ахейцы, осаждавшие Трою, тоже сжигали тела своих павших героев в кораблях еще за две тысячи лет до викингов. Тем не менее вряд ли этот обычай можно назвать общегреческим. Равно как нельзя назвать его и общескандинавским. На берегах Скандинавии обряд кремации в ладье появляется очень локально в пространстве и времени: в шведском Упланде (нынешняя центральная Швеция) так называемого вендельского периода (VI–VIII века н. э.). Обряд появляется в готовом сформировавшемся виде, генезис его неясен, что заставляет предполагать, что он был занесен сюда извне. Откуда? Неизвестно. Можно лишь строить догадки.

Почему ахейцы, для которых корабли были единственным средством вернуться домой, все же сжигали их с телами своих мертвых? Да потому что не находили другого выхода. В безлесных окрестностях Трои древесина кораблей была единственным горючим материалом для погребального костра. (Ахилл, жалея свой корабль, уломал Агамемнона приостановить военные действия и отрядить все греческое войско на доставку дров для кремации друга Патрокла из далекого леса.) Так же, как в случае с ахейцами, мне кажется, «скандинавский» обряд сжигания тела в ладье мог родиться только в среде путешественников-моряков и только там, где нет лесов, где трудно найти достаточно дров для погребального костра. То есть никак не в Скандинавии. Не буду настаивать на том, что его родиной были именно степи Северного Причерноморья, а изобретателями любимые мною готы или более широко «черноморская русь» — ты мой любящий пофантазировать читатель, можешь сам поискать свои альтернативы.

Конечно, речь идет не о кремации вообще, кремация как похоронный обряд был свойствен многим народам Европы, включая, в частности, всех германцев и всех славян. Безусловно сжигание покойников было данью традиции, но, как и всякая сакральная традиция, она имела свое философское обоснование, которое один из русов, посмеиваясь в усы над глупым, по его мнению, арабом, поведал через переводчика ибн Фадлану: «Вы, арабы, глупы… Воистину, вы берете самого любимого для вас человека и из вас самого уважаемого вами и бросаете его в землю, и съедают его прах и гнус и черви, а мы сжигаем его во мгновение ока, так что он входит в рай немедленно и тотчас… По любви господина его к нему вот уже послал он ветер, так что он унесет его за час».

Здесь не место для дискуссии о преимуществах и недостатках кремации и ингумации тем более что русы переходят к очень интересному и важному для нас этапу похорон: «…они построили на месте этого корабля, который вытащили из реки, нечто подобное круглому холму и водрузили в середине его большую деревяшку хаданга, написали на ней имя этого мужа и имя царя русов и удалились».

Ах, Фадланыч, Фадланыч, лентяй чертов!! Ну как же ты так?! Что стоило переписать эти имена? Представляешь, мой затаивший дыхание читатель, что было бы, если бы записал бестолковый араб хотя бы имя царя русов. Например, было бы это нечто похожее на Хельги, тогда заткнулись бы антинорманисты, потому что Хельги — форма оригинальная скандинавская, а значит, русы говорили по-скандинавски, и супротив такого явно факта, недвусмысленно подтверждающего Константина Багрянородного, «права не покачаешь». А если бы записал Фадланыч что-то вроде Олег, то пришлось бы заткнуться норманистам, ведь форма Олег уже адаптирована в некой ненорманнской среде, другой вопрос славянской, финской, аланской или готской. Да и мне не с руки было бы вякать, что никакого Вещего Олега никогда в природе не существовало. А если бы он написал…

Впрочем, чего вилами по воде водить да душу травить. Ничего не написал ибн Фадлан, поленился, и мы так никогда и не узнаем, что за имена вырезали русы на столбе над курганом… А ведь мог, мог, подлый арабишка, когда хотел! В Ургенче подметил и записал, редиска, нехороший человек: «Потом говорит [житель Ургенча]: паканд, что значит „хлеб“». И сразу ясно, что жители Ургенча говорили на фарси (персидском). И у гузов честно отработал халифов хлеб: «Гузы говорят „бир Тенгри“, следовательно они — тюрки». Верно подмечено, действительно тюрки. Какие могут быть сомнения⁸⁹?

А вот на каком языке говорили русы, из-за небрежности ибн Фадлана так навсегда и осталось бы тайной, если бы не Константин Багрянородный. Но и того, даром что император, перепроверить тоже было бы неплохо. Увы!

Как бы то ни было, несомненный факт, что у русов было письменность. Какая? Если бы ибн Фадлан не поленился скопировать надпись над курганом, то мы бы знали и это. А так опять полная неопределенность. Поскольку Кирилл и Мефодий ко времени путешествия ибн Фадлана на Волгу уже давно почили в бозе, надпись вполне могла быть сделана кириллицей или глаголицей. Но могла и быть вырезана рунами, младшим футарком, который продолжал бытовать в Скандинавии X века.

Что ж, посетовав еще раз на разгильдяйство ибн Фадлана продолжим чтение. Тем более что умолчав имя царя русов, ибн Фадлан достаточно выразительно, хотя и поверхностно, описал его образ жизни.

Об образе жизни русского царя

— Эй, Хоттабыч, сколько жен положено султану? — привычно стучу пивной банкой с храпящим джинном об пол.

В ответ доносится гнусавое мычание, в котором смутно угадывается мелодия из «Кавказской пленницы»: «Если б я был султан, я б имел трех жен…».

— А чего так мало? Твой любимый Сулейман Давидович эвона, три сотни ублажал, не считая еще семьсот наложниц.

Банка перестает мычать, и из нее доносится душераздирающий вздох:

— Тем и погубил Иудею и Израиль, мир с ними обоими.

В пивной банке слышится какая-то возня, затем заикающийся голос добавляет:

— Во имя Ивана Т-таранова всеб-благого и… — фраза завершается мощным всхрапом.

Однако в истории, в отличие от географии, Хоттабыч не такой уж и профан! Тонко подметил про Соломона: когда слишком много наследников, дело добром не кончается.

Так и князь-Креститель, Владимир бишь Красное Солнышко, сам собрал Русь, да сам по сути дела и предопределил ее развал, наплодив дюжину сыновей от множества жен. Впрочем, князем Владимира я назвал по привычке. На самом деле звался он не князем, а каганом, поверим в этом такому авторитету как киевский митрополит Иларион и другим лучше знавшим титул владыки аборигенам⁹⁰. Правда, ибн Фадлан владыку русов называет и не каганом, и не князем, а более абстрактно царем, и посвящает порядкам в его дворце целый абзац.

«К обычаям царя русов относится то, что вместе с ним в его дворце находятся четыреста мужей из числа богатырей, его сподвижников, и находящиеся у него надежные люди из их числа умирают при его смерти и бывают убиты, сражаясь за него. И с каждым из них девушка, которая служит ему и моет ему голову и приготовляет ему то, что он ест и пьет, и другая девушка, которую он употребляет как наложницу. И эти четыреста мужей сидят под его ложем (престолом). А ложе его огромно и инкрустировано драгоценными самоцветами. И с ним сидят на этом ложе сорок девушек для его постели. Иногда он употребляет как наложницу одну из них в присутствии своих сподвижников, о которых мы выше упомянули. И он не спускается со своего ложа, так что, если он захочет удовлетворить потребность, то он удовлетворяет ее в таз, а если он захочет поехать верхом, то лошадь его подводится к ложу, так что он садится на нее верхом с него. А если он захочет сойти с лошади, то подводится его лошадь к ложу настолько, чтобы он сошел со своей лошади. У него есть заместитель, который управляет войсками и нападает на врагов и замещает его у его подданных».

Легенда первых монет Киевской Руси, отчеканенных Владимиром I, включала слова: «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ». Традиционно понимая этот стол как престол (отсюда стольный град, столица), представляешь себе княжеский трон — большое такое кресло с высокой спинкой, бархатной подушкой, инкрустированное златом-серебром и усыпанное всякими там яхонтами да смарагдами. И сидит на нем… Ах, как бедна моя фантазия! На самом деле стол русского царя, то есть кагана времен ибн Фадлана, — это сооружение, на котором сей царь не сидит и даже не возлежит, а живет постоянно, не покидая его вместе со своими сорока наложницами. «Стол» этот находится во дворце, надо думать немалом, если в нем под тем самым «столом» постоянно живут четыреста (!) «мужей из числа богатырей, его сподвижников», а при каждом из них еще обретается по паре наложниц.

И куда только смотрят археологи?! Никак не могут найти в Киеве этот замечательный «стол», а заодно и сам великолепный дворец русских каганов. Правда, почему в Киеве? Вновь по привычке: о Киеве у ибн Фадлана нет ни слова.

На самом деле, если отбросить сарказм, в процитированном абзаце много непонятного. Неясно, откуда получил эту информацию ибн Фадлан, никакого намека на место действия, то есть местонахождение столицы русов, да и сам текст абзаца выглядит как компиляция двух других мест. Из предшествующего описания жизни прибывших в Булгар русских купцов взято мытье наложницей головы хозяина и прилюдные совокупления. Из похорон знатного руса перекочевали человеческие жертвы покойному царю из его окружения. Наконец наличие заместителя царя, «который управляет войсками и нападает на врагов и замещает его у его подданных» повторяет нравы двора кагана хазарского, описанные тут же, через пару абзацев: «Что же касается царя хазар, которого называют хакан, то, право же, он не показывается иначе, как раз в каждые четыре месяца появляясь в почетном отдалении. Его называют великий хакан, а заместителя его называют хакан-бех. Это тот, кто предводительствует войсками и управляет ими, руководит делами государства и заботится он нем и появляется перед народом, и ему изъявляют покорность цари, находящиеся с ним по соседству… Его замещает муж, называемый кундур-хакан, а этого замещает также муж, называемый джавишгар».

Наличие рядышком авторских описаний двух дворов каганов, русского и хазарского, невольно наталкивает на сравнения. Не в пользу русского владыки. Хазарского кагана называют великим, а русского — нет. У хазарского кагана иерархия из трех заместителей (бех, кундур-хан и джавишгар), а у русского — всего один заместитель, даже должности специальной за ним не числится. То же самое с наложницами. Подумаешь сорок! У хазарского кагана их целых шестьдесят, не считая двадцати пяти «официальных» жен из покоренных народов, да и весь этот гарем не ютится на царском «столе», а каждая жена и даже наложница живет в своем отдельном «дворце»: «И обычай царя хазар тот, что у него двадцать пять жен, причем каждая жена из их числа — это дочь кого-либо из царей, соперничающих с ним, которую он берет себе волей или неволей. И у него девушек наложниц для его постели шестьдесят, и только такие, которые отличаются красотой. И каждая из жен и наложниц находится в отдельном дворце, — у нее есть помещение в виде купола, покрытое тиком, и вокруг каждого купола есть пространство для прогулок. И у каждой из них есть евнух, который ее стережет. Итак, если хакан захочет употребить одну из них как наложницу, он посылает к евнуху, который ее стережет, и евнух является с ней быстрее мгновения ока, чтобы он положил ее в свою постель, причем евнух останавливается у дверей „купола“ царя. Когда же царь использовал ее как наложницу, евнух берет ее за руку и удаляется, и не оставляет ее после этого ни на одно мгновение».

Наконец, у хазарского кагана есть своя столица на Волге: «У царя хазар есть огромный город на реке Атиль». А у царя русов ни одного достойного упоминания городка. Конечно этот печальный факт можно отнести на счет скрытности русов или, поскольку таковой черты за русами ибн Фадлан не заметил, объяснить тем, что окончание записок утеряно, тем более что описание жизни хазарского кагана взято уже не из столько текста ибн Фадлана, сколько из добавок Йакута. Но и добавки на этом тоже, увы, кончаются.

О баранджарцах

— Эй, Хоттабыч, мир с тобой единственным! — Вновь безжалостно пинаю банку из-под «ПИТа», отчего иерихонская труба хоттабычева храпа переходит в такой режим экономии децибелов, что я наконец могу перекричать производимый ею рев: — Расскажи-ка нам, о наивсезнающий, да лопнет твоя носоглотка от храпа, что ты знаешь об аль-баранджар?

Вопреки ожиданию храп тут же прекращается, из банки слышится какая-то возня, но наружу джинн не показывается. Похоже, из банки его и калачом не выманишь. Да и сто лет бы его не видеть! Я готов поговорить с банкой, ибо, смею заметить, для русского человека диалог с бутылкой или банкой совершенно нормален и привычен. Непривычно только то, что банка его поддерживает не слишком трезвым голосом, в данном случае голосом Хоттабыча:

— О, беспокойнейший из беспокойнейших, ты вероятно имел в виду аль-Баланджар? Так знай же, о бестолковейший из бестолковейших, что это не менее как город в Хазарии, по мнению многих достойных знатоков — ее первая столица. Почтенный ибн Асам аль-Куфи сообщал, что под Баланджаром погиб, сражаясь с хазарами, Муслим ибн Рабиа, отправленный в страны Армении по приказанию халифа Османа, да пребудет он во здравии… то есть в покое, но зато Абдурахман ибн Рабиа углубился в страну Баланджар, обратил многие ее города к закону Мухамеда, да будет почтенно и почитаемо все его потомство, и вернулся в Дербент, мир с ними обоими… нет… четверыми… пятерыми!

Джинн продолжает поражать. На этот раз приятно. Несмотря на некоторые трудности с арифметикой он демонстрирует незаурядные энциклопедические познания! Кстати, а не заглянуть ли нам в БСЭ? Как там сказал Хоттабыч, баланджар? Так, смотрим на Б… есть такое!

«Баланджар (беленджер) — тюркоязычные болгарские племена, упоминаемые в арабских источниках с середины VI в. Пришли из Зауралья на Северный Кавказ. В начале 630-х годов основали одноименные государство и столицу. Завоеваны Хазарским каганатом, часть населения переселилась в Булгарию Волжско-Камскую».

Оказывается, Хоттабыч нам изложил «официальную» версию, закрепленную энциклопедическим авторитетом. Заключается она в том, что где-то на территории современного Дагестана жило-поживало в VI–VII веках некое племя, которое построило город и создало свое небольшое государство. И все они, племя, государство и город, назывались Баланджар. В конце первой трети VIII века поочередно завоевываемое то хазарами, то арабами, государство и город Баланджар перестают существовать. Племя баланджар тоже исчезает из истории, но в X веке вновь возникает в волжско-камской Булгарии под именем баранджар.

В пользу этой «официальной» версии есть только косвенные соображения, но их несколько. Во-первых, сходство названий баранджар ибн Фадлана и баланджар арабских документов VI–VII веков. Во-вторых, переселение в VIII веке на среднюю Волгу из соседних краев самих булгар. В-третьих, ранняя, если верить ибн Фадлану, исламизация баранджарцев, что вроде бы хорошо согласуется с покорением северокавказского Баланджара арабами.

Но не меньше косвенных доводов можно выдвинуть и против.

Во-первых, почему л превратилось в р? С гласными буквами у арабов всегда была путаница, так как они их вообще не пишут. Могут путаться и согласные, если они похожи и отличаются только диакритическими точками. Однако это не относится к паре лям [л] и ра [р], их спутать в середине слова⁹¹ невозможно. Тождество баланджар = баранджар постулировано без каких-либо серьезных оснований.

Во-вторых, далеко не очевидно, что государство и город Баланджар были населены протобулгарами тюрками. Гораздо больше оснований предполагать там аланское население. Ат-Табари, например, прямо противопоставляет жителей города тюркам. Кстати, в энциклопедии племя баланджар названо тюркоязычным и болгарским именно потому, что отождествлено с баранджарцами ибн Фадлана, то есть опять-таки и «тюркоязычие» и «протобулгарство» баланджарцев суть следствия все того же сомнительного постулата.

В-третьих, последние находки археологов в Баланджаре, в частности церковные строения, позволяют считать население города не исламским, а вплоть до VIII века христианским (монофизитского толка).

Тем не менее утверждение, что фадлановские баранджарцы идентичны хазарским баланджарцам, общепринято. Так же почему-то общепринято (у ибн Фадлана этого нет!), что располагались баранджарцы за Камой. Вот пара курьезных примеров.

Местные краеведы из татарского христианского села Красный Баран (иначе Крещен Баран) в Закамье считают, что название села не имеет никакого отношения к баранам, а произошло как раз от названия племени баранджар, когда-то якобы обитавшего именно на тамошних землях. Село действительно необыкновенное: в нем татарская речь совместилась с православием и обычаями, которых нет ни у татар, ни у русских. Но при чем тут и баранджарцы, и баланджарцы? Впрочем, я бы на месте краснобаранских краеведов, наверное, утверждал бы то же самое или даже придумал что-нибудь покруче: глядишь, и повалят туристы, успевай только денежку грести.

А еще один краевед предложил для герба города Набережные Челны белую юрту на седом камне и шест с рогами барана, поскольку… у предков краеведа из племени баранджар баран якобы был… священным животным. Вот такое существенное дополнение к явно неполным запискам ибн Фадлана. Откуда взято? Да оттуда же, с того же потолка, высосано из того же пальца. И даже не пытайся, мой неангажированный читатель, обращаться к здравому смыслу, дескать как баран мог быть священным животным у народа, основной пищей которого была баранина? Здравый смысл тут совершенно ни при чем.

Вообще все эти истории с фадлановскими баланджарцами смахивают на большой курьез. Большой, но неинтересный. А вот я предложу тебе, мой заскучавший читатель, нечто дух захватывающее.

Итак, БАРАНДЖАР. Вслушайся в музыку этого слова, мой не лишенный музыкального слуха читатель. Так записал этноним ибн Фадлан. По-арабски. Но как звучало это слово в устах самих баранджарцев? Мы этого не знаем и никогда не узнаем, но кто может запретить нам с тобой, мой свободомыслящий читатель, пофантазировать на этот счет?

В арабском языке нет буквы в, и арабы передают ее на письме через б. Типична для арабского и замена мягкого г на дж⁹². Предположив такие типичные для арабского языка замены, остается только восстановить обратной заменой то исходное слово, из которого родилось баранджар ибн Фадлана. Проделав эту несложную процедуру, получим варангяр. Уже что-то проклюнулось, но не будем торопиться, запомним это варангяр и сопоставим с тем, что баранджарцы всплывают у ибн Фадлана непосредственно вслед за упоминанием «народа Вису», то есть нашей летописной веси («У них много купцов, которые отправляются… в страну, называемую Вису… Мы видели у них домочадцев одного „дома“… которые известны под именем аль-Баранджар»). Итак, название варангяр плюс, судя по месту упоминания, предполагаемое соседство с весью… Уж не варяги (по-скандинавски varangjar [варангяр]!) ли это?! Черт возьми, если это так, то мои черноморские варяги⁹³ прямо на глазах бледнеют и мельчают перед волжскими варягами-мусульманами ибн Фадлана, а я, честное слово, готов прямо лопнуть от зависти! Если это так, то краснобаранским краеведам придется придумывать другую этимологию их села, а краеведу из Набережных Челнов другой герб. Но это их частные проблемы. А наша с тобой, если это так, глобальная проблема, мой незакомплексованный читатель, — это переосмысление не только записок ибн Фадлана, но и всей истории среднего Поволжья начала средневековья.

Говоря о своих баранджарцах, ибн Фадлан называет имя одного из домочадцев «дома» Баранджар — Талут. Но давай, мой воодушевленный первым успехом читатель, продолжим обратные замены. В арабском нет гласной о, в заимствованных словах она традиционно заменяется на у, так что арабское талут вполне могло получиться из исходного талот, которое полностью идентично финскому talot [талот], что как раз и означает «дома´»! И все окончательно запутывается: не обратил ли ибн Фадлан в ислам все «дома» баранджарцев? Кто эти баранджарцы: тюркские мигранты из теплого Баланджара, пассионарии холодной Скандинавии или горячие финские парни? Во всяком случае имя Талут не производит впечатления ни тюркского (булгарского), ни варяжского⁹⁴. Зато слово дом в тексте есть, и применил его ибн Фадлан только по отношению к баранджарцам, единственный раз в своих записках. Вот и ломай себе голову, мой растерявшийся читатель! Хоттабыч тебе не помощник — от храпа аксакала пивная банка елозит по полу, словно мобильник с надрывающимся виброзвонком. Однако храп старого хрыча изрядно надоел! Что-то с этим джином надо делать. Проще всего, пожалуй, вернуть его на место. Ничего не поделаешь, придется оторвать свой зад от просиженного кресла, чтобы от добротного пинка храпящая банка из-под «ПИТа», протренькав ксилофонным «стаккато» на каменным ступенькам подвальной лестницы, исчезла во мраке Баскервильского подземелья вместе с Хоттабычем. Мир с ними обоими!

ПОДЛОГ: НОВЫЕ ВОПРОСЫ ВМЕСТО ОТВЕТОВ

О посланник! Пусть тебя не печалят те, которые устремляются к неверию из тех, что говорят: «Мы уверовали!» своими устами, а сердца их не уверовали…

(Коран. Из суры 4 «Женщины»)

— Хоттабыч, были ли русы скандинавами?

И вот она, блаженная тишина в ответ! Хвала Аллаху, хотя бы с этим, то есть Хоттабычем, разобрались. Хуже дело с русами. Итак, были ли русы скандинавами? Вряд ли записки ибн Фадлана дают однозначный ответ на этот вопрос.

На Западе давно общепринята норманистская в привычной нам терминологии точка зрения, что русь «Повести», росы Багрянородного и русы ибн Фадлана — это древние шведы, они же викинги, они же варяги. Там эта точка зрения настолько общепринята, что уже обыгрывается Голливудом. В неком американском фильме (названия не скажу, как всегда случайно наткнулся на него, прыгая по телевизионным каналам в поисках спасения от рекламы) молодой араб попадает на Волгу, может быть в составе посольства (начала не видел, не знаю), и сюжетно все сильно смахивает на ибн Фадлана. Единственное «но» первой части фильма — это то, что голливудский герой слишком молод и, конечно же, красив. Оставляем в стороне красоту, в конце концов, это категория субъективная. А вот возраст… В моем представлении ибн Фадлан не мог быть столь молодым, все-таки выступал, в жизни, а не на экране, в качестве фактического посла, без сомнения был широко эрудированным человеком, авторитетом в вопросах веры. В остальном все окей. Даже интересно. Но вот на экране появляются русы, и… о, Господи, о, Голливуд! Какие там «кисы»? Какая татуировка? Где шаровары, гетры, сапоги и парчовый кафтан с золотыми пуговицами? Где соболиные шапки? На экране возникают одетые чуть ли не в шкуры дикари, с гривами волос и косматыми бородами. А между тем из описания ибн Фадлана вовсе не складывается впечатления, что русы волосаты и бородаты. Более того, византийский историк Лев Диакон так описывает всего через полвека после ибн Фадлана одного из «типичных русов» — князя Святослава: «Видом он [Святослав] был таков: среднего роста, ни слишком высок, ни слишком мал, с густыми бровями, с голубыми глазами, с плоским носом, с бритою бородою и с густыми длинными висящими на верхней губе волосами. Голова у него была совсем голая, но только на одной ее стороне висел локон волос, означающий знатность рода… В одном ухе висела у него золотая серьга, украшенная двумя жемчужинами с рубином, посреди них вставленным».

Согласись, мой справедливый читатель, на этом портрете Святослав, лысый, но с характерным украинским оселедцем, безбородый, но с длинными усами скорее похож на запорожского казака, чем скандинавского викинга.

А между тем голливудский сюжет накручивает новые крутые повороты. После одного из них русы неожиданно срываются на родину, конечно же в Скандинавию, и зачем-то прихватывают с собой бедолагу араба⁹⁵. Но самое удивительное, что вместо того чтобы сесть на корабли и поплыть вверх по Волге, они пускаются в дальний путь… на лошадях. Каково? Дело даже не в том, можно ли вообще на лошади доскакать от Татарстана до Швеции или Дании, Голливуду это раз плюнуть, а в том, что исторические русы не ездили верхом! Этот факт подтверждается тем же Львом Диаконом в отношении Святослава и его русского войска, которое не умело воевать в конном строю даже полвека спустя. Он подтверждается и другими арабскими авторами, которые в один голос утверждали, что русы передвигаются и воюют только на кораблях. Наконец, то же самое пишет хазарский каган, который, не пуская русов через устье Волги в Каспийское море, тем самым, по его утверждению, спасает от их безобразий арабский мир, поскольку, к великому счастью для этого мира, напасть посуху русы не могут, потому что не ездят на конях.

Конечно, Голливуд он и есть Голливуд, никому ничем не обязанный, в том числе и соблюдать историческую правду в своих кинофильмах. (Хотя, честно говоря, хотелось бы. Ленты-то художественно неплохи, а технически просто прекрасны, и для огромного большинства обывателей, не склонных предаваться чтению, они — единственный источник представлений о прошлом.) Но беда в том, что и ученый люд не гарантирован от той же беды. Вот и в случае с ибн Фадланом: как уперлись в сожжение бренных останков знатного руса в корабле, так и все, на остальное и смотреть не хотят. Может быть это остальное и кажется мелочами, одежка да татуировка, но в совокупности с нравами и обычаями эти мелочи своей массой уже способны если и не уравновесить пресловутую корабельную кремацию, то по крайней мере заметно поколебать чаши весов. А самое главное, не надо забывать два важных обстоятельства.

Во-первых, все тот же вопрос: насколько можно верить ибн Фадлану? Что в его записках зерна, а что плевелы? Что единороги, а что реальность? Вопрос без ответа, но вопрос!

Во-вторых, снова заостряю твое внимание, мой отвлекшийся на кино читатель, на том, кто такие у ибн Фадлана аль-Баранджар? Если, например, признать баранджарцев, как предлагал я, варягами, то следует иметь в виду потрясающий факт: ибн Фадлан нигде не говорит, что русы (ар-Рус) и варяги (аль-Баранджар) — это одно и то же или хотя бы нечто похожее, родственное, большее, чем просто соседи, и это притом что он лично общался с теми и другими!

Местожительство своих аль-Баранджар ибн Фадлан не указал. Правда, этому может быть неожиданное объяснение, о котором речь пойдет в следующей главе. То, что баранджарцы упоминаются вслед за весью, может быть важным, а может и ничего не значить. Особой стройностью и порядком изложение записок не отличается. Но если все же соседство баранджарцев с весью у ибн Фадлана не случайно, оно прекрасно согласуется с современными представлениями археологов о том, что к началу X века скандинавы освоили верхнее Поволжье в районе Ярославля (Тимирево) и Ростова (Сарское городище). Эти ярославские и ростовские скандинавы вполне могли бы быть баранджарцами ибн Фадлана. Сюда просится еще один комментарий Йакута: «Итиль — имя огромной реки, подобной Тигру, в странах хазар. И протекает она по странам русов и Булгара».

Значит, Йакут считает, что русы живут на Волге, вероятно по соседству с булгарами. Правда, ценность этого утверждения не слишком велика. Во-первых, мы уже знаем, Йакут готов уличать во вранье ибн Фадлана, но и сам соврет — недорого возьмет. Во-вторых, он признается, что сделал этот вывод сам из записок ибн Фадлана. Но другого вывода не может сделать никто, прочитавший эти записки. Как иначе русы могут приплывать в Булгар на кораблях по Волге?

Но если русы не баранджарцы, то есть не варяги, то где они должны были обитать? В Киеве? Ладно бы, но это же не на Волге, а на Днепре! Ладно бы, но почему в Киеве не найден «дворец» русского владыки начала X века? Ведь, коли верить ибн Фадлану, сооруженьице-то было о-го-го! Да что там какой-то дворец, до сих пор не найдены города, столицы: ни «город Игоря», ни «город Ольги», ни «город Святослава»! Археологически городская история Киева начинается только с «города Владимира», то есть с самого конца X века.

И еще о баранджарцах-баланджарцах. Можно допустить, что ибн Фадлану вовсе не обязательно было встречаться с ними, чтобы сделать персонажами своего повествования. Он просто не мог их не упомянуть.

Знаменитая «История» ат-Табари появилась где-то в 914–915 годы, то есть перед путешествием ибн Фадлана. К сожалению, она до нас не дошла и известна только в изложении Балами, визиря саманидского правителя Хорасана, на персидском языке. В этом переводе-изложении Балами оставил потомкам в частности следующий пассаж.

«Был в те времена [речь идет о 644 годе (!)] в Баб-аль-Абвабе [Дербенте] правитель по имени Шахрияр [иначе Шахрбараз], который согласился заключить мир с ар-Рахманом [командующий арабским войском Абд ар-Рахман ибн Рабия] с условием, что не будет платить тому дани, объясняя это следующим. По словам Шахрияра, его владения находятся между двумя врагами: хазарами и русами, которые на самом деле представляют собой извергов всего мира, в частности арабского. Никто кроме его народа не может противостоять им, поэтому вместо выплаты дани Шахрияр со своим народом и своим оружием будет бороться с русами, не давая им выйти за пределы своей станы, и это должно рассматриваться арабами в качестве ежегодной дани. Разобравшись в вопросе, Умар [второй из начальных Праведных халифов Умар ибн аль-Хаттаб, правил в 633–644 гг.] лично решил принять предложение Шахрияра, поскольку к тому времени стало нормой позволять владыкам стран, расположенных в горных долинах, вместо выплаты дани сдерживать своими силами напор неверных, охраняя от них мусульманский мир [в ранге «пограничного начальника»]. Однако ар-Рахман предложил одним смелым рейдом покорить обитателей долин и городов в них и обратить их всех в мусульманство, на что Шахрияр возразил, что с этим народом лучше не связываться. Тогда ар-Рахман заявил, что он тем не менее отправится в поход, потому что за страной русов и джуран находится государство и многие города, называемые Баланджар, а еще далее за ними находится стена, воздвигнутая далеко на востоке Искандером Двурогим против Яджуджа и Маджуджа. И ар-Рахман вторгся со своим войском через горные проходы вглубь страны Баланджар на 200 парсангов, обратил множество их городов в ислам и вернулся обратно в Дербент».

Большинство историков считают этот пассаж анахронизмом и полагают, что текст относится не к VII, а X веку и отражает представления арабского мира о русах после их нападения на Бердаа. Возможно, это и так. Правда, остаются две странности. Во-первых, странно точное указание 644 года, откуда-то оно взялось? Во-вторых, захват русами Бердаа имел место в 945 году, то есть после того, как ат-Табари закончил свой труд. Правда, остается возможность того, что автором процитированного пассажа является не ат-Табари, а его «соавтор» Балами, для которого события в Бердаа были еще довольно свежим прошлым.

Любопытно, как факт, что даже если мы имеем дело со вставкой Балами X века, тот безусловно считал русов обитателями Северного Кавказа. Этот отдельный вопрос, очень интересный, но тонкий и даже, я бы сказал, опасный, к сожалению выходит за рамки повествования ибн-Фадлана. Поэтому оставим его, мой целеустремленный читатель, и, возвращаясь к нашим баланджарцам, обратим внимание на глубину проникновения доблестных войск ар-Рахмана на север за Кавказский хребет. 200 парсангов — это, между прочим, более тысячи километров! Если отложить на карте эту тысячу километров вверх от Дербента, то мы прямехонько попадем примерно в те края, где наш Хасан-Алмуш-Балтавар гостеприимно встречал халифское посольство. И выходит, что земля эта, согласно авторитетам ат-Табари и Балами, как раз та, на которой жили русы и баланджарцы! Так что достопочтенному ибн Фадлану совсем не обязательно было встречать в земле «славян» живых русов или баланджарцев, достаточно было почитать перед путешествием (или даже после него) ат-Табари. Дорисовать остальное достаточно богатой, как мы уже не раз имели возможность убедиться, фантазии автора не составляло труда. Правда, домыслить картину похорон знатного руса, пожалуй, выходит за пределы ее возможностей. Так что русов, скорее всего, ибн Фадлан действительно встречал, на русских похоронах мед-пиво пивал, а что касается баранджарцев… В принципе в записках ибн Фадлана об аль-баранджар нет ничего такого, что однозначно свидетельствовало бы о личных контактах. Здесь встречаем только устоявшиеся штампы без какой-либо этнографической конкретики, бросающейся в глаза при описании джурджан, гузов, башкир, булгар или русов. Также следует принимать во внимание, что, с учетом процитированого пассажа ат-Табари, в представлении арабов того времени баланджарцы должны быть большим обращенным в ислам народом и, при этом, соседями русов, а те и другие вместе — преддверием обиталища Яджуджа и Маджуджа. И всего-то! Так что ибн Фадлан ничего особенного не придумывает, а просто честно следует этой установленной не им традиции. Это касается и единорогов, и ифритов, и баранджарцев, и Яджуджа с Маджуджем. Поэтому, наверное, все же ибн Фадлана, мой утомленный восточной премудростью читатель, тебе лучше читать не столько как этнографические заметки, сколько как волшебную сказку. И только. Точно так же, например, «Повесть временных лет» должна читаться как повесть, а не как летопись. В конце концов, согласись, мой уступчивый читатель, читать повесть, а тем более сказку интереснее. Не правда ли?

Но и сказке приходит конец (а кто слушал, да еще и слушался, — молодец!). Второй раунд наших с тобой чтений, мой может быть не готовый к такому финалу читатель, заканчивается. Пора и честь знать. За отсутствием Бэрримора я лично подам тебе зонтик и запру за тобой дверь. Прощай, мой верный приходящий в себя под моросящим дождем читатель, мир тебе в нашем отнюдь не мирном мире! Доведется ли нам встретиться вновь? Надеюсь, что да. Но уже без нашедшего свое счастье в смятой пивной банке во глубине Баскервильских подвалов Хоттабыча и без далеких от нас в пространстве и времени халифа аль-Муктадира, посла Мухаммеда ибн Сулеймана и его клиента Ахмеда ибн Фадлана, мир с ними со всеми!..

Глава 3

ЧИТАЯ КОНСТАНТИНА БАГРЯНОРОДНОГО

ЗАВЛЕЧЕНИЕ

Это третья наша с тобой встреча, мой закаленный читатель-подвижник, в сумрачной гостиной Баскервиль-холла. Мы уже промурыжили под обиженное бормотанье Бэрримора начало «Повести временных лет», а затем под демонический храп старика Хоттабыча путевые записки ибн Фадлана о его путешествии к поволжским «славянам». И вот с моей стороны новое завлечение в Баскервиль-холл, теперь на Константина VII Багрянородного, византийского императора середины X века.

Сей император вошел в историю скорее как заслуживающий внимания писатель, чем заслуживший уважение монарх, потому видимо и его труд «Об управлении империей», к которому мы обращаем свои взоры, представляет скорее интерес познающему историю, чем пользу постигающему азы самодержавия. Во всяком случае, основному адресату, сыну Роману, этот труд не помог: тот был сначала оттеснен от трона своим тезкой дедом, а затем после всего трех с небольшим лет царствования и вовсе лишен власти военачальником Никифором Фокой. Судьба Романа, впрочем, была весьма типичной для правителей Византии, в частности из македонской династии, о которой для тебя, мой уже привыкший к точности читатель, даю справку, для чего у нас, как и прежде, под рукой разные энциклопедии, в том числе Большая советская (далее БСЭ):

«Македонская династия — династия византийских императоров (867–1056). КМ. д. принадлежали: Василий I Македонянин (правил в 867–886), происходил из крестьян фемы Македония (отсюда его прозвище и название династии); Лев VI (886–912); Александр (брат Льва VI) (912–913); Константин VII Багрянородный (сын Льва VI) (913–959); Роман I Лакапин (тесть Константина VII) (920–944) — соправитель Константина VII, узурпировавший фактически всю власть; Роман II (сын Константина VII) (959–963); Никифор II Фока (963–969) захватил престол в результате мятежа малоазийской военной знати, женился на вдове Романа II; Иоанн I Цимисхий (969–976) пришёл к власти после аристократического переворота, женился на дочери Константина VII; Василий II Болгаробойца (сын Романа II) (976–1025); Константин VIII (брат Василия II) (1025–28); Роман III Аргир (1-й муж Зои, дочери Константина VIII) (1028–34); Михаил IV Пафлагон (2-й муж Зои) (1034–41); Михаил V Калафат (племянник Михаила IV, усыновленный Зоей) (1041–42); Зоя и Феодора (дочери Константина VIII) (1042); Константин IX Мономах (3-й муж Зои) (1042–55); Феодора (1055–56)».

Наш интерес к «багряно урожденному» Константину Львовичу объясняется очень просто: он правил во времена становления Киевской Руси, и его свидетельства, касающиеся этого процесса, чрезвычайно ценны. Ценность эта к тому же многократно усиливается тем печальным фактом, что документов такого рода в распоряжении историков ничтожно мало. Практически все наши представления о Киевской Руси и процессах образования русского государства основаны на единственном источнике — «Повести временных лет», который у нас почему-то считается летописью. В наших предыдущих совместных чтениях я убеждал тебя, мой неискушенный читатель, что это не летопись, а беллетристика на исторические темы, которая ни в коем случае не может служить надежным основанием для реконструкции реальной истории становления Киевской Руси. Тем не менее, за неимением других отечественных источников того времени к этому художественному произведению я все же вынужден буду время от времени обращаться, по-прежнему называя просто «Повестью» все с той же целью подчеркнуть его беллетристический характер и, к тому же, следуя намерениям самого его автора, не раз подчеркивавшего в тексте, что пишет он повесть.

Вследствие недостаточности местных исторических источников особенно ценным становится все, что написано о Киевской Руси за ее пределами. Ценность написанного «иностранными» авторами тем больше, что вследствие естественной отстраненности их свидетельства не ангажированы, лишены апологетики и пристрастности «Повести», не испытывают постоянного давления заранее выстроенного сюжета, а потому в целом более достоверны. После записок ибн Фадлана 922 года следующими такими документами оказываются два труда Константина Багрянородного «О церемониях при византийском дворе» и «Об управлении империей», соответственно времени правления самого императора относимые к середине X века.

Труд «О церемониях при византийском дворе» интересен только тем, что подтверждает реальность существования княгини Ольги «Повести», прием которой в константинопольском дворце описан как один из примеров византийских придворных церемоний. Попутно полезно заметить, что вся Македонская династия правила параллельно с первыми реальными князьями и княгинями древней Руси: Роман Лакапин был искусителем и экзекутором⁹⁶ Игоря, Константин VII — современником гостившей у него Ольги, а Иоанн Цимисхий — противником и победителем Святослава. «О церемониях при византийском дворе», труд сам по себе скучный до нудности, мы с тобой, мой вечно куда-то спешащий читатель, даже не будем открывать, а из всего творческого наследия Багрянородного возьмем только одну главу из другого опуса, «Об управлении империей», девятую, целиком посвященную древней руси, или росам, как они по византийской традиции называются в самом тексте, которая так и озаглавлена: «О росах, отправляющихся с моноксилами⁹⁷ из Росии в Константинополь». Поскольку она не из самых коротких, мы с тобой, мой рациональный читатель, позволим себе, как это уже практиковали раньше, делать только наиболее важные и интересные извлечения… для последующих развлечений. Хотя, какие уж тут развлечения без Бэрримора с его разнообразными, но быстро иссякающими наливочками и миссис Бэрримор с ее однообразными, но неиссякаемыми закусочками к ним? Наш дворецкий, который и раньше не отличался хорошим слухом, вряд ли услышит наши призывы с канарских пляжей, возвращаться с которых на промозглую родину он явно не спешит. Зато по старой памяти к нам на огонек неожиданно заглянул доктор Ватсон, еще не забывший времена героической борьбы с Баскервильским псом. Интересно, что на сей раз повлекло его в гримпенские топи девонширской глухомани? Я конечно не Шерлок Холмс, но судя по физиономии Ватсона, которую тот старательно прячет в широкий шарф, доктор просто сбежал от своего старого друга, изрядно покусанный его пчелами — новым увлечением ушедшего на покой великого сыщика. Что ж, джентльмены, не будем обращать внимание на личности, тем более пребывающие не в лучшем своем виде.

— Заходите, доктор, раздевайтесь. How do you do!⁹⁸

— Hi foul scribbler! Oh, shits, my muffler is sooty!⁹⁹

О, времена, о нравы! Образцовый английский джентльмен, не успев войти, ругается, как последний извозчик. Впрочем, действительно у нас грязновато. Огонек Баскервиль-холла, на который заглянул мой коллега по писательскому ремеслу, сильно чадит из-за давно не чищенной каминной трубы. Да и подмести некому. А что поделаешь? Придется все это Ватсону проглотить. Благо, чем все это запить, у нас найдется.

— It is not worth bothering, doctor, everything is sooty here. You've just daubed your beard as well¹⁰⁰.

— Oh, my beard! — Ватсон бросается к зеркалу, на ходу опрокидывая колченогий столик, уставленный пивными банками. — Oh, my Lord, I'm all beered now!¹⁰¹

— Тем более не стоит беспокоиться! Здесь все в саже и пиве, так что без церемоний садитесь, доктор, и наливайте себе. «ПИТ» — это, конечно, не портер, не Гиннесс и даже не эль. Он… гораздо лучше.

А ты, мой слегка недовольный виртуальный читатель, изволь подвинуться и освободить джентльмену место у камина. Это древнее сооружение, хоть и чадит, но немного греет. Тебе же вследствие твоей виртуальности сырость не страшна, не то что изнеженным англичанам вроде Ватсона и теплолюбивым джинам вроде Хоттабыча.

Ну вот, кажется все худо-бедно устроились. Можно с книгой «Об управлении империей» в руках погружаться в стародавние времена, болтающиеся где-то почти посередке между современностью и Рождеством Христовым.

ИЗВЛЕЧЕНИЯ

Полдюжины императорских загадок

Да будет известно, мой вертящийся в продавленном, протертом и вообще неудобном кресле гостиной Баскервиль-холла гость, что с этих самых слов багрянородный писатель начинал все главы штудируемого нами труда, в том числе и открытую нами девятую: «Да будет известно, что приходящие из внешней Росии в Константинополь моноксилы являются одни из Немогарда, в котором сидел Сфендостлав, сын Ингора, архонта Pocuu, а другие из крепости Милиниски, из Телиуцы, Чернигоги и из Вусеграда».

И уже в первом предложении мы с тобой, мой еще толком не усевшийся читатель, встречаемся с первой загадкой императора — Внешней Росией (εξω 'Ρωσία), загадкой достойной самого Шерлока Холмса, в нашем случае в лице доктора Ватсона, к сожалению, порядком искусанном.

Советско-росиийская официальная история вслед за А. Насоновым всегда стремилась отождествить Русскую землю «в узком смысле» с некой «внутренней» Русью, включавшей Киев, Чернигов, Переяславль и их окрестности, и противопоставляла ей «внешнюю» Русь Багрянородного, в которую отходили в первую очередь Новгород, а также все прочие города за пределами собственно Русской земли «в узком смысле». Между тем оригинальный текст Багрянородного, прочти его еще раз, мой не признающий авторитетов читатель, упорно противится такой трактовке. Константин недвусмысленно включает во «внешнюю Росию» не только один из основных городов Русской земли «в узком смысле» — Чернигов (Чернигога), но даже расположенный всего в 15 километрах от Киева Вышгород (Вусеград)! Попытки спасти положение утверждениями типа того, что «внешняя» Русь Багрянородного «противопоставлена не Киеву, а самому Константинополю (приходящие из внешней Росии в Константинополь моноксилы)»¹⁰² лишь усугубляют дело, поскольку на самом деле, если читать текст непредвзято, сам Киев тоже противопоставлен Константинополю, ведь именно оттуда в конечном счете, как следует из дальнейшего текста, отправляются моноксилы в Византию. То есть, как ни верти, Киев наравне с другими городами тоже должен входить во «внешнюю Росию». Если не подгонять решение под ответ, то следует признать, что вся Русь, которую мы зовем Киевской, в самом широком ее смысле, определяется Константином Багрянородным как «внешняя». Что неизбежно порождает вопрос, который мы не преминем задать доктору Ватсону:

— Где же тогда располагалась предполагаемая «внутренняя» Русь?

— Wel-1-l — I guess it has been situated— inside, hasn't it?¹⁰³

И вдруг без всякого перехода доктор добавляет на достаточно понятном русском языке:

— Не будете ли любезны передать еще баночку?

Вот на что, мой обомлевший читатель, способен в соответствующих дозах «ПИТ»!

Баночку я, конечно, передам, но это же не решение вопроса. Решением могла бы быть все та же «черноморская Русь», вроде бы существовавшая где-то в районе Керченского пролива и, следовательно, расположенная ближе к Константинополю, чем Киевская. Та самая «внутренняя» приазовская Русь, из которой (а) Игорь захватил соседний Самкерц¹⁰⁴ и, понуждаемый победившим его Песахом, затем напал на Византию (по тексту «Кембриджского анонима»); в которую (б) он удирал после уничтожения его флота греческим огнем (по византийскому историку Льву Диакону¹⁰⁵); которая (в) не имела права нападать на Корсунь (Херсонес Таврический) и, более того, должна была защищать Корсунь от черных булгар (по договору с Константинополем Игоря, а затем и Святослава).

В контексте пункта (в) этого перечня полезно обратить внимание на еще одну фразу, которая нам встретится далее по тесту: «Росы, направляясь в Таврику, проходят от Днепра путь через Черную Булгарию и Хазарию…» То есть на Корсунь приднепровская Русь и напасть-то не могла, не потревожив хазар и черных булгар, а уж защищать Херсонес от Черной Булгарии, территория которой лежала между Киевом и Крымом, и подавно. И тем не менее договор обязывает Игоря Херсонес защищать. Это было очевидно невозможным из Руси Киевской, то есть «внешней», но, вероятно, достаточно реальным из Руси «внутренней». Не могли же все поголовно правители Византии быть идиотами! Следовательно эта «внутренняя» Русь должна была существовать, скорее всего, между Херсонесом и черными булгарами, то есть на Черном или Азовском море.

— Вы правы, дорогой доктор, «внутренняя Росия» должна была быть внутри греческой ойкумены. И Керченский пролив, он же устье Русской реки у арабов, где греки основали свои первые колонии не позже VI века до н. э., вполне подходит для этой цели.

Здесь же, в первой цитате нас ждет и вторая загадка — Немогарда (Νεμογαρδα). Общепринята трактовка Немогарды как Новгорода, либо как простого искажения привычного нам имени, либо как производного от *Невогарды, имея в виду древнее название Ладожского озера — Нево. Если принять, по одному или другому основанию, такое соответствие, то Багрянородный дает нам очень интересную и важную информацию: Святослав (Σφενδοσθλαβος) Игоревич княжил в Новгороде, о чем даже не заикается «Повесть». Так что же, традиция отсылать сына, будущего преемника великокняжеской власти, из Киева на «стажировку» в Новгород берет начало не со Святослава¹⁰⁶, а еще раньше, с его отца Игоря? Получается, что так. Точнее могло бы получиться при выполнении сразу двух условий: во-первых, если бы Святослав на самом деле княжил в Новгороде, и во-вторых, если бы Игорь действительно княжил в Киеве. Но, увы и ах, во времена, когда багрянородный монарх написал свой труд, Новгорода еще физически не существовало. Как утверждает неподкупная и равнодушная к буйствам национальных чувств археология, в то время будущий Господин Великий Новгород еще только-только зарождался, его и городом-то назвать было нельзя, а уж на роль стольного града, княжеской резиденции младенец-Новгород не тянул и подавно. Так что Немогарда могла быть либо Ладогой, либо Рюриковым городищем, либо еще чем-нибудь, о чем мы даже не подозреваем. Однако еще интересней вопрос: где княжил сам архонт Игорь (άρχοντος Ίγγωρ)? Вот этого Константин так нам и не сказал. Жаль! А то бы мы наконец узнали, где все-таки располагалась «внутренняя Росия», была ли она все же приднепровской, таинственной приазовской или какой-нибудь еще Русью.

Крепость Милиниска первой цитаты почти единодушно трактуется специалистами как Смоленск, причем, судя по археологическим данным, речь идет не о современном Смоленске, а о Гнездове. Не вызывает сомнений и отождествление Чернигоги с Черниговым, а Вусеграда с Вышгородом. Не идентифицированы однозначно Телиуцы. Наиболее частое сопоставление их с Любечем выглядит абсолютно некорректно не только из-за явной непохожести названий, но, главное, потому, что археологически Любеч возникает не ранее XI века и во времена Багрянородного еще не существует даже «в проекте». Таким образом, перед нами уже третья загадка императора.

Как я уже отмечал в предыдущих своих расследованиях, автор «Повести» разбрасывает по просторам древней Руси множество городов, которых археологи упорно не находят. На самом деле для середины X века археология нам предоставляет столь ограниченный выбор реально существовавших на Руси городов, что для этих Телиуц по существу и выбирать-то нечего кроме Полоцка. Поразительно, но я нигде не встречал такого варианта сопоставления, хотя созвучность Теулицам Полоцка по крайней мере не хуже Любеча! А если еще добавить конъектуру Τεου… → Που…, то есть предположить, что искривившаяся палочка от прописной П превратилась в строчную ε при заглавном Τ, то Теулицы легко и непринужденно превращаются в Пулицы… Но тут я остановлюсь, чтобы не вторгаться в чересчур профессиональную область и заодно пощадить чувства доктора Ватсона и твои, мой нахмурившийся читатель.

«Итак, все они [моноксилы] спускаются рекою Днепр и сходятся в крепости Киоава, называемой Самват».

Четвертая загадка императора — Крепость Киева Самбат или Самват (Σαμβατας).

Сколько различных объяснений выдвинули ученые этому загадочному Самбату! Тут и чей-то «гадатель по звездам», и армянское имя Самбат, и еврейская река Самбатион, и даже «субботний рынок». Отдельно выделю объяснение из ивритского шаббат — «суббота», на почве которого я сам в свое время приложил руку к попыткам решения этой загадки, предложив этимологию из венгерского szombat [сомбат] — «субботний → воскресный», производного как раз от шаббат. Весьма интересно и просто (а простота всегда привлекает!) объяснение Г. Мокеева, что «Городец на Почайне и был назван Константином Багрянородным Самбатом очевидно по аналогии с портом Самбат в Константинополе за бухтой Золотой Рог (за Судом)». Наконец, весьма расхоже объяснение из якобы хазарского (булгарского) Сам + Бат — «высокая крепость». Бог знает, что за специалист в хазарско-булгарском языке это сказал и откуда он это взял? Но до чего же красиво! Ведь, если такая этимология соответствует истине, то по существу высокая крепость — это… Вышгород. Тут самое время вспомнить, мой следящий за научной литературой читатель, что первые русские археологические подтвержденные города располагались не на том месте, где находятся их современные преемники, а по соседству. Таковы пары Гнездово → Смоленск, Сарское городище → Ростов, Тимирево → Ярославль и Рюриково городище → Великий Новгород. Тогда почему бы не продолжить список парой Вышгород → Киев? Совсем не невозможно. По крайней мере, по совокупности всех известных летописных данных с большой степенью вероятности можно утверждать, что резиденцией княгини Ольги был именно Вышгород, в то время как присутствие ее и всех князей до Владимира I в Киеве остается под большим вопросом из-за более чем скромных результатов многолетних тщательных (еще бы!) археологических изысканий в киевской земле.

Но отождествлению Самбата с Вышгородом есть бросающееся в глаза препятствие, которое наверняка заметил доктор Ватсон.

— Так как же, доктор, заметили?

— Я заметил, что мне почему-то стало трудно выражаться.

— Еще бы, доктор, ведь Вы выражаетесь по-русски… Да не озирайтесь так испуганно, тут заметить Вашу оплошность просто некому.

— Хм, а этот Ваш развалившийся в кресле виртуальный читатель?

— Так он же плод фантазии, фантом. В любом случае, доктор, Вы можете целиком положиться на его скромность. Да и вообще о чем мы говорим? Обстановка у нас настолько дружески непринужденная, что не пора ли, доктор, перейти на «ты»?

— Ага, — доктор лихо закидывает за спину свой почерневший от сажи шарф, чтобы не мешал, и как ни в чем не бывало протягивает руку: — дай-ка еще пару банок!

— На здоровье, Джонни¹⁰⁷!

С Ватсоном все ясно, а вот не переоценил ли я твою скромность, мой может быть не слишком воспитанный, но безусловно внимательный читатель? Конечно, за скромность поручиться не могу, но в твоей наблюдательности я уверен: ты заметил то мешающее отождествлению Самбата с Вышгородом препятствие, которое миновало внимание простодушного Ватсона. Ну конечно, Вышгород встречался в этом же тексте предложением ранее под «своим» именем Вусеград! Действительно серьезное препятствие, только вряд ли достаточное, чтобы сразу отметать смелое предположение. Хотя оба имени, Вусеград и Самбат, расположились в соседних пассажах, те не образуют единого целого и относятся к разным смысловым группам, полученным, скорее всего, от разных информаторов и поэтому соединенных по смыслу с помощью вводного слова «итак». Недаром еще

Д. Оболенский выделял список городов в первом предложении как отдельную составную часть текста. Эклектичность труда Багрянородного очевидна и общепризнана. Разнородность источников информации о Руси наглядно проявляется, например, в множественности названий Киева: то Киоава в только что приведенной цитате, то Киова в следующей, то, как встретится еще далее, и вовсе Киав. Познания Константина о географии Поднепровья вряд ли сильно отличались от познаний доктора Ватсона, поэтому он тоже не мог заметить это «противоречие». А значит, появление в тексте Вышгорода под двумя разными именами вполне возможно. Тем более что на самом деле даже и не разными, а одним и тем же, но на двух разных языках, хазарском и славянском, что реально отражало этнический состав населения Киевщины X века.

«Славяне же, их пактиоты, а именно: кривитеины, лендзанины и прочие Славинии — рубят в своих горах моноксилы во время зимы и, снарядив их, с наступлением весны, когда растает лед, вводят в находящиеся по соседству водоемы. Так как эти водоемы впадают в реку Днепр, то и они из тамошних мест входят в эту самую реку и отправляются в Киову Их вытаскивают для оснастки и продают росам. Росы же, купив одни эти долбленки и разобрав свои старые моноксилы, переносят с тех на эти весла, уключины и прочее убранство… снаряэюают их. Ив июне месяце, двигаясь по реке Днепр, они спускаются в Витичеву, который является крепостью-пактиотом россов, и, собравшись там в течение двух-трех дней, пока соединятся все моноксилы, тогда отправляются в путь и спускаются по названной реке Днепр».

Слово пактиоты обычно переводится как «данники». То есть славян Багрянородный представляет как данников россов, причем всех славян в совокупности, а именно (как уточняет сам автор): хорошо известных по нашим летописям древлян (Δερβλενινοι), совершенно не известных нашим летописцам лендзян (Λενζενινοι) и прочих славян. Здесь есть над чем поразмыслить.

— Не правда ли, Джон? Да ладно тебе, я же шучу. И не вытирай подлокотник шарфом, не забывай, что он весь в саже. Да что же ты, Ванюша, опять дергаешься? Ничего страшного! В общем, забудем, не бери в голову.

Конечно же не все славяне были данниками россов. Вряд ли кто сомневается, что западные славяне — ободриты, лужичане, поляки, чехи и моравы — знать не знали этих самых росов и не могли быть их пактиотами. Правда, нельзя с уверенностью утверждать, что византийский император, хотя и неплохо для своего времени подкованный в географии, вообще знал об их существовании. Но ведь точно так же не были данниками росов и южные славяне: сербы, хорваты, болгары и македонцы. А этих славян византийцы не знать не могли, поскольку были их соседями и их тесное знакомство длилось уже не менее трех веков. Так что «славинии» Багрянородного скорее всего подразумевают только восточных славян и, на мой взгляд, могли бы быть сопоставлены со Славней арабских географов, которая как одна из трех «категорий» русов у арабов так или иначе противопоставлялась двум другим «категориям», Куябе и Артании.

Возможно точное значение слова пактиот не совсем соответствует русскому «данник». Допускаю, что Константину непросто было найти термин для однозначного отражения реальных взаимоотношений россов и славян. Эти отношения раскрываются самим текстом в двух местах. Первое — только что приведенная цитата. Славяне, срубившие моноксилы, то есть однодеревки, а точнее только их килевые однодеревные основы, сплавляют их по Днепру к Киеву и там продают россам, которые достраивают эти основы, наращивая борта, приделывая уключины, мачты и так далее. Значит, между славянами и россами существовали определенные торговые отношения, скорее равноправные, чем просто даннические.

Второе место, характеризующее взаимоотношения между россами и славянами, встретится нам в свой черед, и тогда мы вновь вернемся к этому вопросу. А пока продолжим решение четвертой загадки, множественности названий Киева. А на самом деле может быть даже не Киева, а Киевщины? Мы уже читали, что «моноксилы сходятся в крепости Киоава», а теперь Константин уточняет, что они же, будучи подготовлены к сплаву по Днепру, «отправляются в Киову». Согласись, мой внимательный читатель, все это выглядит так, как будто эта Киова — название не города, а местности, страны. И это вполне созвучно принятому у арабов делению древней Руси на три области: Куябу, Славию и Артанию.

А теперь наступает очередь пятой и, пожалуй, самой интригующей загадки Багрянородного о «русском» языке середины X века.

«Прежде всего они [россы в моноксилах] приходят к первому порогу, нарекаемому Эссупи, что означает по-росски и по-славянски „Не спи“. Порог этот столь же узок, как пространство циканистирия, а посередине его имеются обрывистые высокие скалы, торчащие наподобие островков. Поэтому набегающая и приливающая к ним вода, низвергаясь оттуда вниз, издает громкий страшный гул. Ввиду этого росы не осмеливаются проходить между скалами, но, причалив поблизости и высадив людей на сушу, а прочие вещи оставив в моноксилах, затем нагие, ощупывая своими ногами дно, волокут их, чтобы не натолкнуться на какой-либо камень. Так они делают, одни у носа, другие посередине, а третьи у кормы, толкая их шестами, и с крайней осторожностью они минуют этот первый порог по изгибу у берега реки.

Когда они пройдут этот первый порог, то снова, забрав с суши прочих, отплывают и приходят к другому порогу, называемому по-росски Улворси, а по-славянски Острову-нипрах, что значит „Островок порога“. Он подобен первому, тяжек и трудно проходим. И вновь, высадив людей, они проводят моноксилы, как и прежде. Подобным же образом минуют они и третий порог, называемый Геландри, что по-славянски означает „Шум порога“, а затем так же — четвертый порог, огромный, нарекаемый по-росски Аифор, по-славянски же Неасит, так как в камнях порога гнездятся пеликаны.

Итак, у этого порога все причаливают к земле носами вперед, с ними выходят назначенные для несения стражи мужи и удаляются. Они неусыпно несут стражу из-за пачинакитов. А прочие, взяв вещи, которые были у них в моноксилах, проводят рабов в цепях по суше на протяжении шести миль, пока не минуют порог. Затем также одни волоком, другие на плечах, переправив свои моноксилы по сию сторону порога, столкнув их в реку и внеся груз, входят сами и снова отплывают. Подступив же к пятому порогу, называемому по-росски Варуфорос, а по-славянски Вулнипрах, ибо он образует большую заводь, и переправив опять по излучинам реки свои моноксилы, как на первом и на втором пороге, они достигают шестого порога, называемого по-росски Леанди, а по-славянски Веручи, что означает „Кипение воды“ и преодолевают его подобным же образом. От него они отплывают к седьмому порогу, называемому по-росски Струкун, а по-славянски Напрези, что переводится как „Малый порог“».

Не надо, мой обалдевший читатель, пытаться знаками показать мне, что ты давно перестал что-либо понимать. У меня самого голова идет кругом. Да и доктор даже не пытается изобразить понимание, отдавая все свое внимание российскому пиву. Поэтому отложим разбор этого интригующего места до третьей части, где посвятим отдельные разделы и днепровским порогам, и «русскому» языку.

«После того как пройдено это место, они достигают острова, называемого Св. Григорий. На этом острове они совершают свои жертвоприношения, так как там стоит громадный дуб: приносят в жертву живых петухов, укрепляют они и стрелы вокруг дуба, а другие — кусочки хлеба, мясо и что имеет каждый, как велит их обычай. Бросают они и жребий о петухах: или зарезать их, или съесть, ши отпустить их живыми».

Эту цитату мы с тобой, мой памятливый читатель, встречаем уже второй раз. Я ее приводил по случаю при чтении записок ибн Фадлана для сравнения верований и обрядов фадлановских русов с константиновскими росами. Они действительно похожи. Ну и что? Максимум, что из чего следует, это возможная идентичность русов арабов с росами византийцев, в чем и так вряд ли кто сомневается. Важнее было бы извлечь какую-нибудь существенную информацию о самих росах, а это непросто. Жертвенная еда тривиальна, поскольку каждый жертвует часть пищи, которую ест сам. Неоправданно много уделялось внимания петушиному жребию как якобы характерному обычаю россов. На самом деле этот обычай был весьма распространен среди разных народов, в частности европейских. Наиболее ранние известные его проявления связаны, пожалуй, с кельтами. Возможно именно благодаря потомкам кельтов в своеобразной форме этот обычай дожил вплоть до наших дней в Соединенных Штатах, где каждый год в День Благодарения режутся и съедаются миллионы индеек, но одна-единственная отпускается живой и невредимой лично президентом.

Единственным не подлежащим сомнению выводом может быть лишь один: в середине X века росы Багрянородного были язычниками. Но этот вывод оборачивается еще одной, уже шестой загадкой императора. По более раннему свидетельству другого константинопольского иерарха, патриарха Фотия, русь была крещена еще в конце второй трети IX века, почти сразу после знаменитого нападения на Константинополь 860 года. Язычество руси Константина может мирно ужиться с христианством руси Фотия, пожалуй, только при одном единственном условии, а именно если речь в этих двух случаях идет о разной руси. Например, о «внутренней», черноморской, ближней к Византии и потому давно крещеной, и «внешней», днепровской, от Византии удаленной и потому все еще пребывающей в язычестве. Ну что ж, пожалуй, мы имеем еще одно доказательство, что вся Киевская Русь, как мы с тобой, мой проницательный читатель, догадались несколько раньше, — Русь «внешняя».

«Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков. Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия, что именуется „кружением“, а именно — в Славинии вервианов, другувитов, кривичей, севериев и прочих славян, которые являются пактиотами россов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав. Потом так же, как было рассказано, взяв свои моноксилы, они оснащают их и отправляются в Романию».

А вот и второе место, где раскрываются некоторые подробности образа жизни россов и их взаимоотношений со славянами, выражаемых прижившимся в исторической науке термином полюдье. Этот термин на самом деле является глоссой, вошедшей в научный оборот именно из приведенной только что цитаты. Ах, да, тебе, мой читатель-дилетант, незнакомо слово глосса. Что ж, БСЭ по-прежнему под рукой: «Глосса (от греч. glossa — язык, наречие, диалектное слово или выражение) перевод или толкование непонятного слова или выражения преимущественно в древних памятниках письменности… Т. н. Мальбергова Г., состоящая из отдельных франкских слов и выражений, присоединённых к латинскому тексту Салической правды, является самым древним памятником германского языка, а Рейхенауские Г., присоединённые к латинской Библии, — первым памятником французского языка. С 17 в. Г. начинают изучать как ценный материал для языковедения…»

То есть, простыми словами, Константин пишет в тексте πολύδια как звуковое воспроизведение иностранного слова греческими буквами, поясняя его переводом γυρα — «кружение». Таким образом, византийский император первым донес до нас звучание древнего славянского слова и дал краткую характеристику существа полюдья. По Багрянородному, полюдье сводилось к «кормлению» россов в течение всей зимы в землях их пактиотов славян. Можно также догадываться, хотя прямо это не сказано, что кормлением как таковым дело не ограничивалось, иначе непонятно, откуда у росов по весне берутся товары, которые они везут торговать в Византию.

Более конкретно занятия росов в землях их пактиотов раскрывают арабские историки. Хотя они не используют термин полюдье, вряд ли стоит сомневаться, что именно его они имеют в виду, когда согласно пишут: «Всегда сто-двести из них [руси] ходят к славянам и насильно берут с них на свое содержание, пока там находятся» (Гардизи); «русь не имеет пашен, а питается лишь тем, что привозит из земли славян» (Ибн Русте); «страна руси граничит с землей славян, первые нападают на вторых, расхищают их добро и захватывают их в плен» (аль-Мукадасси). То есть, кормление кормлением, на зиму россы в спячку не впадали и зубы на полку не клали, но, отправляясь на полюдье, видать, брали с собой большие сани, которые по возвращении в Киав наверняка оказывались не пустыми. Возможно именно такие сани княгини Ольги, сломавшиеся от переизбытка награбленного и потому брошенные в дороге, удостоились упоминания в «Повести».

Однако полюдью мы с тобой, мой заинтересовавшийся читатель, посвятим отдельный раздел наших «Развлечений», перейти к которым настало самое время.

Для меня рыться в энциклопедиях всегда было хорошим развлечением. Поскольку читать Константина Багрянородного мы перестали, с твоего разрешения, мой уступчивый читатель, теперь мы будем читать энциклопедии, и все наши совместные развлечения будут начинаться с энциклопедических цитат.

РАЗВЛЕЧЕНИЯ

Развлечение днепровскими порогами

«Днепрогэс (им. В. И. Ленина) — гидроэлектростанция на р. Днепре, у г. Запорожья, ниже днепровских порогов. Построена по плану ГОЭЛРО. Установленная мощность ГЭС 650 мВт… Строительство Д. начато в 1927, первый агрегат пущен в мае 1932, торжественное открытие состоялось 10 октября 1932…. Напорный фронт общей длиной 1200 м образует Днепровское водохранилище…»

Вот так через тысячу лет после царствования Константина Львовича Багрянородного напорный фронт длиной в 1200 м, порожденный ударным фронтом первого плана развития народного хозяйства СССР длительностью в пять лет, похерил под водой знаменитые днепровские пороги, и теперь даже старики на берегах Славутича не вспомнят их названий. Страна Советов писала свою новую историю с чистого листа, высарав вместе с прошлым только что свергнутой русской монархии инсинуации византийского монарха, правившего аж тысячу лет назад. Но эти «инсинуации» вновь и вновь всплывают в бесконечном споре норманистов с антинорманистами в качестве неубиенного аргумента первых, от которого вторым оставалось только отмахиваться, стараясь сохранить хорошую мину.

— Джон, как ты относишься к театру?

— Давненько не бывал я в театрах. Помнится, как раз после завершения последнего дела Холмса смотрел «Пигмалион» Шоу¹⁰⁸. Там два старых идиота учили родному английскому языку бестолковую девицу. Умора!

— Весьма актуально. А не обучили ли они ее заодно и языку росов?

— Право, не помню. Я как-то больше в буфете… Кстати, пиво-то еще есть?

Не могу не побаловать тебя, мой в отличие от Ватсона обожающий театр читатель, примером такой талантливой антинорманнистской отмашки в исполнении Н. Васильевой. В своей книге «Русь и варяги» она пишет: «…„Гиляндри и Варуфорос“. Именно так, по свидетельству Константина Багрянородного, интеллигентного византийского императора, написавшего трактат „Об управлении империей“, назывались днепровские пороги по-русски. Константин приводит двойную систему названий, „по-русски“ и „по-славянски“, из чего делали вывод (все те же Байер-Шлецер…), что русские названия — это скандинавские. Между тем название первого порога — „Не спи“ звучит на „обоих языках“ одинаково… Уж не напутал ли чего образованный византиец? Лучше бы этот император вместо теории занимался практикой управления империей, а то, говорят, был он отравлен собственным сыном по наущению невестки — красотки Феофано, дочери трактирщика…».

Кажется, это проняло даже нашего сдержанного англичанина:

— Но это же… форменные сплетни! Так спорить неспортивно!

Разумеется, неспортивно. Зато очень типично:

— Чего там? Гиляндри и Варуфорос? Дурацкие названия! Ах, да, была там какая-то неприличная, пардон, история с отравлением и трактирщицей…

— Что вы говорите? Любопытно, любопытно, шарман! А что, эта Феофано действительно была красоткой? И дочь трактирщика? Да отстаньте вы со своими порогами! Так, о чем это мы? Ну, да, как же они его отравили?

В итоге из семи названий порогов два только упомянуты и тут же забыты, а выдернуто третье, самое удобное, чтобы тут же увести разговор в совершенно другую плоскость, подальше от порогов (хотя, возможно, и поближе к интересам автора?).

Еще один пример из той же книги: «…„свеоны“ послы „Хакана Росов“. Имеется в виду сообщение Вертинских анналов 839 г. о задержанных на территории империи Каролингов неких послах Хакана росов, возвращавшихся от византийского императора. Эти послы, оказавшиеся, как писал хронист, по национальности свеонами, вызвали у норманнистов большой ажиотаж: из этого краткого сообщения сделали вывод, что русы шведы!»

Патетика возвышается до трагического надрыва голоса с картинным всплеском рук:

— Право, господа, надо же такое ляпнуть! Ну, сами подумайте, послы русского кагана оказываются шведами, и эти придурки немцы делают вывод, что русь — это шведы! Каково?

— Действительно придурки! На то и немцы…

И вот, по углам прошуршали многозначительные смешки, мелькнули понимающие улыбки, и все, больше о послах ни слова. Неприлично, господа, неприлично!

Кстати, насчет приличий неплохо бы справится у хорошо воспитанного англичанина:

— Это же элементарно, Ватсон! Дураку ясно, что если послы у кагана шведы, то его подданные никак шведами быть не могут! А что сказал бы в этом случае Шерлок Холмс?

— Дураку может быть и ясно, — как-то неуверенно начинает наш гость, — но я ничего не понимаю. Если послы были шведами, то наверно и послал их тоже шведский каган…

И вдруг спохватившись, Ватсон добавляет:

— Хотя Холмс, следуя своему дедуктивному методу, всегда предостерегал от очевидных, но поспешных выводов!

Ну что ж, разумно, Ватсон, разумно и достойно ученика Шерлока Холмса. Не будем спешить с очевидными выводами и спорить с Васильевой. Тем более что она и не спорит. Она играет, лицедействует и, надо признать, не бесталанно. Но все же лицедейство не наш профиль, мой любящий театр, но чтящий и историю читатель. Поэтому обратимся к более серьезным оппонентам Багрянородного, держащимся ближе к науке, чем лицедейству.

М. Брайчевский, развивая довольно модную в настоящее время точку зрения Г. Вернадского о сарматском происхождении руси, выдвигает принципиально новый тезис, что «их [ «росских» названий днепровских порогов у Константина Багрянородного] объяснение следует искать не в скандинавской, а в иранской филологии». Что и делает.

Самое ценное, на мой взгляд, в рассуждениях Брайчевского — это указание на то, что порядок описания порогов у Багрянородного не соответствует реальной последовательности их расположения по руслу Днепра. Не совпадает и общее количество порогов: семь у Багрянородного против девяти в действительности. Этот факт, на который до Брайчевского не обращалось должного внимания, существенно снижает ценность всего свидетельства константинопольского императора и заставляет с большим скептицизмом относиться к приводимым им собственно названиям порогов. Видимо рассматриваемый фрагмент текста не является копией или переводом на греческий какого-либо письменного документа, например путеводителя, или хотя бы путевых заметок, а представляет собой фиксацию устных рассказов по памяти каких-то путешественников. Соответственно не приходится ожидать и большой точности в фонетической передаче и семантических комментариях названий упомянутых порогов.

Для наглядности и твоего удобства, мой привередливый читатель, все названия порогов и их нумерация сведены ниже в общую таблицу:

№ у КБ / Название «по-росски» / Название «по-славянски» Комментарий Багрянородного / Современное название / Факт. порядок

1 / Эссупи / Эссупи / Не спи / Будило / 7

2 / Ульворси / Островунипраг / Порог с островом / Вовнигский / 6

3 / — / Геландри / Шум порога / Звонецкий / 4

4 / Айфор / Неасит / Гнездовье пеликанов / Ненасытец / 5

5 / Варуфорос / Вулнипраг / Порог с большим озером / Вольный / 9

6 / Леанти / Веруци / Кипение воды / Сурской / 2

7 / Струкун / Напрези / Малый порог / Кодацкий / 1

Неспешно двигаясь вдоль этой таблицы, мы с тобой, мой ехидный читатель, будем сравнивать общепринятые скандинавские этимологии названий всех порогов с «сарматскими», предложенными М. Брайчевским. Кроме того, позволю себе с твоего позволения добавить кое-где от себя варианты объяснений названий порогов из готского языка. Последнее объясняется не только моей личной давней привязанностью к готам, но и еще одним обстоятельством.

На острове Готланд в Пильгорде (Pilgård) есть рунический камень с такой вот надписью, датируемой концом X века: «Эти ярко окрашенные камни воздвигли Хегбьярн и его братья Родвисл, Эйстейн и Эдмунд в память о Равне к югу от Руфстайна. Они достигли Айфура». Здесь, по предположению В. Краузе, Айфур — это порог Айфор Багрянородного, а Руфстайн, что по-шведски означает «рваный камень», — название каменной отмели этого порога. Из текста явствует, что четверо братьев с Готланда добрались до днепровских порогов и даже прошли как минимум часть их, до самого свирепого, Ненасытца. О том, что случилось потом, можно лишь гадать, ясно только, что в конце концов братья благополучно вернулись домой и посчитали сам факт достижения порогов достойным воздвижения памятных камней. Также немаловажно, что примерно тем же временем датируются самые ранние находки скандинавских мечей в районе днепровских порогов.

Конечно, достижение готландцами днепровских порогов в конце X века еще не основание, чтобы утверждать, что «росские» названия Багрянородного середины X века следует выводить из готландского языка. Да и готландский язык конца X века — это уже не известный науке готский язык Ульфилы IV века, хотя все еще и не шведский язык, который был навязан жителям Готланда не ранее конца XVII века в результате шведской оккупации в ходе Северных войн. И все же, надеюсь, ты, мой всепрощающий читатель, позволишь мне эту небольшую вольность.

Итак, рассматриваем все пороги в порядке Багрянородного, проводя при этом заочную дуэль норманнистов с М. Брайчевским, местами сопровождая ее моими комментариями из готского, но как бы «вне конкурса», не вмешиваясь в поединок грандов.

Что ж, открываем по банке пива (смелее, Джонни, смелее!) и вперед.

Эссупи (Не спи). Багрянородный дает одно название в качестве как «росского», так и «славянского». Пока что для этого якобы общего имени ничего лучше славянской этимологии «не спи» с учетом старославянской формы корня глагола съпать не предложено. Ни одной приличной скандинавской этимологии нет. Без серьезных, но ничем не оправданных конъектур, специалисты по скандинавским языкам это название объяснить не могут. В пику им Брайчевский утверждает, что «При обращении к северопричерноморской версии любое недоумение отпадает», но на самом деле порождает еще большее недоумение. Сарматского объяснения у него тоже нет, и этот факт не удается замаскировать ни ссылками на санскрит, ни рассуждениями об общности данного корня в индоевропейских языках. Приводимую же самим Брайчевским осетинскую форму xoyssyn в значении то ли «сон», то ли «спать», вряд ли можно сопоставить с (эс)супи, даже с учетом возможных неточностей передачи слова у Багрянородного. Не спасает Брайчевского и его козырная карта — частица ае в осетинском языке — «негативная частица, образующая первую часть многих сложных слов со значением отсутствия чего-либо», которая на самом деле никакого отношения к делу не имеет за отсутствием в данном случае как самого сложного слова, так и, строго говоря, негативного значения.

Казалось бы, все просто — Багрянородный малость напутал: дал только «славянское» название порога, а «росское» либо забыл привести, либо просто не знал. Но есть пара нюансов, помимо непонятно пропущенного начального н, которое просто выбросили из рассмотрения оба лагеря. Во-первых, само название порога. Когда порог называют Островным или Шумящим, даже Ненасытцем, я еще могу понять. Но представить себе, что порогу можно дать название Не спи, — выше моих сил. Вот Будило — это по-нашему: и со смыслом, и по форме нормально. Во-вторых, не зря Багрянородный, не зная правильного порядка порогов на Днепре, ставит именно этот на первое место. Порог с идиотским именем Не спи, если предположить, что таковой действительно существовал, мог бы быть только самым верхним в последовательности, имея в виду, что шум порога будит дремлющих кормчих и команду, спящую при сплаве по течению. Но на самом деле Будило — один из последних, нижних порогов. Поэтому по здравому рассуждению Будило — скорее всего славянское осмысление именно как «не спи» какого-то исходного Эссупи или чего-то созвучного, что прозвучало для багрянородных ушей похоже на Эссупи, и происхождение которого остается неизвестным.

В поединке норманистов с Брайчевским — пока по нулям.

А вот готам есть что сказать о возможном происхождении исходного Эссупи. В готском языке suppi [супи] — нечто вроде нашей «тюри», точнее— плавающие и размоченные в воде кусочки хлеба. В скандинавских языках еу [эй] — «остров», «архипелаг». Не знаю, насколько корректно спаривать готскую тюрю со скандинавским архипелагом, но такое спаривание дает действительно сложное, в отличие от Брайчевского, слово [эйсупи], которое и близко по звучанию, и удивительно точно отражает характеристику порога у Багрянородного: тюря из торчащих из воды островков («…а посередине его [порога] имеются обрывистые высокие скалы, торчащие наподобие островков»). Не решаюсь на этом основании дать очко ни готам, ни скандинавам, но последние уже имеют при нулевом счете некоторое моральное преимущество.

Ульворси / Островунипраг (Порог с островом). Этимология «славянского» названия Островунипрах [островънь прах (?)] достаточно очевидна — «островной порог», что вполне соответствует и пояснению Багрянородного. «Росскому» названию этого порога Ульворси тоже есть очень хорошая скандинавская этимология holmfors [(h)уль(м)ворс] — «островной водопад» с хорошим созвучием и также практически полным совпадением значения с комментарием Багрянородного. Здесь никаких вопросов. Теперь слово Брайчевскому: «В осетинском ulaen (в архетипе *ul) означает „волна“. Это первая основа. Вторая — общеиранская (и аллородийская) *vara— „окружение“… Таким образом, приведенное Константином Багрянородным имя означает „место, окруженное волнами“, то есть „порог-остров“». Первая слабость построений Брайчевского в астерисках («звездочках»), которые означают, что следующие за ними слова в реальности неизвестны, а реконструированы самим лингвистом. А вторая и главная в том, что «место, окруженное волнами» при всей бессмысленности самого словосочетания еще можно принять как остров, но никак не порог.

По-моему, тут норманнисты уверенно отрывают счет: 1:0 в их пользу.

Пристроить готов здесь мне не удается. Хотя первая часть названия этого порога общегерманская, и в готском остров — тоже hulms, второй части fors в классическом готском аналог неизвестен, она, похоже, чисто скандинавская. Но в X веке вполне могла бы быть и готландской.

Геландри (Шум порога). Багрянородный дает только «славянское» название Геландри, которое никому из славянской лексики объяснить не удалось. Зато имеется хорошее объяснение из скандинавских языков: gelland(r)i — «шумящий». М. Брайчевский, тем не менее не сдаваясь, пытается доказать сарматское происхождение слова и в этом случае. Увы, количество приводимых им осетинских и балкарских корней не переходит в качество, геландри так и не получается. Еще менее убедительны его же попытки обосновать славянское происхождение этого названия.

В итоге все же приходится признать, что здесь Багрянородный дал маху и под видом «славянского» всучил нам «росское» название порога, то есть название это почти наверняка скандинавское. Поэтому отрыв увеличивается: 2:0 в пользу норманнистов.

От себя добавлю, что глагол *galan в значении «кричать, шуметь», от которого происходит скандинавское причастие gelland, — общегерманский, имеется он в частности и в готском языке.

Айфор / Неясыть (Гнездовье пеликанов). Самый опасный днепровский порог с самыми неясными названиями, не имеющими хороших этимологий ни в «росском», ни в «славянском» вариантах. Брайчевский тоже оказался бессильным предложить хоть чего-нибудь мало-мальски стоящее в иранских языках.

Единственное, что в данном случае достойно нашего с тобой внимания, мой дотошный читатель, это такая же странность названия, которую я уже отмечал для Эссупи: современное название порога Ненасытец и здесь выглядит как осмысление древнего названия Неясыть (или чего-то созвучного), но откуда взялось последнее, остается непонятным. Вряд ли в X веке на Днепре водились пеликаны, да и совам-неясытям на днепровских порогах тоже делать вроде бы нечего.

Счет не меняется, отрыв норманнистов сохранился: 2:0.

Зато, может быть, на этом пороге все-таки открывают свой личный счет готы. По-готски aifrs означает «внушающий страх, ужас», что не только созвучно «росскому» названию Багрянородного, но и вполне соответствует характеристике этого ужасного порога. Так что, хотя счет я оставил прежним, готский или более широко древнегерманский оригинал мне представляется вполне вероятным. И счет, и моральное преимущество норманнистов растут.

Баруфорос / Вулнипраг (Порог с большим озером). Для Баруфорос имеется хорошая скандинавская этимология из Baru ← Вага— «волна»¹⁰⁹ и fors— «водопад». Но эта этимология согласуется с пояснением Багрянородного, только если Вулнипраг трактовать как «волнистый порог». Однако современное название порога Вольный заставляет принять во внимание его трактовку как «вольного порога»¹¹⁰. Именно это делает Брайчевский и находит для Баруфорос¹¹¹ иранскую этимологию: varu — «широкий» и *fors < fars — «бок», «ребро», «порог». Правда у него varu — слово «общеиранское» (?), а астериск * перед fors означает, что сам Брайчевский вывел его как некий якобы древний вариант слова fars, которое означает то ли бок, то ли порог. (Выглядит словно перефразировка поговорки: вот тебе бок, а вот и порок — в данном случае порок Брайчевского.)

Ладно, поскольку и там, и там что-то есть, но невнятно, пусть тут между норманистами и Брайчевским будет ничья — по баллу обоим. Общий счет 3:1, ведут по-прежнему норманисты.

Леанти / Веруци (Кипение воды). Считается, что «славянское» Веруци передает некое (неизвестное?) старославянское слово, которому соответствует современное украинское вируючий — «бурлящий». Зато для «росского» Леанти хорошей этимологии в скандинавских не найдено. Не преуспел здесь и Брайчевский.

В этом раунде победу, хотя и не безусловную, празднуют выступающие вне конкурса славяне, а между германцами и иранцами нулевая ничья. Счет прежний: 3:1.

В готском слово леанти, если считать его причастием глагола laian [лэан] (общегерманское *lōjan), должно иметь значение «ругающийся, бранящийся». В принципе неплохое название для порога, хотя хотелось бы больше общего с «кипением воды». Не утверждаю, что готы набрали здесь свой второй балл, но в любом случае, как мы договорились, они у нас, как и славяне, вне конкурса.

Струкун / Напрези (Малый порог). Для «славянского» Напрези имеются два объяснения, оба с конъектурами и оба сомнительные: на стрези — «на стрежне» (?) и не прħзъ — «не слишком» (имея в виду не слишком большой порог?). Для «росского» Струкун у скандинавов есть просторечное норвежское stryk [стрюк] — «сужение русла» или шведское диалектное struk [струк] — «небольшой, доступный для плавания водопад». Очень неплохо, хотя, по справедливому замечанию Брайчевского, без необходимой временной привязки. Сам же он предлагает весьма остроумную этимологию из осетинского: *sturkon — «не слишком большой», где stur — «большой», а суффикс — kon по Брайчевскому, со ссылкой на В. Миллера, ослабляет значение прилагательных. Если бы не астериск, чем Брайчевский страдает постоянно, да не ссылка на В. Миллера, да не метатеза (перестановка t и u), то с учетом объяснения Багрянородного было бы очень ничего!

Пожалуй, в последнем туре продуктивная ничья 1:1, и норманнисты празднуют победу с итоговым счетом 4:2.

Готы тут нас ничем не радуют, разве что глаголом streikan [стрикан] — «ударять», который однако непросто пристроить к делу.

Что же следует из довольно убедительной победы норманистов? Это зависит от того, как ее оценивать. История не турнир по олимпийской системе. Победа даже с «сухим» счетом в одной партии не означает, что проигравший навсегда выбывает из борьбы. У нас к тому же счет не был «сухим». Да, в руси X века безусловно был явный скандинавский компонент, и отрицать это могут только абсолютно зашореные германофобы. Но два балла Брайчевского плюс моя, на мой взгляд, весьма удачная, этимология Айфора из готского (древнегерманского), не говоря уже об Эссупи, сохраняют допустимость полиэтничности руси, оставляют место для местного днепровского (в более широком плане причерноморского) субстрата. Этим субстратом могут быть и скифы, и сарматы (аланы), и готы, причем именно «и-и», а совсем не обязательно «либо-либо».

Развлечение словенским и русским языками

«Словенский язык — относится к южной группе славянских языков. Число говорящих на С. я. около 2 млн. человек (из них около 1,6 млн. в Словении; 1971, перепись). Распространён также в пограничных областях Австрии, Италии, Венгрии. Имеет 7 групп диалектов… Древнейший письменный памятник — Брижинские (Фрейзингенские) отрывки (конец 10 — начало 11 вв.)…»

«Русский язык — относится к восточной группе славянских языков. Истоки Р.я. уходят в глубокую древность. Примерно во 2–1 тыс. до н. э. из группы родственных диалектов индоевропейской семьи языков выделяется протославянский язык (на поздней стадии — примерно в 1–7 вв. — называемый праславянским)… В 6–7 вв. славяне занимали земли от Адриатики на Ю.-З. до верховьев Днепра и озера Ильмень на С.-В… Восточнославянский (древнерусский) язык просуществовал с 7 по 14 в.»

Для X века приведенные статьи БСЭ сопоставляют словенский и русский языки как родственные, соответственно южнославянский, обособившийся как раз примерно в это время, и восточнославянский, якобы уже три века существовавший самостоятельно. Поэтому противопоставление «росского» и «славянского» языков Константином Багрянородным в середине X века заставляет уделить этому поразительному факту отдельный раздел наших с тобой, мой растерянный читатель, «Развлечений».

«А славянский народ и русский един…». Так перевел пассаж оригинала «Повести» Д. Лихачев. Это не первый случай, мой памятливый читатель, где перевод вызывает, мягко говоря, недоумение, ибо на самом же деле оригинальный текст иной: «А словенский язык и русский одно есть…».

Сайт Центра развития русского языка¹¹², цитируя не перевод Д. Лихачева, а оригинальный текст, аккуратно и боязливо, чтобы не заподозрили в крамоле, но все же поясняет: «Слово язык употреблено здесь не только в древнем значении „народ“, но и в значении „речь“». Тебе, мой независимый читатель, очевидно, что такое пояснение без «перевода» Лихачева вообще звучит бредом. На самом деле, это не бред, а гипертрофированная боязнь возразить академику. Если же без экивоков и боязливых взглядов в сторону академических авторитетов, речь в цитате идет вовсе не о народе, а именно о языке, что прямо следует из контекста, поскольку весь абзац «Повести», откуда взят процитированный пассаж, посвящен истории славянской грамоты, персонально Кириллу и Мефодию. И заканчивается он фразой: «Полянами прозваны были потому, что сидели в поле, а язык был им общий — славянский», именно язык, и более точно, как в оригинале, — не славянский, а словенский.

Эта фраза и в «переводе» Лихачева, и в оригинале цитируется очень часто кем ни попадя и по какому ни попало поводу. Оказывается, из нее следует, и что русь как народ (племя, союз племен и т. п.) надо искать на севере¹¹³; и что единый славянский язык сохранялся длительное время и позволял до XIV века вполне свободно понимать друг друга поляку и болгарину, новгородцу и жителю Черногории¹¹⁴; и что все славяне должны называться «русскими»¹¹⁵; и еще масса всего прочего. Множественность и глобальность выводов из этой коротенькой фразы поначалу поражает. Но по размышлении начинаешь понимать, что она есть следствие неопределенности самих понятий словенского и русского языков той эпохи.

Так что же такое словенский язык и русский язык в «Повести»? То есть, что могут означать эти понятия для ее автора, жителя Киевщины, монаха Печерского монастыря конца XI и начала XII века? Суждения Ватсона по данному вопросу вряд ли кого заинтересуют, поэтому для начала выслушаем мнения авторитетов.

У В. Ключевского¹¹⁶ рассматриваемая цитата — основание противопоставить варягов славянам, поскольку, по его мнению, словенский язык — это язык новгородских еловен «Повести». Русский язык Ключевским не обсуждается, вероятно в предположении, что это тот самый язык, на котором пишет сам историк. А обсуждать есть чего. Ключевский походя попадает в ту же ловушку, в которой оказался Марк Твен со своим «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура». Как Твен заставляет бриттский (т. е. кельтский) двор Артура поголовно говорить на староанглийском (т. е. германском) языке, так и Ключевский навязывает киевской руси X века речь понятную ему самому. Вероятно не читал Василий Осипович Багрянородного, и тут мы с тобой, мой не чуждый амбиций читатель, можем подтрунить над маститым историком.

Следуя авторитету старому, известный современный историк И. Данилевский¹¹⁷ полагает, что утверждение повести о единстве словенского и русского языков является аргументом в пользу отождествления славян и руси, а сам текст, «несмотря на некоторую неясность… вполне можно отнести к тому же времени, когда имя варяжской руси было перенесено на восточных славян». Но беда в том, что неясность тут принципиально больше, чем «некоторая». Во-первых, Данилевский, в отличие от Ключевского, не мог не читать Багрянородного, который явно противопоставляет языки русский и словенский. Во-вторых, он, конечно же, читал и «Повесть», которая на самом деле нигде не переносит имя варяжской руси на восточных славян, поскольку таковых во времена автора «Повести» просто не существовало. В «Повести» словене (славяне лишь в «переводе» Д. Лихачева!) — это обитатели не Поднепровья, а вовсе даже Подунавья: норики, моравы и болгары, — а также, отдельно, новгородцы. Да и переносит имя русь «Повесть» отнюдь не на славян, тем более каких-то восточных, а конкретно на новгородцев, а затем полян.

Могу понять Ключевского, хотя бы частично, но отказываюсь понимать Данилевского. По-моему, все гораздо проще и совсем не требует теней на плетне от каких-то сложных искусственных построений. Для автора «Повести», грамотного киевского монаха XI века, словенский язык — это просто книжный язык, язык его же дунайских словен, на котором написаны практически все доступные ему для чтения тексты, другими словами — язык Кирилла и Мефодия. В современной терминологии этот язык зовется старославянским. Традиционно обращаемся к БСЭ: «Старославянский язык, иначе — древнецерковнославянский язык — наиболее древний из письменных славянских языков, распространившийся среди южных, восточных и отчасти западных славян в IX–X вв. н. э. в качестве языка христианской церкви и лит-ры. По своему происхождению С. яз. представляет собой письменную обработку одного из говоров болгарского языка второй половины IX в., именно — говора гор. Солуня в западной Македонии (ныне — Салоники). Однако первоначальное распространение славянский язык получил в западнославянской среде, в Вечико-Моравском княжестве (в пределах нынешней Чехословакии).»

И вполне понятно, почему автор «Повести» называет его словенским. Ведь это язык изначальных дунайских словен «Повести» (славян перевода) — моравов и болгар, исконных насельников земли Венгерской¹¹⁸ и земли Болгарской «Повести». Вот еще одна цитата с того же сайта Центра развития русского языка: «Южнославянским по происхождению является и старославянский язык — первый общеславянский литературный язык». Естественно. Кирилл и Мефодий были уроженцами Салоник, с детства слышали славянскую речь, в том числе и в семье — мать их была болгаркой, — поэтому именно родной для них салоникский говор древнеболгарского языка они положили в основу создаваемого письменного славянского языка. С той однако существенной оговоркой, что этот общеславянский литературный язык создавался Кириллом и Мефодием в Моравии и потому не мог не испытать достаточно сильного моравского влияния.

Паола Утевская¹¹⁹ справедливо замечает: «Однако то, что старославянские книги были понятны русским читателям, еще не означает, что старославянский полностью совпадал с древнерусским языком, кстати, далеко не однородным». И тут же противоречит сама себе: «В нем [древнерусском] одновременно существовали два основных типа: книжный, или литературный, и разговорный. В древнерусских книгах старославянские слова соседствуют с русскими. Они часто друг на друга похожи. Отсюда и кажущиеся описки». Получается, что древнерусский письменный язык — это результат простых описок, смешения писцами старославянских слов с русскими. Странное утверждение. Более логичным выводом из первой цитаты Утевской и, вероятно, более правильным выводом вообще, было бы утверждение, что никакого литературного древнерусского языка, по крайней мере в XI веке, вообще не существовало. В древней Руси, как и во всем православном славянском мире той поры, был один единственный литературный, то есть книжный, язык — старославянский. Именно этот язык автор «Повести» не без оснований называет словенским (у Д. Лихачева он превращается в славянский).

Возможно это объясняет, в частности, до сих пор не объясненный феномен «ильменских словен». И из известных нам фактов истории, и по данным археологии, и просто из общих соображений трудно понять появление словен, как их понимает «Повесть», на Ильмене и Волхове. Никаких подтверждений каких-либо переселений из Моравии или Болгарии на Псковщину и Новгородчину нет. В последние годы археология и антропология уверенно и созвучно говорят о миграциях в этот регион из Поморья, о тесных культурных связях и, более того, генетической общности населения Пскова и Новгорода с южной Прибалтикой. Речь даже идет о единой «циркумбалтийской» культуре, археологически явно проявившейся на псковской и новгородской земле. При чем же тут дунайские словене?

Скорее всего ни при чем. Просто для автора «Повести» обитатели Новгорода могли стать «словенами» хотя бы только потому, что писали по-словенски, то есть на старославянском языке, привнесенном в Новгород вместе с христианством Владимиром Крестителем и Ярославом Мудрым. На этом же языке договаривались между собой обитатели Киева и Новгорода. Знакомство автора «Повести» с какими-то новгородскими документами, равно как и устной эпической северной традицией сомнения не вызывает. Сказание о призвании Рюрика и легенда о Вещем Олеге безусловно новгородского происхождения. Все, что пришло из Новгорода в Киев в письменной форме, могло прийти только на старославянском языке, который, будучи новгородским по происхождению документов, был при этом «словенским» по своей природе и таковым воспринимался в Киеве Нестором.

Но тогда что же такое для автора «Повести» русский язык?

Самое естественное объяснение, что русский язык в Киеве XI–XII веков — это официальный государственный язык Киевской Руси. Язык этот, как и все государственные языки, обязан быть письменным. Но единственным письменным языком в Киеве того времени был все тот же старославянский (словенский) книжный язык. Так что русский язык XI–XII веков как государственный язык Киевской Руси не просто уходит корнями в старославянский, он изначально тождествен ему. Так уж вышло, что Киевская Русь возникла и начала строиться на христианском базисе византийского толка, заимствуя из Византии все кроме языка, который благодаря посредничеству Болгарии с самого начала был старославянским. Лишь потом и постепенно в силу специфики среды функционирования этот официальный русский язык начинает отходить от книжно-литературного, старославянского, поневоле вбирая в себя особенности живой киевской речи. Если сфера действия книжно-литературного старославянского языка была ограничена узким кругом посвященных и законсервирована традицией, всем литературным наследием, начиная с Кирилла и Мефодия, регулярным обучением ему монахов и прочая, и прочая, то официально-государственный русский язык, функционируя в ограниченной географически, но многократно более широкой социальной среде, охватывая все более широкие круги пользователей, эволюционирует гораздо быстрее, активно вбирая в себя живую народную речь различных социальных слоев. На рубеже XI–XII веков этот процесс дивергенции двух языков только начался, поэтому автор «Повести» мог с полным правом утверждать, что словенский и русский языки «одно есть», они действительно еще почти не различались, особенно в специфически замкнутом монашеском кругу.

А что же тогда из себя представлял разговорный русский язык XI–XII веков? Этого, вероятно, мы никогда не узнаем. Благодаря Константину Багрянородному мы можем предполагать с достаточной степенью вероятия, что разговорный русский язык середины X века — это язык германский. Ты, мой увлеченный суровой нордической простотой читатель, можешь считать его скандинавским. Я бы поостерегся, учитывая не «сухой» счет победы норманнистов над Брайчевским в предыдущем развлечении и оставляя шанс своим любимым готам. Так что самое разумное считать разговорный русский язык X века германским, хотя бы в своей основе и хотя бы с оговорками, но что он не был славянским — это, по-моему, вне сомнений.

Характерно, что БСЭ дипломатично обходит этот темный вопрос и не дает определения древнерусского языка, а единственное определение, которое мне удалось найти в Интернете, выглядит на удивление убого: «Древнерусский язык — восточнославянский язык, язык древнерусской народности (восточная группа славян), возникший в результате распада праславянского этноязыкового единства (7 в.).»

Видимо не зря составители БСЭ решили обойти этот вопрос. Думаю, что приведенное «определение» из Интернета ты, мой мало-мальски неленивый читатель, мог бы состряпать и сам, по крайней мере сообразить, что восточнославянский язык — это язык восточной группы славян. Все остальное в этом «определении» от лукавого.

Распад праславянского этноязыкового единства в VII веке — умозрительная и сомнительная догадка историков, а не заключение лингвистов. Глоттохронология¹²⁰, не отличающаяся большой точностью, но все же претендующая на научность, дает гораздо более позднюю и более близкую к интересующему нас времени дату: X–XI века.

Существование некой древнерусской народности в X–XI веках недоказуемо. По крайней мере недоказуемо существование единого русского, в смысле восточнославянского, языка. Население Великой русской равнины могло говорить на сотне самых разных языков, славянских и неславянских. Этого, кстати, не отрицает и автор «Повести». Пока что некий славянский язык зафиксирован в Новгороде для XI века несколькими берестяными грамотами, при неизмеримо большем их количестве для XII века. В других древнерусских городах с берестяными грамотами дело обстоит, прямо скажем, швах. Считается, причина в том, что влажная почва Новгорода хорошо сохраняет древесину и бересту, а другим городам в этом смысле не повезло. Наверное, дело и в этом, но, думаю, не только. Ученые до сих пор поражаются уровню грамотности в Новгороде, который, судя по количеству берестяных грамот на единицу площади, на порядки превосходил уровни грамотности не только в остальной Руси, но и во всем тогдашнем мире. И почему-то никто не предположил очевидное и вполне вероятное объяснение этого чуда. Новгород был городом многонациональным (три его «конца» вовсе не исчерпывали весь этнический спектр), и общий письменный язык был единственной универсальной возможностью общения между собой разноязычного населения. Как латынь в средневековой Европе; как арабский на средневековом Востоке; как иероглифы в Китае, а заодно Корее и Японии. Если это так, то в XI веке этот язык не обязан был быть разговорным языком Новгорода. И Киева тоже. Соответственно нет доказательств общности языка как аргумента в пользу существования в то время какой-то единой древнерусской народности.

В этой связи хочу привести пару любопытных примеров. Изучающие берестяные грамоты языковеды с восторгом выделили некий новгородский диалект древнерусского языка на основании того, что в одной (еще раз прописью одной!) из грамот вместо целый было написано келый. Якобы сохранение к вместо ц — это рудимент индоевропейского *к'. В проявление «рудимента» через три тысячи лет после распада общеиндоевропейского поверить просто невозможно. Да и ни в одном из славянских языков (сатемных!) не наблюдалось ничего похожего. По-моему, более естественно объяснить этот казус тем, что писал бересту человек, знакомый с латынью и привычный к латинскому письму, где буква с чаще всего читается как [к], но как раз перед е произносится как [ц]¹²¹. Похожий пример приводит в одной из своих книг крупнейший специалист по археологии древнего Новгорода академик В. Янин. В другой берестяной грамоте под изображением святой Варвары, наиболее широко почитавшейся, кстати, на южном побережье Балтики, на бересте оказалась нацарапана дата. Эта дата, 1029 год, замечательна не только тем, что датирует данную грамоту как одну из древнейших, но и тем, что, по анализу А. Зализняка и филолога С. Болотова, три цифры в ней переданы славянскими знаками, а одна — латинским. Та же самая история! Изобразивший «западную» св. Варвару затруднился в счете и письме по-славянски, но сумел выйти из затруднения с помощью латыни. Напомню, это самое начало XI века.

Так что когда и как разговорный неславянский русский язык Константина Багрянородного превратился в привычный нам разговорный славянский русский, мы не знаем, и вряд ли когда-нибудь узнаем. Ясно только, что русский язык середины X века, «росский» Багрянородного, — не то же самое, что современный русский язык в еще большей степени, чем словенский рубежа XI–XII веков, язык «Повести», — не то же самое, что современный словенский язык, государственный язык Словении.

Развлечение людьем и полюдьем

«Полюдье — ежегодный объезд подвластного населения („людей“) древнерусскими князьями, боярами-воеводами и их дружинниками в 10–13 вв. с целью кормления и сбора податей. П. зафиксировано в арабских (Ибн Руста, Гардизи; 10–11 вв.), византийских (Константин Багрянородный; 10 в.) и в древнерусских (в летописях и грамотах 12 в.) источниках. По словам Константина Багрянородного, объезд людей производился в ноябре-апреле. По-видимому, князья во время П. останавливались в погостах — административно-хозяйственных центрах земель, где они кормились, а также производили суд над подданными».

Это БСЭ. Более краток, но по-своему информативен словарь Фасмера:

«Полюдие — ближайшая этимология: „подать, собираемая князем с народа“… Из др. — русск. выражения: по людьхъ…»

И. Данилевский в полном согласии с БСЭ и Фасмером, аргументируя свое понимание руси как не этнической, а социальной категории, варяжской княжеской дружины, соглашается с мнением Г. Ковалева: «Если вспомнить термин „полюдье“ — сбор дани, то можно предположить, что люди — те, кто вынужден был платить дань, а русь — те, кто эту дань собирал. Среди сборщиков дани было много варягов-дружинников, поэтому социальный термин, видимо, был перенесен и на этническое название скандинавов-германцев». Таким образом, по БСЭ, Фасмеру, Ковалеву и Данилевскому, есть русь, то есть князь и его окружение, варяги-дружинники, они же скандинавы-германцы, и есть люди, то есть местные славянские аборигены, причем эта самая русь собирает дань с тех самых несчастных людей.

Но такая трактовка откровенно противоречит тексту «Повести»! Не считая употребления «Повестью» слова люди в самом общем смысле человечества и населения заморских стран, впервые это слово ее автор применяет как раз к варягам: «Те люди новгородцы от рода варяжского…». В «Повести» именно люди ходят в Греческую землю, что, согласно Багрянородному, является привилегией руси, а не их данников (пактиотов) славян; именно люди оплакивают Вещего Олега «плачем великим», что также более к лицу приближенным к нему русам, нежели угнетенным славянам. Наконец, договор Игоря с греками подписывают послы, «посланные от Игоря, великого князя русского, и от всякого княжья, и от всех людей Русской земли». Там же: «А когда послы наши царские [византийского императора] выедут, — пусть проводят их к великому князю русскому Игорю и к его людям; и те, приняв хартию, поклянутся истинно соблюдать то, о чем мы договорились и о чем написали на хартии этой, на которой написаны имена наши». Из этого множества примеров, которые можно продолжить, неотвратимо следует, что люди «Повести» — юридически активные члены общества, подручные князя, а не просто быдло, годное только на то, чтобы собирать с него дань.

Возможно позиция БСЭ — Фасмера — Ковалева — Данилевского, на мой взгляд, безусловно ошибочная, подспудно базируется на априорном мнении, что слово люди исконно русское, в смысле славянское, и применимо может быть соответственно к автохтонным жителям, а не «находникам» варягам. Но и это совсем не так. Слова люд и люди отнюдь не чисто славянские, вообще не славянские по происхождению. Помимо верхненемецкого Läute [лёйте] — «люди» и древнескандинавского liđ [лиð] с тем же значением, причем в последнем случае с оттенком «способные носить оружие», в том же ряду стоит литовское liaudis [ляўдис] — «народ». Так что слово это есть в разных языках в одном и том же значении. Но кто у кого позаимствовал это универсальное слово? Для ответа на такой вопрос лингвисты смотрят на так называемую продуктивность — наличие и количество в языке словоформ с тем же корнем. Заметь себе, мой наблюдательный читатель, во всех приведенных выше примерах имеется только одна форма, выражающая по сути множественное число люди. Для единственного числа во всех названных языках имеется совсем иное слово: в русском человек (с устаревшим множественным человеки), в немецком Mann (с множественным ограниченного применения Männer), в литовском žmogus (с множественным žmones — «люди» вне связи с laudis). И только у готов, единственных, было не только аналогичное слово leuda [леўда] (вариант liuda [люда]) — «люди, народ», но и единственное число от него leudis (liudis) — «человек». Кроме того имелась и универсальная форма leuþs [леўтс] (liuþs [люте]) — «человек, люди». Наконец, в готском от того же корня имелся глагол leudan (liudan) — «расти, наращивать, возвышать». Так что наиболее вероятно как раз готское, а в более широком плане древнегерманское происхождение этого слова, заимствованного позднее балтекими и славянскими языками, и слово это, следовательно, должно быть применимо в первую очередь к находникам-варягам, а не автохтонам-славянам.

Здесь интересно вспомнить, что одна из трех единиц территориального деления древнего Новгорода звалась Людиным концом вряд ли по имени некой Люды. Поскольку два других конца носили этнически определяющие имена: Славенский и Неревский, — то и Людин конец, населенный, как считается, выходцами из Пруссии, дает основание предполагать, что люда (людь) было самоназванием местных насельников. Так, в частности, могли называть себя, судя по литовскому liaudis, переселенцы-прусы. Но гораздо больше, чем литовское liaudis, сюда напрашивается готское liuda [люда]. Это не к тому, что в Новгороде жили готы (хотя купцы-готландцы, скорее всего, проживали и в изрядном количестве), а к тому, мой читатель-завсегдатай Баскервиль-холла, что там мог жить некий восточногерманский народ, близкий родственник готов, который называл себя людой (людье-новгородцы «Повести»!) или… чудью. Но это отдельная тема, которой мы с тобой, мой читатель-завсегдатай, уже уделяли внимание в свое время¹²².

Возвращаясь же к теме актуальной, с учетом всего рассмотренного следует признать, хотя и вопреки всему и всем: БСЭ, Фасмеру, Данилевскому и т. д., — что полюдье означало вовсе не хождение по людям, а скорее сбор оброка на содержание людей, то есть изначально руси, а впоследствии княжеской дружины как опекунов платящих оброк, данников. Идея опекунства, может быть неожиданная сама по себе, тем не менее дает путеводную ниточку к пониманию еще одного исторического термина с неясной этимологией — названию Руси Гардарики в скандинавской эпической традиции.

Чрезвычайно широко распространена трактовка Гардарики как «Страны городов». Что касается второго компонента — рики, то действительно он в переводе означает «государство, страна» и в этом качестве родствен печально известному немецкому рейх. Но перевод первого компонента как «город» более чем сомнителен. Во-первых, реально городов в древней Руси было очень мало, в чем мы с тобой, мой дотошный читатель, уже имели возможность убедиться. Если же размазать это ничтожное количество реально существовавших в середине X века городов по необъятным русским просторам, то «страна городов» бесследно испаряется. Во-вторых, в самой Скандинавии X века городов и вовсе не было, соответственно не было и соответствующего понятия в скандинавских языках. Компонент гарда- при всем его созвучии русским словам город, град нес совсем иной смысл, который раскрывается историческим образованием на территории Швеции, причем именно X века, известным как konungsgarđr.

Вот что пишет об этом образовании историк и археолог, специалист по древней Скандинавии Г. Лебедев¹²³: «Основой же существования королевской власти и подчиненной ей вооруженной силы, на раннем этапе — в буквальном смысле одним из источников ее пропитания — стал скандинавский вариант „полюдья“, „кормления“ — вейцла¹²⁴ (veizla, шв. gœrđ [выделено мной — В.Е.])… Наряду с вейцлой хозяйственной базой конунга и его дружины становится своего рода „домен“ комплекс земельных владений конунга, обозначавшийся термином konungsgarđr». А внутри этого «комплекса земельных владений конунга konungsgarđr: „Со времен Харальда Прекрасноволосого норвежские конунги строили в разных областях страны „королевские усадьбы“ konungsbu (husabu, husbu). Выполняя определенные податные функции, они образуют сеть независимых от традиционной племенной структуры, непосредственно подчиненных конунгу административных центров“».

Процесс формирования таких центров шел в Скандинавии в IX веке. Вероятно примерно в то же время и схожим образом протекал аналогичный процесс в древней Руси. Здесь полезно вернуться немного назад к статье БСЭ о полюдье, а именно к ее последней фразе: «По-видимому, князья во время полюдья останавливались в погостах — административно-хозяйственных центрах земель, где они кормились, а также производили суд над подданными». Насчет «административно-хозяйственных центров» можно усомниться, по крайней мере по отношению к X веку, а вот схожесть погостов со скандинавскими «королевскими усадьбами» очевидна. И хотя традиционно слово погост выводится из глагола гостить, со смыслом и назначением погостов это как-то не вяжется. Ситуация та же, что и со «страной городов» — внешнее звуковое сходство при полном отсутствии логики: ничего себе гости, как раз те самые, которые хуже татар! Да и создавали погосты отнюдь не пактиоты славяне, а русь. Этим, в частности и согласно «Повести», занималась княгиня Ольга. Поэтому может быть филологам имеет смысл подумать над скандинавским происхождением слова погост из husbu с метатезой? Но это так, к слову, небольшое отступление. Давай, мой теряющий нить читатель, вернемся к Лебедеву.

Далее он пишет: «Создание прочной экономической базы в виде королевских имений позволяло конунгу распоряжаться землями, контроль над которыми осуществлялся в виде вейцл и даней». Однако действительно распоряжаться землей, включая раздачу земель поданным в собственность или лен, скандинавские конунги начинают не ранее второй половины X века. Здесь вероятно кроется единственное небольшое отличие Руси от Скандинавии. Не в пример перенаселенной Европе и даже не столь густо заселенной Скандинавии на необъятных пустующих просторах Руси земля дольше не имела никакой ценности, и русь, будь то русы ибн Фадлана или росы Константина, была больше ориентирована на торговлю с Византией, Булгаром, Хазарией или той же Скандинавией, чем на захват в собственность и эксплуатацию земли как таковой. Земля начинает приобретать цену лишь со становлением традиционных государственных структур при Владимире I, в целом синхронно с образованием государства Киевская Русь, то есть немного, примерно на полвека, позже, чем в Швеции.

Таким образом, konungsgarđr, шведская «гарда конунга» — это территория, находящаяся под защитой и покровительством конунга, но и одновременно территория, с которой кормятся он и его дружина, для чего на территории гарды создается сеть центров сбора дани, по-нашему погостов.

— Эй, ребята, — неожиданно встрепенулся Ватсон, — да ведь это что-то знакомое. У нас в английском есть guard [гард]¹²⁵) — «охрана, защита; караул, стража; часовой, сторож».

Язык у Ватсона уже слегка заплетается, и свое га-ад он выдает вполне по-русски, настолько по-нашему, что невольно ждешь продолжения паршивый. Но продолжение не следует. Видимо доктор еще не настолько погрузился в наши языковые и ментальные особенности или еще не настолько нагрузился нашим пивом. Замечание, однако, было весьма по делу.

— Отлично, Джонни! А в своей более архаичной общегерманской форме ward [ўард] оно имело также значения «опекунство, опека; забота, опекун; опекаемый, подопечный».

— Ward? И верно, черт побери! Как это я не догадался?

— Пустяки, Джонни!

Я успокаиваю Ватсона, но на самом деле все это не такие уж пустяки. Более древняя форма ward как бы соединяет в своеобразном симбиозе опекуна и опекаемых, что удивительно похожее на наше полюдье, а в случае с konungsgarđr — еще и при тех же самых, в общем-то, действующих лицах! Поэтому Гардарики следует понимать вовсе не как «страну городов», а скорее как «страну гард» или, что то же самое, «страну полюдий».

В этом контексте интересен и немаловажен вопрос о государственности Гардарик, «страны полюдий», то есть Руси до Владимира I и, соответственно, до ее крещения и установления византийских канонов светской и духовной власти. Вопрос этот важен потому, что общепринято, вслед за автором «Повести», рассматривать довладимирову Русь как некое языческое государство и соответственно относить становление Киевской Руси к IX веку. На мой взгляд это совершенно неправомерно.

Во-первых, если должным образом отнестись к фантазии автора «Повести», то следует признать, что нет никаких реальных не то что доказательств, но даже свидетельств какой бы то ни было централизации власти на Руси до княгини Ольги. Реальные же следы централизованной власти появляются лишь в конце X века: первая столица — киевский «город Владимира», впервые единая государственная религия — сначала эклектичный языческий культ шести богов, очень быстро сменившийся православием, и, наконец, единый государственный язык — старославянский. Отсутствие единовластия мимоходом отмечает и Багрянородный в уже цитированном ранее пассаже: «Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия…». Множественность росских архонтов никак не вяжется ни с централизованной властью, ни с домыслами автора «Повести».

Во-вторых, о каком государстве можно говорить, если нет и намека на государственное право, если власть живет за счет спонтанных наездов и поборов, в которой неизбежны и переборы, сопровождаемые эксцессами вроде казни древлянами зарвавшегося князя Игоря. Ярче всего отсутствие государства проявилось в том поразительном факте, что якобы власть торгует своими якобы подданными как живым товаром! И арабы и Багрянородный единодушны в том, что русь захватывала славян в плен и торговала ими как рабами в Булгаре, Хазарии и Византии. Да какому же сюзерену может прийти в голову от случая к случаю грабить своих подданных и продавать их в рабство вместо того, чтобы регулярно получать с них разумные налоги?

Нет, не были Гардарики ни государством, ни протогосударством. Точно подметили скандинавы — страна полюдий. Лишь с княгини Ольги начинается процесс зарождения русского государства, а первые плоды он приносит при Владимире Крестителе. То есть, Русь как государство родилась никак не раньше конца X века и совсем недавно могла бы отпраздновать свое тысячелетие, кабы дожила до такого юбилея. И этот юбилей можно было бы отпраздновать с новорожденным пивом «ПИТ», которое тоже возникло на рубеже тысячелетий. Но не суждена была Руси столь долгая жизнь, поэтому пожелаем долгой жизни пиву «ПИТ» и подарим на прощанье доктору Ватсону пару его упаковок.

— Да, Джонни, пора домой, баиньки. Будь хорошим мальчиком, не брыкайся и прихвати, пожалуйста, свой грязный шарф. Что, пиво? Конечно, пиво тоже можешь забрать. Правда, двух целых упаковок тебе уже не найти, но пару непочатых банок, быть может, еще отыщешь. Ну и ауфвидерзеен, дорогой, гудбай…

Прощай и ты, мой утомленный читатель. Оревуар!

Глава 4

ВРЕМЕННЫЕ ЛЕТА «ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ»

«Повесть временных лет» (далее по-прежнему «Повесть») занимает особое место в отечественной литературе и истории. Это не просто один из самых древних дошедших до нас письменных памятников, написанных в Киевской Руси, а произведение, которое энциклопедии и учебники истории традиционно представляют как летопись («Повесть» часто называют Начальной летописью) и на котором зиждется вся историография древней Руси с конца IX до середины XI века. Это следует подчеркнуть: «Повесть» является практически единственным источником, на основании которого написаны все учебники по истории Киевской Руси ІХ-ХІ веков. Отсюда вытекают как значение этого памятника литературы, так и тот интерес, который всегда проявляли к «Повести» историки всех времен, начиная с В. Татищева. Большой и общепризнанный вклад в изучение «Повести» внес русский историк и языковед А. Шахматов (1864–1920). Он не только реконструировал процесс создания этого сложного многослойного произведения, но и сумел во многом восстановить, конечно предположительно, но с серьезным научным обоснованием, тексты «Повести» на различных стадиях ее творения. Труд Шахматова по исследованию «Повести», ставший классикой, продолжили, в частности, его ученик историк М. Присёлков (1881–1941) и археолог М. Алешковский (1933–1974), причем последний — с позиций, несколько отличающихся от позиции Шахматова. Еще более радикально пересматривают взгляды Шахматова историк А. Кузьмин (1928–2004) и его последователь наш современник археолог А. Никитин¹²⁶.

Вероятно свести воедино позиции Шахматова — Приселкова, Алешковского и Кузьмина — Никитина в отношении некоторых аспектов создания «Повести» вообще невозможно, а в отношении других — непросто даже для профессионала. Или, может быть, наоборот, трудно именно для профессионала, но гораздо легче для интересующегося историей дилетанта. Во всяком случае, один такой дилетант (как всегда, убедительная просьба не путать с полным профаном) взял на себя смелость скомпилировать для любопытных, но ленивых, не желающих читать толстые книжки, некую обобщенную версию истории создания «Повести», основываясь на мнениях М. Приселкова, М. Алешковского и А. Никитина.

Эту компиляцию он ниже представляет читателю, смиренно предваряя ее извинениями в адрес профессионалов-первоисточников этой компиляции, поскольку, чтобы построить целостное здание из авторитетных, но разрозненных мегалитов их трудов, дилетанту невольно пришлось изрядно обколоть у них самые острые углы и залатать зияющие дыры более-менее подходящими по форме камешками своих домыслов.

ВВЕДЕНИЕ

Прежде чем брать быка за рога, полезно вспомнить, о чем вообще идет речь. Хотя выше «Повесть» была названа произведением, она дошла до нас не отдельной самостоятельной библиотечно-архивной единицей, а начальной частью некоторых летописей. У «Повести» нет объективного признака конца, поэтому часто под «Повестью» понимают весь свод летописей, в начало которого она включена. Последнее вероятно и провоцировало историков всех времен считать «Повесть» летописью. Но в историографии все же более типично называть «Повестью» лишь некоторую общую начальную часть ряда летописных сводов. При этом из-за отсутствия в них явно выраженного конца «Повести» у исследователей нет единодушия в отношении места ее завершения. Более того, поскольку в разных сводах начальные части разнятся текстуально, местами весьма значительно, нет не только общепринятого окончания, но и самого текста «Повести» как такового. То, что ныне публикуется под названием «Повесть временных лет», представляет собой либо вариант изложения по той или иной конкретной летописи, либо некое произвольное коллективное обобщение всех известных текстов несколькими поколениями историков, в советское время канонизированное под редакцией академика Д. Лихачева.

Отдельная проблема — само название «Повести». Некоторые летописные своды начинаются со слов (в переводе на современный русский) «Это повести временных лет… откуда пошла Русская земля и кто в Киеве начал княжить раньше…». Таким образом, и это также следует подчеркнуть, свое произведение древний автор сам назвал повестью, то есть литературным произведением, а не летописью, претендуя, так сказать, на лавры писателя, а не историка. Последнее утверждение, конечно, шутка. Но совсем не шутка то, что энциклопедии и учебники истории во все времена упорно считали и продолжают считать до сих пор «Повесть» летописью не только вопреки здравому смыслу, но и игнорируя явно выраженную волю ее автора. В результате в общепринятом названии сохранилось начальное авторское определение произведения как повести, а поместили эту древнюю беллетристику в раздел летописей, что и закрепилось впоследствии традицией.

Эта же традиция считает автором «Повести» иеродьякона киевского Печерского монастыря Нестора (предположительно 1057–1117, хотя обе даты варьируются в пределах нескольких лет) на основании, как считается, его собственного утверждения об авторстве «Повести» в начале некоторых летописей: «Это повести временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского…». После этих слов в какой-то летописи вроде бы сохранилось имя Нестора. Это утверждение печерского монаха, которого принято считать Нестором, как бы оспаривает игумен Михайловского монастыря в Выдубицах, впоследствии епископ переяславский Сильвестр, чьи претензии на авторство также выражаются записью в тексте «Повести» одной из летописей: «Игумен Силивестр… написал книги эти Летописец… в 1116 [году]». Этот заочный спор иеродьякона и игумена традиция разрешила просто: «Повесть» написана Нестором, который трудился над ней до 1113 года, когда захвативший великокняжеский киевский стол Мономах передал «Повесть» в ее, так сказать, «текущем виде» игумену княжьего Выдубицкого монастыря Сильвестру, который за три года отредактировал полученный текст в угоду своему патрону и заказчику.

Таким образом, традиция с самого начала допустила «соавторство» Нестора и Сильвестра. На самом деле картина оказалась гораздо сложнее и запутаннее. Мы не будем следовать логике раскрутки истории создания «Повести» А. Шахматовым, она сама по себе достойна отдельного повествования. Шахматов шел к своим конечным результатам отнюдь не прямым путем. Мы же, спрямив этот путь, будем двигаться из прошлого в будущее, как бы воспроизводя процесс творения «Повести», как его в конце концов реконструировал Шахматов, уделяя при этом должное внимание заслуживающим того взглядам его продолжателей и оппонентов. Если же представится возможность вставить в давний многосторонний спор вокруг истории создания «Повести» новое слово, пусть дилетантское, то… не упускать же ее! Разумеется, вновь со смиренными извинениями перед профессионалами.

КАК НАЧИНАЛОСЬ РУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ

Русское летописание как таковое могло бы начаться почти точно на рубеже тысячелетий благодаря появлению в Киеве княжьей церкви Богородицы, более известной как Десятинная. Эта церковь, освященная в 997 году, то есть через девять лет после официально принятой даты крещения Руси, считается первой на Руси каменной церковью, хотя на самом деле нет доказательств существования до нее каких-либо других церквей, пусть бы и деревянных¹²⁷. Как бы то ни было, на исходе первого тысячелетия нашей эры в только что крещенном Киеве, надо думать под влиянием, чтобы не сказать прямым давлением, очередной новой супруги, Анны Греческой, Владимир Креститель возводит руками пленных корсуньских строителей если и не первую на Руси, то безусловно первую княжью церковь, настоятелем которой становится корсунянин же Анастас. Выбор этой кандидатуры определили не высокий духовный сан Анастаса, не его авторитет в клерикальных кругах или моральные достоинства, а скорее наоборот — так Владимир отблагодарил Анастаса за предательство своих соотечественников, христиан-корсунян, благодаря которому будущему крестителю Руси удалось разграбить Корсунь.

Появление Десятинной церкви, казалось бы, создает предпосылки для начала работы, естественно присущей княжьей церкви, — ведению хроники деяний ее покровителя, великого князя, и всего царствующего дома. Для этого есть все: сама церковь с соответственным статусом; немалая церковная братия, вывезенная из Корсуня и, надо полагать, обладающая требуемой для ведения хроники грамотностью; наконец, достаточное, чтобы не думать о хлебе насущном, гарантированное «материальное обеспечение» в виде десятины, то есть десятой части княжеских доходов, от которой церковь и получила свое народное название. Но нет, не той фигурой оказался Анастас Корсунянин, чтобы организовать русское летописное дело. Да и сам великий князь-каган тоже не тем был озабочен, ох не тем! Кстати, простой, но интересный вопрос: был ли грамотным креститель Руси? Вопрос, конечно, риторический, но ничего удивительного, если бы каким-то образом выяснилось, что не умел читать-писать Креститель¹²⁸. Не за грамотность и приверженность книжному уединению попал он в число равноапостольных святых, равно как и не за скромность поведения, не за христианское человеколюбие.

В общем, не зачалось в Десятинной церкви русское летописание. Максимум, на что хватило тамошней братии, это обязательные синодики. Впрочем, и синодики, возможно, начали вестись не в Десятинной церкви, а в митрополичьем Михайловском монастыре в Выдубицах. Первые из них были записаны вероятно в 1000 году, когда умерли мать и первая жена кагана, он же великий князь. Они не отличались пространностью и выглядели вероятно так же, как потом были увековечены в «Повести»: «преставилась Малфрида»; «преставилась Рогнеда, мать Ярослава». А год спустя, уже в новом тысячелетии от Рождества Христова, еще одна запись все в том же констатирующем синодическом стиле: «преставился Изяслав, отец Брячислава, сын Владимира».

А. Шахматов связывает начало летописания в Киеве с образованием русской митрополии и прибытием в 1037 году в Киев из Византии митрополита Феопемпта, что имело, помимо прочего, два следствия: одно — несомненный исторический факт — постройка Ярославом Мудрым в Киеве Софийского собора в качестве митрополичьей церкви, а второе — смелое предположение Шахматова — появление некой написанной Феопемптом для константинопольской канцелярии краткой исторической справки о стране пребывания, которая и легла в основу первой русской летописи. Историки русского христианства вроде бы справедливо возражают Шахматову, что русская митрополичья кафедра, судя по византийским документам, была утверждена много раньше, еще в конце X века, и связывают ее появление с крещением Руси Владимиром. Формально они вероятно правы, но по существу трудно не согласиться с Шахматовым. Христианство Владимира, пусть даже крестителя и равноапостольного святого, было не просто поверхностным, но как бы «одноразовым». Общее впечатление, что крещение Руси, возведение Десятиной церкви и учреждение русской митрополичьей резиденции в Выдубицком монастыре — это как бы залп христианизации на волне чувств к новой супруге Анне и следствие ее влияния на мужа. Но уже вскоре по мере охлаждения чувств и ослабления влияния Владимир отдаляется и от жены, и от Византии, и от христианства. Похоже, что со смертью византийского митрополита Михаила в 992 году духовные связи с Византией вообще обрываются: В любом случае, ни сам Владимир, ни тем более сановные иностранцы — его протеже корсунянин Анастас и первый русский митрополит сириец Михаил — не были теми людьми, которым оказалось бы по плечу организовать на Руси летописание. Таким человеком мог быть и, судя по всему, стал Ярослав Мудрый, князь известный не просто грамотностью, но знанием греческого языка; не просто любовью к книгам, но постоянным радением о развитии в государстве отечественного книжного дела; не просто уважением к письменному слову, но и вверением ему государственного устроения, «Русской правды».

Однако, соглашаясь с Шахматовым касательно отношений между Киевской Русью и константинопольской патриархией на рубеже тысячелетий, трудно поверить его предположению, что летописное дело начал митрополит Феопемпт некой «справкой» о прошлом Руси. Чем Феопемпт был лучше Михаила? Да и надо иметь в виду, что уже вскоре он оказался во враждебном лагере, в государстве, которое вело войну с Византией; тут уж митрополиту было не до летописаний. Можно возражать Шахматову и по поводу его наименования этой гипотетической первой исторической справки Древнейшим сводом. Нечего еще было «сводить» в то время, никакого исходного материала для летописного «сведения» просто не существовало, хотя бы потому, что элементарно не было на Руси письменности. Более логично было бы связать если еще не начало летописания как такового, то первую, если так можно выразиться, русскую историческо-генеалогическую экспозицию с митрополитом Иларионом, его «Словом о законе и благодати», которое пусть в немногих, но существенных чертах перекликается с генеалогией русских князей, данной в «Повести». А ведь одной из важнейших целей «Повести», объявленной в ее «аннотации», было как раз создание генеалогии первых киевских князей («…кто в Киеве начал княжить раньше»).

Тут полезно обратить внимание на то, что, строго говоря, Иларион был митрополитом незаконно, будучи не должным образом рукоположен церковными иерархами Рима или Константинополя, а волюнтаристски назначен на должность Ярославом Мудрым и послушными ему епископами. Может быть само назначение митрополитом именно Илариона было следствием появления «Слова о законе и благодати», что со стороны князя помимо естественной человеческой реакции на лесть могло также преследовать благородную цель поставить у руля церкви человека, владеющего пером и способного положить начало своей, отечественной литературе. В этом плане чрезвычайно важным моментом представляется также то, что после смерти Ярослава и вынужденной отставки от митрополичьих дел Иларион удаляется не куда-нибудь, а в основанный при его участии Печерский монастырь, то есть именно туда, где вскоре рождается русское летописание. Не с его ли «подачи»?

Как бы то ни было, вряд ли мы ошибемся, если за отправную точку летописания в Киевской Руси примем время правления Ярослава Мудрого. К сожалению, нам неизвестна дата смерти Илариона, и ее невозможно сопоставить с датировками слоев «Повести», выявленных Шахматовым, поэтому личный вклад Илариона в создание летописной основы, которую Шахматов неудачно назвал Древнейшим сводом, остается всего лишь дилетантской гипотезой. Очень осторожно и предположительно можно было бы связать гипотетический исходный текст Илариона с 1061 годом, когда, по мнению А. Шахматова, заканчиваются приписки к первоначальному тексту его Древнейшего свода, или 1070 годом, которым М. Алешковский датирует появление Начальной летописи. Впрочем, последняя дата весьма близка к 1073 году, когда, по Шахматову, принимает свой окончательный вид Древнейший свод. Эту окончательную первую редакцию «Повести» А. Шахматов присваивает монаху, а затем и игумену Печерского монастыря Никону.

Ревностный и даже фанатичный христианин, соратник создателя Печерского монастыря Антония, известность Никон получил склонением к пострижению в монахи многих известных людей своего времени, среди которых были два будущих игумена Печерского монастыря, Варлаам и Феодосий, а также некто Ефрем, который на беду Никона оказался приближенным княжащего в то время в Киеве Изяслава. Не испугавшись великокняжеского гнева, Никон отказался расстричь Ефрема и вернуть его в мир, вследствие чего был вы

нужден в 1061 году бежать в Тмутаракань, где основал монастырь по образцу киевского Печерского. После изгнания Изяслава киевлянами в 1068 году Никон возвратился в Киев, но вновь поссорился с великим князем, на сей раз Святославом, и в 1073 году повторно удалился в Тмутаракань. Там он отсиживался до смерти Святополка с Изяславом, чтобы окончательно вернуться в столицу и стать со временем игуменом Печерского монастыря (с 1077 по 1088 годы).

А. Шахматов связал окончательную редакцию Древнейшего свода с Никоном, потому что первые известия из тмутараканского княжества в «Повести» синхронны его добровольной тмутараканской «ссылке». Тонкое наблюдение Шахматова и весьма убедительный аргумент! Но тем не менее остается вопрос из области психологии: вяжется ли деятельный, неуживчивый характер Никона, каким мы его знаем, с образом книжника-летописца, корпящего над рукописями при свете лампады? Пожалуй, не очень. Можно еще представить себе Никона наскоро набрасывающим какие-то дневниковые записи, но не более того; или рассказчиком о своих похождениях в кругу монастырской братии, но не писателем. Вряд ли Никон был автором редакции 1073 года еще и потому, что именно весной этого года он, бросив все, в спешке покидает Киев. Трудно поверить в такое совпадение, что как раз к моменту неожиданного скоропостижного бегства оказался законченным большой труд сведения новой редакции Древнейшего свода. Более вероятно, что его устные рассказы записывались монахами и, возможно, вместе с отдельными заметками откладывались в монастырских анналах, а после бегства Никона итог его вкладу подвел кто-то другой, остававшийся в монастыре. Если учесть, что примерно в это же время в Печерском монастыре появляется новый послушник Нестор, то можно допустить, что именно ему на период послушания была поручена эта черновая кропотливая работа, втянувшая в писательский труд будущего автора «Повести». Но и это всего лишь предположение.

Вопреки аргументации Шахматова, в целом поддержанной М. Приселковым, М. Алешковский игнорирует Никона как летописца, впрочем, не предлагая никаких альтернатив. Но в пользу позиции Алешковского и против признания Никона автором летописного свода говорит тот факт, что по хронологии Шахматова нет редакций Древнейшего свода, попадающих на одиннадцать лет игуменства Никона. Так что скорее всего в том, что рассказы или записки Никона попали в «Повесть», причем может быть уже после его смерти, не было личной заслуги Никона ни как летописца, ни как игумена.

В ином отношении к «Повести» стоит следующий пастырь Киево-Печерского монастыря Иван (Иоанн). Именно в игуменство Ивана (с 1088 по 1103 годы) в монастыре начинается нечто похожее на нормальное летописание, то есть последовательная фиксация важнейших событий с по возможности точным указанием времени и места. И еще, к 1093 году, то есть пятому году игуменства Ивана, А. Шахматов приурочивает появление следующего летописного свода, названного им Начальным, на сей раз более обоснованно, чем в случае со «сводом» Древнейшим. Как будто, став во главе монастыря, Иван начал работу по сбору и подведению итогов всего, что сделали его предшественники, которая в завершенном виде вылилась в Начальный свод, и в то же время поставил на «научную» основу дальнейшее летописание в монастыре. Мы не знаем, писал ли Иван сам, как не знаем и того, оставляли ли игуменские обязанности время для такой работы. Кроме того, надо принять во внимание, что, по мнению Алешковского, с начала 90-х годов начал свою работу Нестор. Учитывая все вышесказанное и оставаясь в рамках традиции, можно предположить, что, став игуменом, Иван нашел подходящего человека, уже имевшего опыт работы с монастырскими рукописями, все того же монаха Нестора, и поручил ему летописание, создав для этой деятельности максимум условий и курируя ее до самой своей смерти. Если это действительно было так, то Нестор вполне оправдал доверие игумена Ивана.

Но было ли так? Как справедливо возражает А. Никитин, все больше открывается косвенных аргументов в пользу того, что даже внутри Печерского монастыря работал не один летописец, а несколько, и число их со временем возрастало. При этом они как бы конкурировали между собой и освещали события с различными пристрастиями, ориентируясь на тех или иных конкретных князей и разные княжеские генеалогические ветви, поочередно берущие верх в непрестанной борьбе за великокняжеский стол и лучшие уделы. Кроме того, Печерский монастырь, хотя он и общепризнан как колыбель русского летописания, монополией на это богоугодное дело не обладал. А. Никитин полагает, что независимое летописание все же велось в Десятинной церкви; Д. Лихачев настаивает на привилегии в летописании для митрополичьего Софийского собора; М. Алешковский вводит в круг летопишущих храмов киевский Андреевский монастырь; наконец, никто не отрицает принадлежность этому кругу Михайловского монастыря в Выдубицах под Киевом, вопрос скорее в том, когда состоялось его приобщение к этому кругу.

Таким образом, летописи писались до Нестора, правда недолго — вся донесторова летописная традиция насчитывала не более трех-четырех десятков лет. Писались они, безусловно, и во времена Нестора, но независимо от него и, вероятно, не в одном месте и не «в одном экземпляре», как традиционно считалось. Здесь следует сразу оговориться, что вид этих летописей отличался от того, в котором мы их сегодня встречаем в «Повести». В частности, в них практически не было дат. Ничего удивительного, записи делались монахами, которые вели в целом затворническую жизнь, мало общаясь с миром, да и средства коммуникации в те времена были не те, что ныне. Новости попадали к монахам главным образом от «калик перехожих», которые изредка забредали в монастыри и рассказывали, что творится в миру, причем в основном по рассказам других странников, которых встречали по пути. Понятно, что такие «новости» изначально оказывались не только устаревшими, но и изрядно испорченными многократными пересказами. Иногда в монастыри попадала более оперативная и точная информация через княжеское окружение, но и в этом случае она не избегала субъективного изложения и личностных оценок. В результате одни и те же события в разных летописях излагались по-разному, а их датировка носила приблизительный и относительный характер: «во времена Святополка» или просто «в те же времена», «в тот же год» и тому подобное, причем «тот же» год мог оказаться не годом события, а годом его внесения в летопись. Правда, эпизодически, когда очевидцем события случайно становился сам летописец или его непосредственный информатор, в летописях появлялись абсолютные даты. Редкий пример того — довольно точная хронология тмутараканских событий по личным наблюдениям грамотного монаха Никона. В целом же летописи представляли собой разрозненные мало связанные между собой записи, сделанные в разное время разными писцами, в подавляющем большинстве по чужим рассказам, так называемому «припоминанию». Когда материала накапливалось много, объективно вставала проблема его «сведения». Традиция первым сводчиком считает Нестора, хотя первое упорядочение летописей в некий свод, как уже говорилось выше, сделал, скорее всего, игумен Иван. Или все же Нестор, пусть даже по инициативе и при кураторстве игумена?

ЧТО НА САМОМ ДЕЛЕ НАПИСАЛ НЕСТОР

Если монах Печерского монастыря Нестор лишь предполагается в качестве наиболее вероятного автора и сводчика «Повести», то его вклад в агиографию общепризнан. Перу Нестора принадлежат «Сказание о том, почему монастырь был прозван Печерским», «Житие Феодосия Печерского», «Слово о перенесении мощей святого преподобного отца нашего Феодосия Печерского» и «Чтение о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба». Вполне возможно, что им были написаны и другие затерявшиеся в веках произведения. Существенно, что, как и в случае с «Повестью», во всех дошедших до нас произведениях на своем авторстве Нестор настаивает самолично в начале самих текстов, а зачастую находит повод упомянуть себя как автора и в конце.

В связанных с именем Нестора произведениях давно отмечена некоторая путаница. Например, в «Житии Феодосия

Печерского» Нестор говорит о себе, что он был пострижен при игумене Стефане (игуменствовал в Печерском монастыре с 1074 по 1078 годы) и якобы им же был возведен в дьяконский сан. Но в «Сказании о том, почему монастырь был прозван Печерским», вошедшим в «Повесть», автор утверждает, что принял постриг семнадцатилетним юнцом от самого Феодосия. Кроме того, А. Никитин утверждает, что во всех сохранившихся текстах «Повести» автор называет себя не Нестором, как принято считать, а Нестером. Все это, а в еще большей степени то, что одни и те же события в «Повести» и присваиваемой Нестору агиографии описаны по-разному и разным языком, заставили многих исследователей «Повести», в том числе Никитина, считать Нестора-летописца и Нестора-агиографа разными лицами. Вопрос об их идентичности до сих пор остается дискуссионным.

Разум неохотно воспринимает возможность одновременного сосуществования в Печерском монастыре двух Несторов-писателей. Хочется думать, что, если бы это было так, монастырская братия во избежание ежедневной путаницы придумала бы способ различать тезок, и они вошли бы в историю хотя бы под разными прозвищами. Отсутствие таковых все же заставляет склониться к мнению, что Нестор был в то время в Печерском монастыре один. А что касается разного и разноязыкого изложения одним и тем же Нестором одних и тех же эпизодов в разных произведениях, то сторонники его авторства отчасти объясняют это талантом Нестора, свободно варьирующего стиль и язык в зависимости от жанра произведения, а отчасти винят в том переписчиков, которые в течение нескольких веков «портили» авторский текст.

Хотя, конечно же, переписчики действительно внесли свой немалый «вклад» в дошедшие до современности древние тексты, все же не стоит все сваливать на них одних. Лучше подумаем, что же все-таки написал Нестор? То есть мы вновь возвращаемся к сакраментальному вопросу: где же кончалась «Повесть» и каков был ее изначальный текст? Поскольку у нас нет оснований считать, что Нестор бессовестно присвоил себе чужие творения, будем исходить из того, что он действительно является автором всего, что ему приписывается, включая «Повесть». Но вот что представляла собой «Повесть», вышедшая из-под его пера? Прежде чем ответить на этот вопрос, взглянем попристальнее на самого Нестора и достоверно написанные им произведения.

Автор «Жития Нестора летописца Печерского» характеризует Нестора «больше всего неизреченным смирением, ибо всюду, смиряя себя, называет себя недостойным, грубым, невеждой, исполненным множества грехов». В этой характеристике имеется откровенное противоречие: если Нестор всюду сам себя называет недостойным, грешным и так далее, то смирение, о котором сам смиренный кричит на каждом углу, никак нельзя назвать «неизреченным». Более того, такое «смирение» больше смахивает, извините, на показное. И действительно, читая Нестора, трудно отделаться от ощущения, что был преподобный слегка грешен — обуян грехом гордыни. В отличие от прочих собратьев по летописному цеху, скромно вложивших свою лепту в общий труд и ушедших безымянными в мир иной, Нестор не упускал случая вписать свое имя в историю, то есть, в прямом смысле, в свои произведения, причем для надежности, и в начале их, и в конце. И не только имя. И свою смекалистость он любил подчеркнуть, и рвение в богоугодных делах¹²⁹, а называя себя недостойным и грешным, просто следовал традиции писательства своего времени. Вспомним, в «Хронике Георгия мниха» автор, монах (мних) Георгий, всячески уничижая себя, представляется как амартол, то есть грешник, отчего саму хронику часто называют «Хроникой Амартола», а то и просто «Амартолом». Но ведь именно из этой хроники (в варианте переводного «Хронографа по великому изложению») Нестор переписал значительную часть «Повести»! А в числе прочего позаимствовал благопристойный, но надежный повод представить себя читателю под маской показного смирения.

Что касается агиографических текстов Нестора, то, оставляя их подробный лингвистический и стилистический анализ профессиональным литературоведам, могу лишь по-дилетантски отметить неуемную фантазию автора и его приверженность прямой речи¹³⁰. Язык агиографии Нестора прост и лаконичен. Ничего общего с поэтичной звучностью «Слова о полку Игореве», никаких ярких красок, метафор или обобщений. Из-за отсутствия цитат и описательных отступлений даже невольно закрадывается сомнение в начитанности и широкой эрудиции Нестора, которые ему вменяет традиция. На самом деле начитанность и эрудицию ему заменяет фантазия, я бы сказал недюжинная и действительно талантливая фантазия, обессмертившая «повести» и «жития» Нестора, но, конечно же совершенно неуместная в летописании, как мы таковое понимаем сегодня.

В 8 абзацах «Слова о перенесении мощей Феодосия Печерского» (без приложения «О проречении святого») Нестор 12 раз прибегает к прямой речи¹³¹, а в «Сказании о прозвании Печерского монастыря» прямая речь встречается более сотни раз! Она у Нестора настолько часта и органична, что невольно начинаешь сомневаться, не было ли в распоряжении автора подробных стенограмм? Разумеется, не было. Не из стенограмм, а все из той же неудержимой фантазии рождал писательский дар Нестора бурные потоки прямых речей и бойкие диалоги персонажей.

М. Алешковский выявляет у автора «Повести» убежденность, кстати, тоже заимствованную у «Амартола», что все приметы предвещают нечто недоброе, и такие приметы регулярно встречаются по тексту «Повести», сопровождаемые назидательными примерами печальных событий, оправдывающих такой взгляд автора. Между тем, у Нестора-агиографа вообще не упоминаются никакие приметы, а их предполагаемые печальные следствия откровенно диссонировали бы с общим оптимистическим настроем его агиографии.

Так все-таки писал Нестор летописи или нет? Удивительно, но далеко не во всем согласные между собой касательно «Повести» М. Приселков с М. Алешковским и даже практически ни в чем не согласный с ними обоими А. Никитин проявляют полное единодушие в признании Нестора летописцем! Причем никто из них не делает никаких оговорок о своем понятии «летописец» применительно к Нестору.

Аргументируя свое признание, Никитин замечает, что в «Киево-Печерском патерике»¹³² Нестор пять раз упоминается именно как летописец. Правда, он забывает уточнить, что все эти упоминания принадлежат либо самому Нестору, либо его агиографу, который добросовестно ссылается на… те же самые собственные заявления предполагаемого летописца. Разумеется, агиограф не подвергает сомнению слова преподобного объекта агиографии, да и не было у него причин сомневаться в очевидном. По понятиям того времени Нестор безусловно был летописцем, ибо тогда агиография считалась летописанием, а в церковной среде, к которой принадлежали и Нестор, и его агиограф, — еще и важнейшей его составной частью.

О понимании летописания в те времена и роли в нем персонально Нестора очень выразительно говорит «Житие Антония» (цитирую по Киево-Печерскому патерику): «Но о чудесах, хотя и не всех, например о честной кончине преподобного [Антония], мы будем повествовать со слов блаженного епископа Симона и сотрудника его Поликарпа; свидетельство же подвигов и скорбей, которые претерпел преподобный Антоний, предоставим Нестору летописцу». То есть, за всю официальную фактическую сторону дела, процессуально необходимую для канонизации святого, отвечают Симон с Поликарпом — иерархи, облаченные соответствующими саном и правом официально засвидетельствовать святость, а составление неформального, но также необходимого для канонизации жития святого, то есть описание его подвигов и скорбей, про которые толком ничего не известно, предоставляется Нестору — этот за словом в карман не полезет, опишет в лучшем виде все, что было… или не было, но должно было быть — на то и летописец! Безусловно, с точки зрения авторов патерика, как и его собственного агиографа, Нестор был летописцем. Но можем ли мы, на тех же самых основаниях и с теми же ссылками на Печерский патерик, считать его летописцем с позиций сегодняшнего дня? Да простит меня Никитин, конечно нет.

А теперь взглянем на проблему с другой стороны с учетом того, что мы знаем о Несторе. Как и в случае с Никоном, не могу его представить корпящим над сведением летописей, кропотливо приводящим в порядок чужие записи! Не к тому лежала душа безусловно талантливого писателя своего времени; вообще не лежала она, а рвалась в полет на крыльях фантазии. Нет, не вяжется с Нестором летописание (не агиография, а именно летописание в нашем нынешнем понимании)! Не летописать бы ему, добросовестно и методично фиксируя мелкие события, не сводить бы чужие скучные записки, а… творить бы, повествуя о подвигах и скорбях, писать повести о тяжелых годинах народа, а также героях, преодолевших все невзгоды, или святых, не склонившихся перед всяческими гонениями. Да-да, именно, повести! И если бы Нестор писал такую повесть о «временных летах», то он написал бы…

И вот тут-то самое время сделать одно маленькое допущение, после чего все или, по крайней мере, абсолютное большинство сомнений по поводу авторства Нестора в отношении «Повести» отпадут сами собой. Надо всего лишь допустить, что Нестор под названием «Повесть временных лет» написал не всю «Повесть», как ее принято расширенно понимать в наше время, а только самое-самое ее начало, основу так называемой недатированной части, и написал ее «в своем стиле» как повесть о подвигах князей и скорбях народных — литературное произведение на историко-патриотическую тему. Основой произведения стал так называемый «Хронограф по великому изложению» — краткая болгарская компиляция двух греческих хроник Иоанна Малалы и Георгия Амартола, по-видимому единственный доступный Нестору перевод византийских хроник на древнецерковнославянский язык. На канву, заданную хронографом, легли местные дружинные предания и народные сказки, сдобренные плодами авторской фантазии. Не забыто было и представление самого себя в начале повести. Много позже при очередном сведении летописей без всякого участия Нестора эта повесть была предпослана собственно летописному тексту, который до того много десятилетий писали, переписывали и сводили другие летописцы совершенно независимо от Нестора и «Повести». Так уж случилось, что в некоторых сведенных текстах сохранилось, не затерялось в длинной череде веков представление автора, сперва имевшее отношение всего лишь к начальному компоненту свода, действительно написанному Нестором, но которое после сведения не введенными в курс дела читателями уже воспринималось как относящееся ко всей летописи. При таком предположении все эпизоды с разночтениями и разноязычием в «Повести» и агиографии Нестора естественно объясняются тем, что автором этих эпизодов в «Повести» был вовсе не Нестор, а совершенно другие, «настоящие» летописцы.

Любопытно, что М. Алешковский, признавший Нестора автором «Повести», все же интуитивно угадывал несоответствие характеров автора и приписываемого ему огромного труда: «Свободно автор [Нестор] чувствует себя только в пределах истории, современность же сковывает его творческие возможности, делает его кругозор более узким, заставляет составлять ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи, и поэтому историки вынуждены теперь выдвигать одно предположение за другим по поводу тех или иных фактов, лишь упомянутых, но не объясненных». На самом деле вместо одного за другим многих предположений в подавляющем большинстве случаев достаточно одного: Нестор тут вообще ни при чем; все эти «ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи» сделаны разными писцами по различным поводам без всякой связи друг с другом.

Что же тогда представляла собой оригинальная повесть Нестора, это литературное изложение «временных лет» — преданий давних времен и мифических долетописных событий? Скорее всего, как и другие произведения Нестора, была она невелика по объему, но содержательно насыщена и включала, вероятно, следующее.

Краткий пересказ по имевшемуся в его распоряжении хронографу мировой истории от самого потопа Нестор дополнил историей древних словен, которых он считал своими предками. По Нестору, история словен началась на Дунае, в Норике, куда им принес свет христианской веры сам ап. Павел. Там же, в соседней с Нориком Моравии, усилиями Кирилла и Мефодия словене-христиане обрели свою грамоту, которую Нестор соответственно назвал словенской. Развивая историю предков словен, Нестор умозрительно сконструировал картину их расселения на основании западнославянских легенд и собственных домыслов о причинах такого расселения. Картина, правда, получилась не очень вразумительная, зато всеобъемлющая.

По ходу дела Нестор густо наполнил свою повесть легендами и мифами. Помимо предания о словенской грамоте он внес в «Повесть» также предание об эпониме Кие, который, однако, еще не князь «в роде своем», а всего лишь то ли перевозчик, то ли ловчий. Он же вероятный автор легенды о хазарской дани.

Следуя «Слову о Законе и Благодати» митрополита Илариона, первым киевским князем Нестор считал Игоря Старого, про которого однако не знал ничего кроме предания о лютой казни зарвавшегося князя древлянами, источником которого, впрочем, могла быть не народная память, а перевод или пересказ «Истории» Льва Диакона. Это предание удачно потянуло за собой сразу несколько легенд о мести Ольги древлянам, причем все легенды нашли свое место в «Повести», последовательно и логично выстроенные Нестором в целую череду жестоких издевательств ненасытно кровожадной княгини над бедолагами древлянами. Тема хитрости и мстительности Ольги нашла естественное продолжение в описании ее реального путешествии в Константинополь — факта, как известно, подтвержденного «с противоположной стороны» Константином Багрянородным. Но сухое протокольное изложение визита у Багрянородного Нестор расцветил местной легендой о том, как княгиня обвела вокруг пальца воспылавшего страстью, но недалекого царя и дополнил мстительным обещанием Ольги промурыжить того в устье Почайны столько же, сколько ее. продержали перед аудиенцией в гавани Константинополя. Правда, последняя угроза осталась невыполненной, поскольку Константин так и не удосужился навестить крестницу¹³³.

Фольклорность образа и деяний Святослава у Нестора естественно дополнена народной, сказкой о неком киевском отроке, который для спасения родного города переплыл Днепр под стрелами врагов. Поскольку Нестор писал не летопись, а повесть, то не стоит удивляться, что в этом сказочном эпизоде отрок почему-то знает язык впервые (!) появившихся под стенами Киева печенегов. В сказочной истории княжения Святослава даже «фактическая» сторона не обошлась без расхожей легенды о чаше, сделанной врагом из черепа побежденного обстоятельствами героя. В целом же Святослав нарисован в «Повести» с явной симпатией, чего не скажешь о его матери¹³⁴.

В «историческую» канву княжения Владимира у Нестора легла переделка пары несколько различавшихся, но более-менее удачно объединенных болгарских сказаний о выборе веры князем Борисом, к которым примкнули корсунская легенда о крещении Владимира, и, предположительно, ныне утерянное «Сказание о крещении Русской земли и истреблении идолов». Исторические предания расцвечены двумя сказками. В первой, явно перепевающей библейский мотив борьбы Давида с Голиафом, юный кожемяка побеждает в единоборстве богатыря-печенежина. В другой, «о киселе и сыте», на сей раз безусловно народной, изголодавшиеся, но не утерявшие изворотливости белгородцы обманывают осадивших город печенегов.

На княжение Святополка попадает миф об убиении «окаянным князем» своих братьев. Однако здесь авторство Нестора остается под вопросом ввиду ряда несоответствий текста «Повести» Нестерову «Чтению о житии Бориса и Глеба». Весьма характерно, что ко времени Святополка сказки, мифы и легенды уже начинают исчезать из «Повести», а мифов, связанных с Ярославом Мудрым, в ней вовсе нет¹³⁵. Отчасти это связано с тем, что времена Святополка и Ярослава еще не ушли во тьму веков и они пока еще персонажи исторические, а не мифические; а отчасти потому, что на Руси вообще кончается эра мифов, легенд и преданий, и начинается пора летописания, где, как это ни парадоксально, «летописцу» Нестору уже нет места.

ЧТО ЗА НЕСТОРА ДОПИСЫВАЛИ ПОТОМ

Итак, в ворохах летописных материалов, которые по гипотетическому приказу Мономаха были переданы из Печерского монастыря в Выдубицкий, вероятно была и написанная рукой Нестора «Повесть». Остальную массу этих материалов — собственно летописные заметки и, даже возможно, частичные своды — написали другие чернецы, истинные русские летописцы. Что же со всем этим богатством сделал Сильвестр? Как минимум, собрал материал и скомпоновал свой «летописец», сделав «повесть» Нестора общим введением. Надо полагать, при компоновке пришлось весь материал переписать, что и дало Сильвестру основание для утверждения, что он «написал книги эти Летописец…». Это как минимум. А как максимум?

М. Алешковский считает, что Сильвестр как автор «второй редакции» ничего не добавил в «Повесть», а только урезал статьи последних лет, выбросив все, что так или иначе чернило Мономаха. Кроме того, Алешковский допускает, что именно Сильвестр произвел общее хронометрирование текста и расставил в «в «Повести»» годовые маркеры. А. Никитин однако уверен, что сквозное хронометрирование было проведено много позже, не ранее конца XII века. Он же справедливо акцентирует незаслуженно обойденный вниманием факт, что Сильвестр заявляет права авторства не на «Повесть», а на некий «летописец», который Никитин считает утерянным. Последнее странно: «летописец» утерян, а авторская заявка на него сохранилась… в другом произведении. Не вяжется как-то.

Между тем, принятое выше допущение об истинном характере и объеме «Повести» Нестора позволяет и в этом случае найти разумное объяснение. Оно заключается в том, что Сильвестр редактировал, а возможно, что и сводил из нескольких летописей, полученных из Печерского монастыря, именно «летописец», то есть целостную летопись, доводя ее, возможно с вменяемыми ему правками, до времени правления Мономаха. Нельзя исключить, что при этом он расставил в тексте годовые маркеры, хотя доказательств этого у нас нет. Зато весьма вероятно, что именно им в начало скомпонованного «летописца» была вставлена в качестве хорошего зачина «Повесть» Нестора. Если это так, то скорее всего самому Сильвестру, когда он вставлял «Повесть» в начало своего «летописца», честно сохраняя имя Нестора как автора этого отрывка, в голову не пришло, что потомки на основании этого из порядочности не убранного им представления автора введения весь скомпонованный Сильвестром «летописец» назовут «Повестью временных лет» и припишут Нестору!

Мы же, чтобы восстановить историческую справедливость и не путаться в терминах, будем в дальнейшем называть «Повестью Нестора» только то, что, по ранее высказанному предположению, написал сам Нестор, то есть самое начало традиционной «Повести», ее мифологическую часть, а предположительный свод летописей Сильвестра будем именовать «Летописцем Сильвестра». Тогда «Повесть Нестора», дополненная более поздними вставками, заканчивается где-то в начале XI века с началом настоящего летописания, и соответственно примерно с этого же времени начинается «Летописец Сильвестра», чье окончание определяется более точно — 1116 год.

Дальнейшая судьба сильвестрова «Летописца», традиционно именуемого «второй редакцией» «Повести», не отличается ясностью и прозрачностью. Время появления и авторство «третьей редакции» «Повести» остаются предметом спора. Однако, ясно одно: где бы и когда бы ни появилась «третья редакция», «Повесть Нестора» была объединена с собственно летописью, «Летописцем Сильвестра», до того. Можно, что и делает А. Никитин, оспаривать действительно не очевидное утверждение М. Алешковского об авторстве «третьей редакции» некого новгородского попа Василия, но нельзя игнорировать целый комплекс весьма убедительных аргументов Алешковского в пользу времени и места появления «третьей редакции», ее новгородского источника, а также содержания внесенных в нее изменений и добавлений. Для нас важно, что эти изменения и добавления коснулись как «Повести Нестора», так и «Летописца Сильвестра». Именно это заставляет предполагать объединение обоих компонентов еще во «второй редакции» и считать наиболее вероятным объединителем игумена Сильвестра.

В отличие от авторов двух первых редакций традиция не узаконила личность автора третьей, а предположения М. Алешковского действительно слишком спорны, чтобы их безоговорочно принять. Поэтому в дальнейшем мы будем условно называть неизвестного автора «третьей редакции» неким гипотетическим Автором-3, в общем не исключая, что им мог быть поп Василий Алешковского, но и не настаивая на этом. Зато уже с куда меньшей долей условности мы примем трудно опровергаемые выводы Алешковского, что Автор-3 принадлежал к окружению новгородского князя Мстислава, сына Мономаха, и что эта редакция появилась в киевском Андреевском монастыре в 1118 или 1119 году, то есть после того как Мстислав перебрался в Киев¹³⁶.

Итак, мы исходим из того, что Автор-3 существенно переработал не только «Летописец Сильвестра», но и «Повесть Нестора». «Летописец» пополнился новыми сведениями, главным образом новгородскими, и историей ослепления Василька Теребовльского; некоторые его статьи были сокращены, другие дополнены; ряд материалов подвергся тасовке. Но еще большим оказался вклад Автора-3 в несторову «Повесть», едва ли не большим, чем вклад самого Нестора. После переработки Автором-3 мифологическая часть «Повести» по объему выросла в несколько раз, причем переработка «Повести Нестора» шла сразу по нескольким направлениям.

Во-первых, Автор-3, располагая более полным текстом «Хроники Амартола», существенно пополнил географию Нестора, расширив краткие цитаты из «Хронографа». Его географические экскурсы затронули как дальние страны, так и «ближнее зарубежье». В частности заметно расширился перечень славянских племен: в нем появились отсутствовавшие у Нестора дулебы, уличи, тиверцы, радимичи и вятичи. Но не только «Амартол» послужил Автору-3 источником географической информации. От участников походов 1116 года на Дунай киевлянам стало известно о существовании тезки их города, дунайского Киевца, и перевозчик или охотник Нестора превратился в «князя» Кия, сходившего «к царю» и оставившего после себя городок на Дунае. Царь, то есть византийский император, в данном случае остался безымянным, так как «Амартол» не удостоил вниманием «похождения Кия» вследствие мифичности «князя». Но для Автора-3 это не стало препятствием, поскольку смелостью фантазии он ничуть не уступал предшественнику, а размахом даже превосходил его настолько же, насколько цитируемая им «Хроника Амартола» была полнее единственно доступного Нестору «Хронографа». Кроме того, в отличие от затворника Нестора Автор-3 возможно сам немало попутешествовал. Ареал путешествий, гипотетически приписываемых ему М. Алешковским, весьма широк: в него помимо Новгорода и Киева вошли Ладога, Галиция с Волынью и даже Польша.

Во-вторых, Автор-3 ввел в «Повесть» договоры Олега и Игоря с греками. Откуда он их взял и что это были за договоры, — это отдельный серьезный вопрос, далеко выходящий за рамки настоящей компиляции, хотя вернуться к нему у нас еще будет повод. Но благодаря этим договорам¹³⁷произошло то, чего не могли предусмотреть ни Нестор, ни Сильвестр: мифическая часть «Повести», которую никто до Автора-3 и не пытался выдавать за летопись ввиду ее очевидной сказочности, вдруг обрела летописные черты на якобы документальной основе (как же, вот они, настоящие юридические документы!). С этого момента благодаря Автору-3 русская историческая мифология начала превращаться в русскую мифическую историю.

В-третьих, работая в Андреевском монастыре, само сооружение которого отразило пришедшую в начале XII века из Византии на Русь моду на ап. Андрея, Автор-3 ввел в «Повесть» путешествие по Руси «своего» святого, Андрея Первозванного, направив его в Рим через Киев и Новгород, то есть, пользуясь современной поговоркой, «в Малаховку через Владивосток». Соответственно, он же, вероятный выходец из Новгорода, отодвинул в далекое прошлое реалию своего времени — «путь из варяг в греки», чтобы по нему прогнать апостола через родные новгородские края. А потом с легкой руки Автора-3 по этому пути, да и всей «Повести», начали гулять варяги. Заметим, что у Автора-3 варяги — не обязательно скандинавы, а в более широком плане западноевропейцы или даже скорее христиане-католики, и отношение к ним Автора-3 гораздо более лояльное, чем у Нестора¹³⁸. Соответственно смещаются акценты «Повести». Теперь свет истинной веры восточным славянам несет не ап. Павел, косвенно через их западных собратьев Норика и Иллирии, а лично ап. Андрей и непосредственно на Киевщине да Новгордчине, причем Андрей Первозванный — брат основателя римской церкви ап. Петра — свой окольный путь держит все-таки в Рим, благо туда, как известно, ведут все дороги. Вследствие варяжско-римской ориентации Автора-3 первая мифическая «соборная» церковь св. Ильи из «списка с договора Игоря с греками» появляется на Руси как церковь варяжская, «так как много было христиан-варягов». Первыми страдальцами за христианскую веру на киевской земле задолго до первых русских святых Бориса и Глеба также оказываются два варяга, отец и сын, замученные местными язычниками. Наконец, даже первый русский инок, впоследствии св. Антоний, как бы перенимает духовную эстафету не только от греческого Афона (Святой Горы), где он принимает постриг, но одновременно и от варягов через приобщение к вырытой теми «малой пещерке» в Берестове¹³⁹.

В-четвертых, в контексте «варяжского нашествия» на «Повесть» и учитывая его новгородское происхождение, Автор-3 вполне мог оказаться создателем легенды о призвании князей, которая потянула за собой в «Повесть» также миф об Аскольде с Диром и целый комплекс мифов о Вещем Олеге.

В целом, пожалуй, Автора-3 можно назвать величайшим фальсификатором истории Киевской Руси. Если поверить М. Алешковскому, то этим великим фальсификатором был поп Василий. Вот только боюсь, слишком много приписывает Алешковский своему попу. Этот шустрый батюшка один махом наворотил больше, чем до него десятилетиями вымучивала целая когорта летописцев вкупе с выдающимся фантастом своего времени и вследствие этого тоже невольным фальсификатором Нестором. Не по Сеньке шапка! Но мы уже договорились, что Автор-3 у нас — имя условное. За ним может скрываться другая когорта или даже целый легион летописцев, да еще как минимум один выдающийся средневековый фантаст. Без него нам никак не обойтись, ибо «Повесть», особенно ее начальная часть, восходящая к «Повести Нестора», представляет собой такое нагромождение мифов и легенд, фантастики и чудес, ошибок и недоразумений, которое превышает возможности одного человека, даже невероятно талантливого, будь то Нестор или неизвестный Автор-3.

Выделение исторических слоев «Повести» и выявление авторов тех или иных ее компонентов остается одной из постоянных проблем, терзающих историков и терзаемых историками. Какие только критерии не шли в ход: и чисто внутренние сопоставления противоречий отдельных частей «Повести», и их хронометрический контроль, и сквозной лингвистический анализ, и сопоставления с другими историческими произведениями, как отечественными, так и иностранными. К этому перечню можно добавить еще один неожиданный критерий для разделения компонентов «Повести Нестора» и творчества Автора-3 — подборку курьезов в тексте «Повести».

Как уже отмечалось выше, Нестор за листажом не гнался. Его произведения невелики по объему, написаны ясным лаконичным языком и, можно сказать, не содержат ничего лишнего, необязательного. Зато все, что написано, даже откровенные фантазии, тщательно продумано, взвешено и сбалансировано. У Нестора практически нет внутренних несоответствий и явных нестыковок. Зато их полным полно у Автора-3, для которого вообще характерна некоторая «безалаберность», которая, впрочем, отчасти может являться следствием того, что за абстрактным Автором-3 стояли несколько реальных авторов.

У собственно Нестора бросается в глаза только один уже отмеченный выше явный ляп об отроке, знавшем печенежский язык, хотя печенеги впервые появились под Киевом. Более того, у этого отрока под рукой даже оказалась печенежская уздечка, которой он размахивал, пока бежал к Днепру через вражеское становище. Но здесь у Нестора есть возможность оправдания. Давно отмечено, что вся легенда об освобождении Киева от печенежской осады в «Повести» представляет собой совмещение двух преданий, в одном из которых город спасает воевода Претич, а в другой — забежавший из Болгарии домой Святослав. Вследствие явной противоречивости двух вариантов у них должны быть разные источники, и следовательно у Нестора здесь был соавтор, за счет которого можно списать эту несуразицу.

Тексты же Автора-3 буквально напичканы нелепицами и курьезами. Мы не будем трогать глобальные проблемы расхождения утверждений Автора-3 с теми данными, которыми располагает современная археология: (1) что Рюрик с братьями призываются в 862 году в несуществующий еще Новгород; (2) что в IX веке нет самого Киева, который поочередно захватывают Аскольд с Диром и Вещий Олег; (3) что точно также нет еще Чернигова, Переяславля, Ростова и Любеча, для которых Вещий Олег берет дань с греков; (4) что путь «из варяг в греки» начинает функционировать спустя почти полвека после того, как по нему проходят Аскольд и Дир, не говоря уже об ап. Андрее. Это перечень можно продолжить, но мы здесь уделим внимание не менее многочисленным и более интересным для нас собственным внутренним нестыковкам в текстах Автора-3, а затем и противоречиям его фантазий фантазиям Нестора.

Сплошная неразбериха у Автора-3 начинается прямо с призвания князей. Совершенно неясно, что за варяги взимали дань с чуди, мери, словен и кривичей. Единственное, что нам сообщает о них Автор-3, это то, что варяги эти «из заморья», куда их и прогоняют. Однако что за заморье? Кто прогоняет? Можно лишь предполагать, что действующие лица — те самые, которые затем обращаются со знаменитой просьбой «прийти, княжить и владеть» ими к заморской руси. Но к руси, оказывается, обращается… сама русь вкупе с чудью, словенами и кривичами.

Аскольд и Дир сначала представлены Автором-3 как «не родственники, а бояре» Рюрика. Однако Олег, придя в Киев, зовет их на встречу как родичей: «мы… от Олега и княжича Игоря. Придите к нам, к родичам своим». И тут же Олег убивает «родичей», поскольку они, дескать, «не княжеского рода» (веское основание убивать!). Но раз Аскольд с Диром — родичи Игоря и Олега, но они не княжеского рода, то, следовательно, и сами Игорь с Олегом тоже не княжеского рода? Ничего подобного, Олег тут же утверждает, что сам он «княжеского рода». В итоге Автор-3 окончательно запутывается в родственных отношениях своих персонажей, и Олег у него оказывается то князем, то всего лишь воеводой при Игоре. Так Олег и идет по «Повести» то в единственном числе, поглотив Игоря, то в двойственном, распарившись со своим сувереном¹⁴⁰.

Теперь о «разногласиях» между Автором-3 и Нестором. Они не только противопоставляют взгляды и источники двух «соавторов», но и помогают определить авторскую принадлежность того или иного фрагмента. Примеров таких расхождений хоть отбавляй¹⁴¹.

Пример 1. Вот Нестор повторяет «Хронограф»: «Яфету же достались северные страны и западные до Черного моря на север, Дунай, Днестр и Кавказские горы». Автору-3 этого кажется мало, и он щедро расширяет владения Яфета по «Хронике Амартола»: «Мидия, Алъванья, Арменья Малая и Великая, Кападокия, Фефлагони, Галатъ, Колхисъ, Боспории, Меоти, Дереви, Саръмати, Тавриани, Скуфиа, Фраци, Македонья, Далматия, Малоси, Фесалья, Локрия, Пеления, яже и Полопонисъ наречеся, Аркадъ, Япиронья, Илюрик, Словене, Лухнитиа, Анъдриокия, Онъдреатиньская пучина, имати же и островы: Вротанию, Сикилию, Явию, Родона, Хиона, Лезовона, Кофирана, Закунфа, Кефалинья, Ифакину, Керь-куру, часть Асийскыя страны, нарицаемую Онию, и реку Тигру, текущую межи Миди и Вавилоном…». И все бы ничего, но всю эту добавку Автор-3 вставляет… после слова «западные» предыдущей цитаты Нестора¹⁴², и тем самым ненароком заворачивает Тигр в Черное море: «реку Тигру, текущую межи Мидией и Вавилоном [граница вставки] до Черного моря на север…»!

Пример 2. Есть и обратный пример вставки назидательного текста Нестора с характерными для того прямыми речами в легенду Автора-3 о варяжских мучениках христианах: «Ведь были тогда люди невежды и нехристи. Дьявол же радовался тому, не зная, что близка уже его погибель. Так пытался он погубить весь род христианский, но прогнан был честным крестом из иных стран. „Здесь же, — думал окаянный, — обрету себе жилище, ибо здесь не учили апостолы, ибо здесь пророки не предрекали“, не зная, что пророк сказал: „И назову людей не моих моими людьми“; об апостолах же сказано: „По всей земле разошлись речи их, и до конца вселенной — слова их“. Если и не были здесь апостолы сами, однако учение их, как трубные звуки, раздается в церквах по всей вселенной: их учением побеждаем врага-дьявола, попирая его под ноги». И эта вставка с характерными прямыми речами, отражающая взгляды Нестора на заимствование Русью христианского учения не напрямую от апостолов, а через словенскую грамоту, прямо противоречит легенде об ап. Андрее, вставленной в «Повесть» Автором-3 перед приведенной цитатой из Нестора.

Пример 3. Нестор считает русь восточноевропейским народом, происходящим от словен Норика. Для Автора-3 русь — западноевропейское, варяжское племя, и это его представление основано на «Хронике Амартола», в которой русь прямо названа «сущей от рода варяжска». И неважно, что само последнее утверждение «Хроники Амартола» является следствием другого недоразумения: «Амартол» по ошибке превратил русь из «народа племени фрягов» у «Продолжателя Феофана» в «народ рода варягов». Но Автор-3 не читал «Продолжателя Феофана», он цитирует только «Хронику Амартола».

Пример 4. Нестор вслед за «Хронографом» пишет о шедших «мимо Киева горою» уграх как просто уграх, а Автор-3 вслед за «Амартолом» называет их черными уграми, поскольку «Амартол» знает еще и угров белых.

Пример 5. Нестор приписывает основание Новгорода своим расселяющимся в незапамятные времена из Норика словенам, а у Автора-3 Новгород основывает Рюрик после «призыва» в 862 году.

Пример 6. В «Повести» имеется уникальный случай — две статьи под 945 годом. В первой из них, длинной из-за включенного Автором-3 «списка с договора Игоря», Игорь и его дружина благоденствуют в мире, получив очередной богатый выкуп с Византии. Другая более краткая статья сохранила легенду Нестора о казни Игоря в Древлянской земле, куда его подбила идти собственная голодная и оборванная дружина. Причем, все та же особенность Нестора, дружина обращается к князю хоровой прямой речью: «В тот год сказала дружина Игорю: „Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам“».

Пример 7. У Нестора, вслед за «Хронографом», император Михаил царствует с 6362 года от сотворения мира, так как Кирилл и Мефодий переложили христианские книги на славянский язык на втором году его царствования в 6363 году. Но далее в тексте «Повести» говорится, что Михаил начал править в 6360 году, и это — текст Автора-3, поскольку такую же дату приводит и «Амартол».

Пример 8. В «Повести» печенеги дважды впервые с интервалом в полвека приходят на русскую землю: в 915 и 968 годах. Второй первый приход описан в контексте легенды о спасении Киева отроком, знавшим печенежский язык. Как уже отмечалось выше, автором одной из версий этой легенды мог быть Нестор. Первый же из этих двух первых приходов печенегов, не имеющий никакой связи с Русью, а описывающий борьбу печенегов против болгар и взаимоотношения тех и других с греками, добавлен Автором-3 с целью показать эрудицию (на самом деле не столько свою, сколько «Амартола»).

Пример 9. Аналогично двум первым приходам печенегов в статье 988 года есть два рассказа о вселенских соборах. Так же, как и в предыдущем случае, второй из них, явно направленный против Рима и латинской веры, можно присвоить Нестору, а предшествующий, более нейтральный и лояльный к Риму, но насыщенный большими фактическими подробностями, — Автору-3.

Вообще можно еще раз отметить, что Автор-3 писать не ленился, явно брал количеством, хотя и в ущерб качеству. Вероятно большая часть дошедшей до нас «Повести Нестора» написана не Нестором, а им.

КАК НАМ БЫТЬ С «ПОВЕСТЬЮ»?

Истории древней Руси очень не повезло, что «Повесть» с самого начала попала не на ту библиотечную полку. Вины самой «Повести» в этом нет. Нет в этом вины ни Нестора, ни Сильвестра, ни даже Автора-3. Ведь никому не приходит в голову обвинять А. Дюма-отца и М. Дрюона, В. Скотта и М. Миттчел, В. Яна и В. Пикуля в фальсификации истории. Историю в школах учат не по их романам. (Хотя, признаться, лично мои представления об истории Франции, Англии, США, да и родной истории формировались в значительной степени романами перечисленных авторов.) С «Повестью» все получилось ровным счетом наоборот. С одной стороны, фактически именно по «Повести» в наших школах учат историю Киевской Руси. С другой стороны, в последнее время все более модно обвинять Нестора, Сильвестра и иже с ними в фальсификации этой самой истории. Еще бы, если «Повесть» по-прежнему будет стоять на полке летописей! Как летопись, она действительно рисует полуфантастическую историю Киевской Руси для времени Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого и совершенно фантастическую для некого государства, вообще не существовавшего до Владимира I. Эта история вероятно еще более фантастична, чем это признают даже самые активные критики «Повести», такие как А. Никитин¹⁴³. Ко всему тому, что уже выявлено этими критиками, здесь хотелось бы добавить еще одно выразительное само по себе и важное для понимания сущности «Повести» ее «достижение» в конструировании мифической истории древней Руси, а именно сотворение кумира — конкретно «славянского бога Велеса» или, как еще его часто называют, «скотьего бога».

В соответствии с правилами хорошего тона начнем с энциклопедии: «Велее (Волос) — древнеславянское языческое божество, считавшееся покровителем скота („скотий бог“). Культ В. был известен в 10 в. в Киеве, Новгороде, позже — в Ростовской земле. В чешских памятниках 15–16 вв. упоминается в ином значении — в смысле нечистой силы. После принятия христианства официальный культ В. был уничтожен, но в крестьянском быту роль покровителя скота была перенесена на св. Власия, день празднования которого совпадал с временем зимнего отёла (начало февраля), а также из-за сходства имён».

Если Велес — древнеславянское божество, то почему о таком «боге» слыхом не слыхивали западные и южные славяне? Ладно, допустим, Велес был божеством сугубо восточнославянским. Однако у чехов есть свой veles, но это вовсе не бог, а наоборот… «черт, дьявол», причем для этого чешского черта-дьявола общепринята этимология из финикийского Баала. Но эта же этимология превосходно подходит и к нашему Велесу! Велес совершенно естественно возводится к Баалу через его греческую библейскую форму Белое/Белес (в среднегреческом произношении Велос/Велес). Из этого естественного возведения следует, что никакого языческого культа Велеса на Руси никогда не было, языческая русь не знала такого «бога». Этим объясняется тот на первый взгляд удивительный и до сих пор не объясненный факт, что та же «Повесть» не включает Велеса в языческий пантеон, установленный Владимиром в качестве государственного после захвата власти в Киеве: «И стал Владимир княжить в Киеве один, и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, Дажьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокошь». Среди полудюжины кумиров Велеса нет, потому что во все древнерусские тексты, в частности «Повесть», Велес перекочевал не из жизни, а из греческой Библии, и соответственно уже после христианизации Руси. Именно по библейским мотивам, где этот бог перманентно ассоциируется с тельцом¹⁴⁴, Баал-Велес был увязан русскими книжниками с крупным рогатым скотом и воспринят как «скотий бог». Именно по библейским мотивам, где этот «языческий» бог явно противопоставлен «истинному» богу и с переменным успехом борется за души верующих, Баал-Велес в раннем православном христианстве стал синонимом дьявола. В этом же качестве присутствует он и в «Повести».

Для нас же этот пример особенно интересен потому, что в «Повести» языческая русь Олега клянется скотьим богом Велесом/Волосом: «Цари же Леон и Александр заключили мир с Олегом, обязались уплачивать дань и присягали друг другу: сами целовали крест, а Олега с мужами его водили присягать по закону русскому, и клялись те своим оружием и Перуном, своим богом, и Волосом, скотьим богом, и утвердили мир». Традиция предполагает, что этот текст был перенесен в «Повесть» из какого-то хранившегося с языческих времен, а именно времен Олега, договора Руси с Византией. Но если у языческой руси не было бога Велеса, если сам этот «бог» мог возникнуть только в Руси христианской, то, стало быть, и процитированный пассаж был вписан в «Повесть» человеком, знакомым с греческим текстом Библии, и, следовательно, никак не во времена Олега, а уже после принятия на Руси христианства, другими словами тогда, когда собственно и писались первые русские летописи. В частности, этот фрагмент вполне мог выйти из-под бойкого пера Автора-3.

Между тем «договоры» Олега и Игоря были по существу единственными реальными доводами в пользу существования неких якобы сохранившихся (где? как?) древних (дохристианских, дописьменных?) текстов по истории руси (на каком языке?)! Увы, не было их. Да и не нужны они были таким талантливым фантазерам как Нестор и особенно Автор-3. Чем-чем, а недостатком талантов Русская земля никогда не страдала.

Отдавая должное масштабности «Повести» как первой отечественной fantasy, нельзя не задаться простым, но совершенно естественным вопросом: почему эта компилятивная фантастика считается русской Историей?! К «Повесть» с полным основанием можно отнести и другой вопрос, содержащийся в заглавии книги У. Девера «Что знали те, кто писал Библию, и когда они это знали?», заменив слово «Библию» на «Повесть временных лет». Полного ответа на перефразированный вопрос не найдется точно так же, как и на исходный. Но, несмотря на отсутствие глобального ответа, есть простое частное решение проблемы: переставить «Повесть» на другую полку — и дело с концом! Право, Нестору и Автору-3 будет гораздо уютнее рядом с А. Дюма-отцом и В. Скоттом, а Рюрик, Аскольд, Дир и Вещий Олег хорошо уживутся в компании с королем Артуром, шевалье д'Артаньяном и доблестным рыцарем Айвенго. Эта компания незаурядных персонажей по-прежнему будет любима детьми и большинством взрослых, но учить историю наши дети должны по другим учебникам, где fantasy и фантазиям все-таки не место.

Комментарии

¹ Летопись — от древнерусского лѣто — «год»; анналы — annales [анналес] (лат.) — «годовые, погодные»; хроника — от χρονος [хронос] (греч.) — «время».

² Слово «стол» в значении «престол» встречается в надписи на самых древних монетах киевской чеканки: «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ». Весьма впечатляющее описание «стола» киевских каганов есть у ибн Фадлана (см. главу «Читая ибн Фадлана»).

³ Ab ovo [аб ово] (лат.) — с самого начала, дословно «от яйца».

⁴ Зимигола (земгалы), летгола (латгалы) — балтийские племена, предки латышей; ливы (либь), ямь (емь) — финские племена. Перечисленные народы жили у Финского и Рижского заливов Балтийского моря в непосредственном соседстве с современной Эстонией.

⁵ Этноним (от 'έθνος [этнос] — «племя» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название племени или народа.

⁶ Возможно, я зря возвожу поклеп на автора «Повести», поскольку тема дележа Ноева наследства впервые прозвучала в апокрифическом «Евангелии Иуды» и могла быть подхвачена византийскими хрониками, через которых стала известна на Руси.

⁷ Пожалуй, я могу предвосхитить ответ филологов. Слово поле есть практически во всех современных славянских языках (в формах [поле]/[поло]), поэтому можно смело предположить, что было оно и у древних поднепровских славян.

⁸ По-английски grit [грит] — «песок, гравий»; grits [гритс] — «овсяная крупа (грубого помола)»; oatmeal [оўтмил] — «овсяная крупа (мелкого помола), толокно».

⁹ Более точно, на конце слова звучит «носовое г» (в общепринятой транскрипции [ŋ]). В русском языке такого звука нет, и он традиционно передается сочетанием [нг].

¹⁰ Этногенез (от 'έθνος [этнос] — «племя, народ» и γενεσις [генесис] — «происхождение», греч.) — «происхождение народа».

¹¹ Не отсюда ли пришли на страницы книжного сериала о Волкодаве вельхи? Что ж, М. Семенова считается специалистом по кельтам. Не обошлось без кельтов и в ее «Валькирии», где кельты-галаты были безжалостно переброшены писательницей в Новгород за три тысячи километров и тысячу с лишним лет от исторически известной Галатии III века до н. э. в Малой Азии.

¹² Патронимия (от πατηρ [патэр] — «отец» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название племени, народа по имени его «отца», предка по мужской линии. Патроним — само имя легендарного предка.

¹³ Первое слово в названии унии Речь Посполитая (по-польски Rzecz-pospolita [жечпосполита]) к русскому «речь» отношения не имеет, а является польским искажением латинского res — «дело, вещь» (ср. res publica — «республика»).

¹⁴ Традиция «утреннего дара» жениха невесте существовала также и у некоторых германских племен, в частности, согласно свидетельству Григория Турского, у франков.

¹⁵ Венгерский город Сомбатхей — это по-нашему нечто вроде Воскресенска.

¹⁶ Бэрримор славян, булгар и русь понимает по-своему — соответственно как словенцев (Slovene [слоувин]), болгар (Bulgarian [булгэриан]) и русских (Russian [рашен]).

¹⁷ Не пережиток ли титула «свет» встречается в былинном обращении типа «свет ты наш батюшка!» и не отсюда ли появились «светлые князья»?

¹⁸ По византийской хронологии Христос родился в 5508 году «от сотворения мира», а по болгарской— в 5500 году. Отсюда восьмилетняя разница византийского и болгарского пересчетов датировок из «от сотворения мира» в «от Р.Х.».

¹⁹ Любит автор тройки братьев. Тут и Сим с Хамом и Иафетом, и Кий с Щеком и Хоривом, и Рюрик с Синеусом и Трувором. В общем, «у крестьянина три сына…». Сказка, она и есть сказка, даже если она — повесть.

²⁰ Топоним (от τοπος [топос] — «место» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название местности, территории.

²¹ В слове *roþs древнегерманская буква þ, заимствованная из футарка, означает вовсе не звуки [р] или [п], а щелевой межзубный, которого в русском языке нет. Он сохранился в современном английском языке и обозначается буквосочетанием th [θ]. Близкое по произношению (только по произношению!) английское слово: moths [моθс] — «мотыльки».

²² В финском языке тоже нет межзубного звука [θ], и он заменяется близким по звучанию t [т]. Кроме того, финны не любят согласных на конце слова, особенно сразу двух, поэтому на конце слова появляется «лишний» гласный і [и].

²³ Древнегерманское *roþs сохранилось в современном английском языке в виде rudder — «руль», «рулить», а в немецком — в формах: Ruder — «весло», Rudern — «гребля», rudern — «грести (веслами)».

²⁴ Сарматские языки относятся к иранской ветви индоевропейских языков.

²⁵ А. Г. Кузьмин. Откуда есть пошла Русская земля. М., «Молодая гвардия», 1986.

²⁶ Архонт (греч.) — владыка, повелитель. Византийский титул владык среднего ранга, в частности применявшийся в отношении правителей варварских племен.

²⁷ В некоторых переводах как брат.

²⁸ Справедливости ради надо признать, что у других арабских авторов русь и славяне — одно и то же. Правда, арабы путают славян не только с русью, но и с болгарами (Ибн Фадлан и др.). Вообще «славяне» для арабоязычных авторов — примерно то же самое, что «скифы» для греков, то есть все без разбора обитатели бескрайних холодных пространств к северу от Черного моря.

²⁹ Бастарны — племена, обитавшие с III века до н. э. примерно по III век н. э. от нижнего Дуная до среднего Поднепровья. Этническая принадлежность не установлена. Бастарнов причисляют то к кельтам, то к германцам, М. Щукин считает бастарнов особым индоевропейским народом.

³⁰ Трубачев О.Н. К истокам Руси (наблюдения лингвиста). 1993.

³¹ По-английски king [кинг] — «король».

³² Б. Рыбаков. Кто основал Киев? // «Наука и жизнь», № 4, 1982.

³³ На войне, как на войне (франц.).

³⁴ Вновь ссылаюсь на надпись на киевских сребрениках «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ…».

³⁵ Вероятно, Бэрримор, как всегда недослышав, путает непонятных ему радимичей с rudiments [рудиминтс] — «начальные классы (школы)» (англ.).

³⁶ Лесной С. Откуда ты, Русь: Крах норманнской теории. М.: Алгоритм, 2007.

³⁷ Щукин М.Б. Забытые бастарны. Проблема поздних бастарнов. СПб., «Stratum Plus», № 5, 1999. Щукин М.Б. Рождение славян. СПб., «Stratum», Структуры и катастрофы, 1997.

³⁸ Конечно, мой глуховатый дворецкий опять все перепутал. По-английски мало кому известное слово Bastarnae [бастарни] — «бастарны» звучит похоже на bastards [бастардз] — «ублюдки», a Slavs [славз] — «славяне» созвучно со slaves [слейвз] — «рабы».

³⁹ Недослышавший Бэрримор ведет речь об east stony [ист стоуни] — на английском нечто вроде «восточных камней», что звучит почти одинаково с Estonia [истоуниэ].

⁴⁰ В. Егоров. Русь и снова Русь. М., ИПИ РАН, 2002.

⁴¹ После миграции на юг часть древних свебов осела на территории современной Баварии и Австрии, где ныне зовется швабами.

⁴² Собственно, Черняховская культура и была явлена миру украинскими археологами (точнее, любителем В. Хвойкой) в твердой убежденности, что любая культура, найденная всего в нескольких десятках километров от Киева, не может быть никакой кроме как славянской. В противном случае, наверное, ее тут же снова зарыли бы и забыли.

⁴³ Здесь буквой þ передается межзубный звук (в общепринятой транскрипции [θ]), близкий к русскому [т], который при заимствовании в русский язык подвергается так называемой палатализации перед мягкой гласной ю и превращается в [ч]. Полугласный у (белорусское ў) в русской транскрипции передано наиболее близким по качеству и звучанию согласным [в].

⁴⁴ Курьезно, что Александр Невский утопил крестоносцев Тевтонского ордена именно в Чудском озере!

⁴⁵ В финском языке нет звука [з], поэтому окончание — az [аз] оглушается в — as [ас]. Далее, нормы финского языка не допускают двух согласных в начале слова, и поэтому сочетание hr [хр] в *hrengaz теряет «придыхание» и упрощается до r [р].

⁴⁶ Вероятно, скандинавский R был похож на редуцированный звук (в общепринятой транскрипции [ə]), например, в окончании — re, — er английского языка (англ. centre, амер. cent^er — «центр»).

⁴⁷ М. Твен. Янки из Коннектикута при дворе короля Артура.

⁴⁸ Например, в сериале «Вавилон-5». Эскалибур — легендарный меч короля Артура. По преданию, Артур воскреснет в трудный для Британии час и спасет ее своим волшебным мечом.

⁴⁹ Тот редкий случай, когда воз тянется в одном направлении вопреки известной басне Крылова.

⁵⁰ Эрнст Куник был немцем, но с 25 лет жил в России и здесь получил академическое звание уже как Арист Аристович. Отсюда и инициал в тексте.

⁵¹ Конкретные имена: Hrōþgar [хротгар], Hrōþulf [хротульф] и Hrōþmiund [хротмунд], но Hreþеl [хретель] и Hreþric [хретрик].

⁵² См. главу «Читая Константина Багрянородного».

⁵³ Терпиловский Р. В. Киевская и Черняховская культуры. Проблема контактов. «Stratum Plus». Время великих миграций, № 4, 2000.

⁵⁴ Щукин М.Б. Феномен Черняховской культуры эпохи Константина-Констанция, или что такое Черняховская культура? «Stratum Plus». Время «Че», № 4, 1999.

⁵⁵ Бэрримор по обыкновению все перепутал, на сей раз Синоп (Synop) с синоптическими Евангелиями (synoptic), то есть Евангелиями от Иоанна, Матфея, Марка и Луки.

⁵⁶ Наряду с уже упоминавшимся «Словом о Законе и Благодати» митрополита Илариона.

⁵⁷ Это «неразличение» до сих пор чувствуется в современном немецком языке. Русскому уху этноним немцев Deutsch слышится скорее как [тойч], чем [дойч], а грамотные «новые русские» никак не могут взять в толк, почему «Фольксваген» начинается на букву V (Volkswagen), а не F.

⁵⁸ Азовское море действительно замерзает, но не каждую зиму. А над лютыми холодами мы с тобой, мой не раз отдыхавший на крымских курортах читатель, можем лишь посмеяться.

⁵⁹ После разгрома гуннами и миграции в Европу готы грейтунги вследствие тесных контактов с Римом рано принимают христианство арианского толка.

⁶⁰ Перипл (греч.) — древняя лоция, описание побережья для каботажного плавания.

⁶¹ Путаник Бэрримор воспринимает имя Элла как ale [эйл] — «эль, пиво» (англ.).

⁶² Некая королева написала детектив и подписалась «Королева» (англ.).

⁶³ Эллери Куин — псевдоним американских писателей детективов Фредерика Даннея и Манфреда Ли. (Queen [куин] по-английски — «королева».)

⁶⁴ А. Пересвет. Был ли Рюрик западным славянином? Интерет.

⁶⁵ У городища в истоках Волхова оснований называться Рюриковым не больше, чем у киевской крепости V–VII веков — городом Кия.

⁶⁶ В верхненемецких диалектах этот компонент превратился в — rich [-рих], и мы сталкиваемся с ним во многих германских именах, от древних: Германарих, Аларих, Теодорих — до современных: Генрих, Ульрих, Дитрих (причем Дитрих ← Теодорих ← Теудрик).

⁶⁷ Подозреваю, что Бэрримор воспринял мою сентенцию как нечто вроде history of rural city, то есть «историю сельского города». Ну да бог с ним.

⁶⁸ Любопытно, что имя Хакон, произошедшее, возможно, от «кагана», было в ходу у норвежских конунгов примерно с XI века. Вероятно норвежцам пришелся по вкусу титул русского кагана Ярослава Мудрого, породнившегося со шведскими и норвежскими конунгами.

⁶⁹ А. Дубовский. Свенельд. А был ли мальчик? Интернет-публикация.

⁷⁰ И вслед за ними М. Семенова в своей «Валькирии».

⁷¹ Имя Водена англичане сохранили в названии среды: Wednesday [вензди] — «день Водена».

⁷² Яджудж и Маджудж — библейские Гог и Магог в арабской традиции.

⁷³ См. главу «Читая «Повесть временных лет».

⁷⁴ Исраил — библейский Израиль (Иаков) в Коране.

⁷⁵ Тора — Пятикнижье, первые пять книг Ветхого завета. Авторство приписывается Моисею.

⁷⁶ Имран — библейский Аарон в Коране.

⁷⁷ Так, на минуточку, трехтысячелетнему. Ведь Хоттабыч, по его словам, служил еще царю Соломону Давидовичу (Сулейман ибн Дауду), царствовавшему примерно за тысячу лет до н. э.

⁷⁸ Минбар — кафедра в мечети для чтения вслух Корана.

⁷⁹ Гузы — тюркские племена огузской ветви, ибн Фадлан зовет их гуззами и турками. В русских летописях известны также как торки.

⁸⁰ Например, в казахском языке балта — «топор».

⁸¹ Часто присваиваемое «трезубцу» наименование «знака Рюриковичей» — чистая спекуляция. Даже если принять историчность самого Рюрика, что само по себе весьма и весьма сомнительно, нет никаких оснований связывать его с «трезубцем», изображения которого до XI века, то есть до Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого неизвестны. Заметим мимоходом, что с учетом сказанного вполне логичным выглядит принятие «трезубца» в качестве государственного герба самостийной Украиной, в столице которой Киеве он и родился тысячу лет назад.

⁸² Д. Е. Мишин. Сакалиба славяне в исламском мире. М., 2002.

⁸³ Здесь Йакут вероятно повторяет данные аль-Идриси.

⁸⁴ См. Ю. Ткаченко. Квантовая теория урбанизации Древней Руси. http://idrisi.narod.ru/quantum.htm.

⁸⁵ Как не знаю и каковы «четверти» ибн Фадлана. Русская четверть в разное время имела длину от 18 см до полуметра. Соответственные этим длинам толщины льда — от 3 до 8 метров.

⁸⁶ Опять для оценки могу привести лишь длину русского локтя — около полуметра.

⁸⁷ Набид — напиток, обычно подразумевается хмельной.

⁸⁸ Хоттабыч вероятно имеет в виду книгу: Абду-Рахман бин Абдуллах Аль-Гайс. Джаназа: мусульманский похоронный обряд (перевод с арабского). Ижевск, 1999.

⁸⁹ Бир Тенгри — «один Тенгри» (тюрк.), что ибн Фадлан переводит как «Бог един» с явной намеренной подменой имени общетюркского божества неба Тенгри абстрактным Богом, читай Аллахом.

⁹⁰ Каганами Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого митрополит Киевский Илларион называет в своем «Слове о Законе и Благодати», однако во всех современных изданиях этого памятника XI века, самого древнего из дошедших до нас, слово каган бессовестно заменено на князь. Мнение же аборигенов выражено в известном граффити на стене Софийского собора в Киеве «Спаси кагана нашего…».

⁹¹ Начертание арабских букв варьируется в начале, середине и конце

⁹² Ср. Гог и Магог = Яджудж и Маджудж.

⁹³ См. главу «Читая «Повесть временных лет», а также В. Егоров. Русь и снова Русь.

⁹⁴ Вообще не следует упускать из виду, что оно может быть арабским, поскольку Талутом в Коране зовется библейский царь Саул. Но тогда та же история, что и ранее с Хасаном: откуда у баранджарца могло взяться арабское имя до обращения в ислам? Тем более что после обращения он становится не Талутом-Саулом, а Абдулой-Мухамедом.

⁹⁵ Далее сюжет со свойственной Голивуду легкостью переводится на рельсы «Беовульфа», английского эпоса VIII века, повествующего о временах еще более ранних, то есть действие перескакивает с Волги в Данию и при этом мгновенно, но незаметно для простого зрителя проваливается из X века в VI–VII века. Типично для Голливуда, по-прежнему захватывающе по сюжету, однако уже слишком далеко от записок ибн Фадлана.

⁹⁶ Согласно «Кембиджскому анониму», соблазненный Лакапином Игорь вероломно напал на Хазарию, потерпел поражение и был вынужден хазарским военачальником обратить оружие против соблазнителя, после чего все тот же Лакапин устроил Игорю показательную порку «греческим огнем».

⁹⁷ Моноксилы — дословно по-гречески «однодеревки» — лодки, основа которых выдалбливалась из ствола одного большого дерева.

⁹⁸ Здравствуйте! (Англ.)

⁹⁹ Привет, мерзкий писака! Ах, черт возьми, мой шарф весь в саже! (англ.)

¹⁰⁰ Не стоит беспокоиться, доктор, тут все в саже. Вы только что испачкали свои усы и бороду. (Англ.)

¹⁰¹ О, моя борода… О, Боже, да теперь я весь в пиве! (Англ.). Здесь английский юмор Ватсона дополняется хорошей игрой слов: beard [биэд] — «борода» и beered [биэд] — «залит пивом».

¹⁰² К. Егоров. Образование Киевской Руси // http://oldru.narod.ru.

¹⁰³ Ну-у-у… Полагаю, что она располагалась… внутри, а разве нет? (англ.)

¹⁰⁴ Самкерц большинством ученых отождествляется с Таматархой (Тмутараканью), впрочем без обоснований и объяснений. Но Самкерцем могла быть современная Керчь («замок Керц»?). Более того, это наиболее вероятно, если Игорь нападал на этот загадочный Самкерц как раз из Таматархи.

¹⁰⁵ У Льва Диакона Игорь удирает к Керченскому проливу, что, увы, не решает спор о его резиденции между Таматархой и Керчью, но явно исключает Киев.

¹⁰⁶ В «Повести» Святослав посылает в Новгород сына Владимира, а тот, заняв великокняжеский стол, в свою очередь отдает новгородское княжение сыну Ярославу.

¹⁰⁷ Это мало кто это знает, но полное имя доктора Ватсона — Джон Хэмиш. Кстати, Ватсон был ирландцем, так что «ПИТ», похоже, не уступает Murphy's.

¹⁰⁸ Согласно реконструкции «биографии» доктора Ватсона Л. Клингером последний раз тот участвовал в расследованиях Холмса в 1914 г… Б. Шоу написал «Пигмалиона» в 1913 г.

¹⁰⁹ В древнескандинавском слово «волна» имело множество синонимов, например: Bára, Uðr, Hrönn; в поэзии: Bylgja, Kólga. Кроме того, в исландской поэзии среди «волн»-имен дочерей Эгира встречаются целые эпические обороты такие как Himinglaeva— «отблеск неба», Blóðughadda — «кровавая грива», Hefring — «вздымающаяся» и др.

¹¹⁰ Греческий язык не передает различий между твердым л и мягким ль.

¹¹¹ В греческом б и в неразличимы и передаются буквой B (бета/вита).

¹¹² Откуда родом русский язык? Интернет. Сайт Центра развития русского языка.

¹¹³ Легендарный Рюрик, возможно, был карелом. Интернет. Тверской еженедельник «Караван»..

¹¹⁴ Б. В. Личман, С. В. Рыбаков. Великое переселение народов // http://www.liveinternet.ru/showjournal.php?journalid=3325658&tagid=9447.

¹¹⁵ Интернет. Сайт Diaspora-ru.

¹¹⁶ В. О. Ключевский. Наброски по варяжскому вопросу.

¹¹⁷ Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков. Аспект Пресс, 1998.

¹¹⁸ Во времена написания «Повести» Моравия уже захвачена венграми, но автор несколько раз подчеркивает, что прежде в «земле Венгерской» жили словене.

¹¹⁹ Паола Утевская. Слов драгоценные клады. Пер. с украинского.

¹²⁰ Глоттохронология — от γλοττα [глотта] — «язык» (греч.) и χρονος [хронос] — «время» (греч.) — область сравнительно-исторического языкознания, занимающаяся выявлением скорости языковых изменений и определением на этом основании времени разделения родственных языков и степени близости между ними.

¹²¹ Ср. Caesar [цезар] — Цезарь (в изначальной латыни [кайсар], откуда немецкое Kaiser [кайзер]).

¹²² См. главу «Читая «Повесть временных лет».

¹²³ Г. С. Лебедев. Эпоха викингов в Северной Европе. Историко-археологические очерки. Л, издательство Ленинградского университета, 1985.

¹²⁴ Сущность вейцлы и схожесть ее с полюдьем хорошо видны у А. Гуревича: «вейцла служила специфической организационной формой выкачивания из крестьянского хозяйства прибавочного продукта, первоначально — в виде натуральных поставок для королевских пиров».

¹²⁵ В современном литературном английском языке произносится как [гад] с протяженным [а].

¹²⁶ Конечно, круг исследователей ПВЛ не ограничивается названными именами, а число научных публикаций о ПВЛ вообще трудно поддается учету. Но для непрофессионалов, интересующихся ПВЛ и всем, что «около нее», а следовательно, всей нашей древней историей, можно порекомендовать по одной достаточно популярно написанной книге каждого из упомянутых ученых, обобщающих результаты исследований с различных позиций и, что немаловажно, доступных в Интернете: М. Д. Приселков. История русского летописания XI–XV вв. СПб.: Дмитрий Буланин. 1996; http://www.sedmitza.rn/index.html?did=7415; 2) Алегиковский М. Х. Повесть временных лет. Судьба литературного произведения в Древней Руси, М., 1971. http://www.archeologia.ru/Library/book/; 3) A. Л. Никитин. Основания русской истории. Мифологемы и факты. АГРАФ, М., 2001. http://library.narod.ru/saga/osnova000.htm.ebfd581c6ad3

¹²⁷ Упоминание в ПВЛ под 945 годом, в так называемом «списке с договора Игоря с греками», некой соборной церкви святого Ильи «над Ручаем, в конце Пасынче беседы и Хазар» вряд ли может считаться надежным свидетельством вследствие недостоверности самих «списков» договоров, да и ПВЛ в целом. По крайней мере, фундамент Десятинной церкви археологи нашли, и представляется разумным считать эту церковь древнейшей в Киевской Руси, пока археологи не порадуют нас находками более ранних христианских храмов в хазарском конце Киева «над ручьем», либо в каком-нибудь другом месте Киевской Руси. Хотя, надо признать, находка остатков деревянных церквей ІХ-Х веков была бы редкостной удачей.

¹²⁸ Абсолютное большинство европейских королей современников Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого были неграмотными и не чувствовали из-за этого никаких неудобств и тем более угрызений совести. Даже гордились тем, что мерзкий бумагомарательский труд, как и многие другие малоприятные работы, делают за них другие. Правда, европейским монархам грамотность давалась труднее, чем русским, поскольку кроме собственно азбуки приходилось учить еще и целый иностранный язык — латынь.

¹²⁹ Для иллюстрации сказанного приведу тройку цитат из «Слова о перенесении мощей святого преподобного отца нашего Феодосия Печерского», где Нестор рассказывает об откапывании им мощей Феодосия (все выделения в цитатах мои — В.Е.): «По благому изволению и по повелению игумена я, грешный Нестор, сподобился быть первым, кто увидел святые мощи Феодосия… сам был зачинщиком этого дела», то есть копает Нестор по велению игумена (а как следует из предыдущего текста, и по общему решению всей монастырской братии), но это не мешает ему выставлять зачинщиком себя, да при этом еще раз напомнить свое имя. «Начал копать я и, потрудившись много, поручил продолжать другому брату», — еще раз подчеркивая, что первым, зачинщиком был он, Нестор, и трудился на совесть, не «сачковал». «И начали мы тужить, и, плача, решили, что не хочет объявить себя святой; и тут пришла мне на ум мысль, что не в ту сторону копаем. И я, взяв мотыгу, начал снова усердно копать», — дескать только благодаря его сообразительности и усердию удалось найти мощи Феодосия.

¹³⁰ Если честно, вопреки общепринятому мнению не заметил я у Нестора ни живого образного языка, ни цитат из Библии или других богослужебных книг, так, казалось бы, естественных в агиографическом контексте. Во всей агиографии Нестора отыскалась всего пара-тройка цитат, причем все из книги Притчей Соломона. Правда, на этом фоне резко выделяется «Житие Феодосия», в котором много цитируются Евангелия от Марка и Луки, а также Псалтырь, но в «Житие Феодосия» Нестор дается в пересказе более позднего автора, который, судя по всему, и разбавил текст подобающими цитатами.

¹³¹ Вот те, кто в «Слове о перенесении…» говорит прямой речью: 1) сам преподобный Нестор — 3 раза, 2) безымянный печерский игумен — 2 раза, 3) безымянный монах, откапывающий вместе с Нестором мощи Феодосия — 1 раз. Кроме того, у Нестора встречаются образцы… коллективной прямой речи. Трижды дружным хором говорит вся монастырская братия, словно их речь — отрепетированный текст, дирижируемый игуменом. Но кто дирижирует следующим эклектичным хором, в котором дважды глаголют в унисон «монахи, которые шли к заутрене, а также многие благочестивые люди в городе»? Наконец, покорный воле Нестора, в живое общение вступает… сам Бог-отец!

¹³² Киево-Печерский патерик — собрание древних документов, написанных в разное время, но так или иначе связанных с киевским Печерским монастырем.

¹³³ И правильно сделал Багрянородный, что не надумал нанести ответный визит в Киев. После преодоления, хотя и заочно, но хорошо ему знакомых днепровских порогов (см. главу «Читая Константина Багрянородного») он встретил бы в устье Почайны только небольшое сельцо на подольском берегу да пару деревень на вершинах Замковой и Старокиевской гор. Никакой великолепной столицы, вообще никакого города не увидел бы Константин. А до днепровской резиденции Ольги ему пришлось бы проплыть еще немного вверх по течению, где на высоком берегу он наконец нашел бы мал городок, а в городке теремок, а в теремке красу-крестницу. Звался тот городок то ли Вихгарда (по-древнегермански «Сельский замок» или «Священный замок», поскольку wih [вих] имело два значения: «село» и «священный»), то ли Вышгород, это смотря по тому, на каком языке изъяснялась княгиня-крестница, русском или славянском. (Самому-то Константину было все едино. Судя по упомянутому выше его описанию днепровских порогов, император-полиглот был знаком с обоими языками.)

¹³⁴ Кстати, эта-то симпатия, с которой закоренелый язычник и заклятый враг Византии Святослав нарисован в ПВЛ, не дает невозможности согласиться с А. Шахматовым и М. Приселковым и приписать создание образа Святослава перу грека Феопемпта.

¹³⁵ На самом деле с Ярославом может быть непосредственно связан миф об убиении Бориса и Глеба, если настоящим убийцей братьев был не Святополк, а, как считают некоторые исследователи, опираясь на скандинавские саги и здравый смысл, сам Ярослав. (Исходного текста этого мифа в ПВЛ мы не знаем, так как он неоднократно переписывался по мере формирования самого культа, прошедшего, согласно М. Алешковскому, три этапа, причем на первом это был культ только Глеба, затем Глеба и Бориса и, наконец, в окончательном варианте Бориса и Глеба, а включение, а затем и выдвижение на первый план Бориса связывается с пристрастиями и антипатиями Мономаха.) Как бы то ни было, это был последний миф, быстро перекочевавший в область агиографии.

¹³⁶ «Третья редакция» ПВЛ появляется всего-то два-три года спустя после появления «второй редакции», то есть «Летописца Сильвестра». На основании этого факта можно предположить, что Мономах не слишком одобрил труд Сильвестра, который хоть и очистил свой «Летописец» от явного компромата на великого князя, но ничего не добавил хвалебного к вящим славе и величию Мономаховичей. Зато Автор-3 потрудился и за себя, и за Сильвестра, не говоря уже о Несторе.

¹³⁷ Хотя историки все больше склоняются к тому, что весь текст договора Олега Автор-3 просто выдумал (как вероятно и самого вещего князя), распространить это предположение на договор Игоря или хотя бы заняться исследованием истории его появления в ПВЛ почему-то не решаются.

¹³⁸ При первых русских князьях идет борьба за Русь между Римом и Константинополем, совершенно не отраженная, а точнее сознательно замолчанная нашими летописями. Главным образом эта борьба затронула княжескую верхушку. Равноапостольная княгиня Ольга равно делила свои привязанности между католицизмом и православием. Владимир Святославич, крещенный вследствие женитьбы на гречанке, был привержен византийской вере. Похоже, это предпочтение сохранил Ярослав Владимирович, но уже среди его детей вновь начались метания. Изяслав Ярославич, женатый на польской княжне, а сына выдавший за немку, после изгнания его из Киева братом Святославом, отправляется за помощью против Святослава в Рим и высказывает готовность в случае предоставления такой помощи привести Русь под папскую руку. Лишь смерть Изяслава и вокняжение Мономаха, тесно связанного с царствующим домом в Константинополе, окончательно перевешивает чашу весов в пользу Византии. Однако эта борьба безусловно затрагивала клерикальные круги и поэтому находила отражение в летописании. Несмотря на жесткую цензуру post factum отголоски этого противостояния остались в ПВЛ. Так, Нестор был настроен резко «антилатински», а Автор-3, что отметил еще М. Алешковский, занимал позицию более лояльную Риму и католичеству в целом.

¹³⁹ Казалось бы, какой черт занес в Берестово варягов, и на кой им сдалась та пещерка? Ответ прост: перед нами очередная мешанина Нестора с Автором-3. Нестор заставляет Антония жить анахоретом в пещерах и пещерках по стройному сюжету, поскольку Антоний — основатель Печерского (то есть пещерного) монастыря. А Автор-3, о небрежности которого в выстраивании сюжетов речь еще впереди, ничтоже сумняшеся всовывает своих варягов во все щели включая пещеры.

¹⁴⁰ В грамматике древнерусского языка ПВЛ еще четко различались единственное, множественное и особое двойственное числа. По форме глагола Олег действует то в единственном, то в двойственном числе (как бы он действуют).

¹⁴¹ Все приведенные далее в примерах разногласия Автора-3 с Нестором взяты у М. Алешковского.

¹⁴² Почему вставка вклинилась столь неудачно? Например, просто потому, что в этом месте в оригинальном тексте Нестора кончился лист и можно было сделать большую добавку, не переписывая весь текст, а просто вставив дополнительный лист. Этот простой прием часто использовался «ленивыми» сводчиками, в результате чего многие тексты ПВЛ разорваны либо длинными вставками, либо погодными маркерами, которые, как уже отмечалось ранее, были вставлены много позже написания исходного текста.

¹⁴³ Например, А. Бычков. Киевская Русь. Страна, которой никогда не было? Легенды и мифы. ACT, 2005.

¹⁴⁴ Культ Баала — один из самых распространенных на Ближнем Востоке в библейские времена. Иногда Баал изображался антропоморфно, могучим великаном, восседающим на облаках с молниями в руке, но чаще — в виде быка, а точнее тельца. Как и большинство семитских народов, древние евреи тоже поклонялись Баалу. Этого не мог замолчать даже Ветхий завет, признающий, что они периодически изменяли Яхве и отливали себе для поклонения пресловутого «золотого тельца», терпели за это бесконечные тяжкие страдания, но упорно держались старой веры.

Глава 2

ЧИТАЯ ИБН ФАДЛАНА

ПРОЛОГ: В БАГДАДЕ ВСЕ СПОКОЙНО

Во имя Аллаха милостивого, милосердного!..

Веди нас по дороге прямой, по дороге тех, которых Ты облагодетельствовал, не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших.

(Коран. Из суры 1 «Открывающей Книгу»)

Халиф аль-Муктадир Биллах с нетерпением ждал визиря. Близилось время очередной аудиенции посольства Мухаммеда ибн Сулеймана, и халиф предвкушал удовольствие от продолжения рассказа клиента посла досточтимого Ахмеда ибн Фадлана, да продлит Аллах его пребывание в этом мире за усердие, с которым он все время долгого путешествия в далекие северные страны записывал приключившиеся с ним чудеса, чтобы теперь услаждать ими высочайший слух. Там, в холодных землях Яджуджа и Маджуджа⁷², были и полноводные реки, промерзающие от лютой стужи до самого дна; и диковинные единороги — доказательство неисповедимости путей Всевышнего; и огромные ужасные великаны, чьи бренные останки остаются вечным напоминанием об участи не пожелавших идти по дороге тех, которых Он облагодетельствовал; и дикие племена, в своей убогости или гордыне не принявшие слов Пророка и в наказание за это до сих пор едящие блох; и громадные рыбы, которые Всевышний в безграничном своем сердоболии раз в год посылает неверным голодающим народам; и великие правители, именуемые каганами, могущество и. власть которых могла бы, пожалуй, сравниться с могуществом и властью халифов, да не допустит этого Аллах.

Визирь Али ибн аль-Фурат слегка согнулся перед халифом, скорее изобразил поклон, чем поклонился. Халиф позволял старому служаке эту непочтительность из-за его преклонных лет и радикулита — редкой в теплом и сухом багдадском климате болезни, сладить с которой не могли даже христианские врачи из Антиохии, с неизменным успехом пользовавшие самого халифа. Не разгибаясь, потому что разогнуться было еще мучительнее, чем изобразить протокольный поклон, визирь прошамкал беззубым ртом:

— Пожелает ли Повелитель правоверных в своей беспредельной милости выслушать отчет о работах в Самарре?

Ибн аль-Фурат знал, с каким нетерпением ждет халиф продолжения рассказа ибн Фадлана, но знал он также и о слабости халифа к восстановлению и реконструкции старых мечетей.

На основании собственного долгого опыта придворной службы — старик занимал должность визиря уже третий раз — знал он и как непредсказуем халиф. Светоч веры не поленился лично объездить и обследовать самые крупные мечети халифата и сам руководил реставрационными работами в иерусалимской мечети Куббат ас-Сахра, а спустя пять лет удостоил своим вниманием Святую Мечеть в Мекке.

Теперь, изрядно обрюзгший и ставший более ленивым на подъем, халиф нашел объект забот поближе, в самом Багдаде, и затеял бесконечную перестройку местной исламской святыни — Большой мечети в Самарре. Со свойственной ему педантичностью аль-Муктадир ежедневно требовал подробного отчета о ходе работ, но с возвращением посольства из Булгара интерес халифа к строительным работам заметно угас. Вот и сегодня на вопрос ибн аль-Фурата он недовольно поморщился:

— Потом, потом, давай посольство!

Не разгибаясь, что вполне соответствовало и протоколу и естеству больной спины, визирь попятился к двери, и уже через полминуты у ног халифа склонились посол Мухаммед ибн Сулейман и ибн Фадлан. Собственно ибн Сулейману делать тут было совершенно нечего, поскольку послом он был номинальным, лично в путешествии участия не принимал, а потому и рассказать ничего не мог, но присутствовал как лицо протокольное и старался сохранять подобающую статусу важность.

Все функции номинального посла закончились в самые первые дни деятельности посольства получением посольских «подъемных» и «дарственных», после чего этих денег уже не видел никто, в том числе и ибн Фадлан, которому данное обстоятельство чуть не стоило головы по достижении цели посольства. Но об этом ибн Фадлан благоразумно в своем рассказе халифу умолчал, потому как Мухаммед ибн Сулейман, лицо хоть и протокольное, но вполне реальное, сидел рядом в халифских покоях и слушал не менее внимательно, чем сам халиф, но, в отличие от того, отнюдь не расслабленно и не ради услаждения.

Ибн Фадлан привычно присел на принесенный с собой и расстеленный на полу прямо перед халифом молитвенный коврик и разложил на мраморном полу свитки путевых записок, уже пронумерованные, переписанные и прошедшие первую черновую авторскую обработку. Перед ложем халифа на пышном, но далеко не первой свежести персидском ковре устроились визирь и посол.

— Ну же, начинай, во имя Аллаха, велик Он и всевышен! — нетерпеливой скороговоркой подогнал рассказчика халиф.

— Слушаю и повинуюсь во имя Аллаха всемилостивого и милосердного! — уткнулся лбом в лежащий на полу свиток ибн Фадлан и начал дозволенные речи…

ПРЕДЛОГ: ВНОВЬ ПОД КРЫШЕЙ БАСКЕРВИЛЬ-ХОЛЛА

И когда приходил к ним посланник от Аллаха, подтверждая истинность того, что с ними, часть из тех, кому даровано было писание, отбрасывали писание Аллаха за свои спины, как будто бы они не знают, и они последовали за тем, что читали шайтаны, в царство Сулеймана.

(Коран. Из суры 2 «Корова»)

В конце первой четверти X века, когда Ахмед Фадланович вел дозволенные речи перед багдадским халифом, «Сказки тысячи и одной ночи» еще не были известны миру, в том числе арабскому, но рискну предположить, что только что описанная гипотетическая сцена, имей она место в действительности, могла бы стать одним из многочисленных источников этого будущего шедевра средневековой арабской прозы.

Однако мы не будем слушать дозволенные Ахмеду Фадлановичу речи и вообще покинем покои аббасидского халифа. Арабская мудрость утверждает, что чем дальше голова от султана, тем ближе она к собственной шее. А по моему глубокому убеждению именно там ей и место.

Собственно, нам вовсе нет нужды вникать в арабскую речь и исходить слюнями, глядя, как халиф поглощает горы персиков и гранатов, вытирает стекающий с рук кроваво-красный сок о чалму визиря, удобно маячившую прямо перед ним, и причмокивает от удовольствия, доставляемого то ли речами ибн Фадлана, то ли сладостью фруктов. Вместо этого мы с тобой, мой виртуальный читатель, вновь усядемся в прокопченой и уже ставшей привычной воображаемой гостиной Баскервиль-холла (я же обещал тебе, мой недоверчивый читатель, что мы снова встретимся!⁷³) и начнем самостоятельно не спеша читать перевод записок ибн Фадлана на родной русский язык. Так мы не будем зависеть ни от халифских капризов, ни от непростых нюансов придворного этикета, ни от еще более сложных правил арабского языка, помноженных на дефекты пергамента и дикции рассказчика. Кроме того, отвязавшись от роли клиентов аль-Муктадира и слушателей ибн Фадлана, мы вольны пропускать неинтересные места записок последнего и даже вообще читать их вразнобой. Одно лишь плохо, мой привыкший к удобствам читатель: следуя веяниям времени, чета Бэрриморов отправилась греть старые кости на канарских пляжах, поэтому потчевать нас овсянкой теперь будет некому, а в подвалы Баскервиль-холла мне пришлось спускаться самому.

Боже, таких сырых, вонючих и захламленных лабиринтов не найти больше нигде! После четверти часа блуждания в кромешной тьме, я так и не нашел ничего, содержащего хоть каплю алкоголя в любом его проявлении, и уже хотел несолоно хлебавши вылезать обратно, как мой башмак задел нечто, звякнувшее весьма и весьма стеклянно. Не сразу рука нащупала горлышко бутылки, оказавшейся непомерно тяжелой, настолько тяжелой, что я с трудом вытащил ее наверх — интересно стало, что за тяжесть может храниться в обычной стеклотаре. Однако по внимательном рассмотрении эта тяжеленная стеклотара оказалась совсем не обычной. В моих руках была покрытая плесенью тыквообразная бутылка из почти черного непрозрачного стекла с огромной деревянной пробкой, которая сама собой с тихим «чпоком» выскочила из горлышка, и из бутылки потянулась тонкая струйка грязно-серого дымка. Я немедленно загнал пробку обратно и судорожно дернулся искать противогаз. Но прежде чем до моего сознания дошла вся бессмысленность этого порыва, откуда-то сверху раздалось громкое:

— Ап-п-п-чхи! — И замогильный голос прогундосил: — О величайший, достойнейший, прекраснейший, умнейший и добрейший из величайших, достойнейших, прекраснейших, умнейших и добрейших! Не закрывай, во имя Пророка, да прославятся твое и его имена в веках, этой бутылки, пока я не воссоединюсь!.. Ап-п-п-чхи!

Я поднял глаза и обмер. Надо мной под прокопченым потолком болталась, как надутый водородом шарик, голова в затейливо накрученной грязной чалме. Тела не было, только плавающая отдельно и чуть дрожащая ладошка вежливо прикрывала рот головы, корчившейся в позывах чихания.

Чуть придя в себя и лишь слегка заикаясь, я спросил:

— Т-ты кто? Уж не Ха-хот-табыч ли?

— Он, он самый, Гасан Абдурахман ибн Хоттаб Ибн… и так далее, — согласно закивала голова и из-за отсутствия шеи завертелась под потолком, еще больше смахивая на воздушный шарик. Потом она вдруг прекратила вертеться, уставилась на меня проникновенным взором и нежно проворковала: — Пробочку-то, дорогой, отпусти, во имя Аллаха милостивого и милосердного, не придерживай. А то как-то неудобно, понимаешь, голова здесь, а тело там… Ап-п-п-чхи!

С этим громогласным «апчхи» пробка вылетела из бутылки, больно ударив меня по руке, и воссоединившийся с телом Хоттабыч плавно спланировал в ближайшее кресло. Дело принимало занятный оборот. Я присел напротив и спросил, стараясь сохранить серьезность:

— Ну что, будешь служить мне?

— Еще чего! — закачалась чалма.

— Почему это?

— А с чего бы, о никчемнейший из никчемнейших, я должен тебе служить? Ап-пчхи!

Вот так метаморфозы! Как быстро величайший, достойнейший, прекраснейший, умнейший и добрейший превратился сначала в просто дорогого, а затем вдруг без всякого перехода в никчемнейшего. После такого делай добро людям… Хотя при чем тут люди? Передо мной сидел и, кажется, нагло ухмылялся джин.

— Ну как… Вроде так полагается.

— Хрен тебе, о глупейший из глупейших! Я обязан служить только величайшему, достойнейшему, прекраснейшему, умнейшему и добрейшему из величайших, достойнейших, прекраснейших, умнейших и добрейших — Сулейману ибн Дауду, мир с ними обоими.

— А как же Володька Костыльков, пардон, Волька ибн Алеша?

— О, Волька ибн Алеша, да пребудет он во здравии, — Хоттабыч молитвенно сложил руки у носа, — освободил меня от печати Сулеймана ибн Дауда, еще один мир с ними, всеми троими! А ты что, шайтан из шайтанов? Думаешь ты освободил меня? Очень надо было! Если ты заметил, о, заносчивейший из заносчивейших, пробку-то я сам открыл. Изнутри. Без твоей помощи. Любопытство, так сказать…

Вот чертов джинн! Любопытно, видите ли, ему стало. Да катился бы он… Но джин только самодовольно усмехнулся:

— Спокойней, спокойней, о, неврастеничнейший из неврастеничнейших! Я же тебя без рентгена насквозь вижу и мысли твои читаю, как если бы они были написаны золотом на тончайшем шелке рукой искуснейшего из каллиграфов, когда-либо писавших Книгу. Никуда я не покачусь. Дело в том, о, несведущий из несведущих, мне тоже интересно знать, что рассказал Повелителю правоверных досточтимый Ахмед ибн Фадлан, да пребудет на нем высочайшее благословение.

Хоттабыч поудобнее устроился в кресле, явно намереваясь присоединиться к тебе, мой ничего не подозревающий читатель. Джинн прикрыл глаза, и гостиная Баскервидь-холла тут же наполнилась скрежещущими звуками, как будто никуда не уезжавший Бэрримор непрерывно открывал и одновременно закрывал дверцы сотни рассохшихся буфетов с настойками и наливками. Да, храпеть джинны умеют! Ладно, пусть пока дрыхнет старикашка, а там поглядим.

Итак, кажется, мы будем читать ибн Фадлана втроем: я, ты, мой вернувшийся ко мне читатель, и Хоттабыч. Поскольку теперь в гостиной Баскервиль-холла некому налить в воображаемые бокалы вонючего древнего пойла из тутошних подвалов, да пропадут они пропадом, мы будем обсасывать самые занятные места записок ибн Фадлана, посасывая при этом вместо протухшего эля свежий баночный «ПИТ». Зато ты, мой суетливый читатель, по-прежнему можешь время от времени покидать нас с Хоттабычем по своим делам и в любое удобное для тебя время возвращаться обратно (не забыв принести новую упаковку пива!), а я все так же буду терпеливо дожидаться тебя, чтобы продолжить прерванное чтение. Но прежде чем приступить к новому этапу самообразования, полезно напомнить тебе, мой не чересчур эрудированный читатель, об обстоятельствах появления на свет нашего чтива.

В глубоко чтимом мною многотомном издании — Большой советской энциклопедии (в дальнейшем мы опять будем пользоваться аббревиатурой БСЭ) — об ибн Фадлане можно прочитать следующее:

«Ибн Фадлан Ахмед ибн Аббас, арабский путешественник и писатель 1-й пол. 10 в. В 921–922 в качестве секретаря посольства аббасидского халифа Муктадира (правил 908–932) совершил путешествие через Бухару и Хорезм к царю волжских болгар. Яркое описание путешествия посольства, а также Хорезма, огузов, башкир, болгар, руссов и др. отличается богатством фактического фольклорно-этнографического материала. Книга написана в форме рассказа. Первоначальный текст книги И. Ф. утерян. Сокращённая редакция, использованная ещё в 13 в. арабским учёным Якутом, была найдена в Мешхеде в 1923».

Давай, мой старательный читатель, запомним имя пересказчика ибн Фадлана, нам еще придется обращаться непосредственно к нему. Но, невзирая на авторитет БСЭ, мы будем величать его не Якутом, а Йакутом, чтобы не возникало лишних недоразумений: к обитателям республики Саха он никакого отношения не имел, что, кстати, следует из соответствующей статьи все той же БСЭ:

«Йакут ар-Руми ибн Абдаллах аль-Хамави Абу Абдаллах Шихаб-ад-дин (1179–20.8.1229, Халеб), арабский филолог, историк, географ и писатель. По происхождению грек из Малой Азии. Объездил побережье и острова Персидского залива, юг Аравийского полуострова, Сирию, Палестину, Египет, Хорезм, Ирак. Придерживался хариджитских взглядов… Йакут — автор биографического „Словаря литераторов“ (около 1100 жизнеописаний арабских литераторов и учёных 7 — начала 13 вв.) и топонимического „Словаря стран“, обобщившего арабскую географическую литературу домонгольского периода».

А теперь откроем записки ибн Фадлана, чтобы он тоже имел возможность представить самого себя и свой труд. Он это сделал таким вот образом:

«Это — книга Ахмеда ибн Фадлана ибн аль-Аббаса ибн Рашида ибн Хаммада, клиента Мухаммеда ибн Сулеймана, посла аль-Муктадира к царю славян, в которой он сообщает о том, что он сам видел в стране турок, хазар, русое, славян, башкир и других [народов], по части различий их вероучений, истории их царей, положения многих из их дел».

Не вдаваясь в сложности трактовки термина «клиент», чаще всего простоты ради ибн Фадлана называют секретарем посольства, иногда удостаивая даже звания посла, коим он по-видимому фактически и был. Однако нам с тобой, мой поверхностный читатель, мало дела до общественного положения посла, досточтимого Мухаммеда Сулеймановича, и его клиента, чуть менее досточтимого Ахмеда Фадлановича. Нам куда интереснее, что видел этот самый клиент, он же автор записок, в 922 году в странах русов и славян, именно на этом мы сконцентрируем наше с тобой, а если проснется наш джин, то и Хоттабычево внимание. И сразу отметим в качестве важного момента, что в перечне народов, которым выпала честь быть посещенными ибн Фадланом, есть и русы, и славяне — по отдельности. То есть у ибн Фадлана русы и славяне не одно и то же. В этом, кстати говоря, он не оригинален. Славян и русов считают различными народами большинство арабских авторов. Отчетливо противопоставляет русов славянам и византийский император Константин Багрянородный в своем труде «Об управлении империей», написанном в середине X века, то есть спустя примерно четверть века после путешествия ибн Фадлана. Нам с тобой, мой уже привыкающий к похрапыванию Хоттабыча читатель, еще придется обращаться к творчеству этого венценосца.

Чтобы с чего-то начать наши чтения, попробуем уцепиться, мой хваткий читатель, за первое попавшиеся «ключевые» слова, встретившиеся в приведенной выше цитате — это некий царь славян, к которому направлялось арабское посольство. И… тут же убедимся, что это совсем не простое дело. Информации об этом скользком субъекте практически никакой, даже с именем царя полная неразбериха. Но ведь ты, мой любознательный читатель, и пришел в наш воображаемый Баскервиль-холл, чтобы разбираться в исторических неразберихах. Что ж, начнем наши разборки.

ЗАЛОГ: ЦИТА ТЫ И ВОПРОСЫ БЕЗ ОТВЕТА

Всякая пища была дозволена сынам Исраила74кроме того, что запретил Исраил сам себе раньше, чем была ниспослана Тора75. Скажи: «Принесите же Тору и читайте ее, если вы правдивы!»

(Коран. Из суры 3 «Семейство Имрана76»)

Об имени царя славян

— Хоттабыч, как звали царя славян?

Джинн испуганно вздрагивает во сне, открывает один глаз и ехидно шамкает:

— О, недостойнейший из Волек, даже столь всезнающий географ как я не знает такого народа славяне.

Наглый старикан, славян он, видите ли, не знает! Придется вправить мозги хамящему супер-супер-аксакалу⁷⁷:

— Ну да, конечно, свои познания в географии ты проявил в полной мере на экзамене Вольки ибн Алеши.

Хоттабыч заметно краснеет и немедленно лезет в бутылку. Молча. В прямом смысле. Однако этот трюк потерявшему форму джинну не удается, в конце концов он бросает бесплодное занятие и просто растворяется в сигаретном дыму. Итак, Хоттабыч от ответа увильнул. И ладно, зато освободилось кресло, на которое можно удобно положить ноги.

Если у Хоттабыча ответа на мой вопрос не нашлось, что он неуклюже пытался скрыть неуместным апломбом, то у ибн Фадлана, как и полагается хорошему придворному, на этот простой вопрос имеется сразу несколько ответов, разбросанных по тексту его записок. Первый в порядке появления ответ находим в самом их начале: «…когда прибыло письмо аль-Хасана сына Балтавара, царя славян, к повелителю правоверных аль-Муктадиру, в котором он просит его о присылке к нему [людей] их тех, кто научил бы его вере, преподал бы ему законы ислама, построил бы для него мечеть, воздвигнул бы для него минбар⁷⁸, чтобы совершалась на нем молитва за него [царя] в его городе и во всем его государстве, и просит его о постройке крепости, чтобы он укрепился в ней от царей, своих противников, то он получил согласие на то, о чем просил…»

Итак, согласно первому ответу ибн Фадлана славянского царя вроде бы звали Хасаном Балтаваровичем. Ответ, прямо скажем, странен, потому что Хасан имя вовсе не славянское, а арабское. Правда, ты, мой ушлый читатель, можешь возразить, что обычной практикой при переходе в ислам было принятие обращаемым арабского имени. Такая практика, вероятно заимствованная исламом у христианства, действительно имела место. Один из широко известных примеров — принятие при крещении Владимиром Крестителем христианского имени Василий. У Ибн Фадлана найдем и другие примеры нарекания вновь обращенных арабскими именами. Но, судя по только что процитированному отрывку, славянский царь пока еще не принял ислам, а только намеревается это сделать и потому просит оказать в этом помощь багдадского халифа как большого авторитета в подобных делах. Так что арабское имя Хасан у славянского царя остается совершенно неуместным и потому загадочным. Что ж, поинтересуемся другими ответами.

Второе имя царя славян у ибн Фадлана всплывает при описании страны гузов⁷⁹. Провожая посольство халифа, командующий войском гузов Атрак созывает своих подручных и держит перед ними такую речь: «Он [Атрак] сказал им [своим подручным]: „Истинно, вот эти послы царя арабов к моему свату (зятю) Алмушу сыну Шилки и не хорошо было бы, если бы я отпустил их иначе, как после совета с вами“».

На сей раз объект посольства Хасан Балтаварович оказывается Алмушем Шилкичем, причем в устах не какого-то случайного человека, а довольно близкого его родственника: свата, шурина или тестя. Кому же верить? Право, не знаю. Вероятно пока придется не верить никому в надежде, что по прибытии к царю славян ибн Фадлан наконец разберется с этим вопросом на месте.

Однако там вопрос запутывается еще больше. В земле славян выясняется, что у царя еще до прибытия посольства уже имелся свой минбар, на котором, правда, по простоте душевной самого царя и местных муэдзинов (они же, надо думать, по совместительству местные шаманы) вместо хвалы Аллаху провозглашалась хвала самому царю: «До моего [Ибн Фадлана] прибытия на его [царя славян] минбаре уже провозглашали за него хутбу: „О, Аллах! сохрани в благополучии царя Балтавара, царя Булгара“».

И вот, благодаря мягко говоря нескромности славянского царя и «нештатному» использованию им походного минбара, мы с изумлением узнаем, что, оказывается, во-первых, славянский царь царствовал не в Киевской Руси, не в Великой Моравии и не в дунайской Болгарии, а в Булгаре, то есть волжской Булгарии, и, во-вторых, звали его не Хасан и не Алмуш, а Балтавар! То, что речь идет именно о волжской Булгарии, сомнений не вызывает. Багдадское посольство прибыло туда через Хорасан, Бухару, Хорезм, Ургенч, а затем вдоль восточного берега Волги, не переправляясь через нее, по землям гузов, печенегов и башкир.

Итак, мы имеем некого Хасана, который одновременно Алмуш и Балтавар, — царя славян, которые одновременно булгары. И, что удивительно, самого ибн Фадлана эта путаница совершенно не смущает. Может быть потому, что все равно вскоре новообращенный царь «славян» отряхивает прах языческих имен со своих обильно смазанных бараньим жиром сапог и принимает-таки новое имя, в самом деле арабское, но не Хасан, а… Джафар, выказывая тем самым, что он не чужд подхалимажа, так как Джафаром звали самого багдадского халифа: «Он [царь славян] сказал: „Подобает ли, чтобы я назывался его [аль-Муктадира] именем?“ Я [Ибн Фадлан] сказал: „Да“. Он сказал: „Итак, я уже дал себе имя Джафар…“».

Что ж, может быть ибн Фадлану вопрос представляется исчерпанным, но мне почему-то не хочется на этом ставить точку. Во-первых, вместо мелкого вопросика об имени славянского царя во весь рост встает громадный вопрос: что за «славяне» жили в волжской Булгарии? Ответ на него достоин отдельного обсуждения. А пока еще чуть-чуть помусолим имя царя этих «славян».

Велико небрежение древних личными именами! Во время наших прошлых посиделок в Баскервиль-холле я уже обращал твое внимание, мой незадачливый читатель, что в древности личные имена вообще мало кого интересовали. Русский летописец не знает имен хазарских каганов и греческих царей, то есть византийских императоров. В свою очередь константинопольских императоров не интересуют имена русских князей, им вполне хватает собирательного архонты. Точно так же арабам «до лампочки» личные имена царей славян, турок, русов и прочих неверных, даже если к такому царю отправляется посольство!

Заметим однако, что перед именем Хасан в приведенной выше цитате стоит определенный артикль аль. Это наводит на мысль, что Хасан не личное имя, а прозвище или эпитет, рожденные в арабской среде. По-арабски хасан означает что-то вроде «красавец». Сам царь «славян» скорее всего и знать не знал, что он хасан, хотя, весьма вероятно, в неотразимости собственной красоты не сомневался несмотря на тучность и огромное пузо.

Слово алмуш тоже хочет казаться не личным именем, а титулом, причем венгерского происхождения. Истории известен венгерский хан второй половины IX века Алмуш, возможно разоривший Киев и оставивший след в «Повести временных лет» под именем Олмы. В венгерском языке до сих пор сохранилось слово аломоши в значении «хан, предводитель каравана».

Также титулом, но уже родного булгаро-тюркского происхождения, может быть и балтавар. По крайней мере наш царь «славян», почитаемый российскими татарами-мусульманами не меньше, чем св. Владимир Креститель русскими-православными, именуется в разных татарских источниках то этельбером, то элтабаром, так что балтавар может рассматриваться как простое искажение тюркского титула в арабской передаче. Не исключено, что само слово балтавар что-нибудь значило по-булгарски в своем нарицательном качестве⁸⁰. Но такого сорта этимологические изыскания я оставляю тебе, мой свободно говорящий хотя бы на одном из тюркских языков читатель, а сам обращаюсь к самому ибн Фадлану за еще одним подтверждением того, что титулы в устах древних гораздо более естественны, чем личные имена. Вот что мы находим в его записках о повелителях гузов: «Царя турок гуззов называют Ябгу или вернее это — название повелителя, и каждый, кто царствует над этим племенем, этим именем называется. А заместителя его называют Кударкин. И таким образом каждый, кто замещает какого-либо их главаря, называется Кударкин».

А чем булгары лучше гузов? Точно так же царя булгар называют алмушем или балтаваром, причем «каждый кто царствует над этим племенем [булгарами], этим именем [Алмушем или Балтаваром] называется», пока… не возьмет себе личное имя, позаимствовав его, например, у багдадского халифа.

В конце концов далеко не у всех древних народов вообще были в ходу личные имена. Такое «продвинутое» по древним меркам общество как римское вполне обходилось всего дюжиной личных мужских имен и вовсе не испытывало необходимости в женских! Даже в историю римляне входили не именами, а, как какие-нибудь собаки, кличками. Например, первого римского императора Гая Юлия большинство населения нашей планеты, если и знает, то только по прозвищу Цезарь.

Здесь нам с тобой, мой непоседливый читатель, полезно вернуться чуть-чуть назад, к мимоходом упомянутому св. Владимиру, при личном крещении принявшему христианское имя Василий, и вспомнить, что имя это — одновременно и в не меньшей степени титул, причем царский, поскольку слово восходит к греческому βασυλευς — «царь, василевс». Скорее всего сам князь трактовал свое новое имя именно как титул. Об этом свидетельствует хотя бы то, что в обиходе им, судя по нашим летописям, не пользовался, а более всего то, что лигатура в виде трезубца из прописных греческих букв ΒΑΣΥΛΕ, входящих в слово βασυλευς, стала неофициальным символом всей династии правителей Киевской Руси⁸¹.

О славянах ибн Фадлана

— Хоттабыч, почему ибн Фадлан звал булгар славянами?

Из сигаретного дыма неспешно сублимируется недовольное лицо джинна, и откуда-то из ниоткуда раздается его скрипучий голос:

— О, склеротичнейший из Волек, я уже говорил тебе, что нет такого народа славяне!

— Бестолковый джинн, я тебя не спрашиваю, был или не был такой народ, я тебе русским языком задаю вопрос, почему ибн Фадлан звал булгар славянами? Могу даже, поднапрягшись, по-арабски повторить: ас-сакалиба, мать твою!

Хоттабыч неожиданно грустнеет.

— О, никчемнейший из знатоков арабского языка, у меня никогда не было… мамы.

Из глаза старого джинна вытекает огромная слезища и начинает неспешно пробивать дорожку через покрывающую лицо корку грязи. Приходится быстренько промокнуть старику непрошеную влагу своим носовым платком, чтобы борода не намокла и не потеряла своих волшебных свойств. Чертов старикашка даже не замечает моей дружеской услуги, так он расстроен из-за своего сиротства. Да и Бог (то есть Аллах) с ним! Платок уже не отстирать, так что вернемся к ибн Фадлану, который на протяжении всех своих путевых заметок последовательно именует народ, к которому отправилось багдадское посольство, славянами (ас-сакалиба), а их многоименного царя соответственно царем славян (малик ас-сакалиба). Но мы с тобой, мой уже начавший оправляться от потрясения читатель, убедились — и с нами согласны все ученые и специалисты, — что речь идет вовсе не о славянах, а о волжских булгарах. Откуда пошла такая путаница? Мне без всякой помощи Хоттабыча удалось разыскать три объяснения.

Объяснение первое. Давно, в позапрошлом веке, А. Гаркави высказал предположение, что еще до прихода булгар в устье Камы на Волге жили славяне, которые и оставались основным населением волжской Булгарии. Поэтому наш Хасан-Джафар-Алмуш-Балтавар был на самом деле повелителем не только булгар, но и славян. Действительно, атрибуция поволжской именьковской археологической культуры как славянской, казалось бы, дает основания для такого предположения.

Но та же археология возражает против него. Именьковская культура существовала с V по VII век, и никаких оснований предполагать массовое славянское население на волжских и камских берегах в первой половине X века у нас нет. Даже если славяне жили в царстве Хасана-Джафара-Алмуша-Балтавара, тот был все же в первую очередь царем булгар, которые и составляли окружение царя. Соответственно только с булгарами и могло иметь дело арабское посольство.

Объяснение второе. Арабы, не слишком хорошо зная этнический состав обитателей прикаспийских и причерноморских степей, всех их чохом называли славянами. Тут же дается ссылка на византийских греков, которые, будучи лучше арабов осведомленными об обитателях этого региона, тоже часто пользовались собирательным скифы, когда никаких скифов там уже в помине не было. Отчасти это было данью традиции, отчасти следствием простого обобщения. Северные Прикаспье и Причерноморье еще со скифских времен греки именовали Великой Скифией, поэтому все обитатели этой территории независимо от этнической принадлежности тоже именовались скифами точно так же, как мы сегодня называем европейцами всех жителей Европы: немцев, французов, венгров, чехов, литовцев и представителей многих других народов.

У этого объяснения есть только одна, но существенная слабость. Вполне понятно, почему у греков интересующий нас регион звался Скифией. Когда греческие пионеры-мореходы основывали свои колонии на северных берегах Черного моря, основным населением тех мест были именно скифы. А вот почему арабы в качестве обобщающего понятия для жителей тех же краев выбрали именно славян, объяснить невозможно. Основные сведения о северном Причерноморье арабы получали через тех же греков. С северным Прикаспьем они имели краткое непосредственное знакомство во время войн с Хазарией. Но оба эти источника их сведений, косвенный и прямой, никак не должны были дать им основания считать славян основным населением этого региона.

Объяснение третье. Выдвинутое недавно Д. Мишиным⁸², оно заключается в том, что неразбериху породил сам Хасан-Джафар-Алмуш-Балтавар, самочинно назвавшись царем славян в письме к багдадскому халифу. Версия строится на интересном наблюдении. Как ты помнишь, мой не зевающий читатель, миссия ибн Фадлана была ответной. Заваруха началась с того, что ко двору багдадского халифа нежданно-негаданно прибыло посольство с письмом от того самого царя «славян». Мишин выдвигает предположение, что в этом письме сам Алмуш-Балтавар назвал себя царем «славян», чтобы придать себе политического весу. Он дескать так велик и могуч, что повелевает славянами, и потому самому халифу если и не ровня, то по крайней мере достойный партнер в стратегическом союзе против Хазарии. Простодушные арабы поверили ему на слово, и поэтому ибн Фадлан величает его славянским царем, а его подданных, уже как следствие, славянами.

Любопытная версия, но не более того. Во-первых, письмо к халифу было написано по-арабски, и соответственно не самим Алмушем-Балтаваром и не его приближенными. Автором письма мог быть, судя по всему, только посол царя «славян», хазарский мусульманин Абдаллах ибн Башту, единственный человек в посольстве, владевший арабским языком. Можно смело предположить, что ибн Башту был купцом, поскольку должен был бывать и в Багдаде, и в Булгаре, а также знать не только арабский, но и булгарский язык. Не будучи подданным Алмуша-Балтавара как хазарин и хорошо ориентируясь в положении дел в Прикаспье как купец, ибн Башту вряд ли стал именовать своего доверителя в письме царем славян. В любом случае, ибн Башту сам непосредственно вел переговоры в Багдаде и безусловно мог прояснить данный вопрос устно. Но даже если по каким-то лишь ему ведомым причинам хазарин посчитал необходимым «запудрить» арабам мозги относительно подданных Хасана-Алмуша-Балтавара и был настолько умен, что ему это удалось в Багдаде, насколько же глупым должен был быть ибн Фадлан, чтобы, самолично добравшись до этих мнимых «славян» и немалое время покантовавшись среди них, так и остаться в полном неведении?!

Не знаю, как тебя, мой непривередливый читатель, а меня все три перечисленные объяснения не устраивают. Зато у меня есть четвертое, собственное, на мой взгляд, самое простое и потому самое естественное.

Ответ, по-моему, весьма прозрачен: арабы просто-напросто путали булгар и болгар, волжскую Булгарию и дунайскую Болгарию! Имея более чем смутные представления о Поволжье, они были неплохо осведомлены о соседях Византии, причем речь идет не об абстрактном знании, а об активном использовании этих соседей против Константинополя в своих целях. Арабы знали, что в (дунайской) Болгарии живут славяне (в X веке так оно и есть!) и ничего не знали о населении (волжской) Булгарии. Но если арабы не различали Болгарию дунайскую и Булгарию волжскую, для них было естественным предположить, что посольство, направляясь на Волгу в Булгарию, едет к славянам. А поскольку с настоящими славянами ибн Фадлан непосредственно никогда не сталкивался, его личные контакты с булгарами не могли дать ему повода усомниться в этом предположении.

Подтверждение моей версии дает не кто-нибудь, а тот самый Йакут, пересказчик и комментатор записок ибн Фадлана, в одном из своих комментариев:

«Между Итилем, городом хазар, и Булгаром дорогой по степи около месяца, а подымаются к нему по реке Итиль около двух месяцев, а при спуске [по реке] около двадцати дней. А от Булгара до ближайшей границы Византии около десяти переездов, и от него же до Куйабы, города русов, двадцать дней, а от Булгара до Башджирд двадцать пять переездов».

Если ты, мой педантичный читатель, попробуешь положить «географию» Йакута на карту России, тебе придется искать другой глобус.

Первая фраза цитаты о расстояниях между Итилем и Булгаром — честное изложение ибн Фадлана, здесь нет никаких сомнений, что речь идет о волжской Булгарии. Между столицами Хазарии и Булгарии посуху вдоль Волги прямой немногим более 900 километров, а по руслу Волги (Итиля) примерно 940. Цифры, приводимые Йакутом в первом предложении со слов ибн Фадлана, вполне согласуются с реальной географией.

Но уже начало второго предложения — отсебятина Йакута ибн Фадлан вообще нигде не упоминает Византию, в его миссии она абсолютно ни при чем. Так что вставка Йакута о византийской границе — типичное «они свою грамотность показать хочуть» и… садятся при этом в лужу! Никогда, даже на пике могущества Византии, не приближались ее границы к Булгару на десять переходов. Не могла быть Византия к Булгару ближе, чем Хазария, до которой пути около месяца. Несусветная чушь? Да, если речь идет о волжской Булгарии, и… географическая реальность, если — о дунайской Болгарии!

Далее в том же предложении помянут город русов Киев, традиционно именуемый арабами Куябой, который, согласно Йакуту, находится на расстоянии 20 дней пути от Булгара⁸³. Поскольку между Булгаром и Киевом 1400 километров, этот путь на самом деле должен занимать примерно вдвое (!) больше времени⁸⁴. Но снова, если речь не о Булгарии, а Болгарии, не о Волге, а Дунае, то оценки Йакута вполне адекватны.

Ни на каком самом быстроходном скакуне не проскакать от Дуная до Башкирии за двадцать пять дней, разве что на почтовых перекладных. Значит, в конце цитаты словами «от Булгара до Башджирд двадцать пять переездов» Йакут вновь честно возвращается к тексту и данным ибн Фадлана о расстоянии между Булгаром и башкирами.

Вот такой вот винегрет. Так что заметь себе, мой не дающий провести себя читатель, эрудированный географ Йакут продолжает путать дунайскую Болгарию и волжскую Булгарию аж в конце XII века, так что же взять с бедного ибн Фадлана, не географа и двумя с лишним веками раньше?!

Здесь, мой разбрасывающийся читатель, весьма удачное место, чтобы, запивая пивом «якутский винегрет», чуть-чуть отвлечься и малость порассуждать.

Во-первых, комментарий Йакута служит хорошим примером того, как древние обходились с «цитированием». Как Бог на душу положит. Нахватывались отовсюду, где чего-либо можно было ухватить, и либо валили все без разбору в кучу, либо, что еще хуже, переосмысливали и компилировали. Такая компиляция сама по себе — вполне нормальная вещь. Но беда, если она подается, неважно самим автором или его распространителями, как историческое свидетельство, как априорная истина. Результатом такой «подачи» стала, как ты уже знаешь, мой давний читатель, «Повесть временных лет» — первая на Руси беллетристика на историческую тему, которую почему-то, вопреки желанию автора, писавшего повесть и назвавшего ее повестью (!), до сих пор ученые мужи считают летописью и на ее основе воссоздают выдуманное прошлое древней Руси.

Во-вторых, считаю необходимым обратить твое внимание, мой навостривший ухо читатель, что о Киеве упоминает не ибн Фадлан, а Йакут. О русах у нас речь впереди, но для меня вопрос о Киеве слишком важен и болезнен, чтобы дотерпеть до более подходящего места. В своих предыдущих авторских расследованиях я для себя пришел к поначалу ошеломившему меня самого выводу, что Киев как город, как столица одноименной Руси, возникает лишь в X веке. Соответственно все «князья» и «княгини» от Кия до Святослава, если они вообще существовали, княжили не в Киеве, а где-то в иных местах. Может быть, это и перебор, но у ибн Фадлана в первой четверти X века и в самом деле про Киев ни слова, а вот в XII веке Йакут уже не считает для себя возможным его не упомянуть, Киев XII века — действительно большой и известный город.

О доверии ибн Фадлану

— Хоттабыч, можно ли верить ибн Фадлану?

— О, неразумнейший из Волек, своим вопросом ты обижаешь достовернейшего из писателей и достойнейшего из клиентов почтеннейшего из послов величайшего из халифов!

Хоттабыч опять краснеет, на сей раз от обиды, и вновь по привычке делает попытку гордо удалиться в бутылку, но вовремя спохватывается и небольшим торнадо лихо упаковывается в пустую банку из-под «ПИТа». Оказывается, джины не чураются технического прогресса!

Но по существу вопроса от шагающего в ногу с прогрессом Хоттабыча опять никакого проку, в оценке ибн Фадлана он явно субъективен и пристрастен. Но и при более объективном взгляде на поставленный вопрос ты, мой объективный читатель, можешь мне сказать, что и тебе вопрос кажется бессмысленным, ведь ибн Фадлан писал путевые заметки, описывал то, что видел сам, своими глазами. Разве можно не верить очевидцу?

Не верить очевидцу можно. Например, следователи-криминалисты далеко не всегда доверяют свидетельствам очевидцев и правильно делают. Свидетели могут неумышленно заблуждаться или умышлено вводить следствие в заблуждение. А верить или не верить ибн Фадлану, решать придется тебе самому, мой самостоятельный читатель. В любом случае прежде чем двигаться дальше, необходимо ответить на вопрос, который я задал Хоттабычу в начале раздела.

Первый сигнал тем, кто склонен безоговорочно верить ибн Фадлану как очевидцу, рассказывающего от первого лица виденное им самим своими глазами, звучит уже в самом начале путешествия, в Ургенче, то есть в местах отнюдь не столь отдаленных от Багдада, чтобы их считать экзотическими: «Итак, мы остались в аль-Джурджании [Ургенче] много дней. И замерзла река Джайхун [Амударья] от начала до конца ее и была толщина льда семнадцать четвертей…»

Не знаю, достигает ли глубина Амударьи в районе Ургенча семнадцати четвертей⁸⁵, но в любом случае льда такой толщины на ней быть не могло. Курьезно, что в этом месте во лжи ибн Фадлана уличает не кто-нибудь иной как Йакут: «…а это — ложь [(!) — В.Е.] с его [ибн Фадлана] стороны, так как самое большее на сколько река замерзает, это пять четвертей, и это бывает редко, а обычно это две четверти или три. Это я сам видел и спрашивал об этом жителей этой страны».

Второй звонок тихо тренькает в стране гузов, выведших, если верить ибн Фадлану, потрясающую породу овец: «Чаще всего пасутся овцы на снегу, выбивая копытами и разыскивая траву. А если они не находят ее, то они грызут снег и до крайности жиреют. А когда бывает лето, то они едят траву и худеют».

Мне бы таких овец! С ними только наше коротенькое северное лето как-то перебиться, а уж долгой снежной да вьюжной зимой они свое возьмут, такие курдюки себе нажрут! Развел бы их на даче — забот не знал. Во бизнес!

Конечно, может быть, это всего лишь описка ибн Фадлана или переписчика. Но где гарантия, что она единственная?

Но ладно, в конце концов речь об обыкновенных овцах. Никакой экзотики. То ли дело единорог, которого ибн Фадлан, оказывается, тоже встретил в своем путешествии по диким степям Приуралья: «В ней [степи] есть животное меньшее, чем верблюд, по величине, но выше быка. Голова его, это — голова барашка, а хвост — хвост быка, тело его — тело мула, копыта его подобны копытам быка. У него посередине головы один рог толстый круглый; по мере того, как он приближается к кончику, он становится все тоньше, пока не сделается подобным наконечнику копья. Из рогов иной имеет в длину от пяти локтей до трех локтей в соответствии с большим или меньшим размером животного. Оно питается листьями деревьев, имеющими превосходную зелень. Когда оно увидит всадника, то направляется к нему, и если под всадником был рысак, то рысак ищет спасения от него в усиленном бегстве, а если оно всадника догонит, то хватает его своим рогом со спины его лошади, потом подбрасывает его в воздухе и встречает его своим рогом, и не перестает делать таким образом, пока не убьет его».

Вот такое вот фантастическое животное с двухметровым⁸⁶ рогом!

Но не только в дикой степи встречались чудеса автору записок, кое-что он приберег и для почти цивилизованной, уже созревшей для обращения в ислам Булгарии: «В первую же ночь, которую мы переночевали в его [царя славян] стране, я увидел перед заходом солнца, как небесный горизонт сильно покраснел, и услышал в атмосфере сильный шум и ворчанье громкое. Тогда я поднял голову и вижу облако, подобное огню, недалеко от меня, и вижу, что ворчанье и шумы идут от него, и в нем видны подобия людей и лошадей, и в отдаленных фигурах, которые в облаке похожи на людей, видны копья и мечи, которые то казались мне совершенно ясными, то лишь кажущимися. И я увидел другой кусок, подобный этим фигурам, в котором также я увидел мужей, лошадей и оружие, и начал этот кусок нападать на тот кусок, как нападет эскадрон кавалерии на другой эскадрон. Мы же испугались этого и начали просить и молить, а жители смеются над нами и удивляются тому, что мы делаем… И таким образом это дело продолжалось некоторую часть ночи… Мы спросили об этом царя, и он сообщил, что его предки говорили, что эти всадники принадлежат к верующим и неверующим джиннам, и они сражаются каждый вечер, и что они не прекращают этого с тех пор, как они живут здесь, каждую ночь».

Впечатляет? Еще как! Если это просто гроза, то неужели ибн Фадлан никогда раньше не видел гроз? Или в Поволжье грозы какие-то особенные? Вроде бы нет. Может быть для тех мест характерны какие-то неординарные природные явления? Тоже вроде бы нет. Но даже если поверить, что в X веке на территории Булгара действительно еженощно происходило нечто столь удивительное, то как объяснить невероятную осведомленность новообращенного Джафара, и тем более его не помышлявших об исламе предков, в мусульманской мифологии, в частности не просто существовании джиннов, но и их подразделении на верующих и неверующих (в Аллаха)? Или же слова, вложенные ибн Фадланом в уста царя «славян», на самом деле принадлежат ему самому? Но, опять же, можно ли тогда верить рассказчику в остальном?

Еще один жирный штришок к портрету беспристрастного наблюдателя и объективного писателя: «У них много купцов, которые отправляются в землю турков, причем привозят овец, и в страну, называемую Вису, причем привозят соболей и черных лисиц. Мы видели у них домочадцев одного „дома“ в количестве пяти тысяч душ женщин и мужчин, уже всех принявших ислам, которые известны под именем аль-Баранджар».

Если со страной Вису, снабжающей булгар песцами и чернобурками, более-менее ясно: это весь наших летописей, предки вепсов, то аль-Баранджар — интереснейшая загадка ибн Фадлана достойная отдельного раздела, которые еще ожидает тебя, мой терпеливый читатель. Определенный артикль аль указывает на то, что это не просто домочадцы некого «дома», это — народ, племя. В то, что они поголовно (все пять тысяч!) мусульмане, поверить невозможно. Да и не нужно, ибн Фадлан явно привирает, в чем тут же сам проговаривается: «Для них [баранджарцев] построили мечеть из дерева, чтобы они молились в ней. Они не умеют читать, так что толпа делает (повторяя) то, как молятся другие».

Таким же образом можно обратить в ислам (христианство, буддизм и пр.) стадо обезьян. Они будут подражать молящимся еще лучше.

И далее еще одно невольное признание ибн Фадлана в обмане, а заодно и пример принятия арабских имен обращаемыми в ислам: «…как-то под моим [Ибн Фадлана] руководством принял ислам один человек [из баранджарцев] по имени Талут. Итак, я назвал его „Абдаллахом“, он же сказал: „Я хочу, чтобы ты назвал меня своим собственным именем Мухаммад“, и я это сделал. И приняли ислам его жена и его мать и его дети и всех их стали называть Мухаммадом. Я научил его произнесению: „Хвала Аллаху“ и „Скажи: он Аллах един“, и радость его от этих двух сур была больше, чем его радость, если бы он сделался царем славян».

Хорошо же были обращены баранджарцы, если ибн Фадлану пришлось лично заниматься этим еще раз, по крайней мере в отношении целой семьи! Что же касается последней фразы цитаты, то она, вновь заставляет представить себе стадо обезьян, после чего ее хочется слегка перефразировать: «Я дал ему [шимпанзе или орангутангу] банан и апельсин, и радость его от этих двух фруктов была больше, чем его радость, если бы он сделался царем славян».

Да и вообще, каким образом мог уже давно перейти в мусульманство народ, живущий, судя по тому, что он упомянут радом с весью, еще севернее только-только созревших для обращения булгар? Здесь автор записок безусловно выдает желаемое за действительное… во имя Аллаха, что простительно ему как истинному мусульманину. Однако где же, где объективный очевидец?

Но все это вместе взятое — цветочки. Ягодки, точнее ягодицы, и притом громадные, впереди. О них, и не только о них, рассказывает ибн Фадлану сам царь «славян»: «И он [царь славян] сказал: „Прибыла ко мне толпа купцов, которые сказали: „О царь, следовал по воде какой-то человек такой, что если он из народа близкого от нас, то мы не можем оставаться жить в этих поселениях, и не остается ничего другого, как переселиться“. Итак, я поехал верхом вместе с ними к реке, и вот, вижу, что в нем, меряя моим локтем, двенадцать локтей, и у него голова по величине — самый большой котел, какой только бывает, и нос больше четверти, а оба глаза огромны, а пальцы каждый больше четверти… И начали мы говорить с ним, а он не говорил нам ничего, но только смотрел на нас… Жил он у меня некоторое время. Бывало, не взглянет на него мальчик без того, чтобы не умереть, и беременная — без того, чтобы не выбросить своего плода. А если он овладеет человеком, то сжимает его обеими своими руками, пока не убьет. Когда же я увидел это, я повесил его на высокое дерево, пока он не умер…“»

Ты, мой брюзжащий читатель, скажешь, что я передергиваю, что это не свидетельство очевидца, самого ибн Фадлана, а рассказ Хасана-Алмуша-Балтавара-Джафара, а тот мог наплести чего угодно. Конечно. Но читаем дальше: «…„Если ты хочешь посмотреть на его кости и его голову, то я отправлюсь с тобою, чтобы ты посмотрел на них“. Я [Ибн Фадлан] же сказал: „Клянусь Аллахом, я очень хочу этого“. Итак, он поехал со мной верхом к большому лесу, в котором были огромные деревья. И вот уже разложился на дереве…, а голова его под деревом, и я увидел, что голова его подобна большой кадке, ребра его подобны самым большим сухим плодовым веткам пальм, и таковы же кости его голеней и обеих его локтевых костей. Я же изумился ему и удалился».

Итак, ибн Фадлан подтверждает слова царя «славян» как свидетель. Дальше больше. По словам царя, он справлялся об этом великане у народа Вису, который живет в трех месяцах пути на север, то есть все той же летописной веси, и получил от них такой ответ: «Этот человек из числа Яджудж и Маджудж, а они от нас на расстоянии трех месяцев, между нами и ими помещается море, на берегу которого действительно они находятся, и они, подобно скотам, совокупляются друг с другом. Аллах могучий и великий выводит для них каждый день рыбу из моря, и вот, приходит каждый из них, и с ним имеется нож, и отрезывает себе от нее столько, сколько достаточно ему и достаточно для его семьи. Если же он возьмет сверх того количества, которое их удовлетворяет, то заболит живот у него, и также у его семьи заболят животы, а иногда он умирает и умирают они все. Когда же они возьмут от рыбы то, что им нужно, она поворачивается и уходит в море. Итак, они каждый день этим живут. А между нами и ими море, которое находится у них с одной стороны, а горы, окружающие их, с других сторон, и стена также поместилась между ними и воротами, из которых они обычно выходили. А когда Аллах могучий и великий захочет вывести их в обитаемые земли, то он произведет для них раскрытие преграды и высыхание моря, и прекратится для них рыба».

Вот такая вставочка из Синдбада-морехода, приписанная бедной веси, которая, оказывается, знала не только про Аллаха, но и про Гога и Магога, а также и сугубо мусульманский миф о стене, выстроенной Александром Македонским, чтобы изолировать эту парочку от цивилизованного мира! Не иначе как баранджарцы, согласно ибн Фадлану, мусульмане с солидным стажем, успели научить кое-чему своих диких северных соседей. Воистину чудны дела твои, Господи. То есть, Аллах акбар\

Так при всем величии Аллаха нам с тобой, мой неподкупный читатель, становится ясно, что безоговорочно во всем верить рассказчику нельзя. Но во многом можно. Наиболее правдивы, что и естественно, попутные наблюдения ибн Фадлана, не отягощенные дидактикой и нарочитым стремлением к экзотике. Например, он мимоходом уловил слишком долгую длительность в Булгаре летнего дня по тому, что трудно стало соблюдать правильные интервалы между молитвами, в частности вечерней и утренней.

«Он [муэдзин] сообщил, что он вот уже месяц как не спит, боясь, чтобы не пропустить утренней молитвы, и это потому, что человек ставит котелок на огонь во время захода солнца, потом он читает утреннюю молитву и для котелка не приходит время закипеть… День у них очень длинный, именно в продолжение некоторой части года он длинен, а ночь коротка, потом ночь длинна, а день короток».

Правдивы описания флоры Булгара, быта и пищи булгар. Так что будем читать дальше, уже зная, кем оказались у ибн Фадлана «славяне» и оценив фантазию автора записок.

О русах

— Эй, Хоттабыч, хватит дрыхнуть! — Я щелкаю ногтем по банке из-под «ПИТа», жестяные бока которой мерно раздуваются и опадают в такт похрапыванию уютно устроившегося внутри Хоттабыча. — Расскажи-ка нам, о наивсеведающий, что ты знаешь о русах?

Храп прекращается, из банки вытягивается тоненькая струйка дыма и в меня укоризненно вперяется один единственный глаз с полусонно прикрытым веком. Похоже все остальное ленивый старикан извлекать из банки не собирается. Глаз тихо закрывается и вновь втягивается в баночное нутро, из которого раздается несколько гнусавых звуков, в которых с трудом угадывается:

— О, назойливейший из назойливейших…

Не в состоянии побороть искушение, я впечатываю гнусаво ворчащую банку каблуком в пол, после чего ворчанье затихает, зато вскоре из плоской банки вновь раздается могучий храп. Ничем этого джинна не проберешь! Ну и пусть дрыхнет зараза, все равно ничегошеньки он не знает: о славянах не слыхал, на Руси не бывал…

Ибн Фадлан тоже не бывал на Руси, слыхом не слыхал ни о Киеве, ни о каком-либо другом городе русов, но он, в отличие от Хоттабыча, видел живых русских купцов, приплывавших в Булгарию по торговым делам, даже общался с ними. Описание русов и их нравов составляет заметную часть его записок. Итак, каковы же они, русы начала X века?

Если ты еще не забыл, мой считающий ворон читатель, русы и славяне у ибн Фадлана — вовсе не одно и то же. К этому можно добавить, что не только у него, но и многих других арабских авторов. У ранее помянутого Константина Багрянородного русы (роос) также противопоставляются славянам (склавиниям). Правда, понимание славян у византийского императора гораздо ближе к нашему нынешнему, зато с русами — просто кошмар! Судя по приводимым Константином названиям днепровских порогов на языке русов, они какие-то германцы, может быть, скандинавы. Вообще сие письменное свидетельство византийского императора — один из сильнейших аргументов норманнистов, считающих русь «Повести временных лет» скандинавами. С тем большим интересом вчитаемся в описание русов ибн Фадланом, видевшим их, если не врет, своими глазами: «Он [Ибн Фадлан] сказал: я видел русов, когда они прибыли по своим торговым делам и высадились на реке Атиль [Волге]».

Теперь, читая ибн Фадлана, мы с тобой, мой настороженный читатель, все время будем помнить о Багрянородном И примерять к русам ибн Фадлана скандинавские мерки.

Начнем с первого впечатления рассказчика: «И я [Ибн Фадлан] не видел людей с более совершенными телами, чем они [русы]. Они подобны пальмам, румяны, красны».

Как видим, первое впечатление весьма благоприятно. Потому и часто цитируется. Общепринято, что румяность и краснота русов являются загаром белокожих людей, непривычным для араба. Эта предполагаемая белокожесть русов — один из расхожих аргументов норманнистов в пользу их скандинавского происхождения. Может быть, хотя сам загар не более чем догадка, а белокожими были не только скандинавы. А если не скандинавы, то кто?

Следующая часть описания внешности русов цитируется уже гораздо реже: «И от края ногтей кого-либо из русов до его шеи имеется собрание деревьев и изображений (вещей, людей?) и тому подобного».

То есть характерная черта русов — татуировка по всему телу. Вряд ли это типично для скандинавов, да и вообще любого народа. Татуировка, скорее всего, — черта не национальная, а профессиональная, ведь ибн Фадлан общался с купцами, приплывшими в Булгар по Волге, то есть моряками. Тем не менее, знатокам истории «тату» есть, над чем поразмыслить: скандинавы эти татуированные русы или нет?

Теперь перейдем к одежде, сначала мужской: «Они [русы] не носят ни курток, ни кафтанов, но носит какой-либо муж из их числа кису, которой он покрывает один свой бок, причем одна из его рук выходит из нее. С каждым из них имеется секира и меч и нож, и он никогда не расстается с тем, о чем мы сейчас упомянули. Мечи их плоские, с бороздками, франкские».

К сожалению никаких ученых комментариев к фадлановской «кисе» я не видел. Так что о мужской одежде русов нам с тобой, заинтригованный читатель, остается только делать самостоятельные выводы на основании самого описания. Судя по нему, «киса» похожа на греческую хламиду или римский солдатский плащ sagum [сагум]. Сравнение с последним представляется более уместным, так как вооружены русы были до зубов и экипированы скорее как профессиональные солдаты, чем мирные купцы.

Итак, одежда мужской части русов на скандинавскую не больно-то похожа. Мужчины одевались на греко-римский манер. Зато их вооружение вполне похоже на типичное вооружение викингов, хотя было ли что-либо в вооружении характерным только для викингов? И этот вопрос следовало бы прокомментировать специалистам по вооружению раннего средневековья. И все же судя по мужской одежде: скорее не скандинавы?

Теперь об одежде женской: «А что касается каждой женщины из их числа, то на груди ее прикреплено кольцо или из железа, или из серебра, или из меди, или из золота, в соответствии с денежными средствами ее мужа и с количеством их. И у каждого кольца — коробочка, у которой нож, также прикрепленный на груди. На шеях у женщин несколько рядов монист из золота и серебра, так как, если человек владеет десятью тысячами дирхемов, то он справляет свой жене одно монисто в один ряд, а если владеет двадцатью тысячами, то справляет ей два мониста, и таким образом каждые десять тысяч, которые у него прибавляются, прибавляются в виде одного мониста у его жены, так что на шее какой-нибудь из них бывает много рядов монист. Самое лучшее из украшений у русов, это зеленые бусы из той керамики, которая находится на кораблях. Они заключают торговые контракты относительно них, покупают одну бусину за дирхем и нанизывают, как ожерелья, для своих жен».

Читаешь описание, и перед мысленным взором встает этакая цыганка, увешанная монистами с предостерегающе поблескивающим на груди ножом. Только вот что за кольцо с коробочкой? Так же, как в случае с загаром, существует общепринятое мнение, что кольцо и коробочкой на груди каждой женщины ибн Фадлан называет коробчатую фибулу, которая тоже рассматривается как скандинавский элемент одежды. Действительно, женский скандинавский костюм включал фибулы, правда не одну, а две, и чаще черепаховидные, чем коробчатые. Но дело даже не в этом. Фибула — ординарная застежка, предшественница «английской булавки», широко известная с эпохи бронзы во всем мире. Без сомнения ибн Фадлану тоже. Так что фибулу он должен был бы назвать фибулой, застежкой или булавкой, но никак не коробочкой.

Зато в большем соответствии с описанием ибн Фадлана скандинавские женщины носили нитки янтарных бус и подвешенный к одной из фибул небольшой нож. Таким образом, хотя и здесь не все однозначно, женский наряд вроде бы больше мужского походит на скандинавский. То есть женщины русов скандинавки?

Но… По словам самого же ибн Фадлана женщины русов — это рабыни и наложницы, привезенные ими в Булгар на продажу. Да это и естественно, вряд ли купцы предпринимали далекие торговые путешествия с семьями. А если «женщины русов», виденные ибн Фадланом, — это захваченные в разбойничьем набеге или купленные-перекупленные рабыни, то они не обязаны были быть той же «национальности», что и их господа, сами русы! Скорее наоборот. Тогда, если женщины русов скандинавки, то тогда сами русы — не скандинавы?

Теперь посвятим некоторое время нравам русов, и, да простит меня мой незлобивый читатель, не только русов. Уж больно ярки и выразительны у ибн Фадлана характеристики некоторых других народов. Грех такое пропустить.

Начнем однако все же с особенностей русов, причем таких, которые вообще обходятся молчанием любителями цитировать ибн Фадлана: «Они [русы] грязнейшие из тварей Аллаха, — они не очищаются от испражнений, ни от мочи, и не омываются от половой нечистоты и не моют своих рук после еды, но они как блуждающие ослы…»

«Грязнейшие из тварей Аллаха» и «блуждающие ослы» — сильно сказано! Впрочем, эмоциональный накал снижает сам же ибн Фадлан, который ранее практически теми же словами характеризовал гузов: «Вместе с тем они [гузы] как блуждающие ослы, не изъявляют покорности Аллаху, не обращаются к разуму и не поклоняются ничему, но называют своих наибольших старцев господами… Они не очищаются от экскрементов и от урины и не омываются от половой нечистоты и не делают другого чего-либо подобного. Они не имеют никакого дела с водой, особенно зимой».

Заставить бы этого чистоплюя-араба поиметь дело с водой в тридцатиградусный мороз! А на блуждающих ослов вообще особого внимания обращать не стоит, это обычный арабский штамп по отношению к заблудшим душам не воспринявших ислам. Однако «грязнейшие из тварей Аллаха» — это серьезнее. Вообще-то все встречавшиеся ибн Фадлану народы особой чистоплотностью, по арабским понятиям, не отличались: «…и вот мы прибыли в страну народа турок, называемого аль-Башгирд [башкиры]. Мы остерегались их с величайшей осторожностью, потому что это худшие из турок, самые грязные из них и более других посягающие на убийство. Встречает человек человека, отсекает ему голову, берет ее с собой, а его самого оставляет».

Но все-таки русам по этой части ибн Фадлан оказывает сомнительную честь, выводя их в лидеры: гузы — просто грязные, башкиры — самые грязные, а вот русы — грязнейшие! Несколько скрашивает впечатление лишь то, что в других «номинациях» у ибн Фадлана иные лидеры. Поинтересуемся ими для развлечения тебя, мой засыпающий под храп Хоттабыча читатель: «Женщины их [гузов] не закрываются от их мужчин и… не закрывают ничего из своего тела от кого-либо из людей. И действительно, как-то в один из дней мы остановились у человека из их числа и уселись, и жена этого человека вместе с нами. И вот, между тем, как она с нами разговаривала, вот она открыла свой „фардж“ и почесала его в то время, как мы смотрели на нее. Тогда мы закрыли свои лица и сказали: „Прости господи!“ Муж же ее засмеялся и сказал переводчику: „Скажи им, — мы открываем его в вашем присутствии и вы видите его, а она охраняет его так что к нему нет доступа. Это лучше, чем если она закроет его и уступит его кому-либо“».

Или: «Они [башкиры] бреют свои бороды и едят вшей, когда какая-нибудь из них будет изловлена. Кто-либо из них детально исследует шов своей куртки и разгрызает вшей своими зубами».

Попутно не могу не обратить твое внимание, мой сразу проснувшийся читатель, на еще одну яркую заметку о верованиях древних башкир: «…каждый из них [башкир] вырезает кусок дерева величиной с фалл и вешает его на себя, и если захочет отправиться в путешествие или встретит врага, то целует его, поклоняется ему и говорит: „О, господин, сделай мне то-то и то-то“. И вот я [Ибн Фадлан] сказал переводчику: „Спроси кого-либо из них, какое у них оправдание этому и почему он сделал это своим богом?“ Он сказал: „Потому, что я вышел из подобного этому и не знаю относительно себя самого иного творца, кроме этого“». По-моему, достойный ответ! Тут невольно вспоминается анекдот-поговорка о том, что у русских хорошо получается только то, что они делают не руками. Не проявление ли это башкирского субстрата? Однако ладно, шуточки в сторонку. Пора вернуться к русам.

Следующая характеристика их нравов тоже не из числа часто цитируемых: «Они [русы] прибывают из своей страны и причаливают свои корабли на Атиле [Волге], а это большая река, и строят на ее берегу большие дома из дерева, и собирается их в одном таком доме десять или двадцать, — меньше или больше, и у каждого из них скамья, на которой он сидит, и с ним сидят девушки — восторг для купцов. И вот один из них сочетается со своей девушкой, а товарищ его смотрит на него. Иногда же соединяются многие из них в таком положении одни против других, и входит купец, чтобы купить у кого-либо из них девушку, и застает его сочетающимся с ней, и рус не оставляет ее, или же удовлетворит отчасти свою потребность».

Что это, половая распущенность? Вряд ли, скорее простота нравов и особенности быта. Вроде бы из только что прочитанного следует, что все русы, будучи приезжими в Булгаре, живут вместе со своими наложницами в больших общих домах. Подробностей ибн Фадлан не приводит, так что трудно понять, то ли это восточные постоялые дворы, то ли скандинавские «большие дома». Скорее все же первое, потому что в доме, похоже, всего одна комната, в которой у каждого руса только по лавке. Куда тут денешься, когда вся жизнь на виду? В этом русы ничем не лучше и не хуже других народов того времени, так что вряд ли эта цитата поможет в определении их этнического лица. По крайней мере ничего скандинавского здесь не проглядывает. Так все же скандинавы или нет?

Вообще-то, если русы действительно такие редкостные грязнули, грязнее гузов и башкир, то пусть уж тогда они будут скандинавами, так им и надо. Ан нет, далее неожиданно выясняется, что ибн Фадлан опять наврал, и русы вовсе не столь безнадежны в смысле личной гигиены: «И у них [русов] обязательно каждый день умывать свои лица и свои головы посредством самой грязной воды, какая только бывает… а именно так, что девушка приходит каждый день утром, неся большую лохань с водой, и подносит ее своему господину. Итак, он моет в ней свои обе руки и свое лицо и все свои волосы. И он моет их и вычесывает их гребнем в лохань. Потом он сморкается и плюет в нее и не оставляет ничего из грязи, но все это делает в эту воду. И когда он окончит то, что ему нужно, девушка несет лохань к тому, кто сидит рядом с ним, и тот делает подобно тому, как делает его товарищ. И она не перестает переносить ее от одного к другому, пока не обойдет ею всех находящихся в этом доме, и каждый из них сморкается и плюет и моет свое лицо и свои волосы в ней».

Все-таки русы моются, хотя и довольно оригинальным способом, явно экономя воду. Интересно, с чего бы экономить воду скандинавам, да еще и морякам, большую часть жизни проводящим на воде? Скорее так умывались бы обитатели южных засушливых степей, чем изобилующих водой и снегом северных краев. Значит, не скандинавы?

Теперь о верованиях русов: «И как только приезжают их корабли… каждый из них выходит и несет с собою хлеб, мясо, лук, молоко и набид⁸⁷, пока не подойдет к высокой воткнутой деревяшке, у которой имеется лицо, похожее на лицо человека, а вокруг нее (куска дерева) маленькие изображения, а позади этих изображений стоят высокие деревяшки, воткнутые в землю. Итак, он подходит к большому изображению и поклоняется ему, потом он говорит ему: „О, мой господин, я приехал из отдаленной страны и со мною девушек столько-то и столько-то голов и соболей столько-то и столько-то шкур“, пока не сообщит всего, что он привез с собою из своих товаров — „и я пришел к тебе с этим даром“; — потом он оставляет то, что было с ним, перед этой деревяшкой, — „и вот, я желаю, чтобы ты пожаловал мне купца с многочисленными динарами и дирхемами, и чтобы он купил у меня, как я пожелаю, и не прекословил бы мне в том, что я скажу“. Потом он уходит. И вот, если для него продажа его бывает затруднительна и пребывание его задерживается, то он опять приходит с подарком во второй и третий раз, а если все же оказывается трудным сделать то, что он хочет, то он несет к каждому изображению из числа этих маленьких изображений по подарку и просит их о ходатайстве и говорит: „Это жены нашего господина и дочери его и сыновья его“. И он не перестает обращаться к одному изображению за другим, прося их и моля у них о ходатайстве и униженно кланяясь перед ними. Иногда же продажа бывает для него легка, так что он продаст. Тогда он говорит: „Господин мой уже исполнил то, что мне было нужно, и мне следует вознаградить его“. И вот, он берет известное число овец или рогатого скота и убивает их, раздает часть мяса, а оставшееся несет и бросает перед этой большой деревяшкой и маленькими, которые находятся вокруг нее, и вешает головы рогатого скота или овец на эти деревяшки, воткнутые в землю. Когда же наступает ночь, приходят собаки и съедают все это. И говорит тот, кто это сделал: „Уже стал доволен господин мой мною и съел мой дар“».

На первый взгляд картина напоминает зарисовку из «Повести временных лет» об идолах, установленных Владимиром в Киеве. Однако похожесть лишь внешняя. Здесь речь скорее не о политеистическом пантеоне, а о простейшем культе предков, о семейных богах. Аналогии такому древнейшему языческому культу следует искать не столько в «Повести», сколько в Ветхом завете. Можно поискать и в Скандинавии, но зачем ходить так далеко, если схожие верования были повсеместно?

В последней цитате достоин отдельного внимания перечень товаров, которые привозят русы в Булгар. Это девушки, то есть рабыни, соболя и шкуры (меха?). Непонятно с овцами и рогатым скотом, объект ли это продажи или покупки в торговле. Знать бы еще, откуда брались невольники и невольницы, но в целом, пожалуй, товары на продажу у русов северного происхождения. Все-таки скандинавы?

Однако еще пара заметок о нравах русов: «И если кто-нибудь из них заболеет, то они забивают для него шалаш в стороне от себя и бросают его в нем, и помещают с ним некоторое количество хлеба и воды, и не приближаются к нему и не говорят с ним, но посещают его каждые три дня, особенно если он неимущий или невольник. Если же он выздоровеет и встанет, он возвращается к ним, а если умрет, то они сжигают его. Если же он был невольником, они оставляют его в его положении, так что его съедают собаки и хищные птицы».

Как видим, никакой заботы о больных сотоварищах русы не проявляют. Если это национальная черта, то чья? Скандинавская?

Общеизвестно, что важной этнической характеристикой является похоронный обряд. К счастью, ибн Фадлан подробно описал похороны одного знатного руса. Учитывая важность обряда и пространность описания похорон у ибн Фадлана, целесообразно посвятить ему отдельный раздел.

О похоронах знатного руса

— Хоттабыч, как положено хоронить покойников?

Я колочу плоской храпящей банкой из-под «ПИТа» об пол, и из ее нутра живенько материализуется джинн, целиком, если не считать нехватки одной туфли, но насквозь пропахший пивом и, кажется, изрядно навеселе.

— О, бестолковейший из бестолковейших, хвала Аллаху — Господу миров, ибо нет божества, достойного поклонения, кроме одного лишь Аллаха, у Которого нет сотоварища, а Мухаммед — Его раб и посланник, да ниспошлет Аллах благословение не него самого, членов его семьи и всех его сподвижников!..

— Послушай, сподвижник, а нельзя ли покороче?

Хоттабыч косится на меня красноватым глазом и набирает в легкие побольше воздуха. Приходится выразительно щелкнуть пивной банкой. Джинн тут же выпускает воздух, лихо ныряет в свою банку, и из ее недр доносится его замогильный обиженный голос:

— О, необразованнейший из необразованнейших, читай книгу досточтимого Абду-Рахмана бин Абдуллах Аль-Гайса, да одарит его Аллах своей милостью⁸⁸.

Но мы с тобой, мой не разбрасывающийся вниманием читатель, не станем отвлекаться от ибн Фадлана. А тот пишет: «А это бывает так, что для бедного человека из их числа делают маленький корабль, кладут мертвого в него и сжигают корабль…»

Сжигание покойника в корабле! Этот обряд мы еще помусолим, но по первому впечатлению, мой потирающий руки читатель, столь характерный обряд тяжелой гирей плюхается на норманнистскую чашу весов, и антинорманнистская чаша взмывает в поднебесную высь. Точно скандинавы?

Однако продолжим цитату: «…а для богатого поступают так: собирают его деньги и делят их на три трети, — одна треть остается для его семьи, одну треть употребляют на то, чтобы для него на нее скроить одежды, и одну треть, чтобы приготовить на нее набид, который они будут пить в день, когда его девушка убьет сама себя и будет сожжена вместе со своим господином; а они, всецело предаваясь набиду, пьют его ночью и днем, так что иногда кто-либо из них умирает, держа чашу в своей руке».

Надо же, оказывается, напиваться на поминках до смерти русские умели еще более тысячи лет назад! А кто сомневался? Но нам любопытны подробности, и… их есть у ибн Фадлана! Сам сильно заинтересовавшийся необычным обрядом, араб описывает похороны одного из главарей русов со всеми деталями. Те столь живописны и многочисленны, что несмотря на большой объем я не буду комкать и кромсать цитату: «…дошло до меня [Ибн Фадлана] известие о смерти одного выдающегося мужа из их числа. И вот они положили его в его могиле и покрыли ее крышей над ним на десять дней, пока не закончили кройки его одежд и их сшивания… (наконец) говорит его семья его девушкам и его отрокам: „Кто из вас умрет вместе с ним?“ Говорит кто-либо из них: „Я“. И если он сказал это, то это уже обязательно, так что ему уже нельзя обратиться вспять. И если бы он захотел этого, то этого не допустили бы. И большинство из тех, кто поступает так, это девушки. И вот, когда умер этот муж, о котором я упомянул раньше, то сказали его девушкам: „Кто умрет вместе с ним?“ И сказала одна из них: „Я“. И поручили ее двум девушкам, чтобы они оберегали ее и были бы с нею, где бы она ни ходила, до того даже, что они иногда мыли ей ноги своими руками. И принялись родственники за его дело, — кройку одежды для него, за приготовление того, что ему нужно. А девушка каждый день пила и пела, веселясь, радуясь будущему. Когда же пришел день, в который будет сожжен он и девушка, я прибыл к реке, на которой находился его корабль. И вот, вижу, что он уже вытащен на берег и для него поставлены четыре подпорки из дерева… и поставлено также вокруг корабля нечто вроде больших помостов… Потом корабль был протащен дальше, пока не был помещен на эти деревянные сооружения. И они начали уходить и приходить, и говорили речью, которой я не понимаю. А мертвый был далеко в своей могиле [еще раньше, сразу после смерти, покойник был помещен во временную могилу-склеп на все время подготовки тризны]… Потом они принесли скамью, и поместили ее на корабле и покрыли ее стегаными матрацами и парчой византийской и подушками из парчи византийской, и пришла женщина старуха, которую называют ангел смерти, и разостлала на скамье постилки, о которых мы упомянули. И она руководит обшиванием его и приготовлением его, и она убивает девушек. И я увидел, что она ведьма, толстая и мрачная. Когда же они прибыли к его могиле, они удалили в сторону землю с деревянной покрышки и удалили в сторону это дерево и извлекли мертвого в изаре, в котором он умер, и вот, я увидел, что он уже почернел от холода… А они еще прежде поместили с ним в его могиле набид и некий плод и тунбур. Итак, они вынули все это, и вот он не завонял, и не изменилось у него ничего, кроме его цвета. Итак, они надели на него шаровары и гетры, и сапоги, и куртку, и парчовый кафтан с пуговицами из золота, и надели ему на голову шапку из парчи, соболевую».

Здесь мы чуть-чуть прервемся, чтобы еще раз обратить наше внимание на одежду, в которой знатный рус вступает в иной мир. Шаровары, гетры и парчовый кафтан с золотыми пуговицами как-то не вяжутся в моем представлении с образом варяга. Такие одежки более к лицу запорожскому казаку, если бы не парчово-соболиная «шапка Мономаха», которая, впрочем, тоже не кажется атрибутом одежды викинга. Какие же это скандинавы?

Но дальше, дальше… «И они понесли его, пока не внесли его в ту кабину, которая имеется на корабле, и посадили его на матрац, и подперли его подушками, и принесли набид и плод и благовонное растение и положили его вместе с ним. И принесли хлеба, и мяса, и луку, и бросили его перед ним, и принесли собаку, и разрезали ее на две части, и бросили в корабле. Потом принесли все его оружие и положили к его боку. Потом взяли двух лошадей и гоняли их обеих, пока они обе не вспотели. Потом они разрезали их обеих мечом и бросили их мясо в корабле, потом привели двух коров и разрезали их обеих также и бросили их обеих в корабле. Потом доставили петуха и курицу, и убили их, и бросили их обоих в нем. А девушка, которая хотела быть убитой, уходя и приходя входит в одну за другой из юрт, причем с ней соединяется хозяин юрты и говорит ей: „Скажи своему господину: „право же, я сделала это из любви к тебе““. Когда же пришло время после полудня, в пятницу, привели девушку к чему-то, что они уже раньше сделали наподобие обвязки больших ворот, и она поставила обе свои ноги на руки мужей и она поднялась над этой обвязкой, обозревая окрестность, и говорила нечто на своем языке, после чего ее спустили, потом подняли ее во второй раз, причем она совершила то же действие, что и в первый раз, потом ее опустили и подняли в третий раз, причем она совершила то же, что сделала два раза. Потом подали ей курицу, она же отрезала ее голову и забросила ее. Они взяли эту курицу и бросили ее в корабле. Я же спросил у переводчика о том, что она сделала, а он сказал: „Она сказала в первый раз, когда ее подняли: вот я вижу моего отца и мою мать — и сказала во второй раз: вот все мои умершие родственники сидящие — и сказала в третий раз: вот я вижу моего господина сидящим в саду, а сад красив, зелен, и с ним мужи и отроки, и вот он зовет меня, так ведите же к нему“. И они прошли с ней в направлении к кораблю. И вот она сняла два браслета, бывших на ней, и дала их оба той женщине, которая называется ангел смерти, той, которая убивает ее. И девушка сняла два ножных кольца, бывших на ней, и дала их оба тем двум девушкам, которые перед этим служили ей, а они обе дочери женщины, известной под именем ангела смерти. Потом ее подняли на корабль, но еще не ввели ее в кабину, и пришли мужи, неся с собой щиты и деревяшки, и подали ей кубком набид, и вот она пела над ним и выпила его. Переводчик же сказал мне, что она прощается этим со своими подругами. Потом дан был ей другой кубок, и она взяла его и затянула песню, причем старуха побуждала ее к питью его и чтобы войти в кабину, в которой находится ее господин. И вот я увидел, что она уже заколебалась и хотела войти в кабину, но всунула свою голову между ней и кораблем, старуха же схватила ее голову и всунула голову в кабину и вошла вместе с девушкой, а мужи начали ударять деревяшками по щитам, чтобы не был слышен звук ее крика, причем взволновались бы другие девушки, и перестали бы искать смерти вместе со своими господами. Потом вошли в палатку шесть мужей и совокупились все с девушкой. Потом положили ее на бок рядом с ее господином и двое схватили обе ее ноги, двое обе ее руки, и наложила старуха, называемая ангелом смерти, ей вокруг шеи веревку, расходящуюся в противоположные стороны, и дала ее двум мужам, чтобы они оба тянули ее, и она подошла, держа в руке кинжал с широким лезвием, и вот начала втыкать его между ее ребрами и вынимать его, в то время, как оба мужа душили ее веревкой пока она не умерла. Потом подошел ближайший родственник этого мертвеца, взял деревяшку и зажег ее у огня, потом он, будучи голым, пошел задом… к кораблю… зажженная деревяшка в одной его руке, а другая его рука лежала на заднем проходе, пока не зажег сложенного дерева, бывшего под кораблем. Потом подошли люди с кусками дерева для подпалки и дровами, и с каждым из них деревяшка (лучина?), конец которой он перед тем воспламенил, чтобы бросить ее в эти куски дерева (подпал). И принимается огонь за дрова, потом за корабль, потом за кабину и за мужа, и за девушку, и за все, что в ней находилось. Подул большой, ужасающий ветер, и усилилось пламя огня, и разгорелось неукротимое воспламенение огня».

Что же можно почерпнуть из этого пространного описания? Много и ничего.

В числе жертвенных животных упоминаются: собака, пара лошадей (лошадь и конь?), пара коров (корова и бык?), петух с курицей и курица еще раз отдельно. Все как-то невыразительно. Можно ли говорить на основании одной лишней курицы об особом отношении русов к отряду куриных? Константин Багрянородный говорит о гадании на петухах как однозначно характерной черте русов: «На этом острове [острове св. Григория на Днепре] они [росы] совершают свои жертвоприношения, так как там стоит громадный дуб: приносят в жертву живых петухов, укрепляют они и стрелы вокруг дуба, а другие — кусочки хлеба, мясо и что имеет каждый, как велит их обычай. Бросают они и жребий о петухах: или зарезать их, или съесть, или отпустить их живыми».

Кусочки хлеба и мясо, полностью совпадающие у Багрянородного и ибн Фадлана, могут рассматриваться как подтверждение того, что речь идет об одних и тех же русах, то есть скандинавах. Но, как справедливо примечает Багрянородный, это то, «что имеет каждый», простейшая еда, которую едят все независимо от национальности, что практически дезавуирует свидетельство для этнической детерминации. То же самое можно сказать о петухе и курице ибн Фадлана. Хотя может быть как раз «лишняя» третья курица (или петух?), у которой предназначенная в жертву девушка отрезала и забросила куда-то голову, и была «гадательной»? Но, опять же, не видно причины считать гадание на петухах каким-то скандинавским обычаем. Скорее уж кельтским.

Ибн Фадлан подчеркивает, что все жертвенная живность была разрублена мечом на две части и в таком виде оставлена на корабле. Я никогда не слышал о такой особенности скандинавских похоронных обрядов «эпохи викингов», хотя, конечно, не будучи специалистом археологом, могу ошибаться (тем боле что ошибаются и специалисты).

Теперь об «ангеле смерти». Тут вообще все непонятно. Из текста ибн Фадлана следует, что приканчивающая обреченных старуха — профессиональная наследственная шаманка. Она и ее дочери, которые помогают старухе и со временем примут должность, кормятся с жертв. Спрашивается, возят ли русы везде с собой этих профессионалок вместе с их потомством, отнимая тем самым на кораблях драгоценное место у товаров? Как-то не верится в такое. Или шаманки местные? Но тогда чей обычай описывает ибн Фадлан: пришлых купцов-русов или местных «славян»-булгар?

То же самое в отношении разнузданной поминальной оргии. До сих пор со слов самого ибн Фадлана складывалось впечатление, что все русы живут в больших домах, чем-то вроде постоялых дворов для купцов, где моются в общей лохани и по мере желания совокупляются со своими наложницами. Но вот обреченная девушка «…уходя и приходя входит в одну за другой из юрт, причем с ней соединяется хозяин юрты». Откуда взялись юрты, и куда делись общие дома? Ясно, что юрты — это нечто другое, поскольку в каждой есть свой хозяин. Потому напрашивается вопрос, пошла ли девушка «по рукам» русов или местных жителей? Если русов, то почему они оказались в юртах, а не на постоялом дворе? Если аборигенов, то какой в этом вообще смысл, почему вдруг блудливые хозяева юрт озаботились загробным будущим девушки и, стараясь уйти от ответственности, учат ее обманывать мертвого хозяина: «Скажи своему господину: „право же, я сделала это из любви к тебе“»?

В общем сплошные нескладушки. Невольно снова и снова задаешься вопросом, что здесь свидетельство очевидца, а что — очередные охотящиеся за всадниками единороги и летающие по ночному небу ифриты? Можно ли отделить во всем этом зерна от плевел? Не знаю. Вне сомнений ли сам факт, что тело умершего сжигается в корабле и вместе с кораблем, и последний служит вместо дров для погребального костра? Ведь все знают, что обряд кремации в корабле — это истинно нордический обычай, характерный только для викингов. Поэтому если знатного руса сжигают в корабле, то он безусловно скандинав, и тут ничего не попишешь.

Попишешь. Все не столь просто. Ахейцы, осаждавшие Трою, тоже сжигали тела своих павших героев в кораблях еще за две тысячи лет до викингов. Тем не менее вряд ли этот обычай можно назвать общегреческим. Равно как нельзя назвать его и общескандинавским. На берегах Скандинавии обряд кремации в ладье появляется очень локально в пространстве и времени: в шведском Упланде (нынешняя центральная Швеция) так называемого вендельского периода (VI–VIII века н. э.). Обряд появляется в готовом сформировавшемся виде, генезис его неясен, что заставляет предполагать, что он был занесен сюда извне. Откуда? Неизвестно. Можно лишь строить догадки.

Почему ахейцы, для которых корабли были единственным средством вернуться домой, все же сжигали их с телами своих мертвых? Да потому что не находили другого выхода. В безлесных окрестностях Трои древесина кораблей была единственным горючим материалом для погребального костра. (Ахилл, жалея свой корабль, уломал Агамемнона приостановить военные действия и отрядить все греческое войско на доставку дров для кремации друга Патрокла из далекого леса.) Так же, как в случае с ахейцами, мне кажется, «скандинавский» обряд сжигания тела в ладье мог родиться только в среде путешественников-моряков и только там, где нет лесов, где трудно найти достаточно дров для погребального костра. То есть никак не в Скандинавии. Не буду настаивать на том, что его родиной были именно степи Северного Причерноморья, а изобретателями любимые мною готы или более широко «черноморская русь» — ты мой любящий пофантазировать читатель, можешь сам поискать свои альтернативы.

Конечно, речь идет не о кремации вообще, кремация как похоронный обряд был свойствен многим народам Европы, включая, в частности, всех германцев и всех славян. Безусловно сжигание покойников было данью традиции, но, как и всякая сакральная традиция, она имела свое философское обоснование, которое один из русов, посмеиваясь в усы над глупым, по его мнению, арабом, поведал через переводчика ибн Фадлану: «Вы, арабы, глупы… Воистину, вы берете самого любимого для вас человека и из вас самого уважаемого вами и бросаете его в землю, и съедают его прах и гнус и черви, а мы сжигаем его во мгновение ока, так что он входит в рай немедленно и тотчас… По любви господина его к нему вот уже послал он ветер, так что он унесет его за час».

Здесь не место для дискуссии о преимуществах и недостатках кремации и ингумации тем более что русы переходят к очень интересному и важному для нас этапу похорон: «…они построили на месте этого корабля, который вытащили из реки, нечто подобное круглому холму и водрузили в середине его большую деревяшку хаданга, написали на ней имя этого мужа и имя царя русов и удалились».

Ах, Фадланыч, Фадланыч, лентяй чертов!! Ну как же ты так?! Что стоило переписать эти имена? Представляешь, мой затаивший дыхание читатель, что было бы, если бы записал бестолковый араб хотя бы имя царя русов. Например, было бы это нечто похожее на Хельги, тогда заткнулись бы антинорманисты, потому что Хельги — форма оригинальная скандинавская, а значит, русы говорили по-скандинавски, и супротив такого явно факта, недвусмысленно подтверждающего Константина Багрянородного, «права не покачаешь». А если бы записал Фадланыч что-то вроде Олег, то пришлось бы заткнуться норманистам, ведь форма Олег уже адаптирована в некой ненорманнской среде, другой вопрос славянской, финской, аланской или готской. Да и мне не с руки было бы вякать, что никакого Вещего Олега никогда в природе не существовало. А если бы он написал…

Впрочем, чего вилами по воде водить да душу травить. Ничего не написал ибн Фадлан, поленился, и мы так никогда и не узнаем, что за имена вырезали русы на столбе над курганом… А ведь мог, мог, подлый арабишка, когда хотел! В Ургенче подметил и записал, редиска, нехороший человек: «Потом говорит [житель Ургенча]: паканд, что значит „хлеб“». И сразу ясно, что жители Ургенча говорили на фарси (персидском). И у гузов честно отработал халифов хлеб: «Гузы говорят „бир Тенгри“, следовательно они — тюрки». Верно подмечено, действительно тюрки. Какие могут быть сомнения⁸⁹?

А вот на каком языке говорили русы, из-за небрежности ибн Фадлана так навсегда и осталось бы тайной, если бы не Константин Багрянородный. Но и того, даром что император, перепроверить тоже было бы неплохо. Увы!

Как бы то ни было, несомненный факт, что у русов было письменность. Какая? Если бы ибн Фадлан не поленился скопировать надпись над курганом, то мы бы знали и это. А так опять полная неопределенность. Поскольку Кирилл и Мефодий ко времени путешествия ибн Фадлана на Волгу уже давно почили в бозе, надпись вполне могла быть сделана кириллицей или глаголицей. Но могла и быть вырезана рунами, младшим футарком, который продолжал бытовать в Скандинавии X века.

Что ж, посетовав еще раз на разгильдяйство ибн Фадлана продолжим чтение. Тем более что умолчав имя царя русов, ибн Фадлан достаточно выразительно, хотя и поверхностно, описал его образ жизни.

Об образе жизни русского царя

— Эй, Хоттабыч, сколько жен положено султану? — привычно стучу пивной банкой с храпящим джинном об пол.

В ответ доносится гнусавое мычание, в котором смутно угадывается мелодия из «Кавказской пленницы»: «Если б я был султан, я б имел трех жен…».

— А чего так мало? Твой любимый Сулейман Давидович эвона, три сотни ублажал, не считая еще семьсот наложниц.

Банка перестает мычать, и из нее доносится душераздирающий вздох:

— Тем и погубил Иудею и Израиль, мир с ними обоими.

В пивной банке слышится какая-то возня, затем заикающийся голос добавляет:

— Во имя Ивана Т-таранова всеб-благого и… — фраза завершается мощным всхрапом.

Однако в истории, в отличие от географии, Хоттабыч не такой уж и профан! Тонко подметил про Соломона: когда слишком много наследников, дело добром не кончается.

Так и князь-Креститель, Владимир бишь Красное Солнышко, сам собрал Русь, да сам по сути дела и предопределил ее развал, наплодив дюжину сыновей от множества жен. Впрочем, князем Владимира я назвал по привычке. На самом деле звался он не князем, а каганом, поверим в этом такому авторитету как киевский митрополит Иларион и другим лучше знавшим титул владыки аборигенам⁹⁰. Правда, ибн Фадлан владыку русов называет и не каганом, и не князем, а более абстрактно царем, и посвящает порядкам в его дворце целый абзац.

«К обычаям царя русов относится то, что вместе с ним в его дворце находятся четыреста мужей из числа богатырей, его сподвижников, и находящиеся у него надежные люди из их числа умирают при его смерти и бывают убиты, сражаясь за него. И с каждым из них девушка, которая служит ему и моет ему голову и приготовляет ему то, что он ест и пьет, и другая девушка, которую он употребляет как наложницу. И эти четыреста мужей сидят под его ложем (престолом). А ложе его огромно и инкрустировано драгоценными самоцветами. И с ним сидят на этом ложе сорок девушек для его постели. Иногда он употребляет как наложницу одну из них в присутствии своих сподвижников, о которых мы выше упомянули. И он не спускается со своего ложа, так что, если он захочет удовлетворить потребность, то он удовлетворяет ее в таз, а если он захочет поехать верхом, то лошадь его подводится к ложу, так что он садится на нее верхом с него. А если он захочет сойти с лошади, то подводится его лошадь к ложу настолько, чтобы он сошел со своей лошади. У него есть заместитель, который управляет войсками и нападает на врагов и замещает его у его подданных».

Легенда первых монет Киевской Руси, отчеканенных Владимиром I, включала слова: «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ». Традиционно понимая этот стол как престол (отсюда стольный град, столица), представляешь себе княжеский трон — большое такое кресло с высокой спинкой, бархатной подушкой, инкрустированное златом-серебром и усыпанное всякими там яхонтами да смарагдами. И сидит на нем… Ах, как бедна моя фантазия! На самом деле стол русского царя, то есть кагана времен ибн Фадлана, — это сооружение, на котором сей царь не сидит и даже не возлежит, а живет постоянно, не покидая его вместе со своими сорока наложницами. «Стол» этот находится во дворце, надо думать немалом, если в нем под тем самым «столом» постоянно живут четыреста (!) «мужей из числа богатырей, его сподвижников», а при каждом из них еще обретается по паре наложниц.

И куда только смотрят археологи?! Никак не могут найти в Киеве этот замечательный «стол», а заодно и сам великолепный дворец русских каганов. Правда, почему в Киеве? Вновь по привычке: о Киеве у ибн Фадлана нет ни слова.

На самом деле, если отбросить сарказм, в процитированном абзаце много непонятного. Неясно, откуда получил эту информацию ибн Фадлан, никакого намека на место действия, то есть местонахождение столицы русов, да и сам текст абзаца выглядит как компиляция двух других мест. Из предшествующего описания жизни прибывших в Булгар русских купцов взято мытье наложницей головы хозяина и прилюдные совокупления. Из похорон знатного руса перекочевали человеческие жертвы покойному царю из его окружения. Наконец наличие заместителя царя, «который управляет войсками и нападает на врагов и замещает его у его подданных» повторяет нравы двора кагана хазарского, описанные тут же, через пару абзацев: «Что же касается царя хазар, которого называют хакан, то, право же, он не показывается иначе, как раз в каждые четыре месяца появляясь в почетном отдалении. Его называют великий хакан, а заместителя его называют хакан-бех. Это тот, кто предводительствует войсками и управляет ими, руководит делами государства и заботится он нем и появляется перед народом, и ему изъявляют покорность цари, находящиеся с ним по соседству… Его замещает муж, называемый кундур-хакан, а этого замещает также муж, называемый джавишгар».

Наличие рядышком авторских описаний двух дворов каганов, русского и хазарского, невольно наталкивает на сравнения. Не в пользу русского владыки. Хазарского кагана называют великим, а русского — нет. У хазарского кагана иерархия из трех заместителей (бех, кундур-хан и джавишгар), а у русского — всего один заместитель, даже должности специальной за ним не числится. То же самое с наложницами. Подумаешь сорок! У хазарского кагана их целых шестьдесят, не считая двадцати пяти «официальных» жен из покоренных народов, да и весь этот гарем не ютится на царском «столе», а каждая жена и даже наложница живет в своем отдельном «дворце»: «И обычай царя хазар тот, что у него двадцать пять жен, причем каждая жена из их числа — это дочь кого-либо из царей, соперничающих с ним, которую он берет себе волей или неволей. И у него девушек наложниц для его постели шестьдесят, и только такие, которые отличаются красотой. И каждая из жен и наложниц находится в отдельном дворце, — у нее есть помещение в виде купола, покрытое тиком, и вокруг каждого купола есть пространство для прогулок. И у каждой из них есть евнух, который ее стережет. Итак, если хакан захочет употребить одну из них как наложницу, он посылает к евнуху, который ее стережет, и евнух является с ней быстрее мгновения ока, чтобы он положил ее в свою постель, причем евнух останавливается у дверей „купола“ царя. Когда же царь использовал ее как наложницу, евнух берет ее за руку и удаляется, и не оставляет ее после этого ни на одно мгновение».

Наконец, у хазарского кагана есть своя столица на Волге: «У царя хазар есть огромный город на реке Атиль». А у царя русов ни одного достойного упоминания городка. Конечно этот печальный факт можно отнести на счет скрытности русов или, поскольку таковой черты за русами ибн Фадлан не заметил, объяснить тем, что окончание записок утеряно, тем более что описание жизни хазарского кагана взято уже не из столько текста ибн Фадлана, сколько из добавок Йакута. Но и добавки на этом тоже, увы, кончаются.

О баранджарцах

— Эй, Хоттабыч, мир с тобой единственным! — Вновь безжалостно пинаю банку из-под «ПИТа», отчего иерихонская труба хоттабычева храпа переходит в такой режим экономии децибелов, что я наконец могу перекричать производимый ею рев: — Расскажи-ка нам, о наивсезнающий, да лопнет твоя носоглотка от храпа, что ты знаешь об аль-баранджар?

Вопреки ожиданию храп тут же прекращается, из банки слышится какая-то возня, но наружу джинн не показывается. Похоже, из банки его и калачом не выманишь. Да и сто лет бы его не видеть! Я готов поговорить с банкой, ибо, смею заметить, для русского человека диалог с бутылкой или банкой совершенно нормален и привычен. Непривычно только то, что банка его поддерживает не слишком трезвым голосом, в данном случае голосом Хоттабыча:

— О, беспокойнейший из беспокойнейших, ты вероятно имел в виду аль-Баланджар? Так знай же, о бестолковейший из бестолковейших, что это не менее как город в Хазарии, по мнению многих достойных знатоков — ее первая столица. Почтенный ибн Асам аль-Куфи сообщал, что под Баланджаром погиб, сражаясь с хазарами, Муслим ибн Рабиа, отправленный в страны Армении по приказанию халифа Османа, да пребудет он во здравии… то есть в покое, но зато Абдурахман ибн Рабиа углубился в страну Баланджар, обратил многие ее города к закону Мухамеда, да будет почтенно и почитаемо все его потомство, и вернулся в Дербент, мир с ними обоими… нет… четверыми… пятерыми!

Джинн продолжает поражать. На этот раз приятно. Несмотря на некоторые трудности с арифметикой он демонстрирует незаурядные энциклопедические познания! Кстати, а не заглянуть ли нам в БСЭ? Как там сказал Хоттабыч, баланджар? Так, смотрим на Б… есть такое!

«Баланджар (беленджер) — тюркоязычные болгарские племена, упоминаемые в арабских источниках с середины VI в. Пришли из Зауралья на Северный Кавказ. В начале 630-х годов основали одноименные государство и столицу. Завоеваны Хазарским каганатом, часть населения переселилась в Булгарию Волжско-Камскую».

Оказывается, Хоттабыч нам изложил «официальную» версию, закрепленную энциклопедическим авторитетом. Заключается она в том, что где-то на территории современного Дагестана жило-поживало в VI–VII веках некое племя, которое построило город и создало свое небольшое государство. И все они, племя, государство и город, назывались Баланджар. В конце первой трети VIII века поочередно завоевываемое то хазарами, то арабами, государство и город Баланджар перестают существовать. Племя баланджар тоже исчезает из истории, но в X веке вновь возникает в волжско-камской Булгарии под именем баранджар.

В пользу этой «официальной» версии есть только косвенные соображения, но их несколько. Во-первых, сходство названий баранджар ибн Фадлана и баланджар арабских документов VI–VII веков. Во-вторых, переселение в VIII веке на среднюю Волгу из соседних краев самих булгар. В-третьих, ранняя, если верить ибн Фадлану, исламизация баранджарцев, что вроде бы хорошо согласуется с покорением северокавказского Баланджара арабами.

Но не меньше косвенных доводов можно выдвинуть и против.

Во-первых, почему л превратилось в р? С гласными буквами у арабов всегда была путаница, так как они их вообще не пишут. Могут путаться и согласные, если они похожи и отличаются только диакритическими точками. Однако это не относится к паре лям [л] и ра [р], их спутать в середине слова⁹¹ невозможно. Тождество баланджар = баранджар постулировано без каких-либо серьезных оснований.

Во-вторых, далеко не очевидно, что государство и город Баланджар были населены протобулгарами тюрками. Гораздо больше оснований предполагать там аланское население. Ат-Табари, например, прямо противопоставляет жителей города тюркам. Кстати, в энциклопедии племя баланджар названо тюркоязычным и болгарским именно потому, что отождествлено с баранджарцами ибн Фадлана, то есть опять-таки и «тюркоязычие» и «протобулгарство» баланджарцев суть следствия все того же сомнительного постулата.

В-третьих, последние находки археологов в Баланджаре, в частности церковные строения, позволяют считать население города не исламским, а вплоть до VIII века христианским (монофизитского толка).

Тем не менее утверждение, что фадлановские баранджарцы идентичны хазарским баланджарцам, общепринято. Так же почему-то общепринято (у ибн Фадлана этого нет!), что располагались баранджарцы за Камой. Вот пара курьезных примеров.

Местные краеведы из татарского христианского села Красный Баран (иначе Крещен Баран) в Закамье считают, что название села не имеет никакого отношения к баранам, а произошло как раз от названия племени баранджар, когда-то якобы обитавшего именно на тамошних землях. Село действительно необыкновенное: в нем татарская речь совместилась с православием и обычаями, которых нет ни у татар, ни у русских. Но при чем тут и баранджарцы, и баланджарцы? Впрочем, я бы на месте краснобаранских краеведов, наверное, утверждал бы то же самое или даже придумал что-нибудь покруче: глядишь, и повалят туристы, успевай только денежку грести.

А еще один краевед предложил для герба города Набережные Челны белую юрту на седом камне и шест с рогами барана, поскольку… у предков краеведа из племени баранджар баран якобы был… священным животным. Вот такое существенное дополнение к явно неполным запискам ибн Фадлана. Откуда взято? Да оттуда же, с того же потолка, высосано из того же пальца. И даже не пытайся, мой неангажированный читатель, обращаться к здравому смыслу, дескать как баран мог быть священным животным у народа, основной пищей которого была баранина? Здравый смысл тут совершенно ни при чем.

Вообще все эти истории с фадлановскими баланджарцами смахивают на большой курьез. Большой, но неинтересный. А вот я предложу тебе, мой заскучавший читатель, нечто дух захватывающее.

Итак, БАРАНДЖАР. Вслушайся в музыку этого слова, мой не лишенный музыкального слуха читатель. Так записал этноним ибн Фадлан. По-арабски. Но как звучало это слово в устах самих баранджарцев? Мы этого не знаем и никогда не узнаем, но кто может запретить нам с тобой, мой свободомыслящий читатель, пофантазировать на этот счет?

В арабском языке нет буквы в, и арабы передают ее на письме через б. Типична для арабского и замена мягкого г на дж⁹². Предположив такие типичные для арабского языка замены, остается только восстановить обратной заменой то исходное слово, из которого родилось баранджар ибн Фадлана. Проделав эту несложную процедуру, получим варангяр. Уже что-то проклюнулось, но не будем торопиться, запомним это варангяр и сопоставим с тем, что баранджарцы всплывают у ибн Фадлана непосредственно вслед за упоминанием «народа Вису», то есть нашей летописной веси («У них много купцов, которые отправляются… в страну, называемую Вису… Мы видели у них домочадцев одного „дома“… которые известны под именем аль-Баранджар»). Итак, название варангяр плюс, судя по месту упоминания, предполагаемое соседство с весью… Уж не варяги (по-скандинавски varangjar [варангяр]!) ли это?! Черт возьми, если это так, то мои черноморские варяги⁹³ прямо на глазах бледнеют и мельчают перед волжскими варягами-мусульманами ибн Фадлана, а я, честное слово, готов прямо лопнуть от зависти! Если это так, то краснобаранским краеведам придется придумывать другую этимологию их села, а краеведу из Набережных Челнов другой герб. Но это их частные проблемы. А наша с тобой, если это так, глобальная проблема, мой незакомплексованный читатель, — это переосмысление не только записок ибн Фадлана, но и всей истории среднего Поволжья начала средневековья.

Говоря о своих баранджарцах, ибн Фадлан называет имя одного из домочадцев «дома» Баранджар — Талут. Но давай, мой воодушевленный первым успехом читатель, продолжим обратные замены. В арабском нет гласной о, в заимствованных словах она традиционно заменяется на у, так что арабское талут вполне могло получиться из исходного талот, которое полностью идентично финскому talot [талот], что как раз и означает «дома´»! И все окончательно запутывается: не обратил ли ибн Фадлан в ислам все «дома» баранджарцев? Кто эти баранджарцы: тюркские мигранты из теплого Баланджара, пассионарии холодной Скандинавии или горячие финские парни? Во всяком случае имя Талут не производит впечатления ни тюркского (булгарского), ни варяжского⁹⁴. Зато слово дом в тексте есть, и применил его ибн Фадлан только по отношению к баранджарцам, единственный раз в своих записках. Вот и ломай себе голову, мой растерявшийся читатель! Хоттабыч тебе не помощник — от храпа аксакала пивная банка елозит по полу, словно мобильник с надрывающимся виброзвонком. Однако храп старого хрыча изрядно надоел! Что-то с этим джином надо делать. Проще всего, пожалуй, вернуть его на место. Ничего не поделаешь, придется оторвать свой зад от просиженного кресла, чтобы от добротного пинка храпящая банка из-под «ПИТа», протренькав ксилофонным «стаккато» на каменным ступенькам подвальной лестницы, исчезла во мраке Баскервильского подземелья вместе с Хоттабычем. Мир с ними обоими!

ПОДЛОГ: НОВЫЕ ВОПРОСЫ ВМЕСТО ОТВЕТОВ

О посланник! Пусть тебя не печалят те, которые устремляются к неверию из тех, что говорят: «Мы уверовали!» своими устами, а сердца их не уверовали…

(Коран. Из суры 4 «Женщины»)

— Хоттабыч, были ли русы скандинавами?

И вот она, блаженная тишина в ответ! Хвала Аллаху, хотя бы с этим, то есть Хоттабычем, разобрались. Хуже дело с русами. Итак, были ли русы скандинавами? Вряд ли записки ибн Фадлана дают однозначный ответ на этот вопрос.

На Западе давно общепринята норманистская в привычной нам терминологии точка зрения, что русь «Повести», росы Багрянородного и русы ибн Фадлана — это древние шведы, они же викинги, они же варяги. Там эта точка зрения настолько общепринята, что уже обыгрывается Голливудом. В неком американском фильме (названия не скажу, как всегда случайно наткнулся на него, прыгая по телевизионным каналам в поисках спасения от рекламы) молодой араб попадает на Волгу, может быть в составе посольства (начала не видел, не знаю), и сюжетно все сильно смахивает на ибн Фадлана. Единственное «но» первой части фильма — это то, что голливудский герой слишком молод и, конечно же, красив. Оставляем в стороне красоту, в конце концов, это категория субъективная. А вот возраст… В моем представлении ибн Фадлан не мог быть столь молодым, все-таки выступал, в жизни, а не на экране, в качестве фактического посла, без сомнения был широко эрудированным человеком, авторитетом в вопросах веры. В остальном все окей. Даже интересно. Но вот на экране появляются русы, и… о, Господи, о, Голливуд! Какие там «кисы»? Какая татуировка? Где шаровары, гетры, сапоги и парчовый кафтан с золотыми пуговицами? Где соболиные шапки? На экране возникают одетые чуть ли не в шкуры дикари, с гривами волос и косматыми бородами. А между тем из описания ибн Фадлана вовсе не складывается впечатления, что русы волосаты и бородаты. Более того, византийский историк Лев Диакон так описывает всего через полвека после ибн Фадлана одного из «типичных русов» — князя Святослава: «Видом он [Святослав] был таков: среднего роста, ни слишком высок, ни слишком мал, с густыми бровями, с голубыми глазами, с плоским носом, с бритою бородою и с густыми длинными висящими на верхней губе волосами. Голова у него была совсем голая, но только на одной ее стороне висел локон волос, означающий знатность рода… В одном ухе висела у него золотая серьга, украшенная двумя жемчужинами с рубином, посреди них вставленным».

Согласись, мой справедливый читатель, на этом портрете Святослав, лысый, но с характерным украинским оселедцем, безбородый, но с длинными усами скорее похож на запорожского казака, чем скандинавского викинга.

А между тем голливудский сюжет накручивает новые крутые повороты. После одного из них русы неожиданно срываются на родину, конечно же в Скандинавию, и зачем-то прихватывают с собой бедолагу араба⁹⁵. Но самое удивительное, что вместо того чтобы сесть на корабли и поплыть вверх по Волге, они пускаются в дальний путь… на лошадях. Каково? Дело даже не в том, можно ли вообще на лошади доскакать от Татарстана до Швеции или Дании, Голливуду это раз плюнуть, а в том, что исторические русы не ездили верхом! Этот факт подтверждается тем же Львом Диаконом в отношении Святослава и его русского войска, которое не умело воевать в конном строю даже полвека спустя. Он подтверждается и другими арабскими авторами, которые в один голос утверждали, что русы передвигаются и воюют только на кораблях. Наконец, то же самое пишет хазарский каган, который, не пуская русов через устье Волги в Каспийское море, тем самым, по его утверждению, спасает от их безобразий арабский мир, поскольку, к великому счастью для этого мира, напасть посуху русы не могут, потому что не ездят на конях.

Конечно, Голливуд он и есть Голливуд, никому ничем не обязанный, в том числе и соблюдать историческую правду в своих кинофильмах. (Хотя, честно говоря, хотелось бы. Ленты-то художественно неплохи, а технически просто прекрасны, и для огромного большинства обывателей, не склонных предаваться чтению, они — единственный источник представлений о прошлом.) Но беда в том, что и ученый люд не гарантирован от той же беды. Вот и в случае с ибн Фадланом: как уперлись в сожжение бренных останков знатного руса в корабле, так и все, на остальное и смотреть не хотят. Может быть это остальное и кажется мелочами, одежка да татуировка, но в совокупности с нравами и обычаями эти мелочи своей массой уже способны если и не уравновесить пресловутую корабельную кремацию, то по крайней мере заметно поколебать чаши весов. А самое главное, не надо забывать два важных обстоятельства.

Во-первых, все тот же вопрос: насколько можно верить ибн Фадлану? Что в его записках зерна, а что плевелы? Что единороги, а что реальность? Вопрос без ответа, но вопрос!

Во-вторых, снова заостряю твое внимание, мой отвлекшийся на кино читатель, на том, кто такие у ибн Фадлана аль-Баранджар? Если, например, признать баранджарцев, как предлагал я, варягами, то следует иметь в виду потрясающий факт: ибн Фадлан нигде не говорит, что русы (ар-Рус) и варяги (аль-Баранджар) — это одно и то же или хотя бы нечто похожее, родственное, большее, чем просто соседи, и это притом что он лично общался с теми и другими!

Местожительство своих аль-Баранджар ибн Фадлан не указал. Правда, этому может быть неожиданное объяснение, о котором речь пойдет в следующей главе. То, что баранджарцы упоминаются вслед за весью, может быть важным, а может и ничего не значить. Особой стройностью и порядком изложение записок не отличается. Но если все же соседство баранджарцев с весью у ибн Фадлана не случайно, оно прекрасно согласуется с современными представлениями археологов о том, что к началу X века скандинавы освоили верхнее Поволжье в районе Ярославля (Тимирево) и Ростова (Сарское городище). Эти ярославские и ростовские скандинавы вполне могли бы быть баранджарцами ибн Фадлана. Сюда просится еще один комментарий Йакута: «Итиль — имя огромной реки, подобной Тигру, в странах хазар. И протекает она по странам русов и Булгара».

Значит, Йакут считает, что русы живут на Волге, вероятно по соседству с булгарами. Правда, ценность этого утверждения не слишком велика. Во-первых, мы уже знаем, Йакут готов уличать во вранье ибн Фадлана, но и сам соврет — недорого возьмет. Во-вторых, он признается, что сделал этот вывод сам из записок ибн Фадлана. Но другого вывода не может сделать никто, прочитавший эти записки. Как иначе русы могут приплывать в Булгар на кораблях по Волге?

Но если русы не баранджарцы, то есть не варяги, то где они должны были обитать? В Киеве? Ладно бы, но это же не на Волге, а на Днепре! Ладно бы, но почему в Киеве не найден «дворец» русского владыки начала X века? Ведь, коли верить ибн Фадлану, сооруженьице-то было о-го-го! Да что там какой-то дворец, до сих пор не найдены города, столицы: ни «город Игоря», ни «город Ольги», ни «город Святослава»! Археологически городская история Киева начинается только с «города Владимира», то есть с самого конца X века.

И еще о баранджарцах-баланджарцах. Можно допустить, что ибн Фадлану вовсе не обязательно было встречаться с ними, чтобы сделать персонажами своего повествования. Он просто не мог их не упомянуть.

Знаменитая «История» ат-Табари появилась где-то в 914–915 годы, то есть перед путешествием ибн Фадлана. К сожалению, она до нас не дошла и известна только в изложении Балами, визиря саманидского правителя Хорасана, на персидском языке. В этом переводе-изложении Балами оставил потомкам в частности следующий пассаж.

«Был в те времена [речь идет о 644 годе (!)] в Баб-аль-Абвабе [Дербенте] правитель по имени Шахрияр [иначе Шахрбараз], который согласился заключить мир с ар-Рахманом [командующий арабским войском Абд ар-Рахман ибн Рабия] с условием, что не будет платить тому дани, объясняя это следующим. По словам Шахрияра, его владения находятся между двумя врагами: хазарами и русами, которые на самом деле представляют собой извергов всего мира, в частности арабского. Никто кроме его народа не может противостоять им, поэтому вместо выплаты дани Шахрияр со своим народом и своим оружием будет бороться с русами, не давая им выйти за пределы своей станы, и это должно рассматриваться арабами в качестве ежегодной дани. Разобравшись в вопросе, Умар [второй из начальных Праведных халифов Умар ибн аль-Хаттаб, правил в 633–644 гг.] лично решил принять предложение Шахрияра, поскольку к тому времени стало нормой позволять владыкам стран, расположенных в горных долинах, вместо выплаты дани сдерживать своими силами напор неверных, охраняя от них мусульманский мир [в ранге «пограничного начальника»]. Однако ар-Рахман предложил одним смелым рейдом покорить обитателей долин и городов в них и обратить их всех в мусульманство, на что Шахрияр возразил, что с этим народом лучше не связываться. Тогда ар-Рахман заявил, что он тем не менее отправится в поход, потому что за страной русов и джуран находится государство и многие города, называемые Баланджар, а еще далее за ними находится стена, воздвигнутая далеко на востоке Искандером Двурогим против Яджуджа и Маджуджа. И ар-Рахман вторгся со своим войском через горные проходы вглубь страны Баланджар на 200 парсангов, обратил множество их городов в ислам и вернулся обратно в Дербент».

Большинство историков считают этот пассаж анахронизмом и полагают, что текст относится не к VII, а X веку и отражает представления арабского мира о русах после их нападения на Бердаа. Возможно, это и так. Правда, остаются две странности. Во-первых, странно точное указание 644 года, откуда-то оно взялось? Во-вторых, захват русами Бердаа имел место в 945 году, то есть после того, как ат-Табари закончил свой труд. Правда, остается возможность того, что автором процитированного пассажа является не ат-Табари, а его «соавтор» Балами, для которого события в Бердаа были еще довольно свежим прошлым.

Любопытно, как факт, что даже если мы имеем дело со вставкой Балами X века, тот безусловно считал русов обитателями Северного Кавказа. Этот отдельный вопрос, очень интересный, но тонкий и даже, я бы сказал, опасный, к сожалению выходит за рамки повествования ибн-Фадлана. Поэтому оставим его, мой целеустремленный читатель, и, возвращаясь к нашим баланджарцам, обратим внимание на глубину проникновения доблестных войск ар-Рахмана на север за Кавказский хребет. 200 парсангов — это, между прочим, более тысячи километров! Если отложить на карте эту тысячу километров вверх от Дербента, то мы прямехонько попадем примерно в те края, где наш Хасан-Алмуш-Балтавар гостеприимно встречал халифское посольство. И выходит, что земля эта, согласно авторитетам ат-Табари и Балами, как раз та, на которой жили русы и баланджарцы! Так что достопочтенному ибн Фадлану совсем не обязательно было встречать в земле «славян» живых русов или баланджарцев, достаточно было почитать перед путешествием (или даже после него) ат-Табари. Дорисовать остальное достаточно богатой, как мы уже не раз имели возможность убедиться, фантазии автора не составляло труда. Правда, домыслить картину похорон знатного руса, пожалуй, выходит за пределы ее возможностей. Так что русов, скорее всего, ибн Фадлан действительно встречал, на русских похоронах мед-пиво пивал, а что касается баранджарцев… В принципе в записках ибн Фадлана об аль-баранджар нет ничего такого, что однозначно свидетельствовало бы о личных контактах. Здесь встречаем только устоявшиеся штампы без какой-либо этнографической конкретики, бросающейся в глаза при описании джурджан, гузов, башкир, булгар или русов. Также следует принимать во внимание, что, с учетом процитированого пассажа ат-Табари, в представлении арабов того времени баланджарцы должны быть большим обращенным в ислам народом и, при этом, соседями русов, а те и другие вместе — преддверием обиталища Яджуджа и Маджуджа. И всего-то! Так что ибн Фадлан ничего особенного не придумывает, а просто честно следует этой установленной не им традиции. Это касается и единорогов, и ифритов, и баранджарцев, и Яджуджа с Маджуджем. Поэтому, наверное, все же ибн Фадлана, мой утомленный восточной премудростью читатель, тебе лучше читать не столько как этнографические заметки, сколько как волшебную сказку. И только. Точно так же, например, «Повесть временных лет» должна читаться как повесть, а не как летопись. В конце концов, согласись, мой уступчивый читатель, читать повесть, а тем более сказку интереснее. Не правда ли?

Но и сказке приходит конец (а кто слушал, да еще и слушался, — молодец!). Второй раунд наших с тобой чтений, мой может быть не готовый к такому финалу читатель, заканчивается. Пора и честь знать. За отсутствием Бэрримора я лично подам тебе зонтик и запру за тобой дверь. Прощай, мой верный приходящий в себя под моросящим дождем читатель, мир тебе в нашем отнюдь не мирном мире! Доведется ли нам встретиться вновь? Надеюсь, что да. Но уже без нашедшего свое счастье в смятой пивной банке во глубине Баскервильских подвалов Хоттабыча и без далеких от нас в пространстве и времени халифа аль-Муктадира, посла Мухаммеда ибн Сулеймана и его клиента Ахмеда ибн Фадлана, мир с ними со всеми!..

Глава 3

ЧИТАЯ КОНСТАНТИНА БАГРЯНОРОДНОГО

ЗАВЛЕЧЕНИЕ

Это третья наша с тобой встреча, мой закаленный читатель-подвижник, в сумрачной гостиной Баскервиль-холла. Мы уже промурыжили под обиженное бормотанье Бэрримора начало «Повести временных лет», а затем под демонический храп старика Хоттабыча путевые записки ибн Фадлана о его путешествии к поволжским «славянам». И вот с моей стороны новое завлечение в Баскервиль-холл, теперь на Константина VII Багрянородного, византийского императора середины X века.

Сей император вошел в историю скорее как заслуживающий внимания писатель, чем заслуживший уважение монарх, потому видимо и его труд «Об управлении империей», к которому мы обращаем свои взоры, представляет скорее интерес познающему историю, чем пользу постигающему азы самодержавия. Во всяком случае, основному адресату, сыну Роману, этот труд не помог: тот был сначала оттеснен от трона своим тезкой дедом, а затем после всего трех с небольшим лет царствования и вовсе лишен власти военачальником Никифором Фокой. Судьба Романа, впрочем, была весьма типичной для правителей Византии, в частности из македонской династии, о которой для тебя, мой уже привыкший к точности читатель, даю справку, для чего у нас, как и прежде, под рукой разные энциклопедии, в том числе Большая советская (далее БСЭ):

«Македонская династия — династия византийских императоров (867–1056). КМ. д. принадлежали: Василий I Македонянин (правил в 867–886), происходил из крестьян фемы Македония (отсюда его прозвище и название династии); Лев VI (886–912); Александр (брат Льва VI) (912–913); Константин VII Багрянородный (сын Льва VI) (913–959); Роман I Лакапин (тесть Константина VII) (920–944) — соправитель Константина VII, узурпировавший фактически всю власть; Роман II (сын Константина VII) (959–963); Никифор II Фока (963–969) захватил престол в результате мятежа малоазийской военной знати, женился на вдове Романа II; Иоанн I Цимисхий (969–976) пришёл к власти после аристократического переворота, женился на дочери Константина VII; Василий II Болгаробойца (сын Романа II) (976–1025); Константин VIII (брат Василия II) (1025–28); Роман III Аргир (1-й муж Зои, дочери Константина VIII) (1028–34); Михаил IV Пафлагон (2-й муж Зои) (1034–41); Михаил V Калафат (племянник Михаила IV, усыновленный Зоей) (1041–42); Зоя и Феодора (дочери Константина VIII) (1042); Константин IX Мономах (3-й муж Зои) (1042–55); Феодора (1055–56)».

Наш интерес к «багряно урожденному» Константину Львовичу объясняется очень просто: он правил во времена становления Киевской Руси, и его свидетельства, касающиеся этого процесса, чрезвычайно ценны. Ценность эта к тому же многократно усиливается тем печальным фактом, что документов такого рода в распоряжении историков ничтожно мало. Практически все наши представления о Киевской Руси и процессах образования русского государства основаны на единственном источнике — «Повести временных лет», который у нас почему-то считается летописью. В наших предыдущих совместных чтениях я убеждал тебя, мой неискушенный читатель, что это не летопись, а беллетристика на исторические темы, которая ни в коем случае не может служить надежным основанием для реконструкции реальной истории становления Киевской Руси. Тем не менее, за неимением других отечественных источников того времени к этому художественному произведению я все же вынужден буду время от времени обращаться, по-прежнему называя просто «Повестью» все с той же целью подчеркнуть его беллетристический характер и, к тому же, следуя намерениям самого его автора, не раз подчеркивавшего в тексте, что пишет он повесть.

Вследствие недостаточности местных исторических источников особенно ценным становится все, что написано о Киевской Руси за ее пределами. Ценность написанного «иностранными» авторами тем больше, что вследствие естественной отстраненности их свидетельства не ангажированы, лишены апологетики и пристрастности «Повести», не испытывают постоянного давления заранее выстроенного сюжета, а потому в целом более достоверны. После записок ибн Фадлана 922 года следующими такими документами оказываются два труда Константина Багрянородного «О церемониях при византийском дворе» и «Об управлении империей», соответственно времени правления самого императора относимые к середине X века.

Труд «О церемониях при византийском дворе» интересен только тем, что подтверждает реальность существования княгини Ольги «Повести», прием которой в константинопольском дворце описан как один из примеров византийских придворных церемоний. Попутно полезно заметить, что вся Македонская династия правила параллельно с первыми реальными князьями и княгинями древней Руси: Роман Лакапин был искусителем и экзекутором⁹⁶ Игоря, Константин VII — современником гостившей у него Ольги, а Иоанн Цимисхий — противником и победителем Святослава. «О церемониях при византийском дворе», труд сам по себе скучный до нудности, мы с тобой, мой вечно куда-то спешащий читатель, даже не будем открывать, а из всего творческого наследия Багрянородного возьмем только одну главу из другого опуса, «Об управлении империей», девятую, целиком посвященную древней руси, или росам, как они по византийской традиции называются в самом тексте, которая так и озаглавлена: «О росах, отправляющихся с моноксилами⁹⁷ из Росии в Константинополь». Поскольку она не из самых коротких, мы с тобой, мой рациональный читатель, позволим себе, как это уже практиковали раньше, делать только наиболее важные и интересные извлечения… для последующих развлечений. Хотя, какие уж тут развлечения без Бэрримора с его разнообразными, но быстро иссякающими наливочками и миссис Бэрримор с ее однообразными, но неиссякаемыми закусочками к ним? Наш дворецкий, который и раньше не отличался хорошим слухом, вряд ли услышит наши призывы с канарских пляжей, возвращаться с которых на промозглую родину он явно не спешит. Зато по старой памяти к нам на огонек неожиданно заглянул доктор Ватсон, еще не забывший времена героической борьбы с Баскервильским псом. Интересно, что на сей раз повлекло его в гримпенские топи девонширской глухомани? Я конечно не Шерлок Холмс, но судя по физиономии Ватсона, которую тот старательно прячет в широкий шарф, доктор просто сбежал от своего старого друга, изрядно покусанный его пчелами — новым увлечением ушедшего на покой великого сыщика. Что ж, джентльмены, не будем обращать внимание на личности, тем более пребывающие не в лучшем своем виде.

— Заходите, доктор, раздевайтесь. How do you do!⁹⁸

— Hi foul scribbler! Oh, shits, my muffler is sooty!⁹⁹

О, времена, о нравы! Образцовый английский джентльмен, не успев войти, ругается, как последний извозчик. Впрочем, действительно у нас грязновато. Огонек Баскервиль-холла, на который заглянул мой коллега по писательскому ремеслу, сильно чадит из-за давно не чищенной каминной трубы. Да и подмести некому. А что поделаешь? Придется все это Ватсону проглотить. Благо, чем все это запить, у нас найдется.

— It is not worth bothering, doctor, everything is sooty here. You've just daubed your beard as well¹⁰⁰.

— Oh, my beard! — Ватсон бросается к зеркалу, на ходу опрокидывая колченогий столик, уставленный пивными банками. — Oh, my Lord, I'm all beered now!¹⁰¹

— Тем более не стоит беспокоиться! Здесь все в саже и пиве, так что без церемоний садитесь, доктор, и наливайте себе. «ПИТ» — это, конечно, не портер, не Гиннесс и даже не эль. Он… гораздо лучше.

А ты, мой слегка недовольный виртуальный читатель, изволь подвинуться и освободить джентльмену место у камина. Это древнее сооружение, хоть и чадит, но немного греет. Тебе же вследствие твоей виртуальности сырость не страшна, не то что изнеженным англичанам вроде Ватсона и теплолюбивым джинам вроде Хоттабыча.

Ну вот, кажется все худо-бедно устроились. Можно с книгой «Об управлении империей» в руках погружаться в стародавние времена, болтающиеся где-то почти посередке между современностью и Рождеством Христовым.

ИЗВЛЕЧЕНИЯ

Полдюжины императорских загадок

Да будет известно, мой вертящийся в продавленном, протертом и вообще неудобном кресле гостиной Баскервиль-холла гость, что с этих самых слов багрянородный писатель начинал все главы штудируемого нами труда, в том числе и открытую нами девятую: «Да будет известно, что приходящие из внешней Росии в Константинополь моноксилы являются одни из Немогарда, в котором сидел Сфендостлав, сын Ингора, архонта Pocuu, а другие из крепости Милиниски, из Телиуцы, Чернигоги и из Вусеграда».

И уже в первом предложении мы с тобой, мой еще толком не усевшийся читатель, встречаемся с первой загадкой императора — Внешней Росией (εξω 'Ρωσία), загадкой достойной самого Шерлока Холмса, в нашем случае в лице доктора Ватсона, к сожалению, порядком искусанном.

Советско-росиийская официальная история вслед за А. Насоновым всегда стремилась отождествить Русскую землю «в узком смысле» с некой «внутренней» Русью, включавшей Киев, Чернигов, Переяславль и их окрестности, и противопоставляла ей «внешнюю» Русь Багрянородного, в которую отходили в первую очередь Новгород, а также все прочие города за пределами собственно Русской земли «в узком смысле». Между тем оригинальный текст Багрянородного, прочти его еще раз, мой не признающий авторитетов читатель, упорно противится такой трактовке. Константин недвусмысленно включает во «внешнюю Росию» не только один из основных городов Русской земли «в узком смысле» — Чернигов (Чернигога), но даже расположенный всего в 15 километрах от Киева Вышгород (Вусеград)! Попытки спасти положение утверждениями типа того, что «внешняя» Русь Багрянородного «противопоставлена не Киеву, а самому Константинополю (приходящие из внешней Росии в Константинополь моноксилы)»¹⁰² лишь усугубляют дело, поскольку на самом деле, если читать текст непредвзято, сам Киев тоже противопоставлен Константинополю, ведь именно оттуда в конечном счете, как следует из дальнейшего текста, отправляются моноксилы в Византию. То есть, как ни верти, Киев наравне с другими городами тоже должен входить во «внешнюю Росию». Если не подгонять решение под ответ, то следует признать, что вся Русь, которую мы зовем Киевской, в самом широком ее смысле, определяется Константином Багрянородным как «внешняя». Что неизбежно порождает вопрос, который мы не преминем задать доктору Ватсону:

— Где же тогда располагалась предполагаемая «внутренняя» Русь?

— Wel-1-l — I guess it has been situated— inside, hasn't it?¹⁰³

И вдруг без всякого перехода доктор добавляет на достаточно понятном русском языке:

— Не будете ли любезны передать еще баночку?

Вот на что, мой обомлевший читатель, способен в соответствующих дозах «ПИТ»!

Баночку я, конечно, передам, но это же не решение вопроса. Решением могла бы быть все та же «черноморская Русь», вроде бы существовавшая где-то в районе Керченского пролива и, следовательно, расположенная ближе к Константинополю, чем Киевская. Та самая «внутренняя» приазовская Русь, из которой (а) Игорь захватил соседний Самкерц¹⁰⁴ и, понуждаемый победившим его Песахом, затем напал на Византию (по тексту «Кембриджского анонима»); в которую (б) он удирал после уничтожения его флота греческим огнем (по византийскому историку Льву Диакону¹⁰⁵); которая (в) не имела права нападать на Корсунь (Херсонес Таврический) и, более того, должна была защищать Корсунь от черных булгар (по договору с Константинополем Игоря, а затем и Святослава).

В контексте пункта (в) этого перечня полезно обратить внимание на еще одну фразу, которая нам встретится далее по тесту: «Росы, направляясь в Таврику, проходят от Днепра путь через Черную Булгарию и Хазарию…» То есть на Корсунь приднепровская Русь и напасть-то не могла, не потревожив хазар и черных булгар, а уж защищать Херсонес от Черной Булгарии, территория которой лежала между Киевом и Крымом, и подавно. И тем не менее договор обязывает Игоря Херсонес защищать. Это было очевидно невозможным из Руси Киевской, то есть «внешней», но, вероятно, достаточно реальным из Руси «внутренней». Не могли же все поголовно правители Византии быть идиотами! Следовательно эта «внутренняя» Русь должна была существовать, скорее всего, между Херсонесом и черными булгарами, то есть на Черном или Азовском море.

— Вы правы, дорогой доктор, «внутренняя Росия» должна была быть внутри греческой ойкумены. И Керченский пролив, он же устье Русской реки у арабов, где греки основали свои первые колонии не позже VI века до н. э., вполне подходит для этой цели.

Здесь же, в первой цитате нас ждет и вторая загадка — Немогарда (Νεμογαρδα). Общепринята трактовка Немогарды как Новгорода, либо как простого искажения привычного нам имени, либо как производного от *Невогарды, имея в виду древнее название Ладожского озера — Нево. Если принять, по одному или другому основанию, такое соответствие, то Багрянородный дает нам очень интересную и важную информацию: Святослав (Σφενδοσθλαβος) Игоревич княжил в Новгороде, о чем даже не заикается «Повесть». Так что же, традиция отсылать сына, будущего преемника великокняжеской власти, из Киева на «стажировку» в Новгород берет начало не со Святослава¹⁰⁶, а еще раньше, с его отца Игоря? Получается, что так. Точнее могло бы получиться при выполнении сразу двух условий: во-первых, если бы Святослав на самом деле княжил в Новгороде, и во-вторых, если бы Игорь действительно княжил в Киеве. Но, увы и ах, во времена, когда багрянородный монарх написал свой труд, Новгорода еще физически не существовало. Как утверждает неподкупная и равнодушная к буйствам национальных чувств археология, в то время будущий Господин Великий Новгород еще только-только зарождался, его и городом-то назвать было нельзя, а уж на роль стольного града, княжеской резиденции младенец-Новгород не тянул и подавно. Так что Немогарда могла быть либо Ладогой, либо Рюриковым городищем, либо еще чем-нибудь, о чем мы даже не подозреваем. Однако еще интересней вопрос: где княжил сам архонт Игорь (άρχοντος Ίγγωρ)? Вот этого Константин так нам и не сказал. Жаль! А то бы мы наконец узнали, где все-таки располагалась «внутренняя Росия», была ли она все же приднепровской, таинственной приазовской или какой-нибудь еще Русью.

Крепость Милиниска первой цитаты почти единодушно трактуется специалистами как Смоленск, причем, судя по археологическим данным, речь идет не о современном Смоленске, а о Гнездове. Не вызывает сомнений и отождествление Чернигоги с Черниговым, а Вусеграда с Вышгородом. Не идентифицированы однозначно Телиуцы. Наиболее частое сопоставление их с Любечем выглядит абсолютно некорректно не только из-за явной непохожести названий, но, главное, потому, что археологически Любеч возникает не ранее XI века и во времена Багрянородного еще не существует даже «в проекте». Таким образом, перед нами уже третья загадка императора.

Как я уже отмечал в предыдущих своих расследованиях, автор «Повести» разбрасывает по просторам древней Руси множество городов, которых археологи упорно не находят. На самом деле для середины X века археология нам предоставляет столь ограниченный выбор реально существовавших на Руси городов, что для этих Телиуц по существу и выбирать-то нечего кроме Полоцка. Поразительно, но я нигде не встречал такого варианта сопоставления, хотя созвучность Теулицам Полоцка по крайней мере не хуже Любеча! А если еще добавить конъектуру Τεου… → Που…, то есть предположить, что искривившаяся палочка от прописной П превратилась в строчную ε при заглавном Τ, то Теулицы легко и непринужденно превращаются в Пулицы… Но тут я остановлюсь, чтобы не вторгаться в чересчур профессиональную область и заодно пощадить чувства доктора Ватсона и твои, мой нахмурившийся читатель.

«Итак, все они [моноксилы] спускаются рекою Днепр и сходятся в крепости Киоава, называемой Самват».

Четвертая загадка императора — Крепость Киева Самбат или Самват (Σαμβατας).

Сколько различных объяснений выдвинули ученые этому загадочному Самбату! Тут и чей-то «гадатель по звездам», и армянское имя Самбат, и еврейская река Самбатион, и даже «субботний рынок». Отдельно выделю объяснение из ивритского шаббат — «суббота», на почве которого я сам в свое время приложил руку к попыткам решения этой загадки, предложив этимологию из венгерского szombat [сомбат] — «субботний → воскресный», производного как раз от шаббат. Весьма интересно и просто (а простота всегда привлекает!) объяснение Г. Мокеева, что «Городец на Почайне и был назван Константином Багрянородным Самбатом очевидно по аналогии с портом Самбат в Константинополе за бухтой Золотой Рог (за Судом)». Наконец, весьма расхоже объяснение из якобы хазарского (булгарского) Сам + Бат — «высокая крепость». Бог знает, что за специалист в хазарско-булгарском языке это сказал и откуда он это взял? Но до чего же красиво! Ведь, если такая этимология соответствует истине, то по существу высокая крепость — это… Вышгород. Тут самое время вспомнить, мой следящий за научной литературой читатель, что первые русские археологические подтвержденные города располагались не на том месте, где находятся их современные преемники, а по соседству. Таковы пары Гнездово → Смоленск, Сарское городище → Ростов, Тимирево → Ярославль и Рюриково городище → Великий Новгород. Тогда почему бы не продолжить список парой Вышгород → Киев? Совсем не невозможно. По крайней мере, по совокупности всех известных летописных данных с большой степенью вероятности можно утверждать, что резиденцией княгини Ольги был именно Вышгород, в то время как присутствие ее и всех князей до Владимира I в Киеве остается под большим вопросом из-за более чем скромных результатов многолетних тщательных (еще бы!) археологических изысканий в киевской земле.

Но отождествлению Самбата с Вышгородом есть бросающееся в глаза препятствие, которое наверняка заметил доктор Ватсон.

— Так как же, доктор, заметили?

— Я заметил, что мне почему-то стало трудно выражаться.

— Еще бы, доктор, ведь Вы выражаетесь по-русски… Да не озирайтесь так испуганно, тут заметить Вашу оплошность просто некому.

— Хм, а этот Ваш развалившийся в кресле виртуальный читатель?

— Так он же плод фантазии, фантом. В любом случае, доктор, Вы можете целиком положиться на его скромность. Да и вообще о чем мы говорим? Обстановка у нас настолько дружески непринужденная, что не пора ли, доктор, перейти на «ты»?

— Ага, — доктор лихо закидывает за спину свой почерневший от сажи шарф, чтобы не мешал, и как ни в чем не бывало протягивает руку: — дай-ка еще пару банок!

— На здоровье, Джонни¹⁰⁷!

С Ватсоном все ясно, а вот не переоценил ли я твою скромность, мой может быть не слишком воспитанный, но безусловно внимательный читатель? Конечно, за скромность поручиться не могу, но в твоей наблюдательности я уверен: ты заметил то мешающее отождествлению Самбата с Вышгородом препятствие, которое миновало внимание простодушного Ватсона. Ну конечно, Вышгород встречался в этом же тексте предложением ранее под «своим» именем Вусеград! Действительно серьезное препятствие, только вряд ли достаточное, чтобы сразу отметать смелое предположение. Хотя оба имени, Вусеград и Самбат, расположились в соседних пассажах, те не образуют единого целого и относятся к разным смысловым группам, полученным, скорее всего, от разных информаторов и поэтому соединенных по смыслу с помощью вводного слова «итак». Недаром еще

Д. Оболенский выделял список городов в первом предложении как отдельную составную часть текста. Эклектичность труда Багрянородного очевидна и общепризнана. Разнородность источников информации о Руси наглядно проявляется, например, в множественности названий Киева: то Киоава в только что приведенной цитате, то Киова в следующей, то, как встретится еще далее, и вовсе Киав. Познания Константина о географии Поднепровья вряд ли сильно отличались от познаний доктора Ватсона, поэтому он тоже не мог заметить это «противоречие». А значит, появление в тексте Вышгорода под двумя разными именами вполне возможно. Тем более что на самом деле даже и не разными, а одним и тем же, но на двух разных языках, хазарском и славянском, что реально отражало этнический состав населения Киевщины X века.

«Славяне же, их пактиоты, а именно: кривитеины, лендзанины и прочие Славинии — рубят в своих горах моноксилы во время зимы и, снарядив их, с наступлением весны, когда растает лед, вводят в находящиеся по соседству водоемы. Так как эти водоемы впадают в реку Днепр, то и они из тамошних мест входят в эту самую реку и отправляются в Киову Их вытаскивают для оснастки и продают росам. Росы же, купив одни эти долбленки и разобрав свои старые моноксилы, переносят с тех на эти весла, уключины и прочее убранство… снаряэюают их. Ив июне месяце, двигаясь по реке Днепр, они спускаются в Витичеву, который является крепостью-пактиотом россов, и, собравшись там в течение двух-трех дней, пока соединятся все моноксилы, тогда отправляются в путь и спускаются по названной реке Днепр».

Слово пактиоты обычно переводится как «данники». То есть славян Багрянородный представляет как данников россов, причем всех славян в совокупности, а именно (как уточняет сам автор): хорошо известных по нашим летописям древлян (Δερβλενινοι), совершенно не известных нашим летописцам лендзян (Λενζενινοι) и прочих славян. Здесь есть над чем поразмыслить.

— Не правда ли, Джон? Да ладно тебе, я же шучу. И не вытирай подлокотник шарфом, не забывай, что он весь в саже. Да что же ты, Ванюша, опять дергаешься? Ничего страшного! В общем, забудем, не бери в голову.

Конечно же не все славяне были данниками россов. Вряд ли кто сомневается, что западные славяне — ободриты, лужичане, поляки, чехи и моравы — знать не знали этих самых росов и не могли быть их пактиотами. Правда, нельзя с уверенностью утверждать, что византийский император, хотя и неплохо для своего времени подкованный в географии, вообще знал об их существовании. Но ведь точно так же не были данниками росов и южные славяне: сербы, хорваты, болгары и македонцы. А этих славян византийцы не знать не могли, поскольку были их соседями и их тесное знакомство длилось уже не менее трех веков. Так что «славинии» Багрянородного скорее всего подразумевают только восточных славян и, на мой взгляд, могли бы быть сопоставлены со Славней арабских географов, которая как одна из трех «категорий» русов у арабов так или иначе противопоставлялась двум другим «категориям», Куябе и Артании.

Возможно точное значение слова пактиот не совсем соответствует русскому «данник». Допускаю, что Константину непросто было найти термин для однозначного отражения реальных взаимоотношений россов и славян. Эти отношения раскрываются самим текстом в двух местах. Первое — только что приведенная цитата. Славяне, срубившие моноксилы, то есть однодеревки, а точнее только их килевые однодеревные основы, сплавляют их по Днепру к Киеву и там продают россам, которые достраивают эти основы, наращивая борта, приделывая уключины, мачты и так далее. Значит, между славянами и россами существовали определенные торговые отношения, скорее равноправные, чем просто даннические.

Второе место, характеризующее взаимоотношения между россами и славянами, встретится нам в свой черед, и тогда мы вновь вернемся к этому вопросу. А пока продолжим решение четвертой загадки, множественности названий Киева. А на самом деле может быть даже не Киева, а Киевщины? Мы уже читали, что «моноксилы сходятся в крепости Киоава», а теперь Константин уточняет, что они же, будучи подготовлены к сплаву по Днепру, «отправляются в Киову». Согласись, мой внимательный читатель, все это выглядит так, как будто эта Киова — название не города, а местности, страны. И это вполне созвучно принятому у арабов делению древней Руси на три области: Куябу, Славию и Артанию.

А теперь наступает очередь пятой и, пожалуй, самой интригующей загадки Багрянородного о «русском» языке середины X века.

«Прежде всего они [россы в моноксилах] приходят к первому порогу, нарекаемому Эссупи, что означает по-росски и по-славянски „Не спи“. Порог этот столь же узок, как пространство циканистирия, а посередине его имеются обрывистые высокие скалы, торчащие наподобие островков. Поэтому набегающая и приливающая к ним вода, низвергаясь оттуда вниз, издает громкий страшный гул. Ввиду этого росы не осмеливаются проходить между скалами, но, причалив поблизости и высадив людей на сушу, а прочие вещи оставив в моноксилах, затем нагие, ощупывая своими ногами дно, волокут их, чтобы не натолкнуться на какой-либо камень. Так они делают, одни у носа, другие посередине, а третьи у кормы, толкая их шестами, и с крайней осторожностью они минуют этот первый порог по изгибу у берега реки.

Когда они пройдут этот первый порог, то снова, забрав с суши прочих, отплывают и приходят к другому порогу, называемому по-росски Улворси, а по-славянски Острову-нипрах, что значит „Островок порога“. Он подобен первому, тяжек и трудно проходим. И вновь, высадив людей, они проводят моноксилы, как и прежде. Подобным же образом минуют они и третий порог, называемый Геландри, что по-славянски означает „Шум порога“, а затем так же — четвертый порог, огромный, нарекаемый по-росски Аифор, по-славянски же Неасит, так как в камнях порога гнездятся пеликаны.

Итак, у этого порога все причаливают к земле носами вперед, с ними выходят назначенные для несения стражи мужи и удаляются. Они неусыпно несут стражу из-за пачинакитов. А прочие, взяв вещи, которые были у них в моноксилах, проводят рабов в цепях по суше на протяжении шести миль, пока не минуют порог. Затем также одни волоком, другие на плечах, переправив свои моноксилы по сию сторону порога, столкнув их в реку и внеся груз, входят сами и снова отплывают. Подступив же к пятому порогу, называемому по-росски Варуфорос, а по-славянски Вулнипрах, ибо он образует большую заводь, и переправив опять по излучинам реки свои моноксилы, как на первом и на втором пороге, они достигают шестого порога, называемого по-росски Леанди, а по-славянски Веручи, что означает „Кипение воды“ и преодолевают его подобным же образом. От него они отплывают к седьмому порогу, называемому по-росски Струкун, а по-славянски Напрези, что переводится как „Малый порог“».

Не надо, мой обалдевший читатель, пытаться знаками показать мне, что ты давно перестал что-либо понимать. У меня самого голова идет кругом. Да и доктор даже не пытается изобразить понимание, отдавая все свое внимание российскому пиву. Поэтому отложим разбор этого интригующего места до третьей части, где посвятим отдельные разделы и днепровским порогам, и «русскому» языку.

«После того как пройдено это место, они достигают острова, называемого Св. Григорий. На этом острове они совершают свои жертвоприношения, так как там стоит громадный дуб: приносят в жертву живых петухов, укрепляют они и стрелы вокруг дуба, а другие — кусочки хлеба, мясо и что имеет каждый, как велит их обычай. Бросают они и жребий о петухах: или зарезать их, или съесть, ши отпустить их живыми».

Эту цитату мы с тобой, мой памятливый читатель, встречаем уже второй раз. Я ее приводил по случаю при чтении записок ибн Фадлана для сравнения верований и обрядов фадлановских русов с константиновскими росами. Они действительно похожи. Ну и что? Максимум, что из чего следует, это возможная идентичность русов арабов с росами византийцев, в чем и так вряд ли кто сомневается. Важнее было бы извлечь какую-нибудь существенную информацию о самих росах, а это непросто. Жертвенная еда тривиальна, поскольку каждый жертвует часть пищи, которую ест сам. Неоправданно много уделялось внимания петушиному жребию как якобы характерному обычаю россов. На самом деле этот обычай был весьма распространен среди разных народов, в частности европейских. Наиболее ранние известные его проявления связаны, пожалуй, с кельтами. Возможно именно благодаря потомкам кельтов в своеобразной форме этот обычай дожил вплоть до наших дней в Соединенных Штатах, где каждый год в День Благодарения режутся и съедаются миллионы индеек, но одна-единственная отпускается живой и невредимой лично президентом.

Единственным не подлежащим сомнению выводом может быть лишь один: в середине X века росы Багрянородного были язычниками. Но этот вывод оборачивается еще одной, уже шестой загадкой императора. По более раннему свидетельству другого константинопольского иерарха, патриарха Фотия, русь была крещена еще в конце второй трети IX века, почти сразу после знаменитого нападения на Константинополь 860 года. Язычество руси Константина может мирно ужиться с христианством руси Фотия, пожалуй, только при одном единственном условии, а именно если речь в этих двух случаях идет о разной руси. Например, о «внутренней», черноморской, ближней к Византии и потому давно крещеной, и «внешней», днепровской, от Византии удаленной и потому все еще пребывающей в язычестве. Ну что ж, пожалуй, мы имеем еще одно доказательство, что вся Киевская Русь, как мы с тобой, мой проницательный читатель, догадались несколько раньше, — Русь «внешняя».

«Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков. Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия, что именуется „кружением“, а именно — в Славинии вервианов, другувитов, кривичей, севериев и прочих славян, которые являются пактиотами россов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав. Потом так же, как было рассказано, взяв свои моноксилы, они оснащают их и отправляются в Романию».

А вот и второе место, где раскрываются некоторые подробности образа жизни россов и их взаимоотношений со славянами, выражаемых прижившимся в исторической науке термином полюдье. Этот термин на самом деле является глоссой, вошедшей в научный оборот именно из приведенной только что цитаты. Ах, да, тебе, мой читатель-дилетант, незнакомо слово глосса. Что ж, БСЭ по-прежнему под рукой: «Глосса (от греч. glossa — язык, наречие, диалектное слово или выражение) перевод или толкование непонятного слова или выражения преимущественно в древних памятниках письменности… Т. н. Мальбергова Г., состоящая из отдельных франкских слов и выражений, присоединённых к латинскому тексту Салической правды, является самым древним памятником германского языка, а Рейхенауские Г., присоединённые к латинской Библии, — первым памятником французского языка. С 17 в. Г. начинают изучать как ценный материал для языковедения…»

То есть, простыми словами, Константин пишет в тексте πολύδια как звуковое воспроизведение иностранного слова греческими буквами, поясняя его переводом γυρα — «кружение». Таким образом, византийский император первым донес до нас звучание древнего славянского слова и дал краткую характеристику существа полюдья. По Багрянородному, полюдье сводилось к «кормлению» россов в течение всей зимы в землях их пактиотов славян. Можно также догадываться, хотя прямо это не сказано, что кормлением как таковым дело не ограничивалось, иначе непонятно, откуда у росов по весне берутся товары, которые они везут торговать в Византию.

Более конкретно занятия росов в землях их пактиотов раскрывают арабские историки. Хотя они не используют термин полюдье, вряд ли стоит сомневаться, что именно его они имеют в виду, когда согласно пишут: «Всегда сто-двести из них [руси] ходят к славянам и насильно берут с них на свое содержание, пока там находятся» (Гардизи); «русь не имеет пашен, а питается лишь тем, что привозит из земли славян» (Ибн Русте); «страна руси граничит с землей славян, первые нападают на вторых, расхищают их добро и захватывают их в плен» (аль-Мукадасси). То есть, кормление кормлением, на зиму россы в спячку не впадали и зубы на полку не клали, но, отправляясь на полюдье, видать, брали с собой большие сани, которые по возвращении в Киав наверняка оказывались не пустыми. Возможно именно такие сани княгини Ольги, сломавшиеся от переизбытка награбленного и потому брошенные в дороге, удостоились упоминания в «Повести».

Однако полюдью мы с тобой, мой заинтересовавшийся читатель, посвятим отдельный раздел наших «Развлечений», перейти к которым настало самое время.

Для меня рыться в энциклопедиях всегда было хорошим развлечением. Поскольку читать Константина Багрянородного мы перестали, с твоего разрешения, мой уступчивый читатель, теперь мы будем читать энциклопедии, и все наши совместные развлечения будут начинаться с энциклопедических цитат.

РАЗВЛЕЧЕНИЯ

Развлечение днепровскими порогами

«Днепрогэс (им. В. И. Ленина) — гидроэлектростанция на р. Днепре, у г. Запорожья, ниже днепровских порогов. Построена по плану ГОЭЛРО. Установленная мощность ГЭС 650 мВт… Строительство Д. начато в 1927, первый агрегат пущен в мае 1932, торжественное открытие состоялось 10 октября 1932…. Напорный фронт общей длиной 1200 м образует Днепровское водохранилище…»

Вот так через тысячу лет после царствования Константина Львовича Багрянородного напорный фронт длиной в 1200 м, порожденный ударным фронтом первого плана развития народного хозяйства СССР длительностью в пять лет, похерил под водой знаменитые днепровские пороги, и теперь даже старики на берегах Славутича не вспомнят их названий. Страна Советов писала свою новую историю с чистого листа, высарав вместе с прошлым только что свергнутой русской монархии инсинуации византийского монарха, правившего аж тысячу лет назад. Но эти «инсинуации» вновь и вновь всплывают в бесконечном споре норманистов с антинорманистами в качестве неубиенного аргумента первых, от которого вторым оставалось только отмахиваться, стараясь сохранить хорошую мину.

— Джон, как ты относишься к театру?

— Давненько не бывал я в театрах. Помнится, как раз после завершения последнего дела Холмса смотрел «Пигмалион» Шоу¹⁰⁸. Там два старых идиота учили родному английскому языку бестолковую девицу. Умора!

— Весьма актуально. А не обучили ли они ее заодно и языку росов?

— Право, не помню. Я как-то больше в буфете… Кстати, пиво-то еще есть?

Не могу не побаловать тебя, мой в отличие от Ватсона обожающий театр читатель, примером такой талантливой антинорманнистской отмашки в исполнении Н. Васильевой. В своей книге «Русь и варяги» она пишет: «…„Гиляндри и Варуфорос“. Именно так, по свидетельству Константина Багрянородного, интеллигентного византийского императора, написавшего трактат „Об управлении империей“, назывались днепровские пороги по-русски. Константин приводит двойную систему названий, „по-русски“ и „по-славянски“, из чего делали вывод (все те же Байер-Шлецер…), что русские названия — это скандинавские. Между тем название первого порога — „Не спи“ звучит на „обоих языках“ одинаково… Уж не напутал ли чего образованный византиец? Лучше бы этот император вместо теории занимался практикой управления империей, а то, говорят, был он отравлен собственным сыном по наущению невестки — красотки Феофано, дочери трактирщика…».

Кажется, это проняло даже нашего сдержанного англичанина:

— Но это же… форменные сплетни! Так спорить неспортивно!

Разумеется, неспортивно. Зато очень типично:

— Чего там? Гиляндри и Варуфорос? Дурацкие названия! Ах, да, была там какая-то неприличная, пардон, история с отравлением и трактирщицей…

— Что вы говорите? Любопытно, любопытно, шарман! А что, эта Феофано действительно была красоткой? И дочь трактирщика? Да отстаньте вы со своими порогами! Так, о чем это мы? Ну, да, как же они его отравили?

В итоге из семи названий порогов два только упомянуты и тут же забыты, а выдернуто третье, самое удобное, чтобы тут же увести разговор в совершенно другую плоскость, подальше от порогов (хотя, возможно, и поближе к интересам автора?).

Еще один пример из той же книги: «…„свеоны“ послы „Хакана Росов“. Имеется в виду сообщение Вертинских анналов 839 г. о задержанных на территории империи Каролингов неких послах Хакана росов, возвращавшихся от византийского императора. Эти послы, оказавшиеся, как писал хронист, по национальности свеонами, вызвали у норманнистов большой ажиотаж: из этого краткого сообщения сделали вывод, что русы шведы!»

Патетика возвышается до трагического надрыва голоса с картинным всплеском рук:

— Право, господа, надо же такое ляпнуть! Ну, сами подумайте, послы русского кагана оказываются шведами, и эти придурки немцы делают вывод, что русь — это шведы! Каково?

— Действительно придурки! На то и немцы…

И вот, по углам прошуршали многозначительные смешки, мелькнули понимающие улыбки, и все, больше о послах ни слова. Неприлично, господа, неприлично!

Кстати, насчет приличий неплохо бы справится у хорошо воспитанного англичанина:

— Это же элементарно, Ватсон! Дураку ясно, что если послы у кагана шведы, то его подданные никак шведами быть не могут! А что сказал бы в этом случае Шерлок Холмс?

— Дураку может быть и ясно, — как-то неуверенно начинает наш гость, — но я ничего не понимаю. Если послы были шведами, то наверно и послал их тоже шведский каган…

И вдруг спохватившись, Ватсон добавляет:

— Хотя Холмс, следуя своему дедуктивному методу, всегда предостерегал от очевидных, но поспешных выводов!

Ну что ж, разумно, Ватсон, разумно и достойно ученика Шерлока Холмса. Не будем спешить с очевидными выводами и спорить с Васильевой. Тем более что она и не спорит. Она играет, лицедействует и, надо признать, не бесталанно. Но все же лицедейство не наш профиль, мой любящий театр, но чтящий и историю читатель. Поэтому обратимся к более серьезным оппонентам Багрянородного, держащимся ближе к науке, чем лицедейству.

М. Брайчевский, развивая довольно модную в настоящее время точку зрения Г. Вернадского о сарматском происхождении руси, выдвигает принципиально новый тезис, что «их [ «росских» названий днепровских порогов у Константина Багрянородного] объяснение следует искать не в скандинавской, а в иранской филологии». Что и делает.

Самое ценное, на мой взгляд, в рассуждениях Брайчевского — это указание на то, что порядок описания порогов у Багрянородного не соответствует реальной последовательности их расположения по руслу Днепра. Не совпадает и общее количество порогов: семь у Багрянородного против девяти в действительности. Этот факт, на который до Брайчевского не обращалось должного внимания, существенно снижает ценность всего свидетельства константинопольского императора и заставляет с большим скептицизмом относиться к приводимым им собственно названиям порогов. Видимо рассматриваемый фрагмент текста не является копией или переводом на греческий какого-либо письменного документа, например путеводителя, или хотя бы путевых заметок, а представляет собой фиксацию устных рассказов по памяти каких-то путешественников. Соответственно не приходится ожидать и большой точности в фонетической передаче и семантических комментариях названий упомянутых порогов.

Для наглядности и твоего удобства, мой привередливый читатель, все названия порогов и их нумерация сведены ниже в общую таблицу:

№ у КБ / Название «по-росски» / Название «по-славянски» Комментарий Багрянородного / Современное название / Факт. порядок

1 / Эссупи / Эссупи / Не спи / Будило / 7

2 / Ульворси / Островунипраг / Порог с островом / Вовнигский / 6

3 / — / Геландри / Шум порога / Звонецкий / 4

4 / Айфор / Неасит / Гнездовье пеликанов / Ненасытец / 5

5 / Варуфорос / Вулнипраг / Порог с большим озером / Вольный / 9

6 / Леанти / Веруци / Кипение воды / Сурской / 2

7 / Струкун / Напрези / Малый порог / Кодацкий / 1

Неспешно двигаясь вдоль этой таблицы, мы с тобой, мой ехидный читатель, будем сравнивать общепринятые скандинавские этимологии названий всех порогов с «сарматскими», предложенными М. Брайчевским. Кроме того, позволю себе с твоего позволения добавить кое-где от себя варианты объяснений названий порогов из готского языка. Последнее объясняется не только моей личной давней привязанностью к готам, но и еще одним обстоятельством.

На острове Готланд в Пильгорде (Pilgård) есть рунический камень с такой вот надписью, датируемой концом X века: «Эти ярко окрашенные камни воздвигли Хегбьярн и его братья Родвисл, Эйстейн и Эдмунд в память о Равне к югу от Руфстайна. Они достигли Айфура». Здесь, по предположению В. Краузе, Айфур — это порог Айфор Багрянородного, а Руфстайн, что по-шведски означает «рваный камень», — название каменной отмели этого порога. Из текста явствует, что четверо братьев с Готланда добрались до днепровских порогов и даже прошли как минимум часть их, до самого свирепого, Ненасытца. О том, что случилось потом, можно лишь гадать, ясно только, что в конце концов братья благополучно вернулись домой и посчитали сам факт достижения порогов достойным воздвижения памятных камней. Также немаловажно, что примерно тем же временем датируются самые ранние находки скандинавских мечей в районе днепровских порогов.

Конечно, достижение готландцами днепровских порогов в конце X века еще не основание, чтобы утверждать, что «росские» названия Багрянородного середины X века следует выводить из готландского языка. Да и готландский язык конца X века — это уже не известный науке готский язык Ульфилы IV века, хотя все еще и не шведский язык, который был навязан жителям Готланда не ранее конца XVII века в результате шведской оккупации в ходе Северных войн. И все же, надеюсь, ты, мой всепрощающий читатель, позволишь мне эту небольшую вольность.

Итак, рассматриваем все пороги в порядке Багрянородного, проводя при этом заочную дуэль норманнистов с М. Брайчевским, местами сопровождая ее моими комментариями из готского, но как бы «вне конкурса», не вмешиваясь в поединок грандов.

Что ж, открываем по банке пива (смелее, Джонни, смелее!) и вперед.

Эссупи (Не спи). Багрянородный дает одно название в качестве как «росского», так и «славянского». Пока что для этого якобы общего имени ничего лучше славянской этимологии «не спи» с учетом старославянской формы корня глагола съпать не предложено. Ни одной приличной скандинавской этимологии нет. Без серьезных, но ничем не оправданных конъектур, специалисты по скандинавским языкам это название объяснить не могут. В пику им Брайчевский утверждает, что «При обращении к северопричерноморской версии любое недоумение отпадает», но на самом деле порождает еще большее недоумение. Сарматского объяснения у него тоже нет, и этот факт не удается замаскировать ни ссылками на санскрит, ни рассуждениями об общности данного корня в индоевропейских языках. Приводимую же самим Брайчевским осетинскую форму xoyssyn в значении то ли «сон», то ли «спать», вряд ли можно сопоставить с (эс)супи, даже с учетом возможных неточностей передачи слова у Багрянородного. Не спасает Брайчевского и его козырная карта — частица ае в осетинском языке — «негативная частица, образующая первую часть многих сложных слов со значением отсутствия чего-либо», которая на самом деле никакого отношения к делу не имеет за отсутствием в данном случае как самого сложного слова, так и, строго говоря, негативного значения.

Казалось бы, все просто — Багрянородный малость напутал: дал только «славянское» название порога, а «росское» либо забыл привести, либо просто не знал. Но есть пара нюансов, помимо непонятно пропущенного начального н, которое просто выбросили из рассмотрения оба лагеря. Во-первых, само название порога. Когда порог называют Островным или Шумящим, даже Ненасытцем, я еще могу понять. Но представить себе, что порогу можно дать название Не спи, — выше моих сил. Вот Будило — это по-нашему: и со смыслом, и по форме нормально. Во-вторых, не зря Багрянородный, не зная правильного порядка порогов на Днепре, ставит именно этот на первое место. Порог с идиотским именем Не спи, если предположить, что таковой действительно существовал, мог бы быть только самым верхним в последовательности, имея в виду, что шум порога будит дремлющих кормчих и команду, спящую при сплаве по течению. Но на самом деле Будило — один из последних, нижних порогов. Поэтому по здравому рассуждению Будило — скорее всего славянское осмысление именно как «не спи» какого-то исходного Эссупи или чего-то созвучного, что прозвучало для багрянородных ушей похоже на Эссупи, и происхождение которого остается неизвестным.

В поединке норманистов с Брайчевским — пока по нулям.

А вот готам есть что сказать о возможном происхождении исходного Эссупи. В готском языке suppi [супи] — нечто вроде нашей «тюри», точнее— плавающие и размоченные в воде кусочки хлеба. В скандинавских языках еу [эй] — «остров», «архипелаг». Не знаю, насколько корректно спаривать готскую тюрю со скандинавским архипелагом, но такое спаривание дает действительно сложное, в отличие от Брайчевского, слово [эйсупи], которое и близко по звучанию, и удивительно точно отражает характеристику порога у Багрянородного: тюря из торчащих из воды островков («…а посередине его [порога] имеются обрывистые высокие скалы, торчащие наподобие островков»). Не решаюсь на этом основании дать очко ни готам, ни скандинавам, но последние уже имеют при нулевом счете некоторое моральное преимущество.

Ульворси / Островунипраг (Порог с островом). Этимология «славянского» названия Островунипрах [островънь прах (?)] достаточно очевидна — «островной порог», что вполне соответствует и пояснению Багрянородного. «Росскому» названию этого порога Ульворси тоже есть очень хорошая скандинавская этимология holmfors [(h)уль(м)ворс] — «островной водопад» с хорошим созвучием и также практически полным совпадением значения с комментарием Багрянородного. Здесь никаких вопросов. Теперь слово Брайчевскому: «В осетинском ulaen (в архетипе *ul) означает „волна“. Это первая основа. Вторая — общеиранская (и аллородийская) *vara— „окружение“… Таким образом, приведенное Константином Багрянородным имя означает „место, окруженное волнами“, то есть „порог-остров“». Первая слабость построений Брайчевского в астерисках («звездочках»), которые означают, что следующие за ними слова в реальности неизвестны, а реконструированы самим лингвистом. А вторая и главная в том, что «место, окруженное волнами» при всей бессмысленности самого словосочетания еще можно принять как остров, но никак не порог.

По-моему, тут норманнисты уверенно отрывают счет: 1:0 в их пользу.

Пристроить готов здесь мне не удается. Хотя первая часть названия этого порога общегерманская, и в готском остров — тоже hulms, второй части fors в классическом готском аналог неизвестен, она, похоже, чисто скандинавская. Но в X веке вполне могла бы быть и готландской.

Геландри (Шум порога). Багрянородный дает только «славянское» название Геландри, которое никому из славянской лексики объяснить не удалось. Зато имеется хорошее объяснение из скандинавских языков: gelland(r)i — «шумящий». М. Брайчевский, тем не менее не сдаваясь, пытается доказать сарматское происхождение слова и в этом случае. Увы, количество приводимых им осетинских и балкарских корней не переходит в качество, геландри так и не получается. Еще менее убедительны его же попытки обосновать славянское происхождение этого названия.

В итоге все же приходится признать, что здесь Багрянородный дал маху и под видом «славянского» всучил нам «росское» название порога, то есть название это почти наверняка скандинавское. Поэтому отрыв увеличивается: 2:0 в пользу норманнистов.

От себя добавлю, что глагол *galan в значении «кричать, шуметь», от которого происходит скандинавское причастие gelland, — общегерманский, имеется он в частности и в готском языке.

Айфор / Неясыть (Гнездовье пеликанов). Самый опасный днепровский порог с самыми неясными названиями, не имеющими хороших этимологий ни в «росском», ни в «славянском» вариантах. Брайчевский тоже оказался бессильным предложить хоть чего-нибудь мало-мальски стоящее в иранских языках.

Единственное, что в данном случае достойно нашего с тобой внимания, мой дотошный читатель, это такая же странность названия, которую я уже отмечал для Эссупи: современное название порога Ненасытец и здесь выглядит как осмысление древнего названия Неясыть (или чего-то созвучного), но откуда взялось последнее, остается непонятным. Вряд ли в X веке на Днепре водились пеликаны, да и совам-неясытям на днепровских порогах тоже делать вроде бы нечего.

Счет не меняется, отрыв норманнистов сохранился: 2:0.

Зато, может быть, на этом пороге все-таки открывают свой личный счет готы. По-готски aifrs означает «внушающий страх, ужас», что не только созвучно «росскому» названию Багрянородного, но и вполне соответствует характеристике этого ужасного порога. Так что, хотя счет я оставил прежним, готский или более широко древнегерманский оригинал мне представляется вполне вероятным. И счет, и моральное преимущество норманнистов растут.

Баруфорос / Вулнипраг (Порог с большим озером). Для Баруфорос имеется хорошая скандинавская этимология из Baru ← Вага— «волна»¹⁰⁹ и fors— «водопад». Но эта этимология согласуется с пояснением Багрянородного, только если Вулнипраг трактовать как «волнистый порог». Однако современное название порога Вольный заставляет принять во внимание его трактовку как «вольного порога»¹¹⁰. Именно это делает Брайчевский и находит для Баруфорос¹¹¹ иранскую этимологию: varu — «широкий» и *fors < fars — «бок», «ребро», «порог». Правда у него varu — слово «общеиранское» (?), а астериск * перед fors означает, что сам Брайчевский вывел его как некий якобы древний вариант слова fars, которое означает то ли бок, то ли порог. (Выглядит словно перефразировка поговорки: вот тебе бок, а вот и порок — в данном случае порок Брайчевского.)

Ладно, поскольку и там, и там что-то есть, но невнятно, пусть тут между норманистами и Брайчевским будет ничья — по баллу обоим. Общий счет 3:1, ведут по-прежнему норманисты.

Леанти / Веруци (Кипение воды). Считается, что «славянское» Веруци передает некое (неизвестное?) старославянское слово, которому соответствует современное украинское вируючий — «бурлящий». Зато для «росского» Леанти хорошей этимологии в скандинавских не найдено. Не преуспел здесь и Брайчевский.

В этом раунде победу, хотя и не безусловную, празднуют выступающие вне конкурса славяне, а между германцами и иранцами нулевая ничья. Счет прежний: 3:1.

В готском слово леанти, если считать его причастием глагола laian [лэан] (общегерманское *lōjan), должно иметь значение «ругающийся, бранящийся». В принципе неплохое название для порога, хотя хотелось бы больше общего с «кипением воды». Не утверждаю, что готы набрали здесь свой второй балл, но в любом случае, как мы договорились, они у нас, как и славяне, вне конкурса.

Струкун / Напрези (Малый порог). Для «славянского» Напрези имеются два объяснения, оба с конъектурами и оба сомнительные: на стрези — «на стрежне» (?) и не прħзъ — «не слишком» (имея в виду не слишком большой порог?). Для «росского» Струкун у скандинавов есть просторечное норвежское stryk [стрюк] — «сужение русла» или шведское диалектное struk [струк] — «небольшой, доступный для плавания водопад». Очень неплохо, хотя, по справедливому замечанию Брайчевского, без необходимой временной привязки. Сам же он предлагает весьма остроумную этимологию из осетинского: *sturkon — «не слишком большой», где stur — «большой», а суффикс — kon по Брайчевскому, со ссылкой на В. Миллера, ослабляет значение прилагательных. Если бы не астериск, чем Брайчевский страдает постоянно, да не ссылка на В. Миллера, да не метатеза (перестановка t и u), то с учетом объяснения Багрянородного было бы очень ничего!

Пожалуй, в последнем туре продуктивная ничья 1:1, и норманнисты празднуют победу с итоговым счетом 4:2.

Готы тут нас ничем не радуют, разве что глаголом streikan [стрикан] — «ударять», который однако непросто пристроить к делу.

Что же следует из довольно убедительной победы норманистов? Это зависит от того, как ее оценивать. История не турнир по олимпийской системе. Победа даже с «сухим» счетом в одной партии не означает, что проигравший навсегда выбывает из борьбы. У нас к тому же счет не был «сухим». Да, в руси X века безусловно был явный скандинавский компонент, и отрицать это могут только абсолютно зашореные германофобы. Но два балла Брайчевского плюс моя, на мой взгляд, весьма удачная, этимология Айфора из готского (древнегерманского), не говоря уже об Эссупи, сохраняют допустимость полиэтничности руси, оставляют место для местного днепровского (в более широком плане причерноморского) субстрата. Этим субстратом могут быть и скифы, и сарматы (аланы), и готы, причем именно «и-и», а совсем не обязательно «либо-либо».

Развлечение словенским и русским языками

«Словенский язык — относится к южной группе славянских языков. Число говорящих на С. я. около 2 млн. человек (из них около 1,6 млн. в Словении; 1971, перепись). Распространён также в пограничных областях Австрии, Италии, Венгрии. Имеет 7 групп диалектов… Древнейший письменный памятник — Брижинские (Фрейзингенские) отрывки (конец 10 — начало 11 вв.)…»

«Русский язык — относится к восточной группе славянских языков. Истоки Р.я. уходят в глубокую древность. Примерно во 2–1 тыс. до н. э. из группы родственных диалектов индоевропейской семьи языков выделяется протославянский язык (на поздней стадии — примерно в 1–7 вв. — называемый праславянским)… В 6–7 вв. славяне занимали земли от Адриатики на Ю.-З. до верховьев Днепра и озера Ильмень на С.-В… Восточнославянский (древнерусский) язык просуществовал с 7 по 14 в.»

Для X века приведенные статьи БСЭ сопоставляют словенский и русский языки как родственные, соответственно южнославянский, обособившийся как раз примерно в это время, и восточнославянский, якобы уже три века существовавший самостоятельно. Поэтому противопоставление «росского» и «славянского» языков Константином Багрянородным в середине X века заставляет уделить этому поразительному факту отдельный раздел наших с тобой, мой растерянный читатель, «Развлечений».

«А славянский народ и русский един…». Так перевел пассаж оригинала «Повести» Д. Лихачев. Это не первый случай, мой памятливый читатель, где перевод вызывает, мягко говоря, недоумение, ибо на самом же деле оригинальный текст иной: «А словенский язык и русский одно есть…».

Сайт Центра развития русского языка¹¹², цитируя не перевод Д. Лихачева, а оригинальный текст, аккуратно и боязливо, чтобы не заподозрили в крамоле, но все же поясняет: «Слово язык употреблено здесь не только в древнем значении „народ“, но и в значении „речь“». Тебе, мой независимый читатель, очевидно, что такое пояснение без «перевода» Лихачева вообще звучит бредом. На самом деле, это не бред, а гипертрофированная боязнь возразить академику. Если же без экивоков и боязливых взглядов в сторону академических авторитетов, речь в цитате идет вовсе не о народе, а именно о языке, что прямо следует из контекста, поскольку весь абзац «Повести», откуда взят процитированный пассаж, посвящен истории славянской грамоты, персонально Кириллу и Мефодию. И заканчивается он фразой: «Полянами прозваны были потому, что сидели в поле, а язык был им общий — славянский», именно язык, и более точно, как в оригинале, — не славянский, а словенский.

Эта фраза и в «переводе» Лихачева, и в оригинале цитируется очень часто кем ни попадя и по какому ни попало поводу. Оказывается, из нее следует, и что русь как народ (племя, союз племен и т. п.) надо искать на севере¹¹³; и что единый славянский язык сохранялся длительное время и позволял до XIV века вполне свободно понимать друг друга поляку и болгарину, новгородцу и жителю Черногории¹¹⁴; и что все славяне должны называться «русскими»¹¹⁵; и еще масса всего прочего. Множественность и глобальность выводов из этой коротенькой фразы поначалу поражает. Но по размышлении начинаешь понимать, что она есть следствие неопределенности самих понятий словенского и русского языков той эпохи.

Так что же такое словенский язык и русский язык в «Повести»? То есть, что могут означать эти понятия для ее автора, жителя Киевщины, монаха Печерского монастыря конца XI и начала XII века? Суждения Ватсона по данному вопросу вряд ли кого заинтересуют, поэтому для начала выслушаем мнения авторитетов.

У В. Ключевского¹¹⁶ рассматриваемая цитата — основание противопоставить варягов славянам, поскольку, по его мнению, словенский язык — это язык новгородских еловен «Повести». Русский язык Ключевским не обсуждается, вероятно в предположении, что это тот самый язык, на котором пишет сам историк. А обсуждать есть чего. Ключевский походя попадает в ту же ловушку, в которой оказался Марк Твен со своим «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура». Как Твен заставляет бриттский (т. е. кельтский) двор Артура поголовно говорить на староанглийском (т. е. германском) языке, так и Ключевский навязывает киевской руси X века речь понятную ему самому. Вероятно не читал Василий Осипович Багрянородного, и тут мы с тобой, мой не чуждый амбиций читатель, можем подтрунить над маститым историком.

Следуя авторитету старому, известный современный историк И. Данилевский¹¹⁷ полагает, что утверждение повести о единстве словенского и русского языков является аргументом в пользу отождествления славян и руси, а сам текст, «несмотря на некоторую неясность… вполне можно отнести к тому же времени, когда имя варяжской руси было перенесено на восточных славян». Но беда в том, что неясность тут принципиально больше, чем «некоторая». Во-первых, Данилевский, в отличие от Ключевского, не мог не читать Багрянородного, который явно противопоставляет языки русский и словенский. Во-вторых, он, конечно же, читал и «Повесть», которая на самом деле нигде не переносит имя варяжской руси на восточных славян, поскольку таковых во времена автора «Повести» просто не существовало. В «Повести» словене (славяне лишь в «переводе» Д. Лихачева!) — это обитатели не Поднепровья, а вовсе даже Подунавья: норики, моравы и болгары, — а также, отдельно, новгородцы. Да и переносит имя русь «Повесть» отнюдь не на славян, тем более каких-то восточных, а конкретно на новгородцев, а затем полян.

Могу понять Ключевского, хотя бы частично, но отказываюсь понимать Данилевского. По-моему, все гораздо проще и совсем не требует теней на плетне от каких-то сложных искусственных построений. Для автора «Повести», грамотного киевского монаха XI века, словенский язык — это просто книжный язык, язык его же дунайских словен, на котором написаны практически все доступные ему для чтения тексты, другими словами — язык Кирилла и Мефодия. В современной терминологии этот язык зовется старославянским. Традиционно обращаемся к БСЭ: «Старославянский язык, иначе — древнецерковнославянский язык — наиболее древний из письменных славянских языков, распространившийся среди южных, восточных и отчасти западных славян в IX–X вв. н. э. в качестве языка христианской церкви и лит-ры. По своему происхождению С. яз. представляет собой письменную обработку одного из говоров болгарского языка второй половины IX в., именно — говора гор. Солуня в западной Македонии (ныне — Салоники). Однако первоначальное распространение славянский язык получил в западнославянской среде, в Вечико-Моравском княжестве (в пределах нынешней Чехословакии).»

И вполне понятно, почему автор «Повести» называет его словенским. Ведь это язык изначальных дунайских словен «Повести» (славян перевода) — моравов и болгар, исконных насельников земли Венгерской¹¹⁸ и земли Болгарской «Повести». Вот еще одна цитата с того же сайта Центра развития русского языка: «Южнославянским по происхождению является и старославянский язык — первый общеславянский литературный язык». Естественно. Кирилл и Мефодий были уроженцами Салоник, с детства слышали славянскую речь, в том числе и в семье — мать их была болгаркой, — поэтому именно родной для них салоникский говор древнеболгарского языка они положили в основу создаваемого письменного славянского языка. С той однако существенной оговоркой, что этот общеславянский литературный язык создавался Кириллом и Мефодием в Моравии и потому не мог не испытать достаточно сильного моравского влияния.

Паола Утевская¹¹⁹ справедливо замечает: «Однако то, что старославянские книги были понятны русским читателям, еще не означает, что старославянский полностью совпадал с древнерусским языком, кстати, далеко не однородным». И тут же противоречит сама себе: «В нем [древнерусском] одновременно существовали два основных типа: книжный, или литературный, и разговорный. В древнерусских книгах старославянские слова соседствуют с русскими. Они часто друг на друга похожи. Отсюда и кажущиеся описки». Получается, что древнерусский письменный язык — это результат простых описок, смешения писцами старославянских слов с русскими. Странное утверждение. Более логичным выводом из первой цитаты Утевской и, вероятно, более правильным выводом вообще, было бы утверждение, что никакого литературного древнерусского языка, по крайней мере в XI веке, вообще не существовало. В древней Руси, как и во всем православном славянском мире той поры, был один единственный литературный, то есть книжный, язык — старославянский. Именно этот язык автор «Повести» не без оснований называет словенским (у Д. Лихачева он превращается в славянский).

Возможно это объясняет, в частности, до сих пор не объясненный феномен «ильменских словен». И из известных нам фактов истории, и по данным археологии, и просто из общих соображений трудно понять появление словен, как их понимает «Повесть», на Ильмене и Волхове. Никаких подтверждений каких-либо переселений из Моравии или Болгарии на Псковщину и Новгородчину нет. В последние годы археология и антропология уверенно и созвучно говорят о миграциях в этот регион из Поморья, о тесных культурных связях и, более того, генетической общности населения Пскова и Новгорода с южной Прибалтикой. Речь даже идет о единой «циркумбалтийской» культуре, археологически явно проявившейся на псковской и новгородской земле. При чем же тут дунайские словене?

Скорее всего ни при чем. Просто для автора «Повести» обитатели Новгорода могли стать «словенами» хотя бы только потому, что писали по-словенски, то есть на старославянском языке, привнесенном в Новгород вместе с христианством Владимиром Крестителем и Ярославом Мудрым. На этом же языке договаривались между собой обитатели Киева и Новгорода. Знакомство автора «Повести» с какими-то новгородскими документами, равно как и устной эпической северной традицией сомнения не вызывает. Сказание о призвании Рюрика и легенда о Вещем Олеге безусловно новгородского происхождения. Все, что пришло из Новгорода в Киев в письменной форме, могло прийти только на старославянском языке, который, будучи новгородским по происхождению документов, был при этом «словенским» по своей природе и таковым воспринимался в Киеве Нестором.

Но тогда что же такое для автора «Повести» русский язык?

Самое естественное объяснение, что русский язык в Киеве XI–XII веков — это официальный государственный язык Киевской Руси. Язык этот, как и все государственные языки, обязан быть письменным. Но единственным письменным языком в Киеве того времени был все тот же старославянский (словенский) книжный язык. Так что русский язык XI–XII веков как государственный язык Киевской Руси не просто уходит корнями в старославянский, он изначально тождествен ему. Так уж вышло, что Киевская Русь возникла и начала строиться на христианском базисе византийского толка, заимствуя из Византии все кроме языка, который благодаря посредничеству Болгарии с самого начала был старославянским. Лишь потом и постепенно в силу специфики среды функционирования этот официальный русский язык начинает отходить от книжно-литературного, старославянского, поневоле вбирая в себя особенности живой киевской речи. Если сфера действия книжно-литературного старославянского языка была ограничена узким кругом посвященных и законсервирована традицией, всем литературным наследием, начиная с Кирилла и Мефодия, регулярным обучением ему монахов и прочая, и прочая, то официально-государственный русский язык, функционируя в ограниченной географически, но многократно более широкой социальной среде, охватывая все более широкие круги пользователей, эволюционирует гораздо быстрее, активно вбирая в себя живую народную речь различных социальных слоев. На рубеже XI–XII веков этот процесс дивергенции двух языков только начался, поэтому автор «Повести» мог с полным правом утверждать, что словенский и русский языки «одно есть», они действительно еще почти не различались, особенно в специфически замкнутом монашеском кругу.

А что же тогда из себя представлял разговорный русский язык XI–XII веков? Этого, вероятно, мы никогда не узнаем. Благодаря Константину Багрянородному мы можем предполагать с достаточной степенью вероятия, что разговорный русский язык середины X века — это язык германский. Ты, мой увлеченный суровой нордической простотой читатель, можешь считать его скандинавским. Я бы поостерегся, учитывая не «сухой» счет победы норманнистов над Брайчевским в предыдущем развлечении и оставляя шанс своим любимым готам. Так что самое разумное считать разговорный русский язык X века германским, хотя бы в своей основе и хотя бы с оговорками, но что он не был славянским — это, по-моему, вне сомнений.

Характерно, что БСЭ дипломатично обходит этот темный вопрос и не дает определения древнерусского языка, а единственное определение, которое мне удалось найти в Интернете, выглядит на удивление убого: «Древнерусский язык — восточнославянский язык, язык древнерусской народности (восточная группа славян), возникший в результате распада праславянского этноязыкового единства (7 в.).»

Видимо не зря составители БСЭ решили обойти этот вопрос. Думаю, что приведенное «определение» из Интернета ты, мой мало-мальски неленивый читатель, мог бы состряпать и сам, по крайней мере сообразить, что восточнославянский язык — это язык восточной группы славян. Все остальное в этом «определении» от лукавого.

Распад праславянского этноязыкового единства в VII веке — умозрительная и сомнительная догадка историков, а не заключение лингвистов. Глоттохронология¹²⁰, не отличающаяся большой точностью, но все же претендующая на научность, дает гораздо более позднюю и более близкую к интересующему нас времени дату: X–XI века.

Существование некой древнерусской народности в X–XI веках недоказуемо. По крайней мере недоказуемо существование единого русского, в смысле восточнославянского, языка. Население Великой русской равнины могло говорить на сотне самых разных языков, славянских и неславянских. Этого, кстати, не отрицает и автор «Повести». Пока что некий славянский язык зафиксирован в Новгороде для XI века несколькими берестяными грамотами, при неизмеримо большем их количестве для XII века. В других древнерусских городах с берестяными грамотами дело обстоит, прямо скажем, швах. Считается, причина в том, что влажная почва Новгорода хорошо сохраняет древесину и бересту, а другим городам в этом смысле не повезло. Наверное, дело и в этом, но, думаю, не только. Ученые до сих пор поражаются уровню грамотности в Новгороде, который, судя по количеству берестяных грамот на единицу площади, на порядки превосходил уровни грамотности не только в остальной Руси, но и во всем тогдашнем мире. И почему-то никто не предположил очевидное и вполне вероятное объяснение этого чуда. Новгород был городом многонациональным (три его «конца» вовсе не исчерпывали весь этнический спектр), и общий письменный язык был единственной универсальной возможностью общения между собой разноязычного населения. Как латынь в средневековой Европе; как арабский на средневековом Востоке; как иероглифы в Китае, а заодно Корее и Японии. Если это так, то в XI веке этот язык не обязан был быть разговорным языком Новгорода. И Киева тоже. Соответственно нет доказательств общности языка как аргумента в пользу существования в то время какой-то единой древнерусской народности.

В этой связи хочу привести пару любопытных примеров. Изучающие берестяные грамоты языковеды с восторгом выделили некий новгородский диалект древнерусского языка на основании того, что в одной (еще раз прописью одной!) из грамот вместо целый было написано келый. Якобы сохранение к вместо ц — это рудимент индоевропейского *к'. В проявление «рудимента» через три тысячи лет после распада общеиндоевропейского поверить просто невозможно. Да и ни в одном из славянских языков (сатемных!) не наблюдалось ничего похожего. По-моему, более естественно объяснить этот казус тем, что писал бересту человек, знакомый с латынью и привычный к латинскому письму, где буква с чаще всего читается как [к], но как раз перед е произносится как [ц]¹²¹. Похожий пример приводит в одной из своих книг крупнейший специалист по археологии древнего Новгорода академик В. Янин. В другой берестяной грамоте под изображением святой Варвары, наиболее широко почитавшейся, кстати, на южном побережье Балтики, на бересте оказалась нацарапана дата. Эта дата, 1029 год, замечательна не только тем, что датирует данную грамоту как одну из древнейших, но и тем, что, по анализу А. Зализняка и филолога С. Болотова, три цифры в ней переданы славянскими знаками, а одна — латинским. Та же самая история! Изобразивший «западную» св. Варвару затруднился в счете и письме по-славянски, но сумел выйти из затруднения с помощью латыни. Напомню, это самое начало XI века.

Так что когда и как разговорный неславянский русский язык Константина Багрянородного превратился в привычный нам разговорный славянский русский, мы не знаем, и вряд ли когда-нибудь узнаем. Ясно только, что русский язык середины X века, «росский» Багрянородного, — не то же самое, что современный русский язык в еще большей степени, чем словенский рубежа XI–XII веков, язык «Повести», — не то же самое, что современный словенский язык, государственный язык Словении.

Развлечение людьем и полюдьем

«Полюдье — ежегодный объезд подвластного населения („людей“) древнерусскими князьями, боярами-воеводами и их дружинниками в 10–13 вв. с целью кормления и сбора податей. П. зафиксировано в арабских (Ибн Руста, Гардизи; 10–11 вв.), византийских (Константин Багрянородный; 10 в.) и в древнерусских (в летописях и грамотах 12 в.) источниках. По словам Константина Багрянородного, объезд людей производился в ноябре-апреле. По-видимому, князья во время П. останавливались в погостах — административно-хозяйственных центрах земель, где они кормились, а также производили суд над подданными».

Это БСЭ. Более краток, но по-своему информативен словарь Фасмера:

«Полюдие — ближайшая этимология: „подать, собираемая князем с народа“… Из др. — русск. выражения: по людьхъ…»

И. Данилевский в полном согласии с БСЭ и Фасмером, аргументируя свое понимание руси как не этнической, а социальной категории, варяжской княжеской дружины, соглашается с мнением Г. Ковалева: «Если вспомнить термин „полюдье“ — сбор дани, то можно предположить, что люди — те, кто вынужден был платить дань, а русь — те, кто эту дань собирал. Среди сборщиков дани было много варягов-дружинников, поэтому социальный термин, видимо, был перенесен и на этническое название скандинавов-германцев». Таким образом, по БСЭ, Фасмеру, Ковалеву и Данилевскому, есть русь, то есть князь и его окружение, варяги-дружинники, они же скандинавы-германцы, и есть люди, то есть местные славянские аборигены, причем эта самая русь собирает дань с тех самых несчастных людей.

Но такая трактовка откровенно противоречит тексту «Повести»! Не считая употребления «Повестью» слова люди в самом общем смысле человечества и населения заморских стран, впервые это слово ее автор применяет как раз к варягам: «Те люди новгородцы от рода варяжского…». В «Повести» именно люди ходят в Греческую землю, что, согласно Багрянородному, является привилегией руси, а не их данников (пактиотов) славян; именно люди оплакивают Вещего Олега «плачем великим», что также более к лицу приближенным к нему русам, нежели угнетенным славянам. Наконец, договор Игоря с греками подписывают послы, «посланные от Игоря, великого князя русского, и от всякого княжья, и от всех людей Русской земли». Там же: «А когда послы наши царские [византийского императора] выедут, — пусть проводят их к великому князю русскому Игорю и к его людям; и те, приняв хартию, поклянутся истинно соблюдать то, о чем мы договорились и о чем написали на хартии этой, на которой написаны имена наши». Из этого множества примеров, которые можно продолжить, неотвратимо следует, что люди «Повести» — юридически активные члены общества, подручные князя, а не просто быдло, годное только на то, чтобы собирать с него дань.

Возможно позиция БСЭ — Фасмера — Ковалева — Данилевского, на мой взгляд, безусловно ошибочная, подспудно базируется на априорном мнении, что слово люди исконно русское, в смысле славянское, и применимо может быть соответственно к автохтонным жителям, а не «находникам» варягам. Но и это совсем не так. Слова люд и люди отнюдь не чисто славянские, вообще не славянские по происхождению. Помимо верхненемецкого Läute [лёйте] — «люди» и древнескандинавского liđ [лиð] с тем же значением, причем в последнем случае с оттенком «способные носить оружие», в том же ряду стоит литовское liaudis [ляўдис] — «народ». Так что слово это есть в разных языках в одном и том же значении. Но кто у кого позаимствовал это универсальное слово? Для ответа на такой вопрос лингвисты смотрят на так называемую продуктивность — наличие и количество в языке словоформ с тем же корнем. Заметь себе, мой наблюдательный читатель, во всех приведенных выше примерах имеется только одна форма, выражающая по сути множественное число люди. Для единственного числа во всех названных языках имеется совсем иное слово: в русском человек (с устаревшим множественным человеки), в немецком Mann (с множественным ограниченного применения Männer), в литовском žmogus (с множественным žmones — «люди» вне связи с laudis). И только у готов, единственных, было не только аналогичное слово leuda [леўда] (вариант liuda [люда]) — «люди, народ», но и единственное число от него leudis (liudis) — «человек». Кроме того имелась и универсальная форма leuþs [леўтс] (liuþs [люте]) — «человек, люди». Наконец, в готском от того же корня имелся глагол leudan (liudan) — «расти, наращивать, возвышать». Так что наиболее вероятно как раз готское, а в более широком плане древнегерманское происхождение этого слова, заимствованного позднее балтекими и славянскими языками, и слово это, следовательно, должно быть применимо в первую очередь к находникам-варягам, а не автохтонам-славянам.

Здесь интересно вспомнить, что одна из трех единиц территориального деления древнего Новгорода звалась Людиным концом вряд ли по имени некой Люды. Поскольку два других конца носили этнически определяющие имена: Славенский и Неревский, — то и Людин конец, населенный, как считается, выходцами из Пруссии, дает основание предполагать, что люда (людь) было самоназванием местных насельников. Так, в частности, могли называть себя, судя по литовскому liaudis, переселенцы-прусы. Но гораздо больше, чем литовское liaudis, сюда напрашивается готское liuda [люда]. Это не к тому, что в Новгороде жили готы (хотя купцы-готландцы, скорее всего, проживали и в изрядном количестве), а к тому, мой читатель-завсегдатай Баскервиль-холла, что там мог жить некий восточногерманский народ, близкий родственник готов, который называл себя людой (людье-новгородцы «Повести»!) или… чудью. Но это отдельная тема, которой мы с тобой, мой читатель-завсегдатай, уже уделяли внимание в свое время¹²².

Возвращаясь же к теме актуальной, с учетом всего рассмотренного следует признать, хотя и вопреки всему и всем: БСЭ, Фасмеру, Данилевскому и т. д., — что полюдье означало вовсе не хождение по людям, а скорее сбор оброка на содержание людей, то есть изначально руси, а впоследствии княжеской дружины как опекунов платящих оброк, данников. Идея опекунства, может быть неожиданная сама по себе, тем не менее дает путеводную ниточку к пониманию еще одного исторического термина с неясной этимологией — названию Руси Гардарики в скандинавской эпической традиции.

Чрезвычайно широко распространена трактовка Гардарики как «Страны городов». Что касается второго компонента — рики, то действительно он в переводе означает «государство, страна» и в этом качестве родствен печально известному немецкому рейх. Но перевод первого компонента как «город» более чем сомнителен. Во-первых, реально городов в древней Руси было очень мало, в чем мы с тобой, мой дотошный читатель, уже имели возможность убедиться. Если же размазать это ничтожное количество реально существовавших в середине X века городов по необъятным русским просторам, то «страна городов» бесследно испаряется. Во-вторых, в самой Скандинавии X века городов и вовсе не было, соответственно не было и соответствующего понятия в скандинавских языках. Компонент гарда- при всем его созвучии русским словам город, град нес совсем иной смысл, который раскрывается историческим образованием на территории Швеции, причем именно X века, известным как konungsgarđr.

Вот что пишет об этом образовании историк и археолог, специалист по древней Скандинавии Г. Лебедев¹²³: «Основой же существования королевской власти и подчиненной ей вооруженной силы, на раннем этапе — в буквальном смысле одним из источников ее пропитания — стал скандинавский вариант „полюдья“, „кормления“ — вейцла¹²⁴ (veizla, шв. gœrđ [выделено мной — В.Е.])… Наряду с вейцлой хозяйственной базой конунга и его дружины становится своего рода „домен“ комплекс земельных владений конунга, обозначавшийся термином konungsgarđr». А внутри этого «комплекса земельных владений конунга konungsgarđr: „Со времен Харальда Прекрасноволосого норвежские конунги строили в разных областях страны „королевские усадьбы“ konungsbu (husabu, husbu). Выполняя определенные податные функции, они образуют сеть независимых от традиционной племенной структуры, непосредственно подчиненных конунгу административных центров“».

Процесс формирования таких центров шел в Скандинавии в IX веке. Вероятно примерно в то же время и схожим образом протекал аналогичный процесс в древней Руси. Здесь полезно вернуться немного назад к статье БСЭ о полюдье, а именно к ее последней фразе: «По-видимому, князья во время полюдья останавливались в погостах — административно-хозяйственных центрах земель, где они кормились, а также производили суд над подданными». Насчет «административно-хозяйственных центров» можно усомниться, по крайней мере по отношению к X веку, а вот схожесть погостов со скандинавскими «королевскими усадьбами» очевидна. И хотя традиционно слово погост выводится из глагола гостить, со смыслом и назначением погостов это как-то не вяжется. Ситуация та же, что и со «страной городов» — внешнее звуковое сходство при полном отсутствии логики: ничего себе гости, как раз те самые, которые хуже татар! Да и создавали погосты отнюдь не пактиоты славяне, а русь. Этим, в частности и согласно «Повести», занималась княгиня Ольга. Поэтому может быть филологам имеет смысл подумать над скандинавским происхождением слова погост из husbu с метатезой? Но это так, к слову, небольшое отступление. Давай, мой теряющий нить читатель, вернемся к Лебедеву.

Далее он пишет: «Создание прочной экономической базы в виде королевских имений позволяло конунгу распоряжаться землями, контроль над которыми осуществлялся в виде вейцл и даней». Однако действительно распоряжаться землей, включая раздачу земель поданным в собственность или лен, скандинавские конунги начинают не ранее второй половины X века. Здесь вероятно кроется единственное небольшое отличие Руси от Скандинавии. Не в пример перенаселенной Европе и даже не столь густо заселенной Скандинавии на необъятных пустующих просторах Руси земля дольше не имела никакой ценности, и русь, будь то русы ибн Фадлана или росы Константина, была больше ориентирована на торговлю с Византией, Булгаром, Хазарией или той же Скандинавией, чем на захват в собственность и эксплуатацию земли как таковой. Земля начинает приобретать цену лишь со становлением традиционных государственных структур при Владимире I, в целом синхронно с образованием государства Киевская Русь, то есть немного, примерно на полвека, позже, чем в Швеции.

Таким образом, konungsgarđr, шведская «гарда конунга» — это территория, находящаяся под защитой и покровительством конунга, но и одновременно территория, с которой кормятся он и его дружина, для чего на территории гарды создается сеть центров сбора дани, по-нашему погостов.

— Эй, ребята, — неожиданно встрепенулся Ватсон, — да ведь это что-то знакомое. У нас в английском есть guard [гард]¹²⁵) — «охрана, защита; караул, стража; часовой, сторож».

Язык у Ватсона уже слегка заплетается, и свое га-ад он выдает вполне по-русски, настолько по-нашему, что невольно ждешь продолжения паршивый. Но продолжение не следует. Видимо доктор еще не настолько погрузился в наши языковые и ментальные особенности или еще не настолько нагрузился нашим пивом. Замечание, однако, было весьма по делу.

— Отлично, Джонни! А в своей более архаичной общегерманской форме ward [ўард] оно имело также значения «опекунство, опека; забота, опекун; опекаемый, подопечный».

— Ward? И верно, черт побери! Как это я не догадался?

— Пустяки, Джонни!

Я успокаиваю Ватсона, но на самом деле все это не такие уж пустяки. Более древняя форма ward как бы соединяет в своеобразном симбиозе опекуна и опекаемых, что удивительно похожее на наше полюдье, а в случае с konungsgarđr — еще и при тех же самых, в общем-то, действующих лицах! Поэтому Гардарики следует понимать вовсе не как «страну городов», а скорее как «страну гард» или, что то же самое, «страну полюдий».

В этом контексте интересен и немаловажен вопрос о государственности Гардарик, «страны полюдий», то есть Руси до Владимира I и, соответственно, до ее крещения и установления византийских канонов светской и духовной власти. Вопрос этот важен потому, что общепринято, вслед за автором «Повести», рассматривать довладимирову Русь как некое языческое государство и соответственно относить становление Киевской Руси к IX веку. На мой взгляд это совершенно неправомерно.

Во-первых, если должным образом отнестись к фантазии автора «Повести», то следует признать, что нет никаких реальных не то что доказательств, но даже свидетельств какой бы то ни было централизации власти на Руси до княгини Ольги. Реальные же следы централизованной власти появляются лишь в конце X века: первая столица — киевский «город Владимира», впервые единая государственная религия — сначала эклектичный языческий культ шести богов, очень быстро сменившийся православием, и, наконец, единый государственный язык — старославянский. Отсутствие единовластия мимоходом отмечает и Багрянородный в уже цитированном ранее пассаже: «Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия…». Множественность росских архонтов никак не вяжется ни с централизованной властью, ни с домыслами автора «Повести».

Во-вторых, о каком государстве можно говорить, если нет и намека на государственное право, если власть живет за счет спонтанных наездов и поборов, в которой неизбежны и переборы, сопровождаемые эксцессами вроде казни древлянами зарвавшегося князя Игоря. Ярче всего отсутствие государства проявилось в том поразительном факте, что якобы власть торгует своими якобы подданными как живым товаром! И арабы и Багрянородный единодушны в том, что русь захватывала славян в плен и торговала ими как рабами в Булгаре, Хазарии и Византии. Да какому же сюзерену может прийти в голову от случая к случаю грабить своих подданных и продавать их в рабство вместо того, чтобы регулярно получать с них разумные налоги?

Нет, не были Гардарики ни государством, ни протогосударством. Точно подметили скандинавы — страна полюдий. Лишь с княгини Ольги начинается процесс зарождения русского государства, а первые плоды он приносит при Владимире Крестителе. То есть, Русь как государство родилась никак не раньше конца X века и совсем недавно могла бы отпраздновать свое тысячелетие, кабы дожила до такого юбилея. И этот юбилей можно было бы отпраздновать с новорожденным пивом «ПИТ», которое тоже возникло на рубеже тысячелетий. Но не суждена была Руси столь долгая жизнь, поэтому пожелаем долгой жизни пиву «ПИТ» и подарим на прощанье доктору Ватсону пару его упаковок.

— Да, Джонни, пора домой, баиньки. Будь хорошим мальчиком, не брыкайся и прихвати, пожалуйста, свой грязный шарф. Что, пиво? Конечно, пиво тоже можешь забрать. Правда, двух целых упаковок тебе уже не найти, но пару непочатых банок, быть может, еще отыщешь. Ну и ауфвидерзеен, дорогой, гудбай…

Прощай и ты, мой утомленный читатель. Оревуар!

Глава 4

ВРЕМЕННЫЕ ЛЕТА «ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ»

«Повесть временных лет» (далее по-прежнему «Повесть») занимает особое место в отечественной литературе и истории. Это не просто один из самых древних дошедших до нас письменных памятников, написанных в Киевской Руси, а произведение, которое энциклопедии и учебники истории традиционно представляют как летопись («Повесть» часто называют Начальной летописью) и на котором зиждется вся историография древней Руси с конца IX до середины XI века. Это следует подчеркнуть: «Повесть» является практически единственным источником, на основании которого написаны все учебники по истории Киевской Руси ІХ-ХІ веков. Отсюда вытекают как значение этого памятника литературы, так и тот интерес, который всегда проявляли к «Повести» историки всех времен, начиная с В. Татищева. Большой и общепризнанный вклад в изучение «Повести» внес русский историк и языковед А. Шахматов (1864–1920). Он не только реконструировал процесс создания этого сложного многослойного произведения, но и сумел во многом восстановить, конечно предположительно, но с серьезным научным обоснованием, тексты «Повести» на различных стадиях ее творения. Труд Шахматова по исследованию «Повести», ставший классикой, продолжили, в частности, его ученик историк М. Присёлков (1881–1941) и археолог М. Алешковский (1933–1974), причем последний — с позиций, несколько отличающихся от позиции Шахматова. Еще более радикально пересматривают взгляды Шахматова историк А. Кузьмин (1928–2004) и его последователь наш современник археолог А. Никитин¹²⁶.

Вероятно свести воедино позиции Шахматова — Приселкова, Алешковского и Кузьмина — Никитина в отношении некоторых аспектов создания «Повести» вообще невозможно, а в отношении других — непросто даже для профессионала. Или, может быть, наоборот, трудно именно для профессионала, но гораздо легче для интересующегося историей дилетанта. Во всяком случае, один такой дилетант (как всегда, убедительная просьба не путать с полным профаном) взял на себя смелость скомпилировать для любопытных, но ленивых, не желающих читать толстые книжки, некую обобщенную версию истории создания «Повести», основываясь на мнениях М. Приселкова, М. Алешковского и А. Никитина.

Эту компиляцию он ниже представляет читателю, смиренно предваряя ее извинениями в адрес профессионалов-первоисточников этой компиляции, поскольку, чтобы построить целостное здание из авторитетных, но разрозненных мегалитов их трудов, дилетанту невольно пришлось изрядно обколоть у них самые острые углы и залатать зияющие дыры более-менее подходящими по форме камешками своих домыслов.

ВВЕДЕНИЕ

Прежде чем брать быка за рога, полезно вспомнить, о чем вообще идет речь. Хотя выше «Повесть» была названа произведением, она дошла до нас не отдельной самостоятельной библиотечно-архивной единицей, а начальной частью некоторых летописей. У «Повести» нет объективного признака конца, поэтому часто под «Повестью» понимают весь свод летописей, в начало которого она включена. Последнее вероятно и провоцировало историков всех времен считать «Повесть» летописью. Но в историографии все же более типично называть «Повестью» лишь некоторую общую начальную часть ряда летописных сводов. При этом из-за отсутствия в них явно выраженного конца «Повести» у исследователей нет единодушия в отношении места ее завершения. Более того, поскольку в разных сводах начальные части разнятся текстуально, местами весьма значительно, нет не только общепринятого окончания, но и самого текста «Повести» как такового. То, что ныне публикуется под названием «Повесть временных лет», представляет собой либо вариант изложения по той или иной конкретной летописи, либо некое произвольное коллективное обобщение всех известных текстов несколькими поколениями историков, в советское время канонизированное под редакцией академика Д. Лихачева.

Отдельная проблема — само название «Повести». Некоторые летописные своды начинаются со слов (в переводе на современный русский) «Это повести временных лет… откуда пошла Русская земля и кто в Киеве начал княжить раньше…». Таким образом, и это также следует подчеркнуть, свое произведение древний автор сам назвал повестью, то есть литературным произведением, а не летописью, претендуя, так сказать, на лавры писателя, а не историка. Последнее утверждение, конечно, шутка. Но совсем не шутка то, что энциклопедии и учебники истории во все времена упорно считали и продолжают считать до сих пор «Повесть» летописью не только вопреки здравому смыслу, но и игнорируя явно выраженную волю ее автора. В результате в общепринятом названии сохранилось начальное авторское определение произведения как повести, а поместили эту древнюю беллетристику в раздел летописей, что и закрепилось впоследствии традицией.

Эта же традиция считает автором «Повести» иеродьякона киевского Печерского монастыря Нестора (предположительно 1057–1117, хотя обе даты варьируются в пределах нескольких лет) на основании, как считается, его собственного утверждения об авторстве «Повести» в начале некоторых летописей: «Это повести временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского…». После этих слов в какой-то летописи вроде бы сохранилось имя Нестора. Это утверждение печерского монаха, которого принято считать Нестором, как бы оспаривает игумен Михайловского монастыря в Выдубицах, впоследствии епископ переяславский Сильвестр, чьи претензии на авторство также выражаются записью в тексте «Повести» одной из летописей: «Игумен Силивестр… написал книги эти Летописец… в 1116 [году]». Этот заочный спор иеродьякона и игумена традиция разрешила просто: «Повесть» написана Нестором, который трудился над ней до 1113 года, когда захвативший великокняжеский киевский стол Мономах передал «Повесть» в ее, так сказать, «текущем виде» игумену княжьего Выдубицкого монастыря Сильвестру, который за три года отредактировал полученный текст в угоду своему патрону и заказчику.

Таким образом, традиция с самого начала допустила «соавторство» Нестора и Сильвестра. На самом деле картина оказалась гораздо сложнее и запутаннее. Мы не будем следовать логике раскрутки истории создания «Повести» А. Шахматовым, она сама по себе достойна отдельного повествования. Шахматов шел к своим конечным результатам отнюдь не прямым путем. Мы же, спрямив этот путь, будем двигаться из прошлого в будущее, как бы воспроизводя процесс творения «Повести», как его в конце концов реконструировал Шахматов, уделяя при этом должное внимание заслуживающим того взглядам его продолжателей и оппонентов. Если же представится возможность вставить в давний многосторонний спор вокруг истории создания «Повести» новое слово, пусть дилетантское, то… не упускать же ее! Разумеется, вновь со смиренными извинениями перед профессионалами.

КАК НАЧИНАЛОСЬ РУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ

Русское летописание как таковое могло бы начаться почти точно на рубеже тысячелетий благодаря появлению в Киеве княжьей церкви Богородицы, более известной как Десятинная. Эта церковь, освященная в 997 году, то есть через девять лет после официально принятой даты крещения Руси, считается первой на Руси каменной церковью, хотя на самом деле нет доказательств существования до нее каких-либо других церквей, пусть бы и деревянных¹²⁷. Как бы то ни было, на исходе первого тысячелетия нашей эры в только что крещенном Киеве, надо думать под влиянием, чтобы не сказать прямым давлением, очередной новой супруги, Анны Греческой, Владимир Креститель возводит руками пленных корсуньских строителей если и не первую на Руси, то безусловно первую княжью церковь, настоятелем которой становится корсунянин же Анастас. Выбор этой кандидатуры определили не высокий духовный сан Анастаса, не его авторитет в клерикальных кругах или моральные достоинства, а скорее наоборот — так Владимир отблагодарил Анастаса за предательство своих соотечественников, христиан-корсунян, благодаря которому будущему крестителю Руси удалось разграбить Корсунь.

Появление Десятинной церкви, казалось бы, создает предпосылки для начала работы, естественно присущей княжьей церкви, — ведению хроники деяний ее покровителя, великого князя, и всего царствующего дома. Для этого есть все: сама церковь с соответственным статусом; немалая церковная братия, вывезенная из Корсуня и, надо полагать, обладающая требуемой для ведения хроники грамотностью; наконец, достаточное, чтобы не думать о хлебе насущном, гарантированное «материальное обеспечение» в виде десятины, то есть десятой части княжеских доходов, от которой церковь и получила свое народное название. Но нет, не той фигурой оказался Анастас Корсунянин, чтобы организовать русское летописное дело. Да и сам великий князь-каган тоже не тем был озабочен, ох не тем! Кстати, простой, но интересный вопрос: был ли грамотным креститель Руси? Вопрос, конечно, риторический, но ничего удивительного, если бы каким-то образом выяснилось, что не умел читать-писать Креститель¹²⁸. Не за грамотность и приверженность книжному уединению попал он в число равноапостольных святых, равно как и не за скромность поведения, не за христианское человеколюбие.

В общем, не зачалось в Десятинной церкви русское летописание. Максимум, на что хватило тамошней братии, это обязательные синодики. Впрочем, и синодики, возможно, начали вестись не в Десятинной церкви, а в митрополичьем Михайловском монастыре в Выдубицах. Первые из них были записаны вероятно в 1000 году, когда умерли мать и первая жена кагана, он же великий князь. Они не отличались пространностью и выглядели вероятно так же, как потом были увековечены в «Повести»: «преставилась Малфрида»; «преставилась Рогнеда, мать Ярослава». А год спустя, уже в новом тысячелетии от Рождества Христова, еще одна запись все в том же констатирующем синодическом стиле: «преставился Изяслав, отец Брячислава, сын Владимира».

А. Шахматов связывает начало летописания в Киеве с образованием русской митрополии и прибытием в 1037 году в Киев из Византии митрополита Феопемпта, что имело, помимо прочего, два следствия: одно — несомненный исторический факт — постройка Ярославом Мудрым в Киеве Софийского собора в качестве митрополичьей церкви, а второе — смелое предположение Шахматова — появление некой написанной Феопемптом для константинопольской канцелярии краткой исторической справки о стране пребывания, которая и легла в основу первой русской летописи. Историки русского христианства вроде бы справедливо возражают Шахматову, что русская митрополичья кафедра, судя по византийским документам, была утверждена много раньше, еще в конце X века, и связывают ее появление с крещением Руси Владимиром. Формально они вероятно правы, но по существу трудно не согласиться с Шахматовым. Христианство Владимира, пусть даже крестителя и равноапостольного святого, было не просто поверхностным, но как бы «одноразовым». Общее впечатление, что крещение Руси, возведение Десятиной церкви и учреждение русской митрополичьей резиденции в Выдубицком монастыре — это как бы залп христианизации на волне чувств к новой супруге Анне и следствие ее влияния на мужа. Но уже вскоре по мере охлаждения чувств и ослабления влияния Владимир отдаляется и от жены, и от Византии, и от христианства. Похоже, что со смертью византийского митрополита Михаила в 992 году духовные связи с Византией вообще обрываются: В любом случае, ни сам Владимир, ни тем более сановные иностранцы — его протеже корсунянин Анастас и первый русский митрополит сириец Михаил — не были теми людьми, которым оказалось бы по плечу организовать на Руси летописание. Таким человеком мог быть и, судя по всему, стал Ярослав Мудрый, князь известный не просто грамотностью, но знанием греческого языка; не просто любовью к книгам, но постоянным радением о развитии в государстве отечественного книжного дела; не просто уважением к письменному слову, но и вверением ему государственного устроения, «Русской правды».

Однако, соглашаясь с Шахматовым касательно отношений между Киевской Русью и константинопольской патриархией на рубеже тысячелетий, трудно поверить его предположению, что летописное дело начал митрополит Феопемпт некой «справкой» о прошлом Руси. Чем Феопемпт был лучше Михаила? Да и надо иметь в виду, что уже вскоре он оказался во враждебном лагере, в государстве, которое вело войну с Византией; тут уж митрополиту было не до летописаний. Можно возражать Шахматову и по поводу его наименования этой гипотетической первой исторической справки Древнейшим сводом. Нечего еще было «сводить» в то время, никакого исходного материала для летописного «сведения» просто не существовало, хотя бы потому, что элементарно не было на Руси письменности. Более логично было бы связать если еще не начало летописания как такового, то первую, если так можно выразиться, русскую историческо-генеалогическую экспозицию с митрополитом Иларионом, его «Словом о законе и благодати», которое пусть в немногих, но существенных чертах перекликается с генеалогией русских князей, данной в «Повести». А ведь одной из важнейших целей «Повести», объявленной в ее «аннотации», было как раз создание генеалогии первых киевских князей («…кто в Киеве начал княжить раньше»).

Тут полезно обратить внимание на то, что, строго говоря, Иларион был митрополитом незаконно, будучи не должным образом рукоположен церковными иерархами Рима или Константинополя, а волюнтаристски назначен на должность Ярославом Мудрым и послушными ему епископами. Может быть само назначение митрополитом именно Илариона было следствием появления «Слова о законе и благодати», что со стороны князя помимо естественной человеческой реакции на лесть могло также преследовать благородную цель поставить у руля церкви человека, владеющего пером и способного положить начало своей, отечественной литературе. В этом плане чрезвычайно важным моментом представляется также то, что после смерти Ярослава и вынужденной отставки от митрополичьих дел Иларион удаляется не куда-нибудь, а в основанный при его участии Печерский монастырь, то есть именно туда, где вскоре рождается русское летописание. Не с его ли «подачи»?

Как бы то ни было, вряд ли мы ошибемся, если за отправную точку летописания в Киевской Руси примем время правления Ярослава Мудрого. К сожалению, нам неизвестна дата смерти Илариона, и ее невозможно сопоставить с датировками слоев «Повести», выявленных Шахматовым, поэтому личный вклад Илариона в создание летописной основы, которую Шахматов неудачно назвал Древнейшим сводом, остается всего лишь дилетантской гипотезой. Очень осторожно и предположительно можно было бы связать гипотетический исходный текст Илариона с 1061 годом, когда, по мнению А. Шахматова, заканчиваются приписки к первоначальному тексту его Древнейшего свода, или 1070 годом, которым М. Алешковский датирует появление Начальной летописи. Впрочем, последняя дата весьма близка к 1073 году, когда, по Шахматову, принимает свой окончательный вид Древнейший свод. Эту окончательную первую редакцию «Повести» А. Шахматов присваивает монаху, а затем и игумену Печерского монастыря Никону.

Ревностный и даже фанатичный христианин, соратник создателя Печерского монастыря Антония, известность Никон получил склонением к пострижению в монахи многих известных людей своего времени, среди которых были два будущих игумена Печерского монастыря, Варлаам и Феодосий, а также некто Ефрем, который на беду Никона оказался приближенным княжащего в то время в Киеве Изяслава. Не испугавшись великокняжеского гнева, Никон отказался расстричь Ефрема и вернуть его в мир, вследствие чего был вы

нужден в 1061 году бежать в Тмутаракань, где основал монастырь по образцу киевского Печерского. После изгнания Изяслава киевлянами в 1068 году Никон возвратился в Киев, но вновь поссорился с великим князем, на сей раз Святославом, и в 1073 году повторно удалился в Тмутаракань. Там он отсиживался до смерти Святополка с Изяславом, чтобы окончательно вернуться в столицу и стать со временем игуменом Печерского монастыря (с 1077 по 1088 годы).

А. Шахматов связал окончательную редакцию Древнейшего свода с Никоном, потому что первые известия из тмутараканского княжества в «Повести» синхронны его добровольной тмутараканской «ссылке». Тонкое наблюдение Шахматова и весьма убедительный аргумент! Но тем не менее остается вопрос из области психологии: вяжется ли деятельный, неуживчивый характер Никона, каким мы его знаем, с образом книжника-летописца, корпящего над рукописями при свете лампады? Пожалуй, не очень. Можно еще представить себе Никона наскоро набрасывающим какие-то дневниковые записи, но не более того; или рассказчиком о своих похождениях в кругу монастырской братии, но не писателем. Вряд ли Никон был автором редакции 1073 года еще и потому, что именно весной этого года он, бросив все, в спешке покидает Киев. Трудно поверить в такое совпадение, что как раз к моменту неожиданного скоропостижного бегства оказался законченным большой труд сведения новой редакции Древнейшего свода. Более вероятно, что его устные рассказы записывались монахами и, возможно, вместе с отдельными заметками откладывались в монастырских анналах, а после бегства Никона итог его вкладу подвел кто-то другой, остававшийся в монастыре. Если учесть, что примерно в это же время в Печерском монастыре появляется новый послушник Нестор, то можно допустить, что именно ему на период послушания была поручена эта черновая кропотливая работа, втянувшая в писательский труд будущего автора «Повести». Но и это всего лишь предположение.

Вопреки аргументации Шахматова, в целом поддержанной М. Приселковым, М. Алешковский игнорирует Никона как летописца, впрочем, не предлагая никаких альтернатив. Но в пользу позиции Алешковского и против признания Никона автором летописного свода говорит тот факт, что по хронологии Шахматова нет редакций Древнейшего свода, попадающих на одиннадцать лет игуменства Никона. Так что скорее всего в том, что рассказы или записки Никона попали в «Повесть», причем может быть уже после его смерти, не было личной заслуги Никона ни как летописца, ни как игумена.

В ином отношении к «Повести» стоит следующий пастырь Киево-Печерского монастыря Иван (Иоанн). Именно в игуменство Ивана (с 1088 по 1103 годы) в монастыре начинается нечто похожее на нормальное летописание, то есть последовательная фиксация важнейших событий с по возможности точным указанием времени и места. И еще, к 1093 году, то есть пятому году игуменства Ивана, А. Шахматов приурочивает появление следующего летописного свода, названного им Начальным, на сей раз более обоснованно, чем в случае со «сводом» Древнейшим. Как будто, став во главе монастыря, Иван начал работу по сбору и подведению итогов всего, что сделали его предшественники, которая в завершенном виде вылилась в Начальный свод, и в то же время поставил на «научную» основу дальнейшее летописание в монастыре. Мы не знаем, писал ли Иван сам, как не знаем и того, оставляли ли игуменские обязанности время для такой работы. Кроме того, надо принять во внимание, что, по мнению Алешковского, с начала 90-х годов начал свою работу Нестор. Учитывая все вышесказанное и оставаясь в рамках традиции, можно предположить, что, став игуменом, Иван нашел подходящего человека, уже имевшего опыт работы с монастырскими рукописями, все того же монаха Нестора, и поручил ему летописание, создав для этой деятельности максимум условий и курируя ее до самой своей смерти. Если это действительно было так, то Нестор вполне оправдал доверие игумена Ивана.

Но было ли так? Как справедливо возражает А. Никитин, все больше открывается косвенных аргументов в пользу того, что даже внутри Печерского монастыря работал не один летописец, а несколько, и число их со временем возрастало. При этом они как бы конкурировали между собой и освещали события с различными пристрастиями, ориентируясь на тех или иных конкретных князей и разные княжеские генеалогические ветви, поочередно берущие верх в непрестанной борьбе за великокняжеский стол и лучшие уделы. Кроме того, Печерский монастырь, хотя он и общепризнан как колыбель русского летописания, монополией на это богоугодное дело не обладал. А. Никитин полагает, что независимое летописание все же велось в Десятинной церкви; Д. Лихачев настаивает на привилегии в летописании для митрополичьего Софийского собора; М. Алешковский вводит в круг летопишущих храмов киевский Андреевский монастырь; наконец, никто не отрицает принадлежность этому кругу Михайловского монастыря в Выдубицах под Киевом, вопрос скорее в том, когда состоялось его приобщение к этому кругу.

Таким образом, летописи писались до Нестора, правда недолго — вся донесторова летописная традиция насчитывала не более трех-четырех десятков лет. Писались они, безусловно, и во времена Нестора, но независимо от него и, вероятно, не в одном месте и не «в одном экземпляре», как традиционно считалось. Здесь следует сразу оговориться, что вид этих летописей отличался от того, в котором мы их сегодня встречаем в «Повести». В частности, в них практически не было дат. Ничего удивительного, записи делались монахами, которые вели в целом затворническую жизнь, мало общаясь с миром, да и средства коммуникации в те времена были не те, что ныне. Новости попадали к монахам главным образом от «калик перехожих», которые изредка забредали в монастыри и рассказывали, что творится в миру, причем в основном по рассказам других странников, которых встречали по пути. Понятно, что такие «новости» изначально оказывались не только устаревшими, но и изрядно испорченными многократными пересказами. Иногда в монастыри попадала более оперативная и точная информация через княжеское окружение, но и в этом случае она не избегала субъективного изложения и личностных оценок. В результате одни и те же события в разных летописях излагались по-разному, а их датировка носила приблизительный и относительный характер: «во времена Святополка» или просто «в те же времена», «в тот же год» и тому подобное, причем «тот же» год мог оказаться не годом события, а годом его внесения в летопись. Правда, эпизодически, когда очевидцем события случайно становился сам летописец или его непосредственный информатор, в летописях появлялись абсолютные даты. Редкий пример того — довольно точная хронология тмутараканских событий по личным наблюдениям грамотного монаха Никона. В целом же летописи представляли собой разрозненные мало связанные между собой записи, сделанные в разное время разными писцами, в подавляющем большинстве по чужим рассказам, так называемому «припоминанию». Когда материала накапливалось много, объективно вставала проблема его «сведения». Традиция первым сводчиком считает Нестора, хотя первое упорядочение летописей в некий свод, как уже говорилось выше, сделал, скорее всего, игумен Иван. Или все же Нестор, пусть даже по инициативе и при кураторстве игумена?

ЧТО НА САМОМ ДЕЛЕ НАПИСАЛ НЕСТОР

Если монах Печерского монастыря Нестор лишь предполагается в качестве наиболее вероятного автора и сводчика «Повести», то его вклад в агиографию общепризнан. Перу Нестора принадлежат «Сказание о том, почему монастырь был прозван Печерским», «Житие Феодосия Печерского», «Слово о перенесении мощей святого преподобного отца нашего Феодосия Печерского» и «Чтение о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба». Вполне возможно, что им были написаны и другие затерявшиеся в веках произведения. Существенно, что, как и в случае с «Повестью», во всех дошедших до нас произведениях на своем авторстве Нестор настаивает самолично в начале самих текстов, а зачастую находит повод упомянуть себя как автора и в конце.

В связанных с именем Нестора произведениях давно отмечена некоторая путаница. Например, в «Житии Феодосия

Печерского» Нестор говорит о себе, что он был пострижен при игумене Стефане (игуменствовал в Печерском монастыре с 1074 по 1078 годы) и якобы им же был возведен в дьяконский сан. Но в «Сказании о том, почему монастырь был прозван Печерским», вошедшим в «Повесть», автор утверждает, что принял постриг семнадцатилетним юнцом от самого Феодосия. Кроме того, А. Никитин утверждает, что во всех сохранившихся текстах «Повести» автор называет себя не Нестором, как принято считать, а Нестером. Все это, а в еще большей степени то, что одни и те же события в «Повести» и присваиваемой Нестору агиографии описаны по-разному и разным языком, заставили многих исследователей «Повести», в том числе Никитина, считать Нестора-летописца и Нестора-агиографа разными лицами. Вопрос об их идентичности до сих пор остается дискуссионным.

Разум неохотно воспринимает возможность одновременного сосуществования в Печерском монастыре двух Несторов-писателей. Хочется думать, что, если бы это было так, монастырская братия во избежание ежедневной путаницы придумала бы способ различать тезок, и они вошли бы в историю хотя бы под разными прозвищами. Отсутствие таковых все же заставляет склониться к мнению, что Нестор был в то время в Печерском монастыре один. А что касается разного и разноязыкого изложения одним и тем же Нестором одних и тех же эпизодов в разных произведениях, то сторонники его авторства отчасти объясняют это талантом Нестора, свободно варьирующего стиль и язык в зависимости от жанра произведения, а отчасти винят в том переписчиков, которые в течение нескольких веков «портили» авторский текст.

Хотя, конечно же, переписчики действительно внесли свой немалый «вклад» в дошедшие до современности древние тексты, все же не стоит все сваливать на них одних. Лучше подумаем, что же все-таки написал Нестор? То есть мы вновь возвращаемся к сакраментальному вопросу: где же кончалась «Повесть» и каков был ее изначальный текст? Поскольку у нас нет оснований считать, что Нестор бессовестно присвоил себе чужие творения, будем исходить из того, что он действительно является автором всего, что ему приписывается, включая «Повесть». Но вот что представляла собой «Повесть», вышедшая из-под его пера? Прежде чем ответить на этот вопрос, взглянем попристальнее на самого Нестора и достоверно написанные им произведения.

Автор «Жития Нестора летописца Печерского» характеризует Нестора «больше всего неизреченным смирением, ибо всюду, смиряя себя, называет себя недостойным, грубым, невеждой, исполненным множества грехов». В этой характеристике имеется откровенное противоречие: если Нестор всюду сам себя называет недостойным, грешным и так далее, то смирение, о котором сам смиренный кричит на каждом углу, никак нельзя назвать «неизреченным». Более того, такое «смирение» больше смахивает, извините, на показное. И действительно, читая Нестора, трудно отделаться от ощущения, что был преподобный слегка грешен — обуян грехом гордыни. В отличие от прочих собратьев по летописному цеху, скромно вложивших свою лепту в общий труд и ушедших безымянными в мир иной, Нестор не упускал случая вписать свое имя в историю, то есть, в прямом смысле, в свои произведения, причем для надежности, и в начале их, и в конце. И не только имя. И свою смекалистость он любил подчеркнуть, и рвение в богоугодных делах¹²⁹, а называя себя недостойным и грешным, просто следовал традиции писательства своего времени. Вспомним, в «Хронике Георгия мниха» автор, монах (мних) Георгий, всячески уничижая себя, представляется как амартол, то есть грешник, отчего саму хронику часто называют «Хроникой Амартола», а то и просто «Амартолом». Но ведь именно из этой хроники (в варианте переводного «Хронографа по великому изложению») Нестор переписал значительную часть «Повести»! А в числе прочего позаимствовал благопристойный, но надежный повод представить себя читателю под маской показного смирения.

Что касается агиографических текстов Нестора, то, оставляя их подробный лингвистический и стилистический анализ профессиональным литературоведам, могу лишь по-дилетантски отметить неуемную фантазию автора и его приверженность прямой речи¹³⁰. Язык агиографии Нестора прост и лаконичен. Ничего общего с поэтичной звучностью «Слова о полку Игореве», никаких ярких красок, метафор или обобщений. Из-за отсутствия цитат и описательных отступлений даже невольно закрадывается сомнение в начитанности и широкой эрудиции Нестора, которые ему вменяет традиция. На самом деле начитанность и эрудицию ему заменяет фантазия, я бы сказал недюжинная и действительно талантливая фантазия, обессмертившая «повести» и «жития» Нестора, но, конечно же совершенно неуместная в летописании, как мы таковое понимаем сегодня.

В 8 абзацах «Слова о перенесении мощей Феодосия Печерского» (без приложения «О проречении святого») Нестор 12 раз прибегает к прямой речи¹³¹, а в «Сказании о прозвании Печерского монастыря» прямая речь встречается более сотни раз! Она у Нестора настолько часта и органична, что невольно начинаешь сомневаться, не было ли в распоряжении автора подробных стенограмм? Разумеется, не было. Не из стенограмм, а все из той же неудержимой фантазии рождал писательский дар Нестора бурные потоки прямых речей и бойкие диалоги персонажей.

М. Алешковский выявляет у автора «Повести» убежденность, кстати, тоже заимствованную у «Амартола», что все приметы предвещают нечто недоброе, и такие приметы регулярно встречаются по тексту «Повести», сопровождаемые назидательными примерами печальных событий, оправдывающих такой взгляд автора. Между тем, у Нестора-агиографа вообще не упоминаются никакие приметы, а их предполагаемые печальные следствия откровенно диссонировали бы с общим оптимистическим настроем его агиографии.

Так все-таки писал Нестор летописи или нет? Удивительно, но далеко не во всем согласные между собой касательно «Повести» М. Приселков с М. Алешковским и даже практически ни в чем не согласный с ними обоими А. Никитин проявляют полное единодушие в признании Нестора летописцем! Причем никто из них не делает никаких оговорок о своем понятии «летописец» применительно к Нестору.

Аргументируя свое признание, Никитин замечает, что в «Киево-Печерском патерике»¹³² Нестор пять раз упоминается именно как летописец. Правда, он забывает уточнить, что все эти упоминания принадлежат либо самому Нестору, либо его агиографу, который добросовестно ссылается на… те же самые собственные заявления предполагаемого летописца. Разумеется, агиограф не подвергает сомнению слова преподобного объекта агиографии, да и не было у него причин сомневаться в очевидном. По понятиям того времени Нестор безусловно был летописцем, ибо тогда агиография считалась летописанием, а в церковной среде, к которой принадлежали и Нестор, и его агиограф, — еще и важнейшей его составной частью.

О понимании летописания в те времена и роли в нем персонально Нестора очень выразительно говорит «Житие Антония» (цитирую по Киево-Печерскому патерику): «Но о чудесах, хотя и не всех, например о честной кончине преподобного [Антония], мы будем повествовать со слов блаженного епископа Симона и сотрудника его Поликарпа; свидетельство же подвигов и скорбей, которые претерпел преподобный Антоний, предоставим Нестору летописцу». То есть, за всю официальную фактическую сторону дела, процессуально необходимую для канонизации святого, отвечают Симон с Поликарпом — иерархи, облаченные соответствующими саном и правом официально засвидетельствовать святость, а составление неформального, но также необходимого для канонизации жития святого, то есть описание его подвигов и скорбей, про которые толком ничего не известно, предоставляется Нестору — этот за словом в карман не полезет, опишет в лучшем виде все, что было… или не было, но должно было быть — на то и летописец! Безусловно, с точки зрения авторов патерика, как и его собственного агиографа, Нестор был летописцем. Но можем ли мы, на тех же самых основаниях и с теми же ссылками на Печерский патерик, считать его летописцем с позиций сегодняшнего дня? Да простит меня Никитин, конечно нет.

А теперь взглянем на проблему с другой стороны с учетом того, что мы знаем о Несторе. Как и в случае с Никоном, не могу его представить корпящим над сведением летописей, кропотливо приводящим в порядок чужие записи! Не к тому лежала душа безусловно талантливого писателя своего времени; вообще не лежала она, а рвалась в полет на крыльях фантазии. Нет, не вяжется с Нестором летописание (не агиография, а именно летописание в нашем нынешнем понимании)! Не летописать бы ему, добросовестно и методично фиксируя мелкие события, не сводить бы чужие скучные записки, а… творить бы, повествуя о подвигах и скорбях, писать повести о тяжелых годинах народа, а также героях, преодолевших все невзгоды, или святых, не склонившихся перед всяческими гонениями. Да-да, именно, повести! И если бы Нестор писал такую повесть о «временных летах», то он написал бы…

И вот тут-то самое время сделать одно маленькое допущение, после чего все или, по крайней мере, абсолютное большинство сомнений по поводу авторства Нестора в отношении «Повести» отпадут сами собой. Надо всего лишь допустить, что Нестор под названием «Повесть временных лет» написал не всю «Повесть», как ее принято расширенно понимать в наше время, а только самое-самое ее начало, основу так называемой недатированной части, и написал ее «в своем стиле» как повесть о подвигах князей и скорбях народных — литературное произведение на историко-патриотическую тему. Основой произведения стал так называемый «Хронограф по великому изложению» — краткая болгарская компиляция двух греческих хроник Иоанна Малалы и Георгия Амартола, по-видимому единственный доступный Нестору перевод византийских хроник на древнецерковнославянский язык. На канву, заданную хронографом, легли местные дружинные предания и народные сказки, сдобренные плодами авторской фантазии. Не забыто было и представление самого себя в начале повести. Много позже при очередном сведении летописей без всякого участия Нестора эта повесть была предпослана собственно летописному тексту, который до того много десятилетий писали, переписывали и сводили другие летописцы совершенно независимо от Нестора и «Повести». Так уж случилось, что в некоторых сведенных текстах сохранилось, не затерялось в длинной череде веков представление автора, сперва имевшее отношение всего лишь к начальному компоненту свода, действительно написанному Нестором, но которое после сведения не введенными в курс дела читателями уже воспринималось как относящееся ко всей летописи. При таком предположении все эпизоды с разночтениями и разноязычием в «Повести» и агиографии Нестора естественно объясняются тем, что автором этих эпизодов в «Повести» был вовсе не Нестор, а совершенно другие, «настоящие» летописцы.

Любопытно, что М. Алешковский, признавший Нестора автором «Повести», все же интуитивно угадывал несоответствие характеров автора и приписываемого ему огромного труда: «Свободно автор [Нестор] чувствует себя только в пределах истории, современность же сковывает его творческие возможности, делает его кругозор более узким, заставляет составлять ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи, и поэтому историки вынуждены теперь выдвигать одно предположение за другим по поводу тех или иных фактов, лишь упомянутых, но не объясненных». На самом деле вместо одного за другим многих предположений в подавляющем большинстве случаев достаточно одного: Нестор тут вообще ни при чем; все эти «ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи» сделаны разными писцами по различным поводам без всякой связи друг с другом.

Что же тогда представляла собой оригинальная повесть Нестора, это литературное изложение «временных лет» — преданий давних времен и мифических долетописных событий? Скорее всего, как и другие произведения Нестора, была она невелика по объему, но содержательно насыщена и включала, вероятно, следующее.

Краткий пересказ по имевшемуся в его распоряжении хронографу мировой истории от самого потопа Нестор дополнил историей древних словен, которых он считал своими предками. По Нестору, история словен началась на Дунае, в Норике, куда им принес свет христианской веры сам ап. Павел. Там же, в соседней с Нориком Моравии, усилиями Кирилла и Мефодия словене-христиане обрели свою грамоту, которую Нестор соответственно назвал словенской. Развивая историю предков словен, Нестор умозрительно сконструировал картину их расселения на основании западнославянских легенд и собственных домыслов о причинах такого расселения. Картина, правда, получилась не очень вразумительная, зато всеобъемлющая.

По ходу дела Нестор густо наполнил свою повесть легендами и мифами. Помимо предания о словенской грамоте он внес в «Повесть» также предание об эпониме Кие, который, однако, еще не князь «в роде своем», а всего лишь то ли перевозчик, то ли ловчий. Он же вероятный автор легенды о хазарской дани.

Следуя «Слову о Законе и Благодати» митрополита Илариона, первым киевским князем Нестор считал Игоря Старого, про которого однако не знал ничего кроме предания о лютой казни зарвавшегося князя древлянами, источником которого, впрочем, могла быть не народная память, а перевод или пересказ «Истории» Льва Диакона. Это предание удачно потянуло за собой сразу несколько легенд о мести Ольги древлянам, причем все легенды нашли свое место в «Повести», последовательно и логично выстроенные Нестором в целую череду жестоких издевательств ненасытно кровожадной княгини над бедолагами древлянами. Тема хитрости и мстительности Ольги нашла естественное продолжение в описании ее реального путешествии в Константинополь — факта, как известно, подтвержденного «с противоположной стороны» Константином Багрянородным. Но сухое протокольное изложение визита у Багрянородного Нестор расцветил местной легендой о том, как княгиня обвела вокруг пальца воспылавшего страстью, но недалекого царя и дополнил мстительным обещанием Ольги промурыжить того в устье Почайны столько же, сколько ее. продержали перед аудиенцией в гавани Константинополя. Правда, последняя угроза осталась невыполненной, поскольку Константин так и не удосужился навестить крестницу¹³³.

Фольклорность образа и деяний Святослава у Нестора естественно дополнена народной, сказкой о неком киевском отроке, который для спасения родного города переплыл Днепр под стрелами врагов. Поскольку Нестор писал не летопись, а повесть, то не стоит удивляться, что в этом сказочном эпизоде отрок почему-то знает язык впервые (!) появившихся под стенами Киева печенегов. В сказочной истории княжения Святослава даже «фактическая» сторона не обошлась без расхожей легенды о чаше, сделанной врагом из черепа побежденного обстоятельствами героя. В целом же Святослав нарисован в «Повести» с явной симпатией, чего не скажешь о его матери¹³⁴.

В «историческую» канву княжения Владимира у Нестора легла переделка пары несколько различавшихся, но более-менее удачно объединенных болгарских сказаний о выборе веры князем Борисом, к которым примкнули корсунская легенда о крещении Владимира, и, предположительно, ныне утерянное «Сказание о крещении Русской земли и истреблении идолов». Исторические предания расцвечены двумя сказками. В первой, явно перепевающей библейский мотив борьбы Давида с Голиафом, юный кожемяка побеждает в единоборстве богатыря-печенежина. В другой, «о киселе и сыте», на сей раз безусловно народной, изголодавшиеся, но не утерявшие изворотливости белгородцы обманывают осадивших город печенегов.

На княжение Святополка попадает миф об убиении «окаянным князем» своих братьев. Однако здесь авторство Нестора остается под вопросом ввиду ряда несоответствий текста «Повести» Нестерову «Чтению о житии Бориса и Глеба». Весьма характерно, что ко времени Святополка сказки, мифы и легенды уже начинают исчезать из «Повести», а мифов, связанных с Ярославом Мудрым, в ней вовсе нет¹³⁵. Отчасти это связано с тем, что времена Святополка и Ярослава еще не ушли во тьму веков и они пока еще персонажи исторические, а не мифические; а отчасти потому, что на Руси вообще кончается эра мифов, легенд и преданий, и начинается пора летописания, где, как это ни парадоксально, «летописцу» Нестору уже нет места.

ЧТО ЗА НЕСТОРА ДОПИСЫВАЛИ ПОТОМ

Итак, в ворохах летописных материалов, которые по гипотетическому приказу Мономаха были переданы из Печерского монастыря в Выдубицкий, вероятно была и написанная рукой Нестора «Повесть». Остальную массу этих материалов — собственно летописные заметки и, даже возможно, частичные своды — написали другие чернецы, истинные русские летописцы. Что же со всем этим богатством сделал Сильвестр? Как минимум, собрал материал и скомпоновал свой «летописец», сделав «повесть» Нестора общим введением. Надо полагать, при компоновке пришлось весь материал переписать, что и дало Сильвестру основание для утверждения, что он «написал книги эти Летописец…». Это как минимум. А как максимум?

М. Алешковский считает, что Сильвестр как автор «второй редакции» ничего не добавил в «Повесть», а только урезал статьи последних лет, выбросив все, что так или иначе чернило Мономаха. Кроме того, Алешковский допускает, что именно Сильвестр произвел общее хронометрирование текста и расставил в «в «Повести»» годовые маркеры. А. Никитин однако уверен, что сквозное хронометрирование было проведено много позже, не ранее конца XII века. Он же справедливо акцентирует незаслуженно обойденный вниманием факт, что Сильвестр заявляет права авторства не на «Повесть», а на некий «летописец», который Никитин считает утерянным. Последнее странно: «летописец» утерян, а авторская заявка на него сохранилась… в другом произведении. Не вяжется как-то.

Между тем, принятое выше допущение об истинном характере и объеме «Повести» Нестора позволяет и в этом случае найти разумное объяснение. Оно заключается в том, что Сильвестр редактировал, а возможно, что и сводил из нескольких летописей, полученных из Печерского монастыря, именно «летописец», то есть целостную летопись, доводя ее, возможно с вменяемыми ему правками, до времени правления Мономаха. Нельзя исключить, что при этом он расставил в тексте годовые маркеры, хотя доказательств этого у нас нет. Зато весьма вероятно, что именно им в начало скомпонованного «летописца» была вставлена в качестве хорошего зачина «Повесть» Нестора. Если это так, то скорее всего самому Сильвестру, когда он вставлял «Повесть» в начало своего «летописца», честно сохраняя имя Нестора как автора этого отрывка, в голову не пришло, что потомки на основании этого из порядочности не убранного им представления автора введения весь скомпонованный Сильвестром «летописец» назовут «Повестью временных лет» и припишут Нестору!

Мы же, чтобы восстановить историческую справедливость и не путаться в терминах, будем в дальнейшем называть «Повестью Нестора» только то, что, по ранее высказанному предположению, написал сам Нестор, то есть самое начало традиционной «Повести», ее мифологическую часть, а предположительный свод летописей Сильвестра будем именовать «Летописцем Сильвестра». Тогда «Повесть Нестора», дополненная более поздними вставками, заканчивается где-то в начале XI века с началом настоящего летописания, и соответственно примерно с этого же времени начинается «Летописец Сильвестра», чье окончание определяется более точно — 1116 год.

Дальнейшая судьба сильвестрова «Летописца», традиционно именуемого «второй редакцией» «Повести», не отличается ясностью и прозрачностью. Время появления и авторство «третьей редакции» «Повести» остаются предметом спора. Однако, ясно одно: где бы и когда бы ни появилась «третья редакция», «Повесть Нестора» была объединена с собственно летописью, «Летописцем Сильвестра», до того. Можно, что и делает А. Никитин, оспаривать действительно не очевидное утверждение М. Алешковского об авторстве «третьей редакции» некого новгородского попа Василия, но нельзя игнорировать целый комплекс весьма убедительных аргументов Алешковского в пользу времени и места появления «третьей редакции», ее новгородского источника, а также содержания внесенных в нее изменений и добавлений. Для нас важно, что эти изменения и добавления коснулись как «Повести Нестора», так и «Летописца Сильвестра». Именно это заставляет предполагать объединение обоих компонентов еще во «второй редакции» и считать наиболее вероятным объединителем игумена Сильвестра.

В отличие от авторов двух первых редакций традиция не узаконила личность автора третьей, а предположения М. Алешковского действительно слишком спорны, чтобы их безоговорочно принять. Поэтому в дальнейшем мы будем условно называть неизвестного автора «третьей редакции» неким гипотетическим Автором-3, в общем не исключая, что им мог быть поп Василий Алешковского, но и не настаивая на этом. Зато уже с куда меньшей долей условности мы примем трудно опровергаемые выводы Алешковского, что Автор-3 принадлежал к окружению новгородского князя Мстислава, сына Мономаха, и что эта редакция появилась в киевском Андреевском монастыре в 1118 или 1119 году, то есть после того как Мстислав перебрался в Киев¹³⁶.

Итак, мы исходим из того, что Автор-3 существенно переработал не только «Летописец Сильвестра», но и «Повесть Нестора». «Летописец» пополнился новыми сведениями, главным образом новгородскими, и историей ослепления Василька Теребовльского; некоторые его статьи были сокращены, другие дополнены; ряд материалов подвергся тасовке. Но еще большим оказался вклад Автора-3 в несторову «Повесть», едва ли не большим, чем вклад самого Нестора. После переработки Автором-3 мифологическая часть «Повести» по объему выросла в несколько раз, причем переработка «Повести Нестора» шла сразу по нескольким направлениям.

Во-первых, Автор-3, располагая более полным текстом «Хроники Амартола», существенно пополнил географию Нестора, расширив краткие цитаты из «Хронографа». Его географические экскурсы затронули как дальние страны, так и «ближнее зарубежье». В частности заметно расширился перечень славянских племен: в нем появились отсутствовавшие у Нестора дулебы, уличи, тиверцы, радимичи и вятичи. Но не только «Амартол» послужил Автору-3 источником географической информации. От участников походов 1116 года на Дунай киевлянам стало известно о существовании тезки их города, дунайского Киевца, и перевозчик или охотник Нестора превратился в «князя» Кия, сходившего «к царю» и оставившего после себя городок на Дунае. Царь, то есть византийский император, в данном случае остался безымянным, так как «Амартол» не удостоил вниманием «похождения Кия» вследствие мифичности «князя». Но для Автора-3 это не стало препятствием, поскольку смелостью фантазии он ничуть не уступал предшественнику, а размахом даже превосходил его настолько же, насколько цитируемая им «Хроника Амартола» была полнее единственно доступного Нестору «Хронографа». Кроме того, в отличие от затворника Нестора Автор-3 возможно сам немало попутешествовал. Ареал путешествий, гипотетически приписываемых ему М. Алешковским, весьма широк: в него помимо Новгорода и Киева вошли Ладога, Галиция с Волынью и даже Польша.

Во-вторых, Автор-3 ввел в «Повесть» договоры Олега и Игоря с греками. Откуда он их взял и что это были за договоры, — это отдельный серьезный вопрос, далеко выходящий за рамки настоящей компиляции, хотя вернуться к нему у нас еще будет повод. Но благодаря этим договорам¹³⁷произошло то, чего не могли предусмотреть ни Нестор, ни Сильвестр: мифическая часть «Повести», которую никто до Автора-3 и не пытался выдавать за летопись ввиду ее очевидной сказочности, вдруг обрела летописные черты на якобы документальной основе (как же, вот они, настоящие юридические документы!). С этого момента благодаря Автору-3 русская историческая мифология начала превращаться в русскую мифическую историю.

В-третьих, работая в Андреевском монастыре, само сооружение которого отразило пришедшую в начале XII века из Византии на Русь моду на ап. Андрея, Автор-3 ввел в «Повесть» путешествие по Руси «своего» святого, Андрея Первозванного, направив его в Рим через Киев и Новгород, то есть, пользуясь современной поговоркой, «в Малаховку через Владивосток». Соответственно, он же, вероятный выходец из Новгорода, отодвинул в далекое прошлое реалию своего времени — «путь из варяг в греки», чтобы по нему прогнать апостола через родные новгородские края. А потом с легкой руки Автора-3 по этому пути, да и всей «Повести», начали гулять варяги. Заметим, что у Автора-3 варяги — не обязательно скандинавы, а в более широком плане западноевропейцы или даже скорее христиане-католики, и отношение к ним Автора-3 гораздо более лояльное, чем у Нестора¹³⁸. Соответственно смещаются акценты «Повести». Теперь свет истинной веры восточным славянам несет не ап. Павел, косвенно через их западных собратьев Норика и Иллирии, а лично ап. Андрей и непосредственно на Киевщине да Новгордчине, причем Андрей Первозванный — брат основателя римской церкви ап. Петра — свой окольный путь держит все-таки в Рим, благо туда, как известно, ведут все дороги. Вследствие варяжско-римской ориентации Автора-3 первая мифическая «соборная» церковь св. Ильи из «списка с договора Игоря с греками» появляется на Руси как церковь варяжская, «так как много было христиан-варягов». Первыми страдальцами за христианскую веру на киевской земле задолго до первых русских святых Бориса и Глеба также оказываются два варяга, отец и сын, замученные местными язычниками. Наконец, даже первый русский инок, впоследствии св. Антоний, как бы перенимает духовную эстафету не только от греческого Афона (Святой Горы), где он принимает постриг, но одновременно и от варягов через приобщение к вырытой теми «малой пещерке» в Берестове¹³⁹.

В-четвертых, в контексте «варяжского нашествия» на «Повесть» и учитывая его новгородское происхождение, Автор-3 вполне мог оказаться создателем легенды о призвании князей, которая потянула за собой в «Повесть» также миф об Аскольде с Диром и целый комплекс мифов о Вещем Олеге.

В целом, пожалуй, Автора-3 можно назвать величайшим фальсификатором истории Киевской Руси. Если поверить М. Алешковскому, то этим великим фальсификатором был поп Василий. Вот только боюсь, слишком много приписывает Алешковский своему попу. Этот шустрый батюшка один махом наворотил больше, чем до него десятилетиями вымучивала целая когорта летописцев вкупе с выдающимся фантастом своего времени и вследствие этого тоже невольным фальсификатором Нестором. Не по Сеньке шапка! Но мы уже договорились, что Автор-3 у нас — имя условное. За ним может скрываться другая когорта или даже целый легион летописцев, да еще как минимум один выдающийся средневековый фантаст. Без него нам никак не обойтись, ибо «Повесть», особенно ее начальная часть, восходящая к «Повести Нестора», представляет собой такое нагромождение мифов и легенд, фантастики и чудес, ошибок и недоразумений, которое превышает возможности одного человека, даже невероятно талантливого, будь то Нестор или неизвестный Автор-3.

Выделение исторических слоев «Повести» и выявление авторов тех или иных ее компонентов остается одной из постоянных проблем, терзающих историков и терзаемых историками. Какие только критерии не шли в ход: и чисто внутренние сопоставления противоречий отдельных частей «Повести», и их хронометрический контроль, и сквозной лингвистический анализ, и сопоставления с другими историческими произведениями, как отечественными, так и иностранными. К этому перечню можно добавить еще один неожиданный критерий для разделения компонентов «Повести Нестора» и творчества Автора-3 — подборку курьезов в тексте «Повести».

Как уже отмечалось выше, Нестор за листажом не гнался. Его произведения невелики по объему, написаны ясным лаконичным языком и, можно сказать, не содержат ничего лишнего, необязательного. Зато все, что написано, даже откровенные фантазии, тщательно продумано, взвешено и сбалансировано. У Нестора практически нет внутренних несоответствий и явных нестыковок. Зато их полным полно у Автора-3, для которого вообще характерна некоторая «безалаберность», которая, впрочем, отчасти может являться следствием того, что за абстрактным Автором-3 стояли несколько реальных авторов.

У собственно Нестора бросается в глаза только один уже отмеченный выше явный ляп об отроке, знавшем печенежский язык, хотя печенеги впервые появились под Киевом. Более того, у этого отрока под рукой даже оказалась печенежская уздечка, которой он размахивал, пока бежал к Днепру через вражеское становище. Но здесь у Нестора есть возможность оправдания. Давно отмечено, что вся легенда об освобождении Киева от печенежской осады в «Повести» представляет собой совмещение двух преданий, в одном из которых город спасает воевода Претич, а в другой — забежавший из Болгарии домой Святослав. Вследствие явной противоречивости двух вариантов у них должны быть разные источники, и следовательно у Нестора здесь был соавтор, за счет которого можно списать эту несуразицу.

Тексты же Автора-3 буквально напичканы нелепицами и курьезами. Мы не будем трогать глобальные проблемы расхождения утверждений Автора-3 с теми данными, которыми располагает современная археология: (1) что Рюрик с братьями призываются в 862 году в несуществующий еще Новгород; (2) что в IX веке нет самого Киева, который поочередно захватывают Аскольд с Диром и Вещий Олег; (3) что точно также нет еще Чернигова, Переяславля, Ростова и Любеча, для которых Вещий Олег берет дань с греков; (4) что путь «из варяг в греки» начинает функционировать спустя почти полвека после того, как по нему проходят Аскольд и Дир, не говоря уже об ап. Андрее. Это перечень можно продолжить, но мы здесь уделим внимание не менее многочисленным и более интересным для нас собственным внутренним нестыковкам в текстах Автора-3, а затем и противоречиям его фантазий фантазиям Нестора.

Сплошная неразбериха у Автора-3 начинается прямо с призвания князей. Совершенно неясно, что за варяги взимали дань с чуди, мери, словен и кривичей. Единственное, что нам сообщает о них Автор-3, это то, что варяги эти «из заморья», куда их и прогоняют. Однако что за заморье? Кто прогоняет? Можно лишь предполагать, что действующие лица — те самые, которые затем обращаются со знаменитой просьбой «прийти, княжить и владеть» ими к заморской руси. Но к руси, оказывается, обращается… сама русь вкупе с чудью, словенами и кривичами.

Аскольд и Дир сначала представлены Автором-3 как «не родственники, а бояре» Рюрика. Однако Олег, придя в Киев, зовет их на встречу как родичей: «мы… от Олега и княжича Игоря. Придите к нам, к родичам своим». И тут же Олег убивает «родичей», поскольку они, дескать, «не княжеского рода» (веское основание убивать!). Но раз Аскольд с Диром — родичи Игоря и Олега, но они не княжеского рода, то, следовательно, и сами Игорь с Олегом тоже не княжеского рода? Ничего подобного, Олег тут же утверждает, что сам он «княжеского рода». В итоге Автор-3 окончательно запутывается в родственных отношениях своих персонажей, и Олег у него оказывается то князем, то всего лишь воеводой при Игоре. Так Олег и идет по «Повести» то в единственном числе, поглотив Игоря, то в двойственном, распарившись со своим сувереном¹⁴⁰.

Теперь о «разногласиях» между Автором-3 и Нестором. Они не только противопоставляют взгляды и источники двух «соавторов», но и помогают определить авторскую принадлежность того или иного фрагмента. Примеров таких расхождений хоть отбавляй¹⁴¹.

Пример 1. Вот Нестор повторяет «Хронограф»: «Яфету же достались северные страны и западные до Черного моря на север, Дунай, Днестр и Кавказские горы». Автору-3 этого кажется мало, и он щедро расширяет владения Яфета по «Хронике Амартола»: «Мидия, Алъванья, Арменья Малая и Великая, Кападокия, Фефлагони, Галатъ, Колхисъ, Боспории, Меоти, Дереви, Саръмати, Тавриани, Скуфиа, Фраци, Македонья, Далматия, Малоси, Фесалья, Локрия, Пеления, яже и Полопонисъ наречеся, Аркадъ, Япиронья, Илюрик, Словене, Лухнитиа, Анъдриокия, Онъдреатиньская пучина, имати же и островы: Вротанию, Сикилию, Явию, Родона, Хиона, Лезовона, Кофирана, Закунфа, Кефалинья, Ифакину, Керь-куру, часть Асийскыя страны, нарицаемую Онию, и реку Тигру, текущую межи Миди и Вавилоном…». И все бы ничего, но всю эту добавку Автор-3 вставляет… после слова «западные» предыдущей цитаты Нестора¹⁴², и тем самым ненароком заворачивает Тигр в Черное море: «реку Тигру, текущую межи Мидией и Вавилоном [граница вставки] до Черного моря на север…»!

Пример 2. Есть и обратный пример вставки назидательного текста Нестора с характерными для того прямыми речами в легенду Автора-3 о варяжских мучениках христианах: «Ведь были тогда люди невежды и нехристи. Дьявол же радовался тому, не зная, что близка уже его погибель. Так пытался он погубить весь род христианский, но прогнан был честным крестом из иных стран. „Здесь же, — думал окаянный, — обрету себе жилище, ибо здесь не учили апостолы, ибо здесь пророки не предрекали“, не зная, что пророк сказал: „И назову людей не моих моими людьми“; об апостолах же сказано: „По всей земле разошлись речи их, и до конца вселенной — слова их“. Если и не были здесь апостолы сами, однако учение их, как трубные звуки, раздается в церквах по всей вселенной: их учением побеждаем врага-дьявола, попирая его под ноги». И эта вставка с характерными прямыми речами, отражающая взгляды Нестора на заимствование Русью христианского учения не напрямую от апостолов, а через словенскую грамоту, прямо противоречит легенде об ап. Андрее, вставленной в «Повесть» Автором-3 перед приведенной цитатой из Нестора.

Пример 3. Нестор считает русь восточноевропейским народом, происходящим от словен Норика. Для Автора-3 русь — западноевропейское, варяжское племя, и это его представление основано на «Хронике Амартола», в которой русь прямо названа «сущей от рода варяжска». И неважно, что само последнее утверждение «Хроники Амартола» является следствием другого недоразумения: «Амартол» по ошибке превратил русь из «народа племени фрягов» у «Продолжателя Феофана» в «народ рода варягов». Но Автор-3 не читал «Продолжателя Феофана», он цитирует только «Хронику Амартола».

Пример 4. Нестор вслед за «Хронографом» пишет о шедших «мимо Киева горою» уграх как просто уграх, а Автор-3 вслед за «Амартолом» называет их черными уграми, поскольку «Амартол» знает еще и угров белых.

Пример 5. Нестор приписывает основание Новгорода своим расселяющимся в незапамятные времена из Норика словенам, а у Автора-3 Новгород основывает Рюрик после «призыва» в 862 году.

Пример 6. В «Повести» имеется уникальный случай — две статьи под 945 годом. В первой из них, длинной из-за включенного Автором-3 «списка с договора Игоря», Игорь и его дружина благоденствуют в мире, получив очередной богатый выкуп с Византии. Другая более краткая статья сохранила легенду Нестора о казни Игоря в Древлянской земле, куда его подбила идти собственная голодная и оборванная дружина. Причем, все та же особенность Нестора, дружина обращается к князю хоровой прямой речью: «В тот год сказала дружина Игорю: „Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам“».

Пример 7. У Нестора, вслед за «Хронографом», император Михаил царствует с 6362 года от сотворения мира, так как Кирилл и Мефодий переложили христианские книги на славянский язык на втором году его царствования в 6363 году. Но далее в тексте «Повести» говорится, что Михаил начал править в 6360 году, и это — текст Автора-3, поскольку такую же дату приводит и «Амартол».

Пример 8. В «Повести» печенеги дважды впервые с интервалом в полвека приходят на русскую землю: в 915 и 968 годах. Второй первый приход описан в контексте легенды о спасении Киева отроком, знавшим печенежский язык. Как уже отмечалось выше, автором одной из версий этой легенды мог быть Нестор. Первый же из этих двух первых приходов печенегов, не имеющий никакой связи с Русью, а описывающий борьбу печенегов против болгар и взаимоотношения тех и других с греками, добавлен Автором-3 с целью показать эрудицию (на самом деле не столько свою, сколько «Амартола»).

Пример 9. Аналогично двум первым приходам печенегов в статье 988 года есть два рассказа о вселенских соборах. Так же, как и в предыдущем случае, второй из них, явно направленный против Рима и латинской веры, можно присвоить Нестору, а предшествующий, более нейтральный и лояльный к Риму, но насыщенный большими фактическими подробностями, — Автору-3.

Вообще можно еще раз отметить, что Автор-3 писать не ленился, явно брал количеством, хотя и в ущерб качеству. Вероятно большая часть дошедшей до нас «Повести Нестора» написана не Нестором, а им.

КАК НАМ БЫТЬ С «ПОВЕСТЬЮ»?

Истории древней Руси очень не повезло, что «Повесть» с самого начала попала не на ту библиотечную полку. Вины самой «Повести» в этом нет. Нет в этом вины ни Нестора, ни Сильвестра, ни даже Автора-3. Ведь никому не приходит в голову обвинять А. Дюма-отца и М. Дрюона, В. Скотта и М. Миттчел, В. Яна и В. Пикуля в фальсификации истории. Историю в школах учат не по их романам. (Хотя, признаться, лично мои представления об истории Франции, Англии, США, да и родной истории формировались в значительной степени романами перечисленных авторов.) С «Повестью» все получилось ровным счетом наоборот. С одной стороны, фактически именно по «Повести» в наших школах учат историю Киевской Руси. С другой стороны, в последнее время все более модно обвинять Нестора, Сильвестра и иже с ними в фальсификации этой самой истории. Еще бы, если «Повесть» по-прежнему будет стоять на полке летописей! Как летопись, она действительно рисует полуфантастическую историю Киевской Руси для времени Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого и совершенно фантастическую для некого государства, вообще не существовавшего до Владимира I. Эта история вероятно еще более фантастична, чем это признают даже самые активные критики «Повести», такие как А. Никитин¹⁴³. Ко всему тому, что уже выявлено этими критиками, здесь хотелось бы добавить еще одно выразительное само по себе и важное для понимания сущности «Повести» ее «достижение» в конструировании мифической истории древней Руси, а именно сотворение кумира — конкретно «славянского бога Велеса» или, как еще его часто называют, «скотьего бога».

В соответствии с правилами хорошего тона начнем с энциклопедии: «Велее (Волос) — древнеславянское языческое божество, считавшееся покровителем скота („скотий бог“). Культ В. был известен в 10 в. в Киеве, Новгороде, позже — в Ростовской земле. В чешских памятниках 15–16 вв. упоминается в ином значении — в смысле нечистой силы. После принятия христианства официальный культ В. был уничтожен, но в крестьянском быту роль покровителя скота была перенесена на св. Власия, день празднования которого совпадал с временем зимнего отёла (начало февраля), а также из-за сходства имён».

Если Велес — древнеславянское божество, то почему о таком «боге» слыхом не слыхивали западные и южные славяне? Ладно, допустим, Велес был божеством сугубо восточнославянским. Однако у чехов есть свой veles, но это вовсе не бог, а наоборот… «черт, дьявол», причем для этого чешского черта-дьявола общепринята этимология из финикийского Баала. Но эта же этимология превосходно подходит и к нашему Велесу! Велес совершенно естественно возводится к Баалу через его греческую библейскую форму Белое/Белес (в среднегреческом произношении Велос/Велес). Из этого естественного возведения следует, что никакого языческого культа Велеса на Руси никогда не было, языческая русь не знала такого «бога». Этим объясняется тот на первый взгляд удивительный и до сих пор не объясненный факт, что та же «Повесть» не включает Велеса в языческий пантеон, установленный Владимиром в качестве государственного после захвата власти в Киеве: «И стал Владимир княжить в Киеве один, и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, Дажьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокошь». Среди полудюжины кумиров Велеса нет, потому что во все древнерусские тексты, в частности «Повесть», Велес перекочевал не из жизни, а из греческой Библии, и соответственно уже после христианизации Руси. Именно по библейским мотивам, где этот бог перманентно ассоциируется с тельцом¹⁴⁴, Баал-Велес был увязан русскими книжниками с крупным рогатым скотом и воспринят как «скотий бог». Именно по библейским мотивам, где этот «языческий» бог явно противопоставлен «истинному» богу и с переменным успехом борется за души верующих, Баал-Велес в раннем православном христианстве стал синонимом дьявола. В этом же качестве присутствует он и в «Повести».

Для нас же этот пример особенно интересен потому, что в «Повести» языческая русь Олега клянется скотьим богом Велесом/Волосом: «Цари же Леон и Александр заключили мир с Олегом, обязались уплачивать дань и присягали друг другу: сами целовали крест, а Олега с мужами его водили присягать по закону русскому, и клялись те своим оружием и Перуном, своим богом, и Волосом, скотьим богом, и утвердили мир». Традиция предполагает, что этот текст был перенесен в «Повесть» из какого-то хранившегося с языческих времен, а именно времен Олега, договора Руси с Византией. Но если у языческой руси не было бога Велеса, если сам этот «бог» мог возникнуть только в Руси христианской, то, стало быть, и процитированный пассаж был вписан в «Повесть» человеком, знакомым с греческим текстом Библии, и, следовательно, никак не во времена Олега, а уже после принятия на Руси христианства, другими словами тогда, когда собственно и писались первые русские летописи. В частности, этот фрагмент вполне мог выйти из-под бойкого пера Автора-3.

Между тем «договоры» Олега и Игоря были по существу единственными реальными доводами в пользу существования неких якобы сохранившихся (где? как?) древних (дохристианских, дописьменных?) текстов по истории руси (на каком языке?)! Увы, не было их. Да и не нужны они были таким талантливым фантазерам как Нестор и особенно Автор-3. Чем-чем, а недостатком талантов Русская земля никогда не страдала.

Отдавая должное масштабности «Повести» как первой отечественной fantasy, нельзя не задаться простым, но совершенно естественным вопросом: почему эта компилятивная фантастика считается русской Историей?! К «Повесть» с полным основанием можно отнести и другой вопрос, содержащийся в заглавии книги У. Девера «Что знали те, кто писал Библию, и когда они это знали?», заменив слово «Библию» на «Повесть временных лет». Полного ответа на перефразированный вопрос не найдется точно так же, как и на исходный. Но, несмотря на отсутствие глобального ответа, есть простое частное решение проблемы: переставить «Повесть» на другую полку — и дело с концом! Право, Нестору и Автору-3 будет гораздо уютнее рядом с А. Дюма-отцом и В. Скоттом, а Рюрик, Аскольд, Дир и Вещий Олег хорошо уживутся в компании с королем Артуром, шевалье д'Артаньяном и доблестным рыцарем Айвенго. Эта компания незаурядных персонажей по-прежнему будет любима детьми и большинством взрослых, но учить историю наши дети должны по другим учебникам, где fantasy и фантазиям все-таки не место.

Комментарии

¹ Летопись — от древнерусского лѣто — «год»; анналы — annales [анналес] (лат.) — «годовые, погодные»; хроника — от χρονος [хронос] (греч.) — «время».

² Слово «стол» в значении «престол» встречается в надписи на самых древних монетах киевской чеканки: «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ». Весьма впечатляющее описание «стола» киевских каганов есть у ибн Фадлана (см. главу «Читая ибн Фадлана»).

³ Ab ovo [аб ово] (лат.) — с самого начала, дословно «от яйца».

⁴ Зимигола (земгалы), летгола (латгалы) — балтийские племена, предки латышей; ливы (либь), ямь (емь) — финские племена. Перечисленные народы жили у Финского и Рижского заливов Балтийского моря в непосредственном соседстве с современной Эстонией.

⁵ Этноним (от 'έθνος [этнос] — «племя» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название племени или народа.

⁶ Возможно, я зря возвожу поклеп на автора «Повести», поскольку тема дележа Ноева наследства впервые прозвучала в апокрифическом «Евангелии Иуды» и могла быть подхвачена византийскими хрониками, через которых стала известна на Руси.

⁷ Пожалуй, я могу предвосхитить ответ филологов. Слово поле есть практически во всех современных славянских языках (в формах [поле]/[поло]), поэтому можно смело предположить, что было оно и у древних поднепровских славян.

⁸ По-английски grit [грит] — «песок, гравий»; grits [гритс] — «овсяная крупа (грубого помола)»; oatmeal [оўтмил] — «овсяная крупа (мелкого помола), толокно».

⁹ Более точно, на конце слова звучит «носовое г» (в общепринятой транскрипции [ŋ]). В русском языке такого звука нет, и он традиционно передается сочетанием [нг].

¹⁰ Этногенез (от 'έθνος [этнос] — «племя, народ» и γενεσις [генесис] — «происхождение», греч.) — «происхождение народа».

¹¹ Не отсюда ли пришли на страницы книжного сериала о Волкодаве вельхи? Что ж, М. Семенова считается специалистом по кельтам. Не обошлось без кельтов и в ее «Валькирии», где кельты-галаты были безжалостно переброшены писательницей в Новгород за три тысячи километров и тысячу с лишним лет от исторически известной Галатии III века до н. э. в Малой Азии.

¹² Патронимия (от πατηρ [патэр] — «отец» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название племени, народа по имени его «отца», предка по мужской линии. Патроним — само имя легендарного предка.

¹³ Первое слово в названии унии Речь Посполитая (по-польски Rzecz-pospolita [жечпосполита]) к русскому «речь» отношения не имеет, а является польским искажением латинского res — «дело, вещь» (ср. res publica — «республика»).

¹⁴ Традиция «утреннего дара» жениха невесте существовала также и у некоторых германских племен, в частности, согласно свидетельству Григория Турского, у франков.

¹⁵ Венгерский город Сомбатхей — это по-нашему нечто вроде Воскресенска.

¹⁶ Бэрримор славян, булгар и русь понимает по-своему — соответственно как словенцев (Slovene [слоувин]), болгар (Bulgarian [булгэриан]) и русских (Russian [рашен]).

¹⁷ Не пережиток ли титула «свет» встречается в былинном обращении типа «свет ты наш батюшка!» и не отсюда ли появились «светлые князья»?

¹⁸ По византийской хронологии Христос родился в 5508 году «от сотворения мира», а по болгарской— в 5500 году. Отсюда восьмилетняя разница византийского и болгарского пересчетов датировок из «от сотворения мира» в «от Р.Х.».

¹⁹ Любит автор тройки братьев. Тут и Сим с Хамом и Иафетом, и Кий с Щеком и Хоривом, и Рюрик с Синеусом и Трувором. В общем, «у крестьянина три сына…». Сказка, она и есть сказка, даже если она — повесть.

²⁰ Топоним (от τοπος [топос] — «место» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название местности, территории.

²¹ В слове *roþs древнегерманская буква þ, заимствованная из футарка, означает вовсе не звуки [р] или [п], а щелевой межзубный, которого в русском языке нет. Он сохранился в современном английском языке и обозначается буквосочетанием th [θ]. Близкое по произношению (только по произношению!) английское слово: moths [моθс] — «мотыльки».

²² В финском языке тоже нет межзубного звука [θ], и он заменяется близким по звучанию t [т]. Кроме того, финны не любят согласных на конце слова, особенно сразу двух, поэтому на конце слова появляется «лишний» гласный і [и].

²³ Древнегерманское *roþs сохранилось в современном английском языке в виде rudder — «руль», «рулить», а в немецком — в формах: Ruder — «весло», Rudern — «гребля», rudern — «грести (веслами)».

²⁴ Сарматские языки относятся к иранской ветви индоевропейских языков.

²⁵ А. Г. Кузьмин. Откуда есть пошла Русская земля. М., «Молодая гвардия», 1986.

²⁶ Архонт (греч.) — владыка, повелитель. Византийский титул владык среднего ранга, в частности применявшийся в отношении правителей варварских племен.

²⁷ В некоторых переводах как брат.

²⁸ Справедливости ради надо признать, что у других арабских авторов русь и славяне — одно и то же. Правда, арабы путают славян не только с русью, но и с болгарами (Ибн Фадлан и др.). Вообще «славяне» для арабоязычных авторов — примерно то же самое, что «скифы» для греков, то есть все без разбора обитатели бескрайних холодных пространств к северу от Черного моря.

²⁹ Бастарны — племена, обитавшие с III века до н. э. примерно по III век н. э. от нижнего Дуная до среднего Поднепровья. Этническая принадлежность не установлена. Бастарнов причисляют то к кельтам, то к германцам, М. Щукин считает бастарнов особым индоевропейским народом.

³⁰ Трубачев О.Н. К истокам Руси (наблюдения лингвиста). 1993.

³¹ По-английски king [кинг] — «король».

³² Б. Рыбаков. Кто основал Киев? // «Наука и жизнь», № 4, 1982.

³³ На войне, как на войне (франц.).

³⁴ Вновь ссылаюсь на надпись на киевских сребрениках «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ…».

³⁵ Вероятно, Бэрримор, как всегда недослышав, путает непонятных ему радимичей с rudiments [рудиминтс] — «начальные классы (школы)» (англ.).

³⁶ Лесной С. Откуда ты, Русь: Крах норманнской теории. М.: Алгоритм, 2007.

³⁷ Щукин М.Б. Забытые бастарны. Проблема поздних бастарнов. СПб., «Stratum Plus», № 5, 1999. Щукин М.Б. Рождение славян. СПб., «Stratum», Структуры и катастрофы, 1997.

³⁸ Конечно, мой глуховатый дворецкий опять все перепутал. По-английски мало кому известное слово Bastarnae [бастарни] — «бастарны» звучит похоже на bastards [бастардз] — «ублюдки», a Slavs [славз] — «славяне» созвучно со slaves [слейвз] — «рабы».

³⁹ Недослышавший Бэрримор ведет речь об east stony [ист стоуни] — на английском нечто вроде «восточных камней», что звучит почти одинаково с Estonia [истоуниэ].

⁴⁰ В. Егоров. Русь и снова Русь. М., ИПИ РАН, 2002.

⁴¹ После миграции на юг часть древних свебов осела на территории современной Баварии и Австрии, где ныне зовется швабами.

⁴² Собственно, Черняховская культура и была явлена миру украинскими археологами (точнее, любителем В. Хвойкой) в твердой убежденности, что любая культура, найденная всего в нескольких десятках километров от Киева, не может быть никакой кроме как славянской. В противном случае, наверное, ее тут же снова зарыли бы и забыли.

⁴³ Здесь буквой þ передается межзубный звук (в общепринятой транскрипции [θ]), близкий к русскому [т], который при заимствовании в русский язык подвергается так называемой палатализации перед мягкой гласной ю и превращается в [ч]. Полугласный у (белорусское ў) в русской транскрипции передано наиболее близким по качеству и звучанию согласным [в].

⁴⁴ Курьезно, что Александр Невский утопил крестоносцев Тевтонского ордена именно в Чудском озере!

⁴⁵ В финском языке нет звука [з], поэтому окончание — az [аз] оглушается в — as [ас]. Далее, нормы финского языка не допускают двух согласных в начале слова, и поэтому сочетание hr [хр] в *hrengaz теряет «придыхание» и упрощается до r [р].

⁴⁶ Вероятно, скандинавский R был похож на редуцированный звук (в общепринятой транскрипции [ə]), например, в окончании — re, — er английского языка (англ. centre, амер. cent^er — «центр»).

⁴⁷ М. Твен. Янки из Коннектикута при дворе короля Артура.

⁴⁸ Например, в сериале «Вавилон-5». Эскалибур — легендарный меч короля Артура. По преданию, Артур воскреснет в трудный для Британии час и спасет ее своим волшебным мечом.

⁴⁹ Тот редкий случай, когда воз тянется в одном направлении вопреки известной басне Крылова.

⁵⁰ Эрнст Куник был немцем, но с 25 лет жил в России и здесь получил академическое звание уже как Арист Аристович. Отсюда и инициал в тексте.

⁵¹ Конкретные имена: Hrōþgar [хротгар], Hrōþulf [хротульф] и Hrōþmiund [хротмунд], но Hreþеl [хретель] и Hreþric [хретрик].

⁵² См. главу «Читая Константина Багрянородного».

⁵³ Терпиловский Р. В. Киевская и Черняховская культуры. Проблема контактов. «Stratum Plus». Время великих миграций, № 4, 2000.

⁵⁴ Щукин М.Б. Феномен Черняховской культуры эпохи Константина-Констанция, или что такое Черняховская культура? «Stratum Plus». Время «Че», № 4, 1999.

⁵⁵ Бэрримор по обыкновению все перепутал, на сей раз Синоп (Synop) с синоптическими Евангелиями (synoptic), то есть Евангелиями от Иоанна, Матфея, Марка и Луки.

⁵⁶ Наряду с уже упоминавшимся «Словом о Законе и Благодати» митрополита Илариона.

⁵⁷ Это «неразличение» до сих пор чувствуется в современном немецком языке. Русскому уху этноним немцев Deutsch слышится скорее как [тойч], чем [дойч], а грамотные «новые русские» никак не могут взять в толк, почему «Фольксваген» начинается на букву V (Volkswagen), а не F.

⁵⁸ Азовское море действительно замерзает, но не каждую зиму. А над лютыми холодами мы с тобой, мой не раз отдыхавший на крымских курортах читатель, можем лишь посмеяться.

⁵⁹ После разгрома гуннами и миграции в Европу готы грейтунги вследствие тесных контактов с Римом рано принимают христианство арианского толка.

⁶⁰ Перипл (греч.) — древняя лоция, описание побережья для каботажного плавания.

⁶¹ Путаник Бэрримор воспринимает имя Элла как ale [эйл] — «эль, пиво» (англ.).

⁶² Некая королева написала детектив и подписалась «Королева» (англ.).

⁶³ Эллери Куин — псевдоним американских писателей детективов Фредерика Даннея и Манфреда Ли. (Queen [куин] по-английски — «королева».)

⁶⁴ А. Пересвет. Был ли Рюрик западным славянином? Интерет.

⁶⁵ У городища в истоках Волхова оснований называться Рюриковым не больше, чем у киевской крепости V–VII веков — городом Кия.

⁶⁶ В верхненемецких диалектах этот компонент превратился в — rich [-рих], и мы сталкиваемся с ним во многих германских именах, от древних: Германарих, Аларих, Теодорих — до современных: Генрих, Ульрих, Дитрих (причем Дитрих ← Теодорих ← Теудрик).

⁶⁷ Подозреваю, что Бэрримор воспринял мою сентенцию как нечто вроде history of rural city, то есть «историю сельского города». Ну да бог с ним.

⁶⁸ Любопытно, что имя Хакон, произошедшее, возможно, от «кагана», было в ходу у норвежских конунгов примерно с XI века. Вероятно норвежцам пришелся по вкусу титул русского кагана Ярослава Мудрого, породнившегося со шведскими и норвежскими конунгами.

⁶⁹ А. Дубовский. Свенельд. А был ли мальчик? Интернет-публикация.

⁷⁰ И вслед за ними М. Семенова в своей «Валькирии».

⁷¹ Имя Водена англичане сохранили в названии среды: Wednesday [вензди] — «день Водена».

⁷² Яджудж и Маджудж — библейские Гог и Магог в арабской традиции.

⁷³ См. главу «Читая «Повесть временных лет».

⁷⁴ Исраил — библейский Израиль (Иаков) в Коране.

⁷⁵ Тора — Пятикнижье, первые пять книг Ветхого завета. Авторство приписывается Моисею.

⁷⁶ Имран — библейский Аарон в Коране.

⁷⁷ Так, на минуточку, трехтысячелетнему. Ведь Хоттабыч, по его словам, служил еще царю Соломону Давидовичу (Сулейман ибн Дауду), царствовавшему примерно за тысячу лет до н. э.

⁷⁸ Минбар — кафедра в мечети для чтения вслух Корана.

⁷⁹ Гузы — тюркские племена огузской ветви, ибн Фадлан зовет их гуззами и турками. В русских летописях известны также как торки.

⁸⁰ Например, в казахском языке балта — «топор».

⁸¹ Часто присваиваемое «трезубцу» наименование «знака Рюриковичей» — чистая спекуляция. Даже если принять историчность самого Рюрика, что само по себе весьма и весьма сомнительно, нет никаких оснований связывать его с «трезубцем», изображения которого до XI века, то есть до Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого неизвестны. Заметим мимоходом, что с учетом сказанного вполне логичным выглядит принятие «трезубца» в качестве государственного герба самостийной Украиной, в столице которой Киеве он и родился тысячу лет назад.

⁸² Д. Е. Мишин. Сакалиба славяне в исламском мире. М., 2002.

⁸³ Здесь Йакут вероятно повторяет данные аль-Идриси.

⁸⁴ См. Ю. Ткаченко. Квантовая теория урбанизации Древней Руси. http://idrisi.narod.ru/quantum.htm.

⁸⁵ Как не знаю и каковы «четверти» ибн Фадлана. Русская четверть в разное время имела длину от 18 см до полуметра. Соответственные этим длинам толщины льда — от 3 до 8 метров.

⁸⁶ Опять для оценки могу привести лишь длину русского локтя — около полуметра.

⁸⁷ Набид — напиток, обычно подразумевается хмельной.

⁸⁸ Хоттабыч вероятно имеет в виду книгу: Абду-Рахман бин Абдуллах Аль-Гайс. Джаназа: мусульманский похоронный обряд (перевод с арабского). Ижевск, 1999.

⁸⁹ Бир Тенгри — «один Тенгри» (тюрк.), что ибн Фадлан переводит как «Бог един» с явной намеренной подменой имени общетюркского божества неба Тенгри абстрактным Богом, читай Аллахом.

⁹⁰ Каганами Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого митрополит Киевский Илларион называет в своем «Слове о Законе и Благодати», однако во всех современных изданиях этого памятника XI века, самого древнего из дошедших до нас, слово каган бессовестно заменено на князь. Мнение же аборигенов выражено в известном граффити на стене Софийского собора в Киеве «Спаси кагана нашего…».

⁹¹ Начертание арабских букв варьируется в начале, середине и конце

⁹² Ср. Гог и Магог = Яджудж и Маджудж.

⁹³ См. главу «Читая «Повесть временных лет», а также В. Егоров. Русь и снова Русь.

⁹⁴ Вообще не следует упускать из виду, что оно может быть арабским, поскольку Талутом в Коране зовется библейский царь Саул. Но тогда та же история, что и ранее с Хасаном: откуда у баранджарца могло взяться арабское имя до обращения в ислам? Тем более что после обращения он становится не Талутом-Саулом, а Абдулой-Мухамедом.

⁹⁵ Далее сюжет со свойственной Голивуду легкостью переводится на рельсы «Беовульфа», английского эпоса VIII века, повествующего о временах еще более ранних, то есть действие перескакивает с Волги в Данию и при этом мгновенно, но незаметно для простого зрителя проваливается из X века в VI–VII века. Типично для Голливуда, по-прежнему захватывающе по сюжету, однако уже слишком далеко от записок ибн Фадлана.

⁹⁶ Согласно «Кембиджскому анониму», соблазненный Лакапином Игорь вероломно напал на Хазарию, потерпел поражение и был вынужден хазарским военачальником обратить оружие против соблазнителя, после чего все тот же Лакапин устроил Игорю показательную порку «греческим огнем».

⁹⁷ Моноксилы — дословно по-гречески «однодеревки» — лодки, основа которых выдалбливалась из ствола одного большого дерева.

⁹⁸ Здравствуйте! (Англ.)

⁹⁹ Привет, мерзкий писака! Ах, черт возьми, мой шарф весь в саже! (англ.)

¹⁰⁰ Не стоит беспокоиться, доктор, тут все в саже. Вы только что испачкали свои усы и бороду. (Англ.)

¹⁰¹ О, моя борода… О, Боже, да теперь я весь в пиве! (Англ.). Здесь английский юмор Ватсона дополняется хорошей игрой слов: beard [биэд] — «борода» и beered [биэд] — «залит пивом».

¹⁰² К. Егоров. Образование Киевской Руси // http://oldru.narod.ru.

¹⁰³ Ну-у-у… Полагаю, что она располагалась… внутри, а разве нет? (англ.)

¹⁰⁴ Самкерц большинством ученых отождествляется с Таматархой (Тмутараканью), впрочем без обоснований и объяснений. Но Самкерцем могла быть современная Керчь («замок Керц»?). Более того, это наиболее вероятно, если Игорь нападал на этот загадочный Самкерц как раз из Таматархи.

¹⁰⁵ У Льва Диакона Игорь удирает к Керченскому проливу, что, увы, не решает спор о его резиденции между Таматархой и Керчью, но явно исключает Киев.

¹⁰⁶ В «Повести» Святослав посылает в Новгород сына Владимира, а тот, заняв великокняжеский стол, в свою очередь отдает новгородское княжение сыну Ярославу.

¹⁰⁷ Это мало кто это знает, но полное имя доктора Ватсона — Джон Хэмиш. Кстати, Ватсон был ирландцем, так что «ПИТ», похоже, не уступает Murphy's.

¹⁰⁸ Согласно реконструкции «биографии» доктора Ватсона Л. Клингером последний раз тот участвовал в расследованиях Холмса в 1914 г… Б. Шоу написал «Пигмалиона» в 1913 г.

¹⁰⁹ В древнескандинавском слово «волна» имело множество синонимов, например: Bára, Uðr, Hrönn; в поэзии: Bylgja, Kólga. Кроме того, в исландской поэзии среди «волн»-имен дочерей Эгира встречаются целые эпические обороты такие как Himinglaeva— «отблеск неба», Blóðughadda — «кровавая грива», Hefring — «вздымающаяся» и др.

¹¹⁰ Греческий язык не передает различий между твердым л и мягким ль.

¹¹¹ В греческом б и в неразличимы и передаются буквой B (бета/вита).

¹¹² Откуда родом русский язык? Интернет. Сайт Центра развития русского языка.

¹¹³ Легендарный Рюрик, возможно, был карелом. Интернет. Тверской еженедельник «Караван»..

¹¹⁴ Б. В. Личман, С. В. Рыбаков. Великое переселение народов // http://www.liveinternet.ru/showjournal.php?journalid=3325658&tagid=9447.

¹¹⁵ Интернет. Сайт Diaspora-ru.

¹¹⁶ В. О. Ключевский. Наброски по варяжскому вопросу.

¹¹⁷ Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков. Аспект Пресс, 1998.

¹¹⁸ Во времена написания «Повести» Моравия уже захвачена венграми, но автор несколько раз подчеркивает, что прежде в «земле Венгерской» жили словене.

¹¹⁹ Паола Утевская. Слов драгоценные клады. Пер. с украинского.

¹²⁰ Глоттохронология — от γλοττα [глотта] — «язык» (греч.) и χρονος [хронос] — «время» (греч.) — область сравнительно-исторического языкознания, занимающаяся выявлением скорости языковых изменений и определением на этом основании времени разделения родственных языков и степени близости между ними.

¹²¹ Ср. Caesar [цезар] — Цезарь (в изначальной латыни [кайсар], откуда немецкое Kaiser [кайзер]).

¹²² См. главу «Читая «Повесть временных лет».

¹²³ Г. С. Лебедев. Эпоха викингов в Северной Европе. Историко-археологические очерки. Л, издательство Ленинградского университета, 1985.

¹²⁴ Сущность вейцлы и схожесть ее с полюдьем хорошо видны у А. Гуревича: «вейцла служила специфической организационной формой выкачивания из крестьянского хозяйства прибавочного продукта, первоначально — в виде натуральных поставок для королевских пиров».

¹²⁵ В современном литературном английском языке произносится как [гад] с протяженным [а].

¹²⁶ Конечно, круг исследователей ПВЛ не ограничивается названными именами, а число научных публикаций о ПВЛ вообще трудно поддается учету. Но для непрофессионалов, интересующихся ПВЛ и всем, что «около нее», а следовательно, всей нашей древней историей, можно порекомендовать по одной достаточно популярно написанной книге каждого из упомянутых ученых, обобщающих результаты исследований с различных позиций и, что немаловажно, доступных в Интернете: М. Д. Приселков. История русского летописания XI–XV вв. СПб.: Дмитрий Буланин. 1996; http://www.sedmitza.rn/index.html?did=7415; 2) Алегиковский М. Х. Повесть временных лет. Судьба литературного произведения в Древней Руси, М., 1971. http://www.archeologia.ru/Library/book/; 3) A. Л. Никитин. Основания русской истории. Мифологемы и факты. АГРАФ, М., 2001. http://library.narod.ru/saga/osnova000.htm.ebfd581c6ad3

¹²⁷ Упоминание в ПВЛ под 945 годом, в так называемом «списке с договора Игоря с греками», некой соборной церкви святого Ильи «над Ручаем, в конце Пасынче беседы и Хазар» вряд ли может считаться надежным свидетельством вследствие недостоверности самих «списков» договоров, да и ПВЛ в целом. По крайней мере, фундамент Десятинной церкви археологи нашли, и представляется разумным считать эту церковь древнейшей в Киевской Руси, пока археологи не порадуют нас находками более ранних христианских храмов в хазарском конце Киева «над ручьем», либо в каком-нибудь другом месте Киевской Руси. Хотя, надо признать, находка остатков деревянных церквей ІХ-Х веков была бы редкостной удачей.

¹²⁸ Абсолютное большинство европейских королей современников Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого были неграмотными и не чувствовали из-за этого никаких неудобств и тем более угрызений совести. Даже гордились тем, что мерзкий бумагомарательский труд, как и многие другие малоприятные работы, делают за них другие. Правда, европейским монархам грамотность давалась труднее, чем русским, поскольку кроме собственно азбуки приходилось учить еще и целый иностранный язык — латынь.

¹²⁹ Для иллюстрации сказанного приведу тройку цитат из «Слова о перенесении мощей святого преподобного отца нашего Феодосия Печерского», где Нестор рассказывает об откапывании им мощей Феодосия (все выделения в цитатах мои — В.Е.): «По благому изволению и по повелению игумена я, грешный Нестор, сподобился быть первым, кто увидел святые мощи Феодосия… сам был зачинщиком этого дела», то есть копает Нестор по велению игумена (а как следует из предыдущего текста, и по общему решению всей монастырской братии), но это не мешает ему выставлять зачинщиком себя, да при этом еще раз напомнить свое имя. «Начал копать я и, потрудившись много, поручил продолжать другому брату», — еще раз подчеркивая, что первым, зачинщиком был он, Нестор, и трудился на совесть, не «сачковал». «И начали мы тужить, и, плача, решили, что не хочет объявить себя святой; и тут пришла мне на ум мысль, что не в ту сторону копаем. И я, взяв мотыгу, начал снова усердно копать», — дескать только благодаря его сообразительности и усердию удалось найти мощи Феодосия.

¹³⁰ Если честно, вопреки общепринятому мнению не заметил я у Нестора ни живого образного языка, ни цитат из Библии или других богослужебных книг, так, казалось бы, естественных в агиографическом контексте. Во всей агиографии Нестора отыскалась всего пара-тройка цитат, причем все из книги Притчей Соломона. Правда, на этом фоне резко выделяется «Житие Феодосия», в котором много цитируются Евангелия от Марка и Луки, а также Псалтырь, но в «Житие Феодосия» Нестор дается в пересказе более позднего автора, который, судя по всему, и разбавил текст подобающими цитатами.

¹³¹ Вот те, кто в «Слове о перенесении…» говорит прямой речью: 1) сам преподобный Нестор — 3 раза, 2) безымянный печерский игумен — 2 раза, 3) безымянный монах, откапывающий вместе с Нестором мощи Феодосия — 1 раз. Кроме того, у Нестора встречаются образцы… коллективной прямой речи. Трижды дружным хором говорит вся монастырская братия, словно их речь — отрепетированный текст, дирижируемый игуменом. Но кто дирижирует следующим эклектичным хором, в котором дважды глаголют в унисон «монахи, которые шли к заутрене, а также многие благочестивые люди в городе»? Наконец, покорный воле Нестора, в живое общение вступает… сам Бог-отец!

¹³² Киево-Печерский патерик — собрание древних документов, написанных в разное время, но так или иначе связанных с киевским Печерским монастырем.

¹³³ И правильно сделал Багрянородный, что не надумал нанести ответный визит в Киев. После преодоления, хотя и заочно, но хорошо ему знакомых днепровских порогов (см. главу «Читая Константина Багрянородного») он встретил бы в устье Почайны только небольшое сельцо на подольском берегу да пару деревень на вершинах Замковой и Старокиевской гор. Никакой великолепной столицы, вообще никакого города не увидел бы Константин. А до днепровской резиденции Ольги ему пришлось бы проплыть еще немного вверх по течению, где на высоком берегу он наконец нашел бы мал городок, а в городке теремок, а в теремке красу-крестницу. Звался тот городок то ли Вихгарда (по-древнегермански «Сельский замок» или «Священный замок», поскольку wih [вих] имело два значения: «село» и «священный»), то ли Вышгород, это смотря по тому, на каком языке изъяснялась княгиня-крестница, русском или славянском. (Самому-то Константину было все едино. Судя по упомянутому выше его описанию днепровских порогов, император-полиглот был знаком с обоими языками.)

¹³⁴ Кстати, эта-то симпатия, с которой закоренелый язычник и заклятый враг Византии Святослав нарисован в ПВЛ, не дает невозможности согласиться с А. Шахматовым и М. Приселковым и приписать создание образа Святослава перу грека Феопемпта.

¹³⁵ На самом деле с Ярославом может быть непосредственно связан миф об убиении Бориса и Глеба, если настоящим убийцей братьев был не Святополк, а, как считают некоторые исследователи, опираясь на скандинавские саги и здравый смысл, сам Ярослав. (Исходного текста этого мифа в ПВЛ мы не знаем, так как он неоднократно переписывался по мере формирования самого культа, прошедшего, согласно М. Алешковскому, три этапа, причем на первом это был культ только Глеба, затем Глеба и Бориса и, наконец, в окончательном варианте Бориса и Глеба, а включение, а затем и выдвижение на первый план Бориса связывается с пристрастиями и антипатиями Мономаха.) Как бы то ни было, это был последний миф, быстро перекочевавший в область агиографии.

¹³⁶ «Третья редакция» ПВЛ появляется всего-то два-три года спустя после появления «второй редакции», то есть «Летописца Сильвестра». На основании этого факта можно предположить, что Мономах не слишком одобрил труд Сильвестра, который хоть и очистил свой «Летописец» от явного компромата на великого князя, но ничего не добавил хвалебного к вящим славе и величию Мономаховичей. Зато Автор-3 потрудился и за себя, и за Сильвестра, не говоря уже о Несторе.

¹³⁷ Хотя историки все больше склоняются к тому, что весь текст договора Олега Автор-3 просто выдумал (как вероятно и самого вещего князя), распространить это предположение на договор Игоря или хотя бы заняться исследованием истории его появления в ПВЛ почему-то не решаются.

¹³⁸ При первых русских князьях идет борьба за Русь между Римом и Константинополем, совершенно не отраженная, а точнее сознательно замолчанная нашими летописями. Главным образом эта борьба затронула княжескую верхушку. Равноапостольная княгиня Ольга равно делила свои привязанности между католицизмом и православием. Владимир Святославич, крещенный вследствие женитьбы на гречанке, был привержен византийской вере. Похоже, это предпочтение сохранил Ярослав Владимирович, но уже среди его детей вновь начались метания. Изяслав Ярославич, женатый на польской княжне, а сына выдавший за немку, после изгнания его из Киева братом Святославом, отправляется за помощью против Святослава в Рим и высказывает готовность в случае предоставления такой помощи привести Русь под папскую руку. Лишь смерть Изяслава и вокняжение Мономаха, тесно связанного с царствующим домом в Константинополе, окончательно перевешивает чашу весов в пользу Византии. Однако эта борьба безусловно затрагивала клерикальные круги и поэтому находила отражение в летописании. Несмотря на жесткую цензуру post factum отголоски этого противостояния остались в ПВЛ. Так, Нестор был настроен резко «антилатински», а Автор-3, что отметил еще М. Алешковский, занимал позицию более лояльную Риму и католичеству в целом.

¹³⁹ Казалось бы, какой черт занес в Берестово варягов, и на кой им сдалась та пещерка? Ответ прост: перед нами очередная мешанина Нестора с Автором-3. Нестор заставляет Антония жить анахоретом в пещерах и пещерках по стройному сюжету, поскольку Антоний — основатель Печерского (то есть пещерного) монастыря. А Автор-3, о небрежности которого в выстраивании сюжетов речь еще впереди, ничтоже сумняшеся всовывает своих варягов во все щели включая пещеры.

¹⁴⁰ В грамматике древнерусского языка ПВЛ еще четко различались единственное, множественное и особое двойственное числа. По форме глагола Олег действует то в единственном, то в двойственном числе (как бы он действуют).

¹⁴¹ Все приведенные далее в примерах разногласия Автора-3 с Нестором взяты у М. Алешковского.

¹⁴² Почему вставка вклинилась столь неудачно? Например, просто потому, что в этом месте в оригинальном тексте Нестора кончился лист и можно было сделать большую добавку, не переписывая весь текст, а просто вставив дополнительный лист. Этот простой прием часто использовался «ленивыми» сводчиками, в результате чего многие тексты ПВЛ разорваны либо длинными вставками, либо погодными маркерами, которые, как уже отмечалось ранее, были вставлены много позже написания исходного текста.

¹⁴³ Например, А. Бычков. Киевская Русь. Страна, которой никогда не было? Легенды и мифы. ACT, 2005.

¹⁴⁴ Культ Баала — один из самых распространенных на Ближнем Востоке в библейские времена. Иногда Баал изображался антропоморфно, могучим великаном, восседающим на облаках с молниями в руке, но чаще — в виде быка, а точнее тельца. Как и большинство семитских народов, древние евреи тоже поклонялись Баалу. Этого не мог замолчать даже Ветхий завет, признающий, что они периодически изменяли Яхве и отливали себе для поклонения пресловутого «золотого тельца», терпели за это бесконечные тяжкие страдания, но упорно держались старой веры.

ПОДЛОГ: НОВЫЕ ВОПРОСЫ ВМЕСТО ОТВЕТОВ

О посланник! Пусть тебя не печалят те, которые устремляются к неверию из тех, что говорят: «Мы уверовали!» своими устами, а сердца их не уверовали…

(Коран. Из суры 4 «Женщины»)

— Хоттабыч, были ли русы скандинавами?

И вот она, блаженная тишина в ответ! Хвала Аллаху, хотя бы с этим, то есть Хоттабычем, разобрались. Хуже дело с русами. Итак, были ли русы скандинавами? Вряд ли записки ибн Фадлана дают однозначный ответ на этот вопрос.

На Западе давно общепринята норманистская в привычной нам терминологии точка зрения, что русь «Повести», росы Багрянородного и русы ибн Фадлана — это древние шведы, они же викинги, они же варяги. Там эта точка зрения настолько общепринята, что уже обыгрывается Голливудом. В неком американском фильме (названия не скажу, как всегда случайно наткнулся на него, прыгая по телевизионным каналам в поисках спасения от рекламы) молодой араб попадает на Волгу, может быть в составе посольства (начала не видел, не знаю), и сюжетно все сильно смахивает на ибн Фадлана. Единственное «но» первой части фильма — это то, что голливудский герой слишком молод и, конечно же, красив. Оставляем в стороне красоту, в конце концов, это категория субъективная. А вот возраст… В моем представлении ибн Фадлан не мог быть столь молодым, все-таки выступал, в жизни, а не на экране, в качестве фактического посла, без сомнения был широко эрудированным человеком, авторитетом в вопросах веры. В остальном все окей. Даже интересно. Но вот на экране появляются русы, и… о, Господи, о, Голливуд! Какие там «кисы»? Какая татуировка? Где шаровары, гетры, сапоги и парчовый кафтан с золотыми пуговицами? Где соболиные шапки? На экране возникают одетые чуть ли не в шкуры дикари, с гривами волос и косматыми бородами. А между тем из описания ибн Фадлана вовсе не складывается впечатления, что русы волосаты и бородаты. Более того, византийский историк Лев Диакон так описывает всего через полвека после ибн Фадлана одного из «типичных русов» — князя Святослава: «Видом он [Святослав] был таков: среднего роста, ни слишком высок, ни слишком мал, с густыми бровями, с голубыми глазами, с плоским носом, с бритою бородою и с густыми длинными висящими на верхней губе волосами. Голова у него была совсем голая, но только на одной ее стороне висел локон волос, означающий знатность рода… В одном ухе висела у него золотая серьга, украшенная двумя жемчужинами с рубином, посреди них вставленным».

Согласись, мой справедливый читатель, на этом портрете Святослав, лысый, но с характерным украинским оселедцем, безбородый, но с длинными усами скорее похож на запорожского казака, чем скандинавского викинга.

А между тем голливудский сюжет накручивает новые крутые повороты. После одного из них русы неожиданно срываются на родину, конечно же в Скандинавию, и зачем-то прихватывают с собой бедолагу араба⁹⁵. Но самое удивительное, что вместо того чтобы сесть на корабли и поплыть вверх по Волге, они пускаются в дальний путь… на лошадях. Каково? Дело даже не в том, можно ли вообще на лошади доскакать от Татарстана до Швеции или Дании, Голливуду это раз плюнуть, а в том, что исторические русы не ездили верхом! Этот факт подтверждается тем же Львом Диаконом в отношении Святослава и его русского войска, которое не умело воевать в конном строю даже полвека спустя. Он подтверждается и другими арабскими авторами, которые в один голос утверждали, что русы передвигаются и воюют только на кораблях. Наконец, то же самое пишет хазарский каган, который, не пуская русов через устье Волги в Каспийское море, тем самым, по его утверждению, спасает от их безобразий арабский мир, поскольку, к великому счастью для этого мира, напасть посуху русы не могут, потому что не ездят на конях.

Конечно, Голливуд он и есть Голливуд, никому ничем не обязанный, в том числе и соблюдать историческую правду в своих кинофильмах. (Хотя, честно говоря, хотелось бы. Ленты-то художественно неплохи, а технически просто прекрасны, и для огромного большинства обывателей, не склонных предаваться чтению, они — единственный источник представлений о прошлом.) Но беда в том, что и ученый люд не гарантирован от той же беды. Вот и в случае с ибн Фадланом: как уперлись в сожжение бренных останков знатного руса в корабле, так и все, на остальное и смотреть не хотят. Может быть это остальное и кажется мелочами, одежка да татуировка, но в совокупности с нравами и обычаями эти мелочи своей массой уже способны если и не уравновесить пресловутую корабельную кремацию, то по крайней мере заметно поколебать чаши весов. А самое главное, не надо забывать два важных обстоятельства.

Во-первых, все тот же вопрос: насколько можно верить ибн Фадлану? Что в его записках зерна, а что плевелы? Что единороги, а что реальность? Вопрос без ответа, но вопрос!

Во-вторых, снова заостряю твое внимание, мой отвлекшийся на кино читатель, на том, кто такие у ибн Фадлана аль-Баранджар? Если, например, признать баранджарцев, как предлагал я, варягами, то следует иметь в виду потрясающий факт: ибн Фадлан нигде не говорит, что русы (ар-Рус) и варяги (аль-Баранджар) — это одно и то же или хотя бы нечто похожее, родственное, большее, чем просто соседи, и это притом что он лично общался с теми и другими!

Местожительство своих аль-Баранджар ибн Фадлан не указал. Правда, этому может быть неожиданное объяснение, о котором речь пойдет в следующей главе. То, что баранджарцы упоминаются вслед за весью, может быть важным, а может и ничего не значить. Особой стройностью и порядком изложение записок не отличается. Но если все же соседство баранджарцев с весью у ибн Фадлана не случайно, оно прекрасно согласуется с современными представлениями археологов о том, что к началу X века скандинавы освоили верхнее Поволжье в районе Ярославля (Тимирево) и Ростова (Сарское городище). Эти ярославские и ростовские скандинавы вполне могли бы быть баранджарцами ибн Фадлана. Сюда просится еще один комментарий Йакута: «Итиль — имя огромной реки, подобной Тигру, в странах хазар. И протекает она по странам русов и Булгара».

Значит, Йакут считает, что русы живут на Волге, вероятно по соседству с булгарами. Правда, ценность этого утверждения не слишком велика. Во-первых, мы уже знаем, Йакут готов уличать во вранье ибн Фадлана, но и сам соврет — недорого возьмет. Во-вторых, он признается, что сделал этот вывод сам из записок ибн Фадлана. Но другого вывода не может сделать никто, прочитавший эти записки. Как иначе русы могут приплывать в Булгар на кораблях по Волге?

Но если русы не баранджарцы, то есть не варяги, то где они должны были обитать? В Киеве? Ладно бы, но это же не на Волге, а на Днепре! Ладно бы, но почему в Киеве не найден «дворец» русского владыки начала X века? Ведь, коли верить ибн Фадлану, сооруженьице-то было о-го-го! Да что там какой-то дворец, до сих пор не найдены города, столицы: ни «город Игоря», ни «город Ольги», ни «город Святослава»! Археологически городская история Киева начинается только с «города Владимира», то есть с самого конца X века.

И еще о баранджарцах-баланджарцах. Можно допустить, что ибн Фадлану вовсе не обязательно было встречаться с ними, чтобы сделать персонажами своего повествования. Он просто не мог их не упомянуть.

Знаменитая «История» ат-Табари появилась где-то в 914–915 годы, то есть перед путешествием ибн Фадлана. К сожалению, она до нас не дошла и известна только в изложении Балами, визиря саманидского правителя Хорасана, на персидском языке. В этом переводе-изложении Балами оставил потомкам в частности следующий пассаж.

«Был в те времена [речь идет о 644 годе (!)] в Баб-аль-Абвабе [Дербенте] правитель по имени Шахрияр [иначе Шахрбараз], который согласился заключить мир с ар-Рахманом [командующий арабским войском Абд ар-Рахман ибн Рабия] с условием, что не будет платить тому дани, объясняя это следующим. По словам Шахрияра, его владения находятся между двумя врагами: хазарами и русами, которые на самом деле представляют собой извергов всего мира, в частности арабского. Никто кроме его народа не может противостоять им, поэтому вместо выплаты дани Шахрияр со своим народом и своим оружием будет бороться с русами, не давая им выйти за пределы своей станы, и это должно рассматриваться арабами в качестве ежегодной дани. Разобравшись в вопросе, Умар [второй из начальных Праведных халифов Умар ибн аль-Хаттаб, правил в 633–644 гг.] лично решил принять предложение Шахрияра, поскольку к тому времени стало нормой позволять владыкам стран, расположенных в горных долинах, вместо выплаты дани сдерживать своими силами напор неверных, охраняя от них мусульманский мир [в ранге «пограничного начальника»]. Однако ар-Рахман предложил одним смелым рейдом покорить обитателей долин и городов в них и обратить их всех в мусульманство, на что Шахрияр возразил, что с этим народом лучше не связываться. Тогда ар-Рахман заявил, что он тем не менее отправится в поход, потому что за страной русов и джуран находится государство и многие города, называемые Баланджар, а еще далее за ними находится стена, воздвигнутая далеко на востоке Искандером Двурогим против Яджуджа и Маджуджа. И ар-Рахман вторгся со своим войском через горные проходы вглубь страны Баланджар на 200 парсангов, обратил множество их городов в ислам и вернулся обратно в Дербент».

Большинство историков считают этот пассаж анахронизмом и полагают, что текст относится не к VII, а X веку и отражает представления арабского мира о русах после их нападения на Бердаа. Возможно, это и так. Правда, остаются две странности. Во-первых, странно точное указание 644 года, откуда-то оно взялось? Во-вторых, захват русами Бердаа имел место в 945 году, то есть после того, как ат-Табари закончил свой труд. Правда, остается возможность того, что автором процитированного пассажа является не ат-Табари, а его «соавтор» Балами, для которого события в Бердаа были еще довольно свежим прошлым.

Любопытно, как факт, что даже если мы имеем дело со вставкой Балами X века, тот безусловно считал русов обитателями Северного Кавказа. Этот отдельный вопрос, очень интересный, но тонкий и даже, я бы сказал, опасный, к сожалению выходит за рамки повествования ибн-Фадлана. Поэтому оставим его, мой целеустремленный читатель, и, возвращаясь к нашим баланджарцам, обратим внимание на глубину проникновения доблестных войск ар-Рахмана на север за Кавказский хребет. 200 парсангов — это, между прочим, более тысячи километров! Если отложить на карте эту тысячу километров вверх от Дербента, то мы прямехонько попадем примерно в те края, где наш Хасан-Алмуш-Балтавар гостеприимно встречал халифское посольство. И выходит, что земля эта, согласно авторитетам ат-Табари и Балами, как раз та, на которой жили русы и баланджарцы! Так что достопочтенному ибн Фадлану совсем не обязательно было встречать в земле «славян» живых русов или баланджарцев, достаточно было почитать перед путешествием (или даже после него) ат-Табари. Дорисовать остальное достаточно богатой, как мы уже не раз имели возможность убедиться, фантазии автора не составляло труда. Правда, домыслить картину похорон знатного руса, пожалуй, выходит за пределы ее возможностей. Так что русов, скорее всего, ибн Фадлан действительно встречал, на русских похоронах мед-пиво пивал, а что касается баранджарцев… В принципе в записках ибн Фадлана об аль-баранджар нет ничего такого, что однозначно свидетельствовало бы о личных контактах. Здесь встречаем только устоявшиеся штампы без какой-либо этнографической конкретики, бросающейся в глаза при описании джурджан, гузов, башкир, булгар или русов. Также следует принимать во внимание, что, с учетом процитированого пассажа ат-Табари, в представлении арабов того времени баланджарцы должны быть большим обращенным в ислам народом и, при этом, соседями русов, а те и другие вместе — преддверием обиталища Яджуджа и Маджуджа. И всего-то! Так что ибн Фадлан ничего особенного не придумывает, а просто честно следует этой установленной не им традиции. Это касается и единорогов, и ифритов, и баранджарцев, и Яджуджа с Маджуджем. Поэтому, наверное, все же ибн Фадлана, мой утомленный восточной премудростью читатель, тебе лучше читать не столько как этнографические заметки, сколько как волшебную сказку. И только. Точно так же, например, «Повесть временных лет» должна читаться как повесть, а не как летопись. В конце концов, согласись, мой уступчивый читатель, читать повесть, а тем более сказку интереснее. Не правда ли?

Но и сказке приходит конец (а кто слушал, да еще и слушался, — молодец!). Второй раунд наших с тобой чтений, мой может быть не готовый к такому финалу читатель, заканчивается. Пора и честь знать. За отсутствием Бэрримора я лично подам тебе зонтик и запру за тобой дверь. Прощай, мой верный приходящий в себя под моросящим дождем читатель, мир тебе в нашем отнюдь не мирном мире! Доведется ли нам встретиться вновь? Надеюсь, что да. Но уже без нашедшего свое счастье в смятой пивной банке во глубине Баскервильских подвалов Хоттабыча и без далеких от нас в пространстве и времени халифа аль-Муктадира, посла Мухаммеда ибн Сулеймана и его клиента Ахмеда ибн Фадлана, мир с ними со всеми!..

Глава 3

ЧИТАЯ КОНСТАНТИНА БАГРЯНОРОДНОГО

ЗАВЛЕЧЕНИЕ

Это третья наша с тобой встреча, мой закаленный читатель-подвижник, в сумрачной гостиной Баскервиль-холла. Мы уже промурыжили под обиженное бормотанье Бэрримора начало «Повести временных лет», а затем под демонический храп старика Хоттабыча путевые записки ибн Фадлана о его путешествии к поволжским «славянам». И вот с моей стороны новое завлечение в Баскервиль-холл, теперь на Константина VII Багрянородного, византийского императора середины X века.

Сей император вошел в историю скорее как заслуживающий внимания писатель, чем заслуживший уважение монарх, потому видимо и его труд «Об управлении империей», к которому мы обращаем свои взоры, представляет скорее интерес познающему историю, чем пользу постигающему азы самодержавия. Во всяком случае, основному адресату, сыну Роману, этот труд не помог: тот был сначала оттеснен от трона своим тезкой дедом, а затем после всего трех с небольшим лет царствования и вовсе лишен власти военачальником Никифором Фокой. Судьба Романа, впрочем, была весьма типичной для правителей Византии, в частности из македонской династии, о которой для тебя, мой уже привыкший к точности читатель, даю справку, для чего у нас, как и прежде, под рукой разные энциклопедии, в том числе Большая советская (далее БСЭ):

«Македонская династия — династия византийских императоров (867–1056). КМ. д. принадлежали: Василий I Македонянин (правил в 867–886), происходил из крестьян фемы Македония (отсюда его прозвище и название династии); Лев VI (886–912); Александр (брат Льва VI) (912–913); Константин VII Багрянородный (сын Льва VI) (913–959); Роман I Лакапин (тесть Константина VII) (920–944) — соправитель Константина VII, узурпировавший фактически всю власть; Роман II (сын Константина VII) (959–963); Никифор II Фока (963–969) захватил престол в результате мятежа малоазийской военной знати, женился на вдове Романа II; Иоанн I Цимисхий (969–976) пришёл к власти после аристократического переворота, женился на дочери Константина VII; Василий II Болгаробойца (сын Романа II) (976–1025); Константин VIII (брат Василия II) (1025–28); Роман III Аргир (1-й муж Зои, дочери Константина VIII) (1028–34); Михаил IV Пафлагон (2-й муж Зои) (1034–41); Михаил V Калафат (племянник Михаила IV, усыновленный Зоей) (1041–42); Зоя и Феодора (дочери Константина VIII) (1042); Константин IX Мономах (3-й муж Зои) (1042–55); Феодора (1055–56)».

Наш интерес к «багряно урожденному» Константину Львовичу объясняется очень просто: он правил во времена становления Киевской Руси, и его свидетельства, касающиеся этого процесса, чрезвычайно ценны. Ценность эта к тому же многократно усиливается тем печальным фактом, что документов такого рода в распоряжении историков ничтожно мало. Практически все наши представления о Киевской Руси и процессах образования русского государства основаны на единственном источнике — «Повести временных лет», который у нас почему-то считается летописью. В наших предыдущих совместных чтениях я убеждал тебя, мой неискушенный читатель, что это не летопись, а беллетристика на исторические темы, которая ни в коем случае не может служить надежным основанием для реконструкции реальной истории становления Киевской Руси. Тем не менее, за неимением других отечественных источников того времени к этому художественному произведению я все же вынужден буду время от времени обращаться, по-прежнему называя просто «Повестью» все с той же целью подчеркнуть его беллетристический характер и, к тому же, следуя намерениям самого его автора, не раз подчеркивавшего в тексте, что пишет он повесть.

Вследствие недостаточности местных исторических источников особенно ценным становится все, что написано о Киевской Руси за ее пределами. Ценность написанного «иностранными» авторами тем больше, что вследствие естественной отстраненности их свидетельства не ангажированы, лишены апологетики и пристрастности «Повести», не испытывают постоянного давления заранее выстроенного сюжета, а потому в целом более достоверны. После записок ибн Фадлана 922 года следующими такими документами оказываются два труда Константина Багрянородного «О церемониях при византийском дворе» и «Об управлении империей», соответственно времени правления самого императора относимые к середине X века.

Труд «О церемониях при византийском дворе» интересен только тем, что подтверждает реальность существования княгини Ольги «Повести», прием которой в константинопольском дворце описан как один из примеров византийских придворных церемоний. Попутно полезно заметить, что вся Македонская династия правила параллельно с первыми реальными князьями и княгинями древней Руси: Роман Лакапин был искусителем и экзекутором⁹⁶ Игоря, Константин VII — современником гостившей у него Ольги, а Иоанн Цимисхий — противником и победителем Святослава. «О церемониях при византийском дворе», труд сам по себе скучный до нудности, мы с тобой, мой вечно куда-то спешащий читатель, даже не будем открывать, а из всего творческого наследия Багрянородного возьмем только одну главу из другого опуса, «Об управлении империей», девятую, целиком посвященную древней руси, или росам, как они по византийской традиции называются в самом тексте, которая так и озаглавлена: «О росах, отправляющихся с моноксилами⁹⁷ из Росии в Константинополь». Поскольку она не из самых коротких, мы с тобой, мой рациональный читатель, позволим себе, как это уже практиковали раньше, делать только наиболее важные и интересные извлечения… для последующих развлечений. Хотя, какие уж тут развлечения без Бэрримора с его разнообразными, но быстро иссякающими наливочками и миссис Бэрримор с ее однообразными, но неиссякаемыми закусочками к ним? Наш дворецкий, который и раньше не отличался хорошим слухом, вряд ли услышит наши призывы с канарских пляжей, возвращаться с которых на промозглую родину он явно не спешит. Зато по старой памяти к нам на огонек неожиданно заглянул доктор Ватсон, еще не забывший времена героической борьбы с Баскервильским псом. Интересно, что на сей раз повлекло его в гримпенские топи девонширской глухомани? Я конечно не Шерлок Холмс, но судя по физиономии Ватсона, которую тот старательно прячет в широкий шарф, доктор просто сбежал от своего старого друга, изрядно покусанный его пчелами — новым увлечением ушедшего на покой великого сыщика. Что ж, джентльмены, не будем обращать внимание на личности, тем более пребывающие не в лучшем своем виде.

— Заходите, доктор, раздевайтесь. How do you do!⁹⁸

— Hi foul scribbler! Oh, shits, my muffler is sooty!⁹⁹

О, времена, о нравы! Образцовый английский джентльмен, не успев войти, ругается, как последний извозчик. Впрочем, действительно у нас грязновато. Огонек Баскервиль-холла, на который заглянул мой коллега по писательскому ремеслу, сильно чадит из-за давно не чищенной каминной трубы. Да и подмести некому. А что поделаешь? Придется все это Ватсону проглотить. Благо, чем все это запить, у нас найдется.

— It is not worth bothering, doctor, everything is sooty here. You've just daubed your beard as well¹⁰⁰.

— Oh, my beard! — Ватсон бросается к зеркалу, на ходу опрокидывая колченогий столик, уставленный пивными банками. — Oh, my Lord, I'm all beered now!¹⁰¹

— Тем более не стоит беспокоиться! Здесь все в саже и пиве, так что без церемоний садитесь, доктор, и наливайте себе. «ПИТ» — это, конечно, не портер, не Гиннесс и даже не эль. Он… гораздо лучше.

А ты, мой слегка недовольный виртуальный читатель, изволь подвинуться и освободить джентльмену место у камина. Это древнее сооружение, хоть и чадит, но немного греет. Тебе же вследствие твоей виртуальности сырость не страшна, не то что изнеженным англичанам вроде Ватсона и теплолюбивым джинам вроде Хоттабыча.

Ну вот, кажется все худо-бедно устроились. Можно с книгой «Об управлении империей» в руках погружаться в стародавние времена, болтающиеся где-то почти посередке между современностью и Рождеством Христовым.

ИЗВЛЕЧЕНИЯ

Полдюжины императорских загадок

Да будет известно, мой вертящийся в продавленном, протертом и вообще неудобном кресле гостиной Баскервиль-холла гость, что с этих самых слов багрянородный писатель начинал все главы штудируемого нами труда, в том числе и открытую нами девятую: «Да будет известно, что приходящие из внешней Росии в Константинополь моноксилы являются одни из Немогарда, в котором сидел Сфендостлав, сын Ингора, архонта Pocuu, а другие из крепости Милиниски, из Телиуцы, Чернигоги и из Вусеграда».

И уже в первом предложении мы с тобой, мой еще толком не усевшийся читатель, встречаемся с первой загадкой императора — Внешней Росией (εξω 'Ρωσία), загадкой достойной самого Шерлока Холмса, в нашем случае в лице доктора Ватсона, к сожалению, порядком искусанном.

Советско-росиийская официальная история вслед за А. Насоновым всегда стремилась отождествить Русскую землю «в узком смысле» с некой «внутренней» Русью, включавшей Киев, Чернигов, Переяславль и их окрестности, и противопоставляла ей «внешнюю» Русь Багрянородного, в которую отходили в первую очередь Новгород, а также все прочие города за пределами собственно Русской земли «в узком смысле». Между тем оригинальный текст Багрянородного, прочти его еще раз, мой не признающий авторитетов читатель, упорно противится такой трактовке. Константин недвусмысленно включает во «внешнюю Росию» не только один из основных городов Русской земли «в узком смысле» — Чернигов (Чернигога), но даже расположенный всего в 15 километрах от Киева Вышгород (Вусеград)! Попытки спасти положение утверждениями типа того, что «внешняя» Русь Багрянородного «противопоставлена не Киеву, а самому Константинополю (приходящие из внешней Росии в Константинополь моноксилы)»¹⁰² лишь усугубляют дело, поскольку на самом деле, если читать текст непредвзято, сам Киев тоже противопоставлен Константинополю, ведь именно оттуда в конечном счете, как следует из дальнейшего текста, отправляются моноксилы в Византию. То есть, как ни верти, Киев наравне с другими городами тоже должен входить во «внешнюю Росию». Если не подгонять решение под ответ, то следует признать, что вся Русь, которую мы зовем Киевской, в самом широком ее смысле, определяется Константином Багрянородным как «внешняя». Что неизбежно порождает вопрос, который мы не преминем задать доктору Ватсону:

— Где же тогда располагалась предполагаемая «внутренняя» Русь?

— Wel-1-l — I guess it has been situated— inside, hasn't it?¹⁰³

И вдруг без всякого перехода доктор добавляет на достаточно понятном русском языке:

— Не будете ли любезны передать еще баночку?

Вот на что, мой обомлевший читатель, способен в соответствующих дозах «ПИТ»!

Баночку я, конечно, передам, но это же не решение вопроса. Решением могла бы быть все та же «черноморская Русь», вроде бы существовавшая где-то в районе Керченского пролива и, следовательно, расположенная ближе к Константинополю, чем Киевская. Та самая «внутренняя» приазовская Русь, из которой (а) Игорь захватил соседний Самкерц¹⁰⁴ и, понуждаемый победившим его Песахом, затем напал на Византию (по тексту «Кембриджского анонима»); в которую (б) он удирал после уничтожения его флота греческим огнем (по византийскому историку Льву Диакону¹⁰⁵); которая (в) не имела права нападать на Корсунь (Херсонес Таврический) и, более того, должна была защищать Корсунь от черных булгар (по договору с Константинополем Игоря, а затем и Святослава).

В контексте пункта (в) этого перечня полезно обратить внимание на еще одну фразу, которая нам встретится далее по тесту: «Росы, направляясь в Таврику, проходят от Днепра путь через Черную Булгарию и Хазарию…» То есть на Корсунь приднепровская Русь и напасть-то не могла, не потревожив хазар и черных булгар, а уж защищать Херсонес от Черной Булгарии, территория которой лежала между Киевом и Крымом, и подавно. И тем не менее договор обязывает Игоря Херсонес защищать. Это было очевидно невозможным из Руси Киевской, то есть «внешней», но, вероятно, достаточно реальным из Руси «внутренней». Не могли же все поголовно правители Византии быть идиотами! Следовательно эта «внутренняя» Русь должна была существовать, скорее всего, между Херсонесом и черными булгарами, то есть на Черном или Азовском море.

— Вы правы, дорогой доктор, «внутренняя Росия» должна была быть внутри греческой ойкумены. И Керченский пролив, он же устье Русской реки у арабов, где греки основали свои первые колонии не позже VI века до н. э., вполне подходит для этой цели.

Здесь же, в первой цитате нас ждет и вторая загадка — Немогарда (Νεμογαρδα). Общепринята трактовка Немогарды как Новгорода, либо как простого искажения привычного нам имени, либо как производного от *Невогарды, имея в виду древнее название Ладожского озера — Нево. Если принять, по одному или другому основанию, такое соответствие, то Багрянородный дает нам очень интересную и важную информацию: Святослав (Σφενδοσθλαβος) Игоревич княжил в Новгороде, о чем даже не заикается «Повесть». Так что же, традиция отсылать сына, будущего преемника великокняжеской власти, из Киева на «стажировку» в Новгород берет начало не со Святослава¹⁰⁶, а еще раньше, с его отца Игоря? Получается, что так. Точнее могло бы получиться при выполнении сразу двух условий: во-первых, если бы Святослав на самом деле княжил в Новгороде, и во-вторых, если бы Игорь действительно княжил в Киеве. Но, увы и ах, во времена, когда багрянородный монарх написал свой труд, Новгорода еще физически не существовало. Как утверждает неподкупная и равнодушная к буйствам национальных чувств археология, в то время будущий Господин Великий Новгород еще только-только зарождался, его и городом-то назвать было нельзя, а уж на роль стольного града, княжеской резиденции младенец-Новгород не тянул и подавно. Так что Немогарда могла быть либо Ладогой, либо Рюриковым городищем, либо еще чем-нибудь, о чем мы даже не подозреваем. Однако еще интересней вопрос: где княжил сам архонт Игорь (άρχοντος Ίγγωρ)? Вот этого Константин так нам и не сказал. Жаль! А то бы мы наконец узнали, где все-таки располагалась «внутренняя Росия», была ли она все же приднепровской, таинственной приазовской или какой-нибудь еще Русью.

Крепость Милиниска первой цитаты почти единодушно трактуется специалистами как Смоленск, причем, судя по археологическим данным, речь идет не о современном Смоленске, а о Гнездове. Не вызывает сомнений и отождествление Чернигоги с Черниговым, а Вусеграда с Вышгородом. Не идентифицированы однозначно Телиуцы. Наиболее частое сопоставление их с Любечем выглядит абсолютно некорректно не только из-за явной непохожести названий, но, главное, потому, что археологически Любеч возникает не ранее XI века и во времена Багрянородного еще не существует даже «в проекте». Таким образом, перед нами уже третья загадка императора.

Как я уже отмечал в предыдущих своих расследованиях, автор «Повести» разбрасывает по просторам древней Руси множество городов, которых археологи упорно не находят. На самом деле для середины X века археология нам предоставляет столь ограниченный выбор реально существовавших на Руси городов, что для этих Телиуц по существу и выбирать-то нечего кроме Полоцка. Поразительно, но я нигде не встречал такого варианта сопоставления, хотя созвучность Теулицам Полоцка по крайней мере не хуже Любеча! А если еще добавить конъектуру Τεου… → Που…, то есть предположить, что искривившаяся палочка от прописной П превратилась в строчную ε при заглавном Τ, то Теулицы легко и непринужденно превращаются в Пулицы… Но тут я остановлюсь, чтобы не вторгаться в чересчур профессиональную область и заодно пощадить чувства доктора Ватсона и твои, мой нахмурившийся читатель.

«Итак, все они [моноксилы] спускаются рекою Днепр и сходятся в крепости Киоава, называемой Самват».

Четвертая загадка императора — Крепость Киева Самбат или Самват (Σαμβατας).

Сколько различных объяснений выдвинули ученые этому загадочному Самбату! Тут и чей-то «гадатель по звездам», и армянское имя Самбат, и еврейская река Самбатион, и даже «субботний рынок». Отдельно выделю объяснение из ивритского шаббат — «суббота», на почве которого я сам в свое время приложил руку к попыткам решения этой загадки, предложив этимологию из венгерского szombat [сомбат] — «субботний → воскресный», производного как раз от шаббат. Весьма интересно и просто (а простота всегда привлекает!) объяснение Г. Мокеева, что «Городец на Почайне и был назван Константином Багрянородным Самбатом очевидно по аналогии с портом Самбат в Константинополе за бухтой Золотой Рог (за Судом)». Наконец, весьма расхоже объяснение из якобы хазарского (булгарского) Сам + Бат — «высокая крепость». Бог знает, что за специалист в хазарско-булгарском языке это сказал и откуда он это взял? Но до чего же красиво! Ведь, если такая этимология соответствует истине, то по существу высокая крепость — это… Вышгород. Тут самое время вспомнить, мой следящий за научной литературой читатель, что первые русские археологические подтвержденные города располагались не на том месте, где находятся их современные преемники, а по соседству. Таковы пары Гнездово → Смоленск, Сарское городище → Ростов, Тимирево → Ярославль и Рюриково городище → Великий Новгород. Тогда почему бы не продолжить список парой Вышгород → Киев? Совсем не невозможно. По крайней мере, по совокупности всех известных летописных данных с большой степенью вероятности можно утверждать, что резиденцией княгини Ольги был именно Вышгород, в то время как присутствие ее и всех князей до Владимира I в Киеве остается под большим вопросом из-за более чем скромных результатов многолетних тщательных (еще бы!) археологических изысканий в киевской земле.

Но отождествлению Самбата с Вышгородом есть бросающееся в глаза препятствие, которое наверняка заметил доктор Ватсон.

— Так как же, доктор, заметили?

— Я заметил, что мне почему-то стало трудно выражаться.

— Еще бы, доктор, ведь Вы выражаетесь по-русски… Да не озирайтесь так испуганно, тут заметить Вашу оплошность просто некому.

— Хм, а этот Ваш развалившийся в кресле виртуальный читатель?

— Так он же плод фантазии, фантом. В любом случае, доктор, Вы можете целиком положиться на его скромность. Да и вообще о чем мы говорим? Обстановка у нас настолько дружески непринужденная, что не пора ли, доктор, перейти на «ты»?

— Ага, — доктор лихо закидывает за спину свой почерневший от сажи шарф, чтобы не мешал, и как ни в чем не бывало протягивает руку: — дай-ка еще пару банок!

— На здоровье, Джонни¹⁰⁷!

С Ватсоном все ясно, а вот не переоценил ли я твою скромность, мой может быть не слишком воспитанный, но безусловно внимательный читатель? Конечно, за скромность поручиться не могу, но в твоей наблюдательности я уверен: ты заметил то мешающее отождествлению Самбата с Вышгородом препятствие, которое миновало внимание простодушного Ватсона. Ну конечно, Вышгород встречался в этом же тексте предложением ранее под «своим» именем Вусеград! Действительно серьезное препятствие, только вряд ли достаточное, чтобы сразу отметать смелое предположение. Хотя оба имени, Вусеград и Самбат, расположились в соседних пассажах, те не образуют единого целого и относятся к разным смысловым группам, полученным, скорее всего, от разных информаторов и поэтому соединенных по смыслу с помощью вводного слова «итак». Недаром еще

Д. Оболенский выделял список городов в первом предложении как отдельную составную часть текста. Эклектичность труда Багрянородного очевидна и общепризнана. Разнородность источников информации о Руси наглядно проявляется, например, в множественности названий Киева: то Киоава в только что приведенной цитате, то Киова в следующей, то, как встретится еще далее, и вовсе Киав. Познания Константина о географии Поднепровья вряд ли сильно отличались от познаний доктора Ватсона, поэтому он тоже не мог заметить это «противоречие». А значит, появление в тексте Вышгорода под двумя разными именами вполне возможно. Тем более что на самом деле даже и не разными, а одним и тем же, но на двух разных языках, хазарском и славянском, что реально отражало этнический состав населения Киевщины X века.

«Славяне же, их пактиоты, а именно: кривитеины, лендзанины и прочие Славинии — рубят в своих горах моноксилы во время зимы и, снарядив их, с наступлением весны, когда растает лед, вводят в находящиеся по соседству водоемы. Так как эти водоемы впадают в реку Днепр, то и они из тамошних мест входят в эту самую реку и отправляются в Киову Их вытаскивают для оснастки и продают росам. Росы же, купив одни эти долбленки и разобрав свои старые моноксилы, переносят с тех на эти весла, уключины и прочее убранство… снаряэюают их. Ив июне месяце, двигаясь по реке Днепр, они спускаются в Витичеву, который является крепостью-пактиотом россов, и, собравшись там в течение двух-трех дней, пока соединятся все моноксилы, тогда отправляются в путь и спускаются по названной реке Днепр».

Слово пактиоты обычно переводится как «данники». То есть славян Багрянородный представляет как данников россов, причем всех славян в совокупности, а именно (как уточняет сам автор): хорошо известных по нашим летописям древлян (Δερβλενινοι), совершенно не известных нашим летописцам лендзян (Λενζενινοι) и прочих славян. Здесь есть над чем поразмыслить.

— Не правда ли, Джон? Да ладно тебе, я же шучу. И не вытирай подлокотник шарфом, не забывай, что он весь в саже. Да что же ты, Ванюша, опять дергаешься? Ничего страшного! В общем, забудем, не бери в голову.

Конечно же не все славяне были данниками россов. Вряд ли кто сомневается, что западные славяне — ободриты, лужичане, поляки, чехи и моравы — знать не знали этих самых росов и не могли быть их пактиотами. Правда, нельзя с уверенностью утверждать, что византийский император, хотя и неплохо для своего времени подкованный в географии, вообще знал об их существовании. Но ведь точно так же не были данниками росов и южные славяне: сербы, хорваты, болгары и македонцы. А этих славян византийцы не знать не могли, поскольку были их соседями и их тесное знакомство длилось уже не менее трех веков. Так что «славинии» Багрянородного скорее всего подразумевают только восточных славян и, на мой взгляд, могли бы быть сопоставлены со Славней арабских географов, которая как одна из трех «категорий» русов у арабов так или иначе противопоставлялась двум другим «категориям», Куябе и Артании.

Возможно точное значение слова пактиот не совсем соответствует русскому «данник». Допускаю, что Константину непросто было найти термин для однозначного отражения реальных взаимоотношений россов и славян. Эти отношения раскрываются самим текстом в двух местах. Первое — только что приведенная цитата. Славяне, срубившие моноксилы, то есть однодеревки, а точнее только их килевые однодеревные основы, сплавляют их по Днепру к Киеву и там продают россам, которые достраивают эти основы, наращивая борта, приделывая уключины, мачты и так далее. Значит, между славянами и россами существовали определенные торговые отношения, скорее равноправные, чем просто даннические.

Второе место, характеризующее взаимоотношения между россами и славянами, встретится нам в свой черед, и тогда мы вновь вернемся к этому вопросу. А пока продолжим решение четвертой загадки, множественности названий Киева. А на самом деле может быть даже не Киева, а Киевщины? Мы уже читали, что «моноксилы сходятся в крепости Киоава», а теперь Константин уточняет, что они же, будучи подготовлены к сплаву по Днепру, «отправляются в Киову». Согласись, мой внимательный читатель, все это выглядит так, как будто эта Киова — название не города, а местности, страны. И это вполне созвучно принятому у арабов делению древней Руси на три области: Куябу, Славию и Артанию.

А теперь наступает очередь пятой и, пожалуй, самой интригующей загадки Багрянородного о «русском» языке середины X века.

«Прежде всего они [россы в моноксилах] приходят к первому порогу, нарекаемому Эссупи, что означает по-росски и по-славянски „Не спи“. Порог этот столь же узок, как пространство циканистирия, а посередине его имеются обрывистые высокие скалы, торчащие наподобие островков. Поэтому набегающая и приливающая к ним вода, низвергаясь оттуда вниз, издает громкий страшный гул. Ввиду этого росы не осмеливаются проходить между скалами, но, причалив поблизости и высадив людей на сушу, а прочие вещи оставив в моноксилах, затем нагие, ощупывая своими ногами дно, волокут их, чтобы не натолкнуться на какой-либо камень. Так они делают, одни у носа, другие посередине, а третьи у кормы, толкая их шестами, и с крайней осторожностью они минуют этот первый порог по изгибу у берега реки.

Когда они пройдут этот первый порог, то снова, забрав с суши прочих, отплывают и приходят к другому порогу, называемому по-росски Улворси, а по-славянски Острову-нипрах, что значит „Островок порога“. Он подобен первому, тяжек и трудно проходим. И вновь, высадив людей, они проводят моноксилы, как и прежде. Подобным же образом минуют они и третий порог, называемый Геландри, что по-славянски означает „Шум порога“, а затем так же — четвертый порог, огромный, нарекаемый по-росски Аифор, по-славянски же Неасит, так как в камнях порога гнездятся пеликаны.

Итак, у этого порога все причаливают к земле носами вперед, с ними выходят назначенные для несения стражи мужи и удаляются. Они неусыпно несут стражу из-за пачинакитов. А прочие, взяв вещи, которые были у них в моноксилах, проводят рабов в цепях по суше на протяжении шести миль, пока не минуют порог. Затем также одни волоком, другие на плечах, переправив свои моноксилы по сию сторону порога, столкнув их в реку и внеся груз, входят сами и снова отплывают. Подступив же к пятому порогу, называемому по-росски Варуфорос, а по-славянски Вулнипрах, ибо он образует большую заводь, и переправив опять по излучинам реки свои моноксилы, как на первом и на втором пороге, они достигают шестого порога, называемого по-росски Леанди, а по-славянски Веручи, что означает „Кипение воды“ и преодолевают его подобным же образом. От него они отплывают к седьмому порогу, называемому по-росски Струкун, а по-славянски Напрези, что переводится как „Малый порог“».

Не надо, мой обалдевший читатель, пытаться знаками показать мне, что ты давно перестал что-либо понимать. У меня самого голова идет кругом. Да и доктор даже не пытается изобразить понимание, отдавая все свое внимание российскому пиву. Поэтому отложим разбор этого интригующего места до третьей части, где посвятим отдельные разделы и днепровским порогам, и «русскому» языку.

«После того как пройдено это место, они достигают острова, называемого Св. Григорий. На этом острове они совершают свои жертвоприношения, так как там стоит громадный дуб: приносят в жертву живых петухов, укрепляют они и стрелы вокруг дуба, а другие — кусочки хлеба, мясо и что имеет каждый, как велит их обычай. Бросают они и жребий о петухах: или зарезать их, или съесть, ши отпустить их живыми».

Эту цитату мы с тобой, мой памятливый читатель, встречаем уже второй раз. Я ее приводил по случаю при чтении записок ибн Фадлана для сравнения верований и обрядов фадлановских русов с константиновскими росами. Они действительно похожи. Ну и что? Максимум, что из чего следует, это возможная идентичность русов арабов с росами византийцев, в чем и так вряд ли кто сомневается. Важнее было бы извлечь какую-нибудь существенную информацию о самих росах, а это непросто. Жертвенная еда тривиальна, поскольку каждый жертвует часть пищи, которую ест сам. Неоправданно много уделялось внимания петушиному жребию как якобы характерному обычаю россов. На самом деле этот обычай был весьма распространен среди разных народов, в частности европейских. Наиболее ранние известные его проявления связаны, пожалуй, с кельтами. Возможно именно благодаря потомкам кельтов в своеобразной форме этот обычай дожил вплоть до наших дней в Соединенных Штатах, где каждый год в День Благодарения режутся и съедаются миллионы индеек, но одна-единственная отпускается живой и невредимой лично президентом.

Единственным не подлежащим сомнению выводом может быть лишь один: в середине X века росы Багрянородного были язычниками. Но этот вывод оборачивается еще одной, уже шестой загадкой императора. По более раннему свидетельству другого константинопольского иерарха, патриарха Фотия, русь была крещена еще в конце второй трети IX века, почти сразу после знаменитого нападения на Константинополь 860 года. Язычество руси Константина может мирно ужиться с христианством руси Фотия, пожалуй, только при одном единственном условии, а именно если речь в этих двух случаях идет о разной руси. Например, о «внутренней», черноморской, ближней к Византии и потому давно крещеной, и «внешней», днепровской, от Византии удаленной и потому все еще пребывающей в язычестве. Ну что ж, пожалуй, мы имеем еще одно доказательство, что вся Киевская Русь, как мы с тобой, мой проницательный читатель, догадались несколько раньше, — Русь «внешняя».

«Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков. Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия, что именуется „кружением“, а именно — в Славинии вервианов, другувитов, кривичей, севериев и прочих славян, которые являются пактиотами россов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав. Потом так же, как было рассказано, взяв свои моноксилы, они оснащают их и отправляются в Романию».

А вот и второе место, где раскрываются некоторые подробности образа жизни россов и их взаимоотношений со славянами, выражаемых прижившимся в исторической науке термином полюдье. Этот термин на самом деле является глоссой, вошедшей в научный оборот именно из приведенной только что цитаты. Ах, да, тебе, мой читатель-дилетант, незнакомо слово глосса. Что ж, БСЭ по-прежнему под рукой: «Глосса (от греч. glossa — язык, наречие, диалектное слово или выражение) перевод или толкование непонятного слова или выражения преимущественно в древних памятниках письменности… Т. н. Мальбергова Г., состоящая из отдельных франкских слов и выражений, присоединённых к латинскому тексту Салической правды, является самым древним памятником германского языка, а Рейхенауские Г., присоединённые к латинской Библии, — первым памятником французского языка. С 17 в. Г. начинают изучать как ценный материал для языковедения…»

То есть, простыми словами, Константин пишет в тексте πολύδια как звуковое воспроизведение иностранного слова греческими буквами, поясняя его переводом γυρα — «кружение». Таким образом, византийский император первым донес до нас звучание древнего славянского слова и дал краткую характеристику существа полюдья. По Багрянородному, полюдье сводилось к «кормлению» россов в течение всей зимы в землях их пактиотов славян. Можно также догадываться, хотя прямо это не сказано, что кормлением как таковым дело не ограничивалось, иначе непонятно, откуда у росов по весне берутся товары, которые они везут торговать в Византию.

Более конкретно занятия росов в землях их пактиотов раскрывают арабские историки. Хотя они не используют термин полюдье, вряд ли стоит сомневаться, что именно его они имеют в виду, когда согласно пишут: «Всегда сто-двести из них [руси] ходят к славянам и насильно берут с них на свое содержание, пока там находятся» (Гардизи); «русь не имеет пашен, а питается лишь тем, что привозит из земли славян» (Ибн Русте); «страна руси граничит с землей славян, первые нападают на вторых, расхищают их добро и захватывают их в плен» (аль-Мукадасси). То есть, кормление кормлением, на зиму россы в спячку не впадали и зубы на полку не клали, но, отправляясь на полюдье, видать, брали с собой большие сани, которые по возвращении в Киав наверняка оказывались не пустыми. Возможно именно такие сани княгини Ольги, сломавшиеся от переизбытка награбленного и потому брошенные в дороге, удостоились упоминания в «Повести».

Однако полюдью мы с тобой, мой заинтересовавшийся читатель, посвятим отдельный раздел наших «Развлечений», перейти к которым настало самое время.

Для меня рыться в энциклопедиях всегда было хорошим развлечением. Поскольку читать Константина Багрянородного мы перестали, с твоего разрешения, мой уступчивый читатель, теперь мы будем читать энциклопедии, и все наши совместные развлечения будут начинаться с энциклопедических цитат.

РАЗВЛЕЧЕНИЯ

Развлечение днепровскими порогами

«Днепрогэс (им. В. И. Ленина) — гидроэлектростанция на р. Днепре, у г. Запорожья, ниже днепровских порогов. Построена по плану ГОЭЛРО. Установленная мощность ГЭС 650 мВт… Строительство Д. начато в 1927, первый агрегат пущен в мае 1932, торжественное открытие состоялось 10 октября 1932…. Напорный фронт общей длиной 1200 м образует Днепровское водохранилище…»

Вот так через тысячу лет после царствования Константина Львовича Багрянородного напорный фронт длиной в 1200 м, порожденный ударным фронтом первого плана развития народного хозяйства СССР длительностью в пять лет, похерил под водой знаменитые днепровские пороги, и теперь даже старики на берегах Славутича не вспомнят их названий. Страна Советов писала свою новую историю с чистого листа, высарав вместе с прошлым только что свергнутой русской монархии инсинуации византийского монарха, правившего аж тысячу лет назад. Но эти «инсинуации» вновь и вновь всплывают в бесконечном споре норманистов с антинорманистами в качестве неубиенного аргумента первых, от которого вторым оставалось только отмахиваться, стараясь сохранить хорошую мину.

— Джон, как ты относишься к театру?

— Давненько не бывал я в театрах. Помнится, как раз после завершения последнего дела Холмса смотрел «Пигмалион» Шоу¹⁰⁸. Там два старых идиота учили родному английскому языку бестолковую девицу. Умора!

— Весьма актуально. А не обучили ли они ее заодно и языку росов?

— Право, не помню. Я как-то больше в буфете… Кстати, пиво-то еще есть?

Не могу не побаловать тебя, мой в отличие от Ватсона обожающий театр читатель, примером такой талантливой антинорманнистской отмашки в исполнении Н. Васильевой. В своей книге «Русь и варяги» она пишет: «…„Гиляндри и Варуфорос“. Именно так, по свидетельству Константина Багрянородного, интеллигентного византийского императора, написавшего трактат „Об управлении империей“, назывались днепровские пороги по-русски. Константин приводит двойную систему названий, „по-русски“ и „по-славянски“, из чего делали вывод (все те же Байер-Шлецер…), что русские названия — это скандинавские. Между тем название первого порога — „Не спи“ звучит на „обоих языках“ одинаково… Уж не напутал ли чего образованный византиец? Лучше бы этот император вместо теории занимался практикой управления империей, а то, говорят, был он отравлен собственным сыном по наущению невестки — красотки Феофано, дочери трактирщика…».

Кажется, это проняло даже нашего сдержанного англичанина:

— Но это же… форменные сплетни! Так спорить неспортивно!

Разумеется, неспортивно. Зато очень типично:

— Чего там? Гиляндри и Варуфорос? Дурацкие названия! Ах, да, была там какая-то неприличная, пардон, история с отравлением и трактирщицей…

— Что вы говорите? Любопытно, любопытно, шарман! А что, эта Феофано действительно была красоткой? И дочь трактирщика? Да отстаньте вы со своими порогами! Так, о чем это мы? Ну, да, как же они его отравили?

В итоге из семи названий порогов два только упомянуты и тут же забыты, а выдернуто третье, самое удобное, чтобы тут же увести разговор в совершенно другую плоскость, подальше от порогов (хотя, возможно, и поближе к интересам автора?).

Еще один пример из той же книги: «…„свеоны“ послы „Хакана Росов“. Имеется в виду сообщение Вертинских анналов 839 г. о задержанных на территории империи Каролингов неких послах Хакана росов, возвращавшихся от византийского императора. Эти послы, оказавшиеся, как писал хронист, по национальности свеонами, вызвали у норманнистов большой ажиотаж: из этого краткого сообщения сделали вывод, что русы шведы!»

Патетика возвышается до трагического надрыва голоса с картинным всплеском рук:

— Право, господа, надо же такое ляпнуть! Ну, сами подумайте, послы русского кагана оказываются шведами, и эти придурки немцы делают вывод, что русь — это шведы! Каково?

— Действительно придурки! На то и немцы…

И вот, по углам прошуршали многозначительные смешки, мелькнули понимающие улыбки, и все, больше о послах ни слова. Неприлично, господа, неприлично!

Кстати, насчет приличий неплохо бы справится у хорошо воспитанного англичанина:

— Это же элементарно, Ватсон! Дураку ясно, что если послы у кагана шведы, то его подданные никак шведами быть не могут! А что сказал бы в этом случае Шерлок Холмс?

— Дураку может быть и ясно, — как-то неуверенно начинает наш гость, — но я ничего не понимаю. Если послы были шведами, то наверно и послал их тоже шведский каган…

И вдруг спохватившись, Ватсон добавляет:

— Хотя Холмс, следуя своему дедуктивному методу, всегда предостерегал от очевидных, но поспешных выводов!

Ну что ж, разумно, Ватсон, разумно и достойно ученика Шерлока Холмса. Не будем спешить с очевидными выводами и спорить с Васильевой. Тем более что она и не спорит. Она играет, лицедействует и, надо признать, не бесталанно. Но все же лицедейство не наш профиль, мой любящий театр, но чтящий и историю читатель. Поэтому обратимся к более серьезным оппонентам Багрянородного, держащимся ближе к науке, чем лицедейству.

М. Брайчевский, развивая довольно модную в настоящее время точку зрения Г. Вернадского о сарматском происхождении руси, выдвигает принципиально новый тезис, что «их [ «росских» названий днепровских порогов у Константина Багрянородного] объяснение следует искать не в скандинавской, а в иранской филологии». Что и делает.

Самое ценное, на мой взгляд, в рассуждениях Брайчевского — это указание на то, что порядок описания порогов у Багрянородного не соответствует реальной последовательности их расположения по руслу Днепра. Не совпадает и общее количество порогов: семь у Багрянородного против девяти в действительности. Этот факт, на который до Брайчевского не обращалось должного внимания, существенно снижает ценность всего свидетельства константинопольского императора и заставляет с большим скептицизмом относиться к приводимым им собственно названиям порогов. Видимо рассматриваемый фрагмент текста не является копией или переводом на греческий какого-либо письменного документа, например путеводителя, или хотя бы путевых заметок, а представляет собой фиксацию устных рассказов по памяти каких-то путешественников. Соответственно не приходится ожидать и большой точности в фонетической передаче и семантических комментариях названий упомянутых порогов.

Для наглядности и твоего удобства, мой привередливый читатель, все названия порогов и их нумерация сведены ниже в общую таблицу:

№ у КБ / Название «по-росски» / Название «по-славянски» Комментарий Багрянородного / Современное название / Факт. порядок

1 / Эссупи / Эссупи / Не спи / Будило / 7

2 / Ульворси / Островунипраг / Порог с островом / Вовнигский / 6

3 / — / Геландри / Шум порога / Звонецкий / 4

4 / Айфор / Неасит / Гнездовье пеликанов / Ненасытец / 5

5 / Варуфорос / Вулнипраг / Порог с большим озером / Вольный / 9

6 / Леанти / Веруци / Кипение воды / Сурской / 2

7 / Струкун / Напрези / Малый порог / Кодацкий / 1

Неспешно двигаясь вдоль этой таблицы, мы с тобой, мой ехидный читатель, будем сравнивать общепринятые скандинавские этимологии названий всех порогов с «сарматскими», предложенными М. Брайчевским. Кроме того, позволю себе с твоего позволения добавить кое-где от себя варианты объяснений названий порогов из готского языка. Последнее объясняется не только моей личной давней привязанностью к готам, но и еще одним обстоятельством.

На острове Готланд в Пильгорде (Pilgård) есть рунический камень с такой вот надписью, датируемой концом X века: «Эти ярко окрашенные камни воздвигли Хегбьярн и его братья Родвисл, Эйстейн и Эдмунд в память о Равне к югу от Руфстайна. Они достигли Айфура». Здесь, по предположению В. Краузе, Айфур — это порог Айфор Багрянородного, а Руфстайн, что по-шведски означает «рваный камень», — название каменной отмели этого порога. Из текста явствует, что четверо братьев с Готланда добрались до днепровских порогов и даже прошли как минимум часть их, до самого свирепого, Ненасытца. О том, что случилось потом, можно лишь гадать, ясно только, что в конце концов братья благополучно вернулись домой и посчитали сам факт достижения порогов достойным воздвижения памятных камней. Также немаловажно, что примерно тем же временем датируются самые ранние находки скандинавских мечей в районе днепровских порогов.

Конечно, достижение готландцами днепровских порогов в конце X века еще не основание, чтобы утверждать, что «росские» названия Багрянородного середины X века следует выводить из готландского языка. Да и готландский язык конца X века — это уже не известный науке готский язык Ульфилы IV века, хотя все еще и не шведский язык, который был навязан жителям Готланда не ранее конца XVII века в результате шведской оккупации в ходе Северных войн. И все же, надеюсь, ты, мой всепрощающий читатель, позволишь мне эту небольшую вольность.

Итак, рассматриваем все пороги в порядке Багрянородного, проводя при этом заочную дуэль норманнистов с М. Брайчевским, местами сопровождая ее моими комментариями из готского, но как бы «вне конкурса», не вмешиваясь в поединок грандов.

Что ж, открываем по банке пива (смелее, Джонни, смелее!) и вперед.

Эссупи (Не спи). Багрянородный дает одно название в качестве как «росского», так и «славянского». Пока что для этого якобы общего имени ничего лучше славянской этимологии «не спи» с учетом старославянской формы корня глагола съпать не предложено. Ни одной приличной скандинавской этимологии нет. Без серьезных, но ничем не оправданных конъектур, специалисты по скандинавским языкам это название объяснить не могут. В пику им Брайчевский утверждает, что «При обращении к северопричерноморской версии любое недоумение отпадает», но на самом деле порождает еще большее недоумение. Сарматского объяснения у него тоже нет, и этот факт не удается замаскировать ни ссылками на санскрит, ни рассуждениями об общности данного корня в индоевропейских языках. Приводимую же самим Брайчевским осетинскую форму xoyssyn в значении то ли «сон», то ли «спать», вряд ли можно сопоставить с (эс)супи, даже с учетом возможных неточностей передачи слова у Багрянородного. Не спасает Брайчевского и его козырная карта — частица ае в осетинском языке — «негативная частица, образующая первую часть многих сложных слов со значением отсутствия чего-либо», которая на самом деле никакого отношения к делу не имеет за отсутствием в данном случае как самого сложного слова, так и, строго говоря, негативного значения.

Казалось бы, все просто — Багрянородный малость напутал: дал только «славянское» название порога, а «росское» либо забыл привести, либо просто не знал. Но есть пара нюансов, помимо непонятно пропущенного начального н, которое просто выбросили из рассмотрения оба лагеря. Во-первых, само название порога. Когда порог называют Островным или Шумящим, даже Ненасытцем, я еще могу понять. Но представить себе, что порогу можно дать название Не спи, — выше моих сил. Вот Будило — это по-нашему: и со смыслом, и по форме нормально. Во-вторых, не зря Багрянородный, не зная правильного порядка порогов на Днепре, ставит именно этот на первое место. Порог с идиотским именем Не спи, если предположить, что таковой действительно существовал, мог бы быть только самым верхним в последовательности, имея в виду, что шум порога будит дремлющих кормчих и команду, спящую при сплаве по течению. Но на самом деле Будило — один из последних, нижних порогов. Поэтому по здравому рассуждению Будило — скорее всего славянское осмысление именно как «не спи» какого-то исходного Эссупи или чего-то созвучного, что прозвучало для багрянородных ушей похоже на Эссупи, и происхождение которого остается неизвестным.

В поединке норманистов с Брайчевским — пока по нулям.

А вот готам есть что сказать о возможном происхождении исходного Эссупи. В готском языке suppi [супи] — нечто вроде нашей «тюри», точнее— плавающие и размоченные в воде кусочки хлеба. В скандинавских языках еу [эй] — «остров», «архипелаг». Не знаю, насколько корректно спаривать готскую тюрю со скандинавским архипелагом, но такое спаривание дает действительно сложное, в отличие от Брайчевского, слово [эйсупи], которое и близко по звучанию, и удивительно точно отражает характеристику порога у Багрянородного: тюря из торчащих из воды островков («…а посередине его [порога] имеются обрывистые высокие скалы, торчащие наподобие островков»). Не решаюсь на этом основании дать очко ни готам, ни скандинавам, но последние уже имеют при нулевом счете некоторое моральное преимущество.

Ульворси / Островунипраг (Порог с островом). Этимология «славянского» названия Островунипрах [островънь прах (?)] достаточно очевидна — «островной порог», что вполне соответствует и пояснению Багрянородного. «Росскому» названию этого порога Ульворси тоже есть очень хорошая скандинавская этимология holmfors [(h)уль(м)ворс] — «островной водопад» с хорошим созвучием и также практически полным совпадением значения с комментарием Багрянородного. Здесь никаких вопросов. Теперь слово Брайчевскому: «В осетинском ulaen (в архетипе *ul) означает „волна“. Это первая основа. Вторая — общеиранская (и аллородийская) *vara— „окружение“… Таким образом, приведенное Константином Багрянородным имя означает „место, окруженное волнами“, то есть „порог-остров“». Первая слабость построений Брайчевского в астерисках («звездочках»), которые означают, что следующие за ними слова в реальности неизвестны, а реконструированы самим лингвистом. А вторая и главная в том, что «место, окруженное волнами» при всей бессмысленности самого словосочетания еще можно принять как остров, но никак не порог.

По-моему, тут норманнисты уверенно отрывают счет: 1:0 в их пользу.

Пристроить готов здесь мне не удается. Хотя первая часть названия этого порога общегерманская, и в готском остров — тоже hulms, второй части fors в классическом готском аналог неизвестен, она, похоже, чисто скандинавская. Но в X веке вполне могла бы быть и готландской.

Геландри (Шум порога). Багрянородный дает только «славянское» название Геландри, которое никому из славянской лексики объяснить не удалось. Зато имеется хорошее объяснение из скандинавских языков: gelland(r)i — «шумящий». М. Брайчевский, тем не менее не сдаваясь, пытается доказать сарматское происхождение слова и в этом случае. Увы, количество приводимых им осетинских и балкарских корней не переходит в качество, геландри так и не получается. Еще менее убедительны его же попытки обосновать славянское происхождение этого названия.

В итоге все же приходится признать, что здесь Багрянородный дал маху и под видом «славянского» всучил нам «росское» название порога, то есть название это почти наверняка скандинавское. Поэтому отрыв увеличивается: 2:0 в пользу норманнистов.

От себя добавлю, что глагол *galan в значении «кричать, шуметь», от которого происходит скандинавское причастие gelland, — общегерманский, имеется он в частности и в готском языке.

Айфор / Неясыть (Гнездовье пеликанов). Самый опасный днепровский порог с самыми неясными названиями, не имеющими хороших этимологий ни в «росском», ни в «славянском» вариантах. Брайчевский тоже оказался бессильным предложить хоть чего-нибудь мало-мальски стоящее в иранских языках.

Единственное, что в данном случае достойно нашего с тобой внимания, мой дотошный читатель, это такая же странность названия, которую я уже отмечал для Эссупи: современное название порога Ненасытец и здесь выглядит как осмысление древнего названия Неясыть (или чего-то созвучного), но откуда взялось последнее, остается непонятным. Вряд ли в X веке на Днепре водились пеликаны, да и совам-неясытям на днепровских порогах тоже делать вроде бы нечего.

Счет не меняется, отрыв норманнистов сохранился: 2:0.

Зато, может быть, на этом пороге все-таки открывают свой личный счет готы. По-готски aifrs означает «внушающий страх, ужас», что не только созвучно «росскому» названию Багрянородного, но и вполне соответствует характеристике этого ужасного порога. Так что, хотя счет я оставил прежним, готский или более широко древнегерманский оригинал мне представляется вполне вероятным. И счет, и моральное преимущество норманнистов растут.

Баруфорос / Вулнипраг (Порог с большим озером). Для Баруфорос имеется хорошая скандинавская этимология из Baru ← Вага— «волна»¹⁰⁹ и fors— «водопад». Но эта этимология согласуется с пояснением Багрянородного, только если Вулнипраг трактовать как «волнистый порог». Однако современное название порога Вольный заставляет принять во внимание его трактовку как «вольного порога»¹¹⁰. Именно это делает Брайчевский и находит для Баруфорос¹¹¹ иранскую этимологию: varu — «широкий» и *fors < fars — «бок», «ребро», «порог». Правда у него varu — слово «общеиранское» (?), а астериск * перед fors означает, что сам Брайчевский вывел его как некий якобы древний вариант слова fars, которое означает то ли бок, то ли порог. (Выглядит словно перефразировка поговорки: вот тебе бок, а вот и порок — в данном случае порок Брайчевского.)

Ладно, поскольку и там, и там что-то есть, но невнятно, пусть тут между норманистами и Брайчевским будет ничья — по баллу обоим. Общий счет 3:1, ведут по-прежнему норманисты.

Леанти / Веруци (Кипение воды). Считается, что «славянское» Веруци передает некое (неизвестное?) старославянское слово, которому соответствует современное украинское вируючий — «бурлящий». Зато для «росского» Леанти хорошей этимологии в скандинавских не найдено. Не преуспел здесь и Брайчевский.

В этом раунде победу, хотя и не безусловную, празднуют выступающие вне конкурса славяне, а между германцами и иранцами нулевая ничья. Счет прежний: 3:1.

В готском слово леанти, если считать его причастием глагола laian [лэан] (общегерманское *lōjan), должно иметь значение «ругающийся, бранящийся». В принципе неплохое название для порога, хотя хотелось бы больше общего с «кипением воды». Не утверждаю, что готы набрали здесь свой второй балл, но в любом случае, как мы договорились, они у нас, как и славяне, вне конкурса.

Струкун / Напрези (Малый порог). Для «славянского» Напрези имеются два объяснения, оба с конъектурами и оба сомнительные: на стрези — «на стрежне» (?) и не прħзъ — «не слишком» (имея в виду не слишком большой порог?). Для «росского» Струкун у скандинавов есть просторечное норвежское stryk [стрюк] — «сужение русла» или шведское диалектное struk [струк] — «небольшой, доступный для плавания водопад». Очень неплохо, хотя, по справедливому замечанию Брайчевского, без необходимой временной привязки. Сам же он предлагает весьма остроумную этимологию из осетинского: *sturkon — «не слишком большой», где stur — «большой», а суффикс — kon по Брайчевскому, со ссылкой на В. Миллера, ослабляет значение прилагательных. Если бы не астериск, чем Брайчевский страдает постоянно, да не ссылка на В. Миллера, да не метатеза (перестановка t и u), то с учетом объяснения Багрянородного было бы очень ничего!

Пожалуй, в последнем туре продуктивная ничья 1:1, и норманнисты празднуют победу с итоговым счетом 4:2.

Готы тут нас ничем не радуют, разве что глаголом streikan [стрикан] — «ударять», который однако непросто пристроить к делу.

Что же следует из довольно убедительной победы норманистов? Это зависит от того, как ее оценивать. История не турнир по олимпийской системе. Победа даже с «сухим» счетом в одной партии не означает, что проигравший навсегда выбывает из борьбы. У нас к тому же счет не был «сухим». Да, в руси X века безусловно был явный скандинавский компонент, и отрицать это могут только абсолютно зашореные германофобы. Но два балла Брайчевского плюс моя, на мой взгляд, весьма удачная, этимология Айфора из готского (древнегерманского), не говоря уже об Эссупи, сохраняют допустимость полиэтничности руси, оставляют место для местного днепровского (в более широком плане причерноморского) субстрата. Этим субстратом могут быть и скифы, и сарматы (аланы), и готы, причем именно «и-и», а совсем не обязательно «либо-либо».

Развлечение словенским и русским языками

«Словенский язык — относится к южной группе славянских языков. Число говорящих на С. я. около 2 млн. человек (из них около 1,6 млн. в Словении; 1971, перепись). Распространён также в пограничных областях Австрии, Италии, Венгрии. Имеет 7 групп диалектов… Древнейший письменный памятник — Брижинские (Фрейзингенские) отрывки (конец 10 — начало 11 вв.)…»

«Русский язык — относится к восточной группе славянских языков. Истоки Р.я. уходят в глубокую древность. Примерно во 2–1 тыс. до н. э. из группы родственных диалектов индоевропейской семьи языков выделяется протославянский язык (на поздней стадии — примерно в 1–7 вв. — называемый праславянским)… В 6–7 вв. славяне занимали земли от Адриатики на Ю.-З. до верховьев Днепра и озера Ильмень на С.-В… Восточнославянский (древнерусский) язык просуществовал с 7 по 14 в.»

Для X века приведенные статьи БСЭ сопоставляют словенский и русский языки как родственные, соответственно южнославянский, обособившийся как раз примерно в это время, и восточнославянский, якобы уже три века существовавший самостоятельно. Поэтому противопоставление «росского» и «славянского» языков Константином Багрянородным в середине X века заставляет уделить этому поразительному факту отдельный раздел наших с тобой, мой растерянный читатель, «Развлечений».

«А славянский народ и русский един…». Так перевел пассаж оригинала «Повести» Д. Лихачев. Это не первый случай, мой памятливый читатель, где перевод вызывает, мягко говоря, недоумение, ибо на самом же деле оригинальный текст иной: «А словенский язык и русский одно есть…».

Сайт Центра развития русского языка¹¹², цитируя не перевод Д. Лихачева, а оригинальный текст, аккуратно и боязливо, чтобы не заподозрили в крамоле, но все же поясняет: «Слово язык употреблено здесь не только в древнем значении „народ“, но и в значении „речь“». Тебе, мой независимый читатель, очевидно, что такое пояснение без «перевода» Лихачева вообще звучит бредом. На самом деле, это не бред, а гипертрофированная боязнь возразить академику. Если же без экивоков и боязливых взглядов в сторону академических авторитетов, речь в цитате идет вовсе не о народе, а именно о языке, что прямо следует из контекста, поскольку весь абзац «Повести», откуда взят процитированный пассаж, посвящен истории славянской грамоты, персонально Кириллу и Мефодию. И заканчивается он фразой: «Полянами прозваны были потому, что сидели в поле, а язык был им общий — славянский», именно язык, и более точно, как в оригинале, — не славянский, а словенский.

Эта фраза и в «переводе» Лихачева, и в оригинале цитируется очень часто кем ни попадя и по какому ни попало поводу. Оказывается, из нее следует, и что русь как народ (племя, союз племен и т. п.) надо искать на севере¹¹³; и что единый славянский язык сохранялся длительное время и позволял до XIV века вполне свободно понимать друг друга поляку и болгарину, новгородцу и жителю Черногории¹¹⁴; и что все славяне должны называться «русскими»¹¹⁵; и еще масса всего прочего. Множественность и глобальность выводов из этой коротенькой фразы поначалу поражает. Но по размышлении начинаешь понимать, что она есть следствие неопределенности самих понятий словенского и русского языков той эпохи.

Так что же такое словенский язык и русский язык в «Повести»? То есть, что могут означать эти понятия для ее автора, жителя Киевщины, монаха Печерского монастыря конца XI и начала XII века? Суждения Ватсона по данному вопросу вряд ли кого заинтересуют, поэтому для начала выслушаем мнения авторитетов.

У В. Ключевского¹¹⁶ рассматриваемая цитата — основание противопоставить варягов славянам, поскольку, по его мнению, словенский язык — это язык новгородских еловен «Повести». Русский язык Ключевским не обсуждается, вероятно в предположении, что это тот самый язык, на котором пишет сам историк. А обсуждать есть чего. Ключевский походя попадает в ту же ловушку, в которой оказался Марк Твен со своим «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура». Как Твен заставляет бриттский (т. е. кельтский) двор Артура поголовно говорить на староанглийском (т. е. германском) языке, так и Ключевский навязывает киевской руси X века речь понятную ему самому. Вероятно не читал Василий Осипович Багрянородного, и тут мы с тобой, мой не чуждый амбиций читатель, можем подтрунить над маститым историком.

Следуя авторитету старому, известный современный историк И. Данилевский¹¹⁷ полагает, что утверждение повести о единстве словенского и русского языков является аргументом в пользу отождествления славян и руси, а сам текст, «несмотря на некоторую неясность… вполне можно отнести к тому же времени, когда имя варяжской руси было перенесено на восточных славян». Но беда в том, что неясность тут принципиально больше, чем «некоторая». Во-первых, Данилевский, в отличие от Ключевского, не мог не читать Багрянородного, который явно противопоставляет языки русский и словенский. Во-вторых, он, конечно же, читал и «Повесть», которая на самом деле нигде не переносит имя варяжской руси на восточных славян, поскольку таковых во времена автора «Повести» просто не существовало. В «Повести» словене (славяне лишь в «переводе» Д. Лихачева!) — это обитатели не Поднепровья, а вовсе даже Подунавья: норики, моравы и болгары, — а также, отдельно, новгородцы. Да и переносит имя русь «Повесть» отнюдь не на славян, тем более каких-то восточных, а конкретно на новгородцев, а затем полян.

Могу понять Ключевского, хотя бы частично, но отказываюсь понимать Данилевского. По-моему, все гораздо проще и совсем не требует теней на плетне от каких-то сложных искусственных построений. Для автора «Повести», грамотного киевского монаха XI века, словенский язык — это просто книжный язык, язык его же дунайских словен, на котором написаны практически все доступные ему для чтения тексты, другими словами — язык Кирилла и Мефодия. В современной терминологии этот язык зовется старославянским. Традиционно обращаемся к БСЭ: «Старославянский язык, иначе — древнецерковнославянский язык — наиболее древний из письменных славянских языков, распространившийся среди южных, восточных и отчасти западных славян в IX–X вв. н. э. в качестве языка христианской церкви и лит-ры. По своему происхождению С. яз. представляет собой письменную обработку одного из говоров болгарского языка второй половины IX в., именно — говора гор. Солуня в западной Македонии (ныне — Салоники). Однако первоначальное распространение славянский язык получил в западнославянской среде, в Вечико-Моравском княжестве (в пределах нынешней Чехословакии).»

И вполне понятно, почему автор «Повести» называет его словенским. Ведь это язык изначальных дунайских словен «Повести» (славян перевода) — моравов и болгар, исконных насельников земли Венгерской¹¹⁸ и земли Болгарской «Повести». Вот еще одна цитата с того же сайта Центра развития русского языка: «Южнославянским по происхождению является и старославянский язык — первый общеславянский литературный язык». Естественно. Кирилл и Мефодий были уроженцами Салоник, с детства слышали славянскую речь, в том числе и в семье — мать их была болгаркой, — поэтому именно родной для них салоникский говор древнеболгарского языка они положили в основу создаваемого письменного славянского языка. С той однако существенной оговоркой, что этот общеславянский литературный язык создавался Кириллом и Мефодием в Моравии и потому не мог не испытать достаточно сильного моравского влияния.

Паола Утевская¹¹⁹ справедливо замечает: «Однако то, что старославянские книги были понятны русским читателям, еще не означает, что старославянский полностью совпадал с древнерусским языком, кстати, далеко не однородным». И тут же противоречит сама себе: «В нем [древнерусском] одновременно существовали два основных типа: книжный, или литературный, и разговорный. В древнерусских книгах старославянские слова соседствуют с русскими. Они часто друг на друга похожи. Отсюда и кажущиеся описки». Получается, что древнерусский письменный язык — это результат простых описок, смешения писцами старославянских слов с русскими. Странное утверждение. Более логичным выводом из первой цитаты Утевской и, вероятно, более правильным выводом вообще, было бы утверждение, что никакого литературного древнерусского языка, по крайней мере в XI веке, вообще не существовало. В древней Руси, как и во всем православном славянском мире той поры, был один единственный литературный, то есть книжный, язык — старославянский. Именно этот язык автор «Повести» не без оснований называет словенским (у Д. Лихачева он превращается в славянский).

Возможно это объясняет, в частности, до сих пор не объясненный феномен «ильменских словен». И из известных нам фактов истории, и по данным археологии, и просто из общих соображений трудно понять появление словен, как их понимает «Повесть», на Ильмене и Волхове. Никаких подтверждений каких-либо переселений из Моравии или Болгарии на Псковщину и Новгородчину нет. В последние годы археология и антропология уверенно и созвучно говорят о миграциях в этот регион из Поморья, о тесных культурных связях и, более того, генетической общности населения Пскова и Новгорода с южной Прибалтикой. Речь даже идет о единой «циркумбалтийской» культуре, археологически явно проявившейся на псковской и новгородской земле. При чем же тут дунайские словене?

Скорее всего ни при чем. Просто для автора «Повести» обитатели Новгорода могли стать «словенами» хотя бы только потому, что писали по-словенски, то есть на старославянском языке, привнесенном в Новгород вместе с христианством Владимиром Крестителем и Ярославом Мудрым. На этом же языке договаривались между собой обитатели Киева и Новгорода. Знакомство автора «Повести» с какими-то новгородскими документами, равно как и устной эпической северной традицией сомнения не вызывает. Сказание о призвании Рюрика и легенда о Вещем Олеге безусловно новгородского происхождения. Все, что пришло из Новгорода в Киев в письменной форме, могло прийти только на старославянском языке, который, будучи новгородским по происхождению документов, был при этом «словенским» по своей природе и таковым воспринимался в Киеве Нестором.

Но тогда что же такое для автора «Повести» русский язык?

Самое естественное объяснение, что русский язык в Киеве XI–XII веков — это официальный государственный язык Киевской Руси. Язык этот, как и все государственные языки, обязан быть письменным. Но единственным письменным языком в Киеве того времени был все тот же старославянский (словенский) книжный язык. Так что русский язык XI–XII веков как государственный язык Киевской Руси не просто уходит корнями в старославянский, он изначально тождествен ему. Так уж вышло, что Киевская Русь возникла и начала строиться на христианском базисе византийского толка, заимствуя из Византии все кроме языка, который благодаря посредничеству Болгарии с самого начала был старославянским. Лишь потом и постепенно в силу специфики среды функционирования этот официальный русский язык начинает отходить от книжно-литературного, старославянского, поневоле вбирая в себя особенности живой киевской речи. Если сфера действия книжно-литературного старославянского языка была ограничена узким кругом посвященных и законсервирована традицией, всем литературным наследием, начиная с Кирилла и Мефодия, регулярным обучением ему монахов и прочая, и прочая, то официально-государственный русский язык, функционируя в ограниченной географически, но многократно более широкой социальной среде, охватывая все более широкие круги пользователей, эволюционирует гораздо быстрее, активно вбирая в себя живую народную речь различных социальных слоев. На рубеже XI–XII веков этот процесс дивергенции двух языков только начался, поэтому автор «Повести» мог с полным правом утверждать, что словенский и русский языки «одно есть», они действительно еще почти не различались, особенно в специфически замкнутом монашеском кругу.

А что же тогда из себя представлял разговорный русский язык XI–XII веков? Этого, вероятно, мы никогда не узнаем. Благодаря Константину Багрянородному мы можем предполагать с достаточной степенью вероятия, что разговорный русский язык середины X века — это язык германский. Ты, мой увлеченный суровой нордической простотой читатель, можешь считать его скандинавским. Я бы поостерегся, учитывая не «сухой» счет победы норманнистов над Брайчевским в предыдущем развлечении и оставляя шанс своим любимым готам. Так что самое разумное считать разговорный русский язык X века германским, хотя бы в своей основе и хотя бы с оговорками, но что он не был славянским — это, по-моему, вне сомнений.

Характерно, что БСЭ дипломатично обходит этот темный вопрос и не дает определения древнерусского языка, а единственное определение, которое мне удалось найти в Интернете, выглядит на удивление убого: «Древнерусский язык — восточнославянский язык, язык древнерусской народности (восточная группа славян), возникший в результате распада праславянского этноязыкового единства (7 в.).»

Видимо не зря составители БСЭ решили обойти этот вопрос. Думаю, что приведенное «определение» из Интернета ты, мой мало-мальски неленивый читатель, мог бы состряпать и сам, по крайней мере сообразить, что восточнославянский язык — это язык восточной группы славян. Все остальное в этом «определении» от лукавого.

Распад праславянского этноязыкового единства в VII веке — умозрительная и сомнительная догадка историков, а не заключение лингвистов. Глоттохронология¹²⁰, не отличающаяся большой точностью, но все же претендующая на научность, дает гораздо более позднюю и более близкую к интересующему нас времени дату: X–XI века.

Существование некой древнерусской народности в X–XI веках недоказуемо. По крайней мере недоказуемо существование единого русского, в смысле восточнославянского, языка. Население Великой русской равнины могло говорить на сотне самых разных языков, славянских и неславянских. Этого, кстати, не отрицает и автор «Повести». Пока что некий славянский язык зафиксирован в Новгороде для XI века несколькими берестяными грамотами, при неизмеримо большем их количестве для XII века. В других древнерусских городах с берестяными грамотами дело обстоит, прямо скажем, швах. Считается, причина в том, что влажная почва Новгорода хорошо сохраняет древесину и бересту, а другим городам в этом смысле не повезло. Наверное, дело и в этом, но, думаю, не только. Ученые до сих пор поражаются уровню грамотности в Новгороде, который, судя по количеству берестяных грамот на единицу площади, на порядки превосходил уровни грамотности не только в остальной Руси, но и во всем тогдашнем мире. И почему-то никто не предположил очевидное и вполне вероятное объяснение этого чуда. Новгород был городом многонациональным (три его «конца» вовсе не исчерпывали весь этнический спектр), и общий письменный язык был единственной универсальной возможностью общения между собой разноязычного населения. Как латынь в средневековой Европе; как арабский на средневековом Востоке; как иероглифы в Китае, а заодно Корее и Японии. Если это так, то в XI веке этот язык не обязан был быть разговорным языком Новгорода. И Киева тоже. Соответственно нет доказательств общности языка как аргумента в пользу существования в то время какой-то единой древнерусской народности.

В этой связи хочу привести пару любопытных примеров. Изучающие берестяные грамоты языковеды с восторгом выделили некий новгородский диалект древнерусского языка на основании того, что в одной (еще раз прописью одной!) из грамот вместо целый было написано келый. Якобы сохранение к вместо ц — это рудимент индоевропейского *к'. В проявление «рудимента» через три тысячи лет после распада общеиндоевропейского поверить просто невозможно. Да и ни в одном из славянских языков (сатемных!) не наблюдалось ничего похожего. По-моему, более естественно объяснить этот казус тем, что писал бересту человек, знакомый с латынью и привычный к латинскому письму, где буква с чаще всего читается как [к], но как раз перед е произносится как [ц]¹²¹. Похожий пример приводит в одной из своих книг крупнейший специалист по археологии древнего Новгорода академик В. Янин. В другой берестяной грамоте под изображением святой Варвары, наиболее широко почитавшейся, кстати, на южном побережье Балтики, на бересте оказалась нацарапана дата. Эта дата, 1029 год, замечательна не только тем, что датирует данную грамоту как одну из древнейших, но и тем, что, по анализу А. Зализняка и филолога С. Болотова, три цифры в ней переданы славянскими знаками, а одна — латинским. Та же самая история! Изобразивший «западную» св. Варвару затруднился в счете и письме по-славянски, но сумел выйти из затруднения с помощью латыни. Напомню, это самое начало XI века.

Так что когда и как разговорный неславянский русский язык Константина Багрянородного превратился в привычный нам разговорный славянский русский, мы не знаем, и вряд ли когда-нибудь узнаем. Ясно только, что русский язык середины X века, «росский» Багрянородного, — не то же самое, что современный русский язык в еще большей степени, чем словенский рубежа XI–XII веков, язык «Повести», — не то же самое, что современный словенский язык, государственный язык Словении.

Развлечение людьем и полюдьем

«Полюдье — ежегодный объезд подвластного населения („людей“) древнерусскими князьями, боярами-воеводами и их дружинниками в 10–13 вв. с целью кормления и сбора податей. П. зафиксировано в арабских (Ибн Руста, Гардизи; 10–11 вв.), византийских (Константин Багрянородный; 10 в.) и в древнерусских (в летописях и грамотах 12 в.) источниках. По словам Константина Багрянородного, объезд людей производился в ноябре-апреле. По-видимому, князья во время П. останавливались в погостах — административно-хозяйственных центрах земель, где они кормились, а также производили суд над подданными».

Это БСЭ. Более краток, но по-своему информативен словарь Фасмера:

«Полюдие — ближайшая этимология: „подать, собираемая князем с народа“… Из др. — русск. выражения: по людьхъ…»

И. Данилевский в полном согласии с БСЭ и Фасмером, аргументируя свое понимание руси как не этнической, а социальной категории, варяжской княжеской дружины, соглашается с мнением Г. Ковалева: «Если вспомнить термин „полюдье“ — сбор дани, то можно предположить, что люди — те, кто вынужден был платить дань, а русь — те, кто эту дань собирал. Среди сборщиков дани было много варягов-дружинников, поэтому социальный термин, видимо, был перенесен и на этническое название скандинавов-германцев». Таким образом, по БСЭ, Фасмеру, Ковалеву и Данилевскому, есть русь, то есть князь и его окружение, варяги-дружинники, они же скандинавы-германцы, и есть люди, то есть местные славянские аборигены, причем эта самая русь собирает дань с тех самых несчастных людей.

Но такая трактовка откровенно противоречит тексту «Повести»! Не считая употребления «Повестью» слова люди в самом общем смысле человечества и населения заморских стран, впервые это слово ее автор применяет как раз к варягам: «Те люди новгородцы от рода варяжского…». В «Повести» именно люди ходят в Греческую землю, что, согласно Багрянородному, является привилегией руси, а не их данников (пактиотов) славян; именно люди оплакивают Вещего Олега «плачем великим», что также более к лицу приближенным к нему русам, нежели угнетенным славянам. Наконец, договор Игоря с греками подписывают послы, «посланные от Игоря, великого князя русского, и от всякого княжья, и от всех людей Русской земли». Там же: «А когда послы наши царские [византийского императора] выедут, — пусть проводят их к великому князю русскому Игорю и к его людям; и те, приняв хартию, поклянутся истинно соблюдать то, о чем мы договорились и о чем написали на хартии этой, на которой написаны имена наши». Из этого множества примеров, которые можно продолжить, неотвратимо следует, что люди «Повести» — юридически активные члены общества, подручные князя, а не просто быдло, годное только на то, чтобы собирать с него дань.

Возможно позиция БСЭ — Фасмера — Ковалева — Данилевского, на мой взгляд, безусловно ошибочная, подспудно базируется на априорном мнении, что слово люди исконно русское, в смысле славянское, и применимо может быть соответственно к автохтонным жителям, а не «находникам» варягам. Но и это совсем не так. Слова люд и люди отнюдь не чисто славянские, вообще не славянские по происхождению. Помимо верхненемецкого Läute [лёйте] — «люди» и древнескандинавского liđ [лиð] с тем же значением, причем в последнем случае с оттенком «способные носить оружие», в том же ряду стоит литовское liaudis [ляўдис] — «народ». Так что слово это есть в разных языках в одном и том же значении. Но кто у кого позаимствовал это универсальное слово? Для ответа на такой вопрос лингвисты смотрят на так называемую продуктивность — наличие и количество в языке словоформ с тем же корнем. Заметь себе, мой наблюдательный читатель, во всех приведенных выше примерах имеется только одна форма, выражающая по сути множественное число люди. Для единственного числа во всех названных языках имеется совсем иное слово: в русском человек (с устаревшим множественным человеки), в немецком Mann (с множественным ограниченного применения Männer), в литовском žmogus (с множественным žmones — «люди» вне связи с laudis). И только у готов, единственных, было не только аналогичное слово leuda [леўда] (вариант liuda [люда]) — «люди, народ», но и единственное число от него leudis (liudis) — «человек». Кроме того имелась и универсальная форма leuþs [леўтс] (liuþs [люте]) — «человек, люди». Наконец, в готском от того же корня имелся глагол leudan (liudan) — «расти, наращивать, возвышать». Так что наиболее вероятно как раз готское, а в более широком плане древнегерманское происхождение этого слова, заимствованного позднее балтекими и славянскими языками, и слово это, следовательно, должно быть применимо в первую очередь к находникам-варягам, а не автохтонам-славянам.

Здесь интересно вспомнить, что одна из трех единиц территориального деления древнего Новгорода звалась Людиным концом вряд ли по имени некой Люды. Поскольку два других конца носили этнически определяющие имена: Славенский и Неревский, — то и Людин конец, населенный, как считается, выходцами из Пруссии, дает основание предполагать, что люда (людь) было самоназванием местных насельников. Так, в частности, могли называть себя, судя по литовскому liaudis, переселенцы-прусы. Но гораздо больше, чем литовское liaudis, сюда напрашивается готское liuda [люда]. Это не к тому, что в Новгороде жили готы (хотя купцы-готландцы, скорее всего, проживали и в изрядном количестве), а к тому, мой читатель-завсегдатай Баскервиль-холла, что там мог жить некий восточногерманский народ, близкий родственник готов, который называл себя людой (людье-новгородцы «Повести»!) или… чудью. Но это отдельная тема, которой мы с тобой, мой читатель-завсегдатай, уже уделяли внимание в свое время¹²².

Возвращаясь же к теме актуальной, с учетом всего рассмотренного следует признать, хотя и вопреки всему и всем: БСЭ, Фасмеру, Данилевскому и т. д., — что полюдье означало вовсе не хождение по людям, а скорее сбор оброка на содержание людей, то есть изначально руси, а впоследствии княжеской дружины как опекунов платящих оброк, данников. Идея опекунства, может быть неожиданная сама по себе, тем не менее дает путеводную ниточку к пониманию еще одного исторического термина с неясной этимологией — названию Руси Гардарики в скандинавской эпической традиции.

Чрезвычайно широко распространена трактовка Гардарики как «Страны городов». Что касается второго компонента — рики, то действительно он в переводе означает «государство, страна» и в этом качестве родствен печально известному немецкому рейх. Но перевод первого компонента как «город» более чем сомнителен. Во-первых, реально городов в древней Руси было очень мало, в чем мы с тобой, мой дотошный читатель, уже имели возможность убедиться. Если же размазать это ничтожное количество реально существовавших в середине X века городов по необъятным русским просторам, то «страна городов» бесследно испаряется. Во-вторых, в самой Скандинавии X века городов и вовсе не было, соответственно не было и соответствующего понятия в скандинавских языках. Компонент гарда- при всем его созвучии русским словам город, град нес совсем иной смысл, который раскрывается историческим образованием на территории Швеции, причем именно X века, известным как konungsgarđr.

Вот что пишет об этом образовании историк и археолог, специалист по древней Скандинавии Г. Лебедев¹²³: «Основой же существования королевской власти и подчиненной ей вооруженной силы, на раннем этапе — в буквальном смысле одним из источников ее пропитания — стал скандинавский вариант „полюдья“, „кормления“ — вейцла¹²⁴ (veizla, шв. gœrđ [выделено мной — В.Е.])… Наряду с вейцлой хозяйственной базой конунга и его дружины становится своего рода „домен“ комплекс земельных владений конунга, обозначавшийся термином konungsgarđr». А внутри этого «комплекса земельных владений конунга konungsgarđr: „Со времен Харальда Прекрасноволосого норвежские конунги строили в разных областях страны „королевские усадьбы“ konungsbu (husabu, husbu). Выполняя определенные податные функции, они образуют сеть независимых от традиционной племенной структуры, непосредственно подчиненных конунгу административных центров“».

Процесс формирования таких центров шел в Скандинавии в IX веке. Вероятно примерно в то же время и схожим образом протекал аналогичный процесс в древней Руси. Здесь полезно вернуться немного назад к статье БСЭ о полюдье, а именно к ее последней фразе: «По-видимому, князья во время полюдья останавливались в погостах — административно-хозяйственных центрах земель, где они кормились, а также производили суд над подданными». Насчет «административно-хозяйственных центров» можно усомниться, по крайней мере по отношению к X веку, а вот схожесть погостов со скандинавскими «королевскими усадьбами» очевидна. И хотя традиционно слово погост выводится из глагола гостить, со смыслом и назначением погостов это как-то не вяжется. Ситуация та же, что и со «страной городов» — внешнее звуковое сходство при полном отсутствии логики: ничего себе гости, как раз те самые, которые хуже татар! Да и создавали погосты отнюдь не пактиоты славяне, а русь. Этим, в частности и согласно «Повести», занималась княгиня Ольга. Поэтому может быть филологам имеет смысл подумать над скандинавским происхождением слова погост из husbu с метатезой? Но это так, к слову, небольшое отступление. Давай, мой теряющий нить читатель, вернемся к Лебедеву.

Далее он пишет: «Создание прочной экономической базы в виде королевских имений позволяло конунгу распоряжаться землями, контроль над которыми осуществлялся в виде вейцл и даней». Однако действительно распоряжаться землей, включая раздачу земель поданным в собственность или лен, скандинавские конунги начинают не ранее второй половины X века. Здесь вероятно кроется единственное небольшое отличие Руси от Скандинавии. Не в пример перенаселенной Европе и даже не столь густо заселенной Скандинавии на необъятных пустующих просторах Руси земля дольше не имела никакой ценности, и русь, будь то русы ибн Фадлана или росы Константина, была больше ориентирована на торговлю с Византией, Булгаром, Хазарией или той же Скандинавией, чем на захват в собственность и эксплуатацию земли как таковой. Земля начинает приобретать цену лишь со становлением традиционных государственных структур при Владимире I, в целом синхронно с образованием государства Киевская Русь, то есть немного, примерно на полвека, позже, чем в Швеции.

Таким образом, konungsgarđr, шведская «гарда конунга» — это территория, находящаяся под защитой и покровительством конунга, но и одновременно территория, с которой кормятся он и его дружина, для чего на территории гарды создается сеть центров сбора дани, по-нашему погостов.

— Эй, ребята, — неожиданно встрепенулся Ватсон, — да ведь это что-то знакомое. У нас в английском есть guard [гард]¹²⁵) — «охрана, защита; караул, стража; часовой, сторож».

Язык у Ватсона уже слегка заплетается, и свое га-ад он выдает вполне по-русски, настолько по-нашему, что невольно ждешь продолжения паршивый. Но продолжение не следует. Видимо доктор еще не настолько погрузился в наши языковые и ментальные особенности или еще не настолько нагрузился нашим пивом. Замечание, однако, было весьма по делу.

— Отлично, Джонни! А в своей более архаичной общегерманской форме ward [ўард] оно имело также значения «опекунство, опека; забота, опекун; опекаемый, подопечный».

— Ward? И верно, черт побери! Как это я не догадался?

— Пустяки, Джонни!

Я успокаиваю Ватсона, но на самом деле все это не такие уж пустяки. Более древняя форма ward как бы соединяет в своеобразном симбиозе опекуна и опекаемых, что удивительно похожее на наше полюдье, а в случае с konungsgarđr — еще и при тех же самых, в общем-то, действующих лицах! Поэтому Гардарики следует понимать вовсе не как «страну городов», а скорее как «страну гард» или, что то же самое, «страну полюдий».

В этом контексте интересен и немаловажен вопрос о государственности Гардарик, «страны полюдий», то есть Руси до Владимира I и, соответственно, до ее крещения и установления византийских канонов светской и духовной власти. Вопрос этот важен потому, что общепринято, вслед за автором «Повести», рассматривать довладимирову Русь как некое языческое государство и соответственно относить становление Киевской Руси к IX веку. На мой взгляд это совершенно неправомерно.

Во-первых, если должным образом отнестись к фантазии автора «Повести», то следует признать, что нет никаких реальных не то что доказательств, но даже свидетельств какой бы то ни было централизации власти на Руси до княгини Ольги. Реальные же следы централизованной власти появляются лишь в конце X века: первая столица — киевский «город Владимира», впервые единая государственная религия — сначала эклектичный языческий культ шести богов, очень быстро сменившийся православием, и, наконец, единый государственный язык — старославянский. Отсутствие единовластия мимоходом отмечает и Багрянородный в уже цитированном ранее пассаже: «Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия…». Множественность росских архонтов никак не вяжется ни с централизованной властью, ни с домыслами автора «Повести».

Во-вторых, о каком государстве можно говорить, если нет и намека на государственное право, если власть живет за счет спонтанных наездов и поборов, в которой неизбежны и переборы, сопровождаемые эксцессами вроде казни древлянами зарвавшегося князя Игоря. Ярче всего отсутствие государства проявилось в том поразительном факте, что якобы власть торгует своими якобы подданными как живым товаром! И арабы и Багрянородный единодушны в том, что русь захватывала славян в плен и торговала ими как рабами в Булгаре, Хазарии и Византии. Да какому же сюзерену может прийти в голову от случая к случаю грабить своих подданных и продавать их в рабство вместо того, чтобы регулярно получать с них разумные налоги?

Нет, не были Гардарики ни государством, ни протогосударством. Точно подметили скандинавы — страна полюдий. Лишь с княгини Ольги начинается процесс зарождения русского государства, а первые плоды он приносит при Владимире Крестителе. То есть, Русь как государство родилась никак не раньше конца X века и совсем недавно могла бы отпраздновать свое тысячелетие, кабы дожила до такого юбилея. И этот юбилей можно было бы отпраздновать с новорожденным пивом «ПИТ», которое тоже возникло на рубеже тысячелетий. Но не суждена была Руси столь долгая жизнь, поэтому пожелаем долгой жизни пиву «ПИТ» и подарим на прощанье доктору Ватсону пару его упаковок.

— Да, Джонни, пора домой, баиньки. Будь хорошим мальчиком, не брыкайся и прихвати, пожалуйста, свой грязный шарф. Что, пиво? Конечно, пиво тоже можешь забрать. Правда, двух целых упаковок тебе уже не найти, но пару непочатых банок, быть может, еще отыщешь. Ну и ауфвидерзеен, дорогой, гудбай…

Прощай и ты, мой утомленный читатель. Оревуар!

Глава 4

ВРЕМЕННЫЕ ЛЕТА «ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ»

«Повесть временных лет» (далее по-прежнему «Повесть») занимает особое место в отечественной литературе и истории. Это не просто один из самых древних дошедших до нас письменных памятников, написанных в Киевской Руси, а произведение, которое энциклопедии и учебники истории традиционно представляют как летопись («Повесть» часто называют Начальной летописью) и на котором зиждется вся историография древней Руси с конца IX до середины XI века. Это следует подчеркнуть: «Повесть» является практически единственным источником, на основании которого написаны все учебники по истории Киевской Руси ІХ-ХІ веков. Отсюда вытекают как значение этого памятника литературы, так и тот интерес, который всегда проявляли к «Повести» историки всех времен, начиная с В. Татищева. Большой и общепризнанный вклад в изучение «Повести» внес русский историк и языковед А. Шахматов (1864–1920). Он не только реконструировал процесс создания этого сложного многослойного произведения, но и сумел во многом восстановить, конечно предположительно, но с серьезным научным обоснованием, тексты «Повести» на различных стадиях ее творения. Труд Шахматова по исследованию «Повести», ставший классикой, продолжили, в частности, его ученик историк М. Присёлков (1881–1941) и археолог М. Алешковский (1933–1974), причем последний — с позиций, несколько отличающихся от позиции Шахматова. Еще более радикально пересматривают взгляды Шахматова историк А. Кузьмин (1928–2004) и его последователь наш современник археолог А. Никитин¹²⁶.

Вероятно свести воедино позиции Шахматова — Приселкова, Алешковского и Кузьмина — Никитина в отношении некоторых аспектов создания «Повести» вообще невозможно, а в отношении других — непросто даже для профессионала. Или, может быть, наоборот, трудно именно для профессионала, но гораздо легче для интересующегося историей дилетанта. Во всяком случае, один такой дилетант (как всегда, убедительная просьба не путать с полным профаном) взял на себя смелость скомпилировать для любопытных, но ленивых, не желающих читать толстые книжки, некую обобщенную версию истории создания «Повести», основываясь на мнениях М. Приселкова, М. Алешковского и А. Никитина.

Эту компиляцию он ниже представляет читателю, смиренно предваряя ее извинениями в адрес профессионалов-первоисточников этой компиляции, поскольку, чтобы построить целостное здание из авторитетных, но разрозненных мегалитов их трудов, дилетанту невольно пришлось изрядно обколоть у них самые острые углы и залатать зияющие дыры более-менее подходящими по форме камешками своих домыслов.

ВВЕДЕНИЕ

Прежде чем брать быка за рога, полезно вспомнить, о чем вообще идет речь. Хотя выше «Повесть» была названа произведением, она дошла до нас не отдельной самостоятельной библиотечно-архивной единицей, а начальной частью некоторых летописей. У «Повести» нет объективного признака конца, поэтому часто под «Повестью» понимают весь свод летописей, в начало которого она включена. Последнее вероятно и провоцировало историков всех времен считать «Повесть» летописью. Но в историографии все же более типично называть «Повестью» лишь некоторую общую начальную часть ряда летописных сводов. При этом из-за отсутствия в них явно выраженного конца «Повести» у исследователей нет единодушия в отношении места ее завершения. Более того, поскольку в разных сводах начальные части разнятся текстуально, местами весьма значительно, нет не только общепринятого окончания, но и самого текста «Повести» как такового. То, что ныне публикуется под названием «Повесть временных лет», представляет собой либо вариант изложения по той или иной конкретной летописи, либо некое произвольное коллективное обобщение всех известных текстов несколькими поколениями историков, в советское время канонизированное под редакцией академика Д. Лихачева.

Отдельная проблема — само название «Повести». Некоторые летописные своды начинаются со слов (в переводе на современный русский) «Это повести временных лет… откуда пошла Русская земля и кто в Киеве начал княжить раньше…». Таким образом, и это также следует подчеркнуть, свое произведение древний автор сам назвал повестью, то есть литературным произведением, а не летописью, претендуя, так сказать, на лавры писателя, а не историка. Последнее утверждение, конечно, шутка. Но совсем не шутка то, что энциклопедии и учебники истории во все времена упорно считали и продолжают считать до сих пор «Повесть» летописью не только вопреки здравому смыслу, но и игнорируя явно выраженную волю ее автора. В результате в общепринятом названии сохранилось начальное авторское определение произведения как повести, а поместили эту древнюю беллетристику в раздел летописей, что и закрепилось впоследствии традицией.

Эта же традиция считает автором «Повести» иеродьякона киевского Печерского монастыря Нестора (предположительно 1057–1117, хотя обе даты варьируются в пределах нескольких лет) на основании, как считается, его собственного утверждения об авторстве «Повести» в начале некоторых летописей: «Это повести временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского…». После этих слов в какой-то летописи вроде бы сохранилось имя Нестора. Это утверждение печерского монаха, которого принято считать Нестором, как бы оспаривает игумен Михайловского монастыря в Выдубицах, впоследствии епископ переяславский Сильвестр, чьи претензии на авторство также выражаются записью в тексте «Повести» одной из летописей: «Игумен Силивестр… написал книги эти Летописец… в 1116 [году]». Этот заочный спор иеродьякона и игумена традиция разрешила просто: «Повесть» написана Нестором, который трудился над ней до 1113 года, когда захвативший великокняжеский киевский стол Мономах передал «Повесть» в ее, так сказать, «текущем виде» игумену княжьего Выдубицкого монастыря Сильвестру, который за три года отредактировал полученный текст в угоду своему патрону и заказчику.

Таким образом, традиция с самого начала допустила «соавторство» Нестора и Сильвестра. На самом деле картина оказалась гораздо сложнее и запутаннее. Мы не будем следовать логике раскрутки истории создания «Повести» А. Шахматовым, она сама по себе достойна отдельного повествования. Шахматов шел к своим конечным результатам отнюдь не прямым путем. Мы же, спрямив этот путь, будем двигаться из прошлого в будущее, как бы воспроизводя процесс творения «Повести», как его в конце концов реконструировал Шахматов, уделяя при этом должное внимание заслуживающим того взглядам его продолжателей и оппонентов. Если же представится возможность вставить в давний многосторонний спор вокруг истории создания «Повести» новое слово, пусть дилетантское, то… не упускать же ее! Разумеется, вновь со смиренными извинениями перед профессионалами.

КАК НАЧИНАЛОСЬ РУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ

Русское летописание как таковое могло бы начаться почти точно на рубеже тысячелетий благодаря появлению в Киеве княжьей церкви Богородицы, более известной как Десятинная. Эта церковь, освященная в 997 году, то есть через девять лет после официально принятой даты крещения Руси, считается первой на Руси каменной церковью, хотя на самом деле нет доказательств существования до нее каких-либо других церквей, пусть бы и деревянных¹²⁷. Как бы то ни было, на исходе первого тысячелетия нашей эры в только что крещенном Киеве, надо думать под влиянием, чтобы не сказать прямым давлением, очередной новой супруги, Анны Греческой, Владимир Креститель возводит руками пленных корсуньских строителей если и не первую на Руси, то безусловно первую княжью церковь, настоятелем которой становится корсунянин же Анастас. Выбор этой кандидатуры определили не высокий духовный сан Анастаса, не его авторитет в клерикальных кругах или моральные достоинства, а скорее наоборот — так Владимир отблагодарил Анастаса за предательство своих соотечественников, христиан-корсунян, благодаря которому будущему крестителю Руси удалось разграбить Корсунь.

Появление Десятинной церкви, казалось бы, создает предпосылки для начала работы, естественно присущей княжьей церкви, — ведению хроники деяний ее покровителя, великого князя, и всего царствующего дома. Для этого есть все: сама церковь с соответственным статусом; немалая церковная братия, вывезенная из Корсуня и, надо полагать, обладающая требуемой для ведения хроники грамотностью; наконец, достаточное, чтобы не думать о хлебе насущном, гарантированное «материальное обеспечение» в виде десятины, то есть десятой части княжеских доходов, от которой церковь и получила свое народное название. Но нет, не той фигурой оказался Анастас Корсунянин, чтобы организовать русское летописное дело. Да и сам великий князь-каган тоже не тем был озабочен, ох не тем! Кстати, простой, но интересный вопрос: был ли грамотным креститель Руси? Вопрос, конечно, риторический, но ничего удивительного, если бы каким-то образом выяснилось, что не умел читать-писать Креститель¹²⁸. Не за грамотность и приверженность книжному уединению попал он в число равноапостольных святых, равно как и не за скромность поведения, не за христианское человеколюбие.

В общем, не зачалось в Десятинной церкви русское летописание. Максимум, на что хватило тамошней братии, это обязательные синодики. Впрочем, и синодики, возможно, начали вестись не в Десятинной церкви, а в митрополичьем Михайловском монастыре в Выдубицах. Первые из них были записаны вероятно в 1000 году, когда умерли мать и первая жена кагана, он же великий князь. Они не отличались пространностью и выглядели вероятно так же, как потом были увековечены в «Повести»: «преставилась Малфрида»; «преставилась Рогнеда, мать Ярослава». А год спустя, уже в новом тысячелетии от Рождества Христова, еще одна запись все в том же констатирующем синодическом стиле: «преставился Изяслав, отец Брячислава, сын Владимира».

А. Шахматов связывает начало летописания в Киеве с образованием русской митрополии и прибытием в 1037 году в Киев из Византии митрополита Феопемпта, что имело, помимо прочего, два следствия: одно — несомненный исторический факт — постройка Ярославом Мудрым в Киеве Софийского собора в качестве митрополичьей церкви, а второе — смелое предположение Шахматова — появление некой написанной Феопемптом для константинопольской канцелярии краткой исторической справки о стране пребывания, которая и легла в основу первой русской летописи. Историки русского христианства вроде бы справедливо возражают Шахматову, что русская митрополичья кафедра, судя по византийским документам, была утверждена много раньше, еще в конце X века, и связывают ее появление с крещением Руси Владимиром. Формально они вероятно правы, но по существу трудно не согласиться с Шахматовым. Христианство Владимира, пусть даже крестителя и равноапостольного святого, было не просто поверхностным, но как бы «одноразовым». Общее впечатление, что крещение Руси, возведение Десятиной церкви и учреждение русской митрополичьей резиденции в Выдубицком монастыре — это как бы залп христианизации на волне чувств к новой супруге Анне и следствие ее влияния на мужа. Но уже вскоре по мере охлаждения чувств и ослабления влияния Владимир отдаляется и от жены, и от Византии, и от христианства. Похоже, что со смертью византийского митрополита Михаила в 992 году духовные связи с Византией вообще обрываются: В любом случае, ни сам Владимир, ни тем более сановные иностранцы — его протеже корсунянин Анастас и первый русский митрополит сириец Михаил — не были теми людьми, которым оказалось бы по плечу организовать на Руси летописание. Таким человеком мог быть и, судя по всему, стал Ярослав Мудрый, князь известный не просто грамотностью, но знанием греческого языка; не просто любовью к книгам, но постоянным радением о развитии в государстве отечественного книжного дела; не просто уважением к письменному слову, но и вверением ему государственного устроения, «Русской правды».

Однако, соглашаясь с Шахматовым касательно отношений между Киевской Русью и константинопольской патриархией на рубеже тысячелетий, трудно поверить его предположению, что летописное дело начал митрополит Феопемпт некой «справкой» о прошлом Руси. Чем Феопемпт был лучше Михаила? Да и надо иметь в виду, что уже вскоре он оказался во враждебном лагере, в государстве, которое вело войну с Византией; тут уж митрополиту было не до летописаний. Можно возражать Шахматову и по поводу его наименования этой гипотетической первой исторической справки Древнейшим сводом. Нечего еще было «сводить» в то время, никакого исходного материала для летописного «сведения» просто не существовало, хотя бы потому, что элементарно не было на Руси письменности. Более логично было бы связать если еще не начало летописания как такового, то первую, если так можно выразиться, русскую историческо-генеалогическую экспозицию с митрополитом Иларионом, его «Словом о законе и благодати», которое пусть в немногих, но существенных чертах перекликается с генеалогией русских князей, данной в «Повести». А ведь одной из важнейших целей «Повести», объявленной в ее «аннотации», было как раз создание генеалогии первых киевских князей («…кто в Киеве начал княжить раньше»).

Тут полезно обратить внимание на то, что, строго говоря, Иларион был митрополитом незаконно, будучи не должным образом рукоположен церковными иерархами Рима или Константинополя, а волюнтаристски назначен на должность Ярославом Мудрым и послушными ему епископами. Может быть само назначение митрополитом именно Илариона было следствием появления «Слова о законе и благодати», что со стороны князя помимо естественной человеческой реакции на лесть могло также преследовать благородную цель поставить у руля церкви человека, владеющего пером и способного положить начало своей, отечественной литературе. В этом плане чрезвычайно важным моментом представляется также то, что после смерти Ярослава и вынужденной отставки от митрополичьих дел Иларион удаляется не куда-нибудь, а в основанный при его участии Печерский монастырь, то есть именно туда, где вскоре рождается русское летописание. Не с его ли «подачи»?

Как бы то ни было, вряд ли мы ошибемся, если за отправную точку летописания в Киевской Руси примем время правления Ярослава Мудрого. К сожалению, нам неизвестна дата смерти Илариона, и ее невозможно сопоставить с датировками слоев «Повести», выявленных Шахматовым, поэтому личный вклад Илариона в создание летописной основы, которую Шахматов неудачно назвал Древнейшим сводом, остается всего лишь дилетантской гипотезой. Очень осторожно и предположительно можно было бы связать гипотетический исходный текст Илариона с 1061 годом, когда, по мнению А. Шахматова, заканчиваются приписки к первоначальному тексту его Древнейшего свода, или 1070 годом, которым М. Алешковский датирует появление Начальной летописи. Впрочем, последняя дата весьма близка к 1073 году, когда, по Шахматову, принимает свой окончательный вид Древнейший свод. Эту окончательную первую редакцию «Повести» А. Шахматов присваивает монаху, а затем и игумену Печерского монастыря Никону.

Ревностный и даже фанатичный христианин, соратник создателя Печерского монастыря Антония, известность Никон получил склонением к пострижению в монахи многих известных людей своего времени, среди которых были два будущих игумена Печерского монастыря, Варлаам и Феодосий, а также некто Ефрем, который на беду Никона оказался приближенным княжащего в то время в Киеве Изяслава. Не испугавшись великокняжеского гнева, Никон отказался расстричь Ефрема и вернуть его в мир, вследствие чего был вы

нужден в 1061 году бежать в Тмутаракань, где основал монастырь по образцу киевского Печерского. После изгнания Изяслава киевлянами в 1068 году Никон возвратился в Киев, но вновь поссорился с великим князем, на сей раз Святославом, и в 1073 году повторно удалился в Тмутаракань. Там он отсиживался до смерти Святополка с Изяславом, чтобы окончательно вернуться в столицу и стать со временем игуменом Печерского монастыря (с 1077 по 1088 годы).

А. Шахматов связал окончательную редакцию Древнейшего свода с Никоном, потому что первые известия из тмутараканского княжества в «Повести» синхронны его добровольной тмутараканской «ссылке». Тонкое наблюдение Шахматова и весьма убедительный аргумент! Но тем не менее остается вопрос из области психологии: вяжется ли деятельный, неуживчивый характер Никона, каким мы его знаем, с образом книжника-летописца, корпящего над рукописями при свете лампады? Пожалуй, не очень. Можно еще представить себе Никона наскоро набрасывающим какие-то дневниковые записи, но не более того; или рассказчиком о своих похождениях в кругу монастырской братии, но не писателем. Вряд ли Никон был автором редакции 1073 года еще и потому, что именно весной этого года он, бросив все, в спешке покидает Киев. Трудно поверить в такое совпадение, что как раз к моменту неожиданного скоропостижного бегства оказался законченным большой труд сведения новой редакции Древнейшего свода. Более вероятно, что его устные рассказы записывались монахами и, возможно, вместе с отдельными заметками откладывались в монастырских анналах, а после бегства Никона итог его вкладу подвел кто-то другой, остававшийся в монастыре. Если учесть, что примерно в это же время в Печерском монастыре появляется новый послушник Нестор, то можно допустить, что именно ему на период послушания была поручена эта черновая кропотливая работа, втянувшая в писательский труд будущего автора «Повести». Но и это всего лишь предположение.

Вопреки аргументации Шахматова, в целом поддержанной М. Приселковым, М. Алешковский игнорирует Никона как летописца, впрочем, не предлагая никаких альтернатив. Но в пользу позиции Алешковского и против признания Никона автором летописного свода говорит тот факт, что по хронологии Шахматова нет редакций Древнейшего свода, попадающих на одиннадцать лет игуменства Никона. Так что скорее всего в том, что рассказы или записки Никона попали в «Повесть», причем может быть уже после его смерти, не было личной заслуги Никона ни как летописца, ни как игумена.

В ином отношении к «Повести» стоит следующий пастырь Киево-Печерского монастыря Иван (Иоанн). Именно в игуменство Ивана (с 1088 по 1103 годы) в монастыре начинается нечто похожее на нормальное летописание, то есть последовательная фиксация важнейших событий с по возможности точным указанием времени и места. И еще, к 1093 году, то есть пятому году игуменства Ивана, А. Шахматов приурочивает появление следующего летописного свода, названного им Начальным, на сей раз более обоснованно, чем в случае со «сводом» Древнейшим. Как будто, став во главе монастыря, Иван начал работу по сбору и подведению итогов всего, что сделали его предшественники, которая в завершенном виде вылилась в Начальный свод, и в то же время поставил на «научную» основу дальнейшее летописание в монастыре. Мы не знаем, писал ли Иван сам, как не знаем и того, оставляли ли игуменские обязанности время для такой работы. Кроме того, надо принять во внимание, что, по мнению Алешковского, с начала 90-х годов начал свою работу Нестор. Учитывая все вышесказанное и оставаясь в рамках традиции, можно предположить, что, став игуменом, Иван нашел подходящего человека, уже имевшего опыт работы с монастырскими рукописями, все того же монаха Нестора, и поручил ему летописание, создав для этой деятельности максимум условий и курируя ее до самой своей смерти. Если это действительно было так, то Нестор вполне оправдал доверие игумена Ивана.

Но было ли так? Как справедливо возражает А. Никитин, все больше открывается косвенных аргументов в пользу того, что даже внутри Печерского монастыря работал не один летописец, а несколько, и число их со временем возрастало. При этом они как бы конкурировали между собой и освещали события с различными пристрастиями, ориентируясь на тех или иных конкретных князей и разные княжеские генеалогические ветви, поочередно берущие верх в непрестанной борьбе за великокняжеский стол и лучшие уделы. Кроме того, Печерский монастырь, хотя он и общепризнан как колыбель русского летописания, монополией на это богоугодное дело не обладал. А. Никитин полагает, что независимое летописание все же велось в Десятинной церкви; Д. Лихачев настаивает на привилегии в летописании для митрополичьего Софийского собора; М. Алешковский вводит в круг летопишущих храмов киевский Андреевский монастырь; наконец, никто не отрицает принадлежность этому кругу Михайловского монастыря в Выдубицах под Киевом, вопрос скорее в том, когда состоялось его приобщение к этому кругу.

Таким образом, летописи писались до Нестора, правда недолго — вся донесторова летописная традиция насчитывала не более трех-четырех десятков лет. Писались они, безусловно, и во времена Нестора, но независимо от него и, вероятно, не в одном месте и не «в одном экземпляре», как традиционно считалось. Здесь следует сразу оговориться, что вид этих летописей отличался от того, в котором мы их сегодня встречаем в «Повести». В частности, в них практически не было дат. Ничего удивительного, записи делались монахами, которые вели в целом затворническую жизнь, мало общаясь с миром, да и средства коммуникации в те времена были не те, что ныне. Новости попадали к монахам главным образом от «калик перехожих», которые изредка забредали в монастыри и рассказывали, что творится в миру, причем в основном по рассказам других странников, которых встречали по пути. Понятно, что такие «новости» изначально оказывались не только устаревшими, но и изрядно испорченными многократными пересказами. Иногда в монастыри попадала более оперативная и точная информация через княжеское окружение, но и в этом случае она не избегала субъективного изложения и личностных оценок. В результате одни и те же события в разных летописях излагались по-разному, а их датировка носила приблизительный и относительный характер: «во времена Святополка» или просто «в те же времена», «в тот же год» и тому подобное, причем «тот же» год мог оказаться не годом события, а годом его внесения в летопись. Правда, эпизодически, когда очевидцем события случайно становился сам летописец или его непосредственный информатор, в летописях появлялись абсолютные даты. Редкий пример того — довольно точная хронология тмутараканских событий по личным наблюдениям грамотного монаха Никона. В целом же летописи представляли собой разрозненные мало связанные между собой записи, сделанные в разное время разными писцами, в подавляющем большинстве по чужим рассказам, так называемому «припоминанию». Когда материала накапливалось много, объективно вставала проблема его «сведения». Традиция первым сводчиком считает Нестора, хотя первое упорядочение летописей в некий свод, как уже говорилось выше, сделал, скорее всего, игумен Иван. Или все же Нестор, пусть даже по инициативе и при кураторстве игумена?

ЧТО НА САМОМ ДЕЛЕ НАПИСАЛ НЕСТОР

Если монах Печерского монастыря Нестор лишь предполагается в качестве наиболее вероятного автора и сводчика «Повести», то его вклад в агиографию общепризнан. Перу Нестора принадлежат «Сказание о том, почему монастырь был прозван Печерским», «Житие Феодосия Печерского», «Слово о перенесении мощей святого преподобного отца нашего Феодосия Печерского» и «Чтение о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба». Вполне возможно, что им были написаны и другие затерявшиеся в веках произведения. Существенно, что, как и в случае с «Повестью», во всех дошедших до нас произведениях на своем авторстве Нестор настаивает самолично в начале самих текстов, а зачастую находит повод упомянуть себя как автора и в конце.

В связанных с именем Нестора произведениях давно отмечена некоторая путаница. Например, в «Житии Феодосия

Печерского» Нестор говорит о себе, что он был пострижен при игумене Стефане (игуменствовал в Печерском монастыре с 1074 по 1078 годы) и якобы им же был возведен в дьяконский сан. Но в «Сказании о том, почему монастырь был прозван Печерским», вошедшим в «Повесть», автор утверждает, что принял постриг семнадцатилетним юнцом от самого Феодосия. Кроме того, А. Никитин утверждает, что во всех сохранившихся текстах «Повести» автор называет себя не Нестором, как принято считать, а Нестером. Все это, а в еще большей степени то, что одни и те же события в «Повести» и присваиваемой Нестору агиографии описаны по-разному и разным языком, заставили многих исследователей «Повести», в том числе Никитина, считать Нестора-летописца и Нестора-агиографа разными лицами. Вопрос об их идентичности до сих пор остается дискуссионным.

Разум неохотно воспринимает возможность одновременного сосуществования в Печерском монастыре двух Несторов-писателей. Хочется думать, что, если бы это было так, монастырская братия во избежание ежедневной путаницы придумала бы способ различать тезок, и они вошли бы в историю хотя бы под разными прозвищами. Отсутствие таковых все же заставляет склониться к мнению, что Нестор был в то время в Печерском монастыре один. А что касается разного и разноязыкого изложения одним и тем же Нестором одних и тех же эпизодов в разных произведениях, то сторонники его авторства отчасти объясняют это талантом Нестора, свободно варьирующего стиль и язык в зависимости от жанра произведения, а отчасти винят в том переписчиков, которые в течение нескольких веков «портили» авторский текст.

Хотя, конечно же, переписчики действительно внесли свой немалый «вклад» в дошедшие до современности древние тексты, все же не стоит все сваливать на них одних. Лучше подумаем, что же все-таки написал Нестор? То есть мы вновь возвращаемся к сакраментальному вопросу: где же кончалась «Повесть» и каков был ее изначальный текст? Поскольку у нас нет оснований считать, что Нестор бессовестно присвоил себе чужие творения, будем исходить из того, что он действительно является автором всего, что ему приписывается, включая «Повесть». Но вот что представляла собой «Повесть», вышедшая из-под его пера? Прежде чем ответить на этот вопрос, взглянем попристальнее на самого Нестора и достоверно написанные им произведения.

Автор «Жития Нестора летописца Печерского» характеризует Нестора «больше всего неизреченным смирением, ибо всюду, смиряя себя, называет себя недостойным, грубым, невеждой, исполненным множества грехов». В этой характеристике имеется откровенное противоречие: если Нестор всюду сам себя называет недостойным, грешным и так далее, то смирение, о котором сам смиренный кричит на каждом углу, никак нельзя назвать «неизреченным». Более того, такое «смирение» больше смахивает, извините, на показное. И действительно, читая Нестора, трудно отделаться от ощущения, что был преподобный слегка грешен — обуян грехом гордыни. В отличие от прочих собратьев по летописному цеху, скромно вложивших свою лепту в общий труд и ушедших безымянными в мир иной, Нестор не упускал случая вписать свое имя в историю, то есть, в прямом смысле, в свои произведения, причем для надежности, и в начале их, и в конце. И не только имя. И свою смекалистость он любил подчеркнуть, и рвение в богоугодных делах¹²⁹, а называя себя недостойным и грешным, просто следовал традиции писательства своего времени. Вспомним, в «Хронике Георгия мниха» автор, монах (мних) Георгий, всячески уничижая себя, представляется как амартол, то есть грешник, отчего саму хронику часто называют «Хроникой Амартола», а то и просто «Амартолом». Но ведь именно из этой хроники (в варианте переводного «Хронографа по великому изложению») Нестор переписал значительную часть «Повести»! А в числе прочего позаимствовал благопристойный, но надежный повод представить себя читателю под маской показного смирения.

Что касается агиографических текстов Нестора, то, оставляя их подробный лингвистический и стилистический анализ профессиональным литературоведам, могу лишь по-дилетантски отметить неуемную фантазию автора и его приверженность прямой речи¹³⁰. Язык агиографии Нестора прост и лаконичен. Ничего общего с поэтичной звучностью «Слова о полку Игореве», никаких ярких красок, метафор или обобщений. Из-за отсутствия цитат и описательных отступлений даже невольно закрадывается сомнение в начитанности и широкой эрудиции Нестора, которые ему вменяет традиция. На самом деле начитанность и эрудицию ему заменяет фантазия, я бы сказал недюжинная и действительно талантливая фантазия, обессмертившая «повести» и «жития» Нестора, но, конечно же совершенно неуместная в летописании, как мы таковое понимаем сегодня.

В 8 абзацах «Слова о перенесении мощей Феодосия Печерского» (без приложения «О проречении святого») Нестор 12 раз прибегает к прямой речи¹³¹, а в «Сказании о прозвании Печерского монастыря» прямая речь встречается более сотни раз! Она у Нестора настолько часта и органична, что невольно начинаешь сомневаться, не было ли в распоряжении автора подробных стенограмм? Разумеется, не было. Не из стенограмм, а все из той же неудержимой фантазии рождал писательский дар Нестора бурные потоки прямых речей и бойкие диалоги персонажей.

М. Алешковский выявляет у автора «Повести» убежденность, кстати, тоже заимствованную у «Амартола», что все приметы предвещают нечто недоброе, и такие приметы регулярно встречаются по тексту «Повести», сопровождаемые назидательными примерами печальных событий, оправдывающих такой взгляд автора. Между тем, у Нестора-агиографа вообще не упоминаются никакие приметы, а их предполагаемые печальные следствия откровенно диссонировали бы с общим оптимистическим настроем его агиографии.

Так все-таки писал Нестор летописи или нет? Удивительно, но далеко не во всем согласные между собой касательно «Повести» М. Приселков с М. Алешковским и даже практически ни в чем не согласный с ними обоими А. Никитин проявляют полное единодушие в признании Нестора летописцем! Причем никто из них не делает никаких оговорок о своем понятии «летописец» применительно к Нестору.

Аргументируя свое признание, Никитин замечает, что в «Киево-Печерском патерике»¹³² Нестор пять раз упоминается именно как летописец. Правда, он забывает уточнить, что все эти упоминания принадлежат либо самому Нестору, либо его агиографу, который добросовестно ссылается на… те же самые собственные заявления предполагаемого летописца. Разумеется, агиограф не подвергает сомнению слова преподобного объекта агиографии, да и не было у него причин сомневаться в очевидном. По понятиям того времени Нестор безусловно был летописцем, ибо тогда агиография считалась летописанием, а в церковной среде, к которой принадлежали и Нестор, и его агиограф, — еще и важнейшей его составной частью.

О понимании летописания в те времена и роли в нем персонально Нестора очень выразительно говорит «Житие Антония» (цитирую по Киево-Печерскому патерику): «Но о чудесах, хотя и не всех, например о честной кончине преподобного [Антония], мы будем повествовать со слов блаженного епископа Симона и сотрудника его Поликарпа; свидетельство же подвигов и скорбей, которые претерпел преподобный Антоний, предоставим Нестору летописцу». То есть, за всю официальную фактическую сторону дела, процессуально необходимую для канонизации святого, отвечают Симон с Поликарпом — иерархи, облаченные соответствующими саном и правом официально засвидетельствовать святость, а составление неформального, но также необходимого для канонизации жития святого, то есть описание его подвигов и скорбей, про которые толком ничего не известно, предоставляется Нестору — этот за словом в карман не полезет, опишет в лучшем виде все, что было… или не было, но должно было быть — на то и летописец! Безусловно, с точки зрения авторов патерика, как и его собственного агиографа, Нестор был летописцем. Но можем ли мы, на тех же самых основаниях и с теми же ссылками на Печерский патерик, считать его летописцем с позиций сегодняшнего дня? Да простит меня Никитин, конечно нет.

А теперь взглянем на проблему с другой стороны с учетом того, что мы знаем о Несторе. Как и в случае с Никоном, не могу его представить корпящим над сведением летописей, кропотливо приводящим в порядок чужие записи! Не к тому лежала душа безусловно талантливого писателя своего времени; вообще не лежала она, а рвалась в полет на крыльях фантазии. Нет, не вяжется с Нестором летописание (не агиография, а именно летописание в нашем нынешнем понимании)! Не летописать бы ему, добросовестно и методично фиксируя мелкие события, не сводить бы чужие скучные записки, а… творить бы, повествуя о подвигах и скорбях, писать повести о тяжелых годинах народа, а также героях, преодолевших все невзгоды, или святых, не склонившихся перед всяческими гонениями. Да-да, именно, повести! И если бы Нестор писал такую повесть о «временных летах», то он написал бы…

И вот тут-то самое время сделать одно маленькое допущение, после чего все или, по крайней мере, абсолютное большинство сомнений по поводу авторства Нестора в отношении «Повести» отпадут сами собой. Надо всего лишь допустить, что Нестор под названием «Повесть временных лет» написал не всю «Повесть», как ее принято расширенно понимать в наше время, а только самое-самое ее начало, основу так называемой недатированной части, и написал ее «в своем стиле» как повесть о подвигах князей и скорбях народных — литературное произведение на историко-патриотическую тему. Основой произведения стал так называемый «Хронограф по великому изложению» — краткая болгарская компиляция двух греческих хроник Иоанна Малалы и Георгия Амартола, по-видимому единственный доступный Нестору перевод византийских хроник на древнецерковнославянский язык. На канву, заданную хронографом, легли местные дружинные предания и народные сказки, сдобренные плодами авторской фантазии. Не забыто было и представление самого себя в начале повести. Много позже при очередном сведении летописей без всякого участия Нестора эта повесть была предпослана собственно летописному тексту, который до того много десятилетий писали, переписывали и сводили другие летописцы совершенно независимо от Нестора и «Повести». Так уж случилось, что в некоторых сведенных текстах сохранилось, не затерялось в длинной череде веков представление автора, сперва имевшее отношение всего лишь к начальному компоненту свода, действительно написанному Нестором, но которое после сведения не введенными в курс дела читателями уже воспринималось как относящееся ко всей летописи. При таком предположении все эпизоды с разночтениями и разноязычием в «Повести» и агиографии Нестора естественно объясняются тем, что автором этих эпизодов в «Повести» был вовсе не Нестор, а совершенно другие, «настоящие» летописцы.

Любопытно, что М. Алешковский, признавший Нестора автором «Повести», все же интуитивно угадывал несоответствие характеров автора и приписываемого ему огромного труда: «Свободно автор [Нестор] чувствует себя только в пределах истории, современность же сковывает его творческие возможности, делает его кругозор более узким, заставляет составлять ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи, и поэтому историки вынуждены теперь выдвигать одно предположение за другим по поводу тех или иных фактов, лишь упомянутых, но не объясненных». На самом деле вместо одного за другим многих предположений в подавляющем большинстве случаев достаточно одного: Нестор тут вообще ни при чем; все эти «ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи» сделаны разными писцами по различным поводам без всякой связи друг с другом.

Что же тогда представляла собой оригинальная повесть Нестора, это литературное изложение «временных лет» — преданий давних времен и мифических долетописных событий? Скорее всего, как и другие произведения Нестора, была она невелика по объему, но содержательно насыщена и включала, вероятно, следующее.

Краткий пересказ по имевшемуся в его распоряжении хронографу мировой истории от самого потопа Нестор дополнил историей древних словен, которых он считал своими предками. По Нестору, история словен началась на Дунае, в Норике, куда им принес свет христианской веры сам ап. Павел. Там же, в соседней с Нориком Моравии, усилиями Кирилла и Мефодия словене-христиане обрели свою грамоту, которую Нестор соответственно назвал словенской. Развивая историю предков словен, Нестор умозрительно сконструировал картину их расселения на основании западнославянских легенд и собственных домыслов о причинах такого расселения. Картина, правда, получилась не очень вразумительная, зато всеобъемлющая.

По ходу дела Нестор густо наполнил свою повесть легендами и мифами. Помимо предания о словенской грамоте он внес в «Повесть» также предание об эпониме Кие, который, однако, еще не князь «в роде своем», а всего лишь то ли перевозчик, то ли ловчий. Он же вероятный автор легенды о хазарской дани.

Следуя «Слову о Законе и Благодати» митрополита Илариона, первым киевским князем Нестор считал Игоря Старого, про которого однако не знал ничего кроме предания о лютой казни зарвавшегося князя древлянами, источником которого, впрочем, могла быть не народная память, а перевод или пересказ «Истории» Льва Диакона. Это предание удачно потянуло за собой сразу несколько легенд о мести Ольги древлянам, причем все легенды нашли свое место в «Повести», последовательно и логично выстроенные Нестором в целую череду жестоких издевательств ненасытно кровожадной княгини над бедолагами древлянами. Тема хитрости и мстительности Ольги нашла естественное продолжение в описании ее реального путешествии в Константинополь — факта, как известно, подтвержденного «с противоположной стороны» Константином Багрянородным. Но сухое протокольное изложение визита у Багрянородного Нестор расцветил местной легендой о том, как княгиня обвела вокруг пальца воспылавшего страстью, но недалекого царя и дополнил мстительным обещанием Ольги промурыжить того в устье Почайны столько же, сколько ее. продержали перед аудиенцией в гавани Константинополя. Правда, последняя угроза осталась невыполненной, поскольку Константин так и не удосужился навестить крестницу¹³³.

Фольклорность образа и деяний Святослава у Нестора естественно дополнена народной, сказкой о неком киевском отроке, который для спасения родного города переплыл Днепр под стрелами врагов. Поскольку Нестор писал не летопись, а повесть, то не стоит удивляться, что в этом сказочном эпизоде отрок почему-то знает язык впервые (!) появившихся под стенами Киева печенегов. В сказочной истории княжения Святослава даже «фактическая» сторона не обошлась без расхожей легенды о чаше, сделанной врагом из черепа побежденного обстоятельствами героя. В целом же Святослав нарисован в «Повести» с явной симпатией, чего не скажешь о его матери¹³⁴.

В «историческую» канву княжения Владимира у Нестора легла переделка пары несколько различавшихся, но более-менее удачно объединенных болгарских сказаний о выборе веры князем Борисом, к которым примкнули корсунская легенда о крещении Владимира, и, предположительно, ныне утерянное «Сказание о крещении Русской земли и истреблении идолов». Исторические предания расцвечены двумя сказками. В первой, явно перепевающей библейский мотив борьбы Давида с Голиафом, юный кожемяка побеждает в единоборстве богатыря-печенежина. В другой, «о киселе и сыте», на сей раз безусловно народной, изголодавшиеся, но не утерявшие изворотливости белгородцы обманывают осадивших город печенегов.

На княжение Святополка попадает миф об убиении «окаянным князем» своих братьев. Однако здесь авторство Нестора остается под вопросом ввиду ряда несоответствий текста «Повести» Нестерову «Чтению о житии Бориса и Глеба». Весьма характерно, что ко времени Святополка сказки, мифы и легенды уже начинают исчезать из «Повести», а мифов, связанных с Ярославом Мудрым, в ней вовсе нет¹³⁵. Отчасти это связано с тем, что времена Святополка и Ярослава еще не ушли во тьму веков и они пока еще персонажи исторические, а не мифические; а отчасти потому, что на Руси вообще кончается эра мифов, легенд и преданий, и начинается пора летописания, где, как это ни парадоксально, «летописцу» Нестору уже нет места.

ЧТО ЗА НЕСТОРА ДОПИСЫВАЛИ ПОТОМ

Итак, в ворохах летописных материалов, которые по гипотетическому приказу Мономаха были переданы из Печерского монастыря в Выдубицкий, вероятно была и написанная рукой Нестора «Повесть». Остальную массу этих материалов — собственно летописные заметки и, даже возможно, частичные своды — написали другие чернецы, истинные русские летописцы. Что же со всем этим богатством сделал Сильвестр? Как минимум, собрал материал и скомпоновал свой «летописец», сделав «повесть» Нестора общим введением. Надо полагать, при компоновке пришлось весь материал переписать, что и дало Сильвестру основание для утверждения, что он «написал книги эти Летописец…». Это как минимум. А как максимум?

М. Алешковский считает, что Сильвестр как автор «второй редакции» ничего не добавил в «Повесть», а только урезал статьи последних лет, выбросив все, что так или иначе чернило Мономаха. Кроме того, Алешковский допускает, что именно Сильвестр произвел общее хронометрирование текста и расставил в «в «Повести»» годовые маркеры. А. Никитин однако уверен, что сквозное хронометрирование было проведено много позже, не ранее конца XII века. Он же справедливо акцентирует незаслуженно обойденный вниманием факт, что Сильвестр заявляет права авторства не на «Повесть», а на некий «летописец», который Никитин считает утерянным. Последнее странно: «летописец» утерян, а авторская заявка на него сохранилась… в другом произведении. Не вяжется как-то.

Между тем, принятое выше допущение об истинном характере и объеме «Повести» Нестора позволяет и в этом случае найти разумное объяснение. Оно заключается в том, что Сильвестр редактировал, а возможно, что и сводил из нескольких летописей, полученных из Печерского монастыря, именно «летописец», то есть целостную летопись, доводя ее, возможно с вменяемыми ему правками, до времени правления Мономаха. Нельзя исключить, что при этом он расставил в тексте годовые маркеры, хотя доказательств этого у нас нет. Зато весьма вероятно, что именно им в начало скомпонованного «летописца» была вставлена в качестве хорошего зачина «Повесть» Нестора. Если это так, то скорее всего самому Сильвестру, когда он вставлял «Повесть» в начало своего «летописца», честно сохраняя имя Нестора как автора этого отрывка, в голову не пришло, что потомки на основании этого из порядочности не убранного им представления автора введения весь скомпонованный Сильвестром «летописец» назовут «Повестью временных лет» и припишут Нестору!

Мы же, чтобы восстановить историческую справедливость и не путаться в терминах, будем в дальнейшем называть «Повестью Нестора» только то, что, по ранее высказанному предположению, написал сам Нестор, то есть самое начало традиционной «Повести», ее мифологическую часть, а предположительный свод летописей Сильвестра будем именовать «Летописцем Сильвестра». Тогда «Повесть Нестора», дополненная более поздними вставками, заканчивается где-то в начале XI века с началом настоящего летописания, и соответственно примерно с этого же времени начинается «Летописец Сильвестра», чье окончание определяется более точно — 1116 год.

Дальнейшая судьба сильвестрова «Летописца», традиционно именуемого «второй редакцией» «Повести», не отличается ясностью и прозрачностью. Время появления и авторство «третьей редакции» «Повести» остаются предметом спора. Однако, ясно одно: где бы и когда бы ни появилась «третья редакция», «Повесть Нестора» была объединена с собственно летописью, «Летописцем Сильвестра», до того. Можно, что и делает А. Никитин, оспаривать действительно не очевидное утверждение М. Алешковского об авторстве «третьей редакции» некого новгородского попа Василия, но нельзя игнорировать целый комплекс весьма убедительных аргументов Алешковского в пользу времени и места появления «третьей редакции», ее новгородского источника, а также содержания внесенных в нее изменений и добавлений. Для нас важно, что эти изменения и добавления коснулись как «Повести Нестора», так и «Летописца Сильвестра». Именно это заставляет предполагать объединение обоих компонентов еще во «второй редакции» и считать наиболее вероятным объединителем игумена Сильвестра.

В отличие от авторов двух первых редакций традиция не узаконила личность автора третьей, а предположения М. Алешковского действительно слишком спорны, чтобы их безоговорочно принять. Поэтому в дальнейшем мы будем условно называть неизвестного автора «третьей редакции» неким гипотетическим Автором-3, в общем не исключая, что им мог быть поп Василий Алешковского, но и не настаивая на этом. Зато уже с куда меньшей долей условности мы примем трудно опровергаемые выводы Алешковского, что Автор-3 принадлежал к окружению новгородского князя Мстислава, сына Мономаха, и что эта редакция появилась в киевском Андреевском монастыре в 1118 или 1119 году, то есть после того как Мстислав перебрался в Киев¹³⁶.

Итак, мы исходим из того, что Автор-3 существенно переработал не только «Летописец Сильвестра», но и «Повесть Нестора». «Летописец» пополнился новыми сведениями, главным образом новгородскими, и историей ослепления Василька Теребовльского; некоторые его статьи были сокращены, другие дополнены; ряд материалов подвергся тасовке. Но еще большим оказался вклад Автора-3 в несторову «Повесть», едва ли не большим, чем вклад самого Нестора. После переработки Автором-3 мифологическая часть «Повести» по объему выросла в несколько раз, причем переработка «Повести Нестора» шла сразу по нескольким направлениям.

Во-первых, Автор-3, располагая более полным текстом «Хроники Амартола», существенно пополнил географию Нестора, расширив краткие цитаты из «Хронографа». Его географические экскурсы затронули как дальние страны, так и «ближнее зарубежье». В частности заметно расширился перечень славянских племен: в нем появились отсутствовавшие у Нестора дулебы, уличи, тиверцы, радимичи и вятичи. Но не только «Амартол» послужил Автору-3 источником географической информации. От участников походов 1116 года на Дунай киевлянам стало известно о существовании тезки их города, дунайского Киевца, и перевозчик или охотник Нестора превратился в «князя» Кия, сходившего «к царю» и оставившего после себя городок на Дунае. Царь, то есть византийский император, в данном случае остался безымянным, так как «Амартол» не удостоил вниманием «похождения Кия» вследствие мифичности «князя». Но для Автора-3 это не стало препятствием, поскольку смелостью фантазии он ничуть не уступал предшественнику, а размахом даже превосходил его настолько же, насколько цитируемая им «Хроника Амартола» была полнее единственно доступного Нестору «Хронографа». Кроме того, в отличие от затворника Нестора Автор-3 возможно сам немало попутешествовал. Ареал путешествий, гипотетически приписываемых ему М. Алешковским, весьма широк: в него помимо Новгорода и Киева вошли Ладога, Галиция с Волынью и даже Польша.

Во-вторых, Автор-3 ввел в «Повесть» договоры Олега и Игоря с греками. Откуда он их взял и что это были за договоры, — это отдельный серьезный вопрос, далеко выходящий за рамки настоящей компиляции, хотя вернуться к нему у нас еще будет повод. Но благодаря этим договорам¹³⁷произошло то, чего не могли предусмотреть ни Нестор, ни Сильвестр: мифическая часть «Повести», которую никто до Автора-3 и не пытался выдавать за летопись ввиду ее очевидной сказочности, вдруг обрела летописные черты на якобы документальной основе (как же, вот они, настоящие юридические документы!). С этого момента благодаря Автору-3 русская историческая мифология начала превращаться в русскую мифическую историю.

В-третьих, работая в Андреевском монастыре, само сооружение которого отразило пришедшую в начале XII века из Византии на Русь моду на ап. Андрея, Автор-3 ввел в «Повесть» путешествие по Руси «своего» святого, Андрея Первозванного, направив его в Рим через Киев и Новгород, то есть, пользуясь современной поговоркой, «в Малаховку через Владивосток». Соответственно, он же, вероятный выходец из Новгорода, отодвинул в далекое прошлое реалию своего времени — «путь из варяг в греки», чтобы по нему прогнать апостола через родные новгородские края. А потом с легкой руки Автора-3 по этому пути, да и всей «Повести», начали гулять варяги. Заметим, что у Автора-3 варяги — не обязательно скандинавы, а в более широком плане западноевропейцы или даже скорее христиане-католики, и отношение к ним Автора-3 гораздо более лояльное, чем у Нестора¹³⁸. Соответственно смещаются акценты «Повести». Теперь свет истинной веры восточным славянам несет не ап. Павел, косвенно через их западных собратьев Норика и Иллирии, а лично ап. Андрей и непосредственно на Киевщине да Новгордчине, причем Андрей Первозванный — брат основателя римской церкви ап. Петра — свой окольный путь держит все-таки в Рим, благо туда, как известно, ведут все дороги. Вследствие варяжско-римской ориентации Автора-3 первая мифическая «соборная» церковь св. Ильи из «списка с договора Игоря с греками» появляется на Руси как церковь варяжская, «так как много было христиан-варягов». Первыми страдальцами за христианскую веру на киевской земле задолго до первых русских святых Бориса и Глеба также оказываются два варяга, отец и сын, замученные местными язычниками. Наконец, даже первый русский инок, впоследствии св. Антоний, как бы перенимает духовную эстафету не только от греческого Афона (Святой Горы), где он принимает постриг, но одновременно и от варягов через приобщение к вырытой теми «малой пещерке» в Берестове¹³⁹.

В-четвертых, в контексте «варяжского нашествия» на «Повесть» и учитывая его новгородское происхождение, Автор-3 вполне мог оказаться создателем легенды о призвании князей, которая потянула за собой в «Повесть» также миф об Аскольде с Диром и целый комплекс мифов о Вещем Олеге.

В целом, пожалуй, Автора-3 можно назвать величайшим фальсификатором истории Киевской Руси. Если поверить М. Алешковскому, то этим великим фальсификатором был поп Василий. Вот только боюсь, слишком много приписывает Алешковский своему попу. Этот шустрый батюшка один махом наворотил больше, чем до него десятилетиями вымучивала целая когорта летописцев вкупе с выдающимся фантастом своего времени и вследствие этого тоже невольным фальсификатором Нестором. Не по Сеньке шапка! Но мы уже договорились, что Автор-3 у нас — имя условное. За ним может скрываться другая когорта или даже целый легион летописцев, да еще как минимум один выдающийся средневековый фантаст. Без него нам никак не обойтись, ибо «Повесть», особенно ее начальная часть, восходящая к «Повести Нестора», представляет собой такое нагромождение мифов и легенд, фантастики и чудес, ошибок и недоразумений, которое превышает возможности одного человека, даже невероятно талантливого, будь то Нестор или неизвестный Автор-3.

Выделение исторических слоев «Повести» и выявление авторов тех или иных ее компонентов остается одной из постоянных проблем, терзающих историков и терзаемых историками. Какие только критерии не шли в ход: и чисто внутренние сопоставления противоречий отдельных частей «Повести», и их хронометрический контроль, и сквозной лингвистический анализ, и сопоставления с другими историческими произведениями, как отечественными, так и иностранными. К этому перечню можно добавить еще один неожиданный критерий для разделения компонентов «Повести Нестора» и творчества Автора-3 — подборку курьезов в тексте «Повести».

Как уже отмечалось выше, Нестор за листажом не гнался. Его произведения невелики по объему, написаны ясным лаконичным языком и, можно сказать, не содержат ничего лишнего, необязательного. Зато все, что написано, даже откровенные фантазии, тщательно продумано, взвешено и сбалансировано. У Нестора практически нет внутренних несоответствий и явных нестыковок. Зато их полным полно у Автора-3, для которого вообще характерна некоторая «безалаберность», которая, впрочем, отчасти может являться следствием того, что за абстрактным Автором-3 стояли несколько реальных авторов.

У собственно Нестора бросается в глаза только один уже отмеченный выше явный ляп об отроке, знавшем печенежский язык, хотя печенеги впервые появились под Киевом. Более того, у этого отрока под рукой даже оказалась печенежская уздечка, которой он размахивал, пока бежал к Днепру через вражеское становище. Но здесь у Нестора есть возможность оправдания. Давно отмечено, что вся легенда об освобождении Киева от печенежской осады в «Повести» представляет собой совмещение двух преданий, в одном из которых город спасает воевода Претич, а в другой — забежавший из Болгарии домой Святослав. Вследствие явной противоречивости двух вариантов у них должны быть разные источники, и следовательно у Нестора здесь был соавтор, за счет которого можно списать эту несуразицу.

Тексты же Автора-3 буквально напичканы нелепицами и курьезами. Мы не будем трогать глобальные проблемы расхождения утверждений Автора-3 с теми данными, которыми располагает современная археология: (1) что Рюрик с братьями призываются в 862 году в несуществующий еще Новгород; (2) что в IX веке нет самого Киева, который поочередно захватывают Аскольд с Диром и Вещий Олег; (3) что точно также нет еще Чернигова, Переяславля, Ростова и Любеча, для которых Вещий Олег берет дань с греков; (4) что путь «из варяг в греки» начинает функционировать спустя почти полвека после того, как по нему проходят Аскольд и Дир, не говоря уже об ап. Андрее. Это перечень можно продолжить, но мы здесь уделим внимание не менее многочисленным и более интересным для нас собственным внутренним нестыковкам в текстах Автора-3, а затем и противоречиям его фантазий фантазиям Нестора.

Сплошная неразбериха у Автора-3 начинается прямо с призвания князей. Совершенно неясно, что за варяги взимали дань с чуди, мери, словен и кривичей. Единственное, что нам сообщает о них Автор-3, это то, что варяги эти «из заморья», куда их и прогоняют. Однако что за заморье? Кто прогоняет? Можно лишь предполагать, что действующие лица — те самые, которые затем обращаются со знаменитой просьбой «прийти, княжить и владеть» ими к заморской руси. Но к руси, оказывается, обращается… сама русь вкупе с чудью, словенами и кривичами.

Аскольд и Дир сначала представлены Автором-3 как «не родственники, а бояре» Рюрика. Однако Олег, придя в Киев, зовет их на встречу как родичей: «мы… от Олега и княжича Игоря. Придите к нам, к родичам своим». И тут же Олег убивает «родичей», поскольку они, дескать, «не княжеского рода» (веское основание убивать!). Но раз Аскольд с Диром — родичи Игоря и Олега, но они не княжеского рода, то, следовательно, и сами Игорь с Олегом тоже не княжеского рода? Ничего подобного, Олег тут же утверждает, что сам он «княжеского рода». В итоге Автор-3 окончательно запутывается в родственных отношениях своих персонажей, и Олег у него оказывается то князем, то всего лишь воеводой при Игоре. Так Олег и идет по «Повести» то в единственном числе, поглотив Игоря, то в двойственном, распарившись со своим сувереном¹⁴⁰.

Теперь о «разногласиях» между Автором-3 и Нестором. Они не только противопоставляют взгляды и источники двух «соавторов», но и помогают определить авторскую принадлежность того или иного фрагмента. Примеров таких расхождений хоть отбавляй¹⁴¹.

Пример 1. Вот Нестор повторяет «Хронограф»: «Яфету же достались северные страны и западные до Черного моря на север, Дунай, Днестр и Кавказские горы». Автору-3 этого кажется мало, и он щедро расширяет владения Яфета по «Хронике Амартола»: «Мидия, Алъванья, Арменья Малая и Великая, Кападокия, Фефлагони, Галатъ, Колхисъ, Боспории, Меоти, Дереви, Саръмати, Тавриани, Скуфиа, Фраци, Македонья, Далматия, Малоси, Фесалья, Локрия, Пеления, яже и Полопонисъ наречеся, Аркадъ, Япиронья, Илюрик, Словене, Лухнитиа, Анъдриокия, Онъдреатиньская пучина, имати же и островы: Вротанию, Сикилию, Явию, Родона, Хиона, Лезовона, Кофирана, Закунфа, Кефалинья, Ифакину, Керь-куру, часть Асийскыя страны, нарицаемую Онию, и реку Тигру, текущую межи Миди и Вавилоном…». И все бы ничего, но всю эту добавку Автор-3 вставляет… после слова «западные» предыдущей цитаты Нестора¹⁴², и тем самым ненароком заворачивает Тигр в Черное море: «реку Тигру, текущую межи Мидией и Вавилоном [граница вставки] до Черного моря на север…»!

Пример 2. Есть и обратный пример вставки назидательного текста Нестора с характерными для того прямыми речами в легенду Автора-3 о варяжских мучениках христианах: «Ведь были тогда люди невежды и нехристи. Дьявол же радовался тому, не зная, что близка уже его погибель. Так пытался он погубить весь род христианский, но прогнан был честным крестом из иных стран. „Здесь же, — думал окаянный, — обрету себе жилище, ибо здесь не учили апостолы, ибо здесь пророки не предрекали“, не зная, что пророк сказал: „И назову людей не моих моими людьми“; об апостолах же сказано: „По всей земле разошлись речи их, и до конца вселенной — слова их“. Если и не были здесь апостолы сами, однако учение их, как трубные звуки, раздается в церквах по всей вселенной: их учением побеждаем врага-дьявола, попирая его под ноги». И эта вставка с характерными прямыми речами, отражающая взгляды Нестора на заимствование Русью христианского учения не напрямую от апостолов, а через словенскую грамоту, прямо противоречит легенде об ап. Андрее, вставленной в «Повесть» Автором-3 перед приведенной цитатой из Нестора.

Пример 3. Нестор считает русь восточноевропейским народом, происходящим от словен Норика. Для Автора-3 русь — западноевропейское, варяжское племя, и это его представление основано на «Хронике Амартола», в которой русь прямо названа «сущей от рода варяжска». И неважно, что само последнее утверждение «Хроники Амартола» является следствием другого недоразумения: «Амартол» по ошибке превратил русь из «народа племени фрягов» у «Продолжателя Феофана» в «народ рода варягов». Но Автор-3 не читал «Продолжателя Феофана», он цитирует только «Хронику Амартола».

Пример 4. Нестор вслед за «Хронографом» пишет о шедших «мимо Киева горою» уграх как просто уграх, а Автор-3 вслед за «Амартолом» называет их черными уграми, поскольку «Амартол» знает еще и угров белых.

Пример 5. Нестор приписывает основание Новгорода своим расселяющимся в незапамятные времена из Норика словенам, а у Автора-3 Новгород основывает Рюрик после «призыва» в 862 году.

Пример 6. В «Повести» имеется уникальный случай — две статьи под 945 годом. В первой из них, длинной из-за включенного Автором-3 «списка с договора Игоря», Игорь и его дружина благоденствуют в мире, получив очередной богатый выкуп с Византии. Другая более краткая статья сохранила легенду Нестора о казни Игоря в Древлянской земле, куда его подбила идти собственная голодная и оборванная дружина. Причем, все та же особенность Нестора, дружина обращается к князю хоровой прямой речью: «В тот год сказала дружина Игорю: „Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам“».

Пример 7. У Нестора, вслед за «Хронографом», император Михаил царствует с 6362 года от сотворения мира, так как Кирилл и Мефодий переложили христианские книги на славянский язык на втором году его царствования в 6363 году. Но далее в тексте «Повести» говорится, что Михаил начал править в 6360 году, и это — текст Автора-3, поскольку такую же дату приводит и «Амартол».

Пример 8. В «Повести» печенеги дважды впервые с интервалом в полвека приходят на русскую землю: в 915 и 968 годах. Второй первый приход описан в контексте легенды о спасении Киева отроком, знавшим печенежский язык. Как уже отмечалось выше, автором одной из версий этой легенды мог быть Нестор. Первый же из этих двух первых приходов печенегов, не имеющий никакой связи с Русью, а описывающий борьбу печенегов против болгар и взаимоотношения тех и других с греками, добавлен Автором-3 с целью показать эрудицию (на самом деле не столько свою, сколько «Амартола»).

Пример 9. Аналогично двум первым приходам печенегов в статье 988 года есть два рассказа о вселенских соборах. Так же, как и в предыдущем случае, второй из них, явно направленный против Рима и латинской веры, можно присвоить Нестору, а предшествующий, более нейтральный и лояльный к Риму, но насыщенный большими фактическими подробностями, — Автору-3.

Вообще можно еще раз отметить, что Автор-3 писать не ленился, явно брал количеством, хотя и в ущерб качеству. Вероятно большая часть дошедшей до нас «Повести Нестора» написана не Нестором, а им.

КАК НАМ БЫТЬ С «ПОВЕСТЬЮ»?

Истории древней Руси очень не повезло, что «Повесть» с самого начала попала не на ту библиотечную полку. Вины самой «Повести» в этом нет. Нет в этом вины ни Нестора, ни Сильвестра, ни даже Автора-3. Ведь никому не приходит в голову обвинять А. Дюма-отца и М. Дрюона, В. Скотта и М. Миттчел, В. Яна и В. Пикуля в фальсификации истории. Историю в школах учат не по их романам. (Хотя, признаться, лично мои представления об истории Франции, Англии, США, да и родной истории формировались в значительной степени романами перечисленных авторов.) С «Повестью» все получилось ровным счетом наоборот. С одной стороны, фактически именно по «Повести» в наших школах учат историю Киевской Руси. С другой стороны, в последнее время все более модно обвинять Нестора, Сильвестра и иже с ними в фальсификации этой самой истории. Еще бы, если «Повесть» по-прежнему будет стоять на полке летописей! Как летопись, она действительно рисует полуфантастическую историю Киевской Руси для времени Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого и совершенно фантастическую для некого государства, вообще не существовавшего до Владимира I. Эта история вероятно еще более фантастична, чем это признают даже самые активные критики «Повести», такие как А. Никитин¹⁴³. Ко всему тому, что уже выявлено этими критиками, здесь хотелось бы добавить еще одно выразительное само по себе и важное для понимания сущности «Повести» ее «достижение» в конструировании мифической истории древней Руси, а именно сотворение кумира — конкретно «славянского бога Велеса» или, как еще его часто называют, «скотьего бога».

В соответствии с правилами хорошего тона начнем с энциклопедии: «Велее (Волос) — древнеславянское языческое божество, считавшееся покровителем скота („скотий бог“). Культ В. был известен в 10 в. в Киеве, Новгороде, позже — в Ростовской земле. В чешских памятниках 15–16 вв. упоминается в ином значении — в смысле нечистой силы. После принятия христианства официальный культ В. был уничтожен, но в крестьянском быту роль покровителя скота была перенесена на св. Власия, день празднования которого совпадал с временем зимнего отёла (начало февраля), а также из-за сходства имён».

Если Велес — древнеславянское божество, то почему о таком «боге» слыхом не слыхивали западные и южные славяне? Ладно, допустим, Велес был божеством сугубо восточнославянским. Однако у чехов есть свой veles, но это вовсе не бог, а наоборот… «черт, дьявол», причем для этого чешского черта-дьявола общепринята этимология из финикийского Баала. Но эта же этимология превосходно подходит и к нашему Велесу! Велес совершенно естественно возводится к Баалу через его греческую библейскую форму Белое/Белес (в среднегреческом произношении Велос/Велес). Из этого естественного возведения следует, что никакого языческого культа Велеса на Руси никогда не было, языческая русь не знала такого «бога». Этим объясняется тот на первый взгляд удивительный и до сих пор не объясненный факт, что та же «Повесть» не включает Велеса в языческий пантеон, установленный Владимиром в качестве государственного после захвата власти в Киеве: «И стал Владимир княжить в Киеве один, и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, Дажьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокошь». Среди полудюжины кумиров Велеса нет, потому что во все древнерусские тексты, в частности «Повесть», Велес перекочевал не из жизни, а из греческой Библии, и соответственно уже после христианизации Руси. Именно по библейским мотивам, где этот бог перманентно ассоциируется с тельцом¹⁴⁴, Баал-Велес был увязан русскими книжниками с крупным рогатым скотом и воспринят как «скотий бог». Именно по библейским мотивам, где этот «языческий» бог явно противопоставлен «истинному» богу и с переменным успехом борется за души верующих, Баал-Велес в раннем православном христианстве стал синонимом дьявола. В этом же качестве присутствует он и в «Повести».

Для нас же этот пример особенно интересен потому, что в «Повести» языческая русь Олега клянется скотьим богом Велесом/Волосом: «Цари же Леон и Александр заключили мир с Олегом, обязались уплачивать дань и присягали друг другу: сами целовали крест, а Олега с мужами его водили присягать по закону русскому, и клялись те своим оружием и Перуном, своим богом, и Волосом, скотьим богом, и утвердили мир». Традиция предполагает, что этот текст был перенесен в «Повесть» из какого-то хранившегося с языческих времен, а именно времен Олега, договора Руси с Византией. Но если у языческой руси не было бога Велеса, если сам этот «бог» мог возникнуть только в Руси христианской, то, стало быть, и процитированный пассаж был вписан в «Повесть» человеком, знакомым с греческим текстом Библии, и, следовательно, никак не во времена Олега, а уже после принятия на Руси христианства, другими словами тогда, когда собственно и писались первые русские летописи. В частности, этот фрагмент вполне мог выйти из-под бойкого пера Автора-3.

Между тем «договоры» Олега и Игоря были по существу единственными реальными доводами в пользу существования неких якобы сохранившихся (где? как?) древних (дохристианских, дописьменных?) текстов по истории руси (на каком языке?)! Увы, не было их. Да и не нужны они были таким талантливым фантазерам как Нестор и особенно Автор-3. Чем-чем, а недостатком талантов Русская земля никогда не страдала.

Отдавая должное масштабности «Повести» как первой отечественной fantasy, нельзя не задаться простым, но совершенно естественным вопросом: почему эта компилятивная фантастика считается русской Историей?! К «Повесть» с полным основанием можно отнести и другой вопрос, содержащийся в заглавии книги У. Девера «Что знали те, кто писал Библию, и когда они это знали?», заменив слово «Библию» на «Повесть временных лет». Полного ответа на перефразированный вопрос не найдется точно так же, как и на исходный. Но, несмотря на отсутствие глобального ответа, есть простое частное решение проблемы: переставить «Повесть» на другую полку — и дело с концом! Право, Нестору и Автору-3 будет гораздо уютнее рядом с А. Дюма-отцом и В. Скоттом, а Рюрик, Аскольд, Дир и Вещий Олег хорошо уживутся в компании с королем Артуром, шевалье д'Артаньяном и доблестным рыцарем Айвенго. Эта компания незаурядных персонажей по-прежнему будет любима детьми и большинством взрослых, но учить историю наши дети должны по другим учебникам, где fantasy и фантазиям все-таки не место.

Комментарии

¹ Летопись — от древнерусского лѣто — «год»; анналы — annales [анналес] (лат.) — «годовые, погодные»; хроника — от χρονος [хронос] (греч.) — «время».

² Слово «стол» в значении «престол» встречается в надписи на самых древних монетах киевской чеканки: «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ». Весьма впечатляющее описание «стола» киевских каганов есть у ибн Фадлана (см. главу «Читая ибн Фадлана»).

³ Ab ovo [аб ово] (лат.) — с самого начала, дословно «от яйца».

⁴ Зимигола (земгалы), летгола (латгалы) — балтийские племена, предки латышей; ливы (либь), ямь (емь) — финские племена. Перечисленные народы жили у Финского и Рижского заливов Балтийского моря в непосредственном соседстве с современной Эстонией.

⁵ Этноним (от 'έθνος [этнос] — «племя» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название племени или народа.

⁶ Возможно, я зря возвожу поклеп на автора «Повести», поскольку тема дележа Ноева наследства впервые прозвучала в апокрифическом «Евангелии Иуды» и могла быть подхвачена византийскими хрониками, через которых стала известна на Руси.

⁷ Пожалуй, я могу предвосхитить ответ филологов. Слово поле есть практически во всех современных славянских языках (в формах [поле]/[поло]), поэтому можно смело предположить, что было оно и у древних поднепровских славян.

⁸ По-английски grit [грит] — «песок, гравий»; grits [гритс] — «овсяная крупа (грубого помола)»; oatmeal [оўтмил] — «овсяная крупа (мелкого помола), толокно».

⁹ Более точно, на конце слова звучит «носовое г» (в общепринятой транскрипции [ŋ]). В русском языке такого звука нет, и он традиционно передается сочетанием [нг].

¹⁰ Этногенез (от 'έθνος [этнос] — «племя, народ» и γενεσις [генесис] — «происхождение», греч.) — «происхождение народа».

¹¹ Не отсюда ли пришли на страницы книжного сериала о Волкодаве вельхи? Что ж, М. Семенова считается специалистом по кельтам. Не обошлось без кельтов и в ее «Валькирии», где кельты-галаты были безжалостно переброшены писательницей в Новгород за три тысячи километров и тысячу с лишним лет от исторически известной Галатии III века до н. э. в Малой Азии.

¹² Патронимия (от πατηρ [патэр] — «отец» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название племени, народа по имени его «отца», предка по мужской линии. Патроним — само имя легендарного предка.

¹³ Первое слово в названии унии Речь Посполитая (по-польски Rzecz-pospolita [жечпосполита]) к русскому «речь» отношения не имеет, а является польским искажением латинского res — «дело, вещь» (ср. res publica — «республика»).

¹⁴ Традиция «утреннего дара» жениха невесте существовала также и у некоторых германских племен, в частности, согласно свидетельству Григория Турского, у франков.

¹⁵ Венгерский город Сомбатхей — это по-нашему нечто вроде Воскресенска.

¹⁶ Бэрримор славян, булгар и русь понимает по-своему — соответственно как словенцев (Slovene [слоувин]), болгар (Bulgarian [булгэриан]) и русских (Russian [рашен]).

¹⁷ Не пережиток ли титула «свет» встречается в былинном обращении типа «свет ты наш батюшка!» и не отсюда ли появились «светлые князья»?

¹⁸ По византийской хронологии Христос родился в 5508 году «от сотворения мира», а по болгарской— в 5500 году. Отсюда восьмилетняя разница византийского и болгарского пересчетов датировок из «от сотворения мира» в «от Р.Х.».

¹⁹ Любит автор тройки братьев. Тут и Сим с Хамом и Иафетом, и Кий с Щеком и Хоривом, и Рюрик с Синеусом и Трувором. В общем, «у крестьянина три сына…». Сказка, она и есть сказка, даже если она — повесть.

²⁰ Топоним (от τοπος [топос] — «место» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название местности, территории.

²¹ В слове *roþs древнегерманская буква þ, заимствованная из футарка, означает вовсе не звуки [р] или [п], а щелевой межзубный, которого в русском языке нет. Он сохранился в современном английском языке и обозначается буквосочетанием th [θ]. Близкое по произношению (только по произношению!) английское слово: moths [моθс] — «мотыльки».

²² В финском языке тоже нет межзубного звука [θ], и он заменяется близким по звучанию t [т]. Кроме того, финны не любят согласных на конце слова, особенно сразу двух, поэтому на конце слова появляется «лишний» гласный і [и].

²³ Древнегерманское *roþs сохранилось в современном английском языке в виде rudder — «руль», «рулить», а в немецком — в формах: Ruder — «весло», Rudern — «гребля», rudern — «грести (веслами)».

²⁴ Сарматские языки относятся к иранской ветви индоевропейских языков.

²⁵ А. Г. Кузьмин. Откуда есть пошла Русская земля. М., «Молодая гвардия», 1986.

²⁶ Архонт (греч.) — владыка, повелитель. Византийский титул владык среднего ранга, в частности применявшийся в отношении правителей варварских племен.

²⁷ В некоторых переводах как брат.

²⁸ Справедливости ради надо признать, что у других арабских авторов русь и славяне — одно и то же. Правда, арабы путают славян не только с русью, но и с болгарами (Ибн Фадлан и др.). Вообще «славяне» для арабоязычных авторов — примерно то же самое, что «скифы» для греков, то есть все без разбора обитатели бескрайних холодных пространств к северу от Черного моря.

²⁹ Бастарны — племена, обитавшие с III века до н. э. примерно по III век н. э. от нижнего Дуная до среднего Поднепровья. Этническая принадлежность не установлена. Бастарнов причисляют то к кельтам, то к германцам, М. Щукин считает бастарнов особым индоевропейским народом.

³⁰ Трубачев О.Н. К истокам Руси (наблюдения лингвиста). 1993.

³¹ По-английски king [кинг] — «король».

³² Б. Рыбаков. Кто основал Киев? // «Наука и жизнь», № 4, 1982.

³³ На войне, как на войне (франц.).

³⁴ Вновь ссылаюсь на надпись на киевских сребрениках «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ…».

³⁵ Вероятно, Бэрримор, как всегда недослышав, путает непонятных ему радимичей с rudiments [рудиминтс] — «начальные классы (школы)» (англ.).

³⁶ Лесной С. Откуда ты, Русь: Крах норманнской теории. М.: Алгоритм, 2007.

³⁷ Щукин М.Б. Забытые бастарны. Проблема поздних бастарнов. СПб., «Stratum Plus», № 5, 1999. Щукин М.Б. Рождение славян. СПб., «Stratum», Структуры и катастрофы, 1997.

³⁸ Конечно, мой глуховатый дворецкий опять все перепутал. По-английски мало кому известное слово Bastarnae [бастарни] — «бастарны» звучит похоже на bastards [бастардз] — «ублюдки», a Slavs [славз] — «славяне» созвучно со slaves [слейвз] — «рабы».

³⁹ Недослышавший Бэрримор ведет речь об east stony [ист стоуни] — на английском нечто вроде «восточных камней», что звучит почти одинаково с Estonia [истоуниэ].

⁴⁰ В. Егоров. Русь и снова Русь. М., ИПИ РАН, 2002.

⁴¹ После миграции на юг часть древних свебов осела на территории современной Баварии и Австрии, где ныне зовется швабами.

⁴² Собственно, Черняховская культура и была явлена миру украинскими археологами (точнее, любителем В. Хвойкой) в твердой убежденности, что любая культура, найденная всего в нескольких десятках километров от Киева, не может быть никакой кроме как славянской. В противном случае, наверное, ее тут же снова зарыли бы и забыли.

⁴³ Здесь буквой þ передается межзубный звук (в общепринятой транскрипции [θ]), близкий к русскому [т], который при заимствовании в русский язык подвергается так называемой палатализации перед мягкой гласной ю и превращается в [ч]. Полугласный у (белорусское ў) в русской транскрипции передано наиболее близким по качеству и звучанию согласным [в].

⁴⁴ Курьезно, что Александр Невский утопил крестоносцев Тевтонского ордена именно в Чудском озере!

⁴⁵ В финском языке нет звука [з], поэтому окончание — az [аз] оглушается в — as [ас]. Далее, нормы финского языка не допускают двух согласных в начале слова, и поэтому сочетание hr [хр] в *hrengaz теряет «придыхание» и упрощается до r [р].

⁴⁶ Вероятно, скандинавский R был похож на редуцированный звук (в общепринятой транскрипции [ə]), например, в окончании — re, — er английского языка (англ. centre, амер. cent^er — «центр»).

⁴⁷ М. Твен. Янки из Коннектикута при дворе короля Артура.

⁴⁸ Например, в сериале «Вавилон-5». Эскалибур — легендарный меч короля Артура. По преданию, Артур воскреснет в трудный для Британии час и спасет ее своим волшебным мечом.

⁴⁹ Тот редкий случай, когда воз тянется в одном направлении вопреки известной басне Крылова.

⁵⁰ Эрнст Куник был немцем, но с 25 лет жил в России и здесь получил академическое звание уже как Арист Аристович. Отсюда и инициал в тексте.

⁵¹ Конкретные имена: Hrōþgar [хротгар], Hrōþulf [хротульф] и Hrōþmiund [хротмунд], но Hreþеl [хретель] и Hreþric [хретрик].

⁵² См. главу «Читая Константина Багрянородного».

⁵³ Терпиловский Р. В. Киевская и Черняховская культуры. Проблема контактов. «Stratum Plus». Время великих миграций, № 4, 2000.

⁵⁴ Щукин М.Б. Феномен Черняховской культуры эпохи Константина-Констанция, или что такое Черняховская культура? «Stratum Plus». Время «Че», № 4, 1999.

⁵⁵ Бэрримор по обыкновению все перепутал, на сей раз Синоп (Synop) с синоптическими Евангелиями (synoptic), то есть Евангелиями от Иоанна, Матфея, Марка и Луки.

⁵⁶ Наряду с уже упоминавшимся «Словом о Законе и Благодати» митрополита Илариона.

⁵⁷ Это «неразличение» до сих пор чувствуется в современном немецком языке. Русскому уху этноним немцев Deutsch слышится скорее как [тойч], чем [дойч], а грамотные «новые русские» никак не могут взять в толк, почему «Фольксваген» начинается на букву V (Volkswagen), а не F.

⁵⁸ Азовское море действительно замерзает, но не каждую зиму. А над лютыми холодами мы с тобой, мой не раз отдыхавший на крымских курортах читатель, можем лишь посмеяться.

⁵⁹ После разгрома гуннами и миграции в Европу готы грейтунги вследствие тесных контактов с Римом рано принимают христианство арианского толка.

⁶⁰ Перипл (греч.) — древняя лоция, описание побережья для каботажного плавания.

⁶¹ Путаник Бэрримор воспринимает имя Элла как ale [эйл] — «эль, пиво» (англ.).

⁶² Некая королева написала детектив и подписалась «Королева» (англ.).

⁶³ Эллери Куин — псевдоним американских писателей детективов Фредерика Даннея и Манфреда Ли. (Queen [куин] по-английски — «королева».)

⁶⁴ А. Пересвет. Был ли Рюрик западным славянином? Интерет.

⁶⁵ У городища в истоках Волхова оснований называться Рюриковым не больше, чем у киевской крепости V–VII веков — городом Кия.

⁶⁶ В верхненемецких диалектах этот компонент превратился в — rich [-рих], и мы сталкиваемся с ним во многих германских именах, от древних: Германарих, Аларих, Теодорих — до современных: Генрих, Ульрих, Дитрих (причем Дитрих ← Теодорих ← Теудрик).

⁶⁷ Подозреваю, что Бэрримор воспринял мою сентенцию как нечто вроде history of rural city, то есть «историю сельского города». Ну да бог с ним.

⁶⁸ Любопытно, что имя Хакон, произошедшее, возможно, от «кагана», было в ходу у норвежских конунгов примерно с XI века. Вероятно норвежцам пришелся по вкусу титул русского кагана Ярослава Мудрого, породнившегося со шведскими и норвежскими конунгами.

⁶⁹ А. Дубовский. Свенельд. А был ли мальчик? Интернет-публикация.

⁷⁰ И вслед за ними М. Семенова в своей «Валькирии».

⁷¹ Имя Водена англичане сохранили в названии среды: Wednesday [вензди] — «день Водена».

⁷² Яджудж и Маджудж — библейские Гог и Магог в арабской традиции.

⁷³ См. главу «Читая «Повесть временных лет».

⁷⁴ Исраил — библейский Израиль (Иаков) в Коране.

⁷⁵ Тора — Пятикнижье, первые пять книг Ветхого завета. Авторство приписывается Моисею.

⁷⁶ Имран — библейский Аарон в Коране.

⁷⁷ Так, на минуточку, трехтысячелетнему. Ведь Хоттабыч, по его словам, служил еще царю Соломону Давидовичу (Сулейман ибн Дауду), царствовавшему примерно за тысячу лет до н. э.

⁷⁸ Минбар — кафедра в мечети для чтения вслух Корана.

⁷⁹ Гузы — тюркские племена огузской ветви, ибн Фадлан зовет их гуззами и турками. В русских летописях известны также как торки.

⁸⁰ Например, в казахском языке балта — «топор».

⁸¹ Часто присваиваемое «трезубцу» наименование «знака Рюриковичей» — чистая спекуляция. Даже если принять историчность самого Рюрика, что само по себе весьма и весьма сомнительно, нет никаких оснований связывать его с «трезубцем», изображения которого до XI века, то есть до Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого неизвестны. Заметим мимоходом, что с учетом сказанного вполне логичным выглядит принятие «трезубца» в качестве государственного герба самостийной Украиной, в столице которой Киеве он и родился тысячу лет назад.

⁸² Д. Е. Мишин. Сакалиба славяне в исламском мире. М., 2002.

⁸³ Здесь Йакут вероятно повторяет данные аль-Идриси.

⁸⁴ См. Ю. Ткаченко. Квантовая теория урбанизации Древней Руси. http://idrisi.narod.ru/quantum.htm.

⁸⁵ Как не знаю и каковы «четверти» ибн Фадлана. Русская четверть в разное время имела длину от 18 см до полуметра. Соответственные этим длинам толщины льда — от 3 до 8 метров.

⁸⁶ Опять для оценки могу привести лишь длину русского локтя — около полуметра.

⁸⁷ Набид — напиток, обычно подразумевается хмельной.

⁸⁸ Хоттабыч вероятно имеет в виду книгу: Абду-Рахман бин Абдуллах Аль-Гайс. Джаназа: мусульманский похоронный обряд (перевод с арабского). Ижевск, 1999.

⁸⁹ Бир Тенгри — «один Тенгри» (тюрк.), что ибн Фадлан переводит как «Бог един» с явной намеренной подменой имени общетюркского божества неба Тенгри абстрактным Богом, читай Аллахом.

⁹⁰ Каганами Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого митрополит Киевский Илларион называет в своем «Слове о Законе и Благодати», однако во всех современных изданиях этого памятника XI века, самого древнего из дошедших до нас, слово каган бессовестно заменено на князь. Мнение же аборигенов выражено в известном граффити на стене Софийского собора в Киеве «Спаси кагана нашего…».

⁹¹ Начертание арабских букв варьируется в начале, середине и конце

⁹² Ср. Гог и Магог = Яджудж и Маджудж.

⁹³ См. главу «Читая «Повесть временных лет», а также В. Егоров. Русь и снова Русь.

⁹⁴ Вообще не следует упускать из виду, что оно может быть арабским, поскольку Талутом в Коране зовется библейский царь Саул. Но тогда та же история, что и ранее с Хасаном: откуда у баранджарца могло взяться арабское имя до обращения в ислам? Тем более что после обращения он становится не Талутом-Саулом, а Абдулой-Мухамедом.

⁹⁵ Далее сюжет со свойственной Голивуду легкостью переводится на рельсы «Беовульфа», английского эпоса VIII века, повествующего о временах еще более ранних, то есть действие перескакивает с Волги в Данию и при этом мгновенно, но незаметно для простого зрителя проваливается из X века в VI–VII века. Типично для Голливуда, по-прежнему захватывающе по сюжету, однако уже слишком далеко от записок ибн Фадлана.

⁹⁶ Согласно «Кембиджскому анониму», соблазненный Лакапином Игорь вероломно напал на Хазарию, потерпел поражение и был вынужден хазарским военачальником обратить оружие против соблазнителя, после чего все тот же Лакапин устроил Игорю показательную порку «греческим огнем».

⁹⁷ Моноксилы — дословно по-гречески «однодеревки» — лодки, основа которых выдалбливалась из ствола одного большого дерева.

⁹⁸ Здравствуйте! (Англ.)

⁹⁹ Привет, мерзкий писака! Ах, черт возьми, мой шарф весь в саже! (англ.)

¹⁰⁰ Не стоит беспокоиться, доктор, тут все в саже. Вы только что испачкали свои усы и бороду. (Англ.)

¹⁰¹ О, моя борода… О, Боже, да теперь я весь в пиве! (Англ.). Здесь английский юмор Ватсона дополняется хорошей игрой слов: beard [биэд] — «борода» и beered [биэд] — «залит пивом».

¹⁰² К. Егоров. Образование Киевской Руси // http://oldru.narod.ru.

¹⁰³ Ну-у-у… Полагаю, что она располагалась… внутри, а разве нет? (англ.)

¹⁰⁴ Самкерц большинством ученых отождествляется с Таматархой (Тмутараканью), впрочем без обоснований и объяснений. Но Самкерцем могла быть современная Керчь («замок Керц»?). Более того, это наиболее вероятно, если Игорь нападал на этот загадочный Самкерц как раз из Таматархи.

¹⁰⁵ У Льва Диакона Игорь удирает к Керченскому проливу, что, увы, не решает спор о его резиденции между Таматархой и Керчью, но явно исключает Киев.

¹⁰⁶ В «Повести» Святослав посылает в Новгород сына Владимира, а тот, заняв великокняжеский стол, в свою очередь отдает новгородское княжение сыну Ярославу.

¹⁰⁷ Это мало кто это знает, но полное имя доктора Ватсона — Джон Хэмиш. Кстати, Ватсон был ирландцем, так что «ПИТ», похоже, не уступает Murphy's.

¹⁰⁸ Согласно реконструкции «биографии» доктора Ватсона Л. Клингером последний раз тот участвовал в расследованиях Холмса в 1914 г… Б. Шоу написал «Пигмалиона» в 1913 г.

¹⁰⁹ В древнескандинавском слово «волна» имело множество синонимов, например: Bára, Uðr, Hrönn; в поэзии: Bylgja, Kólga. Кроме того, в исландской поэзии среди «волн»-имен дочерей Эгира встречаются целые эпические обороты такие как Himinglaeva— «отблеск неба», Blóðughadda — «кровавая грива», Hefring — «вздымающаяся» и др.

¹¹⁰ Греческий язык не передает различий между твердым л и мягким ль.

¹¹¹ В греческом б и в неразличимы и передаются буквой B (бета/вита).

¹¹² Откуда родом русский язык? Интернет. Сайт Центра развития русского языка.

¹¹³ Легендарный Рюрик, возможно, был карелом. Интернет. Тверской еженедельник «Караван»..

¹¹⁴ Б. В. Личман, С. В. Рыбаков. Великое переселение народов // http://www.liveinternet.ru/showjournal.php?journalid=3325658&tagid=9447.

¹¹⁵ Интернет. Сайт Diaspora-ru.

¹¹⁶ В. О. Ключевский. Наброски по варяжскому вопросу.

¹¹⁷ Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков. Аспект Пресс, 1998.

¹¹⁸ Во времена написания «Повести» Моравия уже захвачена венграми, но автор несколько раз подчеркивает, что прежде в «земле Венгерской» жили словене.

¹¹⁹ Паола Утевская. Слов драгоценные клады. Пер. с украинского.

¹²⁰ Глоттохронология — от γλοττα [глотта] — «язык» (греч.) и χρονος [хронос] — «время» (греч.) — область сравнительно-исторического языкознания, занимающаяся выявлением скорости языковых изменений и определением на этом основании времени разделения родственных языков и степени близости между ними.

¹²¹ Ср. Caesar [цезар] — Цезарь (в изначальной латыни [кайсар], откуда немецкое Kaiser [кайзер]).

¹²² См. главу «Читая «Повесть временных лет».

¹²³ Г. С. Лебедев. Эпоха викингов в Северной Европе. Историко-археологические очерки. Л, издательство Ленинградского университета, 1985.

¹²⁴ Сущность вейцлы и схожесть ее с полюдьем хорошо видны у А. Гуревича: «вейцла служила специфической организационной формой выкачивания из крестьянского хозяйства прибавочного продукта, первоначально — в виде натуральных поставок для королевских пиров».

¹²⁵ В современном литературном английском языке произносится как [гад] с протяженным [а].

¹²⁶ Конечно, круг исследователей ПВЛ не ограничивается названными именами, а число научных публикаций о ПВЛ вообще трудно поддается учету. Но для непрофессионалов, интересующихся ПВЛ и всем, что «около нее», а следовательно, всей нашей древней историей, можно порекомендовать по одной достаточно популярно написанной книге каждого из упомянутых ученых, обобщающих результаты исследований с различных позиций и, что немаловажно, доступных в Интернете: М. Д. Приселков. История русского летописания XI–XV вв. СПб.: Дмитрий Буланин. 1996; http://www.sedmitza.rn/index.html?did=7415; 2) Алегиковский М. Х. Повесть временных лет. Судьба литературного произведения в Древней Руси, М., 1971. http://www.archeologia.ru/Library/book/; 3) A. Л. Никитин. Основания русской истории. Мифологемы и факты. АГРАФ, М., 2001. http://library.narod.ru/saga/osnova000.htm.ebfd581c6ad3

¹²⁷ Упоминание в ПВЛ под 945 годом, в так называемом «списке с договора Игоря с греками», некой соборной церкви святого Ильи «над Ручаем, в конце Пасынче беседы и Хазар» вряд ли может считаться надежным свидетельством вследствие недостоверности самих «списков» договоров, да и ПВЛ в целом. По крайней мере, фундамент Десятинной церкви археологи нашли, и представляется разумным считать эту церковь древнейшей в Киевской Руси, пока археологи не порадуют нас находками более ранних христианских храмов в хазарском конце Киева «над ручьем», либо в каком-нибудь другом месте Киевской Руси. Хотя, надо признать, находка остатков деревянных церквей ІХ-Х веков была бы редкостной удачей.

¹²⁸ Абсолютное большинство европейских королей современников Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого были неграмотными и не чувствовали из-за этого никаких неудобств и тем более угрызений совести. Даже гордились тем, что мерзкий бумагомарательский труд, как и многие другие малоприятные работы, делают за них другие. Правда, европейским монархам грамотность давалась труднее, чем русским, поскольку кроме собственно азбуки приходилось учить еще и целый иностранный язык — латынь.

¹²⁹ Для иллюстрации сказанного приведу тройку цитат из «Слова о перенесении мощей святого преподобного отца нашего Феодосия Печерского», где Нестор рассказывает об откапывании им мощей Феодосия (все выделения в цитатах мои — В.Е.): «По благому изволению и по повелению игумена я, грешный Нестор, сподобился быть первым, кто увидел святые мощи Феодосия… сам был зачинщиком этого дела», то есть копает Нестор по велению игумена (а как следует из предыдущего текста, и по общему решению всей монастырской братии), но это не мешает ему выставлять зачинщиком себя, да при этом еще раз напомнить свое имя. «Начал копать я и, потрудившись много, поручил продолжать другому брату», — еще раз подчеркивая, что первым, зачинщиком был он, Нестор, и трудился на совесть, не «сачковал». «И начали мы тужить, и, плача, решили, что не хочет объявить себя святой; и тут пришла мне на ум мысль, что не в ту сторону копаем. И я, взяв мотыгу, начал снова усердно копать», — дескать только благодаря его сообразительности и усердию удалось найти мощи Феодосия.

¹³⁰ Если честно, вопреки общепринятому мнению не заметил я у Нестора ни живого образного языка, ни цитат из Библии или других богослужебных книг, так, казалось бы, естественных в агиографическом контексте. Во всей агиографии Нестора отыскалась всего пара-тройка цитат, причем все из книги Притчей Соломона. Правда, на этом фоне резко выделяется «Житие Феодосия», в котором много цитируются Евангелия от Марка и Луки, а также Псалтырь, но в «Житие Феодосия» Нестор дается в пересказе более позднего автора, который, судя по всему, и разбавил текст подобающими цитатами.

¹³¹ Вот те, кто в «Слове о перенесении…» говорит прямой речью: 1) сам преподобный Нестор — 3 раза, 2) безымянный печерский игумен — 2 раза, 3) безымянный монах, откапывающий вместе с Нестором мощи Феодосия — 1 раз. Кроме того, у Нестора встречаются образцы… коллективной прямой речи. Трижды дружным хором говорит вся монастырская братия, словно их речь — отрепетированный текст, дирижируемый игуменом. Но кто дирижирует следующим эклектичным хором, в котором дважды глаголют в унисон «монахи, которые шли к заутрене, а также многие благочестивые люди в городе»? Наконец, покорный воле Нестора, в живое общение вступает… сам Бог-отец!

¹³² Киево-Печерский патерик — собрание древних документов, написанных в разное время, но так или иначе связанных с киевским Печерским монастырем.

¹³³ И правильно сделал Багрянородный, что не надумал нанести ответный визит в Киев. После преодоления, хотя и заочно, но хорошо ему знакомых днепровских порогов (см. главу «Читая Константина Багрянородного») он встретил бы в устье Почайны только небольшое сельцо на подольском берегу да пару деревень на вершинах Замковой и Старокиевской гор. Никакой великолепной столицы, вообще никакого города не увидел бы Константин. А до днепровской резиденции Ольги ему пришлось бы проплыть еще немного вверх по течению, где на высоком берегу он наконец нашел бы мал городок, а в городке теремок, а в теремке красу-крестницу. Звался тот городок то ли Вихгарда (по-древнегермански «Сельский замок» или «Священный замок», поскольку wih [вих] имело два значения: «село» и «священный»), то ли Вышгород, это смотря по тому, на каком языке изъяснялась княгиня-крестница, русском или славянском. (Самому-то Константину было все едино. Судя по упомянутому выше его описанию днепровских порогов, император-полиглот был знаком с обоими языками.)

¹³⁴ Кстати, эта-то симпатия, с которой закоренелый язычник и заклятый враг Византии Святослав нарисован в ПВЛ, не дает невозможности согласиться с А. Шахматовым и М. Приселковым и приписать создание образа Святослава перу грека Феопемпта.

¹³⁵ На самом деле с Ярославом может быть непосредственно связан миф об убиении Бориса и Глеба, если настоящим убийцей братьев был не Святополк, а, как считают некоторые исследователи, опираясь на скандинавские саги и здравый смысл, сам Ярослав. (Исходного текста этого мифа в ПВЛ мы не знаем, так как он неоднократно переписывался по мере формирования самого культа, прошедшего, согласно М. Алешковскому, три этапа, причем на первом это был культ только Глеба, затем Глеба и Бориса и, наконец, в окончательном варианте Бориса и Глеба, а включение, а затем и выдвижение на первый план Бориса связывается с пристрастиями и антипатиями Мономаха.) Как бы то ни было, это был последний миф, быстро перекочевавший в область агиографии.

¹³⁶ «Третья редакция» ПВЛ появляется всего-то два-три года спустя после появления «второй редакции», то есть «Летописца Сильвестра». На основании этого факта можно предположить, что Мономах не слишком одобрил труд Сильвестра, который хоть и очистил свой «Летописец» от явного компромата на великого князя, но ничего не добавил хвалебного к вящим славе и величию Мономаховичей. Зато Автор-3 потрудился и за себя, и за Сильвестра, не говоря уже о Несторе.

¹³⁷ Хотя историки все больше склоняются к тому, что весь текст договора Олега Автор-3 просто выдумал (как вероятно и самого вещего князя), распространить это предположение на договор Игоря или хотя бы заняться исследованием истории его появления в ПВЛ почему-то не решаются.

¹³⁸ При первых русских князьях идет борьба за Русь между Римом и Константинополем, совершенно не отраженная, а точнее сознательно замолчанная нашими летописями. Главным образом эта борьба затронула княжескую верхушку. Равноапостольная княгиня Ольга равно делила свои привязанности между католицизмом и православием. Владимир Святославич, крещенный вследствие женитьбы на гречанке, был привержен византийской вере. Похоже, это предпочтение сохранил Ярослав Владимирович, но уже среди его детей вновь начались метания. Изяслав Ярославич, женатый на польской княжне, а сына выдавший за немку, после изгнания его из Киева братом Святославом, отправляется за помощью против Святослава в Рим и высказывает готовность в случае предоставления такой помощи привести Русь под папскую руку. Лишь смерть Изяслава и вокняжение Мономаха, тесно связанного с царствующим домом в Константинополе, окончательно перевешивает чашу весов в пользу Византии. Однако эта борьба безусловно затрагивала клерикальные круги и поэтому находила отражение в летописании. Несмотря на жесткую цензуру post factum отголоски этого противостояния остались в ПВЛ. Так, Нестор был настроен резко «антилатински», а Автор-3, что отметил еще М. Алешковский, занимал позицию более лояльную Риму и католичеству в целом.

¹³⁹ Казалось бы, какой черт занес в Берестово варягов, и на кой им сдалась та пещерка? Ответ прост: перед нами очередная мешанина Нестора с Автором-3. Нестор заставляет Антония жить анахоретом в пещерах и пещерках по стройному сюжету, поскольку Антоний — основатель Печерского (то есть пещерного) монастыря. А Автор-3, о небрежности которого в выстраивании сюжетов речь еще впереди, ничтоже сумняшеся всовывает своих варягов во все щели включая пещеры.

¹⁴⁰ В грамматике древнерусского языка ПВЛ еще четко различались единственное, множественное и особое двойственное числа. По форме глагола Олег действует то в единственном, то в двойственном числе (как бы он действуют).

¹⁴¹ Все приведенные далее в примерах разногласия Автора-3 с Нестором взяты у М. Алешковского.

¹⁴² Почему вставка вклинилась столь неудачно? Например, просто потому, что в этом месте в оригинальном тексте Нестора кончился лист и можно было сделать большую добавку, не переписывая весь текст, а просто вставив дополнительный лист. Этот простой прием часто использовался «ленивыми» сводчиками, в результате чего многие тексты ПВЛ разорваны либо длинными вставками, либо погодными маркерами, которые, как уже отмечалось ранее, были вставлены много позже написания исходного текста.

¹⁴³ Например, А. Бычков. Киевская Русь. Страна, которой никогда не было? Легенды и мифы. ACT, 2005.

¹⁴⁴ Культ Баала — один из самых распространенных на Ближнем Востоке в библейские времена. Иногда Баал изображался антропоморфно, могучим великаном, восседающим на облаках с молниями в руке, но чаще — в виде быка, а точнее тельца. Как и большинство семитских народов, древние евреи тоже поклонялись Баалу. Этого не мог замолчать даже Ветхий завет, признающий, что они периодически изменяли Яхве и отливали себе для поклонения пресловутого «золотого тельца», терпели за это бесконечные тяжкие страдания, но упорно держались старой веры.

Глава 3

ЧИТАЯ КОНСТАНТИНА БАГРЯНОРОДНОГО

ЗАВЛЕЧЕНИЕ

Это третья наша с тобой встреча, мой закаленный читатель-подвижник, в сумрачной гостиной Баскервиль-холла. Мы уже промурыжили под обиженное бормотанье Бэрримора начало «Повести временных лет», а затем под демонический храп старика Хоттабыча путевые записки ибн Фадлана о его путешествии к поволжским «славянам». И вот с моей стороны новое завлечение в Баскервиль-холл, теперь на Константина VII Багрянородного, византийского императора середины X века.

Сей император вошел в историю скорее как заслуживающий внимания писатель, чем заслуживший уважение монарх, потому видимо и его труд «Об управлении империей», к которому мы обращаем свои взоры, представляет скорее интерес познающему историю, чем пользу постигающему азы самодержавия. Во всяком случае, основному адресату, сыну Роману, этот труд не помог: тот был сначала оттеснен от трона своим тезкой дедом, а затем после всего трех с небольшим лет царствования и вовсе лишен власти военачальником Никифором Фокой. Судьба Романа, впрочем, была весьма типичной для правителей Византии, в частности из македонской династии, о которой для тебя, мой уже привыкший к точности читатель, даю справку, для чего у нас, как и прежде, под рукой разные энциклопедии, в том числе Большая советская (далее БСЭ):

«Македонская династия — династия византийских императоров (867–1056). КМ. д. принадлежали: Василий I Македонянин (правил в 867–886), происходил из крестьян фемы Македония (отсюда его прозвище и название династии); Лев VI (886–912); Александр (брат Льва VI) (912–913); Константин VII Багрянородный (сын Льва VI) (913–959); Роман I Лакапин (тесть Константина VII) (920–944) — соправитель Константина VII, узурпировавший фактически всю власть; Роман II (сын Константина VII) (959–963); Никифор II Фока (963–969) захватил престол в результате мятежа малоазийской военной знати, женился на вдове Романа II; Иоанн I Цимисхий (969–976) пришёл к власти после аристократического переворота, женился на дочери Константина VII; Василий II Болгаробойца (сын Романа II) (976–1025); Константин VIII (брат Василия II) (1025–28); Роман III Аргир (1-й муж Зои, дочери Константина VIII) (1028–34); Михаил IV Пафлагон (2-й муж Зои) (1034–41); Михаил V Калафат (племянник Михаила IV, усыновленный Зоей) (1041–42); Зоя и Феодора (дочери Константина VIII) (1042); Константин IX Мономах (3-й муж Зои) (1042–55); Феодора (1055–56)».

Наш интерес к «багряно урожденному» Константину Львовичу объясняется очень просто: он правил во времена становления Киевской Руси, и его свидетельства, касающиеся этого процесса, чрезвычайно ценны. Ценность эта к тому же многократно усиливается тем печальным фактом, что документов такого рода в распоряжении историков ничтожно мало. Практически все наши представления о Киевской Руси и процессах образования русского государства основаны на единственном источнике — «Повести временных лет», который у нас почему-то считается летописью. В наших предыдущих совместных чтениях я убеждал тебя, мой неискушенный читатель, что это не летопись, а беллетристика на исторические темы, которая ни в коем случае не может служить надежным основанием для реконструкции реальной истории становления Киевской Руси. Тем не менее, за неимением других отечественных источников того времени к этому художественному произведению я все же вынужден буду время от времени обращаться, по-прежнему называя просто «Повестью» все с той же целью подчеркнуть его беллетристический характер и, к тому же, следуя намерениям самого его автора, не раз подчеркивавшего в тексте, что пишет он повесть.

Вследствие недостаточности местных исторических источников особенно ценным становится все, что написано о Киевской Руси за ее пределами. Ценность написанного «иностранными» авторами тем больше, что вследствие естественной отстраненности их свидетельства не ангажированы, лишены апологетики и пристрастности «Повести», не испытывают постоянного давления заранее выстроенного сюжета, а потому в целом более достоверны. После записок ибн Фадлана 922 года следующими такими документами оказываются два труда Константина Багрянородного «О церемониях при византийском дворе» и «Об управлении империей», соответственно времени правления самого императора относимые к середине X века.

Труд «О церемониях при византийском дворе» интересен только тем, что подтверждает реальность существования княгини Ольги «Повести», прием которой в константинопольском дворце описан как один из примеров византийских придворных церемоний. Попутно полезно заметить, что вся Македонская династия правила параллельно с первыми реальными князьями и княгинями древней Руси: Роман Лакапин был искусителем и экзекутором⁹⁶ Игоря, Константин VII — современником гостившей у него Ольги, а Иоанн Цимисхий — противником и победителем Святослава. «О церемониях при византийском дворе», труд сам по себе скучный до нудности, мы с тобой, мой вечно куда-то спешащий читатель, даже не будем открывать, а из всего творческого наследия Багрянородного возьмем только одну главу из другого опуса, «Об управлении империей», девятую, целиком посвященную древней руси, или росам, как они по византийской традиции называются в самом тексте, которая так и озаглавлена: «О росах, отправляющихся с моноксилами⁹⁷ из Росии в Константинополь». Поскольку она не из самых коротких, мы с тобой, мой рациональный читатель, позволим себе, как это уже практиковали раньше, делать только наиболее важные и интересные извлечения… для последующих развлечений. Хотя, какие уж тут развлечения без Бэрримора с его разнообразными, но быстро иссякающими наливочками и миссис Бэрримор с ее однообразными, но неиссякаемыми закусочками к ним? Наш дворецкий, который и раньше не отличался хорошим слухом, вряд ли услышит наши призывы с канарских пляжей, возвращаться с которых на промозглую родину он явно не спешит. Зато по старой памяти к нам на огонек неожиданно заглянул доктор Ватсон, еще не забывший времена героической борьбы с Баскервильским псом. Интересно, что на сей раз повлекло его в гримпенские топи девонширской глухомани? Я конечно не Шерлок Холмс, но судя по физиономии Ватсона, которую тот старательно прячет в широкий шарф, доктор просто сбежал от своего старого друга, изрядно покусанный его пчелами — новым увлечением ушедшего на покой великого сыщика. Что ж, джентльмены, не будем обращать внимание на личности, тем более пребывающие не в лучшем своем виде.

— Заходите, доктор, раздевайтесь. How do you do!⁹⁸

— Hi foul scribbler! Oh, shits, my muffler is sooty!⁹⁹

О, времена, о нравы! Образцовый английский джентльмен, не успев войти, ругается, как последний извозчик. Впрочем, действительно у нас грязновато. Огонек Баскервиль-холла, на который заглянул мой коллега по писательскому ремеслу, сильно чадит из-за давно не чищенной каминной трубы. Да и подмести некому. А что поделаешь? Придется все это Ватсону проглотить. Благо, чем все это запить, у нас найдется.

— It is not worth bothering, doctor, everything is sooty here. You've just daubed your beard as well¹⁰⁰.

— Oh, my beard! — Ватсон бросается к зеркалу, на ходу опрокидывая колченогий столик, уставленный пивными банками. — Oh, my Lord, I'm all beered now!¹⁰¹

— Тем более не стоит беспокоиться! Здесь все в саже и пиве, так что без церемоний садитесь, доктор, и наливайте себе. «ПИТ» — это, конечно, не портер, не Гиннесс и даже не эль. Он… гораздо лучше.

А ты, мой слегка недовольный виртуальный читатель, изволь подвинуться и освободить джентльмену место у камина. Это древнее сооружение, хоть и чадит, но немного греет. Тебе же вследствие твоей виртуальности сырость не страшна, не то что изнеженным англичанам вроде Ватсона и теплолюбивым джинам вроде Хоттабыча.

Ну вот, кажется все худо-бедно устроились. Можно с книгой «Об управлении империей» в руках погружаться в стародавние времена, болтающиеся где-то почти посередке между современностью и Рождеством Христовым.

ИЗВЛЕЧЕНИЯ

Полдюжины императорских загадок

Да будет известно, мой вертящийся в продавленном, протертом и вообще неудобном кресле гостиной Баскервиль-холла гость, что с этих самых слов багрянородный писатель начинал все главы штудируемого нами труда, в том числе и открытую нами девятую: «Да будет известно, что приходящие из внешней Росии в Константинополь моноксилы являются одни из Немогарда, в котором сидел Сфендостлав, сын Ингора, архонта Pocuu, а другие из крепости Милиниски, из Телиуцы, Чернигоги и из Вусеграда».

И уже в первом предложении мы с тобой, мой еще толком не усевшийся читатель, встречаемся с первой загадкой императора — Внешней Росией (εξω 'Ρωσία), загадкой достойной самого Шерлока Холмса, в нашем случае в лице доктора Ватсона, к сожалению, порядком искусанном.

Советско-росиийская официальная история вслед за А. Насоновым всегда стремилась отождествить Русскую землю «в узком смысле» с некой «внутренней» Русью, включавшей Киев, Чернигов, Переяславль и их окрестности, и противопоставляла ей «внешнюю» Русь Багрянородного, в которую отходили в первую очередь Новгород, а также все прочие города за пределами собственно Русской земли «в узком смысле». Между тем оригинальный текст Багрянородного, прочти его еще раз, мой не признающий авторитетов читатель, упорно противится такой трактовке. Константин недвусмысленно включает во «внешнюю Росию» не только один из основных городов Русской земли «в узком смысле» — Чернигов (Чернигога), но даже расположенный всего в 15 километрах от Киева Вышгород (Вусеград)! Попытки спасти положение утверждениями типа того, что «внешняя» Русь Багрянородного «противопоставлена не Киеву, а самому Константинополю (приходящие из внешней Росии в Константинополь моноксилы)»¹⁰² лишь усугубляют дело, поскольку на самом деле, если читать текст непредвзято, сам Киев тоже противопоставлен Константинополю, ведь именно оттуда в конечном счете, как следует из дальнейшего текста, отправляются моноксилы в Византию. То есть, как ни верти, Киев наравне с другими городами тоже должен входить во «внешнюю Росию». Если не подгонять решение под ответ, то следует признать, что вся Русь, которую мы зовем Киевской, в самом широком ее смысле, определяется Константином Багрянородным как «внешняя». Что неизбежно порождает вопрос, который мы не преминем задать доктору Ватсону:

— Где же тогда располагалась предполагаемая «внутренняя» Русь?

— Wel-1-l — I guess it has been situated— inside, hasn't it?¹⁰³

И вдруг без всякого перехода доктор добавляет на достаточно понятном русском языке:

— Не будете ли любезны передать еще баночку?

Вот на что, мой обомлевший читатель, способен в соответствующих дозах «ПИТ»!

Баночку я, конечно, передам, но это же не решение вопроса. Решением могла бы быть все та же «черноморская Русь», вроде бы существовавшая где-то в районе Керченского пролива и, следовательно, расположенная ближе к Константинополю, чем Киевская. Та самая «внутренняя» приазовская Русь, из которой (а) Игорь захватил соседний Самкерц¹⁰⁴ и, понуждаемый победившим его Песахом, затем напал на Византию (по тексту «Кембриджского анонима»); в которую (б) он удирал после уничтожения его флота греческим огнем (по византийскому историку Льву Диакону¹⁰⁵); которая (в) не имела права нападать на Корсунь (Херсонес Таврический) и, более того, должна была защищать Корсунь от черных булгар (по договору с Константинополем Игоря, а затем и Святослава).

В контексте пункта (в) этого перечня полезно обратить внимание на еще одну фразу, которая нам встретится далее по тесту: «Росы, направляясь в Таврику, проходят от Днепра путь через Черную Булгарию и Хазарию…» То есть на Корсунь приднепровская Русь и напасть-то не могла, не потревожив хазар и черных булгар, а уж защищать Херсонес от Черной Булгарии, территория которой лежала между Киевом и Крымом, и подавно. И тем не менее договор обязывает Игоря Херсонес защищать. Это было очевидно невозможным из Руси Киевской, то есть «внешней», но, вероятно, достаточно реальным из Руси «внутренней». Не могли же все поголовно правители Византии быть идиотами! Следовательно эта «внутренняя» Русь должна была существовать, скорее всего, между Херсонесом и черными булгарами, то есть на Черном или Азовском море.

— Вы правы, дорогой доктор, «внутренняя Росия» должна была быть внутри греческой ойкумены. И Керченский пролив, он же устье Русской реки у арабов, где греки основали свои первые колонии не позже VI века до н. э., вполне подходит для этой цели.

Здесь же, в первой цитате нас ждет и вторая загадка — Немогарда (Νεμογαρδα). Общепринята трактовка Немогарды как Новгорода, либо как простого искажения привычного нам имени, либо как производного от *Невогарды, имея в виду древнее название Ладожского озера — Нево. Если принять, по одному или другому основанию, такое соответствие, то Багрянородный дает нам очень интересную и важную информацию: Святослав (Σφενδοσθλαβος) Игоревич княжил в Новгороде, о чем даже не заикается «Повесть». Так что же, традиция отсылать сына, будущего преемника великокняжеской власти, из Киева на «стажировку» в Новгород берет начало не со Святослава¹⁰⁶, а еще раньше, с его отца Игоря? Получается, что так. Точнее могло бы получиться при выполнении сразу двух условий: во-первых, если бы Святослав на самом деле княжил в Новгороде, и во-вторых, если бы Игорь действительно княжил в Киеве. Но, увы и ах, во времена, когда багрянородный монарх написал свой труд, Новгорода еще физически не существовало. Как утверждает неподкупная и равнодушная к буйствам национальных чувств археология, в то время будущий Господин Великий Новгород еще только-только зарождался, его и городом-то назвать было нельзя, а уж на роль стольного града, княжеской резиденции младенец-Новгород не тянул и подавно. Так что Немогарда могла быть либо Ладогой, либо Рюриковым городищем, либо еще чем-нибудь, о чем мы даже не подозреваем. Однако еще интересней вопрос: где княжил сам архонт Игорь (άρχοντος Ίγγωρ)? Вот этого Константин так нам и не сказал. Жаль! А то бы мы наконец узнали, где все-таки располагалась «внутренняя Росия», была ли она все же приднепровской, таинственной приазовской или какой-нибудь еще Русью.

Крепость Милиниска первой цитаты почти единодушно трактуется специалистами как Смоленск, причем, судя по археологическим данным, речь идет не о современном Смоленске, а о Гнездове. Не вызывает сомнений и отождествление Чернигоги с Черниговым, а Вусеграда с Вышгородом. Не идентифицированы однозначно Телиуцы. Наиболее частое сопоставление их с Любечем выглядит абсолютно некорректно не только из-за явной непохожести названий, но, главное, потому, что археологически Любеч возникает не ранее XI века и во времена Багрянородного еще не существует даже «в проекте». Таким образом, перед нами уже третья загадка императора.

Как я уже отмечал в предыдущих своих расследованиях, автор «Повести» разбрасывает по просторам древней Руси множество городов, которых археологи упорно не находят. На самом деле для середины X века археология нам предоставляет столь ограниченный выбор реально существовавших на Руси городов, что для этих Телиуц по существу и выбирать-то нечего кроме Полоцка. Поразительно, но я нигде не встречал такого варианта сопоставления, хотя созвучность Теулицам Полоцка по крайней мере не хуже Любеча! А если еще добавить конъектуру Τεου… → Που…, то есть предположить, что искривившаяся палочка от прописной П превратилась в строчную ε при заглавном Τ, то Теулицы легко и непринужденно превращаются в Пулицы… Но тут я остановлюсь, чтобы не вторгаться в чересчур профессиональную область и заодно пощадить чувства доктора Ватсона и твои, мой нахмурившийся читатель.

«Итак, все они [моноксилы] спускаются рекою Днепр и сходятся в крепости Киоава, называемой Самват».

Четвертая загадка императора — Крепость Киева Самбат или Самват (Σαμβατας).

Сколько различных объяснений выдвинули ученые этому загадочному Самбату! Тут и чей-то «гадатель по звездам», и армянское имя Самбат, и еврейская река Самбатион, и даже «субботний рынок». Отдельно выделю объяснение из ивритского шаббат — «суббота», на почве которого я сам в свое время приложил руку к попыткам решения этой загадки, предложив этимологию из венгерского szombat [сомбат] — «субботний → воскресный», производного как раз от шаббат. Весьма интересно и просто (а простота всегда привлекает!) объяснение Г. Мокеева, что «Городец на Почайне и был назван Константином Багрянородным Самбатом очевидно по аналогии с портом Самбат в Константинополе за бухтой Золотой Рог (за Судом)». Наконец, весьма расхоже объяснение из якобы хазарского (булгарского) Сам + Бат — «высокая крепость». Бог знает, что за специалист в хазарско-булгарском языке это сказал и откуда он это взял? Но до чего же красиво! Ведь, если такая этимология соответствует истине, то по существу высокая крепость — это… Вышгород. Тут самое время вспомнить, мой следящий за научной литературой читатель, что первые русские археологические подтвержденные города располагались не на том месте, где находятся их современные преемники, а по соседству. Таковы пары Гнездово → Смоленск, Сарское городище → Ростов, Тимирево → Ярославль и Рюриково городище → Великий Новгород. Тогда почему бы не продолжить список парой Вышгород → Киев? Совсем не невозможно. По крайней мере, по совокупности всех известных летописных данных с большой степенью вероятности можно утверждать, что резиденцией княгини Ольги был именно Вышгород, в то время как присутствие ее и всех князей до Владимира I в Киеве остается под большим вопросом из-за более чем скромных результатов многолетних тщательных (еще бы!) археологических изысканий в киевской земле.

Но отождествлению Самбата с Вышгородом есть бросающееся в глаза препятствие, которое наверняка заметил доктор Ватсон.

— Так как же, доктор, заметили?

— Я заметил, что мне почему-то стало трудно выражаться.

— Еще бы, доктор, ведь Вы выражаетесь по-русски… Да не озирайтесь так испуганно, тут заметить Вашу оплошность просто некому.

— Хм, а этот Ваш развалившийся в кресле виртуальный читатель?

— Так он же плод фантазии, фантом. В любом случае, доктор, Вы можете целиком положиться на его скромность. Да и вообще о чем мы говорим? Обстановка у нас настолько дружески непринужденная, что не пора ли, доктор, перейти на «ты»?

— Ага, — доктор лихо закидывает за спину свой почерневший от сажи шарф, чтобы не мешал, и как ни в чем не бывало протягивает руку: — дай-ка еще пару банок!

— На здоровье, Джонни¹⁰⁷!

С Ватсоном все ясно, а вот не переоценил ли я твою скромность, мой может быть не слишком воспитанный, но безусловно внимательный читатель? Конечно, за скромность поручиться не могу, но в твоей наблюдательности я уверен: ты заметил то мешающее отождествлению Самбата с Вышгородом препятствие, которое миновало внимание простодушного Ватсона. Ну конечно, Вышгород встречался в этом же тексте предложением ранее под «своим» именем Вусеград! Действительно серьезное препятствие, только вряд ли достаточное, чтобы сразу отметать смелое предположение. Хотя оба имени, Вусеград и Самбат, расположились в соседних пассажах, те не образуют единого целого и относятся к разным смысловым группам, полученным, скорее всего, от разных информаторов и поэтому соединенных по смыслу с помощью вводного слова «итак». Недаром еще

Д. Оболенский выделял список городов в первом предложении как отдельную составную часть текста. Эклектичность труда Багрянородного очевидна и общепризнана. Разнородность источников информации о Руси наглядно проявляется, например, в множественности названий Киева: то Киоава в только что приведенной цитате, то Киова в следующей, то, как встретится еще далее, и вовсе Киав. Познания Константина о географии Поднепровья вряд ли сильно отличались от познаний доктора Ватсона, поэтому он тоже не мог заметить это «противоречие». А значит, появление в тексте Вышгорода под двумя разными именами вполне возможно. Тем более что на самом деле даже и не разными, а одним и тем же, но на двух разных языках, хазарском и славянском, что реально отражало этнический состав населения Киевщины X века.

«Славяне же, их пактиоты, а именно: кривитеины, лендзанины и прочие Славинии — рубят в своих горах моноксилы во время зимы и, снарядив их, с наступлением весны, когда растает лед, вводят в находящиеся по соседству водоемы. Так как эти водоемы впадают в реку Днепр, то и они из тамошних мест входят в эту самую реку и отправляются в Киову Их вытаскивают для оснастки и продают росам. Росы же, купив одни эти долбленки и разобрав свои старые моноксилы, переносят с тех на эти весла, уключины и прочее убранство… снаряэюают их. Ив июне месяце, двигаясь по реке Днепр, они спускаются в Витичеву, который является крепостью-пактиотом россов, и, собравшись там в течение двух-трех дней, пока соединятся все моноксилы, тогда отправляются в путь и спускаются по названной реке Днепр».

Слово пактиоты обычно переводится как «данники». То есть славян Багрянородный представляет как данников россов, причем всех славян в совокупности, а именно (как уточняет сам автор): хорошо известных по нашим летописям древлян (Δερβλενινοι), совершенно не известных нашим летописцам лендзян (Λενζενινοι) и прочих славян. Здесь есть над чем поразмыслить.

— Не правда ли, Джон? Да ладно тебе, я же шучу. И не вытирай подлокотник шарфом, не забывай, что он весь в саже. Да что же ты, Ванюша, опять дергаешься? Ничего страшного! В общем, забудем, не бери в голову.

Конечно же не все славяне были данниками россов. Вряд ли кто сомневается, что западные славяне — ободриты, лужичане, поляки, чехи и моравы — знать не знали этих самых росов и не могли быть их пактиотами. Правда, нельзя с уверенностью утверждать, что византийский император, хотя и неплохо для своего времени подкованный в географии, вообще знал об их существовании. Но ведь точно так же не были данниками росов и южные славяне: сербы, хорваты, болгары и македонцы. А этих славян византийцы не знать не могли, поскольку были их соседями и их тесное знакомство длилось уже не менее трех веков. Так что «славинии» Багрянородного скорее всего подразумевают только восточных славян и, на мой взгляд, могли бы быть сопоставлены со Славней арабских географов, которая как одна из трех «категорий» русов у арабов так или иначе противопоставлялась двум другим «категориям», Куябе и Артании.

Возможно точное значение слова пактиот не совсем соответствует русскому «данник». Допускаю, что Константину непросто было найти термин для однозначного отражения реальных взаимоотношений россов и славян. Эти отношения раскрываются самим текстом в двух местах. Первое — только что приведенная цитата. Славяне, срубившие моноксилы, то есть однодеревки, а точнее только их килевые однодеревные основы, сплавляют их по Днепру к Киеву и там продают россам, которые достраивают эти основы, наращивая борта, приделывая уключины, мачты и так далее. Значит, между славянами и россами существовали определенные торговые отношения, скорее равноправные, чем просто даннические.

Второе место, характеризующее взаимоотношения между россами и славянами, встретится нам в свой черед, и тогда мы вновь вернемся к этому вопросу. А пока продолжим решение четвертой загадки, множественности названий Киева. А на самом деле может быть даже не Киева, а Киевщины? Мы уже читали, что «моноксилы сходятся в крепости Киоава», а теперь Константин уточняет, что они же, будучи подготовлены к сплаву по Днепру, «отправляются в Киову». Согласись, мой внимательный читатель, все это выглядит так, как будто эта Киова — название не города, а местности, страны. И это вполне созвучно принятому у арабов делению древней Руси на три области: Куябу, Славию и Артанию.

А теперь наступает очередь пятой и, пожалуй, самой интригующей загадки Багрянородного о «русском» языке середины X века.

«Прежде всего они [россы в моноксилах] приходят к первому порогу, нарекаемому Эссупи, что означает по-росски и по-славянски „Не спи“. Порог этот столь же узок, как пространство циканистирия, а посередине его имеются обрывистые высокие скалы, торчащие наподобие островков. Поэтому набегающая и приливающая к ним вода, низвергаясь оттуда вниз, издает громкий страшный гул. Ввиду этого росы не осмеливаются проходить между скалами, но, причалив поблизости и высадив людей на сушу, а прочие вещи оставив в моноксилах, затем нагие, ощупывая своими ногами дно, волокут их, чтобы не натолкнуться на какой-либо камень. Так они делают, одни у носа, другие посередине, а третьи у кормы, толкая их шестами, и с крайней осторожностью они минуют этот первый порог по изгибу у берега реки.

Когда они пройдут этот первый порог, то снова, забрав с суши прочих, отплывают и приходят к другому порогу, называемому по-росски Улворси, а по-славянски Острову-нипрах, что значит „Островок порога“. Он подобен первому, тяжек и трудно проходим. И вновь, высадив людей, они проводят моноксилы, как и прежде. Подобным же образом минуют они и третий порог, называемый Геландри, что по-славянски означает „Шум порога“, а затем так же — четвертый порог, огромный, нарекаемый по-росски Аифор, по-славянски же Неасит, так как в камнях порога гнездятся пеликаны.

Итак, у этого порога все причаливают к земле носами вперед, с ними выходят назначенные для несения стражи мужи и удаляются. Они неусыпно несут стражу из-за пачинакитов. А прочие, взяв вещи, которые были у них в моноксилах, проводят рабов в цепях по суше на протяжении шести миль, пока не минуют порог. Затем также одни волоком, другие на плечах, переправив свои моноксилы по сию сторону порога, столкнув их в реку и внеся груз, входят сами и снова отплывают. Подступив же к пятому порогу, называемому по-росски Варуфорос, а по-славянски Вулнипрах, ибо он образует большую заводь, и переправив опять по излучинам реки свои моноксилы, как на первом и на втором пороге, они достигают шестого порога, называемого по-росски Леанди, а по-славянски Веручи, что означает „Кипение воды“ и преодолевают его подобным же образом. От него они отплывают к седьмому порогу, называемому по-росски Струкун, а по-славянски Напрези, что переводится как „Малый порог“».

Не надо, мой обалдевший читатель, пытаться знаками показать мне, что ты давно перестал что-либо понимать. У меня самого голова идет кругом. Да и доктор даже не пытается изобразить понимание, отдавая все свое внимание российскому пиву. Поэтому отложим разбор этого интригующего места до третьей части, где посвятим отдельные разделы и днепровским порогам, и «русскому» языку.

«После того как пройдено это место, они достигают острова, называемого Св. Григорий. На этом острове они совершают свои жертвоприношения, так как там стоит громадный дуб: приносят в жертву живых петухов, укрепляют они и стрелы вокруг дуба, а другие — кусочки хлеба, мясо и что имеет каждый, как велит их обычай. Бросают они и жребий о петухах: или зарезать их, или съесть, ши отпустить их живыми».

Эту цитату мы с тобой, мой памятливый читатель, встречаем уже второй раз. Я ее приводил по случаю при чтении записок ибн Фадлана для сравнения верований и обрядов фадлановских русов с константиновскими росами. Они действительно похожи. Ну и что? Максимум, что из чего следует, это возможная идентичность русов арабов с росами византийцев, в чем и так вряд ли кто сомневается. Важнее было бы извлечь какую-нибудь существенную информацию о самих росах, а это непросто. Жертвенная еда тривиальна, поскольку каждый жертвует часть пищи, которую ест сам. Неоправданно много уделялось внимания петушиному жребию как якобы характерному обычаю россов. На самом деле этот обычай был весьма распространен среди разных народов, в частности европейских. Наиболее ранние известные его проявления связаны, пожалуй, с кельтами. Возможно именно благодаря потомкам кельтов в своеобразной форме этот обычай дожил вплоть до наших дней в Соединенных Штатах, где каждый год в День Благодарения режутся и съедаются миллионы индеек, но одна-единственная отпускается живой и невредимой лично президентом.

Единственным не подлежащим сомнению выводом может быть лишь один: в середине X века росы Багрянородного были язычниками. Но этот вывод оборачивается еще одной, уже шестой загадкой императора. По более раннему свидетельству другого константинопольского иерарха, патриарха Фотия, русь была крещена еще в конце второй трети IX века, почти сразу после знаменитого нападения на Константинополь 860 года. Язычество руси Константина может мирно ужиться с христианством руси Фотия, пожалуй, только при одном единственном условии, а именно если речь в этих двух случаях идет о разной руси. Например, о «внутренней», черноморской, ближней к Византии и потому давно крещеной, и «внешней», днепровской, от Византии удаленной и потому все еще пребывающей в язычестве. Ну что ж, пожалуй, мы имеем еще одно доказательство, что вся Киевская Русь, как мы с тобой, мой проницательный читатель, догадались несколько раньше, — Русь «внешняя».

«Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков. Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия, что именуется „кружением“, а именно — в Славинии вервианов, другувитов, кривичей, севериев и прочих славян, которые являются пактиотами россов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав. Потом так же, как было рассказано, взяв свои моноксилы, они оснащают их и отправляются в Романию».

А вот и второе место, где раскрываются некоторые подробности образа жизни россов и их взаимоотношений со славянами, выражаемых прижившимся в исторической науке термином полюдье. Этот термин на самом деле является глоссой, вошедшей в научный оборот именно из приведенной только что цитаты. Ах, да, тебе, мой читатель-дилетант, незнакомо слово глосса. Что ж, БСЭ по-прежнему под рукой: «Глосса (от греч. glossa — язык, наречие, диалектное слово или выражение) перевод или толкование непонятного слова или выражения преимущественно в древних памятниках письменности… Т. н. Мальбергова Г., состоящая из отдельных франкских слов и выражений, присоединённых к латинскому тексту Салической правды, является самым древним памятником германского языка, а Рейхенауские Г., присоединённые к латинской Библии, — первым памятником французского языка. С 17 в. Г. начинают изучать как ценный материал для языковедения…»

То есть, простыми словами, Константин пишет в тексте πολύδια как звуковое воспроизведение иностранного слова греческими буквами, поясняя его переводом γυρα — «кружение». Таким образом, византийский император первым донес до нас звучание древнего славянского слова и дал краткую характеристику существа полюдья. По Багрянородному, полюдье сводилось к «кормлению» россов в течение всей зимы в землях их пактиотов славян. Можно также догадываться, хотя прямо это не сказано, что кормлением как таковым дело не ограничивалось, иначе непонятно, откуда у росов по весне берутся товары, которые они везут торговать в Византию.

Более конкретно занятия росов в землях их пактиотов раскрывают арабские историки. Хотя они не используют термин полюдье, вряд ли стоит сомневаться, что именно его они имеют в виду, когда согласно пишут: «Всегда сто-двести из них [руси] ходят к славянам и насильно берут с них на свое содержание, пока там находятся» (Гардизи); «русь не имеет пашен, а питается лишь тем, что привозит из земли славян» (Ибн Русте); «страна руси граничит с землей славян, первые нападают на вторых, расхищают их добро и захватывают их в плен» (аль-Мукадасси). То есть, кормление кормлением, на зиму россы в спячку не впадали и зубы на полку не клали, но, отправляясь на полюдье, видать, брали с собой большие сани, которые по возвращении в Киав наверняка оказывались не пустыми. Возможно именно такие сани княгини Ольги, сломавшиеся от переизбытка награбленного и потому брошенные в дороге, удостоились упоминания в «Повести».

Однако полюдью мы с тобой, мой заинтересовавшийся читатель, посвятим отдельный раздел наших «Развлечений», перейти к которым настало самое время.

Для меня рыться в энциклопедиях всегда было хорошим развлечением. Поскольку читать Константина Багрянородного мы перестали, с твоего разрешения, мой уступчивый читатель, теперь мы будем читать энциклопедии, и все наши совместные развлечения будут начинаться с энциклопедических цитат.

РАЗВЛЕЧЕНИЯ

Развлечение днепровскими порогами

«Днепрогэс (им. В. И. Ленина) — гидроэлектростанция на р. Днепре, у г. Запорожья, ниже днепровских порогов. Построена по плану ГОЭЛРО. Установленная мощность ГЭС 650 мВт… Строительство Д. начато в 1927, первый агрегат пущен в мае 1932, торжественное открытие состоялось 10 октября 1932…. Напорный фронт общей длиной 1200 м образует Днепровское водохранилище…»

Вот так через тысячу лет после царствования Константина Львовича Багрянородного напорный фронт длиной в 1200 м, порожденный ударным фронтом первого плана развития народного хозяйства СССР длительностью в пять лет, похерил под водой знаменитые днепровские пороги, и теперь даже старики на берегах Славутича не вспомнят их названий. Страна Советов писала свою новую историю с чистого листа, высарав вместе с прошлым только что свергнутой русской монархии инсинуации византийского монарха, правившего аж тысячу лет назад. Но эти «инсинуации» вновь и вновь всплывают в бесконечном споре норманистов с антинорманистами в качестве неубиенного аргумента первых, от которого вторым оставалось только отмахиваться, стараясь сохранить хорошую мину.

— Джон, как ты относишься к театру?

— Давненько не бывал я в театрах. Помнится, как раз после завершения последнего дела Холмса смотрел «Пигмалион» Шоу¹⁰⁸. Там два старых идиота учили родному английскому языку бестолковую девицу. Умора!

— Весьма актуально. А не обучили ли они ее заодно и языку росов?

— Право, не помню. Я как-то больше в буфете… Кстати, пиво-то еще есть?

Не могу не побаловать тебя, мой в отличие от Ватсона обожающий театр читатель, примером такой талантливой антинорманнистской отмашки в исполнении Н. Васильевой. В своей книге «Русь и варяги» она пишет: «…„Гиляндри и Варуфорос“. Именно так, по свидетельству Константина Багрянородного, интеллигентного византийского императора, написавшего трактат „Об управлении империей“, назывались днепровские пороги по-русски. Константин приводит двойную систему названий, „по-русски“ и „по-славянски“, из чего делали вывод (все те же Байер-Шлецер…), что русские названия — это скандинавские. Между тем название первого порога — „Не спи“ звучит на „обоих языках“ одинаково… Уж не напутал ли чего образованный византиец? Лучше бы этот император вместо теории занимался практикой управления империей, а то, говорят, был он отравлен собственным сыном по наущению невестки — красотки Феофано, дочери трактирщика…».

Кажется, это проняло даже нашего сдержанного англичанина:

— Но это же… форменные сплетни! Так спорить неспортивно!

Разумеется, неспортивно. Зато очень типично:

— Чего там? Гиляндри и Варуфорос? Дурацкие названия! Ах, да, была там какая-то неприличная, пардон, история с отравлением и трактирщицей…

— Что вы говорите? Любопытно, любопытно, шарман! А что, эта Феофано действительно была красоткой? И дочь трактирщика? Да отстаньте вы со своими порогами! Так, о чем это мы? Ну, да, как же они его отравили?

В итоге из семи названий порогов два только упомянуты и тут же забыты, а выдернуто третье, самое удобное, чтобы тут же увести разговор в совершенно другую плоскость, подальше от порогов (хотя, возможно, и поближе к интересам автора?).

Еще один пример из той же книги: «…„свеоны“ послы „Хакана Росов“. Имеется в виду сообщение Вертинских анналов 839 г. о задержанных на территории империи Каролингов неких послах Хакана росов, возвращавшихся от византийского императора. Эти послы, оказавшиеся, как писал хронист, по национальности свеонами, вызвали у норманнистов большой ажиотаж: из этого краткого сообщения сделали вывод, что русы шведы!»

Патетика возвышается до трагического надрыва голоса с картинным всплеском рук:

— Право, господа, надо же такое ляпнуть! Ну, сами подумайте, послы русского кагана оказываются шведами, и эти придурки немцы делают вывод, что русь — это шведы! Каково?

— Действительно придурки! На то и немцы…

И вот, по углам прошуршали многозначительные смешки, мелькнули понимающие улыбки, и все, больше о послах ни слова. Неприлично, господа, неприлично!

Кстати, насчет приличий неплохо бы справится у хорошо воспитанного англичанина:

— Это же элементарно, Ватсон! Дураку ясно, что если послы у кагана шведы, то его подданные никак шведами быть не могут! А что сказал бы в этом случае Шерлок Холмс?

— Дураку может быть и ясно, — как-то неуверенно начинает наш гость, — но я ничего не понимаю. Если послы были шведами, то наверно и послал их тоже шведский каган…

И вдруг спохватившись, Ватсон добавляет:

— Хотя Холмс, следуя своему дедуктивному методу, всегда предостерегал от очевидных, но поспешных выводов!

Ну что ж, разумно, Ватсон, разумно и достойно ученика Шерлока Холмса. Не будем спешить с очевидными выводами и спорить с Васильевой. Тем более что она и не спорит. Она играет, лицедействует и, надо признать, не бесталанно. Но все же лицедейство не наш профиль, мой любящий театр, но чтящий и историю читатель. Поэтому обратимся к более серьезным оппонентам Багрянородного, держащимся ближе к науке, чем лицедейству.

М. Брайчевский, развивая довольно модную в настоящее время точку зрения Г. Вернадского о сарматском происхождении руси, выдвигает принципиально новый тезис, что «их [ «росских» названий днепровских порогов у Константина Багрянородного] объяснение следует искать не в скандинавской, а в иранской филологии». Что и делает.

Самое ценное, на мой взгляд, в рассуждениях Брайчевского — это указание на то, что порядок описания порогов у Багрянородного не соответствует реальной последовательности их расположения по руслу Днепра. Не совпадает и общее количество порогов: семь у Багрянородного против девяти в действительности. Этот факт, на который до Брайчевского не обращалось должного внимания, существенно снижает ценность всего свидетельства константинопольского императора и заставляет с большим скептицизмом относиться к приводимым им собственно названиям порогов. Видимо рассматриваемый фрагмент текста не является копией или переводом на греческий какого-либо письменного документа, например путеводителя, или хотя бы путевых заметок, а представляет собой фиксацию устных рассказов по памяти каких-то путешественников. Соответственно не приходится ожидать и большой точности в фонетической передаче и семантических комментариях названий упомянутых порогов.

Для наглядности и твоего удобства, мой привередливый читатель, все названия порогов и их нумерация сведены ниже в общую таблицу:

№ у КБ / Название «по-росски» / Название «по-славянски» Комментарий Багрянородного / Современное название / Факт. порядок

1 / Эссупи / Эссупи / Не спи / Будило / 7

2 / Ульворси / Островунипраг / Порог с островом / Вовнигский / 6

3 / — / Геландри / Шум порога / Звонецкий / 4

4 / Айфор / Неасит / Гнездовье пеликанов / Ненасытец / 5

5 / Варуфорос / Вулнипраг / Порог с большим озером / Вольный / 9

6 / Леанти / Веруци / Кипение воды / Сурской / 2

7 / Струкун / Напрези / Малый порог / Кодацкий / 1

Неспешно двигаясь вдоль этой таблицы, мы с тобой, мой ехидный читатель, будем сравнивать общепринятые скандинавские этимологии названий всех порогов с «сарматскими», предложенными М. Брайчевским. Кроме того, позволю себе с твоего позволения добавить кое-где от себя варианты объяснений названий порогов из готского языка. Последнее объясняется не только моей личной давней привязанностью к готам, но и еще одним обстоятельством.

На острове Готланд в Пильгорде (Pilgård) есть рунический камень с такой вот надписью, датируемой концом X века: «Эти ярко окрашенные камни воздвигли Хегбьярн и его братья Родвисл, Эйстейн и Эдмунд в память о Равне к югу от Руфстайна. Они достигли Айфура». Здесь, по предположению В. Краузе, Айфур — это порог Айфор Багрянородного, а Руфстайн, что по-шведски означает «рваный камень», — название каменной отмели этого порога. Из текста явствует, что четверо братьев с Готланда добрались до днепровских порогов и даже прошли как минимум часть их, до самого свирепого, Ненасытца. О том, что случилось потом, можно лишь гадать, ясно только, что в конце концов братья благополучно вернулись домой и посчитали сам факт достижения порогов достойным воздвижения памятных камней. Также немаловажно, что примерно тем же временем датируются самые ранние находки скандинавских мечей в районе днепровских порогов.

Конечно, достижение готландцами днепровских порогов в конце X века еще не основание, чтобы утверждать, что «росские» названия Багрянородного середины X века следует выводить из готландского языка. Да и готландский язык конца X века — это уже не известный науке готский язык Ульфилы IV века, хотя все еще и не шведский язык, который был навязан жителям Готланда не ранее конца XVII века в результате шведской оккупации в ходе Северных войн. И все же, надеюсь, ты, мой всепрощающий читатель, позволишь мне эту небольшую вольность.

Итак, рассматриваем все пороги в порядке Багрянородного, проводя при этом заочную дуэль норманнистов с М. Брайчевским, местами сопровождая ее моими комментариями из готского, но как бы «вне конкурса», не вмешиваясь в поединок грандов.

Что ж, открываем по банке пива (смелее, Джонни, смелее!) и вперед.

Эссупи (Не спи). Багрянородный дает одно название в качестве как «росского», так и «славянского». Пока что для этого якобы общего имени ничего лучше славянской этимологии «не спи» с учетом старославянской формы корня глагола съпать не предложено. Ни одной приличной скандинавской этимологии нет. Без серьезных, но ничем не оправданных конъектур, специалисты по скандинавским языкам это название объяснить не могут. В пику им Брайчевский утверждает, что «При обращении к северопричерноморской версии любое недоумение отпадает», но на самом деле порождает еще большее недоумение. Сарматского объяснения у него тоже нет, и этот факт не удается замаскировать ни ссылками на санскрит, ни рассуждениями об общности данного корня в индоевропейских языках. Приводимую же самим Брайчевским осетинскую форму xoyssyn в значении то ли «сон», то ли «спать», вряд ли можно сопоставить с (эс)супи, даже с учетом возможных неточностей передачи слова у Багрянородного. Не спасает Брайчевского и его козырная карта — частица ае в осетинском языке — «негативная частица, образующая первую часть многих сложных слов со значением отсутствия чего-либо», которая на самом деле никакого отношения к делу не имеет за отсутствием в данном случае как самого сложного слова, так и, строго говоря, негативного значения.

Казалось бы, все просто — Багрянородный малость напутал: дал только «славянское» название порога, а «росское» либо забыл привести, либо просто не знал. Но есть пара нюансов, помимо непонятно пропущенного начального н, которое просто выбросили из рассмотрения оба лагеря. Во-первых, само название порога. Когда порог называют Островным или Шумящим, даже Ненасытцем, я еще могу понять. Но представить себе, что порогу можно дать название Не спи, — выше моих сил. Вот Будило — это по-нашему: и со смыслом, и по форме нормально. Во-вторых, не зря Багрянородный, не зная правильного порядка порогов на Днепре, ставит именно этот на первое место. Порог с идиотским именем Не спи, если предположить, что таковой действительно существовал, мог бы быть только самым верхним в последовательности, имея в виду, что шум порога будит дремлющих кормчих и команду, спящую при сплаве по течению. Но на самом деле Будило — один из последних, нижних порогов. Поэтому по здравому рассуждению Будило — скорее всего славянское осмысление именно как «не спи» какого-то исходного Эссупи или чего-то созвучного, что прозвучало для багрянородных ушей похоже на Эссупи, и происхождение которого остается неизвестным.

В поединке норманистов с Брайчевским — пока по нулям.

А вот готам есть что сказать о возможном происхождении исходного Эссупи. В готском языке suppi [супи] — нечто вроде нашей «тюри», точнее— плавающие и размоченные в воде кусочки хлеба. В скандинавских языках еу [эй] — «остров», «архипелаг». Не знаю, насколько корректно спаривать готскую тюрю со скандинавским архипелагом, но такое спаривание дает действительно сложное, в отличие от Брайчевского, слово [эйсупи], которое и близко по звучанию, и удивительно точно отражает характеристику порога у Багрянородного: тюря из торчащих из воды островков («…а посередине его [порога] имеются обрывистые высокие скалы, торчащие наподобие островков»). Не решаюсь на этом основании дать очко ни готам, ни скандинавам, но последние уже имеют при нулевом счете некоторое моральное преимущество.

Ульворси / Островунипраг (Порог с островом). Этимология «славянского» названия Островунипрах [островънь прах (?)] достаточно очевидна — «островной порог», что вполне соответствует и пояснению Багрянородного. «Росскому» названию этого порога Ульворси тоже есть очень хорошая скандинавская этимология holmfors [(h)уль(м)ворс] — «островной водопад» с хорошим созвучием и также практически полным совпадением значения с комментарием Багрянородного. Здесь никаких вопросов. Теперь слово Брайчевскому: «В осетинском ulaen (в архетипе *ul) означает „волна“. Это первая основа. Вторая — общеиранская (и аллородийская) *vara— „окружение“… Таким образом, приведенное Константином Багрянородным имя означает „место, окруженное волнами“, то есть „порог-остров“». Первая слабость построений Брайчевского в астерисках («звездочках»), которые означают, что следующие за ними слова в реальности неизвестны, а реконструированы самим лингвистом. А вторая и главная в том, что «место, окруженное волнами» при всей бессмысленности самого словосочетания еще можно принять как остров, но никак не порог.

По-моему, тут норманнисты уверенно отрывают счет: 1:0 в их пользу.

Пристроить готов здесь мне не удается. Хотя первая часть названия этого порога общегерманская, и в готском остров — тоже hulms, второй части fors в классическом готском аналог неизвестен, она, похоже, чисто скандинавская. Но в X веке вполне могла бы быть и готландской.

Геландри (Шум порога). Багрянородный дает только «славянское» название Геландри, которое никому из славянской лексики объяснить не удалось. Зато имеется хорошее объяснение из скандинавских языков: gelland(r)i — «шумящий». М. Брайчевский, тем не менее не сдаваясь, пытается доказать сарматское происхождение слова и в этом случае. Увы, количество приводимых им осетинских и балкарских корней не переходит в качество, геландри так и не получается. Еще менее убедительны его же попытки обосновать славянское происхождение этого названия.

В итоге все же приходится признать, что здесь Багрянородный дал маху и под видом «славянского» всучил нам «росское» название порога, то есть название это почти наверняка скандинавское. Поэтому отрыв увеличивается: 2:0 в пользу норманнистов.

От себя добавлю, что глагол *galan в значении «кричать, шуметь», от которого происходит скандинавское причастие gelland, — общегерманский, имеется он в частности и в готском языке.

Айфор / Неясыть (Гнездовье пеликанов). Самый опасный днепровский порог с самыми неясными названиями, не имеющими хороших этимологий ни в «росском», ни в «славянском» вариантах. Брайчевский тоже оказался бессильным предложить хоть чего-нибудь мало-мальски стоящее в иранских языках.

Единственное, что в данном случае достойно нашего с тобой внимания, мой дотошный читатель, это такая же странность названия, которую я уже отмечал для Эссупи: современное название порога Ненасытец и здесь выглядит как осмысление древнего названия Неясыть (или чего-то созвучного), но откуда взялось последнее, остается непонятным. Вряд ли в X веке на Днепре водились пеликаны, да и совам-неясытям на днепровских порогах тоже делать вроде бы нечего.

Счет не меняется, отрыв норманнистов сохранился: 2:0.

Зато, может быть, на этом пороге все-таки открывают свой личный счет готы. По-готски aifrs означает «внушающий страх, ужас», что не только созвучно «росскому» названию Багрянородного, но и вполне соответствует характеристике этого ужасного порога. Так что, хотя счет я оставил прежним, готский или более широко древнегерманский оригинал мне представляется вполне вероятным. И счет, и моральное преимущество норманнистов растут.

Баруфорос / Вулнипраг (Порог с большим озером). Для Баруфорос имеется хорошая скандинавская этимология из Baru ← Вага— «волна»¹⁰⁹ и fors— «водопад». Но эта этимология согласуется с пояснением Багрянородного, только если Вулнипраг трактовать как «волнистый порог». Однако современное название порога Вольный заставляет принять во внимание его трактовку как «вольного порога»¹¹⁰. Именно это делает Брайчевский и находит для Баруфорос¹¹¹ иранскую этимологию: varu — «широкий» и *fors < fars — «бок», «ребро», «порог». Правда у него varu — слово «общеиранское» (?), а астериск * перед fors означает, что сам Брайчевский вывел его как некий якобы древний вариант слова fars, которое означает то ли бок, то ли порог. (Выглядит словно перефразировка поговорки: вот тебе бок, а вот и порок — в данном случае порок Брайчевского.)

Ладно, поскольку и там, и там что-то есть, но невнятно, пусть тут между норманистами и Брайчевским будет ничья — по баллу обоим. Общий счет 3:1, ведут по-прежнему норманисты.

Леанти / Веруци (Кипение воды). Считается, что «славянское» Веруци передает некое (неизвестное?) старославянское слово, которому соответствует современное украинское вируючий — «бурлящий». Зато для «росского» Леанти хорошей этимологии в скандинавских не найдено. Не преуспел здесь и Брайчевский.

В этом раунде победу, хотя и не безусловную, празднуют выступающие вне конкурса славяне, а между германцами и иранцами нулевая ничья. Счет прежний: 3:1.

В готском слово леанти, если считать его причастием глагола laian [лэан] (общегерманское *lōjan), должно иметь значение «ругающийся, бранящийся». В принципе неплохое название для порога, хотя хотелось бы больше общего с «кипением воды». Не утверждаю, что готы набрали здесь свой второй балл, но в любом случае, как мы договорились, они у нас, как и славяне, вне конкурса.

Струкун / Напрези (Малый порог). Для «славянского» Напрези имеются два объяснения, оба с конъектурами и оба сомнительные: на стрези — «на стрежне» (?) и не прħзъ — «не слишком» (имея в виду не слишком большой порог?). Для «росского» Струкун у скандинавов есть просторечное норвежское stryk [стрюк] — «сужение русла» или шведское диалектное struk [струк] — «небольшой, доступный для плавания водопад». Очень неплохо, хотя, по справедливому замечанию Брайчевского, без необходимой временной привязки. Сам же он предлагает весьма остроумную этимологию из осетинского: *sturkon — «не слишком большой», где stur — «большой», а суффикс — kon по Брайчевскому, со ссылкой на В. Миллера, ослабляет значение прилагательных. Если бы не астериск, чем Брайчевский страдает постоянно, да не ссылка на В. Миллера, да не метатеза (перестановка t и u), то с учетом объяснения Багрянородного было бы очень ничего!

Пожалуй, в последнем туре продуктивная ничья 1:1, и норманнисты празднуют победу с итоговым счетом 4:2.

Готы тут нас ничем не радуют, разве что глаголом streikan [стрикан] — «ударять», который однако непросто пристроить к делу.

Что же следует из довольно убедительной победы норманистов? Это зависит от того, как ее оценивать. История не турнир по олимпийской системе. Победа даже с «сухим» счетом в одной партии не означает, что проигравший навсегда выбывает из борьбы. У нас к тому же счет не был «сухим». Да, в руси X века безусловно был явный скандинавский компонент, и отрицать это могут только абсолютно зашореные германофобы. Но два балла Брайчевского плюс моя, на мой взгляд, весьма удачная, этимология Айфора из готского (древнегерманского), не говоря уже об Эссупи, сохраняют допустимость полиэтничности руси, оставляют место для местного днепровского (в более широком плане причерноморского) субстрата. Этим субстратом могут быть и скифы, и сарматы (аланы), и готы, причем именно «и-и», а совсем не обязательно «либо-либо».

Развлечение словенским и русским языками

«Словенский язык — относится к южной группе славянских языков. Число говорящих на С. я. около 2 млн. человек (из них около 1,6 млн. в Словении; 1971, перепись). Распространён также в пограничных областях Австрии, Италии, Венгрии. Имеет 7 групп диалектов… Древнейший письменный памятник — Брижинские (Фрейзингенские) отрывки (конец 10 — начало 11 вв.)…»

«Русский язык — относится к восточной группе славянских языков. Истоки Р.я. уходят в глубокую древность. Примерно во 2–1 тыс. до н. э. из группы родственных диалектов индоевропейской семьи языков выделяется протославянский язык (на поздней стадии — примерно в 1–7 вв. — называемый праславянским)… В 6–7 вв. славяне занимали земли от Адриатики на Ю.-З. до верховьев Днепра и озера Ильмень на С.-В… Восточнославянский (древнерусский) язык просуществовал с 7 по 14 в.»

Для X века приведенные статьи БСЭ сопоставляют словенский и русский языки как родственные, соответственно южнославянский, обособившийся как раз примерно в это время, и восточнославянский, якобы уже три века существовавший самостоятельно. Поэтому противопоставление «росского» и «славянского» языков Константином Багрянородным в середине X века заставляет уделить этому поразительному факту отдельный раздел наших с тобой, мой растерянный читатель, «Развлечений».

«А славянский народ и русский един…». Так перевел пассаж оригинала «Повести» Д. Лихачев. Это не первый случай, мой памятливый читатель, где перевод вызывает, мягко говоря, недоумение, ибо на самом же деле оригинальный текст иной: «А словенский язык и русский одно есть…».

Сайт Центра развития русского языка¹¹², цитируя не перевод Д. Лихачева, а оригинальный текст, аккуратно и боязливо, чтобы не заподозрили в крамоле, но все же поясняет: «Слово язык употреблено здесь не только в древнем значении „народ“, но и в значении „речь“». Тебе, мой независимый читатель, очевидно, что такое пояснение без «перевода» Лихачева вообще звучит бредом. На самом деле, это не бред, а гипертрофированная боязнь возразить академику. Если же без экивоков и боязливых взглядов в сторону академических авторитетов, речь в цитате идет вовсе не о народе, а именно о языке, что прямо следует из контекста, поскольку весь абзац «Повести», откуда взят процитированный пассаж, посвящен истории славянской грамоты, персонально Кириллу и Мефодию. И заканчивается он фразой: «Полянами прозваны были потому, что сидели в поле, а язык был им общий — славянский», именно язык, и более точно, как в оригинале, — не славянский, а словенский.

Эта фраза и в «переводе» Лихачева, и в оригинале цитируется очень часто кем ни попадя и по какому ни попало поводу. Оказывается, из нее следует, и что русь как народ (племя, союз племен и т. п.) надо искать на севере¹¹³; и что единый славянский язык сохранялся длительное время и позволял до XIV века вполне свободно понимать друг друга поляку и болгарину, новгородцу и жителю Черногории¹¹⁴; и что все славяне должны называться «русскими»¹¹⁵; и еще масса всего прочего. Множественность и глобальность выводов из этой коротенькой фразы поначалу поражает. Но по размышлении начинаешь понимать, что она есть следствие неопределенности самих понятий словенского и русского языков той эпохи.

Так что же такое словенский язык и русский язык в «Повести»? То есть, что могут означать эти понятия для ее автора, жителя Киевщины, монаха Печерского монастыря конца XI и начала XII века? Суждения Ватсона по данному вопросу вряд ли кого заинтересуют, поэтому для начала выслушаем мнения авторитетов.

У В. Ключевского¹¹⁶ рассматриваемая цитата — основание противопоставить варягов славянам, поскольку, по его мнению, словенский язык — это язык новгородских еловен «Повести». Русский язык Ключевским не обсуждается, вероятно в предположении, что это тот самый язык, на котором пишет сам историк. А обсуждать есть чего. Ключевский походя попадает в ту же ловушку, в которой оказался Марк Твен со своим «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура». Как Твен заставляет бриттский (т. е. кельтский) двор Артура поголовно говорить на староанглийском (т. е. германском) языке, так и Ключевский навязывает киевской руси X века речь понятную ему самому. Вероятно не читал Василий Осипович Багрянородного, и тут мы с тобой, мой не чуждый амбиций читатель, можем подтрунить над маститым историком.

Следуя авторитету старому, известный современный историк И. Данилевский¹¹⁷ полагает, что утверждение повести о единстве словенского и русского языков является аргументом в пользу отождествления славян и руси, а сам текст, «несмотря на некоторую неясность… вполне можно отнести к тому же времени, когда имя варяжской руси было перенесено на восточных славян». Но беда в том, что неясность тут принципиально больше, чем «некоторая». Во-первых, Данилевский, в отличие от Ключевского, не мог не читать Багрянородного, который явно противопоставляет языки русский и словенский. Во-вторых, он, конечно же, читал и «Повесть», которая на самом деле нигде не переносит имя варяжской руси на восточных славян, поскольку таковых во времена автора «Повести» просто не существовало. В «Повести» словене (славяне лишь в «переводе» Д. Лихачева!) — это обитатели не Поднепровья, а вовсе даже Подунавья: норики, моравы и болгары, — а также, отдельно, новгородцы. Да и переносит имя русь «Повесть» отнюдь не на славян, тем более каких-то восточных, а конкретно на новгородцев, а затем полян.

Могу понять Ключевского, хотя бы частично, но отказываюсь понимать Данилевского. По-моему, все гораздо проще и совсем не требует теней на плетне от каких-то сложных искусственных построений. Для автора «Повести», грамотного киевского монаха XI века, словенский язык — это просто книжный язык, язык его же дунайских словен, на котором написаны практически все доступные ему для чтения тексты, другими словами — язык Кирилла и Мефодия. В современной терминологии этот язык зовется старославянским. Традиционно обращаемся к БСЭ: «Старославянский язык, иначе — древнецерковнославянский язык — наиболее древний из письменных славянских языков, распространившийся среди южных, восточных и отчасти западных славян в IX–X вв. н. э. в качестве языка христианской церкви и лит-ры. По своему происхождению С. яз. представляет собой письменную обработку одного из говоров болгарского языка второй половины IX в., именно — говора гор. Солуня в западной Македонии (ныне — Салоники). Однако первоначальное распространение славянский язык получил в западнославянской среде, в Вечико-Моравском княжестве (в пределах нынешней Чехословакии).»

И вполне понятно, почему автор «Повести» называет его словенским. Ведь это язык изначальных дунайских словен «Повести» (славян перевода) — моравов и болгар, исконных насельников земли Венгерской¹¹⁸ и земли Болгарской «Повести». Вот еще одна цитата с того же сайта Центра развития русского языка: «Южнославянским по происхождению является и старославянский язык — первый общеславянский литературный язык». Естественно. Кирилл и Мефодий были уроженцами Салоник, с детства слышали славянскую речь, в том числе и в семье — мать их была болгаркой, — поэтому именно родной для них салоникский говор древнеболгарского языка они положили в основу создаваемого письменного славянского языка. С той однако существенной оговоркой, что этот общеславянский литературный язык создавался Кириллом и Мефодием в Моравии и потому не мог не испытать достаточно сильного моравского влияния.

Паола Утевская¹¹⁹ справедливо замечает: «Однако то, что старославянские книги были понятны русским читателям, еще не означает, что старославянский полностью совпадал с древнерусским языком, кстати, далеко не однородным». И тут же противоречит сама себе: «В нем [древнерусском] одновременно существовали два основных типа: книжный, или литературный, и разговорный. В древнерусских книгах старославянские слова соседствуют с русскими. Они часто друг на друга похожи. Отсюда и кажущиеся описки». Получается, что древнерусский письменный язык — это результат простых описок, смешения писцами старославянских слов с русскими. Странное утверждение. Более логичным выводом из первой цитаты Утевской и, вероятно, более правильным выводом вообще, было бы утверждение, что никакого литературного древнерусского языка, по крайней мере в XI веке, вообще не существовало. В древней Руси, как и во всем православном славянском мире той поры, был один единственный литературный, то есть книжный, язык — старославянский. Именно этот язык автор «Повести» не без оснований называет словенским (у Д. Лихачева он превращается в славянский).

Возможно это объясняет, в частности, до сих пор не объясненный феномен «ильменских словен». И из известных нам фактов истории, и по данным археологии, и просто из общих соображений трудно понять появление словен, как их понимает «Повесть», на Ильмене и Волхове. Никаких подтверждений каких-либо переселений из Моравии или Болгарии на Псковщину и Новгородчину нет. В последние годы археология и антропология уверенно и созвучно говорят о миграциях в этот регион из Поморья, о тесных культурных связях и, более того, генетической общности населения Пскова и Новгорода с южной Прибалтикой. Речь даже идет о единой «циркумбалтийской» культуре, археологически явно проявившейся на псковской и новгородской земле. При чем же тут дунайские словене?

Скорее всего ни при чем. Просто для автора «Повести» обитатели Новгорода могли стать «словенами» хотя бы только потому, что писали по-словенски, то есть на старославянском языке, привнесенном в Новгород вместе с христианством Владимиром Крестителем и Ярославом Мудрым. На этом же языке договаривались между собой обитатели Киева и Новгорода. Знакомство автора «Повести» с какими-то новгородскими документами, равно как и устной эпической северной традицией сомнения не вызывает. Сказание о призвании Рюрика и легенда о Вещем Олеге безусловно новгородского происхождения. Все, что пришло из Новгорода в Киев в письменной форме, могло прийти только на старославянском языке, который, будучи новгородским по происхождению документов, был при этом «словенским» по своей природе и таковым воспринимался в Киеве Нестором.

Но тогда что же такое для автора «Повести» русский язык?

Самое естественное объяснение, что русский язык в Киеве XI–XII веков — это официальный государственный язык Киевской Руси. Язык этот, как и все государственные языки, обязан быть письменным. Но единственным письменным языком в Киеве того времени был все тот же старославянский (словенский) книжный язык. Так что русский язык XI–XII веков как государственный язык Киевской Руси не просто уходит корнями в старославянский, он изначально тождествен ему. Так уж вышло, что Киевская Русь возникла и начала строиться на христианском базисе византийского толка, заимствуя из Византии все кроме языка, который благодаря посредничеству Болгарии с самого начала был старославянским. Лишь потом и постепенно в силу специфики среды функционирования этот официальный русский язык начинает отходить от книжно-литературного, старославянского, поневоле вбирая в себя особенности живой киевской речи. Если сфера действия книжно-литературного старославянского языка была ограничена узким кругом посвященных и законсервирована традицией, всем литературным наследием, начиная с Кирилла и Мефодия, регулярным обучением ему монахов и прочая, и прочая, то официально-государственный русский язык, функционируя в ограниченной географически, но многократно более широкой социальной среде, охватывая все более широкие круги пользователей, эволюционирует гораздо быстрее, активно вбирая в себя живую народную речь различных социальных слоев. На рубеже XI–XII веков этот процесс дивергенции двух языков только начался, поэтому автор «Повести» мог с полным правом утверждать, что словенский и русский языки «одно есть», они действительно еще почти не различались, особенно в специфически замкнутом монашеском кругу.

А что же тогда из себя представлял разговорный русский язык XI–XII веков? Этого, вероятно, мы никогда не узнаем. Благодаря Константину Багрянородному мы можем предполагать с достаточной степенью вероятия, что разговорный русский язык середины X века — это язык германский. Ты, мой увлеченный суровой нордической простотой читатель, можешь считать его скандинавским. Я бы поостерегся, учитывая не «сухой» счет победы норманнистов над Брайчевским в предыдущем развлечении и оставляя шанс своим любимым готам. Так что самое разумное считать разговорный русский язык X века германским, хотя бы в своей основе и хотя бы с оговорками, но что он не был славянским — это, по-моему, вне сомнений.

Характерно, что БСЭ дипломатично обходит этот темный вопрос и не дает определения древнерусского языка, а единственное определение, которое мне удалось найти в Интернете, выглядит на удивление убого: «Древнерусский язык — восточнославянский язык, язык древнерусской народности (восточная группа славян), возникший в результате распада праславянского этноязыкового единства (7 в.).»

Видимо не зря составители БСЭ решили обойти этот вопрос. Думаю, что приведенное «определение» из Интернета ты, мой мало-мальски неленивый читатель, мог бы состряпать и сам, по крайней мере сообразить, что восточнославянский язык — это язык восточной группы славян. Все остальное в этом «определении» от лукавого.

Распад праславянского этноязыкового единства в VII веке — умозрительная и сомнительная догадка историков, а не заключение лингвистов. Глоттохронология¹²⁰, не отличающаяся большой точностью, но все же претендующая на научность, дает гораздо более позднюю и более близкую к интересующему нас времени дату: X–XI века.

Существование некой древнерусской народности в X–XI веках недоказуемо. По крайней мере недоказуемо существование единого русского, в смысле восточнославянского, языка. Население Великой русской равнины могло говорить на сотне самых разных языков, славянских и неславянских. Этого, кстати, не отрицает и автор «Повести». Пока что некий славянский язык зафиксирован в Новгороде для XI века несколькими берестяными грамотами, при неизмеримо большем их количестве для XII века. В других древнерусских городах с берестяными грамотами дело обстоит, прямо скажем, швах. Считается, причина в том, что влажная почва Новгорода хорошо сохраняет древесину и бересту, а другим городам в этом смысле не повезло. Наверное, дело и в этом, но, думаю, не только. Ученые до сих пор поражаются уровню грамотности в Новгороде, который, судя по количеству берестяных грамот на единицу площади, на порядки превосходил уровни грамотности не только в остальной Руси, но и во всем тогдашнем мире. И почему-то никто не предположил очевидное и вполне вероятное объяснение этого чуда. Новгород был городом многонациональным (три его «конца» вовсе не исчерпывали весь этнический спектр), и общий письменный язык был единственной универсальной возможностью общения между собой разноязычного населения. Как латынь в средневековой Европе; как арабский на средневековом Востоке; как иероглифы в Китае, а заодно Корее и Японии. Если это так, то в XI веке этот язык не обязан был быть разговорным языком Новгорода. И Киева тоже. Соответственно нет доказательств общности языка как аргумента в пользу существования в то время какой-то единой древнерусской народности.

В этой связи хочу привести пару любопытных примеров. Изучающие берестяные грамоты языковеды с восторгом выделили некий новгородский диалект древнерусского языка на основании того, что в одной (еще раз прописью одной!) из грамот вместо целый было написано келый. Якобы сохранение к вместо ц — это рудимент индоевропейского *к'. В проявление «рудимента» через три тысячи лет после распада общеиндоевропейского поверить просто невозможно. Да и ни в одном из славянских языков (сатемных!) не наблюдалось ничего похожего. По-моему, более естественно объяснить этот казус тем, что писал бересту человек, знакомый с латынью и привычный к латинскому письму, где буква с чаще всего читается как [к], но как раз перед е произносится как [ц]¹²¹. Похожий пример приводит в одной из своих книг крупнейший специалист по археологии древнего Новгорода академик В. Янин. В другой берестяной грамоте под изображением святой Варвары, наиболее широко почитавшейся, кстати, на южном побережье Балтики, на бересте оказалась нацарапана дата. Эта дата, 1029 год, замечательна не только тем, что датирует данную грамоту как одну из древнейших, но и тем, что, по анализу А. Зализняка и филолога С. Болотова, три цифры в ней переданы славянскими знаками, а одна — латинским. Та же самая история! Изобразивший «западную» св. Варвару затруднился в счете и письме по-славянски, но сумел выйти из затруднения с помощью латыни. Напомню, это самое начало XI века.

Так что когда и как разговорный неславянский русский язык Константина Багрянородного превратился в привычный нам разговорный славянский русский, мы не знаем, и вряд ли когда-нибудь узнаем. Ясно только, что русский язык середины X века, «росский» Багрянородного, — не то же самое, что современный русский язык в еще большей степени, чем словенский рубежа XI–XII веков, язык «Повести», — не то же самое, что современный словенский язык, государственный язык Словении.

Развлечение людьем и полюдьем

«Полюдье — ежегодный объезд подвластного населения („людей“) древнерусскими князьями, боярами-воеводами и их дружинниками в 10–13 вв. с целью кормления и сбора податей. П. зафиксировано в арабских (Ибн Руста, Гардизи; 10–11 вв.), византийских (Константин Багрянородный; 10 в.) и в древнерусских (в летописях и грамотах 12 в.) источниках. По словам Константина Багрянородного, объезд людей производился в ноябре-апреле. По-видимому, князья во время П. останавливались в погостах — административно-хозяйственных центрах земель, где они кормились, а также производили суд над подданными».

Это БСЭ. Более краток, но по-своему информативен словарь Фасмера:

«Полюдие — ближайшая этимология: „подать, собираемая князем с народа“… Из др. — русск. выражения: по людьхъ…»

И. Данилевский в полном согласии с БСЭ и Фасмером, аргументируя свое понимание руси как не этнической, а социальной категории, варяжской княжеской дружины, соглашается с мнением Г. Ковалева: «Если вспомнить термин „полюдье“ — сбор дани, то можно предположить, что люди — те, кто вынужден был платить дань, а русь — те, кто эту дань собирал. Среди сборщиков дани было много варягов-дружинников, поэтому социальный термин, видимо, был перенесен и на этническое название скандинавов-германцев». Таким образом, по БСЭ, Фасмеру, Ковалеву и Данилевскому, есть русь, то есть князь и его окружение, варяги-дружинники, они же скандинавы-германцы, и есть люди, то есть местные славянские аборигены, причем эта самая русь собирает дань с тех самых несчастных людей.

Но такая трактовка откровенно противоречит тексту «Повести»! Не считая употребления «Повестью» слова люди в самом общем смысле человечества и населения заморских стран, впервые это слово ее автор применяет как раз к варягам: «Те люди новгородцы от рода варяжского…». В «Повести» именно люди ходят в Греческую землю, что, согласно Багрянородному, является привилегией руси, а не их данников (пактиотов) славян; именно люди оплакивают Вещего Олега «плачем великим», что также более к лицу приближенным к нему русам, нежели угнетенным славянам. Наконец, договор Игоря с греками подписывают послы, «посланные от Игоря, великого князя русского, и от всякого княжья, и от всех людей Русской земли». Там же: «А когда послы наши царские [византийского императора] выедут, — пусть проводят их к великому князю русскому Игорю и к его людям; и те, приняв хартию, поклянутся истинно соблюдать то, о чем мы договорились и о чем написали на хартии этой, на которой написаны имена наши». Из этого множества примеров, которые можно продолжить, неотвратимо следует, что люди «Повести» — юридически активные члены общества, подручные князя, а не просто быдло, годное только на то, чтобы собирать с него дань.

Возможно позиция БСЭ — Фасмера — Ковалева — Данилевского, на мой взгляд, безусловно ошибочная, подспудно базируется на априорном мнении, что слово люди исконно русское, в смысле славянское, и применимо может быть соответственно к автохтонным жителям, а не «находникам» варягам. Но и это совсем не так. Слова люд и люди отнюдь не чисто славянские, вообще не славянские по происхождению. Помимо верхненемецкого Läute [лёйте] — «люди» и древнескандинавского liđ [лиð] с тем же значением, причем в последнем случае с оттенком «способные носить оружие», в том же ряду стоит литовское liaudis [ляўдис] — «народ». Так что слово это есть в разных языках в одном и том же значении. Но кто у кого позаимствовал это универсальное слово? Для ответа на такой вопрос лингвисты смотрят на так называемую продуктивность — наличие и количество в языке словоформ с тем же корнем. Заметь себе, мой наблюдательный читатель, во всех приведенных выше примерах имеется только одна форма, выражающая по сути множественное число люди. Для единственного числа во всех названных языках имеется совсем иное слово: в русском человек (с устаревшим множественным человеки), в немецком Mann (с множественным ограниченного применения Männer), в литовском žmogus (с множественным žmones — «люди» вне связи с laudis). И только у готов, единственных, было не только аналогичное слово leuda [леўда] (вариант liuda [люда]) — «люди, народ», но и единственное число от него leudis (liudis) — «человек». Кроме того имелась и универсальная форма leuþs [леўтс] (liuþs [люте]) — «человек, люди». Наконец, в готском от того же корня имелся глагол leudan (liudan) — «расти, наращивать, возвышать». Так что наиболее вероятно как раз готское, а в более широком плане древнегерманское происхождение этого слова, заимствованного позднее балтекими и славянскими языками, и слово это, следовательно, должно быть применимо в первую очередь к находникам-варягам, а не автохтонам-славянам.

Здесь интересно вспомнить, что одна из трех единиц территориального деления древнего Новгорода звалась Людиным концом вряд ли по имени некой Люды. Поскольку два других конца носили этнически определяющие имена: Славенский и Неревский, — то и Людин конец, населенный, как считается, выходцами из Пруссии, дает основание предполагать, что люда (людь) было самоназванием местных насельников. Так, в частности, могли называть себя, судя по литовскому liaudis, переселенцы-прусы. Но гораздо больше, чем литовское liaudis, сюда напрашивается готское liuda [люда]. Это не к тому, что в Новгороде жили готы (хотя купцы-готландцы, скорее всего, проживали и в изрядном количестве), а к тому, мой читатель-завсегдатай Баскервиль-холла, что там мог жить некий восточногерманский народ, близкий родственник готов, который называл себя людой (людье-новгородцы «Повести»!) или… чудью. Но это отдельная тема, которой мы с тобой, мой читатель-завсегдатай, уже уделяли внимание в свое время¹²².

Возвращаясь же к теме актуальной, с учетом всего рассмотренного следует признать, хотя и вопреки всему и всем: БСЭ, Фасмеру, Данилевскому и т. д., — что полюдье означало вовсе не хождение по людям, а скорее сбор оброка на содержание людей, то есть изначально руси, а впоследствии княжеской дружины как опекунов платящих оброк, данников. Идея опекунства, может быть неожиданная сама по себе, тем не менее дает путеводную ниточку к пониманию еще одного исторического термина с неясной этимологией — названию Руси Гардарики в скандинавской эпической традиции.

Чрезвычайно широко распространена трактовка Гардарики как «Страны городов». Что касается второго компонента — рики, то действительно он в переводе означает «государство, страна» и в этом качестве родствен печально известному немецкому рейх. Но перевод первого компонента как «город» более чем сомнителен. Во-первых, реально городов в древней Руси было очень мало, в чем мы с тобой, мой дотошный читатель, уже имели возможность убедиться. Если же размазать это ничтожное количество реально существовавших в середине X века городов по необъятным русским просторам, то «страна городов» бесследно испаряется. Во-вторых, в самой Скандинавии X века городов и вовсе не было, соответственно не было и соответствующего понятия в скандинавских языках. Компонент гарда- при всем его созвучии русским словам город, град нес совсем иной смысл, который раскрывается историческим образованием на территории Швеции, причем именно X века, известным как konungsgarđr.

Вот что пишет об этом образовании историк и археолог, специалист по древней Скандинавии Г. Лебедев¹²³: «Основой же существования королевской власти и подчиненной ей вооруженной силы, на раннем этапе — в буквальном смысле одним из источников ее пропитания — стал скандинавский вариант „полюдья“, „кормления“ — вейцла¹²⁴ (veizla, шв. gœrđ [выделено мной — В.Е.])… Наряду с вейцлой хозяйственной базой конунга и его дружины становится своего рода „домен“ комплекс земельных владений конунга, обозначавшийся термином konungsgarđr». А внутри этого «комплекса земельных владений конунга konungsgarđr: „Со времен Харальда Прекрасноволосого норвежские конунги строили в разных областях страны „королевские усадьбы“ konungsbu (husabu, husbu). Выполняя определенные податные функции, они образуют сеть независимых от традиционной племенной структуры, непосредственно подчиненных конунгу административных центров“».

Процесс формирования таких центров шел в Скандинавии в IX веке. Вероятно примерно в то же время и схожим образом протекал аналогичный процесс в древней Руси. Здесь полезно вернуться немного назад к статье БСЭ о полюдье, а именно к ее последней фразе: «По-видимому, князья во время полюдья останавливались в погостах — административно-хозяйственных центрах земель, где они кормились, а также производили суд над подданными». Насчет «административно-хозяйственных центров» можно усомниться, по крайней мере по отношению к X веку, а вот схожесть погостов со скандинавскими «королевскими усадьбами» очевидна. И хотя традиционно слово погост выводится из глагола гостить, со смыслом и назначением погостов это как-то не вяжется. Ситуация та же, что и со «страной городов» — внешнее звуковое сходство при полном отсутствии логики: ничего себе гости, как раз те самые, которые хуже татар! Да и создавали погосты отнюдь не пактиоты славяне, а русь. Этим, в частности и согласно «Повести», занималась княгиня Ольга. Поэтому может быть филологам имеет смысл подумать над скандинавским происхождением слова погост из husbu с метатезой? Но это так, к слову, небольшое отступление. Давай, мой теряющий нить читатель, вернемся к Лебедеву.

Далее он пишет: «Создание прочной экономической базы в виде королевских имений позволяло конунгу распоряжаться землями, контроль над которыми осуществлялся в виде вейцл и даней». Однако действительно распоряжаться землей, включая раздачу земель поданным в собственность или лен, скандинавские конунги начинают не ранее второй половины X века. Здесь вероятно кроется единственное небольшое отличие Руси от Скандинавии. Не в пример перенаселенной Европе и даже не столь густо заселенной Скандинавии на необъятных пустующих просторах Руси земля дольше не имела никакой ценности, и русь, будь то русы ибн Фадлана или росы Константина, была больше ориентирована на торговлю с Византией, Булгаром, Хазарией или той же Скандинавией, чем на захват в собственность и эксплуатацию земли как таковой. Земля начинает приобретать цену лишь со становлением традиционных государственных структур при Владимире I, в целом синхронно с образованием государства Киевская Русь, то есть немного, примерно на полвека, позже, чем в Швеции.

Таким образом, konungsgarđr, шведская «гарда конунга» — это территория, находящаяся под защитой и покровительством конунга, но и одновременно территория, с которой кормятся он и его дружина, для чего на территории гарды создается сеть центров сбора дани, по-нашему погостов.

— Эй, ребята, — неожиданно встрепенулся Ватсон, — да ведь это что-то знакомое. У нас в английском есть guard [гард]¹²⁵) — «охрана, защита; караул, стража; часовой, сторож».

Язык у Ватсона уже слегка заплетается, и свое га-ад он выдает вполне по-русски, настолько по-нашему, что невольно ждешь продолжения паршивый. Но продолжение не следует. Видимо доктор еще не настолько погрузился в наши языковые и ментальные особенности или еще не настолько нагрузился нашим пивом. Замечание, однако, было весьма по делу.

— Отлично, Джонни! А в своей более архаичной общегерманской форме ward [ўард] оно имело также значения «опекунство, опека; забота, опекун; опекаемый, подопечный».

— Ward? И верно, черт побери! Как это я не догадался?

— Пустяки, Джонни!

Я успокаиваю Ватсона, но на самом деле все это не такие уж пустяки. Более древняя форма ward как бы соединяет в своеобразном симбиозе опекуна и опекаемых, что удивительно похожее на наше полюдье, а в случае с konungsgarđr — еще и при тех же самых, в общем-то, действующих лицах! Поэтому Гардарики следует понимать вовсе не как «страну городов», а скорее как «страну гард» или, что то же самое, «страну полюдий».

В этом контексте интересен и немаловажен вопрос о государственности Гардарик, «страны полюдий», то есть Руси до Владимира I и, соответственно, до ее крещения и установления византийских канонов светской и духовной власти. Вопрос этот важен потому, что общепринято, вслед за автором «Повести», рассматривать довладимирову Русь как некое языческое государство и соответственно относить становление Киевской Руси к IX веку. На мой взгляд это совершенно неправомерно.

Во-первых, если должным образом отнестись к фантазии автора «Повести», то следует признать, что нет никаких реальных не то что доказательств, но даже свидетельств какой бы то ни было централизации власти на Руси до княгини Ольги. Реальные же следы централизованной власти появляются лишь в конце X века: первая столица — киевский «город Владимира», впервые единая государственная религия — сначала эклектичный языческий культ шести богов, очень быстро сменившийся православием, и, наконец, единый государственный язык — старославянский. Отсутствие единовластия мимоходом отмечает и Багрянородный в уже цитированном ранее пассаже: «Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия…». Множественность росских архонтов никак не вяжется ни с централизованной властью, ни с домыслами автора «Повести».

Во-вторых, о каком государстве можно говорить, если нет и намека на государственное право, если власть живет за счет спонтанных наездов и поборов, в которой неизбежны и переборы, сопровождаемые эксцессами вроде казни древлянами зарвавшегося князя Игоря. Ярче всего отсутствие государства проявилось в том поразительном факте, что якобы власть торгует своими якобы подданными как живым товаром! И арабы и Багрянородный единодушны в том, что русь захватывала славян в плен и торговала ими как рабами в Булгаре, Хазарии и Византии. Да какому же сюзерену может прийти в голову от случая к случаю грабить своих подданных и продавать их в рабство вместо того, чтобы регулярно получать с них разумные налоги?

Нет, не были Гардарики ни государством, ни протогосударством. Точно подметили скандинавы — страна полюдий. Лишь с княгини Ольги начинается процесс зарождения русского государства, а первые плоды он приносит при Владимире Крестителе. То есть, Русь как государство родилась никак не раньше конца X века и совсем недавно могла бы отпраздновать свое тысячелетие, кабы дожила до такого юбилея. И этот юбилей можно было бы отпраздновать с новорожденным пивом «ПИТ», которое тоже возникло на рубеже тысячелетий. Но не суждена была Руси столь долгая жизнь, поэтому пожелаем долгой жизни пиву «ПИТ» и подарим на прощанье доктору Ватсону пару его упаковок.

— Да, Джонни, пора домой, баиньки. Будь хорошим мальчиком, не брыкайся и прихвати, пожалуйста, свой грязный шарф. Что, пиво? Конечно, пиво тоже можешь забрать. Правда, двух целых упаковок тебе уже не найти, но пару непочатых банок, быть может, еще отыщешь. Ну и ауфвидерзеен, дорогой, гудбай…

Прощай и ты, мой утомленный читатель. Оревуар!

Глава 4

ВРЕМЕННЫЕ ЛЕТА «ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ»

«Повесть временных лет» (далее по-прежнему «Повесть») занимает особое место в отечественной литературе и истории. Это не просто один из самых древних дошедших до нас письменных памятников, написанных в Киевской Руси, а произведение, которое энциклопедии и учебники истории традиционно представляют как летопись («Повесть» часто называют Начальной летописью) и на котором зиждется вся историография древней Руси с конца IX до середины XI века. Это следует подчеркнуть: «Повесть» является практически единственным источником, на основании которого написаны все учебники по истории Киевской Руси ІХ-ХІ веков. Отсюда вытекают как значение этого памятника литературы, так и тот интерес, который всегда проявляли к «Повести» историки всех времен, начиная с В. Татищева. Большой и общепризнанный вклад в изучение «Повести» внес русский историк и языковед А. Шахматов (1864–1920). Он не только реконструировал процесс создания этого сложного многослойного произведения, но и сумел во многом восстановить, конечно предположительно, но с серьезным научным обоснованием, тексты «Повести» на различных стадиях ее творения. Труд Шахматова по исследованию «Повести», ставший классикой, продолжили, в частности, его ученик историк М. Присёлков (1881–1941) и археолог М. Алешковский (1933–1974), причем последний — с позиций, несколько отличающихся от позиции Шахматова. Еще более радикально пересматривают взгляды Шахматова историк А. Кузьмин (1928–2004) и его последователь наш современник археолог А. Никитин¹²⁶.

Вероятно свести воедино позиции Шахматова — Приселкова, Алешковского и Кузьмина — Никитина в отношении некоторых аспектов создания «Повести» вообще невозможно, а в отношении других — непросто даже для профессионала. Или, может быть, наоборот, трудно именно для профессионала, но гораздо легче для интересующегося историей дилетанта. Во всяком случае, один такой дилетант (как всегда, убедительная просьба не путать с полным профаном) взял на себя смелость скомпилировать для любопытных, но ленивых, не желающих читать толстые книжки, некую обобщенную версию истории создания «Повести», основываясь на мнениях М. Приселкова, М. Алешковского и А. Никитина.

Эту компиляцию он ниже представляет читателю, смиренно предваряя ее извинениями в адрес профессионалов-первоисточников этой компиляции, поскольку, чтобы построить целостное здание из авторитетных, но разрозненных мегалитов их трудов, дилетанту невольно пришлось изрядно обколоть у них самые острые углы и залатать зияющие дыры более-менее подходящими по форме камешками своих домыслов.

ВВЕДЕНИЕ

Прежде чем брать быка за рога, полезно вспомнить, о чем вообще идет речь. Хотя выше «Повесть» была названа произведением, она дошла до нас не отдельной самостоятельной библиотечно-архивной единицей, а начальной частью некоторых летописей. У «Повести» нет объективного признака конца, поэтому часто под «Повестью» понимают весь свод летописей, в начало которого она включена. Последнее вероятно и провоцировало историков всех времен считать «Повесть» летописью. Но в историографии все же более типично называть «Повестью» лишь некоторую общую начальную часть ряда летописных сводов. При этом из-за отсутствия в них явно выраженного конца «Повести» у исследователей нет единодушия в отношении места ее завершения. Более того, поскольку в разных сводах начальные части разнятся текстуально, местами весьма значительно, нет не только общепринятого окончания, но и самого текста «Повести» как такового. То, что ныне публикуется под названием «Повесть временных лет», представляет собой либо вариант изложения по той или иной конкретной летописи, либо некое произвольное коллективное обобщение всех известных текстов несколькими поколениями историков, в советское время канонизированное под редакцией академика Д. Лихачева.

Отдельная проблема — само название «Повести». Некоторые летописные своды начинаются со слов (в переводе на современный русский) «Это повести временных лет… откуда пошла Русская земля и кто в Киеве начал княжить раньше…». Таким образом, и это также следует подчеркнуть, свое произведение древний автор сам назвал повестью, то есть литературным произведением, а не летописью, претендуя, так сказать, на лавры писателя, а не историка. Последнее утверждение, конечно, шутка. Но совсем не шутка то, что энциклопедии и учебники истории во все времена упорно считали и продолжают считать до сих пор «Повесть» летописью не только вопреки здравому смыслу, но и игнорируя явно выраженную волю ее автора. В результате в общепринятом названии сохранилось начальное авторское определение произведения как повести, а поместили эту древнюю беллетристику в раздел летописей, что и закрепилось впоследствии традицией.

Эта же традиция считает автором «Повести» иеродьякона киевского Печерского монастыря Нестора (предположительно 1057–1117, хотя обе даты варьируются в пределах нескольких лет) на основании, как считается, его собственного утверждения об авторстве «Повести» в начале некоторых летописей: «Это повести временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского…». После этих слов в какой-то летописи вроде бы сохранилось имя Нестора. Это утверждение печерского монаха, которого принято считать Нестором, как бы оспаривает игумен Михайловского монастыря в Выдубицах, впоследствии епископ переяславский Сильвестр, чьи претензии на авторство также выражаются записью в тексте «Повести» одной из летописей: «Игумен Силивестр… написал книги эти Летописец… в 1116 [году]». Этот заочный спор иеродьякона и игумена традиция разрешила просто: «Повесть» написана Нестором, который трудился над ней до 1113 года, когда захвативший великокняжеский киевский стол Мономах передал «Повесть» в ее, так сказать, «текущем виде» игумену княжьего Выдубицкого монастыря Сильвестру, который за три года отредактировал полученный текст в угоду своему патрону и заказчику.

Таким образом, традиция с самого начала допустила «соавторство» Нестора и Сильвестра. На самом деле картина оказалась гораздо сложнее и запутаннее. Мы не будем следовать логике раскрутки истории создания «Повести» А. Шахматовым, она сама по себе достойна отдельного повествования. Шахматов шел к своим конечным результатам отнюдь не прямым путем. Мы же, спрямив этот путь, будем двигаться из прошлого в будущее, как бы воспроизводя процесс творения «Повести», как его в конце концов реконструировал Шахматов, уделяя при этом должное внимание заслуживающим того взглядам его продолжателей и оппонентов. Если же представится возможность вставить в давний многосторонний спор вокруг истории создания «Повести» новое слово, пусть дилетантское, то… не упускать же ее! Разумеется, вновь со смиренными извинениями перед профессионалами.

КАК НАЧИНАЛОСЬ РУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ

Русское летописание как таковое могло бы начаться почти точно на рубеже тысячелетий благодаря появлению в Киеве княжьей церкви Богородицы, более известной как Десятинная. Эта церковь, освященная в 997 году, то есть через девять лет после официально принятой даты крещения Руси, считается первой на Руси каменной церковью, хотя на самом деле нет доказательств существования до нее каких-либо других церквей, пусть бы и деревянных¹²⁷. Как бы то ни было, на исходе первого тысячелетия нашей эры в только что крещенном Киеве, надо думать под влиянием, чтобы не сказать прямым давлением, очередной новой супруги, Анны Греческой, Владимир Креститель возводит руками пленных корсуньских строителей если и не первую на Руси, то безусловно первую княжью церковь, настоятелем которой становится корсунянин же Анастас. Выбор этой кандидатуры определили не высокий духовный сан Анастаса, не его авторитет в клерикальных кругах или моральные достоинства, а скорее наоборот — так Владимир отблагодарил Анастаса за предательство своих соотечественников, христиан-корсунян, благодаря которому будущему крестителю Руси удалось разграбить Корсунь.

Появление Десятинной церкви, казалось бы, создает предпосылки для начала работы, естественно присущей княжьей церкви, — ведению хроники деяний ее покровителя, великого князя, и всего царствующего дома. Для этого есть все: сама церковь с соответственным статусом; немалая церковная братия, вывезенная из Корсуня и, надо полагать, обладающая требуемой для ведения хроники грамотностью; наконец, достаточное, чтобы не думать о хлебе насущном, гарантированное «материальное обеспечение» в виде десятины, то есть десятой части княжеских доходов, от которой церковь и получила свое народное название. Но нет, не той фигурой оказался Анастас Корсунянин, чтобы организовать русское летописное дело. Да и сам великий князь-каган тоже не тем был озабочен, ох не тем! Кстати, простой, но интересный вопрос: был ли грамотным креститель Руси? Вопрос, конечно, риторический, но ничего удивительного, если бы каким-то образом выяснилось, что не умел читать-писать Креститель¹²⁸. Не за грамотность и приверженность книжному уединению попал он в число равноапостольных святых, равно как и не за скромность поведения, не за христианское человеколюбие.

В общем, не зачалось в Десятинной церкви русское летописание. Максимум, на что хватило тамошней братии, это обязательные синодики. Впрочем, и синодики, возможно, начали вестись не в Десятинной церкви, а в митрополичьем Михайловском монастыре в Выдубицах. Первые из них были записаны вероятно в 1000 году, когда умерли мать и первая жена кагана, он же великий князь. Они не отличались пространностью и выглядели вероятно так же, как потом были увековечены в «Повести»: «преставилась Малфрида»; «преставилась Рогнеда, мать Ярослава». А год спустя, уже в новом тысячелетии от Рождества Христова, еще одна запись все в том же констатирующем синодическом стиле: «преставился Изяслав, отец Брячислава, сын Владимира».

А. Шахматов связывает начало летописания в Киеве с образованием русской митрополии и прибытием в 1037 году в Киев из Византии митрополита Феопемпта, что имело, помимо прочего, два следствия: одно — несомненный исторический факт — постройка Ярославом Мудрым в Киеве Софийского собора в качестве митрополичьей церкви, а второе — смелое предположение Шахматова — появление некой написанной Феопемптом для константинопольской канцелярии краткой исторической справки о стране пребывания, которая и легла в основу первой русской летописи. Историки русского христианства вроде бы справедливо возражают Шахматову, что русская митрополичья кафедра, судя по византийским документам, была утверждена много раньше, еще в конце X века, и связывают ее появление с крещением Руси Владимиром. Формально они вероятно правы, но по существу трудно не согласиться с Шахматовым. Христианство Владимира, пусть даже крестителя и равноапостольного святого, было не просто поверхностным, но как бы «одноразовым». Общее впечатление, что крещение Руси, возведение Десятиной церкви и учреждение русской митрополичьей резиденции в Выдубицком монастыре — это как бы залп христианизации на волне чувств к новой супруге Анне и следствие ее влияния на мужа. Но уже вскоре по мере охлаждения чувств и ослабления влияния Владимир отдаляется и от жены, и от Византии, и от христианства. Похоже, что со смертью византийского митрополита Михаила в 992 году духовные связи с Византией вообще обрываются: В любом случае, ни сам Владимир, ни тем более сановные иностранцы — его протеже корсунянин Анастас и первый русский митрополит сириец Михаил — не были теми людьми, которым оказалось бы по плечу организовать на Руси летописание. Таким человеком мог быть и, судя по всему, стал Ярослав Мудрый, князь известный не просто грамотностью, но знанием греческого языка; не просто любовью к книгам, но постоянным радением о развитии в государстве отечественного книжного дела; не просто уважением к письменному слову, но и вверением ему государственного устроения, «Русской правды».

Однако, соглашаясь с Шахматовым касательно отношений между Киевской Русью и константинопольской патриархией на рубеже тысячелетий, трудно поверить его предположению, что летописное дело начал митрополит Феопемпт некой «справкой» о прошлом Руси. Чем Феопемпт был лучше Михаила? Да и надо иметь в виду, что уже вскоре он оказался во враждебном лагере, в государстве, которое вело войну с Византией; тут уж митрополиту было не до летописаний. Можно возражать Шахматову и по поводу его наименования этой гипотетической первой исторической справки Древнейшим сводом. Нечего еще было «сводить» в то время, никакого исходного материала для летописного «сведения» просто не существовало, хотя бы потому, что элементарно не было на Руси письменности. Более логично было бы связать если еще не начало летописания как такового, то первую, если так можно выразиться, русскую историческо-генеалогическую экспозицию с митрополитом Иларионом, его «Словом о законе и благодати», которое пусть в немногих, но существенных чертах перекликается с генеалогией русских князей, данной в «Повести». А ведь одной из важнейших целей «Повести», объявленной в ее «аннотации», было как раз создание генеалогии первых киевских князей («…кто в Киеве начал княжить раньше»).

Тут полезно обратить внимание на то, что, строго говоря, Иларион был митрополитом незаконно, будучи не должным образом рукоположен церковными иерархами Рима или Константинополя, а волюнтаристски назначен на должность Ярославом Мудрым и послушными ему епископами. Может быть само назначение митрополитом именно Илариона было следствием появления «Слова о законе и благодати», что со стороны князя помимо естественной человеческой реакции на лесть могло также преследовать благородную цель поставить у руля церкви человека, владеющего пером и способного положить начало своей, отечественной литературе. В этом плане чрезвычайно важным моментом представляется также то, что после смерти Ярослава и вынужденной отставки от митрополичьих дел Иларион удаляется не куда-нибудь, а в основанный при его участии Печерский монастырь, то есть именно туда, где вскоре рождается русское летописание. Не с его ли «подачи»?

Как бы то ни было, вряд ли мы ошибемся, если за отправную точку летописания в Киевской Руси примем время правления Ярослава Мудрого. К сожалению, нам неизвестна дата смерти Илариона, и ее невозможно сопоставить с датировками слоев «Повести», выявленных Шахматовым, поэтому личный вклад Илариона в создание летописной основы, которую Шахматов неудачно назвал Древнейшим сводом, остается всего лишь дилетантской гипотезой. Очень осторожно и предположительно можно было бы связать гипотетический исходный текст Илариона с 1061 годом, когда, по мнению А. Шахматова, заканчиваются приписки к первоначальному тексту его Древнейшего свода, или 1070 годом, которым М. Алешковский датирует появление Начальной летописи. Впрочем, последняя дата весьма близка к 1073 году, когда, по Шахматову, принимает свой окончательный вид Древнейший свод. Эту окончательную первую редакцию «Повести» А. Шахматов присваивает монаху, а затем и игумену Печерского монастыря Никону.

Ревностный и даже фанатичный христианин, соратник создателя Печерского монастыря Антония, известность Никон получил склонением к пострижению в монахи многих известных людей своего времени, среди которых были два будущих игумена Печерского монастыря, Варлаам и Феодосий, а также некто Ефрем, который на беду Никона оказался приближенным княжащего в то время в Киеве Изяслава. Не испугавшись великокняжеского гнева, Никон отказался расстричь Ефрема и вернуть его в мир, вследствие чего был вы

нужден в 1061 году бежать в Тмутаракань, где основал монастырь по образцу киевского Печерского. После изгнания Изяслава киевлянами в 1068 году Никон возвратился в Киев, но вновь поссорился с великим князем, на сей раз Святославом, и в 1073 году повторно удалился в Тмутаракань. Там он отсиживался до смерти Святополка с Изяславом, чтобы окончательно вернуться в столицу и стать со временем игуменом Печерского монастыря (с 1077 по 1088 годы).

А. Шахматов связал окончательную редакцию Древнейшего свода с Никоном, потому что первые известия из тмутараканского княжества в «Повести» синхронны его добровольной тмутараканской «ссылке». Тонкое наблюдение Шахматова и весьма убедительный аргумент! Но тем не менее остается вопрос из области психологии: вяжется ли деятельный, неуживчивый характер Никона, каким мы его знаем, с образом книжника-летописца, корпящего над рукописями при свете лампады? Пожалуй, не очень. Можно еще представить себе Никона наскоро набрасывающим какие-то дневниковые записи, но не более того; или рассказчиком о своих похождениях в кругу монастырской братии, но не писателем. Вряд ли Никон был автором редакции 1073 года еще и потому, что именно весной этого года он, бросив все, в спешке покидает Киев. Трудно поверить в такое совпадение, что как раз к моменту неожиданного скоропостижного бегства оказался законченным большой труд сведения новой редакции Древнейшего свода. Более вероятно, что его устные рассказы записывались монахами и, возможно, вместе с отдельными заметками откладывались в монастырских анналах, а после бегства Никона итог его вкладу подвел кто-то другой, остававшийся в монастыре. Если учесть, что примерно в это же время в Печерском монастыре появляется новый послушник Нестор, то можно допустить, что именно ему на период послушания была поручена эта черновая кропотливая работа, втянувшая в писательский труд будущего автора «Повести». Но и это всего лишь предположение.

Вопреки аргументации Шахматова, в целом поддержанной М. Приселковым, М. Алешковский игнорирует Никона как летописца, впрочем, не предлагая никаких альтернатив. Но в пользу позиции Алешковского и против признания Никона автором летописного свода говорит тот факт, что по хронологии Шахматова нет редакций Древнейшего свода, попадающих на одиннадцать лет игуменства Никона. Так что скорее всего в том, что рассказы или записки Никона попали в «Повесть», причем может быть уже после его смерти, не было личной заслуги Никона ни как летописца, ни как игумена.

В ином отношении к «Повести» стоит следующий пастырь Киево-Печерского монастыря Иван (Иоанн). Именно в игуменство Ивана (с 1088 по 1103 годы) в монастыре начинается нечто похожее на нормальное летописание, то есть последовательная фиксация важнейших событий с по возможности точным указанием времени и места. И еще, к 1093 году, то есть пятому году игуменства Ивана, А. Шахматов приурочивает появление следующего летописного свода, названного им Начальным, на сей раз более обоснованно, чем в случае со «сводом» Древнейшим. Как будто, став во главе монастыря, Иван начал работу по сбору и подведению итогов всего, что сделали его предшественники, которая в завершенном виде вылилась в Начальный свод, и в то же время поставил на «научную» основу дальнейшее летописание в монастыре. Мы не знаем, писал ли Иван сам, как не знаем и того, оставляли ли игуменские обязанности время для такой работы. Кроме того, надо принять во внимание, что, по мнению Алешковского, с начала 90-х годов начал свою работу Нестор. Учитывая все вышесказанное и оставаясь в рамках традиции, можно предположить, что, став игуменом, Иван нашел подходящего человека, уже имевшего опыт работы с монастырскими рукописями, все того же монаха Нестора, и поручил ему летописание, создав для этой деятельности максимум условий и курируя ее до самой своей смерти. Если это действительно было так, то Нестор вполне оправдал доверие игумена Ивана.

Но было ли так? Как справедливо возражает А. Никитин, все больше открывается косвенных аргументов в пользу того, что даже внутри Печерского монастыря работал не один летописец, а несколько, и число их со временем возрастало. При этом они как бы конкурировали между собой и освещали события с различными пристрастиями, ориентируясь на тех или иных конкретных князей и разные княжеские генеалогические ветви, поочередно берущие верх в непрестанной борьбе за великокняжеский стол и лучшие уделы. Кроме того, Печерский монастырь, хотя он и общепризнан как колыбель русского летописания, монополией на это богоугодное дело не обладал. А. Никитин полагает, что независимое летописание все же велось в Десятинной церкви; Д. Лихачев настаивает на привилегии в летописании для митрополичьего Софийского собора; М. Алешковский вводит в круг летопишущих храмов киевский Андреевский монастырь; наконец, никто не отрицает принадлежность этому кругу Михайловского монастыря в Выдубицах под Киевом, вопрос скорее в том, когда состоялось его приобщение к этому кругу.

Таким образом, летописи писались до Нестора, правда недолго — вся донесторова летописная традиция насчитывала не более трех-четырех десятков лет. Писались они, безусловно, и во времена Нестора, но независимо от него и, вероятно, не в одном месте и не «в одном экземпляре», как традиционно считалось. Здесь следует сразу оговориться, что вид этих летописей отличался от того, в котором мы их сегодня встречаем в «Повести». В частности, в них практически не было дат. Ничего удивительного, записи делались монахами, которые вели в целом затворническую жизнь, мало общаясь с миром, да и средства коммуникации в те времена были не те, что ныне. Новости попадали к монахам главным образом от «калик перехожих», которые изредка забредали в монастыри и рассказывали, что творится в миру, причем в основном по рассказам других странников, которых встречали по пути. Понятно, что такие «новости» изначально оказывались не только устаревшими, но и изрядно испорченными многократными пересказами. Иногда в монастыри попадала более оперативная и точная информация через княжеское окружение, но и в этом случае она не избегала субъективного изложения и личностных оценок. В результате одни и те же события в разных летописях излагались по-разному, а их датировка носила приблизительный и относительный характер: «во времена Святополка» или просто «в те же времена», «в тот же год» и тому подобное, причем «тот же» год мог оказаться не годом события, а годом его внесения в летопись. Правда, эпизодически, когда очевидцем события случайно становился сам летописец или его непосредственный информатор, в летописях появлялись абсолютные даты. Редкий пример того — довольно точная хронология тмутараканских событий по личным наблюдениям грамотного монаха Никона. В целом же летописи представляли собой разрозненные мало связанные между собой записи, сделанные в разное время разными писцами, в подавляющем большинстве по чужим рассказам, так называемому «припоминанию». Когда материала накапливалось много, объективно вставала проблема его «сведения». Традиция первым сводчиком считает Нестора, хотя первое упорядочение летописей в некий свод, как уже говорилось выше, сделал, скорее всего, игумен Иван. Или все же Нестор, пусть даже по инициативе и при кураторстве игумена?

ЧТО НА САМОМ ДЕЛЕ НАПИСАЛ НЕСТОР

Если монах Печерского монастыря Нестор лишь предполагается в качестве наиболее вероятного автора и сводчика «Повести», то его вклад в агиографию общепризнан. Перу Нестора принадлежат «Сказание о том, почему монастырь был прозван Печерским», «Житие Феодосия Печерского», «Слово о перенесении мощей святого преподобного отца нашего Феодосия Печерского» и «Чтение о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба». Вполне возможно, что им были написаны и другие затерявшиеся в веках произведения. Существенно, что, как и в случае с «Повестью», во всех дошедших до нас произведениях на своем авторстве Нестор настаивает самолично в начале самих текстов, а зачастую находит повод упомянуть себя как автора и в конце.

В связанных с именем Нестора произведениях давно отмечена некоторая путаница. Например, в «Житии Феодосия

Печерского» Нестор говорит о себе, что он был пострижен при игумене Стефане (игуменствовал в Печерском монастыре с 1074 по 1078 годы) и якобы им же был возведен в дьяконский сан. Но в «Сказании о том, почему монастырь был прозван Печерским», вошедшим в «Повесть», автор утверждает, что принял постриг семнадцатилетним юнцом от самого Феодосия. Кроме того, А. Никитин утверждает, что во всех сохранившихся текстах «Повести» автор называет себя не Нестором, как принято считать, а Нестером. Все это, а в еще большей степени то, что одни и те же события в «Повести» и присваиваемой Нестору агиографии описаны по-разному и разным языком, заставили многих исследователей «Повести», в том числе Никитина, считать Нестора-летописца и Нестора-агиографа разными лицами. Вопрос об их идентичности до сих пор остается дискуссионным.

Разум неохотно воспринимает возможность одновременного сосуществования в Печерском монастыре двух Несторов-писателей. Хочется думать, что, если бы это было так, монастырская братия во избежание ежедневной путаницы придумала бы способ различать тезок, и они вошли бы в историю хотя бы под разными прозвищами. Отсутствие таковых все же заставляет склониться к мнению, что Нестор был в то время в Печерском монастыре один. А что касается разного и разноязыкого изложения одним и тем же Нестором одних и тех же эпизодов в разных произведениях, то сторонники его авторства отчасти объясняют это талантом Нестора, свободно варьирующего стиль и язык в зависимости от жанра произведения, а отчасти винят в том переписчиков, которые в течение нескольких веков «портили» авторский текст.

Хотя, конечно же, переписчики действительно внесли свой немалый «вклад» в дошедшие до современности древние тексты, все же не стоит все сваливать на них одних. Лучше подумаем, что же все-таки написал Нестор? То есть мы вновь возвращаемся к сакраментальному вопросу: где же кончалась «Повесть» и каков был ее изначальный текст? Поскольку у нас нет оснований считать, что Нестор бессовестно присвоил себе чужие творения, будем исходить из того, что он действительно является автором всего, что ему приписывается, включая «Повесть». Но вот что представляла собой «Повесть», вышедшая из-под его пера? Прежде чем ответить на этот вопрос, взглянем попристальнее на самого Нестора и достоверно написанные им произведения.

Автор «Жития Нестора летописца Печерского» характеризует Нестора «больше всего неизреченным смирением, ибо всюду, смиряя себя, называет себя недостойным, грубым, невеждой, исполненным множества грехов». В этой характеристике имеется откровенное противоречие: если Нестор всюду сам себя называет недостойным, грешным и так далее, то смирение, о котором сам смиренный кричит на каждом углу, никак нельзя назвать «неизреченным». Более того, такое «смирение» больше смахивает, извините, на показное. И действительно, читая Нестора, трудно отделаться от ощущения, что был преподобный слегка грешен — обуян грехом гордыни. В отличие от прочих собратьев по летописному цеху, скромно вложивших свою лепту в общий труд и ушедших безымянными в мир иной, Нестор не упускал случая вписать свое имя в историю, то есть, в прямом смысле, в свои произведения, причем для надежности, и в начале их, и в конце. И не только имя. И свою смекалистость он любил подчеркнуть, и рвение в богоугодных делах¹²⁹, а называя себя недостойным и грешным, просто следовал традиции писательства своего времени. Вспомним, в «Хронике Георгия мниха» автор, монах (мних) Георгий, всячески уничижая себя, представляется как амартол, то есть грешник, отчего саму хронику часто называют «Хроникой Амартола», а то и просто «Амартолом». Но ведь именно из этой хроники (в варианте переводного «Хронографа по великому изложению») Нестор переписал значительную часть «Повести»! А в числе прочего позаимствовал благопристойный, но надежный повод представить себя читателю под маской показного смирения.

Что касается агиографических текстов Нестора, то, оставляя их подробный лингвистический и стилистический анализ профессиональным литературоведам, могу лишь по-дилетантски отметить неуемную фантазию автора и его приверженность прямой речи¹³⁰. Язык агиографии Нестора прост и лаконичен. Ничего общего с поэтичной звучностью «Слова о полку Игореве», никаких ярких красок, метафор или обобщений. Из-за отсутствия цитат и описательных отступлений даже невольно закрадывается сомнение в начитанности и широкой эрудиции Нестора, которые ему вменяет традиция. На самом деле начитанность и эрудицию ему заменяет фантазия, я бы сказал недюжинная и действительно талантливая фантазия, обессмертившая «повести» и «жития» Нестора, но, конечно же совершенно неуместная в летописании, как мы таковое понимаем сегодня.

В 8 абзацах «Слова о перенесении мощей Феодосия Печерского» (без приложения «О проречении святого») Нестор 12 раз прибегает к прямой речи¹³¹, а в «Сказании о прозвании Печерского монастыря» прямая речь встречается более сотни раз! Она у Нестора настолько часта и органична, что невольно начинаешь сомневаться, не было ли в распоряжении автора подробных стенограмм? Разумеется, не было. Не из стенограмм, а все из той же неудержимой фантазии рождал писательский дар Нестора бурные потоки прямых речей и бойкие диалоги персонажей.

М. Алешковский выявляет у автора «Повести» убежденность, кстати, тоже заимствованную у «Амартола», что все приметы предвещают нечто недоброе, и такие приметы регулярно встречаются по тексту «Повести», сопровождаемые назидательными примерами печальных событий, оправдывающих такой взгляд автора. Между тем, у Нестора-агиографа вообще не упоминаются никакие приметы, а их предполагаемые печальные следствия откровенно диссонировали бы с общим оптимистическим настроем его агиографии.

Так все-таки писал Нестор летописи или нет? Удивительно, но далеко не во всем согласные между собой касательно «Повести» М. Приселков с М. Алешковским и даже практически ни в чем не согласный с ними обоими А. Никитин проявляют полное единодушие в признании Нестора летописцем! Причем никто из них не делает никаких оговорок о своем понятии «летописец» применительно к Нестору.

Аргументируя свое признание, Никитин замечает, что в «Киево-Печерском патерике»¹³² Нестор пять раз упоминается именно как летописец. Правда, он забывает уточнить, что все эти упоминания принадлежат либо самому Нестору, либо его агиографу, который добросовестно ссылается на… те же самые собственные заявления предполагаемого летописца. Разумеется, агиограф не подвергает сомнению слова преподобного объекта агиографии, да и не было у него причин сомневаться в очевидном. По понятиям того времени Нестор безусловно был летописцем, ибо тогда агиография считалась летописанием, а в церковной среде, к которой принадлежали и Нестор, и его агиограф, — еще и важнейшей его составной частью.

О понимании летописания в те времена и роли в нем персонально Нестора очень выразительно говорит «Житие Антония» (цитирую по Киево-Печерскому патерику): «Но о чудесах, хотя и не всех, например о честной кончине преподобного [Антония], мы будем повествовать со слов блаженного епископа Симона и сотрудника его Поликарпа; свидетельство же подвигов и скорбей, которые претерпел преподобный Антоний, предоставим Нестору летописцу». То есть, за всю официальную фактическую сторону дела, процессуально необходимую для канонизации святого, отвечают Симон с Поликарпом — иерархи, облаченные соответствующими саном и правом официально засвидетельствовать святость, а составление неформального, но также необходимого для канонизации жития святого, то есть описание его подвигов и скорбей, про которые толком ничего не известно, предоставляется Нестору — этот за словом в карман не полезет, опишет в лучшем виде все, что было… или не было, но должно было быть — на то и летописец! Безусловно, с точки зрения авторов патерика, как и его собственного агиографа, Нестор был летописцем. Но можем ли мы, на тех же самых основаниях и с теми же ссылками на Печерский патерик, считать его летописцем с позиций сегодняшнего дня? Да простит меня Никитин, конечно нет.

А теперь взглянем на проблему с другой стороны с учетом того, что мы знаем о Несторе. Как и в случае с Никоном, не могу его представить корпящим над сведением летописей, кропотливо приводящим в порядок чужие записи! Не к тому лежала душа безусловно талантливого писателя своего времени; вообще не лежала она, а рвалась в полет на крыльях фантазии. Нет, не вяжется с Нестором летописание (не агиография, а именно летописание в нашем нынешнем понимании)! Не летописать бы ему, добросовестно и методично фиксируя мелкие события, не сводить бы чужие скучные записки, а… творить бы, повествуя о подвигах и скорбях, писать повести о тяжелых годинах народа, а также героях, преодолевших все невзгоды, или святых, не склонившихся перед всяческими гонениями. Да-да, именно, повести! И если бы Нестор писал такую повесть о «временных летах», то он написал бы…

И вот тут-то самое время сделать одно маленькое допущение, после чего все или, по крайней мере, абсолютное большинство сомнений по поводу авторства Нестора в отношении «Повести» отпадут сами собой. Надо всего лишь допустить, что Нестор под названием «Повесть временных лет» написал не всю «Повесть», как ее принято расширенно понимать в наше время, а только самое-самое ее начало, основу так называемой недатированной части, и написал ее «в своем стиле» как повесть о подвигах князей и скорбях народных — литературное произведение на историко-патриотическую тему. Основой произведения стал так называемый «Хронограф по великому изложению» — краткая болгарская компиляция двух греческих хроник Иоанна Малалы и Георгия Амартола, по-видимому единственный доступный Нестору перевод византийских хроник на древнецерковнославянский язык. На канву, заданную хронографом, легли местные дружинные предания и народные сказки, сдобренные плодами авторской фантазии. Не забыто было и представление самого себя в начале повести. Много позже при очередном сведении летописей без всякого участия Нестора эта повесть была предпослана собственно летописному тексту, который до того много десятилетий писали, переписывали и сводили другие летописцы совершенно независимо от Нестора и «Повести». Так уж случилось, что в некоторых сведенных текстах сохранилось, не затерялось в длинной череде веков представление автора, сперва имевшее отношение всего лишь к начальному компоненту свода, действительно написанному Нестором, но которое после сведения не введенными в курс дела читателями уже воспринималось как относящееся ко всей летописи. При таком предположении все эпизоды с разночтениями и разноязычием в «Повести» и агиографии Нестора естественно объясняются тем, что автором этих эпизодов в «Повести» был вовсе не Нестор, а совершенно другие, «настоящие» летописцы.

Любопытно, что М. Алешковский, признавший Нестора автором «Повести», все же интуитивно угадывал несоответствие характеров автора и приписываемого ему огромного труда: «Свободно автор [Нестор] чувствует себя только в пределах истории, современность же сковывает его творческие возможности, делает его кругозор более узким, заставляет составлять ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи, и поэтому историки вынуждены теперь выдвигать одно предположение за другим по поводу тех или иных фактов, лишь упомянутых, но не объясненных». На самом деле вместо одного за другим многих предположений в подавляющем большинстве случаев достаточно одного: Нестор тут вообще ни при чем; все эти «ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи» сделаны разными писцами по различным поводам без всякой связи друг с другом.

Что же тогда представляла собой оригинальная повесть Нестора, это литературное изложение «временных лет» — преданий давних времен и мифических долетописных событий? Скорее всего, как и другие произведения Нестора, была она невелика по объему, но содержательно насыщена и включала, вероятно, следующее.

Краткий пересказ по имевшемуся в его распоряжении хронографу мировой истории от самого потопа Нестор дополнил историей древних словен, которых он считал своими предками. По Нестору, история словен началась на Дунае, в Норике, куда им принес свет христианской веры сам ап. Павел. Там же, в соседней с Нориком Моравии, усилиями Кирилла и Мефодия словене-христиане обрели свою грамоту, которую Нестор соответственно назвал словенской. Развивая историю предков словен, Нестор умозрительно сконструировал картину их расселения на основании западнославянских легенд и собственных домыслов о причинах такого расселения. Картина, правда, получилась не очень вразумительная, зато всеобъемлющая.

По ходу дела Нестор густо наполнил свою повесть легендами и мифами. Помимо предания о словенской грамоте он внес в «Повесть» также предание об эпониме Кие, который, однако, еще не князь «в роде своем», а всего лишь то ли перевозчик, то ли ловчий. Он же вероятный автор легенды о хазарской дани.

Следуя «Слову о Законе и Благодати» митрополита Илариона, первым киевским князем Нестор считал Игоря Старого, про которого однако не знал ничего кроме предания о лютой казни зарвавшегося князя древлянами, источником которого, впрочем, могла быть не народная память, а перевод или пересказ «Истории» Льва Диакона. Это предание удачно потянуло за собой сразу несколько легенд о мести Ольги древлянам, причем все легенды нашли свое место в «Повести», последовательно и логично выстроенные Нестором в целую череду жестоких издевательств ненасытно кровожадной княгини над бедолагами древлянами. Тема хитрости и мстительности Ольги нашла естественное продолжение в описании ее реального путешествии в Константинополь — факта, как известно, подтвержденного «с противоположной стороны» Константином Багрянородным. Но сухое протокольное изложение визита у Багрянородного Нестор расцветил местной легендой о том, как княгиня обвела вокруг пальца воспылавшего страстью, но недалекого царя и дополнил мстительным обещанием Ольги промурыжить того в устье Почайны столько же, сколько ее. продержали перед аудиенцией в гавани Константинополя. Правда, последняя угроза осталась невыполненной, поскольку Константин так и не удосужился навестить крестницу¹³³.

Фольклорность образа и деяний Святослава у Нестора естественно дополнена народной, сказкой о неком киевском отроке, который для спасения родного города переплыл Днепр под стрелами врагов. Поскольку Нестор писал не летопись, а повесть, то не стоит удивляться, что в этом сказочном эпизоде отрок почему-то знает язык впервые (!) появившихся под стенами Киева печенегов. В сказочной истории княжения Святослава даже «фактическая» сторона не обошлась без расхожей легенды о чаше, сделанной врагом из черепа побежденного обстоятельствами героя. В целом же Святослав нарисован в «Повести» с явной симпатией, чего не скажешь о его матери¹³⁴.

В «историческую» канву княжения Владимира у Нестора легла переделка пары несколько различавшихся, но более-менее удачно объединенных болгарских сказаний о выборе веры князем Борисом, к которым примкнули корсунская легенда о крещении Владимира, и, предположительно, ныне утерянное «Сказание о крещении Русской земли и истреблении идолов». Исторические предания расцвечены двумя сказками. В первой, явно перепевающей библейский мотив борьбы Давида с Голиафом, юный кожемяка побеждает в единоборстве богатыря-печенежина. В другой, «о киселе и сыте», на сей раз безусловно народной, изголодавшиеся, но не утерявшие изворотливости белгородцы обманывают осадивших город печенегов.

На княжение Святополка попадает миф об убиении «окаянным князем» своих братьев. Однако здесь авторство Нестора остается под вопросом ввиду ряда несоответствий текста «Повести» Нестерову «Чтению о житии Бориса и Глеба». Весьма характерно, что ко времени Святополка сказки, мифы и легенды уже начинают исчезать из «Повести», а мифов, связанных с Ярославом Мудрым, в ней вовсе нет¹³⁵. Отчасти это связано с тем, что времена Святополка и Ярослава еще не ушли во тьму веков и они пока еще персонажи исторические, а не мифические; а отчасти потому, что на Руси вообще кончается эра мифов, легенд и преданий, и начинается пора летописания, где, как это ни парадоксально, «летописцу» Нестору уже нет места.

ЧТО ЗА НЕСТОРА ДОПИСЫВАЛИ ПОТОМ

Итак, в ворохах летописных материалов, которые по гипотетическому приказу Мономаха были переданы из Печерского монастыря в Выдубицкий, вероятно была и написанная рукой Нестора «Повесть». Остальную массу этих материалов — собственно летописные заметки и, даже возможно, частичные своды — написали другие чернецы, истинные русские летописцы. Что же со всем этим богатством сделал Сильвестр? Как минимум, собрал материал и скомпоновал свой «летописец», сделав «повесть» Нестора общим введением. Надо полагать, при компоновке пришлось весь материал переписать, что и дало Сильвестру основание для утверждения, что он «написал книги эти Летописец…». Это как минимум. А как максимум?

М. Алешковский считает, что Сильвестр как автор «второй редакции» ничего не добавил в «Повесть», а только урезал статьи последних лет, выбросив все, что так или иначе чернило Мономаха. Кроме того, Алешковский допускает, что именно Сильвестр произвел общее хронометрирование текста и расставил в «в «Повести»» годовые маркеры. А. Никитин однако уверен, что сквозное хронометрирование было проведено много позже, не ранее конца XII века. Он же справедливо акцентирует незаслуженно обойденный вниманием факт, что Сильвестр заявляет права авторства не на «Повесть», а на некий «летописец», который Никитин считает утерянным. Последнее странно: «летописец» утерян, а авторская заявка на него сохранилась… в другом произведении. Не вяжется как-то.

Между тем, принятое выше допущение об истинном характере и объеме «Повести» Нестора позволяет и в этом случае найти разумное объяснение. Оно заключается в том, что Сильвестр редактировал, а возможно, что и сводил из нескольких летописей, полученных из Печерского монастыря, именно «летописец», то есть целостную летопись, доводя ее, возможно с вменяемыми ему правками, до времени правления Мономаха. Нельзя исключить, что при этом он расставил в тексте годовые маркеры, хотя доказательств этого у нас нет. Зато весьма вероятно, что именно им в начало скомпонованного «летописца» была вставлена в качестве хорошего зачина «Повесть» Нестора. Если это так, то скорее всего самому Сильвестру, когда он вставлял «Повесть» в начало своего «летописца», честно сохраняя имя Нестора как автора этого отрывка, в голову не пришло, что потомки на основании этого из порядочности не убранного им представления автора введения весь скомпонованный Сильвестром «летописец» назовут «Повестью временных лет» и припишут Нестору!

Мы же, чтобы восстановить историческую справедливость и не путаться в терминах, будем в дальнейшем называть «Повестью Нестора» только то, что, по ранее высказанному предположению, написал сам Нестор, то есть самое начало традиционной «Повести», ее мифологическую часть, а предположительный свод летописей Сильвестра будем именовать «Летописцем Сильвестра». Тогда «Повесть Нестора», дополненная более поздними вставками, заканчивается где-то в начале XI века с началом настоящего летописания, и соответственно примерно с этого же времени начинается «Летописец Сильвестра», чье окончание определяется более точно — 1116 год.

Дальнейшая судьба сильвестрова «Летописца», традиционно именуемого «второй редакцией» «Повести», не отличается ясностью и прозрачностью. Время появления и авторство «третьей редакции» «Повести» остаются предметом спора. Однако, ясно одно: где бы и когда бы ни появилась «третья редакция», «Повесть Нестора» была объединена с собственно летописью, «Летописцем Сильвестра», до того. Можно, что и делает А. Никитин, оспаривать действительно не очевидное утверждение М. Алешковского об авторстве «третьей редакции» некого новгородского попа Василия, но нельзя игнорировать целый комплекс весьма убедительных аргументов Алешковского в пользу времени и места появления «третьей редакции», ее новгородского источника, а также содержания внесенных в нее изменений и добавлений. Для нас важно, что эти изменения и добавления коснулись как «Повести Нестора», так и «Летописца Сильвестра». Именно это заставляет предполагать объединение обоих компонентов еще во «второй редакции» и считать наиболее вероятным объединителем игумена Сильвестра.

В отличие от авторов двух первых редакций традиция не узаконила личность автора третьей, а предположения М. Алешковского действительно слишком спорны, чтобы их безоговорочно принять. Поэтому в дальнейшем мы будем условно называть неизвестного автора «третьей редакции» неким гипотетическим Автором-3, в общем не исключая, что им мог быть поп Василий Алешковского, но и не настаивая на этом. Зато уже с куда меньшей долей условности мы примем трудно опровергаемые выводы Алешковского, что Автор-3 принадлежал к окружению новгородского князя Мстислава, сына Мономаха, и что эта редакция появилась в киевском Андреевском монастыре в 1118 или 1119 году, то есть после того как Мстислав перебрался в Киев¹³⁶.

Итак, мы исходим из того, что Автор-3 существенно переработал не только «Летописец Сильвестра», но и «Повесть Нестора». «Летописец» пополнился новыми сведениями, главным образом новгородскими, и историей ослепления Василька Теребовльского; некоторые его статьи были сокращены, другие дополнены; ряд материалов подвергся тасовке. Но еще большим оказался вклад Автора-3 в несторову «Повесть», едва ли не большим, чем вклад самого Нестора. После переработки Автором-3 мифологическая часть «Повести» по объему выросла в несколько раз, причем переработка «Повести Нестора» шла сразу по нескольким направлениям.

Во-первых, Автор-3, располагая более полным текстом «Хроники Амартола», существенно пополнил географию Нестора, расширив краткие цитаты из «Хронографа». Его географические экскурсы затронули как дальние страны, так и «ближнее зарубежье». В частности заметно расширился перечень славянских племен: в нем появились отсутствовавшие у Нестора дулебы, уличи, тиверцы, радимичи и вятичи. Но не только «Амартол» послужил Автору-3 источником географической информации. От участников походов 1116 года на Дунай киевлянам стало известно о существовании тезки их города, дунайского Киевца, и перевозчик или охотник Нестора превратился в «князя» Кия, сходившего «к царю» и оставившего после себя городок на Дунае. Царь, то есть византийский император, в данном случае остался безымянным, так как «Амартол» не удостоил вниманием «похождения Кия» вследствие мифичности «князя». Но для Автора-3 это не стало препятствием, поскольку смелостью фантазии он ничуть не уступал предшественнику, а размахом даже превосходил его настолько же, насколько цитируемая им «Хроника Амартола» была полнее единственно доступного Нестору «Хронографа». Кроме того, в отличие от затворника Нестора Автор-3 возможно сам немало попутешествовал. Ареал путешествий, гипотетически приписываемых ему М. Алешковским, весьма широк: в него помимо Новгорода и Киева вошли Ладога, Галиция с Волынью и даже Польша.

Во-вторых, Автор-3 ввел в «Повесть» договоры Олега и Игоря с греками. Откуда он их взял и что это были за договоры, — это отдельный серьезный вопрос, далеко выходящий за рамки настоящей компиляции, хотя вернуться к нему у нас еще будет повод. Но благодаря этим договорам¹³⁷произошло то, чего не могли предусмотреть ни Нестор, ни Сильвестр: мифическая часть «Повести», которую никто до Автора-3 и не пытался выдавать за летопись ввиду ее очевидной сказочности, вдруг обрела летописные черты на якобы документальной основе (как же, вот они, настоящие юридические документы!). С этого момента благодаря Автору-3 русская историческая мифология начала превращаться в русскую мифическую историю.

В-третьих, работая в Андреевском монастыре, само сооружение которого отразило пришедшую в начале XII века из Византии на Русь моду на ап. Андрея, Автор-3 ввел в «Повесть» путешествие по Руси «своего» святого, Андрея Первозванного, направив его в Рим через Киев и Новгород, то есть, пользуясь современной поговоркой, «в Малаховку через Владивосток». Соответственно, он же, вероятный выходец из Новгорода, отодвинул в далекое прошлое реалию своего времени — «путь из варяг в греки», чтобы по нему прогнать апостола через родные новгородские края. А потом с легкой руки Автора-3 по этому пути, да и всей «Повести», начали гулять варяги. Заметим, что у Автора-3 варяги — не обязательно скандинавы, а в более широком плане западноевропейцы или даже скорее христиане-католики, и отношение к ним Автора-3 гораздо более лояльное, чем у Нестора¹³⁸. Соответственно смещаются акценты «Повести». Теперь свет истинной веры восточным славянам несет не ап. Павел, косвенно через их западных собратьев Норика и Иллирии, а лично ап. Андрей и непосредственно на Киевщине да Новгордчине, причем Андрей Первозванный — брат основателя римской церкви ап. Петра — свой окольный путь держит все-таки в Рим, благо туда, как известно, ведут все дороги. Вследствие варяжско-римской ориентации Автора-3 первая мифическая «соборная» церковь св. Ильи из «списка с договора Игоря с греками» появляется на Руси как церковь варяжская, «так как много было христиан-варягов». Первыми страдальцами за христианскую веру на киевской земле задолго до первых русских святых Бориса и Глеба также оказываются два варяга, отец и сын, замученные местными язычниками. Наконец, даже первый русский инок, впоследствии св. Антоний, как бы перенимает духовную эстафету не только от греческого Афона (Святой Горы), где он принимает постриг, но одновременно и от варягов через приобщение к вырытой теми «малой пещерке» в Берестове¹³⁹.

В-четвертых, в контексте «варяжского нашествия» на «Повесть» и учитывая его новгородское происхождение, Автор-3 вполне мог оказаться создателем легенды о призвании князей, которая потянула за собой в «Повесть» также миф об Аскольде с Диром и целый комплекс мифов о Вещем Олеге.

В целом, пожалуй, Автора-3 можно назвать величайшим фальсификатором истории Киевской Руси. Если поверить М. Алешковскому, то этим великим фальсификатором был поп Василий. Вот только боюсь, слишком много приписывает Алешковский своему попу. Этот шустрый батюшка один махом наворотил больше, чем до него десятилетиями вымучивала целая когорта летописцев вкупе с выдающимся фантастом своего времени и вследствие этого тоже невольным фальсификатором Нестором. Не по Сеньке шапка! Но мы уже договорились, что Автор-3 у нас — имя условное. За ним может скрываться другая когорта или даже целый легион летописцев, да еще как минимум один выдающийся средневековый фантаст. Без него нам никак не обойтись, ибо «Повесть», особенно ее начальная часть, восходящая к «Повести Нестора», представляет собой такое нагромождение мифов и легенд, фантастики и чудес, ошибок и недоразумений, которое превышает возможности одного человека, даже невероятно талантливого, будь то Нестор или неизвестный Автор-3.

Выделение исторических слоев «Повести» и выявление авторов тех или иных ее компонентов остается одной из постоянных проблем, терзающих историков и терзаемых историками. Какие только критерии не шли в ход: и чисто внутренние сопоставления противоречий отдельных частей «Повести», и их хронометрический контроль, и сквозной лингвистический анализ, и сопоставления с другими историческими произведениями, как отечественными, так и иностранными. К этому перечню можно добавить еще один неожиданный критерий для разделения компонентов «Повести Нестора» и творчества Автора-3 — подборку курьезов в тексте «Повести».

Как уже отмечалось выше, Нестор за листажом не гнался. Его произведения невелики по объему, написаны ясным лаконичным языком и, можно сказать, не содержат ничего лишнего, необязательного. Зато все, что написано, даже откровенные фантазии, тщательно продумано, взвешено и сбалансировано. У Нестора практически нет внутренних несоответствий и явных нестыковок. Зато их полным полно у Автора-3, для которого вообще характерна некоторая «безалаберность», которая, впрочем, отчасти может являться следствием того, что за абстрактным Автором-3 стояли несколько реальных авторов.

У собственно Нестора бросается в глаза только один уже отмеченный выше явный ляп об отроке, знавшем печенежский язык, хотя печенеги впервые появились под Киевом. Более того, у этого отрока под рукой даже оказалась печенежская уздечка, которой он размахивал, пока бежал к Днепру через вражеское становище. Но здесь у Нестора есть возможность оправдания. Давно отмечено, что вся легенда об освобождении Киева от печенежской осады в «Повести» представляет собой совмещение двух преданий, в одном из которых город спасает воевода Претич, а в другой — забежавший из Болгарии домой Святослав. Вследствие явной противоречивости двух вариантов у них должны быть разные источники, и следовательно у Нестора здесь был соавтор, за счет которого можно списать эту несуразицу.

Тексты же Автора-3 буквально напичканы нелепицами и курьезами. Мы не будем трогать глобальные проблемы расхождения утверждений Автора-3 с теми данными, которыми располагает современная археология: (1) что Рюрик с братьями призываются в 862 году в несуществующий еще Новгород; (2) что в IX веке нет самого Киева, который поочередно захватывают Аскольд с Диром и Вещий Олег; (3) что точно также нет еще Чернигова, Переяславля, Ростова и Любеча, для которых Вещий Олег берет дань с греков; (4) что путь «из варяг в греки» начинает функционировать спустя почти полвека после того, как по нему проходят Аскольд и Дир, не говоря уже об ап. Андрее. Это перечень можно продолжить, но мы здесь уделим внимание не менее многочисленным и более интересным для нас собственным внутренним нестыковкам в текстах Автора-3, а затем и противоречиям его фантазий фантазиям Нестора.

Сплошная неразбериха у Автора-3 начинается прямо с призвания князей. Совершенно неясно, что за варяги взимали дань с чуди, мери, словен и кривичей. Единственное, что нам сообщает о них Автор-3, это то, что варяги эти «из заморья», куда их и прогоняют. Однако что за заморье? Кто прогоняет? Можно лишь предполагать, что действующие лица — те самые, которые затем обращаются со знаменитой просьбой «прийти, княжить и владеть» ими к заморской руси. Но к руси, оказывается, обращается… сама русь вкупе с чудью, словенами и кривичами.

Аскольд и Дир сначала представлены Автором-3 как «не родственники, а бояре» Рюрика. Однако Олег, придя в Киев, зовет их на встречу как родичей: «мы… от Олега и княжича Игоря. Придите к нам, к родичам своим». И тут же Олег убивает «родичей», поскольку они, дескать, «не княжеского рода» (веское основание убивать!). Но раз Аскольд с Диром — родичи Игоря и Олега, но они не княжеского рода, то, следовательно, и сами Игорь с Олегом тоже не княжеского рода? Ничего подобного, Олег тут же утверждает, что сам он «княжеского рода». В итоге Автор-3 окончательно запутывается в родственных отношениях своих персонажей, и Олег у него оказывается то князем, то всего лишь воеводой при Игоре. Так Олег и идет по «Повести» то в единственном числе, поглотив Игоря, то в двойственном, распарившись со своим сувереном¹⁴⁰.

Теперь о «разногласиях» между Автором-3 и Нестором. Они не только противопоставляют взгляды и источники двух «соавторов», но и помогают определить авторскую принадлежность того или иного фрагмента. Примеров таких расхождений хоть отбавляй¹⁴¹.

Пример 1. Вот Нестор повторяет «Хронограф»: «Яфету же достались северные страны и западные до Черного моря на север, Дунай, Днестр и Кавказские горы». Автору-3 этого кажется мало, и он щедро расширяет владения Яфета по «Хронике Амартола»: «Мидия, Алъванья, Арменья Малая и Великая, Кападокия, Фефлагони, Галатъ, Колхисъ, Боспории, Меоти, Дереви, Саръмати, Тавриани, Скуфиа, Фраци, Македонья, Далматия, Малоси, Фесалья, Локрия, Пеления, яже и Полопонисъ наречеся, Аркадъ, Япиронья, Илюрик, Словене, Лухнитиа, Анъдриокия, Онъдреатиньская пучина, имати же и островы: Вротанию, Сикилию, Явию, Родона, Хиона, Лезовона, Кофирана, Закунфа, Кефалинья, Ифакину, Керь-куру, часть Асийскыя страны, нарицаемую Онию, и реку Тигру, текущую межи Миди и Вавилоном…». И все бы ничего, но всю эту добавку Автор-3 вставляет… после слова «западные» предыдущей цитаты Нестора¹⁴², и тем самым ненароком заворачивает Тигр в Черное море: «реку Тигру, текущую межи Мидией и Вавилоном [граница вставки] до Черного моря на север…»!

Пример 2. Есть и обратный пример вставки назидательного текста Нестора с характерными для того прямыми речами в легенду Автора-3 о варяжских мучениках христианах: «Ведь были тогда люди невежды и нехристи. Дьявол же радовался тому, не зная, что близка уже его погибель. Так пытался он погубить весь род христианский, но прогнан был честным крестом из иных стран. „Здесь же, — думал окаянный, — обрету себе жилище, ибо здесь не учили апостолы, ибо здесь пророки не предрекали“, не зная, что пророк сказал: „И назову людей не моих моими людьми“; об апостолах же сказано: „По всей земле разошлись речи их, и до конца вселенной — слова их“. Если и не были здесь апостолы сами, однако учение их, как трубные звуки, раздается в церквах по всей вселенной: их учением побеждаем врага-дьявола, попирая его под ноги». И эта вставка с характерными прямыми речами, отражающая взгляды Нестора на заимствование Русью христианского учения не напрямую от апостолов, а через словенскую грамоту, прямо противоречит легенде об ап. Андрее, вставленной в «Повесть» Автором-3 перед приведенной цитатой из Нестора.

Пример 3. Нестор считает русь восточноевропейским народом, происходящим от словен Норика. Для Автора-3 русь — западноевропейское, варяжское племя, и это его представление основано на «Хронике Амартола», в которой русь прямо названа «сущей от рода варяжска». И неважно, что само последнее утверждение «Хроники Амартола» является следствием другого недоразумения: «Амартол» по ошибке превратил русь из «народа племени фрягов» у «Продолжателя Феофана» в «народ рода варягов». Но Автор-3 не читал «Продолжателя Феофана», он цитирует только «Хронику Амартола».

Пример 4. Нестор вслед за «Хронографом» пишет о шедших «мимо Киева горою» уграх как просто уграх, а Автор-3 вслед за «Амартолом» называет их черными уграми, поскольку «Амартол» знает еще и угров белых.

Пример 5. Нестор приписывает основание Новгорода своим расселяющимся в незапамятные времена из Норика словенам, а у Автора-3 Новгород основывает Рюрик после «призыва» в 862 году.

Пример 6. В «Повести» имеется уникальный случай — две статьи под 945 годом. В первой из них, длинной из-за включенного Автором-3 «списка с договора Игоря», Игорь и его дружина благоденствуют в мире, получив очередной богатый выкуп с Византии. Другая более краткая статья сохранила легенду Нестора о казни Игоря в Древлянской земле, куда его подбила идти собственная голодная и оборванная дружина. Причем, все та же особенность Нестора, дружина обращается к князю хоровой прямой речью: «В тот год сказала дружина Игорю: „Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам“».

Пример 7. У Нестора, вслед за «Хронографом», император Михаил царствует с 6362 года от сотворения мира, так как Кирилл и Мефодий переложили христианские книги на славянский язык на втором году его царствования в 6363 году. Но далее в тексте «Повести» говорится, что Михаил начал править в 6360 году, и это — текст Автора-3, поскольку такую же дату приводит и «Амартол».

Пример 8. В «Повести» печенеги дважды впервые с интервалом в полвека приходят на русскую землю: в 915 и 968 годах. Второй первый приход описан в контексте легенды о спасении Киева отроком, знавшим печенежский язык. Как уже отмечалось выше, автором одной из версий этой легенды мог быть Нестор. Первый же из этих двух первых приходов печенегов, не имеющий никакой связи с Русью, а описывающий борьбу печенегов против болгар и взаимоотношения тех и других с греками, добавлен Автором-3 с целью показать эрудицию (на самом деле не столько свою, сколько «Амартола»).

Пример 9. Аналогично двум первым приходам печенегов в статье 988 года есть два рассказа о вселенских соборах. Так же, как и в предыдущем случае, второй из них, явно направленный против Рима и латинской веры, можно присвоить Нестору, а предшествующий, более нейтральный и лояльный к Риму, но насыщенный большими фактическими подробностями, — Автору-3.

Вообще можно еще раз отметить, что Автор-3 писать не ленился, явно брал количеством, хотя и в ущерб качеству. Вероятно большая часть дошедшей до нас «Повести Нестора» написана не Нестором, а им.

КАК НАМ БЫТЬ С «ПОВЕСТЬЮ»?

Истории древней Руси очень не повезло, что «Повесть» с самого начала попала не на ту библиотечную полку. Вины самой «Повести» в этом нет. Нет в этом вины ни Нестора, ни Сильвестра, ни даже Автора-3. Ведь никому не приходит в голову обвинять А. Дюма-отца и М. Дрюона, В. Скотта и М. Миттчел, В. Яна и В. Пикуля в фальсификации истории. Историю в школах учат не по их романам. (Хотя, признаться, лично мои представления об истории Франции, Англии, США, да и родной истории формировались в значительной степени романами перечисленных авторов.) С «Повестью» все получилось ровным счетом наоборот. С одной стороны, фактически именно по «Повести» в наших школах учат историю Киевской Руси. С другой стороны, в последнее время все более модно обвинять Нестора, Сильвестра и иже с ними в фальсификации этой самой истории. Еще бы, если «Повесть» по-прежнему будет стоять на полке летописей! Как летопись, она действительно рисует полуфантастическую историю Киевской Руси для времени Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого и совершенно фантастическую для некого государства, вообще не существовавшего до Владимира I. Эта история вероятно еще более фантастична, чем это признают даже самые активные критики «Повести», такие как А. Никитин¹⁴³. Ко всему тому, что уже выявлено этими критиками, здесь хотелось бы добавить еще одно выразительное само по себе и важное для понимания сущности «Повести» ее «достижение» в конструировании мифической истории древней Руси, а именно сотворение кумира — конкретно «славянского бога Велеса» или, как еще его часто называют, «скотьего бога».

В соответствии с правилами хорошего тона начнем с энциклопедии: «Велее (Волос) — древнеславянское языческое божество, считавшееся покровителем скота („скотий бог“). Культ В. был известен в 10 в. в Киеве, Новгороде, позже — в Ростовской земле. В чешских памятниках 15–16 вв. упоминается в ином значении — в смысле нечистой силы. После принятия христианства официальный культ В. был уничтожен, но в крестьянском быту роль покровителя скота была перенесена на св. Власия, день празднования которого совпадал с временем зимнего отёла (начало февраля), а также из-за сходства имён».

Если Велес — древнеславянское божество, то почему о таком «боге» слыхом не слыхивали западные и южные славяне? Ладно, допустим, Велес был божеством сугубо восточнославянским. Однако у чехов есть свой veles, но это вовсе не бог, а наоборот… «черт, дьявол», причем для этого чешского черта-дьявола общепринята этимология из финикийского Баала. Но эта же этимология превосходно подходит и к нашему Велесу! Велес совершенно естественно возводится к Баалу через его греческую библейскую форму Белое/Белес (в среднегреческом произношении Велос/Велес). Из этого естественного возведения следует, что никакого языческого культа Велеса на Руси никогда не было, языческая русь не знала такого «бога». Этим объясняется тот на первый взгляд удивительный и до сих пор не объясненный факт, что та же «Повесть» не включает Велеса в языческий пантеон, установленный Владимиром в качестве государственного после захвата власти в Киеве: «И стал Владимир княжить в Киеве один, и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, Дажьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокошь». Среди полудюжины кумиров Велеса нет, потому что во все древнерусские тексты, в частности «Повесть», Велес перекочевал не из жизни, а из греческой Библии, и соответственно уже после христианизации Руси. Именно по библейским мотивам, где этот бог перманентно ассоциируется с тельцом¹⁴⁴, Баал-Велес был увязан русскими книжниками с крупным рогатым скотом и воспринят как «скотий бог». Именно по библейским мотивам, где этот «языческий» бог явно противопоставлен «истинному» богу и с переменным успехом борется за души верующих, Баал-Велес в раннем православном христианстве стал синонимом дьявола. В этом же качестве присутствует он и в «Повести».

Для нас же этот пример особенно интересен потому, что в «Повести» языческая русь Олега клянется скотьим богом Велесом/Волосом: «Цари же Леон и Александр заключили мир с Олегом, обязались уплачивать дань и присягали друг другу: сами целовали крест, а Олега с мужами его водили присягать по закону русскому, и клялись те своим оружием и Перуном, своим богом, и Волосом, скотьим богом, и утвердили мир». Традиция предполагает, что этот текст был перенесен в «Повесть» из какого-то хранившегося с языческих времен, а именно времен Олега, договора Руси с Византией. Но если у языческой руси не было бога Велеса, если сам этот «бог» мог возникнуть только в Руси христианской, то, стало быть, и процитированный пассаж был вписан в «Повесть» человеком, знакомым с греческим текстом Библии, и, следовательно, никак не во времена Олега, а уже после принятия на Руси христианства, другими словами тогда, когда собственно и писались первые русские летописи. В частности, этот фрагмент вполне мог выйти из-под бойкого пера Автора-3.

Между тем «договоры» Олега и Игоря были по существу единственными реальными доводами в пользу существования неких якобы сохранившихся (где? как?) древних (дохристианских, дописьменных?) текстов по истории руси (на каком языке?)! Увы, не было их. Да и не нужны они были таким талантливым фантазерам как Нестор и особенно Автор-3. Чем-чем, а недостатком талантов Русская земля никогда не страдала.

Отдавая должное масштабности «Повести» как первой отечественной fantasy, нельзя не задаться простым, но совершенно естественным вопросом: почему эта компилятивная фантастика считается русской Историей?! К «Повесть» с полным основанием можно отнести и другой вопрос, содержащийся в заглавии книги У. Девера «Что знали те, кто писал Библию, и когда они это знали?», заменив слово «Библию» на «Повесть временных лет». Полного ответа на перефразированный вопрос не найдется точно так же, как и на исходный. Но, несмотря на отсутствие глобального ответа, есть простое частное решение проблемы: переставить «Повесть» на другую полку — и дело с концом! Право, Нестору и Автору-3 будет гораздо уютнее рядом с А. Дюма-отцом и В. Скоттом, а Рюрик, Аскольд, Дир и Вещий Олег хорошо уживутся в компании с королем Артуром, шевалье д'Артаньяном и доблестным рыцарем Айвенго. Эта компания незаурядных персонажей по-прежнему будет любима детьми и большинством взрослых, но учить историю наши дети должны по другим учебникам, где fantasy и фантазиям все-таки не место.

Комментарии

¹ Летопись — от древнерусского лѣто — «год»; анналы — annales [анналес] (лат.) — «годовые, погодные»; хроника — от χρονος [хронос] (греч.) — «время».

² Слово «стол» в значении «престол» встречается в надписи на самых древних монетах киевской чеканки: «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ». Весьма впечатляющее описание «стола» киевских каганов есть у ибн Фадлана (см. главу «Читая ибн Фадлана»).

³ Ab ovo [аб ово] (лат.) — с самого начала, дословно «от яйца».

⁴ Зимигола (земгалы), летгола (латгалы) — балтийские племена, предки латышей; ливы (либь), ямь (емь) — финские племена. Перечисленные народы жили у Финского и Рижского заливов Балтийского моря в непосредственном соседстве с современной Эстонией.

⁵ Этноним (от 'έθνος [этнос] — «племя» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название племени или народа.

⁶ Возможно, я зря возвожу поклеп на автора «Повести», поскольку тема дележа Ноева наследства впервые прозвучала в апокрифическом «Евангелии Иуды» и могла быть подхвачена византийскими хрониками, через которых стала известна на Руси.

⁷ Пожалуй, я могу предвосхитить ответ филологов. Слово поле есть практически во всех современных славянских языках (в формах [поле]/[поло]), поэтому можно смело предположить, что было оно и у древних поднепровских славян.

⁸ По-английски grit [грит] — «песок, гравий»; grits [гритс] — «овсяная крупа (грубого помола)»; oatmeal [оўтмил] — «овсяная крупа (мелкого помола), толокно».

⁹ Более точно, на конце слова звучит «носовое г» (в общепринятой транскрипции [ŋ]). В русском языке такого звука нет, и он традиционно передается сочетанием [нг].

¹⁰ Этногенез (от 'έθνος [этнос] — «племя, народ» и γενεσις [генесис] — «происхождение», греч.) — «происхождение народа».

¹¹ Не отсюда ли пришли на страницы книжного сериала о Волкодаве вельхи? Что ж, М. Семенова считается специалистом по кельтам. Не обошлось без кельтов и в ее «Валькирии», где кельты-галаты были безжалостно переброшены писательницей в Новгород за три тысячи километров и тысячу с лишним лет от исторически известной Галатии III века до н. э. в Малой Азии.

¹² Патронимия (от πατηρ [патэр] — «отец» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название племени, народа по имени его «отца», предка по мужской линии. Патроним — само имя легендарного предка.

¹³ Первое слово в названии унии Речь Посполитая (по-польски Rzecz-pospolita [жечпосполита]) к русскому «речь» отношения не имеет, а является польским искажением латинского res — «дело, вещь» (ср. res publica — «республика»).

¹⁴ Традиция «утреннего дара» жениха невесте существовала также и у некоторых германских племен, в частности, согласно свидетельству Григория Турского, у франков.

¹⁵ Венгерский город Сомбатхей — это по-нашему нечто вроде Воскресенска.

¹⁶ Бэрримор славян, булгар и русь понимает по-своему — соответственно как словенцев (Slovene [слоувин]), болгар (Bulgarian [булгэриан]) и русских (Russian [рашен]).

¹⁷ Не пережиток ли титула «свет» встречается в былинном обращении типа «свет ты наш батюшка!» и не отсюда ли появились «светлые князья»?

¹⁸ По византийской хронологии Христос родился в 5508 году «от сотворения мира», а по болгарской— в 5500 году. Отсюда восьмилетняя разница византийского и болгарского пересчетов датировок из «от сотворения мира» в «от Р.Х.».

¹⁹ Любит автор тройки братьев. Тут и Сим с Хамом и Иафетом, и Кий с Щеком и Хоривом, и Рюрик с Синеусом и Трувором. В общем, «у крестьянина три сына…». Сказка, она и есть сказка, даже если она — повесть.

²⁰ Топоним (от τοπος [топос] — «место» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название местности, территории.

²¹ В слове *roþs древнегерманская буква þ, заимствованная из футарка, означает вовсе не звуки [р] или [п], а щелевой межзубный, которого в русском языке нет. Он сохранился в современном английском языке и обозначается буквосочетанием th [θ]. Близкое по произношению (только по произношению!) английское слово: moths [моθс] — «мотыльки».

²² В финском языке тоже нет межзубного звука [θ], и он заменяется близким по звучанию t [т]. Кроме того, финны не любят согласных на конце слова, особенно сразу двух, поэтому на конце слова появляется «лишний» гласный і [и].

²³ Древнегерманское *roþs сохранилось в современном английском языке в виде rudder — «руль», «рулить», а в немецком — в формах: Ruder — «весло», Rudern — «гребля», rudern — «грести (веслами)».

²⁴ Сарматские языки относятся к иранской ветви индоевропейских языков.

²⁵ А. Г. Кузьмин. Откуда есть пошла Русская земля. М., «Молодая гвардия», 1986.

²⁶ Архонт (греч.) — владыка, повелитель. Византийский титул владык среднего ранга, в частности применявшийся в отношении правителей варварских племен.

²⁷ В некоторых переводах как брат.

²⁸ Справедливости ради надо признать, что у других арабских авторов русь и славяне — одно и то же. Правда, арабы путают славян не только с русью, но и с болгарами (Ибн Фадлан и др.). Вообще «славяне» для арабоязычных авторов — примерно то же самое, что «скифы» для греков, то есть все без разбора обитатели бескрайних холодных пространств к северу от Черного моря.

²⁹ Бастарны — племена, обитавшие с III века до н. э. примерно по III век н. э. от нижнего Дуная до среднего Поднепровья. Этническая принадлежность не установлена. Бастарнов причисляют то к кельтам, то к германцам, М. Щукин считает бастарнов особым индоевропейским народом.

³⁰ Трубачев О.Н. К истокам Руси (наблюдения лингвиста). 1993.

³¹ По-английски king [кинг] — «король».

³² Б. Рыбаков. Кто основал Киев? // «Наука и жизнь», № 4, 1982.

³³ На войне, как на войне (франц.).

³⁴ Вновь ссылаюсь на надпись на киевских сребрениках «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ…».

³⁵ Вероятно, Бэрримор, как всегда недослышав, путает непонятных ему радимичей с rudiments [рудиминтс] — «начальные классы (школы)» (англ.).

³⁶ Лесной С. Откуда ты, Русь: Крах норманнской теории. М.: Алгоритм, 2007.

³⁷ Щукин М.Б. Забытые бастарны. Проблема поздних бастарнов. СПб., «Stratum Plus», № 5, 1999. Щукин М.Б. Рождение славян. СПб., «Stratum», Структуры и катастрофы, 1997.

³⁸ Конечно, мой глуховатый дворецкий опять все перепутал. По-английски мало кому известное слово Bastarnae [бастарни] — «бастарны» звучит похоже на bastards [бастардз] — «ублюдки», a Slavs [славз] — «славяне» созвучно со slaves [слейвз] — «рабы».

³⁹ Недослышавший Бэрримор ведет речь об east stony [ист стоуни] — на английском нечто вроде «восточных камней», что звучит почти одинаково с Estonia [истоуниэ].

⁴⁰ В. Егоров. Русь и снова Русь. М., ИПИ РАН, 2002.

⁴¹ После миграции на юг часть древних свебов осела на территории современной Баварии и Австрии, где ныне зовется швабами.

⁴² Собственно, Черняховская культура и была явлена миру украинскими археологами (точнее, любителем В. Хвойкой) в твердой убежденности, что любая культура, найденная всего в нескольких десятках километров от Киева, не может быть никакой кроме как славянской. В противном случае, наверное, ее тут же снова зарыли бы и забыли.

⁴³ Здесь буквой þ передается межзубный звук (в общепринятой транскрипции [θ]), близкий к русскому [т], который при заимствовании в русский язык подвергается так называемой палатализации перед мягкой гласной ю и превращается в [ч]. Полугласный у (белорусское ў) в русской транскрипции передано наиболее близким по качеству и звучанию согласным [в].

⁴⁴ Курьезно, что Александр Невский утопил крестоносцев Тевтонского ордена именно в Чудском озере!

⁴⁵ В финском языке нет звука [з], поэтому окончание — az [аз] оглушается в — as [ас]. Далее, нормы финского языка не допускают двух согласных в начале слова, и поэтому сочетание hr [хр] в *hrengaz теряет «придыхание» и упрощается до r [р].

⁴⁶ Вероятно, скандинавский R был похож на редуцированный звук (в общепринятой транскрипции [ə]), например, в окончании — re, — er английского языка (англ. centre, амер. cent^er — «центр»).

⁴⁷ М. Твен. Янки из Коннектикута при дворе короля Артура.

⁴⁸ Например, в сериале «Вавилон-5». Эскалибур — легендарный меч короля Артура. По преданию, Артур воскреснет в трудный для Британии час и спасет ее своим волшебным мечом.

⁴⁹ Тот редкий случай, когда воз тянется в одном направлении вопреки известной басне Крылова.

⁵⁰ Эрнст Куник был немцем, но с 25 лет жил в России и здесь получил академическое звание уже как Арист Аристович. Отсюда и инициал в тексте.

⁵¹ Конкретные имена: Hrōþgar [хротгар], Hrōþulf [хротульф] и Hrōþmiund [хротмунд], но Hreþеl [хретель] и Hreþric [хретрик].

⁵² См. главу «Читая Константина Багрянородного».

⁵³ Терпиловский Р. В. Киевская и Черняховская культуры. Проблема контактов. «Stratum Plus». Время великих миграций, № 4, 2000.

⁵⁴ Щукин М.Б. Феномен Черняховской культуры эпохи Константина-Констанция, или что такое Черняховская культура? «Stratum Plus». Время «Че», № 4, 1999.

⁵⁵ Бэрримор по обыкновению все перепутал, на сей раз Синоп (Synop) с синоптическими Евангелиями (synoptic), то есть Евангелиями от Иоанна, Матфея, Марка и Луки.

⁵⁶ Наряду с уже упоминавшимся «Словом о Законе и Благодати» митрополита Илариона.

⁵⁷ Это «неразличение» до сих пор чувствуется в современном немецком языке. Русскому уху этноним немцев Deutsch слышится скорее как [тойч], чем [дойч], а грамотные «новые русские» никак не могут взять в толк, почему «Фольксваген» начинается на букву V (Volkswagen), а не F.

⁵⁸ Азовское море действительно замерзает, но не каждую зиму. А над лютыми холодами мы с тобой, мой не раз отдыхавший на крымских курортах читатель, можем лишь посмеяться.

⁵⁹ После разгрома гуннами и миграции в Европу готы грейтунги вследствие тесных контактов с Римом рано принимают христианство арианского толка.

⁶⁰ Перипл (греч.) — древняя лоция, описание побережья для каботажного плавания.

⁶¹ Путаник Бэрримор воспринимает имя Элла как ale [эйл] — «эль, пиво» (англ.).

⁶² Некая королева написала детектив и подписалась «Королева» (англ.).

⁶³ Эллери Куин — псевдоним американских писателей детективов Фредерика Даннея и Манфреда Ли. (Queen [куин] по-английски — «королева».)

⁶⁴ А. Пересвет. Был ли Рюрик западным славянином? Интерет.

⁶⁵ У городища в истоках Волхова оснований называться Рюриковым не больше, чем у киевской крепости V–VII веков — городом Кия.

⁶⁶ В верхненемецких диалектах этот компонент превратился в — rich [-рих], и мы сталкиваемся с ним во многих германских именах, от древних: Германарих, Аларих, Теодорих — до современных: Генрих, Ульрих, Дитрих (причем Дитрих ← Теодорих ← Теудрик).

⁶⁷ Подозреваю, что Бэрримор воспринял мою сентенцию как нечто вроде history of rural city, то есть «историю сельского города». Ну да бог с ним.

⁶⁸ Любопытно, что имя Хакон, произошедшее, возможно, от «кагана», было в ходу у норвежских конунгов примерно с XI века. Вероятно норвежцам пришелся по вкусу титул русского кагана Ярослава Мудрого, породнившегося со шведскими и норвежскими конунгами.

⁶⁹ А. Дубовский. Свенельд. А был ли мальчик? Интернет-публикация.

⁷⁰ И вслед за ними М. Семенова в своей «Валькирии».

⁷¹ Имя Водена англичане сохранили в названии среды: Wednesday [вензди] — «день Водена».

⁷² Яджудж и Маджудж — библейские Гог и Магог в арабской традиции.

⁷³ См. главу «Читая «Повесть временных лет».

⁷⁴ Исраил — библейский Израиль (Иаков) в Коране.

⁷⁵ Тора — Пятикнижье, первые пять книг Ветхого завета. Авторство приписывается Моисею.

⁷⁶ Имран — библейский Аарон в Коране.

⁷⁷ Так, на минуточку, трехтысячелетнему. Ведь Хоттабыч, по его словам, служил еще царю Соломону Давидовичу (Сулейман ибн Дауду), царствовавшему примерно за тысячу лет до н. э.

⁷⁸ Минбар — кафедра в мечети для чтения вслух Корана.

⁷⁹ Гузы — тюркские племена огузской ветви, ибн Фадлан зовет их гуззами и турками. В русских летописях известны также как торки.

⁸⁰ Например, в казахском языке балта — «топор».

⁸¹ Часто присваиваемое «трезубцу» наименование «знака Рюриковичей» — чистая спекуляция. Даже если принять историчность самого Рюрика, что само по себе весьма и весьма сомнительно, нет никаких оснований связывать его с «трезубцем», изображения которого до XI века, то есть до Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого неизвестны. Заметим мимоходом, что с учетом сказанного вполне логичным выглядит принятие «трезубца» в качестве государственного герба самостийной Украиной, в столице которой Киеве он и родился тысячу лет назад.

⁸² Д. Е. Мишин. Сакалиба славяне в исламском мире. М., 2002.

⁸³ Здесь Йакут вероятно повторяет данные аль-Идриси.

⁸⁴ См. Ю. Ткаченко. Квантовая теория урбанизации Древней Руси. http://idrisi.narod.ru/quantum.htm.

⁸⁵ Как не знаю и каковы «четверти» ибн Фадлана. Русская четверть в разное время имела длину от 18 см до полуметра. Соответственные этим длинам толщины льда — от 3 до 8 метров.

⁸⁶ Опять для оценки могу привести лишь длину русского локтя — около полуметра.

⁸⁷ Набид — напиток, обычно подразумевается хмельной.

⁸⁸ Хоттабыч вероятно имеет в виду книгу: Абду-Рахман бин Абдуллах Аль-Гайс. Джаназа: мусульманский похоронный обряд (перевод с арабского). Ижевск, 1999.

⁸⁹ Бир Тенгри — «один Тенгри» (тюрк.), что ибн Фадлан переводит как «Бог един» с явной намеренной подменой имени общетюркского божества неба Тенгри абстрактным Богом, читай Аллахом.

⁹⁰ Каганами Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого митрополит Киевский Илларион называет в своем «Слове о Законе и Благодати», однако во всех современных изданиях этого памятника XI века, самого древнего из дошедших до нас, слово каган бессовестно заменено на князь. Мнение же аборигенов выражено в известном граффити на стене Софийского собора в Киеве «Спаси кагана нашего…».

⁹¹ Начертание арабских букв варьируется в начале, середине и конце

⁹² Ср. Гог и Магог = Яджудж и Маджудж.

⁹³ См. главу «Читая «Повесть временных лет», а также В. Егоров. Русь и снова Русь.

⁹⁴ Вообще не следует упускать из виду, что оно может быть арабским, поскольку Талутом в Коране зовется библейский царь Саул. Но тогда та же история, что и ранее с Хасаном: откуда у баранджарца могло взяться арабское имя до обращения в ислам? Тем более что после обращения он становится не Талутом-Саулом, а Абдулой-Мухамедом.

⁹⁵ Далее сюжет со свойственной Голивуду легкостью переводится на рельсы «Беовульфа», английского эпоса VIII века, повествующего о временах еще более ранних, то есть действие перескакивает с Волги в Данию и при этом мгновенно, но незаметно для простого зрителя проваливается из X века в VI–VII века. Типично для Голливуда, по-прежнему захватывающе по сюжету, однако уже слишком далеко от записок ибн Фадлана.

⁹⁶ Согласно «Кембиджскому анониму», соблазненный Лакапином Игорь вероломно напал на Хазарию, потерпел поражение и был вынужден хазарским военачальником обратить оружие против соблазнителя, после чего все тот же Лакапин устроил Игорю показательную порку «греческим огнем».

⁹⁷ Моноксилы — дословно по-гречески «однодеревки» — лодки, основа которых выдалбливалась из ствола одного большого дерева.

⁹⁸ Здравствуйте! (Англ.)

⁹⁹ Привет, мерзкий писака! Ах, черт возьми, мой шарф весь в саже! (англ.)

¹⁰⁰ Не стоит беспокоиться, доктор, тут все в саже. Вы только что испачкали свои усы и бороду. (Англ.)

¹⁰¹ О, моя борода… О, Боже, да теперь я весь в пиве! (Англ.). Здесь английский юмор Ватсона дополняется хорошей игрой слов: beard [биэд] — «борода» и beered [биэд] — «залит пивом».

¹⁰² К. Егоров. Образование Киевской Руси // http://oldru.narod.ru.

¹⁰³ Ну-у-у… Полагаю, что она располагалась… внутри, а разве нет? (англ.)

¹⁰⁴ Самкерц большинством ученых отождествляется с Таматархой (Тмутараканью), впрочем без обоснований и объяснений. Но Самкерцем могла быть современная Керчь («замок Керц»?). Более того, это наиболее вероятно, если Игорь нападал на этот загадочный Самкерц как раз из Таматархи.

¹⁰⁵ У Льва Диакона Игорь удирает к Керченскому проливу, что, увы, не решает спор о его резиденции между Таматархой и Керчью, но явно исключает Киев.

¹⁰⁶ В «Повести» Святослав посылает в Новгород сына Владимира, а тот, заняв великокняжеский стол, в свою очередь отдает новгородское княжение сыну Ярославу.

¹⁰⁷ Это мало кто это знает, но полное имя доктора Ватсона — Джон Хэмиш. Кстати, Ватсон был ирландцем, так что «ПИТ», похоже, не уступает Murphy's.

¹⁰⁸ Согласно реконструкции «биографии» доктора Ватсона Л. Клингером последний раз тот участвовал в расследованиях Холмса в 1914 г… Б. Шоу написал «Пигмалиона» в 1913 г.

¹⁰⁹ В древнескандинавском слово «волна» имело множество синонимов, например: Bára, Uðr, Hrönn; в поэзии: Bylgja, Kólga. Кроме того, в исландской поэзии среди «волн»-имен дочерей Эгира встречаются целые эпические обороты такие как Himinglaeva— «отблеск неба», Blóðughadda — «кровавая грива», Hefring — «вздымающаяся» и др.

¹¹⁰ Греческий язык не передает различий между твердым л и мягким ль.

¹¹¹ В греческом б и в неразличимы и передаются буквой B (бета/вита).

¹¹² Откуда родом русский язык? Интернет. Сайт Центра развития русского языка.

¹¹³ Легендарный Рюрик, возможно, был карелом. Интернет. Тверской еженедельник «Караван»..

¹¹⁴ Б. В. Личман, С. В. Рыбаков. Великое переселение народов // http://www.liveinternet.ru/showjournal.php?journalid=3325658&tagid=9447.

¹¹⁵ Интернет. Сайт Diaspora-ru.

¹¹⁶ В. О. Ключевский. Наброски по варяжскому вопросу.

¹¹⁷ Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков. Аспект Пресс, 1998.

¹¹⁸ Во времена написания «Повести» Моравия уже захвачена венграми, но автор несколько раз подчеркивает, что прежде в «земле Венгерской» жили словене.

¹¹⁹ Паола Утевская. Слов драгоценные клады. Пер. с украинского.

¹²⁰ Глоттохронология — от γλοττα [глотта] — «язык» (греч.) и χρονος [хронос] — «время» (греч.) — область сравнительно-исторического языкознания, занимающаяся выявлением скорости языковых изменений и определением на этом основании времени разделения родственных языков и степени близости между ними.

¹²¹ Ср. Caesar [цезар] — Цезарь (в изначальной латыни [кайсар], откуда немецкое Kaiser [кайзер]).

¹²² См. главу «Читая «Повесть временных лет».

¹²³ Г. С. Лебедев. Эпоха викингов в Северной Европе. Историко-археологические очерки. Л, издательство Ленинградского университета, 1985.

¹²⁴ Сущность вейцлы и схожесть ее с полюдьем хорошо видны у А. Гуревича: «вейцла служила специфической организационной формой выкачивания из крестьянского хозяйства прибавочного продукта, первоначально — в виде натуральных поставок для королевских пиров».

¹²⁵ В современном литературном английском языке произносится как [гад] с протяженным [а].

¹²⁶ Конечно, круг исследователей ПВЛ не ограничивается названными именами, а число научных публикаций о ПВЛ вообще трудно поддается учету. Но для непрофессионалов, интересующихся ПВЛ и всем, что «около нее», а следовательно, всей нашей древней историей, можно порекомендовать по одной достаточно популярно написанной книге каждого из упомянутых ученых, обобщающих результаты исследований с различных позиций и, что немаловажно, доступных в Интернете: М. Д. Приселков. История русского летописания XI–XV вв. СПб.: Дмитрий Буланин. 1996; http://www.sedmitza.rn/index.html?did=7415; 2) Алегиковский М. Х. Повесть временных лет. Судьба литературного произведения в Древней Руси, М., 1971. http://www.archeologia.ru/Library/book/; 3) A. Л. Никитин. Основания русской истории. Мифологемы и факты. АГРАФ, М., 2001. http://library.narod.ru/saga/osnova000.htm.ebfd581c6ad3

¹²⁷ Упоминание в ПВЛ под 945 годом, в так называемом «списке с договора Игоря с греками», некой соборной церкви святого Ильи «над Ручаем, в конце Пасынче беседы и Хазар» вряд ли может считаться надежным свидетельством вследствие недостоверности самих «списков» договоров, да и ПВЛ в целом. По крайней мере, фундамент Десятинной церкви археологи нашли, и представляется разумным считать эту церковь древнейшей в Киевской Руси, пока археологи не порадуют нас находками более ранних христианских храмов в хазарском конце Киева «над ручьем», либо в каком-нибудь другом месте Киевской Руси. Хотя, надо признать, находка остатков деревянных церквей ІХ-Х веков была бы редкостной удачей.

¹²⁸ Абсолютное большинство европейских королей современников Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого были неграмотными и не чувствовали из-за этого никаких неудобств и тем более угрызений совести. Даже гордились тем, что мерзкий бумагомарательский труд, как и многие другие малоприятные работы, делают за них другие. Правда, европейским монархам грамотность давалась труднее, чем русским, поскольку кроме собственно азбуки приходилось учить еще и целый иностранный язык — латынь.

¹²⁹ Для иллюстрации сказанного приведу тройку цитат из «Слова о перенесении мощей святого преподобного отца нашего Феодосия Печерского», где Нестор рассказывает об откапывании им мощей Феодосия (все выделения в цитатах мои — В.Е.): «По благому изволению и по повелению игумена я, грешный Нестор, сподобился быть первым, кто увидел святые мощи Феодосия… сам был зачинщиком этого дела», то есть копает Нестор по велению игумена (а как следует из предыдущего текста, и по общему решению всей монастырской братии), но это не мешает ему выставлять зачинщиком себя, да при этом еще раз напомнить свое имя. «Начал копать я и, потрудившись много, поручил продолжать другому брату», — еще раз подчеркивая, что первым, зачинщиком был он, Нестор, и трудился на совесть, не «сачковал». «И начали мы тужить, и, плача, решили, что не хочет объявить себя святой; и тут пришла мне на ум мысль, что не в ту сторону копаем. И я, взяв мотыгу, начал снова усердно копать», — дескать только благодаря его сообразительности и усердию удалось найти мощи Феодосия.

¹³⁰ Если честно, вопреки общепринятому мнению не заметил я у Нестора ни живого образного языка, ни цитат из Библии или других богослужебных книг, так, казалось бы, естественных в агиографическом контексте. Во всей агиографии Нестора отыскалась всего пара-тройка цитат, причем все из книги Притчей Соломона. Правда, на этом фоне резко выделяется «Житие Феодосия», в котором много цитируются Евангелия от Марка и Луки, а также Псалтырь, но в «Житие Феодосия» Нестор дается в пересказе более позднего автора, который, судя по всему, и разбавил текст подобающими цитатами.

¹³¹ Вот те, кто в «Слове о перенесении…» говорит прямой речью: 1) сам преподобный Нестор — 3 раза, 2) безымянный печерский игумен — 2 раза, 3) безымянный монах, откапывающий вместе с Нестором мощи Феодосия — 1 раз. Кроме того, у Нестора встречаются образцы… коллективной прямой речи. Трижды дружным хором говорит вся монастырская братия, словно их речь — отрепетированный текст, дирижируемый игуменом. Но кто дирижирует следующим эклектичным хором, в котором дважды глаголют в унисон «монахи, которые шли к заутрене, а также многие благочестивые люди в городе»? Наконец, покорный воле Нестора, в живое общение вступает… сам Бог-отец!

¹³² Киево-Печерский патерик — собрание древних документов, написанных в разное время, но так или иначе связанных с киевским Печерским монастырем.

¹³³ И правильно сделал Багрянородный, что не надумал нанести ответный визит в Киев. После преодоления, хотя и заочно, но хорошо ему знакомых днепровских порогов (см. главу «Читая Константина Багрянородного») он встретил бы в устье Почайны только небольшое сельцо на подольском берегу да пару деревень на вершинах Замковой и Старокиевской гор. Никакой великолепной столицы, вообще никакого города не увидел бы Константин. А до днепровской резиденции Ольги ему пришлось бы проплыть еще немного вверх по течению, где на высоком берегу он наконец нашел бы мал городок, а в городке теремок, а в теремке красу-крестницу. Звался тот городок то ли Вихгарда (по-древнегермански «Сельский замок» или «Священный замок», поскольку wih [вих] имело два значения: «село» и «священный»), то ли Вышгород, это смотря по тому, на каком языке изъяснялась княгиня-крестница, русском или славянском. (Самому-то Константину было все едино. Судя по упомянутому выше его описанию днепровских порогов, император-полиглот был знаком с обоими языками.)

¹³⁴ Кстати, эта-то симпатия, с которой закоренелый язычник и заклятый враг Византии Святослав нарисован в ПВЛ, не дает невозможности согласиться с А. Шахматовым и М. Приселковым и приписать создание образа Святослава перу грека Феопемпта.

¹³⁵ На самом деле с Ярославом может быть непосредственно связан миф об убиении Бориса и Глеба, если настоящим убийцей братьев был не Святополк, а, как считают некоторые исследователи, опираясь на скандинавские саги и здравый смысл, сам Ярослав. (Исходного текста этого мифа в ПВЛ мы не знаем, так как он неоднократно переписывался по мере формирования самого культа, прошедшего, согласно М. Алешковскому, три этапа, причем на первом это был культ только Глеба, затем Глеба и Бориса и, наконец, в окончательном варианте Бориса и Глеба, а включение, а затем и выдвижение на первый план Бориса связывается с пристрастиями и антипатиями Мономаха.) Как бы то ни было, это был последний миф, быстро перекочевавший в область агиографии.

¹³⁶ «Третья редакция» ПВЛ появляется всего-то два-три года спустя после появления «второй редакции», то есть «Летописца Сильвестра». На основании этого факта можно предположить, что Мономах не слишком одобрил труд Сильвестра, который хоть и очистил свой «Летописец» от явного компромата на великого князя, но ничего не добавил хвалебного к вящим славе и величию Мономаховичей. Зато Автор-3 потрудился и за себя, и за Сильвестра, не говоря уже о Несторе.

¹³⁷ Хотя историки все больше склоняются к тому, что весь текст договора Олега Автор-3 просто выдумал (как вероятно и самого вещего князя), распространить это предположение на договор Игоря или хотя бы заняться исследованием истории его появления в ПВЛ почему-то не решаются.

¹³⁸ При первых русских князьях идет борьба за Русь между Римом и Константинополем, совершенно не отраженная, а точнее сознательно замолчанная нашими летописями. Главным образом эта борьба затронула княжескую верхушку. Равноапостольная княгиня Ольга равно делила свои привязанности между католицизмом и православием. Владимир Святославич, крещенный вследствие женитьбы на гречанке, был привержен византийской вере. Похоже, это предпочтение сохранил Ярослав Владимирович, но уже среди его детей вновь начались метания. Изяслав Ярославич, женатый на польской княжне, а сына выдавший за немку, после изгнания его из Киева братом Святославом, отправляется за помощью против Святослава в Рим и высказывает готовность в случае предоставления такой помощи привести Русь под папскую руку. Лишь смерть Изяслава и вокняжение Мономаха, тесно связанного с царствующим домом в Константинополе, окончательно перевешивает чашу весов в пользу Византии. Однако эта борьба безусловно затрагивала клерикальные круги и поэтому находила отражение в летописании. Несмотря на жесткую цензуру post factum отголоски этого противостояния остались в ПВЛ. Так, Нестор был настроен резко «антилатински», а Автор-3, что отметил еще М. Алешковский, занимал позицию более лояльную Риму и католичеству в целом.

¹³⁹ Казалось бы, какой черт занес в Берестово варягов, и на кой им сдалась та пещерка? Ответ прост: перед нами очередная мешанина Нестора с Автором-3. Нестор заставляет Антония жить анахоретом в пещерах и пещерках по стройному сюжету, поскольку Антоний — основатель Печерского (то есть пещерного) монастыря. А Автор-3, о небрежности которого в выстраивании сюжетов речь еще впереди, ничтоже сумняшеся всовывает своих варягов во все щели включая пещеры.

¹⁴⁰ В грамматике древнерусского языка ПВЛ еще четко различались единственное, множественное и особое двойственное числа. По форме глагола Олег действует то в единственном, то в двойственном числе (как бы он действуют).

¹⁴¹ Все приведенные далее в примерах разногласия Автора-3 с Нестором взяты у М. Алешковского.

¹⁴² Почему вставка вклинилась столь неудачно? Например, просто потому, что в этом месте в оригинальном тексте Нестора кончился лист и можно было сделать большую добавку, не переписывая весь текст, а просто вставив дополнительный лист. Этот простой прием часто использовался «ленивыми» сводчиками, в результате чего многие тексты ПВЛ разорваны либо длинными вставками, либо погодными маркерами, которые, как уже отмечалось ранее, были вставлены много позже написания исходного текста.

¹⁴³ Например, А. Бычков. Киевская Русь. Страна, которой никогда не было? Легенды и мифы. ACT, 2005.

¹⁴⁴ Культ Баала — один из самых распространенных на Ближнем Востоке в библейские времена. Иногда Баал изображался антропоморфно, могучим великаном, восседающим на облаках с молниями в руке, но чаще — в виде быка, а точнее тельца. Как и большинство семитских народов, древние евреи тоже поклонялись Баалу. Этого не мог замолчать даже Ветхий завет, признающий, что они периодически изменяли Яхве и отливали себе для поклонения пресловутого «золотого тельца», терпели за это бесконечные тяжкие страдания, но упорно держались старой веры.

РАЗВЛЕЧЕНИЯ

Развлечение днепровскими порогами

«Днепрогэс (им. В. И. Ленина) — гидроэлектростанция на р. Днепре, у г. Запорожья, ниже днепровских порогов. Построена по плану ГОЭЛРО. Установленная мощность ГЭС 650 мВт… Строительство Д. начато в 1927, первый агрегат пущен в мае 1932, торжественное открытие состоялось 10 октября 1932…. Напорный фронт общей длиной 1200 м образует Днепровское водохранилище…»

Вот так через тысячу лет после царствования Константина Львовича Багрянородного напорный фронт длиной в 1200 м, порожденный ударным фронтом первого плана развития народного хозяйства СССР длительностью в пять лет, похерил под водой знаменитые днепровские пороги, и теперь даже старики на берегах Славутича не вспомнят их названий. Страна Советов писала свою новую историю с чистого листа, высарав вместе с прошлым только что свергнутой русской монархии инсинуации византийского монарха, правившего аж тысячу лет назад. Но эти «инсинуации» вновь и вновь всплывают в бесконечном споре норманистов с антинорманистами в качестве неубиенного аргумента первых, от которого вторым оставалось только отмахиваться, стараясь сохранить хорошую мину.

— Джон, как ты относишься к театру?

— Давненько не бывал я в театрах. Помнится, как раз после завершения последнего дела Холмса смотрел «Пигмалион» Шоу¹⁰⁸. Там два старых идиота учили родному английскому языку бестолковую девицу. Умора!

— Весьма актуально. А не обучили ли они ее заодно и языку росов?

— Право, не помню. Я как-то больше в буфете… Кстати, пиво-то еще есть?

Не могу не побаловать тебя, мой в отличие от Ватсона обожающий театр читатель, примером такой талантливой антинорманнистской отмашки в исполнении Н. Васильевой. В своей книге «Русь и варяги» она пишет: «…„Гиляндри и Варуфорос“. Именно так, по свидетельству Константина Багрянородного, интеллигентного византийского императора, написавшего трактат „Об управлении империей“, назывались днепровские пороги по-русски. Константин приводит двойную систему названий, „по-русски“ и „по-славянски“, из чего делали вывод (все те же Байер-Шлецер…), что русские названия — это скандинавские. Между тем название первого порога — „Не спи“ звучит на „обоих языках“ одинаково… Уж не напутал ли чего образованный византиец? Лучше бы этот император вместо теории занимался практикой управления империей, а то, говорят, был он отравлен собственным сыном по наущению невестки — красотки Феофано, дочери трактирщика…».

Кажется, это проняло даже нашего сдержанного англичанина:

— Но это же… форменные сплетни! Так спорить неспортивно!

Разумеется, неспортивно. Зато очень типично:

— Чего там? Гиляндри и Варуфорос? Дурацкие названия! Ах, да, была там какая-то неприличная, пардон, история с отравлением и трактирщицей…

— Что вы говорите? Любопытно, любопытно, шарман! А что, эта Феофано действительно была красоткой? И дочь трактирщика? Да отстаньте вы со своими порогами! Так, о чем это мы? Ну, да, как же они его отравили?

В итоге из семи названий порогов два только упомянуты и тут же забыты, а выдернуто третье, самое удобное, чтобы тут же увести разговор в совершенно другую плоскость, подальше от порогов (хотя, возможно, и поближе к интересам автора?).

Еще один пример из той же книги: «…„свеоны“ послы „Хакана Росов“. Имеется в виду сообщение Вертинских анналов 839 г. о задержанных на территории империи Каролингов неких послах Хакана росов, возвращавшихся от византийского императора. Эти послы, оказавшиеся, как писал хронист, по национальности свеонами, вызвали у норманнистов большой ажиотаж: из этого краткого сообщения сделали вывод, что русы шведы!»

Патетика возвышается до трагического надрыва голоса с картинным всплеском рук:

— Право, господа, надо же такое ляпнуть! Ну, сами подумайте, послы русского кагана оказываются шведами, и эти придурки немцы делают вывод, что русь — это шведы! Каково?

— Действительно придурки! На то и немцы…

И вот, по углам прошуршали многозначительные смешки, мелькнули понимающие улыбки, и все, больше о послах ни слова. Неприлично, господа, неприлично!

Кстати, насчет приличий неплохо бы справится у хорошо воспитанного англичанина:

— Это же элементарно, Ватсон! Дураку ясно, что если послы у кагана шведы, то его подданные никак шведами быть не могут! А что сказал бы в этом случае Шерлок Холмс?

— Дураку может быть и ясно, — как-то неуверенно начинает наш гость, — но я ничего не понимаю. Если послы были шведами, то наверно и послал их тоже шведский каган…

И вдруг спохватившись, Ватсон добавляет:

— Хотя Холмс, следуя своему дедуктивному методу, всегда предостерегал от очевидных, но поспешных выводов!

Ну что ж, разумно, Ватсон, разумно и достойно ученика Шерлока Холмса. Не будем спешить с очевидными выводами и спорить с Васильевой. Тем более что она и не спорит. Она играет, лицедействует и, надо признать, не бесталанно. Но все же лицедейство не наш профиль, мой любящий театр, но чтящий и историю читатель. Поэтому обратимся к более серьезным оппонентам Багрянородного, держащимся ближе к науке, чем лицедейству.

М. Брайчевский, развивая довольно модную в настоящее время точку зрения Г. Вернадского о сарматском происхождении руси, выдвигает принципиально новый тезис, что «их [ «росских» названий днепровских порогов у Константина Багрянородного] объяснение следует искать не в скандинавской, а в иранской филологии». Что и делает.

Самое ценное, на мой взгляд, в рассуждениях Брайчевского — это указание на то, что порядок описания порогов у Багрянородного не соответствует реальной последовательности их расположения по руслу Днепра. Не совпадает и общее количество порогов: семь у Багрянородного против девяти в действительности. Этот факт, на который до Брайчевского не обращалось должного внимания, существенно снижает ценность всего свидетельства константинопольского императора и заставляет с большим скептицизмом относиться к приводимым им собственно названиям порогов. Видимо рассматриваемый фрагмент текста не является копией или переводом на греческий какого-либо письменного документа, например путеводителя, или хотя бы путевых заметок, а представляет собой фиксацию устных рассказов по памяти каких-то путешественников. Соответственно не приходится ожидать и большой точности в фонетической передаче и семантических комментариях названий упомянутых порогов.

Для наглядности и твоего удобства, мой привередливый читатель, все названия порогов и их нумерация сведены ниже в общую таблицу:

№ у КБ / Название «по-росски» / Название «по-славянски» Комментарий Багрянородного / Современное название / Факт. порядок

1 / Эссупи / Эссупи / Не спи / Будило / 7

2 / Ульворси / Островунипраг / Порог с островом / Вовнигский / 6

3 / — / Геландри / Шум порога / Звонецкий / 4

4 / Айфор / Неасит / Гнездовье пеликанов / Ненасытец / 5

5 / Варуфорос / Вулнипраг / Порог с большим озером / Вольный / 9

6 / Леанти / Веруци / Кипение воды / Сурской / 2

7 / Струкун / Напрези / Малый порог / Кодацкий / 1

Неспешно двигаясь вдоль этой таблицы, мы с тобой, мой ехидный читатель, будем сравнивать общепринятые скандинавские этимологии названий всех порогов с «сарматскими», предложенными М. Брайчевским. Кроме того, позволю себе с твоего позволения добавить кое-где от себя варианты объяснений названий порогов из готского языка. Последнее объясняется не только моей личной давней привязанностью к готам, но и еще одним обстоятельством.

На острове Готланд в Пильгорде (Pilgård) есть рунический камень с такой вот надписью, датируемой концом X века: «Эти ярко окрашенные камни воздвигли Хегбьярн и его братья Родвисл, Эйстейн и Эдмунд в память о Равне к югу от Руфстайна. Они достигли Айфура». Здесь, по предположению В. Краузе, Айфур — это порог Айфор Багрянородного, а Руфстайн, что по-шведски означает «рваный камень», — название каменной отмели этого порога. Из текста явствует, что четверо братьев с Готланда добрались до днепровских порогов и даже прошли как минимум часть их, до самого свирепого, Ненасытца. О том, что случилось потом, можно лишь гадать, ясно только, что в конце концов братья благополучно вернулись домой и посчитали сам факт достижения порогов достойным воздвижения памятных камней. Также немаловажно, что примерно тем же временем датируются самые ранние находки скандинавских мечей в районе днепровских порогов.

Конечно, достижение готландцами днепровских порогов в конце X века еще не основание, чтобы утверждать, что «росские» названия Багрянородного середины X века следует выводить из готландского языка. Да и готландский язык конца X века — это уже не известный науке готский язык Ульфилы IV века, хотя все еще и не шведский язык, который был навязан жителям Готланда не ранее конца XVII века в результате шведской оккупации в ходе Северных войн. И все же, надеюсь, ты, мой всепрощающий читатель, позволишь мне эту небольшую вольность.

Итак, рассматриваем все пороги в порядке Багрянородного, проводя при этом заочную дуэль норманнистов с М. Брайчевским, местами сопровождая ее моими комментариями из готского, но как бы «вне конкурса», не вмешиваясь в поединок грандов.

Что ж, открываем по банке пива (смелее, Джонни, смелее!) и вперед.

Эссупи (Не спи). Багрянородный дает одно название в качестве как «росского», так и «славянского». Пока что для этого якобы общего имени ничего лучше славянской этимологии «не спи» с учетом старославянской формы корня глагола съпать не предложено. Ни одной приличной скандинавской этимологии нет. Без серьезных, но ничем не оправданных конъектур, специалисты по скандинавским языкам это название объяснить не могут. В пику им Брайчевский утверждает, что «При обращении к северопричерноморской версии любое недоумение отпадает», но на самом деле порождает еще большее недоумение. Сарматского объяснения у него тоже нет, и этот факт не удается замаскировать ни ссылками на санскрит, ни рассуждениями об общности данного корня в индоевропейских языках. Приводимую же самим Брайчевским осетинскую форму xoyssyn в значении то ли «сон», то ли «спать», вряд ли можно сопоставить с (эс)супи, даже с учетом возможных неточностей передачи слова у Багрянородного. Не спасает Брайчевского и его козырная карта — частица ае в осетинском языке — «негативная частица, образующая первую часть многих сложных слов со значением отсутствия чего-либо», которая на самом деле никакого отношения к делу не имеет за отсутствием в данном случае как самого сложного слова, так и, строго говоря, негативного значения.

Казалось бы, все просто — Багрянородный малость напутал: дал только «славянское» название порога, а «росское» либо забыл привести, либо просто не знал. Но есть пара нюансов, помимо непонятно пропущенного начального н, которое просто выбросили из рассмотрения оба лагеря. Во-первых, само название порога. Когда порог называют Островным или Шумящим, даже Ненасытцем, я еще могу понять. Но представить себе, что порогу можно дать название Не спи, — выше моих сил. Вот Будило — это по-нашему: и со смыслом, и по форме нормально. Во-вторых, не зря Багрянородный, не зная правильного порядка порогов на Днепре, ставит именно этот на первое место. Порог с идиотским именем Не спи, если предположить, что таковой действительно существовал, мог бы быть только самым верхним в последовательности, имея в виду, что шум порога будит дремлющих кормчих и команду, спящую при сплаве по течению. Но на самом деле Будило — один из последних, нижних порогов. Поэтому по здравому рассуждению Будило — скорее всего славянское осмысление именно как «не спи» какого-то исходного Эссупи или чего-то созвучного, что прозвучало для багрянородных ушей похоже на Эссупи, и происхождение которого остается неизвестным.

В поединке норманистов с Брайчевским — пока по нулям.

А вот готам есть что сказать о возможном происхождении исходного Эссупи. В готском языке suppi [супи] — нечто вроде нашей «тюри», точнее— плавающие и размоченные в воде кусочки хлеба. В скандинавских языках еу [эй] — «остров», «архипелаг». Не знаю, насколько корректно спаривать готскую тюрю со скандинавским архипелагом, но такое спаривание дает действительно сложное, в отличие от Брайчевского, слово [эйсупи], которое и близко по звучанию, и удивительно точно отражает характеристику порога у Багрянородного: тюря из торчащих из воды островков («…а посередине его [порога] имеются обрывистые высокие скалы, торчащие наподобие островков»). Не решаюсь на этом основании дать очко ни готам, ни скандинавам, но последние уже имеют при нулевом счете некоторое моральное преимущество.

Ульворси / Островунипраг (Порог с островом). Этимология «славянского» названия Островунипрах [островънь прах (?)] достаточно очевидна — «островной порог», что вполне соответствует и пояснению Багрянородного. «Росскому» названию этого порога Ульворси тоже есть очень хорошая скандинавская этимология holmfors [(h)уль(м)ворс] — «островной водопад» с хорошим созвучием и также практически полным совпадением значения с комментарием Багрянородного. Здесь никаких вопросов. Теперь слово Брайчевскому: «В осетинском ulaen (в архетипе *ul) означает „волна“. Это первая основа. Вторая — общеиранская (и аллородийская) *vara— „окружение“… Таким образом, приведенное Константином Багрянородным имя означает „место, окруженное волнами“, то есть „порог-остров“». Первая слабость построений Брайчевского в астерисках («звездочках»), которые означают, что следующие за ними слова в реальности неизвестны, а реконструированы самим лингвистом. А вторая и главная в том, что «место, окруженное волнами» при всей бессмысленности самого словосочетания еще можно принять как остров, но никак не порог.

По-моему, тут норманнисты уверенно отрывают счет: 1:0 в их пользу.

Пристроить готов здесь мне не удается. Хотя первая часть названия этого порога общегерманская, и в готском остров — тоже hulms, второй части fors в классическом готском аналог неизвестен, она, похоже, чисто скандинавская. Но в X веке вполне могла бы быть и готландской.

Геландри (Шум порога). Багрянородный дает только «славянское» название Геландри, которое никому из славянской лексики объяснить не удалось. Зато имеется хорошее объяснение из скандинавских языков: gelland(r)i — «шумящий». М. Брайчевский, тем не менее не сдаваясь, пытается доказать сарматское происхождение слова и в этом случае. Увы, количество приводимых им осетинских и балкарских корней не переходит в качество, геландри так и не получается. Еще менее убедительны его же попытки обосновать славянское происхождение этого названия.

В итоге все же приходится признать, что здесь Багрянородный дал маху и под видом «славянского» всучил нам «росское» название порога, то есть название это почти наверняка скандинавское. Поэтому отрыв увеличивается: 2:0 в пользу норманнистов.

От себя добавлю, что глагол *galan в значении «кричать, шуметь», от которого происходит скандинавское причастие gelland, — общегерманский, имеется он в частности и в готском языке.

Айфор / Неясыть (Гнездовье пеликанов). Самый опасный днепровский порог с самыми неясными названиями, не имеющими хороших этимологий ни в «росском», ни в «славянском» вариантах. Брайчевский тоже оказался бессильным предложить хоть чего-нибудь мало-мальски стоящее в иранских языках.

Единственное, что в данном случае достойно нашего с тобой внимания, мой дотошный читатель, это такая же странность названия, которую я уже отмечал для Эссупи: современное название порога Ненасытец и здесь выглядит как осмысление древнего названия Неясыть (или чего-то созвучного), но откуда взялось последнее, остается непонятным. Вряд ли в X веке на Днепре водились пеликаны, да и совам-неясытям на днепровских порогах тоже делать вроде бы нечего.

Счет не меняется, отрыв норманнистов сохранился: 2:0.

Зато, может быть, на этом пороге все-таки открывают свой личный счет готы. По-готски aifrs означает «внушающий страх, ужас», что не только созвучно «росскому» названию Багрянородного, но и вполне соответствует характеристике этого ужасного порога. Так что, хотя счет я оставил прежним, готский или более широко древнегерманский оригинал мне представляется вполне вероятным. И счет, и моральное преимущество норманнистов растут.

Баруфорос / Вулнипраг (Порог с большим озером). Для Баруфорос имеется хорошая скандинавская этимология из Baru ← Вага— «волна»¹⁰⁹ и fors— «водопад». Но эта этимология согласуется с пояснением Багрянородного, только если Вулнипраг трактовать как «волнистый порог». Однако современное название порога Вольный заставляет принять во внимание его трактовку как «вольного порога»¹¹⁰. Именно это делает Брайчевский и находит для Баруфорос¹¹¹ иранскую этимологию: varu — «широкий» и *fors < fars — «бок», «ребро», «порог». Правда у него varu — слово «общеиранское» (?), а астериск * перед fors означает, что сам Брайчевский вывел его как некий якобы древний вариант слова fars, которое означает то ли бок, то ли порог. (Выглядит словно перефразировка поговорки: вот тебе бок, а вот и порок — в данном случае порок Брайчевского.)

Ладно, поскольку и там, и там что-то есть, но невнятно, пусть тут между норманистами и Брайчевским будет ничья — по баллу обоим. Общий счет 3:1, ведут по-прежнему норманисты.

Леанти / Веруци (Кипение воды). Считается, что «славянское» Веруци передает некое (неизвестное?) старославянское слово, которому соответствует современное украинское вируючий — «бурлящий». Зато для «росского» Леанти хорошей этимологии в скандинавских не найдено. Не преуспел здесь и Брайчевский.

В этом раунде победу, хотя и не безусловную, празднуют выступающие вне конкурса славяне, а между германцами и иранцами нулевая ничья. Счет прежний: 3:1.

В готском слово леанти, если считать его причастием глагола laian [лэан] (общегерманское *lōjan), должно иметь значение «ругающийся, бранящийся». В принципе неплохое название для порога, хотя хотелось бы больше общего с «кипением воды». Не утверждаю, что готы набрали здесь свой второй балл, но в любом случае, как мы договорились, они у нас, как и славяне, вне конкурса.

Струкун / Напрези (Малый порог). Для «славянского» Напрези имеются два объяснения, оба с конъектурами и оба сомнительные: на стрези — «на стрежне» (?) и не прħзъ — «не слишком» (имея в виду не слишком большой порог?). Для «росского» Струкун у скандинавов есть просторечное норвежское stryk [стрюк] — «сужение русла» или шведское диалектное struk [струк] — «небольшой, доступный для плавания водопад». Очень неплохо, хотя, по справедливому замечанию Брайчевского, без необходимой временной привязки. Сам же он предлагает весьма остроумную этимологию из осетинского: *sturkon — «не слишком большой», где stur — «большой», а суффикс — kon по Брайчевскому, со ссылкой на В. Миллера, ослабляет значение прилагательных. Если бы не астериск, чем Брайчевский страдает постоянно, да не ссылка на В. Миллера, да не метатеза (перестановка t и u), то с учетом объяснения Багрянородного было бы очень ничего!

Пожалуй, в последнем туре продуктивная ничья 1:1, и норманнисты празднуют победу с итоговым счетом 4:2.

Готы тут нас ничем не радуют, разве что глаголом streikan [стрикан] — «ударять», который однако непросто пристроить к делу.

Что же следует из довольно убедительной победы норманистов? Это зависит от того, как ее оценивать. История не турнир по олимпийской системе. Победа даже с «сухим» счетом в одной партии не означает, что проигравший навсегда выбывает из борьбы. У нас к тому же счет не был «сухим». Да, в руси X века безусловно был явный скандинавский компонент, и отрицать это могут только абсолютно зашореные германофобы. Но два балла Брайчевского плюс моя, на мой взгляд, весьма удачная, этимология Айфора из готского (древнегерманского), не говоря уже об Эссупи, сохраняют допустимость полиэтничности руси, оставляют место для местного днепровского (в более широком плане причерноморского) субстрата. Этим субстратом могут быть и скифы, и сарматы (аланы), и готы, причем именно «и-и», а совсем не обязательно «либо-либо».

Развлечение словенским и русским языками

«Словенский язык — относится к южной группе славянских языков. Число говорящих на С. я. около 2 млн. человек (из них около 1,6 млн. в Словении; 1971, перепись). Распространён также в пограничных областях Австрии, Италии, Венгрии. Имеет 7 групп диалектов… Древнейший письменный памятник — Брижинские (Фрейзингенские) отрывки (конец 10 — начало 11 вв.)…»

«Русский язык — относится к восточной группе славянских языков. Истоки Р.я. уходят в глубокую древность. Примерно во 2–1 тыс. до н. э. из группы родственных диалектов индоевропейской семьи языков выделяется протославянский язык (на поздней стадии — примерно в 1–7 вв. — называемый праславянским)… В 6–7 вв. славяне занимали земли от Адриатики на Ю.-З. до верховьев Днепра и озера Ильмень на С.-В… Восточнославянский (древнерусский) язык просуществовал с 7 по 14 в.»

Для X века приведенные статьи БСЭ сопоставляют словенский и русский языки как родственные, соответственно южнославянский, обособившийся как раз примерно в это время, и восточнославянский, якобы уже три века существовавший самостоятельно. Поэтому противопоставление «росского» и «славянского» языков Константином Багрянородным в середине X века заставляет уделить этому поразительному факту отдельный раздел наших с тобой, мой растерянный читатель, «Развлечений».

«А славянский народ и русский един…». Так перевел пассаж оригинала «Повести» Д. Лихачев. Это не первый случай, мой памятливый читатель, где перевод вызывает, мягко говоря, недоумение, ибо на самом же деле оригинальный текст иной: «А словенский язык и русский одно есть…».

Сайт Центра развития русского языка¹¹², цитируя не перевод Д. Лихачева, а оригинальный текст, аккуратно и боязливо, чтобы не заподозрили в крамоле, но все же поясняет: «Слово язык употреблено здесь не только в древнем значении „народ“, но и в значении „речь“». Тебе, мой независимый читатель, очевидно, что такое пояснение без «перевода» Лихачева вообще звучит бредом. На самом деле, это не бред, а гипертрофированная боязнь возразить академику. Если же без экивоков и боязливых взглядов в сторону академических авторитетов, речь в цитате идет вовсе не о народе, а именно о языке, что прямо следует из контекста, поскольку весь абзац «Повести», откуда взят процитированный пассаж, посвящен истории славянской грамоты, персонально Кириллу и Мефодию. И заканчивается он фразой: «Полянами прозваны были потому, что сидели в поле, а язык был им общий — славянский», именно язык, и более точно, как в оригинале, — не славянский, а словенский.

Эта фраза и в «переводе» Лихачева, и в оригинале цитируется очень часто кем ни попадя и по какому ни попало поводу. Оказывается, из нее следует, и что русь как народ (племя, союз племен и т. п.) надо искать на севере¹¹³; и что единый славянский язык сохранялся длительное время и позволял до XIV века вполне свободно понимать друг друга поляку и болгарину, новгородцу и жителю Черногории¹¹⁴; и что все славяне должны называться «русскими»¹¹⁵; и еще масса всего прочего. Множественность и глобальность выводов из этой коротенькой фразы поначалу поражает. Но по размышлении начинаешь понимать, что она есть следствие неопределенности самих понятий словенского и русского языков той эпохи.

Так что же такое словенский язык и русский язык в «Повести»? То есть, что могут означать эти понятия для ее автора, жителя Киевщины, монаха Печерского монастыря конца XI и начала XII века? Суждения Ватсона по данному вопросу вряд ли кого заинтересуют, поэтому для начала выслушаем мнения авторитетов.

У В. Ключевского¹¹⁶ рассматриваемая цитата — основание противопоставить варягов славянам, поскольку, по его мнению, словенский язык — это язык новгородских еловен «Повести». Русский язык Ключевским не обсуждается, вероятно в предположении, что это тот самый язык, на котором пишет сам историк. А обсуждать есть чего. Ключевский походя попадает в ту же ловушку, в которой оказался Марк Твен со своим «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура». Как Твен заставляет бриттский (т. е. кельтский) двор Артура поголовно говорить на староанглийском (т. е. германском) языке, так и Ключевский навязывает киевской руси X века речь понятную ему самому. Вероятно не читал Василий Осипович Багрянородного, и тут мы с тобой, мой не чуждый амбиций читатель, можем подтрунить над маститым историком.

Следуя авторитету старому, известный современный историк И. Данилевский¹¹⁷ полагает, что утверждение повести о единстве словенского и русского языков является аргументом в пользу отождествления славян и руси, а сам текст, «несмотря на некоторую неясность… вполне можно отнести к тому же времени, когда имя варяжской руси было перенесено на восточных славян». Но беда в том, что неясность тут принципиально больше, чем «некоторая». Во-первых, Данилевский, в отличие от Ключевского, не мог не читать Багрянородного, который явно противопоставляет языки русский и словенский. Во-вторых, он, конечно же, читал и «Повесть», которая на самом деле нигде не переносит имя варяжской руси на восточных славян, поскольку таковых во времена автора «Повести» просто не существовало. В «Повести» словене (славяне лишь в «переводе» Д. Лихачева!) — это обитатели не Поднепровья, а вовсе даже Подунавья: норики, моравы и болгары, — а также, отдельно, новгородцы. Да и переносит имя русь «Повесть» отнюдь не на славян, тем более каких-то восточных, а конкретно на новгородцев, а затем полян.

Могу понять Ключевского, хотя бы частично, но отказываюсь понимать Данилевского. По-моему, все гораздо проще и совсем не требует теней на плетне от каких-то сложных искусственных построений. Для автора «Повести», грамотного киевского монаха XI века, словенский язык — это просто книжный язык, язык его же дунайских словен, на котором написаны практически все доступные ему для чтения тексты, другими словами — язык Кирилла и Мефодия. В современной терминологии этот язык зовется старославянским. Традиционно обращаемся к БСЭ: «Старославянский язык, иначе — древнецерковнославянский язык — наиболее древний из письменных славянских языков, распространившийся среди южных, восточных и отчасти западных славян в IX–X вв. н. э. в качестве языка христианской церкви и лит-ры. По своему происхождению С. яз. представляет собой письменную обработку одного из говоров болгарского языка второй половины IX в., именно — говора гор. Солуня в западной Македонии (ныне — Салоники). Однако первоначальное распространение славянский язык получил в западнославянской среде, в Вечико-Моравском княжестве (в пределах нынешней Чехословакии).»

И вполне понятно, почему автор «Повести» называет его словенским. Ведь это язык изначальных дунайских словен «Повести» (славян перевода) — моравов и болгар, исконных насельников земли Венгерской¹¹⁸ и земли Болгарской «Повести». Вот еще одна цитата с того же сайта Центра развития русского языка: «Южнославянским по происхождению является и старославянский язык — первый общеславянский литературный язык». Естественно. Кирилл и Мефодий были уроженцами Салоник, с детства слышали славянскую речь, в том числе и в семье — мать их была болгаркой, — поэтому именно родной для них салоникский говор древнеболгарского языка они положили в основу создаваемого письменного славянского языка. С той однако существенной оговоркой, что этот общеславянский литературный язык создавался Кириллом и Мефодием в Моравии и потому не мог не испытать достаточно сильного моравского влияния.

Паола Утевская¹¹⁹ справедливо замечает: «Однако то, что старославянские книги были понятны русским читателям, еще не означает, что старославянский полностью совпадал с древнерусским языком, кстати, далеко не однородным». И тут же противоречит сама себе: «В нем [древнерусском] одновременно существовали два основных типа: книжный, или литературный, и разговорный. В древнерусских книгах старославянские слова соседствуют с русскими. Они часто друг на друга похожи. Отсюда и кажущиеся описки». Получается, что древнерусский письменный язык — это результат простых описок, смешения писцами старославянских слов с русскими. Странное утверждение. Более логичным выводом из первой цитаты Утевской и, вероятно, более правильным выводом вообще, было бы утверждение, что никакого литературного древнерусского языка, по крайней мере в XI веке, вообще не существовало. В древней Руси, как и во всем православном славянском мире той поры, был один единственный литературный, то есть книжный, язык — старославянский. Именно этот язык автор «Повести» не без оснований называет словенским (у Д. Лихачева он превращается в славянский).

Возможно это объясняет, в частности, до сих пор не объясненный феномен «ильменских словен». И из известных нам фактов истории, и по данным археологии, и просто из общих соображений трудно понять появление словен, как их понимает «Повесть», на Ильмене и Волхове. Никаких подтверждений каких-либо переселений из Моравии или Болгарии на Псковщину и Новгородчину нет. В последние годы археология и антропология уверенно и созвучно говорят о миграциях в этот регион из Поморья, о тесных культурных связях и, более того, генетической общности населения Пскова и Новгорода с южной Прибалтикой. Речь даже идет о единой «циркумбалтийской» культуре, археологически явно проявившейся на псковской и новгородской земле. При чем же тут дунайские словене?

Скорее всего ни при чем. Просто для автора «Повести» обитатели Новгорода могли стать «словенами» хотя бы только потому, что писали по-словенски, то есть на старославянском языке, привнесенном в Новгород вместе с христианством Владимиром Крестителем и Ярославом Мудрым. На этом же языке договаривались между собой обитатели Киева и Новгорода. Знакомство автора «Повести» с какими-то новгородскими документами, равно как и устной эпической северной традицией сомнения не вызывает. Сказание о призвании Рюрика и легенда о Вещем Олеге безусловно новгородского происхождения. Все, что пришло из Новгорода в Киев в письменной форме, могло прийти только на старославянском языке, который, будучи новгородским по происхождению документов, был при этом «словенским» по своей природе и таковым воспринимался в Киеве Нестором.

Но тогда что же такое для автора «Повести» русский язык?

Самое естественное объяснение, что русский язык в Киеве XI–XII веков — это официальный государственный язык Киевской Руси. Язык этот, как и все государственные языки, обязан быть письменным. Но единственным письменным языком в Киеве того времени был все тот же старославянский (словенский) книжный язык. Так что русский язык XI–XII веков как государственный язык Киевской Руси не просто уходит корнями в старославянский, он изначально тождествен ему. Так уж вышло, что Киевская Русь возникла и начала строиться на христианском базисе византийского толка, заимствуя из Византии все кроме языка, который благодаря посредничеству Болгарии с самого начала был старославянским. Лишь потом и постепенно в силу специфики среды функционирования этот официальный русский язык начинает отходить от книжно-литературного, старославянского, поневоле вбирая в себя особенности живой киевской речи. Если сфера действия книжно-литературного старославянского языка была ограничена узким кругом посвященных и законсервирована традицией, всем литературным наследием, начиная с Кирилла и Мефодия, регулярным обучением ему монахов и прочая, и прочая, то официально-государственный русский язык, функционируя в ограниченной географически, но многократно более широкой социальной среде, охватывая все более широкие круги пользователей, эволюционирует гораздо быстрее, активно вбирая в себя живую народную речь различных социальных слоев. На рубеже XI–XII веков этот процесс дивергенции двух языков только начался, поэтому автор «Повести» мог с полным правом утверждать, что словенский и русский языки «одно есть», они действительно еще почти не различались, особенно в специфически замкнутом монашеском кругу.

А что же тогда из себя представлял разговорный русский язык XI–XII веков? Этого, вероятно, мы никогда не узнаем. Благодаря Константину Багрянородному мы можем предполагать с достаточной степенью вероятия, что разговорный русский язык середины X века — это язык германский. Ты, мой увлеченный суровой нордической простотой читатель, можешь считать его скандинавским. Я бы поостерегся, учитывая не «сухой» счет победы норманнистов над Брайчевским в предыдущем развлечении и оставляя шанс своим любимым готам. Так что самое разумное считать разговорный русский язык X века германским, хотя бы в своей основе и хотя бы с оговорками, но что он не был славянским — это, по-моему, вне сомнений.

Характерно, что БСЭ дипломатично обходит этот темный вопрос и не дает определения древнерусского языка, а единственное определение, которое мне удалось найти в Интернете, выглядит на удивление убого: «Древнерусский язык — восточнославянский язык, язык древнерусской народности (восточная группа славян), возникший в результате распада праславянского этноязыкового единства (7 в.).»

Видимо не зря составители БСЭ решили обойти этот вопрос. Думаю, что приведенное «определение» из Интернета ты, мой мало-мальски неленивый читатель, мог бы состряпать и сам, по крайней мере сообразить, что восточнославянский язык — это язык восточной группы славян. Все остальное в этом «определении» от лукавого.

Распад праславянского этноязыкового единства в VII веке — умозрительная и сомнительная догадка историков, а не заключение лингвистов. Глоттохронология¹²⁰, не отличающаяся большой точностью, но все же претендующая на научность, дает гораздо более позднюю и более близкую к интересующему нас времени дату: X–XI века.

Существование некой древнерусской народности в X–XI веках недоказуемо. По крайней мере недоказуемо существование единого русского, в смысле восточнославянского, языка. Население Великой русской равнины могло говорить на сотне самых разных языков, славянских и неславянских. Этого, кстати, не отрицает и автор «Повести». Пока что некий славянский язык зафиксирован в Новгороде для XI века несколькими берестяными грамотами, при неизмеримо большем их количестве для XII века. В других древнерусских городах с берестяными грамотами дело обстоит, прямо скажем, швах. Считается, причина в том, что влажная почва Новгорода хорошо сохраняет древесину и бересту, а другим городам в этом смысле не повезло. Наверное, дело и в этом, но, думаю, не только. Ученые до сих пор поражаются уровню грамотности в Новгороде, который, судя по количеству берестяных грамот на единицу площади, на порядки превосходил уровни грамотности не только в остальной Руси, но и во всем тогдашнем мире. И почему-то никто не предположил очевидное и вполне вероятное объяснение этого чуда. Новгород был городом многонациональным (три его «конца» вовсе не исчерпывали весь этнический спектр), и общий письменный язык был единственной универсальной возможностью общения между собой разноязычного населения. Как латынь в средневековой Европе; как арабский на средневековом Востоке; как иероглифы в Китае, а заодно Корее и Японии. Если это так, то в XI веке этот язык не обязан был быть разговорным языком Новгорода. И Киева тоже. Соответственно нет доказательств общности языка как аргумента в пользу существования в то время какой-то единой древнерусской народности.

В этой связи хочу привести пару любопытных примеров. Изучающие берестяные грамоты языковеды с восторгом выделили некий новгородский диалект древнерусского языка на основании того, что в одной (еще раз прописью одной!) из грамот вместо целый было написано келый. Якобы сохранение к вместо ц — это рудимент индоевропейского *к'. В проявление «рудимента» через три тысячи лет после распада общеиндоевропейского поверить просто невозможно. Да и ни в одном из славянских языков (сатемных!) не наблюдалось ничего похожего. По-моему, более естественно объяснить этот казус тем, что писал бересту человек, знакомый с латынью и привычный к латинскому письму, где буква с чаще всего читается как [к], но как раз перед е произносится как [ц]¹²¹. Похожий пример приводит в одной из своих книг крупнейший специалист по археологии древнего Новгорода академик В. Янин. В другой берестяной грамоте под изображением святой Варвары, наиболее широко почитавшейся, кстати, на южном побережье Балтики, на бересте оказалась нацарапана дата. Эта дата, 1029 год, замечательна не только тем, что датирует данную грамоту как одну из древнейших, но и тем, что, по анализу А. Зализняка и филолога С. Болотова, три цифры в ней переданы славянскими знаками, а одна — латинским. Та же самая история! Изобразивший «западную» св. Варвару затруднился в счете и письме по-славянски, но сумел выйти из затруднения с помощью латыни. Напомню, это самое начало XI века.

Так что когда и как разговорный неславянский русский язык Константина Багрянородного превратился в привычный нам разговорный славянский русский, мы не знаем, и вряд ли когда-нибудь узнаем. Ясно только, что русский язык середины X века, «росский» Багрянородного, — не то же самое, что современный русский язык в еще большей степени, чем словенский рубежа XI–XII веков, язык «Повести», — не то же самое, что современный словенский язык, государственный язык Словении.

Развлечение людьем и полюдьем

«Полюдье — ежегодный объезд подвластного населения („людей“) древнерусскими князьями, боярами-воеводами и их дружинниками в 10–13 вв. с целью кормления и сбора податей. П. зафиксировано в арабских (Ибн Руста, Гардизи; 10–11 вв.), византийских (Константин Багрянородный; 10 в.) и в древнерусских (в летописях и грамотах 12 в.) источниках. По словам Константина Багрянородного, объезд людей производился в ноябре-апреле. По-видимому, князья во время П. останавливались в погостах — административно-хозяйственных центрах земель, где они кормились, а также производили суд над подданными».

Это БСЭ. Более краток, но по-своему информативен словарь Фасмера:

«Полюдие — ближайшая этимология: „подать, собираемая князем с народа“… Из др. — русск. выражения: по людьхъ…»

И. Данилевский в полном согласии с БСЭ и Фасмером, аргументируя свое понимание руси как не этнической, а социальной категории, варяжской княжеской дружины, соглашается с мнением Г. Ковалева: «Если вспомнить термин „полюдье“ — сбор дани, то можно предположить, что люди — те, кто вынужден был платить дань, а русь — те, кто эту дань собирал. Среди сборщиков дани было много варягов-дружинников, поэтому социальный термин, видимо, был перенесен и на этническое название скандинавов-германцев». Таким образом, по БСЭ, Фасмеру, Ковалеву и Данилевскому, есть русь, то есть князь и его окружение, варяги-дружинники, они же скандинавы-германцы, и есть люди, то есть местные славянские аборигены, причем эта самая русь собирает дань с тех самых несчастных людей.

Но такая трактовка откровенно противоречит тексту «Повести»! Не считая употребления «Повестью» слова люди в самом общем смысле человечества и населения заморских стран, впервые это слово ее автор применяет как раз к варягам: «Те люди новгородцы от рода варяжского…». В «Повести» именно люди ходят в Греческую землю, что, согласно Багрянородному, является привилегией руси, а не их данников (пактиотов) славян; именно люди оплакивают Вещего Олега «плачем великим», что также более к лицу приближенным к нему русам, нежели угнетенным славянам. Наконец, договор Игоря с греками подписывают послы, «посланные от Игоря, великого князя русского, и от всякого княжья, и от всех людей Русской земли». Там же: «А когда послы наши царские [византийского императора] выедут, — пусть проводят их к великому князю русскому Игорю и к его людям; и те, приняв хартию, поклянутся истинно соблюдать то, о чем мы договорились и о чем написали на хартии этой, на которой написаны имена наши». Из этого множества примеров, которые можно продолжить, неотвратимо следует, что люди «Повести» — юридически активные члены общества, подручные князя, а не просто быдло, годное только на то, чтобы собирать с него дань.

Возможно позиция БСЭ — Фасмера — Ковалева — Данилевского, на мой взгляд, безусловно ошибочная, подспудно базируется на априорном мнении, что слово люди исконно русское, в смысле славянское, и применимо может быть соответственно к автохтонным жителям, а не «находникам» варягам. Но и это совсем не так. Слова люд и люди отнюдь не чисто славянские, вообще не славянские по происхождению. Помимо верхненемецкого Läute [лёйте] — «люди» и древнескандинавского liđ [лиð] с тем же значением, причем в последнем случае с оттенком «способные носить оружие», в том же ряду стоит литовское liaudis [ляўдис] — «народ». Так что слово это есть в разных языках в одном и том же значении. Но кто у кого позаимствовал это универсальное слово? Для ответа на такой вопрос лингвисты смотрят на так называемую продуктивность — наличие и количество в языке словоформ с тем же корнем. Заметь себе, мой наблюдательный читатель, во всех приведенных выше примерах имеется только одна форма, выражающая по сути множественное число люди. Для единственного числа во всех названных языках имеется совсем иное слово: в русском человек (с устаревшим множественным человеки), в немецком Mann (с множественным ограниченного применения Männer), в литовском žmogus (с множественным žmones — «люди» вне связи с laudis). И только у готов, единственных, было не только аналогичное слово leuda [леўда] (вариант liuda [люда]) — «люди, народ», но и единственное число от него leudis (liudis) — «человек». Кроме того имелась и универсальная форма leuþs [леўтс] (liuþs [люте]) — «человек, люди». Наконец, в готском от того же корня имелся глагол leudan (liudan) — «расти, наращивать, возвышать». Так что наиболее вероятно как раз готское, а в более широком плане древнегерманское происхождение этого слова, заимствованного позднее балтекими и славянскими языками, и слово это, следовательно, должно быть применимо в первую очередь к находникам-варягам, а не автохтонам-славянам.

Здесь интересно вспомнить, что одна из трех единиц территориального деления древнего Новгорода звалась Людиным концом вряд ли по имени некой Люды. Поскольку два других конца носили этнически определяющие имена: Славенский и Неревский, — то и Людин конец, населенный, как считается, выходцами из Пруссии, дает основание предполагать, что люда (людь) было самоназванием местных насельников. Так, в частности, могли называть себя, судя по литовскому liaudis, переселенцы-прусы. Но гораздо больше, чем литовское liaudis, сюда напрашивается готское liuda [люда]. Это не к тому, что в Новгороде жили готы (хотя купцы-готландцы, скорее всего, проживали и в изрядном количестве), а к тому, мой читатель-завсегдатай Баскервиль-холла, что там мог жить некий восточногерманский народ, близкий родственник готов, который называл себя людой (людье-новгородцы «Повести»!) или… чудью. Но это отдельная тема, которой мы с тобой, мой читатель-завсегдатай, уже уделяли внимание в свое время¹²².

Возвращаясь же к теме актуальной, с учетом всего рассмотренного следует признать, хотя и вопреки всему и всем: БСЭ, Фасмеру, Данилевскому и т. д., — что полюдье означало вовсе не хождение по людям, а скорее сбор оброка на содержание людей, то есть изначально руси, а впоследствии княжеской дружины как опекунов платящих оброк, данников. Идея опекунства, может быть неожиданная сама по себе, тем не менее дает путеводную ниточку к пониманию еще одного исторического термина с неясной этимологией — названию Руси Гардарики в скандинавской эпической традиции.

Чрезвычайно широко распространена трактовка Гардарики как «Страны городов». Что касается второго компонента — рики, то действительно он в переводе означает «государство, страна» и в этом качестве родствен печально известному немецкому рейх. Но перевод первого компонента как «город» более чем сомнителен. Во-первых, реально городов в древней Руси было очень мало, в чем мы с тобой, мой дотошный читатель, уже имели возможность убедиться. Если же размазать это ничтожное количество реально существовавших в середине X века городов по необъятным русским просторам, то «страна городов» бесследно испаряется. Во-вторых, в самой Скандинавии X века городов и вовсе не было, соответственно не было и соответствующего понятия в скандинавских языках. Компонент гарда- при всем его созвучии русским словам город, град нес совсем иной смысл, который раскрывается историческим образованием на территории Швеции, причем именно X века, известным как konungsgarđr.

Вот что пишет об этом образовании историк и археолог, специалист по древней Скандинавии Г. Лебедев¹²³: «Основой же существования королевской власти и подчиненной ей вооруженной силы, на раннем этапе — в буквальном смысле одним из источников ее пропитания — стал скандинавский вариант „полюдья“, „кормления“ — вейцла¹²⁴ (veizla, шв. gœrđ [выделено мной — В.Е.])… Наряду с вейцлой хозяйственной базой конунга и его дружины становится своего рода „домен“ комплекс земельных владений конунга, обозначавшийся термином konungsgarđr». А внутри этого «комплекса земельных владений конунга konungsgarđr: „Со времен Харальда Прекрасноволосого норвежские конунги строили в разных областях страны „королевские усадьбы“ konungsbu (husabu, husbu). Выполняя определенные податные функции, они образуют сеть независимых от традиционной племенной структуры, непосредственно подчиненных конунгу административных центров“».

Процесс формирования таких центров шел в Скандинавии в IX веке. Вероятно примерно в то же время и схожим образом протекал аналогичный процесс в древней Руси. Здесь полезно вернуться немного назад к статье БСЭ о полюдье, а именно к ее последней фразе: «По-видимому, князья во время полюдья останавливались в погостах — административно-хозяйственных центрах земель, где они кормились, а также производили суд над подданными». Насчет «административно-хозяйственных центров» можно усомниться, по крайней мере по отношению к X веку, а вот схожесть погостов со скандинавскими «королевскими усадьбами» очевидна. И хотя традиционно слово погост выводится из глагола гостить, со смыслом и назначением погостов это как-то не вяжется. Ситуация та же, что и со «страной городов» — внешнее звуковое сходство при полном отсутствии логики: ничего себе гости, как раз те самые, которые хуже татар! Да и создавали погосты отнюдь не пактиоты славяне, а русь. Этим, в частности и согласно «Повести», занималась княгиня Ольга. Поэтому может быть филологам имеет смысл подумать над скандинавским происхождением слова погост из husbu с метатезой? Но это так, к слову, небольшое отступление. Давай, мой теряющий нить читатель, вернемся к Лебедеву.

Далее он пишет: «Создание прочной экономической базы в виде королевских имений позволяло конунгу распоряжаться землями, контроль над которыми осуществлялся в виде вейцл и даней». Однако действительно распоряжаться землей, включая раздачу земель поданным в собственность или лен, скандинавские конунги начинают не ранее второй половины X века. Здесь вероятно кроется единственное небольшое отличие Руси от Скандинавии. Не в пример перенаселенной Европе и даже не столь густо заселенной Скандинавии на необъятных пустующих просторах Руси земля дольше не имела никакой ценности, и русь, будь то русы ибн Фадлана или росы Константина, была больше ориентирована на торговлю с Византией, Булгаром, Хазарией или той же Скандинавией, чем на захват в собственность и эксплуатацию земли как таковой. Земля начинает приобретать цену лишь со становлением традиционных государственных структур при Владимире I, в целом синхронно с образованием государства Киевская Русь, то есть немного, примерно на полвека, позже, чем в Швеции.

Таким образом, konungsgarđr, шведская «гарда конунга» — это территория, находящаяся под защитой и покровительством конунга, но и одновременно территория, с которой кормятся он и его дружина, для чего на территории гарды создается сеть центров сбора дани, по-нашему погостов.

— Эй, ребята, — неожиданно встрепенулся Ватсон, — да ведь это что-то знакомое. У нас в английском есть guard [гард]¹²⁵) — «охрана, защита; караул, стража; часовой, сторож».

Язык у Ватсона уже слегка заплетается, и свое га-ад он выдает вполне по-русски, настолько по-нашему, что невольно ждешь продолжения паршивый. Но продолжение не следует. Видимо доктор еще не настолько погрузился в наши языковые и ментальные особенности или еще не настолько нагрузился нашим пивом. Замечание, однако, было весьма по делу.

— Отлично, Джонни! А в своей более архаичной общегерманской форме ward [ўард] оно имело также значения «опекунство, опека; забота, опекун; опекаемый, подопечный».

— Ward? И верно, черт побери! Как это я не догадался?

— Пустяки, Джонни!

Я успокаиваю Ватсона, но на самом деле все это не такие уж пустяки. Более древняя форма ward как бы соединяет в своеобразном симбиозе опекуна и опекаемых, что удивительно похожее на наше полюдье, а в случае с konungsgarđr — еще и при тех же самых, в общем-то, действующих лицах! Поэтому Гардарики следует понимать вовсе не как «страну городов», а скорее как «страну гард» или, что то же самое, «страну полюдий».

В этом контексте интересен и немаловажен вопрос о государственности Гардарик, «страны полюдий», то есть Руси до Владимира I и, соответственно, до ее крещения и установления византийских канонов светской и духовной власти. Вопрос этот важен потому, что общепринято, вслед за автором «Повести», рассматривать довладимирову Русь как некое языческое государство и соответственно относить становление Киевской Руси к IX веку. На мой взгляд это совершенно неправомерно.

Во-первых, если должным образом отнестись к фантазии автора «Повести», то следует признать, что нет никаких реальных не то что доказательств, но даже свидетельств какой бы то ни было централизации власти на Руси до княгини Ольги. Реальные же следы централизованной власти появляются лишь в конце X века: первая столица — киевский «город Владимира», впервые единая государственная религия — сначала эклектичный языческий культ шести богов, очень быстро сменившийся православием, и, наконец, единый государственный язык — старославянский. Отсутствие единовластия мимоходом отмечает и Багрянородный в уже цитированном ранее пассаже: «Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия…». Множественность росских архонтов никак не вяжется ни с централизованной властью, ни с домыслами автора «Повести».

Во-вторых, о каком государстве можно говорить, если нет и намека на государственное право, если власть живет за счет спонтанных наездов и поборов, в которой неизбежны и переборы, сопровождаемые эксцессами вроде казни древлянами зарвавшегося князя Игоря. Ярче всего отсутствие государства проявилось в том поразительном факте, что якобы власть торгует своими якобы подданными как живым товаром! И арабы и Багрянородный единодушны в том, что русь захватывала славян в плен и торговала ими как рабами в Булгаре, Хазарии и Византии. Да какому же сюзерену может прийти в голову от случая к случаю грабить своих подданных и продавать их в рабство вместо того, чтобы регулярно получать с них разумные налоги?

Нет, не были Гардарики ни государством, ни протогосударством. Точно подметили скандинавы — страна полюдий. Лишь с княгини Ольги начинается процесс зарождения русского государства, а первые плоды он приносит при Владимире Крестителе. То есть, Русь как государство родилась никак не раньше конца X века и совсем недавно могла бы отпраздновать свое тысячелетие, кабы дожила до такого юбилея. И этот юбилей можно было бы отпраздновать с новорожденным пивом «ПИТ», которое тоже возникло на рубеже тысячелетий. Но не суждена была Руси столь долгая жизнь, поэтому пожелаем долгой жизни пиву «ПИТ» и подарим на прощанье доктору Ватсону пару его упаковок.

— Да, Джонни, пора домой, баиньки. Будь хорошим мальчиком, не брыкайся и прихвати, пожалуйста, свой грязный шарф. Что, пиво? Конечно, пиво тоже можешь забрать. Правда, двух целых упаковок тебе уже не найти, но пару непочатых банок, быть может, еще отыщешь. Ну и ауфвидерзеен, дорогой, гудбай…

Прощай и ты, мой утомленный читатель. Оревуар!

Глава 4

ВРЕМЕННЫЕ ЛЕТА «ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ»

«Повесть временных лет» (далее по-прежнему «Повесть») занимает особое место в отечественной литературе и истории. Это не просто один из самых древних дошедших до нас письменных памятников, написанных в Киевской Руси, а произведение, которое энциклопедии и учебники истории традиционно представляют как летопись («Повесть» часто называют Начальной летописью) и на котором зиждется вся историография древней Руси с конца IX до середины XI века. Это следует подчеркнуть: «Повесть» является практически единственным источником, на основании которого написаны все учебники по истории Киевской Руси ІХ-ХІ веков. Отсюда вытекают как значение этого памятника литературы, так и тот интерес, который всегда проявляли к «Повести» историки всех времен, начиная с В. Татищева. Большой и общепризнанный вклад в изучение «Повести» внес русский историк и языковед А. Шахматов (1864–1920). Он не только реконструировал процесс создания этого сложного многослойного произведения, но и сумел во многом восстановить, конечно предположительно, но с серьезным научным обоснованием, тексты «Повести» на различных стадиях ее творения. Труд Шахматова по исследованию «Повести», ставший классикой, продолжили, в частности, его ученик историк М. Присёлков (1881–1941) и археолог М. Алешковский (1933–1974), причем последний — с позиций, несколько отличающихся от позиции Шахматова. Еще более радикально пересматривают взгляды Шахматова историк А. Кузьмин (1928–2004) и его последователь наш современник археолог А. Никитин¹²⁶.

Вероятно свести воедино позиции Шахматова — Приселкова, Алешковского и Кузьмина — Никитина в отношении некоторых аспектов создания «Повести» вообще невозможно, а в отношении других — непросто даже для профессионала. Или, может быть, наоборот, трудно именно для профессионала, но гораздо легче для интересующегося историей дилетанта. Во всяком случае, один такой дилетант (как всегда, убедительная просьба не путать с полным профаном) взял на себя смелость скомпилировать для любопытных, но ленивых, не желающих читать толстые книжки, некую обобщенную версию истории создания «Повести», основываясь на мнениях М. Приселкова, М. Алешковского и А. Никитина.

Эту компиляцию он ниже представляет читателю, смиренно предваряя ее извинениями в адрес профессионалов-первоисточников этой компиляции, поскольку, чтобы построить целостное здание из авторитетных, но разрозненных мегалитов их трудов, дилетанту невольно пришлось изрядно обколоть у них самые острые углы и залатать зияющие дыры более-менее подходящими по форме камешками своих домыслов.

ВВЕДЕНИЕ

Прежде чем брать быка за рога, полезно вспомнить, о чем вообще идет речь. Хотя выше «Повесть» была названа произведением, она дошла до нас не отдельной самостоятельной библиотечно-архивной единицей, а начальной частью некоторых летописей. У «Повести» нет объективного признака конца, поэтому часто под «Повестью» понимают весь свод летописей, в начало которого она включена. Последнее вероятно и провоцировало историков всех времен считать «Повесть» летописью. Но в историографии все же более типично называть «Повестью» лишь некоторую общую начальную часть ряда летописных сводов. При этом из-за отсутствия в них явно выраженного конца «Повести» у исследователей нет единодушия в отношении места ее завершения. Более того, поскольку в разных сводах начальные части разнятся текстуально, местами весьма значительно, нет не только общепринятого окончания, но и самого текста «Повести» как такового. То, что ныне публикуется под названием «Повесть временных лет», представляет собой либо вариант изложения по той или иной конкретной летописи, либо некое произвольное коллективное обобщение всех известных текстов несколькими поколениями историков, в советское время канонизированное под редакцией академика Д. Лихачева.

Отдельная проблема — само название «Повести». Некоторые летописные своды начинаются со слов (в переводе на современный русский) «Это повести временных лет… откуда пошла Русская земля и кто в Киеве начал княжить раньше…». Таким образом, и это также следует подчеркнуть, свое произведение древний автор сам назвал повестью, то есть литературным произведением, а не летописью, претендуя, так сказать, на лавры писателя, а не историка. Последнее утверждение, конечно, шутка. Но совсем не шутка то, что энциклопедии и учебники истории во все времена упорно считали и продолжают считать до сих пор «Повесть» летописью не только вопреки здравому смыслу, но и игнорируя явно выраженную волю ее автора. В результате в общепринятом названии сохранилось начальное авторское определение произведения как повести, а поместили эту древнюю беллетристику в раздел летописей, что и закрепилось впоследствии традицией.

Эта же традиция считает автором «Повести» иеродьякона киевского Печерского монастыря Нестора (предположительно 1057–1117, хотя обе даты варьируются в пределах нескольких лет) на основании, как считается, его собственного утверждения об авторстве «Повести» в начале некоторых летописей: «Это повести временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского…». После этих слов в какой-то летописи вроде бы сохранилось имя Нестора. Это утверждение печерского монаха, которого принято считать Нестором, как бы оспаривает игумен Михайловского монастыря в Выдубицах, впоследствии епископ переяславский Сильвестр, чьи претензии на авторство также выражаются записью в тексте «Повести» одной из летописей: «Игумен Силивестр… написал книги эти Летописец… в 1116 [году]». Этот заочный спор иеродьякона и игумена традиция разрешила просто: «Повесть» написана Нестором, который трудился над ней до 1113 года, когда захвативший великокняжеский киевский стол Мономах передал «Повесть» в ее, так сказать, «текущем виде» игумену княжьего Выдубицкого монастыря Сильвестру, который за три года отредактировал полученный текст в угоду своему патрону и заказчику.

Таким образом, традиция с самого начала допустила «соавторство» Нестора и Сильвестра. На самом деле картина оказалась гораздо сложнее и запутаннее. Мы не будем следовать логике раскрутки истории создания «Повести» А. Шахматовым, она сама по себе достойна отдельного повествования. Шахматов шел к своим конечным результатам отнюдь не прямым путем. Мы же, спрямив этот путь, будем двигаться из прошлого в будущее, как бы воспроизводя процесс творения «Повести», как его в конце концов реконструировал Шахматов, уделяя при этом должное внимание заслуживающим того взглядам его продолжателей и оппонентов. Если же представится возможность вставить в давний многосторонний спор вокруг истории создания «Повести» новое слово, пусть дилетантское, то… не упускать же ее! Разумеется, вновь со смиренными извинениями перед профессионалами.

КАК НАЧИНАЛОСЬ РУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ

Русское летописание как таковое могло бы начаться почти точно на рубеже тысячелетий благодаря появлению в Киеве княжьей церкви Богородицы, более известной как Десятинная. Эта церковь, освященная в 997 году, то есть через девять лет после официально принятой даты крещения Руси, считается первой на Руси каменной церковью, хотя на самом деле нет доказательств существования до нее каких-либо других церквей, пусть бы и деревянных¹²⁷. Как бы то ни было, на исходе первого тысячелетия нашей эры в только что крещенном Киеве, надо думать под влиянием, чтобы не сказать прямым давлением, очередной новой супруги, Анны Греческой, Владимир Креститель возводит руками пленных корсуньских строителей если и не первую на Руси, то безусловно первую княжью церковь, настоятелем которой становится корсунянин же Анастас. Выбор этой кандидатуры определили не высокий духовный сан Анастаса, не его авторитет в клерикальных кругах или моральные достоинства, а скорее наоборот — так Владимир отблагодарил Анастаса за предательство своих соотечественников, христиан-корсунян, благодаря которому будущему крестителю Руси удалось разграбить Корсунь.

Появление Десятинной церкви, казалось бы, создает предпосылки для начала работы, естественно присущей княжьей церкви, — ведению хроники деяний ее покровителя, великого князя, и всего царствующего дома. Для этого есть все: сама церковь с соответственным статусом; немалая церковная братия, вывезенная из Корсуня и, надо полагать, обладающая требуемой для ведения хроники грамотностью; наконец, достаточное, чтобы не думать о хлебе насущном, гарантированное «материальное обеспечение» в виде десятины, то есть десятой части княжеских доходов, от которой церковь и получила свое народное название. Но нет, не той фигурой оказался Анастас Корсунянин, чтобы организовать русское летописное дело. Да и сам великий князь-каган тоже не тем был озабочен, ох не тем! Кстати, простой, но интересный вопрос: был ли грамотным креститель Руси? Вопрос, конечно, риторический, но ничего удивительного, если бы каким-то образом выяснилось, что не умел читать-писать Креститель¹²⁸. Не за грамотность и приверженность книжному уединению попал он в число равноапостольных святых, равно как и не за скромность поведения, не за христианское человеколюбие.

В общем, не зачалось в Десятинной церкви русское летописание. Максимум, на что хватило тамошней братии, это обязательные синодики. Впрочем, и синодики, возможно, начали вестись не в Десятинной церкви, а в митрополичьем Михайловском монастыре в Выдубицах. Первые из них были записаны вероятно в 1000 году, когда умерли мать и первая жена кагана, он же великий князь. Они не отличались пространностью и выглядели вероятно так же, как потом были увековечены в «Повести»: «преставилась Малфрида»; «преставилась Рогнеда, мать Ярослава». А год спустя, уже в новом тысячелетии от Рождества Христова, еще одна запись все в том же констатирующем синодическом стиле: «преставился Изяслав, отец Брячислава, сын Владимира».

А. Шахматов связывает начало летописания в Киеве с образованием русской митрополии и прибытием в 1037 году в Киев из Византии митрополита Феопемпта, что имело, помимо прочего, два следствия: одно — несомненный исторический факт — постройка Ярославом Мудрым в Киеве Софийского собора в качестве митрополичьей церкви, а второе — смелое предположение Шахматова — появление некой написанной Феопемптом для константинопольской канцелярии краткой исторической справки о стране пребывания, которая и легла в основу первой русской летописи. Историки русского христианства вроде бы справедливо возражают Шахматову, что русская митрополичья кафедра, судя по византийским документам, была утверждена много раньше, еще в конце X века, и связывают ее появление с крещением Руси Владимиром. Формально они вероятно правы, но по существу трудно не согласиться с Шахматовым. Христианство Владимира, пусть даже крестителя и равноапостольного святого, было не просто поверхностным, но как бы «одноразовым». Общее впечатление, что крещение Руси, возведение Десятиной церкви и учреждение русской митрополичьей резиденции в Выдубицком монастыре — это как бы залп христианизации на волне чувств к новой супруге Анне и следствие ее влияния на мужа. Но уже вскоре по мере охлаждения чувств и ослабления влияния Владимир отдаляется и от жены, и от Византии, и от христианства. Похоже, что со смертью византийского митрополита Михаила в 992 году духовные связи с Византией вообще обрываются: В любом случае, ни сам Владимир, ни тем более сановные иностранцы — его протеже корсунянин Анастас и первый русский митрополит сириец Михаил — не были теми людьми, которым оказалось бы по плечу организовать на Руси летописание. Таким человеком мог быть и, судя по всему, стал Ярослав Мудрый, князь известный не просто грамотностью, но знанием греческого языка; не просто любовью к книгам, но постоянным радением о развитии в государстве отечественного книжного дела; не просто уважением к письменному слову, но и вверением ему государственного устроения, «Русской правды».

Однако, соглашаясь с Шахматовым касательно отношений между Киевской Русью и константинопольской патриархией на рубеже тысячелетий, трудно поверить его предположению, что летописное дело начал митрополит Феопемпт некой «справкой» о прошлом Руси. Чем Феопемпт был лучше Михаила? Да и надо иметь в виду, что уже вскоре он оказался во враждебном лагере, в государстве, которое вело войну с Византией; тут уж митрополиту было не до летописаний. Можно возражать Шахматову и по поводу его наименования этой гипотетической первой исторической справки Древнейшим сводом. Нечего еще было «сводить» в то время, никакого исходного материала для летописного «сведения» просто не существовало, хотя бы потому, что элементарно не было на Руси письменности. Более логично было бы связать если еще не начало летописания как такового, то первую, если так можно выразиться, русскую историческо-генеалогическую экспозицию с митрополитом Иларионом, его «Словом о законе и благодати», которое пусть в немногих, но существенных чертах перекликается с генеалогией русских князей, данной в «Повести». А ведь одной из важнейших целей «Повести», объявленной в ее «аннотации», было как раз создание генеалогии первых киевских князей («…кто в Киеве начал княжить раньше»).

Тут полезно обратить внимание на то, что, строго говоря, Иларион был митрополитом незаконно, будучи не должным образом рукоположен церковными иерархами Рима или Константинополя, а волюнтаристски назначен на должность Ярославом Мудрым и послушными ему епископами. Может быть само назначение митрополитом именно Илариона было следствием появления «Слова о законе и благодати», что со стороны князя помимо естественной человеческой реакции на лесть могло также преследовать благородную цель поставить у руля церкви человека, владеющего пером и способного положить начало своей, отечественной литературе. В этом плане чрезвычайно важным моментом представляется также то, что после смерти Ярослава и вынужденной отставки от митрополичьих дел Иларион удаляется не куда-нибудь, а в основанный при его участии Печерский монастырь, то есть именно туда, где вскоре рождается русское летописание. Не с его ли «подачи»?

Как бы то ни было, вряд ли мы ошибемся, если за отправную точку летописания в Киевской Руси примем время правления Ярослава Мудрого. К сожалению, нам неизвестна дата смерти Илариона, и ее невозможно сопоставить с датировками слоев «Повести», выявленных Шахматовым, поэтому личный вклад Илариона в создание летописной основы, которую Шахматов неудачно назвал Древнейшим сводом, остается всего лишь дилетантской гипотезой. Очень осторожно и предположительно можно было бы связать гипотетический исходный текст Илариона с 1061 годом, когда, по мнению А. Шахматова, заканчиваются приписки к первоначальному тексту его Древнейшего свода, или 1070 годом, которым М. Алешковский датирует появление Начальной летописи. Впрочем, последняя дата весьма близка к 1073 году, когда, по Шахматову, принимает свой окончательный вид Древнейший свод. Эту окончательную первую редакцию «Повести» А. Шахматов присваивает монаху, а затем и игумену Печерского монастыря Никону.

Ревностный и даже фанатичный христианин, соратник создателя Печерского монастыря Антония, известность Никон получил склонением к пострижению в монахи многих известных людей своего времени, среди которых были два будущих игумена Печерского монастыря, Варлаам и Феодосий, а также некто Ефрем, который на беду Никона оказался приближенным княжащего в то время в Киеве Изяслава. Не испугавшись великокняжеского гнева, Никон отказался расстричь Ефрема и вернуть его в мир, вследствие чего был вы

нужден в 1061 году бежать в Тмутаракань, где основал монастырь по образцу киевского Печерского. После изгнания Изяслава киевлянами в 1068 году Никон возвратился в Киев, но вновь поссорился с великим князем, на сей раз Святославом, и в 1073 году повторно удалился в Тмутаракань. Там он отсиживался до смерти Святополка с Изяславом, чтобы окончательно вернуться в столицу и стать со временем игуменом Печерского монастыря (с 1077 по 1088 годы).

А. Шахматов связал окончательную редакцию Древнейшего свода с Никоном, потому что первые известия из тмутараканского княжества в «Повести» синхронны его добровольной тмутараканской «ссылке». Тонкое наблюдение Шахматова и весьма убедительный аргумент! Но тем не менее остается вопрос из области психологии: вяжется ли деятельный, неуживчивый характер Никона, каким мы его знаем, с образом книжника-летописца, корпящего над рукописями при свете лампады? Пожалуй, не очень. Можно еще представить себе Никона наскоро набрасывающим какие-то дневниковые записи, но не более того; или рассказчиком о своих похождениях в кругу монастырской братии, но не писателем. Вряд ли Никон был автором редакции 1073 года еще и потому, что именно весной этого года он, бросив все, в спешке покидает Киев. Трудно поверить в такое совпадение, что как раз к моменту неожиданного скоропостижного бегства оказался законченным большой труд сведения новой редакции Древнейшего свода. Более вероятно, что его устные рассказы записывались монахами и, возможно, вместе с отдельными заметками откладывались в монастырских анналах, а после бегства Никона итог его вкладу подвел кто-то другой, остававшийся в монастыре. Если учесть, что примерно в это же время в Печерском монастыре появляется новый послушник Нестор, то можно допустить, что именно ему на период послушания была поручена эта черновая кропотливая работа, втянувшая в писательский труд будущего автора «Повести». Но и это всего лишь предположение.

Вопреки аргументации Шахматова, в целом поддержанной М. Приселковым, М. Алешковский игнорирует Никона как летописца, впрочем, не предлагая никаких альтернатив. Но в пользу позиции Алешковского и против признания Никона автором летописного свода говорит тот факт, что по хронологии Шахматова нет редакций Древнейшего свода, попадающих на одиннадцать лет игуменства Никона. Так что скорее всего в том, что рассказы или записки Никона попали в «Повесть», причем может быть уже после его смерти, не было личной заслуги Никона ни как летописца, ни как игумена.

В ином отношении к «Повести» стоит следующий пастырь Киево-Печерского монастыря Иван (Иоанн). Именно в игуменство Ивана (с 1088 по 1103 годы) в монастыре начинается нечто похожее на нормальное летописание, то есть последовательная фиксация важнейших событий с по возможности точным указанием времени и места. И еще, к 1093 году, то есть пятому году игуменства Ивана, А. Шахматов приурочивает появление следующего летописного свода, названного им Начальным, на сей раз более обоснованно, чем в случае со «сводом» Древнейшим. Как будто, став во главе монастыря, Иван начал работу по сбору и подведению итогов всего, что сделали его предшественники, которая в завершенном виде вылилась в Начальный свод, и в то же время поставил на «научную» основу дальнейшее летописание в монастыре. Мы не знаем, писал ли Иван сам, как не знаем и того, оставляли ли игуменские обязанности время для такой работы. Кроме того, надо принять во внимание, что, по мнению Алешковского, с начала 90-х годов начал свою работу Нестор. Учитывая все вышесказанное и оставаясь в рамках традиции, можно предположить, что, став игуменом, Иван нашел подходящего человека, уже имевшего опыт работы с монастырскими рукописями, все того же монаха Нестора, и поручил ему летописание, создав для этой деятельности максимум условий и курируя ее до самой своей смерти. Если это действительно было так, то Нестор вполне оправдал доверие игумена Ивана.

Но было ли так? Как справедливо возражает А. Никитин, все больше открывается косвенных аргументов в пользу того, что даже внутри Печерского монастыря работал не один летописец, а несколько, и число их со временем возрастало. При этом они как бы конкурировали между собой и освещали события с различными пристрастиями, ориентируясь на тех или иных конкретных князей и разные княжеские генеалогические ветви, поочередно берущие верх в непрестанной борьбе за великокняжеский стол и лучшие уделы. Кроме того, Печерский монастырь, хотя он и общепризнан как колыбель русского летописания, монополией на это богоугодное дело не обладал. А. Никитин полагает, что независимое летописание все же велось в Десятинной церкви; Д. Лихачев настаивает на привилегии в летописании для митрополичьего Софийского собора; М. Алешковский вводит в круг летопишущих храмов киевский Андреевский монастырь; наконец, никто не отрицает принадлежность этому кругу Михайловского монастыря в Выдубицах под Киевом, вопрос скорее в том, когда состоялось его приобщение к этому кругу.

Таким образом, летописи писались до Нестора, правда недолго — вся донесторова летописная традиция насчитывала не более трех-четырех десятков лет. Писались они, безусловно, и во времена Нестора, но независимо от него и, вероятно, не в одном месте и не «в одном экземпляре», как традиционно считалось. Здесь следует сразу оговориться, что вид этих летописей отличался от того, в котором мы их сегодня встречаем в «Повести». В частности, в них практически не было дат. Ничего удивительного, записи делались монахами, которые вели в целом затворническую жизнь, мало общаясь с миром, да и средства коммуникации в те времена были не те, что ныне. Новости попадали к монахам главным образом от «калик перехожих», которые изредка забредали в монастыри и рассказывали, что творится в миру, причем в основном по рассказам других странников, которых встречали по пути. Понятно, что такие «новости» изначально оказывались не только устаревшими, но и изрядно испорченными многократными пересказами. Иногда в монастыри попадала более оперативная и точная информация через княжеское окружение, но и в этом случае она не избегала субъективного изложения и личностных оценок. В результате одни и те же события в разных летописях излагались по-разному, а их датировка носила приблизительный и относительный характер: «во времена Святополка» или просто «в те же времена», «в тот же год» и тому подобное, причем «тот же» год мог оказаться не годом события, а годом его внесения в летопись. Правда, эпизодически, когда очевидцем события случайно становился сам летописец или его непосредственный информатор, в летописях появлялись абсолютные даты. Редкий пример того — довольно точная хронология тмутараканских событий по личным наблюдениям грамотного монаха Никона. В целом же летописи представляли собой разрозненные мало связанные между собой записи, сделанные в разное время разными писцами, в подавляющем большинстве по чужим рассказам, так называемому «припоминанию». Когда материала накапливалось много, объективно вставала проблема его «сведения». Традиция первым сводчиком считает Нестора, хотя первое упорядочение летописей в некий свод, как уже говорилось выше, сделал, скорее всего, игумен Иван. Или все же Нестор, пусть даже по инициативе и при кураторстве игумена?

ЧТО НА САМОМ ДЕЛЕ НАПИСАЛ НЕСТОР

Если монах Печерского монастыря Нестор лишь предполагается в качестве наиболее вероятного автора и сводчика «Повести», то его вклад в агиографию общепризнан. Перу Нестора принадлежат «Сказание о том, почему монастырь был прозван Печерским», «Житие Феодосия Печерского», «Слово о перенесении мощей святого преподобного отца нашего Феодосия Печерского» и «Чтение о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба». Вполне возможно, что им были написаны и другие затерявшиеся в веках произведения. Существенно, что, как и в случае с «Повестью», во всех дошедших до нас произведениях на своем авторстве Нестор настаивает самолично в начале самих текстов, а зачастую находит повод упомянуть себя как автора и в конце.

В связанных с именем Нестора произведениях давно отмечена некоторая путаница. Например, в «Житии Феодосия

Печерского» Нестор говорит о себе, что он был пострижен при игумене Стефане (игуменствовал в Печерском монастыре с 1074 по 1078 годы) и якобы им же был возведен в дьяконский сан. Но в «Сказании о том, почему монастырь был прозван Печерским», вошедшим в «Повесть», автор утверждает, что принял постриг семнадцатилетним юнцом от самого Феодосия. Кроме того, А. Никитин утверждает, что во всех сохранившихся текстах «Повести» автор называет себя не Нестором, как принято считать, а Нестером. Все это, а в еще большей степени то, что одни и те же события в «Повести» и присваиваемой Нестору агиографии описаны по-разному и разным языком, заставили многих исследователей «Повести», в том числе Никитина, считать Нестора-летописца и Нестора-агиографа разными лицами. Вопрос об их идентичности до сих пор остается дискуссионным.

Разум неохотно воспринимает возможность одновременного сосуществования в Печерском монастыре двух Несторов-писателей. Хочется думать, что, если бы это было так, монастырская братия во избежание ежедневной путаницы придумала бы способ различать тезок, и они вошли бы в историю хотя бы под разными прозвищами. Отсутствие таковых все же заставляет склониться к мнению, что Нестор был в то время в Печерском монастыре один. А что касается разного и разноязыкого изложения одним и тем же Нестором одних и тех же эпизодов в разных произведениях, то сторонники его авторства отчасти объясняют это талантом Нестора, свободно варьирующего стиль и язык в зависимости от жанра произведения, а отчасти винят в том переписчиков, которые в течение нескольких веков «портили» авторский текст.

Хотя, конечно же, переписчики действительно внесли свой немалый «вклад» в дошедшие до современности древние тексты, все же не стоит все сваливать на них одних. Лучше подумаем, что же все-таки написал Нестор? То есть мы вновь возвращаемся к сакраментальному вопросу: где же кончалась «Повесть» и каков был ее изначальный текст? Поскольку у нас нет оснований считать, что Нестор бессовестно присвоил себе чужие творения, будем исходить из того, что он действительно является автором всего, что ему приписывается, включая «Повесть». Но вот что представляла собой «Повесть», вышедшая из-под его пера? Прежде чем ответить на этот вопрос, взглянем попристальнее на самого Нестора и достоверно написанные им произведения.

Автор «Жития Нестора летописца Печерского» характеризует Нестора «больше всего неизреченным смирением, ибо всюду, смиряя себя, называет себя недостойным, грубым, невеждой, исполненным множества грехов». В этой характеристике имеется откровенное противоречие: если Нестор всюду сам себя называет недостойным, грешным и так далее, то смирение, о котором сам смиренный кричит на каждом углу, никак нельзя назвать «неизреченным». Более того, такое «смирение» больше смахивает, извините, на показное. И действительно, читая Нестора, трудно отделаться от ощущения, что был преподобный слегка грешен — обуян грехом гордыни. В отличие от прочих собратьев по летописному цеху, скромно вложивших свою лепту в общий труд и ушедших безымянными в мир иной, Нестор не упускал случая вписать свое имя в историю, то есть, в прямом смысле, в свои произведения, причем для надежности, и в начале их, и в конце. И не только имя. И свою смекалистость он любил подчеркнуть, и рвение в богоугодных делах¹²⁹, а называя себя недостойным и грешным, просто следовал традиции писательства своего времени. Вспомним, в «Хронике Георгия мниха» автор, монах (мних) Георгий, всячески уничижая себя, представляется как амартол, то есть грешник, отчего саму хронику часто называют «Хроникой Амартола», а то и просто «Амартолом». Но ведь именно из этой хроники (в варианте переводного «Хронографа по великому изложению») Нестор переписал значительную часть «Повести»! А в числе прочего позаимствовал благопристойный, но надежный повод представить себя читателю под маской показного смирения.

Что касается агиографических текстов Нестора, то, оставляя их подробный лингвистический и стилистический анализ профессиональным литературоведам, могу лишь по-дилетантски отметить неуемную фантазию автора и его приверженность прямой речи¹³⁰. Язык агиографии Нестора прост и лаконичен. Ничего общего с поэтичной звучностью «Слова о полку Игореве», никаких ярких красок, метафор или обобщений. Из-за отсутствия цитат и описательных отступлений даже невольно закрадывается сомнение в начитанности и широкой эрудиции Нестора, которые ему вменяет традиция. На самом деле начитанность и эрудицию ему заменяет фантазия, я бы сказал недюжинная и действительно талантливая фантазия, обессмертившая «повести» и «жития» Нестора, но, конечно же совершенно неуместная в летописании, как мы таковое понимаем сегодня.

В 8 абзацах «Слова о перенесении мощей Феодосия Печерского» (без приложения «О проречении святого») Нестор 12 раз прибегает к прямой речи¹³¹, а в «Сказании о прозвании Печерского монастыря» прямая речь встречается более сотни раз! Она у Нестора настолько часта и органична, что невольно начинаешь сомневаться, не было ли в распоряжении автора подробных стенограмм? Разумеется, не было. Не из стенограмм, а все из той же неудержимой фантазии рождал писательский дар Нестора бурные потоки прямых речей и бойкие диалоги персонажей.

М. Алешковский выявляет у автора «Повести» убежденность, кстати, тоже заимствованную у «Амартола», что все приметы предвещают нечто недоброе, и такие приметы регулярно встречаются по тексту «Повести», сопровождаемые назидательными примерами печальных событий, оправдывающих такой взгляд автора. Между тем, у Нестора-агиографа вообще не упоминаются никакие приметы, а их предполагаемые печальные следствия откровенно диссонировали бы с общим оптимистическим настроем его агиографии.

Так все-таки писал Нестор летописи или нет? Удивительно, но далеко не во всем согласные между собой касательно «Повести» М. Приселков с М. Алешковским и даже практически ни в чем не согласный с ними обоими А. Никитин проявляют полное единодушие в признании Нестора летописцем! Причем никто из них не делает никаких оговорок о своем понятии «летописец» применительно к Нестору.

Аргументируя свое признание, Никитин замечает, что в «Киево-Печерском патерике»¹³² Нестор пять раз упоминается именно как летописец. Правда, он забывает уточнить, что все эти упоминания принадлежат либо самому Нестору, либо его агиографу, который добросовестно ссылается на… те же самые собственные заявления предполагаемого летописца. Разумеется, агиограф не подвергает сомнению слова преподобного объекта агиографии, да и не было у него причин сомневаться в очевидном. По понятиям того времени Нестор безусловно был летописцем, ибо тогда агиография считалась летописанием, а в церковной среде, к которой принадлежали и Нестор, и его агиограф, — еще и важнейшей его составной частью.

О понимании летописания в те времена и роли в нем персонально Нестора очень выразительно говорит «Житие Антония» (цитирую по Киево-Печерскому патерику): «Но о чудесах, хотя и не всех, например о честной кончине преподобного [Антония], мы будем повествовать со слов блаженного епископа Симона и сотрудника его Поликарпа; свидетельство же подвигов и скорбей, которые претерпел преподобный Антоний, предоставим Нестору летописцу». То есть, за всю официальную фактическую сторону дела, процессуально необходимую для канонизации святого, отвечают Симон с Поликарпом — иерархи, облаченные соответствующими саном и правом официально засвидетельствовать святость, а составление неформального, но также необходимого для канонизации жития святого, то есть описание его подвигов и скорбей, про которые толком ничего не известно, предоставляется Нестору — этот за словом в карман не полезет, опишет в лучшем виде все, что было… или не было, но должно было быть — на то и летописец! Безусловно, с точки зрения авторов патерика, как и его собственного агиографа, Нестор был летописцем. Но можем ли мы, на тех же самых основаниях и с теми же ссылками на Печерский патерик, считать его летописцем с позиций сегодняшнего дня? Да простит меня Никитин, конечно нет.

А теперь взглянем на проблему с другой стороны с учетом того, что мы знаем о Несторе. Как и в случае с Никоном, не могу его представить корпящим над сведением летописей, кропотливо приводящим в порядок чужие записи! Не к тому лежала душа безусловно талантливого писателя своего времени; вообще не лежала она, а рвалась в полет на крыльях фантазии. Нет, не вяжется с Нестором летописание (не агиография, а именно летописание в нашем нынешнем понимании)! Не летописать бы ему, добросовестно и методично фиксируя мелкие события, не сводить бы чужие скучные записки, а… творить бы, повествуя о подвигах и скорбях, писать повести о тяжелых годинах народа, а также героях, преодолевших все невзгоды, или святых, не склонившихся перед всяческими гонениями. Да-да, именно, повести! И если бы Нестор писал такую повесть о «временных летах», то он написал бы…

И вот тут-то самое время сделать одно маленькое допущение, после чего все или, по крайней мере, абсолютное большинство сомнений по поводу авторства Нестора в отношении «Повести» отпадут сами собой. Надо всего лишь допустить, что Нестор под названием «Повесть временных лет» написал не всю «Повесть», как ее принято расширенно понимать в наше время, а только самое-самое ее начало, основу так называемой недатированной части, и написал ее «в своем стиле» как повесть о подвигах князей и скорбях народных — литературное произведение на историко-патриотическую тему. Основой произведения стал так называемый «Хронограф по великому изложению» — краткая болгарская компиляция двух греческих хроник Иоанна Малалы и Георгия Амартола, по-видимому единственный доступный Нестору перевод византийских хроник на древнецерковнославянский язык. На канву, заданную хронографом, легли местные дружинные предания и народные сказки, сдобренные плодами авторской фантазии. Не забыто было и представление самого себя в начале повести. Много позже при очередном сведении летописей без всякого участия Нестора эта повесть была предпослана собственно летописному тексту, который до того много десятилетий писали, переписывали и сводили другие летописцы совершенно независимо от Нестора и «Повести». Так уж случилось, что в некоторых сведенных текстах сохранилось, не затерялось в длинной череде веков представление автора, сперва имевшее отношение всего лишь к начальному компоненту свода, действительно написанному Нестором, но которое после сведения не введенными в курс дела читателями уже воспринималось как относящееся ко всей летописи. При таком предположении все эпизоды с разночтениями и разноязычием в «Повести» и агиографии Нестора естественно объясняются тем, что автором этих эпизодов в «Повести» был вовсе не Нестор, а совершенно другие, «настоящие» летописцы.

Любопытно, что М. Алешковский, признавший Нестора автором «Повести», все же интуитивно угадывал несоответствие характеров автора и приписываемого ему огромного труда: «Свободно автор [Нестор] чувствует себя только в пределах истории, современность же сковывает его творческие возможности, делает его кругозор более узким, заставляет составлять ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи, и поэтому историки вынуждены теперь выдвигать одно предположение за другим по поводу тех или иных фактов, лишь упомянутых, но не объясненных». На самом деле вместо одного за другим многих предположений в подавляющем большинстве случаев достаточно одного: Нестор тут вообще ни при чем; все эти «ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи» сделаны разными писцами по различным поводам без всякой связи друг с другом.

Что же тогда представляла собой оригинальная повесть Нестора, это литературное изложение «временных лет» — преданий давних времен и мифических долетописных событий? Скорее всего, как и другие произведения Нестора, была она невелика по объему, но содержательно насыщена и включала, вероятно, следующее.

Краткий пересказ по имевшемуся в его распоряжении хронографу мировой истории от самого потопа Нестор дополнил историей древних словен, которых он считал своими предками. По Нестору, история словен началась на Дунае, в Норике, куда им принес свет христианской веры сам ап. Павел. Там же, в соседней с Нориком Моравии, усилиями Кирилла и Мефодия словене-христиане обрели свою грамоту, которую Нестор соответственно назвал словенской. Развивая историю предков словен, Нестор умозрительно сконструировал картину их расселения на основании западнославянских легенд и собственных домыслов о причинах такого расселения. Картина, правда, получилась не очень вразумительная, зато всеобъемлющая.

По ходу дела Нестор густо наполнил свою повесть легендами и мифами. Помимо предания о словенской грамоте он внес в «Повесть» также предание об эпониме Кие, который, однако, еще не князь «в роде своем», а всего лишь то ли перевозчик, то ли ловчий. Он же вероятный автор легенды о хазарской дани.

Следуя «Слову о Законе и Благодати» митрополита Илариона, первым киевским князем Нестор считал Игоря Старого, про которого однако не знал ничего кроме предания о лютой казни зарвавшегося князя древлянами, источником которого, впрочем, могла быть не народная память, а перевод или пересказ «Истории» Льва Диакона. Это предание удачно потянуло за собой сразу несколько легенд о мести Ольги древлянам, причем все легенды нашли свое место в «Повести», последовательно и логично выстроенные Нестором в целую череду жестоких издевательств ненасытно кровожадной княгини над бедолагами древлянами. Тема хитрости и мстительности Ольги нашла естественное продолжение в описании ее реального путешествии в Константинополь — факта, как известно, подтвержденного «с противоположной стороны» Константином Багрянородным. Но сухое протокольное изложение визита у Багрянородного Нестор расцветил местной легендой о том, как княгиня обвела вокруг пальца воспылавшего страстью, но недалекого царя и дополнил мстительным обещанием Ольги промурыжить того в устье Почайны столько же, сколько ее. продержали перед аудиенцией в гавани Константинополя. Правда, последняя угроза осталась невыполненной, поскольку Константин так и не удосужился навестить крестницу¹³³.

Фольклорность образа и деяний Святослава у Нестора естественно дополнена народной, сказкой о неком киевском отроке, который для спасения родного города переплыл Днепр под стрелами врагов. Поскольку Нестор писал не летопись, а повесть, то не стоит удивляться, что в этом сказочном эпизоде отрок почему-то знает язык впервые (!) появившихся под стенами Киева печенегов. В сказочной истории княжения Святослава даже «фактическая» сторона не обошлась без расхожей легенды о чаше, сделанной врагом из черепа побежденного обстоятельствами героя. В целом же Святослав нарисован в «Повести» с явной симпатией, чего не скажешь о его матери¹³⁴.

В «историческую» канву княжения Владимира у Нестора легла переделка пары несколько различавшихся, но более-менее удачно объединенных болгарских сказаний о выборе веры князем Борисом, к которым примкнули корсунская легенда о крещении Владимира, и, предположительно, ныне утерянное «Сказание о крещении Русской земли и истреблении идолов». Исторические предания расцвечены двумя сказками. В первой, явно перепевающей библейский мотив борьбы Давида с Голиафом, юный кожемяка побеждает в единоборстве богатыря-печенежина. В другой, «о киселе и сыте», на сей раз безусловно народной, изголодавшиеся, но не утерявшие изворотливости белгородцы обманывают осадивших город печенегов.

На княжение Святополка попадает миф об убиении «окаянным князем» своих братьев. Однако здесь авторство Нестора остается под вопросом ввиду ряда несоответствий текста «Повести» Нестерову «Чтению о житии Бориса и Глеба». Весьма характерно, что ко времени Святополка сказки, мифы и легенды уже начинают исчезать из «Повести», а мифов, связанных с Ярославом Мудрым, в ней вовсе нет¹³⁵. Отчасти это связано с тем, что времена Святополка и Ярослава еще не ушли во тьму веков и они пока еще персонажи исторические, а не мифические; а отчасти потому, что на Руси вообще кончается эра мифов, легенд и преданий, и начинается пора летописания, где, как это ни парадоксально, «летописцу» Нестору уже нет места.

ЧТО ЗА НЕСТОРА ДОПИСЫВАЛИ ПОТОМ

Итак, в ворохах летописных материалов, которые по гипотетическому приказу Мономаха были переданы из Печерского монастыря в Выдубицкий, вероятно была и написанная рукой Нестора «Повесть». Остальную массу этих материалов — собственно летописные заметки и, даже возможно, частичные своды — написали другие чернецы, истинные русские летописцы. Что же со всем этим богатством сделал Сильвестр? Как минимум, собрал материал и скомпоновал свой «летописец», сделав «повесть» Нестора общим введением. Надо полагать, при компоновке пришлось весь материал переписать, что и дало Сильвестру основание для утверждения, что он «написал книги эти Летописец…». Это как минимум. А как максимум?

М. Алешковский считает, что Сильвестр как автор «второй редакции» ничего не добавил в «Повесть», а только урезал статьи последних лет, выбросив все, что так или иначе чернило Мономаха. Кроме того, Алешковский допускает, что именно Сильвестр произвел общее хронометрирование текста и расставил в «в «Повести»» годовые маркеры. А. Никитин однако уверен, что сквозное хронометрирование было проведено много позже, не ранее конца XII века. Он же справедливо акцентирует незаслуженно обойденный вниманием факт, что Сильвестр заявляет права авторства не на «Повесть», а на некий «летописец», который Никитин считает утерянным. Последнее странно: «летописец» утерян, а авторская заявка на него сохранилась… в другом произведении. Не вяжется как-то.

Между тем, принятое выше допущение об истинном характере и объеме «Повести» Нестора позволяет и в этом случае найти разумное объяснение. Оно заключается в том, что Сильвестр редактировал, а возможно, что и сводил из нескольких летописей, полученных из Печерского монастыря, именно «летописец», то есть целостную летопись, доводя ее, возможно с вменяемыми ему правками, до времени правления Мономаха. Нельзя исключить, что при этом он расставил в тексте годовые маркеры, хотя доказательств этого у нас нет. Зато весьма вероятно, что именно им в начало скомпонованного «летописца» была вставлена в качестве хорошего зачина «Повесть» Нестора. Если это так, то скорее всего самому Сильвестру, когда он вставлял «Повесть» в начало своего «летописца», честно сохраняя имя Нестора как автора этого отрывка, в голову не пришло, что потомки на основании этого из порядочности не убранного им представления автора введения весь скомпонованный Сильвестром «летописец» назовут «Повестью временных лет» и припишут Нестору!

Мы же, чтобы восстановить историческую справедливость и не путаться в терминах, будем в дальнейшем называть «Повестью Нестора» только то, что, по ранее высказанному предположению, написал сам Нестор, то есть самое начало традиционной «Повести», ее мифологическую часть, а предположительный свод летописей Сильвестра будем именовать «Летописцем Сильвестра». Тогда «Повесть Нестора», дополненная более поздними вставками, заканчивается где-то в начале XI века с началом настоящего летописания, и соответственно примерно с этого же времени начинается «Летописец Сильвестра», чье окончание определяется более точно — 1116 год.

Дальнейшая судьба сильвестрова «Летописца», традиционно именуемого «второй редакцией» «Повести», не отличается ясностью и прозрачностью. Время появления и авторство «третьей редакции» «Повести» остаются предметом спора. Однако, ясно одно: где бы и когда бы ни появилась «третья редакция», «Повесть Нестора» была объединена с собственно летописью, «Летописцем Сильвестра», до того. Можно, что и делает А. Никитин, оспаривать действительно не очевидное утверждение М. Алешковского об авторстве «третьей редакции» некого новгородского попа Василия, но нельзя игнорировать целый комплекс весьма убедительных аргументов Алешковского в пользу времени и места появления «третьей редакции», ее новгородского источника, а также содержания внесенных в нее изменений и добавлений. Для нас важно, что эти изменения и добавления коснулись как «Повести Нестора», так и «Летописца Сильвестра». Именно это заставляет предполагать объединение обоих компонентов еще во «второй редакции» и считать наиболее вероятным объединителем игумена Сильвестра.

В отличие от авторов двух первых редакций традиция не узаконила личность автора третьей, а предположения М. Алешковского действительно слишком спорны, чтобы их безоговорочно принять. Поэтому в дальнейшем мы будем условно называть неизвестного автора «третьей редакции» неким гипотетическим Автором-3, в общем не исключая, что им мог быть поп Василий Алешковского, но и не настаивая на этом. Зато уже с куда меньшей долей условности мы примем трудно опровергаемые выводы Алешковского, что Автор-3 принадлежал к окружению новгородского князя Мстислава, сына Мономаха, и что эта редакция появилась в киевском Андреевском монастыре в 1118 или 1119 году, то есть после того как Мстислав перебрался в Киев¹³⁶.

Итак, мы исходим из того, что Автор-3 существенно переработал не только «Летописец Сильвестра», но и «Повесть Нестора». «Летописец» пополнился новыми сведениями, главным образом новгородскими, и историей ослепления Василька Теребовльского; некоторые его статьи были сокращены, другие дополнены; ряд материалов подвергся тасовке. Но еще большим оказался вклад Автора-3 в несторову «Повесть», едва ли не большим, чем вклад самого Нестора. После переработки Автором-3 мифологическая часть «Повести» по объему выросла в несколько раз, причем переработка «Повести Нестора» шла сразу по нескольким направлениям.

Во-первых, Автор-3, располагая более полным текстом «Хроники Амартола», существенно пополнил географию Нестора, расширив краткие цитаты из «Хронографа». Его географические экскурсы затронули как дальние страны, так и «ближнее зарубежье». В частности заметно расширился перечень славянских племен: в нем появились отсутствовавшие у Нестора дулебы, уличи, тиверцы, радимичи и вятичи. Но не только «Амартол» послужил Автору-3 источником географической информации. От участников походов 1116 года на Дунай киевлянам стало известно о существовании тезки их города, дунайского Киевца, и перевозчик или охотник Нестора превратился в «князя» Кия, сходившего «к царю» и оставившего после себя городок на Дунае. Царь, то есть византийский император, в данном случае остался безымянным, так как «Амартол» не удостоил вниманием «похождения Кия» вследствие мифичности «князя». Но для Автора-3 это не стало препятствием, поскольку смелостью фантазии он ничуть не уступал предшественнику, а размахом даже превосходил его настолько же, насколько цитируемая им «Хроника Амартола» была полнее единственно доступного Нестору «Хронографа». Кроме того, в отличие от затворника Нестора Автор-3 возможно сам немало попутешествовал. Ареал путешествий, гипотетически приписываемых ему М. Алешковским, весьма широк: в него помимо Новгорода и Киева вошли Ладога, Галиция с Волынью и даже Польша.

Во-вторых, Автор-3 ввел в «Повесть» договоры Олега и Игоря с греками. Откуда он их взял и что это были за договоры, — это отдельный серьезный вопрос, далеко выходящий за рамки настоящей компиляции, хотя вернуться к нему у нас еще будет повод. Но благодаря этим договорам¹³⁷произошло то, чего не могли предусмотреть ни Нестор, ни Сильвестр: мифическая часть «Повести», которую никто до Автора-3 и не пытался выдавать за летопись ввиду ее очевидной сказочности, вдруг обрела летописные черты на якобы документальной основе (как же, вот они, настоящие юридические документы!). С этого момента благодаря Автору-3 русская историческая мифология начала превращаться в русскую мифическую историю.

В-третьих, работая в Андреевском монастыре, само сооружение которого отразило пришедшую в начале XII века из Византии на Русь моду на ап. Андрея, Автор-3 ввел в «Повесть» путешествие по Руси «своего» святого, Андрея Первозванного, направив его в Рим через Киев и Новгород, то есть, пользуясь современной поговоркой, «в Малаховку через Владивосток». Соответственно, он же, вероятный выходец из Новгорода, отодвинул в далекое прошлое реалию своего времени — «путь из варяг в греки», чтобы по нему прогнать апостола через родные новгородские края. А потом с легкой руки Автора-3 по этому пути, да и всей «Повести», начали гулять варяги. Заметим, что у Автора-3 варяги — не обязательно скандинавы, а в более широком плане западноевропейцы или даже скорее христиане-католики, и отношение к ним Автора-3 гораздо более лояльное, чем у Нестора¹³⁸. Соответственно смещаются акценты «Повести». Теперь свет истинной веры восточным славянам несет не ап. Павел, косвенно через их западных собратьев Норика и Иллирии, а лично ап. Андрей и непосредственно на Киевщине да Новгордчине, причем Андрей Первозванный — брат основателя римской церкви ап. Петра — свой окольный путь держит все-таки в Рим, благо туда, как известно, ведут все дороги. Вследствие варяжско-римской ориентации Автора-3 первая мифическая «соборная» церковь св. Ильи из «списка с договора Игоря с греками» появляется на Руси как церковь варяжская, «так как много было христиан-варягов». Первыми страдальцами за христианскую веру на киевской земле задолго до первых русских святых Бориса и Глеба также оказываются два варяга, отец и сын, замученные местными язычниками. Наконец, даже первый русский инок, впоследствии св. Антоний, как бы перенимает духовную эстафету не только от греческого Афона (Святой Горы), где он принимает постриг, но одновременно и от варягов через приобщение к вырытой теми «малой пещерке» в Берестове¹³⁹.

В-четвертых, в контексте «варяжского нашествия» на «Повесть» и учитывая его новгородское происхождение, Автор-3 вполне мог оказаться создателем легенды о призвании князей, которая потянула за собой в «Повесть» также миф об Аскольде с Диром и целый комплекс мифов о Вещем Олеге.

В целом, пожалуй, Автора-3 можно назвать величайшим фальсификатором истории Киевской Руси. Если поверить М. Алешковскому, то этим великим фальсификатором был поп Василий. Вот только боюсь, слишком много приписывает Алешковский своему попу. Этот шустрый батюшка один махом наворотил больше, чем до него десятилетиями вымучивала целая когорта летописцев вкупе с выдающимся фантастом своего времени и вследствие этого тоже невольным фальсификатором Нестором. Не по Сеньке шапка! Но мы уже договорились, что Автор-3 у нас — имя условное. За ним может скрываться другая когорта или даже целый легион летописцев, да еще как минимум один выдающийся средневековый фантаст. Без него нам никак не обойтись, ибо «Повесть», особенно ее начальная часть, восходящая к «Повести Нестора», представляет собой такое нагромождение мифов и легенд, фантастики и чудес, ошибок и недоразумений, которое превышает возможности одного человека, даже невероятно талантливого, будь то Нестор или неизвестный Автор-3.

Выделение исторических слоев «Повести» и выявление авторов тех или иных ее компонентов остается одной из постоянных проблем, терзающих историков и терзаемых историками. Какие только критерии не шли в ход: и чисто внутренние сопоставления противоречий отдельных частей «Повести», и их хронометрический контроль, и сквозной лингвистический анализ, и сопоставления с другими историческими произведениями, как отечественными, так и иностранными. К этому перечню можно добавить еще один неожиданный критерий для разделения компонентов «Повести Нестора» и творчества Автора-3 — подборку курьезов в тексте «Повести».

Как уже отмечалось выше, Нестор за листажом не гнался. Его произведения невелики по объему, написаны ясным лаконичным языком и, можно сказать, не содержат ничего лишнего, необязательного. Зато все, что написано, даже откровенные фантазии, тщательно продумано, взвешено и сбалансировано. У Нестора практически нет внутренних несоответствий и явных нестыковок. Зато их полным полно у Автора-3, для которого вообще характерна некоторая «безалаберность», которая, впрочем, отчасти может являться следствием того, что за абстрактным Автором-3 стояли несколько реальных авторов.

У собственно Нестора бросается в глаза только один уже отмеченный выше явный ляп об отроке, знавшем печенежский язык, хотя печенеги впервые появились под Киевом. Более того, у этого отрока под рукой даже оказалась печенежская уздечка, которой он размахивал, пока бежал к Днепру через вражеское становище. Но здесь у Нестора есть возможность оправдания. Давно отмечено, что вся легенда об освобождении Киева от печенежской осады в «Повести» представляет собой совмещение двух преданий, в одном из которых город спасает воевода Претич, а в другой — забежавший из Болгарии домой Святослав. Вследствие явной противоречивости двух вариантов у них должны быть разные источники, и следовательно у Нестора здесь был соавтор, за счет которого можно списать эту несуразицу.

Тексты же Автора-3 буквально напичканы нелепицами и курьезами. Мы не будем трогать глобальные проблемы расхождения утверждений Автора-3 с теми данными, которыми располагает современная археология: (1) что Рюрик с братьями призываются в 862 году в несуществующий еще Новгород; (2) что в IX веке нет самого Киева, который поочередно захватывают Аскольд с Диром и Вещий Олег; (3) что точно также нет еще Чернигова, Переяславля, Ростова и Любеча, для которых Вещий Олег берет дань с греков; (4) что путь «из варяг в греки» начинает функционировать спустя почти полвека после того, как по нему проходят Аскольд и Дир, не говоря уже об ап. Андрее. Это перечень можно продолжить, но мы здесь уделим внимание не менее многочисленным и более интересным для нас собственным внутренним нестыковкам в текстах Автора-3, а затем и противоречиям его фантазий фантазиям Нестора.

Сплошная неразбериха у Автора-3 начинается прямо с призвания князей. Совершенно неясно, что за варяги взимали дань с чуди, мери, словен и кривичей. Единственное, что нам сообщает о них Автор-3, это то, что варяги эти «из заморья», куда их и прогоняют. Однако что за заморье? Кто прогоняет? Можно лишь предполагать, что действующие лица — те самые, которые затем обращаются со знаменитой просьбой «прийти, княжить и владеть» ими к заморской руси. Но к руси, оказывается, обращается… сама русь вкупе с чудью, словенами и кривичами.

Аскольд и Дир сначала представлены Автором-3 как «не родственники, а бояре» Рюрика. Однако Олег, придя в Киев, зовет их на встречу как родичей: «мы… от Олега и княжича Игоря. Придите к нам, к родичам своим». И тут же Олег убивает «родичей», поскольку они, дескать, «не княжеского рода» (веское основание убивать!). Но раз Аскольд с Диром — родичи Игоря и Олега, но они не княжеского рода, то, следовательно, и сами Игорь с Олегом тоже не княжеского рода? Ничего подобного, Олег тут же утверждает, что сам он «княжеского рода». В итоге Автор-3 окончательно запутывается в родственных отношениях своих персонажей, и Олег у него оказывается то князем, то всего лишь воеводой при Игоре. Так Олег и идет по «Повести» то в единственном числе, поглотив Игоря, то в двойственном, распарившись со своим сувереном¹⁴⁰.

Теперь о «разногласиях» между Автором-3 и Нестором. Они не только противопоставляют взгляды и источники двух «соавторов», но и помогают определить авторскую принадлежность того или иного фрагмента. Примеров таких расхождений хоть отбавляй¹⁴¹.

Пример 1. Вот Нестор повторяет «Хронограф»: «Яфету же достались северные страны и западные до Черного моря на север, Дунай, Днестр и Кавказские горы». Автору-3 этого кажется мало, и он щедро расширяет владения Яфета по «Хронике Амартола»: «Мидия, Алъванья, Арменья Малая и Великая, Кападокия, Фефлагони, Галатъ, Колхисъ, Боспории, Меоти, Дереви, Саръмати, Тавриани, Скуфиа, Фраци, Македонья, Далматия, Малоси, Фесалья, Локрия, Пеления, яже и Полопонисъ наречеся, Аркадъ, Япиронья, Илюрик, Словене, Лухнитиа, Анъдриокия, Онъдреатиньская пучина, имати же и островы: Вротанию, Сикилию, Явию, Родона, Хиона, Лезовона, Кофирана, Закунфа, Кефалинья, Ифакину, Керь-куру, часть Асийскыя страны, нарицаемую Онию, и реку Тигру, текущую межи Миди и Вавилоном…». И все бы ничего, но всю эту добавку Автор-3 вставляет… после слова «западные» предыдущей цитаты Нестора¹⁴², и тем самым ненароком заворачивает Тигр в Черное море: «реку Тигру, текущую межи Мидией и Вавилоном [граница вставки] до Черного моря на север…»!

Пример 2. Есть и обратный пример вставки назидательного текста Нестора с характерными для того прямыми речами в легенду Автора-3 о варяжских мучениках христианах: «Ведь были тогда люди невежды и нехристи. Дьявол же радовался тому, не зная, что близка уже его погибель. Так пытался он погубить весь род христианский, но прогнан был честным крестом из иных стран. „Здесь же, — думал окаянный, — обрету себе жилище, ибо здесь не учили апостолы, ибо здесь пророки не предрекали“, не зная, что пророк сказал: „И назову людей не моих моими людьми“; об апостолах же сказано: „По всей земле разошлись речи их, и до конца вселенной — слова их“. Если и не были здесь апостолы сами, однако учение их, как трубные звуки, раздается в церквах по всей вселенной: их учением побеждаем врага-дьявола, попирая его под ноги». И эта вставка с характерными прямыми речами, отражающая взгляды Нестора на заимствование Русью христианского учения не напрямую от апостолов, а через словенскую грамоту, прямо противоречит легенде об ап. Андрее, вставленной в «Повесть» Автором-3 перед приведенной цитатой из Нестора.

Пример 3. Нестор считает русь восточноевропейским народом, происходящим от словен Норика. Для Автора-3 русь — западноевропейское, варяжское племя, и это его представление основано на «Хронике Амартола», в которой русь прямо названа «сущей от рода варяжска». И неважно, что само последнее утверждение «Хроники Амартола» является следствием другого недоразумения: «Амартол» по ошибке превратил русь из «народа племени фрягов» у «Продолжателя Феофана» в «народ рода варягов». Но Автор-3 не читал «Продолжателя Феофана», он цитирует только «Хронику Амартола».

Пример 4. Нестор вслед за «Хронографом» пишет о шедших «мимо Киева горою» уграх как просто уграх, а Автор-3 вслед за «Амартолом» называет их черными уграми, поскольку «Амартол» знает еще и угров белых.

Пример 5. Нестор приписывает основание Новгорода своим расселяющимся в незапамятные времена из Норика словенам, а у Автора-3 Новгород основывает Рюрик после «призыва» в 862 году.

Пример 6. В «Повести» имеется уникальный случай — две статьи под 945 годом. В первой из них, длинной из-за включенного Автором-3 «списка с договора Игоря», Игорь и его дружина благоденствуют в мире, получив очередной богатый выкуп с Византии. Другая более краткая статья сохранила легенду Нестора о казни Игоря в Древлянской земле, куда его подбила идти собственная голодная и оборванная дружина. Причем, все та же особенность Нестора, дружина обращается к князю хоровой прямой речью: «В тот год сказала дружина Игорю: „Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам“».

Пример 7. У Нестора, вслед за «Хронографом», император Михаил царствует с 6362 года от сотворения мира, так как Кирилл и Мефодий переложили христианские книги на славянский язык на втором году его царствования в 6363 году. Но далее в тексте «Повести» говорится, что Михаил начал править в 6360 году, и это — текст Автора-3, поскольку такую же дату приводит и «Амартол».

Пример 8. В «Повести» печенеги дважды впервые с интервалом в полвека приходят на русскую землю: в 915 и 968 годах. Второй первый приход описан в контексте легенды о спасении Киева отроком, знавшим печенежский язык. Как уже отмечалось выше, автором одной из версий этой легенды мог быть Нестор. Первый же из этих двух первых приходов печенегов, не имеющий никакой связи с Русью, а описывающий борьбу печенегов против болгар и взаимоотношения тех и других с греками, добавлен Автором-3 с целью показать эрудицию (на самом деле не столько свою, сколько «Амартола»).

Пример 9. Аналогично двум первым приходам печенегов в статье 988 года есть два рассказа о вселенских соборах. Так же, как и в предыдущем случае, второй из них, явно направленный против Рима и латинской веры, можно присвоить Нестору, а предшествующий, более нейтральный и лояльный к Риму, но насыщенный большими фактическими подробностями, — Автору-3.

Вообще можно еще раз отметить, что Автор-3 писать не ленился, явно брал количеством, хотя и в ущерб качеству. Вероятно большая часть дошедшей до нас «Повести Нестора» написана не Нестором, а им.

КАК НАМ БЫТЬ С «ПОВЕСТЬЮ»?

Истории древней Руси очень не повезло, что «Повесть» с самого начала попала не на ту библиотечную полку. Вины самой «Повести» в этом нет. Нет в этом вины ни Нестора, ни Сильвестра, ни даже Автора-3. Ведь никому не приходит в голову обвинять А. Дюма-отца и М. Дрюона, В. Скотта и М. Миттчел, В. Яна и В. Пикуля в фальсификации истории. Историю в школах учат не по их романам. (Хотя, признаться, лично мои представления об истории Франции, Англии, США, да и родной истории формировались в значительной степени романами перечисленных авторов.) С «Повестью» все получилось ровным счетом наоборот. С одной стороны, фактически именно по «Повести» в наших школах учат историю Киевской Руси. С другой стороны, в последнее время все более модно обвинять Нестора, Сильвестра и иже с ними в фальсификации этой самой истории. Еще бы, если «Повесть» по-прежнему будет стоять на полке летописей! Как летопись, она действительно рисует полуфантастическую историю Киевской Руси для времени Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого и совершенно фантастическую для некого государства, вообще не существовавшего до Владимира I. Эта история вероятно еще более фантастична, чем это признают даже самые активные критики «Повести», такие как А. Никитин¹⁴³. Ко всему тому, что уже выявлено этими критиками, здесь хотелось бы добавить еще одно выразительное само по себе и важное для понимания сущности «Повести» ее «достижение» в конструировании мифической истории древней Руси, а именно сотворение кумира — конкретно «славянского бога Велеса» или, как еще его часто называют, «скотьего бога».

В соответствии с правилами хорошего тона начнем с энциклопедии: «Велее (Волос) — древнеславянское языческое божество, считавшееся покровителем скота („скотий бог“). Культ В. был известен в 10 в. в Киеве, Новгороде, позже — в Ростовской земле. В чешских памятниках 15–16 вв. упоминается в ином значении — в смысле нечистой силы. После принятия христианства официальный культ В. был уничтожен, но в крестьянском быту роль покровителя скота была перенесена на св. Власия, день празднования которого совпадал с временем зимнего отёла (начало февраля), а также из-за сходства имён».

Если Велес — древнеславянское божество, то почему о таком «боге» слыхом не слыхивали западные и южные славяне? Ладно, допустим, Велес был божеством сугубо восточнославянским. Однако у чехов есть свой veles, но это вовсе не бог, а наоборот… «черт, дьявол», причем для этого чешского черта-дьявола общепринята этимология из финикийского Баала. Но эта же этимология превосходно подходит и к нашему Велесу! Велес совершенно естественно возводится к Баалу через его греческую библейскую форму Белое/Белес (в среднегреческом произношении Велос/Велес). Из этого естественного возведения следует, что никакого языческого культа Велеса на Руси никогда не было, языческая русь не знала такого «бога». Этим объясняется тот на первый взгляд удивительный и до сих пор не объясненный факт, что та же «Повесть» не включает Велеса в языческий пантеон, установленный Владимиром в качестве государственного после захвата власти в Киеве: «И стал Владимир княжить в Киеве один, и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, Дажьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокошь». Среди полудюжины кумиров Велеса нет, потому что во все древнерусские тексты, в частности «Повесть», Велес перекочевал не из жизни, а из греческой Библии, и соответственно уже после христианизации Руси. Именно по библейским мотивам, где этот бог перманентно ассоциируется с тельцом¹⁴⁴, Баал-Велес был увязан русскими книжниками с крупным рогатым скотом и воспринят как «скотий бог». Именно по библейским мотивам, где этот «языческий» бог явно противопоставлен «истинному» богу и с переменным успехом борется за души верующих, Баал-Велес в раннем православном христианстве стал синонимом дьявола. В этом же качестве присутствует он и в «Повести».

Для нас же этот пример особенно интересен потому, что в «Повести» языческая русь Олега клянется скотьим богом Велесом/Волосом: «Цари же Леон и Александр заключили мир с Олегом, обязались уплачивать дань и присягали друг другу: сами целовали крест, а Олега с мужами его водили присягать по закону русскому, и клялись те своим оружием и Перуном, своим богом, и Волосом, скотьим богом, и утвердили мир». Традиция предполагает, что этот текст был перенесен в «Повесть» из какого-то хранившегося с языческих времен, а именно времен Олега, договора Руси с Византией. Но если у языческой руси не было бога Велеса, если сам этот «бог» мог возникнуть только в Руси христианской, то, стало быть, и процитированный пассаж был вписан в «Повесть» человеком, знакомым с греческим текстом Библии, и, следовательно, никак не во времена Олега, а уже после принятия на Руси христианства, другими словами тогда, когда собственно и писались первые русские летописи. В частности, этот фрагмент вполне мог выйти из-под бойкого пера Автора-3.

Между тем «договоры» Олега и Игоря были по существу единственными реальными доводами в пользу существования неких якобы сохранившихся (где? как?) древних (дохристианских, дописьменных?) текстов по истории руси (на каком языке?)! Увы, не было их. Да и не нужны они были таким талантливым фантазерам как Нестор и особенно Автор-3. Чем-чем, а недостатком талантов Русская земля никогда не страдала.

Отдавая должное масштабности «Повести» как первой отечественной fantasy, нельзя не задаться простым, но совершенно естественным вопросом: почему эта компилятивная фантастика считается русской Историей?! К «Повесть» с полным основанием можно отнести и другой вопрос, содержащийся в заглавии книги У. Девера «Что знали те, кто писал Библию, и когда они это знали?», заменив слово «Библию» на «Повесть временных лет». Полного ответа на перефразированный вопрос не найдется точно так же, как и на исходный. Но, несмотря на отсутствие глобального ответа, есть простое частное решение проблемы: переставить «Повесть» на другую полку — и дело с концом! Право, Нестору и Автору-3 будет гораздо уютнее рядом с А. Дюма-отцом и В. Скоттом, а Рюрик, Аскольд, Дир и Вещий Олег хорошо уживутся в компании с королем Артуром, шевалье д'Артаньяном и доблестным рыцарем Айвенго. Эта компания незаурядных персонажей по-прежнему будет любима детьми и большинством взрослых, но учить историю наши дети должны по другим учебникам, где fantasy и фантазиям все-таки не место.

Комментарии

¹ Летопись — от древнерусского лѣто — «год»; анналы — annales [анналес] (лат.) — «годовые, погодные»; хроника — от χρονος [хронос] (греч.) — «время».

² Слово «стол» в значении «престол» встречается в надписи на самых древних монетах киевской чеканки: «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ». Весьма впечатляющее описание «стола» киевских каганов есть у ибн Фадлана (см. главу «Читая ибн Фадлана»).

³ Ab ovo [аб ово] (лат.) — с самого начала, дословно «от яйца».

⁴ Зимигола (земгалы), летгола (латгалы) — балтийские племена, предки латышей; ливы (либь), ямь (емь) — финские племена. Перечисленные народы жили у Финского и Рижского заливов Балтийского моря в непосредственном соседстве с современной Эстонией.

⁵ Этноним (от 'έθνος [этнос] — «племя» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название племени или народа.

⁶ Возможно, я зря возвожу поклеп на автора «Повести», поскольку тема дележа Ноева наследства впервые прозвучала в апокрифическом «Евангелии Иуды» и могла быть подхвачена византийскими хрониками, через которых стала известна на Руси.

⁷ Пожалуй, я могу предвосхитить ответ филологов. Слово поле есть практически во всех современных славянских языках (в формах [поле]/[поло]), поэтому можно смело предположить, что было оно и у древних поднепровских славян.

⁸ По-английски grit [грит] — «песок, гравий»; grits [гритс] — «овсяная крупа (грубого помола)»; oatmeal [оўтмил] — «овсяная крупа (мелкого помола), толокно».

⁹ Более точно, на конце слова звучит «носовое г» (в общепринятой транскрипции [ŋ]). В русском языке такого звука нет, и он традиционно передается сочетанием [нг].

¹⁰ Этногенез (от 'έθνος [этнос] — «племя, народ» и γενεσις [генесис] — «происхождение», греч.) — «происхождение народа».

¹¹ Не отсюда ли пришли на страницы книжного сериала о Волкодаве вельхи? Что ж, М. Семенова считается специалистом по кельтам. Не обошлось без кельтов и в ее «Валькирии», где кельты-галаты были безжалостно переброшены писательницей в Новгород за три тысячи километров и тысячу с лишним лет от исторически известной Галатии III века до н. э. в Малой Азии.

¹² Патронимия (от πατηρ [патэр] — «отец» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название племени, народа по имени его «отца», предка по мужской линии. Патроним — само имя легендарного предка.

¹³ Первое слово в названии унии Речь Посполитая (по-польски Rzecz-pospolita [жечпосполита]) к русскому «речь» отношения не имеет, а является польским искажением латинского res — «дело, вещь» (ср. res publica — «республика»).

¹⁴ Традиция «утреннего дара» жениха невесте существовала также и у некоторых германских племен, в частности, согласно свидетельству Григория Турского, у франков.

¹⁵ Венгерский город Сомбатхей — это по-нашему нечто вроде Воскресенска.

¹⁶ Бэрримор славян, булгар и русь понимает по-своему — соответственно как словенцев (Slovene [слоувин]), болгар (Bulgarian [булгэриан]) и русских (Russian [рашен]).

¹⁷ Не пережиток ли титула «свет» встречается в былинном обращении типа «свет ты наш батюшка!» и не отсюда ли появились «светлые князья»?

¹⁸ По византийской хронологии Христос родился в 5508 году «от сотворения мира», а по болгарской— в 5500 году. Отсюда восьмилетняя разница византийского и болгарского пересчетов датировок из «от сотворения мира» в «от Р.Х.».

¹⁹ Любит автор тройки братьев. Тут и Сим с Хамом и Иафетом, и Кий с Щеком и Хоривом, и Рюрик с Синеусом и Трувором. В общем, «у крестьянина три сына…». Сказка, она и есть сказка, даже если она — повесть.

²⁰ Топоним (от τοπος [топос] — «место» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название местности, территории.

²¹ В слове *roþs древнегерманская буква þ, заимствованная из футарка, означает вовсе не звуки [р] или [п], а щелевой межзубный, которого в русском языке нет. Он сохранился в современном английском языке и обозначается буквосочетанием th [θ]. Близкое по произношению (только по произношению!) английское слово: moths [моθс] — «мотыльки».

²² В финском языке тоже нет межзубного звука [θ], и он заменяется близким по звучанию t [т]. Кроме того, финны не любят согласных на конце слова, особенно сразу двух, поэтому на конце слова появляется «лишний» гласный і [и].

²³ Древнегерманское *roþs сохранилось в современном английском языке в виде rudder — «руль», «рулить», а в немецком — в формах: Ruder — «весло», Rudern — «гребля», rudern — «грести (веслами)».

²⁴ Сарматские языки относятся к иранской ветви индоевропейских языков.

²⁵ А. Г. Кузьмин. Откуда есть пошла Русская земля. М., «Молодая гвардия», 1986.

²⁶ Архонт (греч.) — владыка, повелитель. Византийский титул владык среднего ранга, в частности применявшийся в отношении правителей варварских племен.

²⁷ В некоторых переводах как брат.

²⁸ Справедливости ради надо признать, что у других арабских авторов русь и славяне — одно и то же. Правда, арабы путают славян не только с русью, но и с болгарами (Ибн Фадлан и др.). Вообще «славяне» для арабоязычных авторов — примерно то же самое, что «скифы» для греков, то есть все без разбора обитатели бескрайних холодных пространств к северу от Черного моря.

²⁹ Бастарны — племена, обитавшие с III века до н. э. примерно по III век н. э. от нижнего Дуная до среднего Поднепровья. Этническая принадлежность не установлена. Бастарнов причисляют то к кельтам, то к германцам, М. Щукин считает бастарнов особым индоевропейским народом.

³⁰ Трубачев О.Н. К истокам Руси (наблюдения лингвиста). 1993.

³¹ По-английски king [кинг] — «король».

³² Б. Рыбаков. Кто основал Киев? // «Наука и жизнь», № 4, 1982.

³³ На войне, как на войне (франц.).

³⁴ Вновь ссылаюсь на надпись на киевских сребрениках «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ…».

³⁵ Вероятно, Бэрримор, как всегда недослышав, путает непонятных ему радимичей с rudiments [рудиминтс] — «начальные классы (школы)» (англ.).

³⁶ Лесной С. Откуда ты, Русь: Крах норманнской теории. М.: Алгоритм, 2007.

³⁷ Щукин М.Б. Забытые бастарны. Проблема поздних бастарнов. СПб., «Stratum Plus», № 5, 1999. Щукин М.Б. Рождение славян. СПб., «Stratum», Структуры и катастрофы, 1997.

³⁸ Конечно, мой глуховатый дворецкий опять все перепутал. По-английски мало кому известное слово Bastarnae [бастарни] — «бастарны» звучит похоже на bastards [бастардз] — «ублюдки», a Slavs [славз] — «славяне» созвучно со slaves [слейвз] — «рабы».

³⁹ Недослышавший Бэрримор ведет речь об east stony [ист стоуни] — на английском нечто вроде «восточных камней», что звучит почти одинаково с Estonia [истоуниэ].

⁴⁰ В. Егоров. Русь и снова Русь. М., ИПИ РАН, 2002.

⁴¹ После миграции на юг часть древних свебов осела на территории современной Баварии и Австрии, где ныне зовется швабами.

⁴² Собственно, Черняховская культура и была явлена миру украинскими археологами (точнее, любителем В. Хвойкой) в твердой убежденности, что любая культура, найденная всего в нескольких десятках километров от Киева, не может быть никакой кроме как славянской. В противном случае, наверное, ее тут же снова зарыли бы и забыли.

⁴³ Здесь буквой þ передается межзубный звук (в общепринятой транскрипции [θ]), близкий к русскому [т], который при заимствовании в русский язык подвергается так называемой палатализации перед мягкой гласной ю и превращается в [ч]. Полугласный у (белорусское ў) в русской транскрипции передано наиболее близким по качеству и звучанию согласным [в].

⁴⁴ Курьезно, что Александр Невский утопил крестоносцев Тевтонского ордена именно в Чудском озере!

⁴⁵ В финском языке нет звука [з], поэтому окончание — az [аз] оглушается в — as [ас]. Далее, нормы финского языка не допускают двух согласных в начале слова, и поэтому сочетание hr [хр] в *hrengaz теряет «придыхание» и упрощается до r [р].

⁴⁶ Вероятно, скандинавский R был похож на редуцированный звук (в общепринятой транскрипции [ə]), например, в окончании — re, — er английского языка (англ. centre, амер. cent^er — «центр»).

⁴⁷ М. Твен. Янки из Коннектикута при дворе короля Артура.

⁴⁸ Например, в сериале «Вавилон-5». Эскалибур — легендарный меч короля Артура. По преданию, Артур воскреснет в трудный для Британии час и спасет ее своим волшебным мечом.

⁴⁹ Тот редкий случай, когда воз тянется в одном направлении вопреки известной басне Крылова.

⁵⁰ Эрнст Куник был немцем, но с 25 лет жил в России и здесь получил академическое звание уже как Арист Аристович. Отсюда и инициал в тексте.

⁵¹ Конкретные имена: Hrōþgar [хротгар], Hrōþulf [хротульф] и Hrōþmiund [хротмунд], но Hreþеl [хретель] и Hreþric [хретрик].

⁵² См. главу «Читая Константина Багрянородного».

⁵³ Терпиловский Р. В. Киевская и Черняховская культуры. Проблема контактов. «Stratum Plus». Время великих миграций, № 4, 2000.

⁵⁴ Щукин М.Б. Феномен Черняховской культуры эпохи Константина-Констанция, или что такое Черняховская культура? «Stratum Plus». Время «Че», № 4, 1999.

⁵⁵ Бэрримор по обыкновению все перепутал, на сей раз Синоп (Synop) с синоптическими Евангелиями (synoptic), то есть Евангелиями от Иоанна, Матфея, Марка и Луки.

⁵⁶ Наряду с уже упоминавшимся «Словом о Законе и Благодати» митрополита Илариона.

⁵⁷ Это «неразличение» до сих пор чувствуется в современном немецком языке. Русскому уху этноним немцев Deutsch слышится скорее как [тойч], чем [дойч], а грамотные «новые русские» никак не могут взять в толк, почему «Фольксваген» начинается на букву V (Volkswagen), а не F.

⁵⁸ Азовское море действительно замерзает, но не каждую зиму. А над лютыми холодами мы с тобой, мой не раз отдыхавший на крымских курортах читатель, можем лишь посмеяться.

⁵⁹ После разгрома гуннами и миграции в Европу готы грейтунги вследствие тесных контактов с Римом рано принимают христианство арианского толка.

⁶⁰ Перипл (греч.) — древняя лоция, описание побережья для каботажного плавания.

⁶¹ Путаник Бэрримор воспринимает имя Элла как ale [эйл] — «эль, пиво» (англ.).

⁶² Некая королева написала детектив и подписалась «Королева» (англ.).

⁶³ Эллери Куин — псевдоним американских писателей детективов Фредерика Даннея и Манфреда Ли. (Queen [куин] по-английски — «королева».)

⁶⁴ А. Пересвет. Был ли Рюрик западным славянином? Интерет.

⁶⁵ У городища в истоках Волхова оснований называться Рюриковым не больше, чем у киевской крепости V–VII веков — городом Кия.

⁶⁶ В верхненемецких диалектах этот компонент превратился в — rich [-рих], и мы сталкиваемся с ним во многих германских именах, от древних: Германарих, Аларих, Теодорих — до современных: Генрих, Ульрих, Дитрих (причем Дитрих ← Теодорих ← Теудрик).

⁶⁷ Подозреваю, что Бэрримор воспринял мою сентенцию как нечто вроде history of rural city, то есть «историю сельского города». Ну да бог с ним.

⁶⁸ Любопытно, что имя Хакон, произошедшее, возможно, от «кагана», было в ходу у норвежских конунгов примерно с XI века. Вероятно норвежцам пришелся по вкусу титул русского кагана Ярослава Мудрого, породнившегося со шведскими и норвежскими конунгами.

⁶⁹ А. Дубовский. Свенельд. А был ли мальчик? Интернет-публикация.

⁷⁰ И вслед за ними М. Семенова в своей «Валькирии».

⁷¹ Имя Водена англичане сохранили в названии среды: Wednesday [вензди] — «день Водена».

⁷² Яджудж и Маджудж — библейские Гог и Магог в арабской традиции.

⁷³ См. главу «Читая «Повесть временных лет».

⁷⁴ Исраил — библейский Израиль (Иаков) в Коране.

⁷⁵ Тора — Пятикнижье, первые пять книг Ветхого завета. Авторство приписывается Моисею.

⁷⁶ Имран — библейский Аарон в Коране.

⁷⁷ Так, на минуточку, трехтысячелетнему. Ведь Хоттабыч, по его словам, служил еще царю Соломону Давидовичу (Сулейман ибн Дауду), царствовавшему примерно за тысячу лет до н. э.

⁷⁸ Минбар — кафедра в мечети для чтения вслух Корана.

⁷⁹ Гузы — тюркские племена огузской ветви, ибн Фадлан зовет их гуззами и турками. В русских летописях известны также как торки.

⁸⁰ Например, в казахском языке балта — «топор».

⁸¹ Часто присваиваемое «трезубцу» наименование «знака Рюриковичей» — чистая спекуляция. Даже если принять историчность самого Рюрика, что само по себе весьма и весьма сомнительно, нет никаких оснований связывать его с «трезубцем», изображения которого до XI века, то есть до Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого неизвестны. Заметим мимоходом, что с учетом сказанного вполне логичным выглядит принятие «трезубца» в качестве государственного герба самостийной Украиной, в столице которой Киеве он и родился тысячу лет назад.

⁸² Д. Е. Мишин. Сакалиба славяне в исламском мире. М., 2002.

⁸³ Здесь Йакут вероятно повторяет данные аль-Идриси.

⁸⁴ См. Ю. Ткаченко. Квантовая теория урбанизации Древней Руси. http://idrisi.narod.ru/quantum.htm.

⁸⁵ Как не знаю и каковы «четверти» ибн Фадлана. Русская четверть в разное время имела длину от 18 см до полуметра. Соответственные этим длинам толщины льда — от 3 до 8 метров.

⁸⁶ Опять для оценки могу привести лишь длину русского локтя — около полуметра.

⁸⁷ Набид — напиток, обычно подразумевается хмельной.

⁸⁸ Хоттабыч вероятно имеет в виду книгу: Абду-Рахман бин Абдуллах Аль-Гайс. Джаназа: мусульманский похоронный обряд (перевод с арабского). Ижевск, 1999.

⁸⁹ Бир Тенгри — «один Тенгри» (тюрк.), что ибн Фадлан переводит как «Бог един» с явной намеренной подменой имени общетюркского божества неба Тенгри абстрактным Богом, читай Аллахом.

⁹⁰ Каганами Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого митрополит Киевский Илларион называет в своем «Слове о Законе и Благодати», однако во всех современных изданиях этого памятника XI века, самого древнего из дошедших до нас, слово каган бессовестно заменено на князь. Мнение же аборигенов выражено в известном граффити на стене Софийского собора в Киеве «Спаси кагана нашего…».

⁹¹ Начертание арабских букв варьируется в начале, середине и конце

⁹² Ср. Гог и Магог = Яджудж и Маджудж.

⁹³ См. главу «Читая «Повесть временных лет», а также В. Егоров. Русь и снова Русь.

⁹⁴ Вообще не следует упускать из виду, что оно может быть арабским, поскольку Талутом в Коране зовется библейский царь Саул. Но тогда та же история, что и ранее с Хасаном: откуда у баранджарца могло взяться арабское имя до обращения в ислам? Тем более что после обращения он становится не Талутом-Саулом, а Абдулой-Мухамедом.

⁹⁵ Далее сюжет со свойственной Голивуду легкостью переводится на рельсы «Беовульфа», английского эпоса VIII века, повествующего о временах еще более ранних, то есть действие перескакивает с Волги в Данию и при этом мгновенно, но незаметно для простого зрителя проваливается из X века в VI–VII века. Типично для Голливуда, по-прежнему захватывающе по сюжету, однако уже слишком далеко от записок ибн Фадлана.

⁹⁶ Согласно «Кембиджскому анониму», соблазненный Лакапином Игорь вероломно напал на Хазарию, потерпел поражение и был вынужден хазарским военачальником обратить оружие против соблазнителя, после чего все тот же Лакапин устроил Игорю показательную порку «греческим огнем».

⁹⁷ Моноксилы — дословно по-гречески «однодеревки» — лодки, основа которых выдалбливалась из ствола одного большого дерева.

⁹⁸ Здравствуйте! (Англ.)

⁹⁹ Привет, мерзкий писака! Ах, черт возьми, мой шарф весь в саже! (англ.)

¹⁰⁰ Не стоит беспокоиться, доктор, тут все в саже. Вы только что испачкали свои усы и бороду. (Англ.)

¹⁰¹ О, моя борода… О, Боже, да теперь я весь в пиве! (Англ.). Здесь английский юмор Ватсона дополняется хорошей игрой слов: beard [биэд] — «борода» и beered [биэд] — «залит пивом».

¹⁰² К. Егоров. Образование Киевской Руси // http://oldru.narod.ru.

¹⁰³ Ну-у-у… Полагаю, что она располагалась… внутри, а разве нет? (англ.)

¹⁰⁴ Самкерц большинством ученых отождествляется с Таматархой (Тмутараканью), впрочем без обоснований и объяснений. Но Самкерцем могла быть современная Керчь («замок Керц»?). Более того, это наиболее вероятно, если Игорь нападал на этот загадочный Самкерц как раз из Таматархи.

¹⁰⁵ У Льва Диакона Игорь удирает к Керченскому проливу, что, увы, не решает спор о его резиденции между Таматархой и Керчью, но явно исключает Киев.

¹⁰⁶ В «Повести» Святослав посылает в Новгород сына Владимира, а тот, заняв великокняжеский стол, в свою очередь отдает новгородское княжение сыну Ярославу.

¹⁰⁷ Это мало кто это знает, но полное имя доктора Ватсона — Джон Хэмиш. Кстати, Ватсон был ирландцем, так что «ПИТ», похоже, не уступает Murphy's.

¹⁰⁸ Согласно реконструкции «биографии» доктора Ватсона Л. Клингером последний раз тот участвовал в расследованиях Холмса в 1914 г… Б. Шоу написал «Пигмалиона» в 1913 г.

¹⁰⁹ В древнескандинавском слово «волна» имело множество синонимов, например: Bára, Uðr, Hrönn; в поэзии: Bylgja, Kólga. Кроме того, в исландской поэзии среди «волн»-имен дочерей Эгира встречаются целые эпические обороты такие как Himinglaeva— «отблеск неба», Blóðughadda — «кровавая грива», Hefring — «вздымающаяся» и др.

¹¹⁰ Греческий язык не передает различий между твердым л и мягким ль.

¹¹¹ В греческом б и в неразличимы и передаются буквой B (бета/вита).

¹¹² Откуда родом русский язык? Интернет. Сайт Центра развития русского языка.

¹¹³ Легендарный Рюрик, возможно, был карелом. Интернет. Тверской еженедельник «Караван»..

¹¹⁴ Б. В. Личман, С. В. Рыбаков. Великое переселение народов // http://www.liveinternet.ru/showjournal.php?journalid=3325658&tagid=9447.

¹¹⁵ Интернет. Сайт Diaspora-ru.

¹¹⁶ В. О. Ключевский. Наброски по варяжскому вопросу.

¹¹⁷ Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков. Аспект Пресс, 1998.

¹¹⁸ Во времена написания «Повести» Моравия уже захвачена венграми, но автор несколько раз подчеркивает, что прежде в «земле Венгерской» жили словене.

¹¹⁹ Паола Утевская. Слов драгоценные клады. Пер. с украинского.

¹²⁰ Глоттохронология — от γλοττα [глотта] — «язык» (греч.) и χρονος [хронос] — «время» (греч.) — область сравнительно-исторического языкознания, занимающаяся выявлением скорости языковых изменений и определением на этом основании времени разделения родственных языков и степени близости между ними.

¹²¹ Ср. Caesar [цезар] — Цезарь (в изначальной латыни [кайсар], откуда немецкое Kaiser [кайзер]).

¹²² См. главу «Читая «Повесть временных лет».

¹²³ Г. С. Лебедев. Эпоха викингов в Северной Европе. Историко-археологические очерки. Л, издательство Ленинградского университета, 1985.

¹²⁴ Сущность вейцлы и схожесть ее с полюдьем хорошо видны у А. Гуревича: «вейцла служила специфической организационной формой выкачивания из крестьянского хозяйства прибавочного продукта, первоначально — в виде натуральных поставок для королевских пиров».

¹²⁵ В современном литературном английском языке произносится как [гад] с протяженным [а].

¹²⁶ Конечно, круг исследователей ПВЛ не ограничивается названными именами, а число научных публикаций о ПВЛ вообще трудно поддается учету. Но для непрофессионалов, интересующихся ПВЛ и всем, что «около нее», а следовательно, всей нашей древней историей, можно порекомендовать по одной достаточно популярно написанной книге каждого из упомянутых ученых, обобщающих результаты исследований с различных позиций и, что немаловажно, доступных в Интернете: М. Д. Приселков. История русского летописания XI–XV вв. СПб.: Дмитрий Буланин. 1996; http://www.sedmitza.rn/index.html?did=7415; 2) Алегиковский М. Х. Повесть временных лет. Судьба литературного произведения в Древней Руси, М., 1971. http://www.archeologia.ru/Library/book/; 3) A. Л. Никитин. Основания русской истории. Мифологемы и факты. АГРАФ, М., 2001. http://library.narod.ru/saga/osnova000.htm.ebfd581c6ad3

¹²⁷ Упоминание в ПВЛ под 945 годом, в так называемом «списке с договора Игоря с греками», некой соборной церкви святого Ильи «над Ручаем, в конце Пасынче беседы и Хазар» вряд ли может считаться надежным свидетельством вследствие недостоверности самих «списков» договоров, да и ПВЛ в целом. По крайней мере, фундамент Десятинной церкви археологи нашли, и представляется разумным считать эту церковь древнейшей в Киевской Руси, пока археологи не порадуют нас находками более ранних христианских храмов в хазарском конце Киева «над ручьем», либо в каком-нибудь другом месте Киевской Руси. Хотя, надо признать, находка остатков деревянных церквей ІХ-Х веков была бы редкостной удачей.

¹²⁸ Абсолютное большинство европейских королей современников Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого были неграмотными и не чувствовали из-за этого никаких неудобств и тем более угрызений совести. Даже гордились тем, что мерзкий бумагомарательский труд, как и многие другие малоприятные работы, делают за них другие. Правда, европейским монархам грамотность давалась труднее, чем русским, поскольку кроме собственно азбуки приходилось учить еще и целый иностранный язык — латынь.

¹²⁹ Для иллюстрации сказанного приведу тройку цитат из «Слова о перенесении мощей святого преподобного отца нашего Феодосия Печерского», где Нестор рассказывает об откапывании им мощей Феодосия (все выделения в цитатах мои — В.Е.): «По благому изволению и по повелению игумена я, грешный Нестор, сподобился быть первым, кто увидел святые мощи Феодосия… сам был зачинщиком этого дела», то есть копает Нестор по велению игумена (а как следует из предыдущего текста, и по общему решению всей монастырской братии), но это не мешает ему выставлять зачинщиком себя, да при этом еще раз напомнить свое имя. «Начал копать я и, потрудившись много, поручил продолжать другому брату», — еще раз подчеркивая, что первым, зачинщиком был он, Нестор, и трудился на совесть, не «сачковал». «И начали мы тужить, и, плача, решили, что не хочет объявить себя святой; и тут пришла мне на ум мысль, что не в ту сторону копаем. И я, взяв мотыгу, начал снова усердно копать», — дескать только благодаря его сообразительности и усердию удалось найти мощи Феодосия.

¹³⁰ Если честно, вопреки общепринятому мнению не заметил я у Нестора ни живого образного языка, ни цитат из Библии или других богослужебных книг, так, казалось бы, естественных в агиографическом контексте. Во всей агиографии Нестора отыскалась всего пара-тройка цитат, причем все из книги Притчей Соломона. Правда, на этом фоне резко выделяется «Житие Феодосия», в котором много цитируются Евангелия от Марка и Луки, а также Псалтырь, но в «Житие Феодосия» Нестор дается в пересказе более позднего автора, который, судя по всему, и разбавил текст подобающими цитатами.

¹³¹ Вот те, кто в «Слове о перенесении…» говорит прямой речью: 1) сам преподобный Нестор — 3 раза, 2) безымянный печерский игумен — 2 раза, 3) безымянный монах, откапывающий вместе с Нестором мощи Феодосия — 1 раз. Кроме того, у Нестора встречаются образцы… коллективной прямой речи. Трижды дружным хором говорит вся монастырская братия, словно их речь — отрепетированный текст, дирижируемый игуменом. Но кто дирижирует следующим эклектичным хором, в котором дважды глаголют в унисон «монахи, которые шли к заутрене, а также многие благочестивые люди в городе»? Наконец, покорный воле Нестора, в живое общение вступает… сам Бог-отец!

¹³² Киево-Печерский патерик — собрание древних документов, написанных в разное время, но так или иначе связанных с киевским Печерским монастырем.

¹³³ И правильно сделал Багрянородный, что не надумал нанести ответный визит в Киев. После преодоления, хотя и заочно, но хорошо ему знакомых днепровских порогов (см. главу «Читая Константина Багрянородного») он встретил бы в устье Почайны только небольшое сельцо на подольском берегу да пару деревень на вершинах Замковой и Старокиевской гор. Никакой великолепной столицы, вообще никакого города не увидел бы Константин. А до днепровской резиденции Ольги ему пришлось бы проплыть еще немного вверх по течению, где на высоком берегу он наконец нашел бы мал городок, а в городке теремок, а в теремке красу-крестницу. Звался тот городок то ли Вихгарда (по-древнегермански «Сельский замок» или «Священный замок», поскольку wih [вих] имело два значения: «село» и «священный»), то ли Вышгород, это смотря по тому, на каком языке изъяснялась княгиня-крестница, русском или славянском. (Самому-то Константину было все едино. Судя по упомянутому выше его описанию днепровских порогов, император-полиглот был знаком с обоими языками.)

¹³⁴ Кстати, эта-то симпатия, с которой закоренелый язычник и заклятый враг Византии Святослав нарисован в ПВЛ, не дает невозможности согласиться с А. Шахматовым и М. Приселковым и приписать создание образа Святослава перу грека Феопемпта.

¹³⁵ На самом деле с Ярославом может быть непосредственно связан миф об убиении Бориса и Глеба, если настоящим убийцей братьев был не Святополк, а, как считают некоторые исследователи, опираясь на скандинавские саги и здравый смысл, сам Ярослав. (Исходного текста этого мифа в ПВЛ мы не знаем, так как он неоднократно переписывался по мере формирования самого культа, прошедшего, согласно М. Алешковскому, три этапа, причем на первом это был культ только Глеба, затем Глеба и Бориса и, наконец, в окончательном варианте Бориса и Глеба, а включение, а затем и выдвижение на первый план Бориса связывается с пристрастиями и антипатиями Мономаха.) Как бы то ни было, это был последний миф, быстро перекочевавший в область агиографии.

¹³⁶ «Третья редакция» ПВЛ появляется всего-то два-три года спустя после появления «второй редакции», то есть «Летописца Сильвестра». На основании этого факта можно предположить, что Мономах не слишком одобрил труд Сильвестра, который хоть и очистил свой «Летописец» от явного компромата на великого князя, но ничего не добавил хвалебного к вящим славе и величию Мономаховичей. Зато Автор-3 потрудился и за себя, и за Сильвестра, не говоря уже о Несторе.

¹³⁷ Хотя историки все больше склоняются к тому, что весь текст договора Олега Автор-3 просто выдумал (как вероятно и самого вещего князя), распространить это предположение на договор Игоря или хотя бы заняться исследованием истории его появления в ПВЛ почему-то не решаются.

¹³⁸ При первых русских князьях идет борьба за Русь между Римом и Константинополем, совершенно не отраженная, а точнее сознательно замолчанная нашими летописями. Главным образом эта борьба затронула княжескую верхушку. Равноапостольная княгиня Ольга равно делила свои привязанности между католицизмом и православием. Владимир Святославич, крещенный вследствие женитьбы на гречанке, был привержен византийской вере. Похоже, это предпочтение сохранил Ярослав Владимирович, но уже среди его детей вновь начались метания. Изяслав Ярославич, женатый на польской княжне, а сына выдавший за немку, после изгнания его из Киева братом Святославом, отправляется за помощью против Святослава в Рим и высказывает готовность в случае предоставления такой помощи привести Русь под папскую руку. Лишь смерть Изяслава и вокняжение Мономаха, тесно связанного с царствующим домом в Константинополе, окончательно перевешивает чашу весов в пользу Византии. Однако эта борьба безусловно затрагивала клерикальные круги и поэтому находила отражение в летописании. Несмотря на жесткую цензуру post factum отголоски этого противостояния остались в ПВЛ. Так, Нестор был настроен резко «антилатински», а Автор-3, что отметил еще М. Алешковский, занимал позицию более лояльную Риму и католичеству в целом.

¹³⁹ Казалось бы, какой черт занес в Берестово варягов, и на кой им сдалась та пещерка? Ответ прост: перед нами очередная мешанина Нестора с Автором-3. Нестор заставляет Антония жить анахоретом в пещерах и пещерках по стройному сюжету, поскольку Антоний — основатель Печерского (то есть пещерного) монастыря. А Автор-3, о небрежности которого в выстраивании сюжетов речь еще впереди, ничтоже сумняшеся всовывает своих варягов во все щели включая пещеры.

¹⁴⁰ В грамматике древнерусского языка ПВЛ еще четко различались единственное, множественное и особое двойственное числа. По форме глагола Олег действует то в единственном, то в двойственном числе (как бы он действуют).

¹⁴¹ Все приведенные далее в примерах разногласия Автора-3 с Нестором взяты у М. Алешковского.

¹⁴² Почему вставка вклинилась столь неудачно? Например, просто потому, что в этом месте в оригинальном тексте Нестора кончился лист и можно было сделать большую добавку, не переписывая весь текст, а просто вставив дополнительный лист. Этот простой прием часто использовался «ленивыми» сводчиками, в результате чего многие тексты ПВЛ разорваны либо длинными вставками, либо погодными маркерами, которые, как уже отмечалось ранее, были вставлены много позже написания исходного текста.

¹⁴³ Например, А. Бычков. Киевская Русь. Страна, которой никогда не было? Легенды и мифы. ACT, 2005.

¹⁴⁴ Культ Баала — один из самых распространенных на Ближнем Востоке в библейские времена. Иногда Баал изображался антропоморфно, могучим великаном, восседающим на облаках с молниями в руке, но чаще — в виде быка, а точнее тельца. Как и большинство семитских народов, древние евреи тоже поклонялись Баалу. Этого не мог замолчать даже Ветхий завет, признающий, что они периодически изменяли Яхве и отливали себе для поклонения пресловутого «золотого тельца», терпели за это бесконечные тяжкие страдания, но упорно держались старой веры.

Глава 4

ВРЕМЕННЫЕ ЛЕТА «ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ»

«Повесть временных лет» (далее по-прежнему «Повесть») занимает особое место в отечественной литературе и истории. Это не просто один из самых древних дошедших до нас письменных памятников, написанных в Киевской Руси, а произведение, которое энциклопедии и учебники истории традиционно представляют как летопись («Повесть» часто называют Начальной летописью) и на котором зиждется вся историография древней Руси с конца IX до середины XI века. Это следует подчеркнуть: «Повесть» является практически единственным источником, на основании которого написаны все учебники по истории Киевской Руси ІХ-ХІ веков. Отсюда вытекают как значение этого памятника литературы, так и тот интерес, который всегда проявляли к «Повести» историки всех времен, начиная с В. Татищева. Большой и общепризнанный вклад в изучение «Повести» внес русский историк и языковед А. Шахматов (1864–1920). Он не только реконструировал процесс создания этого сложного многослойного произведения, но и сумел во многом восстановить, конечно предположительно, но с серьезным научным обоснованием, тексты «Повести» на различных стадиях ее творения. Труд Шахматова по исследованию «Повести», ставший классикой, продолжили, в частности, его ученик историк М. Присёлков (1881–1941) и археолог М. Алешковский (1933–1974), причем последний — с позиций, несколько отличающихся от позиции Шахматова. Еще более радикально пересматривают взгляды Шахматова историк А. Кузьмин (1928–2004) и его последователь наш современник археолог А. Никитин¹²⁶.

Вероятно свести воедино позиции Шахматова — Приселкова, Алешковского и Кузьмина — Никитина в отношении некоторых аспектов создания «Повести» вообще невозможно, а в отношении других — непросто даже для профессионала. Или, может быть, наоборот, трудно именно для профессионала, но гораздо легче для интересующегося историей дилетанта. Во всяком случае, один такой дилетант (как всегда, убедительная просьба не путать с полным профаном) взял на себя смелость скомпилировать для любопытных, но ленивых, не желающих читать толстые книжки, некую обобщенную версию истории создания «Повести», основываясь на мнениях М. Приселкова, М. Алешковского и А. Никитина.

Эту компиляцию он ниже представляет читателю, смиренно предваряя ее извинениями в адрес профессионалов-первоисточников этой компиляции, поскольку, чтобы построить целостное здание из авторитетных, но разрозненных мегалитов их трудов, дилетанту невольно пришлось изрядно обколоть у них самые острые углы и залатать зияющие дыры более-менее подходящими по форме камешками своих домыслов.

ВВЕДЕНИЕ

Прежде чем брать быка за рога, полезно вспомнить, о чем вообще идет речь. Хотя выше «Повесть» была названа произведением, она дошла до нас не отдельной самостоятельной библиотечно-архивной единицей, а начальной частью некоторых летописей. У «Повести» нет объективного признака конца, поэтому часто под «Повестью» понимают весь свод летописей, в начало которого она включена. Последнее вероятно и провоцировало историков всех времен считать «Повесть» летописью. Но в историографии все же более типично называть «Повестью» лишь некоторую общую начальную часть ряда летописных сводов. При этом из-за отсутствия в них явно выраженного конца «Повести» у исследователей нет единодушия в отношении места ее завершения. Более того, поскольку в разных сводах начальные части разнятся текстуально, местами весьма значительно, нет не только общепринятого окончания, но и самого текста «Повести» как такового. То, что ныне публикуется под названием «Повесть временных лет», представляет собой либо вариант изложения по той или иной конкретной летописи, либо некое произвольное коллективное обобщение всех известных текстов несколькими поколениями историков, в советское время канонизированное под редакцией академика Д. Лихачева.

Отдельная проблема — само название «Повести». Некоторые летописные своды начинаются со слов (в переводе на современный русский) «Это повести временных лет… откуда пошла Русская земля и кто в Киеве начал княжить раньше…». Таким образом, и это также следует подчеркнуть, свое произведение древний автор сам назвал повестью, то есть литературным произведением, а не летописью, претендуя, так сказать, на лавры писателя, а не историка. Последнее утверждение, конечно, шутка. Но совсем не шутка то, что энциклопедии и учебники истории во все времена упорно считали и продолжают считать до сих пор «Повесть» летописью не только вопреки здравому смыслу, но и игнорируя явно выраженную волю ее автора. В результате в общепринятом названии сохранилось начальное авторское определение произведения как повести, а поместили эту древнюю беллетристику в раздел летописей, что и закрепилось впоследствии традицией.

Эта же традиция считает автором «Повести» иеродьякона киевского Печерского монастыря Нестора (предположительно 1057–1117, хотя обе даты варьируются в пределах нескольких лет) на основании, как считается, его собственного утверждения об авторстве «Повести» в начале некоторых летописей: «Это повести временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского…». После этих слов в какой-то летописи вроде бы сохранилось имя Нестора. Это утверждение печерского монаха, которого принято считать Нестором, как бы оспаривает игумен Михайловского монастыря в Выдубицах, впоследствии епископ переяславский Сильвестр, чьи претензии на авторство также выражаются записью в тексте «Повести» одной из летописей: «Игумен Силивестр… написал книги эти Летописец… в 1116 [году]». Этот заочный спор иеродьякона и игумена традиция разрешила просто: «Повесть» написана Нестором, который трудился над ней до 1113 года, когда захвативший великокняжеский киевский стол Мономах передал «Повесть» в ее, так сказать, «текущем виде» игумену княжьего Выдубицкого монастыря Сильвестру, который за три года отредактировал полученный текст в угоду своему патрону и заказчику.

Таким образом, традиция с самого начала допустила «соавторство» Нестора и Сильвестра. На самом деле картина оказалась гораздо сложнее и запутаннее. Мы не будем следовать логике раскрутки истории создания «Повести» А. Шахматовым, она сама по себе достойна отдельного повествования. Шахматов шел к своим конечным результатам отнюдь не прямым путем. Мы же, спрямив этот путь, будем двигаться из прошлого в будущее, как бы воспроизводя процесс творения «Повести», как его в конце концов реконструировал Шахматов, уделяя при этом должное внимание заслуживающим того взглядам его продолжателей и оппонентов. Если же представится возможность вставить в давний многосторонний спор вокруг истории создания «Повести» новое слово, пусть дилетантское, то… не упускать же ее! Разумеется, вновь со смиренными извинениями перед профессионалами.

КАК НАЧИНАЛОСЬ РУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ

Русское летописание как таковое могло бы начаться почти точно на рубеже тысячелетий благодаря появлению в Киеве княжьей церкви Богородицы, более известной как Десятинная. Эта церковь, освященная в 997 году, то есть через девять лет после официально принятой даты крещения Руси, считается первой на Руси каменной церковью, хотя на самом деле нет доказательств существования до нее каких-либо других церквей, пусть бы и деревянных¹²⁷. Как бы то ни было, на исходе первого тысячелетия нашей эры в только что крещенном Киеве, надо думать под влиянием, чтобы не сказать прямым давлением, очередной новой супруги, Анны Греческой, Владимир Креститель возводит руками пленных корсуньских строителей если и не первую на Руси, то безусловно первую княжью церковь, настоятелем которой становится корсунянин же Анастас. Выбор этой кандидатуры определили не высокий духовный сан Анастаса, не его авторитет в клерикальных кругах или моральные достоинства, а скорее наоборот — так Владимир отблагодарил Анастаса за предательство своих соотечественников, христиан-корсунян, благодаря которому будущему крестителю Руси удалось разграбить Корсунь.

Появление Десятинной церкви, казалось бы, создает предпосылки для начала работы, естественно присущей княжьей церкви, — ведению хроники деяний ее покровителя, великого князя, и всего царствующего дома. Для этого есть все: сама церковь с соответственным статусом; немалая церковная братия, вывезенная из Корсуня и, надо полагать, обладающая требуемой для ведения хроники грамотностью; наконец, достаточное, чтобы не думать о хлебе насущном, гарантированное «материальное обеспечение» в виде десятины, то есть десятой части княжеских доходов, от которой церковь и получила свое народное название. Но нет, не той фигурой оказался Анастас Корсунянин, чтобы организовать русское летописное дело. Да и сам великий князь-каган тоже не тем был озабочен, ох не тем! Кстати, простой, но интересный вопрос: был ли грамотным креститель Руси? Вопрос, конечно, риторический, но ничего удивительного, если бы каким-то образом выяснилось, что не умел читать-писать Креститель¹²⁸. Не за грамотность и приверженность книжному уединению попал он в число равноапостольных святых, равно как и не за скромность поведения, не за христианское человеколюбие.

В общем, не зачалось в Десятинной церкви русское летописание. Максимум, на что хватило тамошней братии, это обязательные синодики. Впрочем, и синодики, возможно, начали вестись не в Десятинной церкви, а в митрополичьем Михайловском монастыре в Выдубицах. Первые из них были записаны вероятно в 1000 году, когда умерли мать и первая жена кагана, он же великий князь. Они не отличались пространностью и выглядели вероятно так же, как потом были увековечены в «Повести»: «преставилась Малфрида»; «преставилась Рогнеда, мать Ярослава». А год спустя, уже в новом тысячелетии от Рождества Христова, еще одна запись все в том же констатирующем синодическом стиле: «преставился Изяслав, отец Брячислава, сын Владимира».

А. Шахматов связывает начало летописания в Киеве с образованием русской митрополии и прибытием в 1037 году в Киев из Византии митрополита Феопемпта, что имело, помимо прочего, два следствия: одно — несомненный исторический факт — постройка Ярославом Мудрым в Киеве Софийского собора в качестве митрополичьей церкви, а второе — смелое предположение Шахматова — появление некой написанной Феопемптом для константинопольской канцелярии краткой исторической справки о стране пребывания, которая и легла в основу первой русской летописи. Историки русского христианства вроде бы справедливо возражают Шахматову, что русская митрополичья кафедра, судя по византийским документам, была утверждена много раньше, еще в конце X века, и связывают ее появление с крещением Руси Владимиром. Формально они вероятно правы, но по существу трудно не согласиться с Шахматовым. Христианство Владимира, пусть даже крестителя и равноапостольного святого, было не просто поверхностным, но как бы «одноразовым». Общее впечатление, что крещение Руси, возведение Десятиной церкви и учреждение русской митрополичьей резиденции в Выдубицком монастыре — это как бы залп христианизации на волне чувств к новой супруге Анне и следствие ее влияния на мужа. Но уже вскоре по мере охлаждения чувств и ослабления влияния Владимир отдаляется и от жены, и от Византии, и от христианства. Похоже, что со смертью византийского митрополита Михаила в 992 году духовные связи с Византией вообще обрываются: В любом случае, ни сам Владимир, ни тем более сановные иностранцы — его протеже корсунянин Анастас и первый русский митрополит сириец Михаил — не были теми людьми, которым оказалось бы по плечу организовать на Руси летописание. Таким человеком мог быть и, судя по всему, стал Ярослав Мудрый, князь известный не просто грамотностью, но знанием греческого языка; не просто любовью к книгам, но постоянным радением о развитии в государстве отечественного книжного дела; не просто уважением к письменному слову, но и вверением ему государственного устроения, «Русской правды».

Однако, соглашаясь с Шахматовым касательно отношений между Киевской Русью и константинопольской патриархией на рубеже тысячелетий, трудно поверить его предположению, что летописное дело начал митрополит Феопемпт некой «справкой» о прошлом Руси. Чем Феопемпт был лучше Михаила? Да и надо иметь в виду, что уже вскоре он оказался во враждебном лагере, в государстве, которое вело войну с Византией; тут уж митрополиту было не до летописаний. Можно возражать Шахматову и по поводу его наименования этой гипотетической первой исторической справки Древнейшим сводом. Нечего еще было «сводить» в то время, никакого исходного материала для летописного «сведения» просто не существовало, хотя бы потому, что элементарно не было на Руси письменности. Более логично было бы связать если еще не начало летописания как такового, то первую, если так можно выразиться, русскую историческо-генеалогическую экспозицию с митрополитом Иларионом, его «Словом о законе и благодати», которое пусть в немногих, но существенных чертах перекликается с генеалогией русских князей, данной в «Повести». А ведь одной из важнейших целей «Повести», объявленной в ее «аннотации», было как раз создание генеалогии первых киевских князей («…кто в Киеве начал княжить раньше»).

Тут полезно обратить внимание на то, что, строго говоря, Иларион был митрополитом незаконно, будучи не должным образом рукоположен церковными иерархами Рима или Константинополя, а волюнтаристски назначен на должность Ярославом Мудрым и послушными ему епископами. Может быть само назначение митрополитом именно Илариона было следствием появления «Слова о законе и благодати», что со стороны князя помимо естественной человеческой реакции на лесть могло также преследовать благородную цель поставить у руля церкви человека, владеющего пером и способного положить начало своей, отечественной литературе. В этом плане чрезвычайно важным моментом представляется также то, что после смерти Ярослава и вынужденной отставки от митрополичьих дел Иларион удаляется не куда-нибудь, а в основанный при его участии Печерский монастырь, то есть именно туда, где вскоре рождается русское летописание. Не с его ли «подачи»?

Как бы то ни было, вряд ли мы ошибемся, если за отправную точку летописания в Киевской Руси примем время правления Ярослава Мудрого. К сожалению, нам неизвестна дата смерти Илариона, и ее невозможно сопоставить с датировками слоев «Повести», выявленных Шахматовым, поэтому личный вклад Илариона в создание летописной основы, которую Шахматов неудачно назвал Древнейшим сводом, остается всего лишь дилетантской гипотезой. Очень осторожно и предположительно можно было бы связать гипотетический исходный текст Илариона с 1061 годом, когда, по мнению А. Шахматова, заканчиваются приписки к первоначальному тексту его Древнейшего свода, или 1070 годом, которым М. Алешковский датирует появление Начальной летописи. Впрочем, последняя дата весьма близка к 1073 году, когда, по Шахматову, принимает свой окончательный вид Древнейший свод. Эту окончательную первую редакцию «Повести» А. Шахматов присваивает монаху, а затем и игумену Печерского монастыря Никону.

Ревностный и даже фанатичный христианин, соратник создателя Печерского монастыря Антония, известность Никон получил склонением к пострижению в монахи многих известных людей своего времени, среди которых были два будущих игумена Печерского монастыря, Варлаам и Феодосий, а также некто Ефрем, который на беду Никона оказался приближенным княжащего в то время в Киеве Изяслава. Не испугавшись великокняжеского гнева, Никон отказался расстричь Ефрема и вернуть его в мир, вследствие чего был вы

нужден в 1061 году бежать в Тмутаракань, где основал монастырь по образцу киевского Печерского. После изгнания Изяслава киевлянами в 1068 году Никон возвратился в Киев, но вновь поссорился с великим князем, на сей раз Святославом, и в 1073 году повторно удалился в Тмутаракань. Там он отсиживался до смерти Святополка с Изяславом, чтобы окончательно вернуться в столицу и стать со временем игуменом Печерского монастыря (с 1077 по 1088 годы).

А. Шахматов связал окончательную редакцию Древнейшего свода с Никоном, потому что первые известия из тмутараканского княжества в «Повести» синхронны его добровольной тмутараканской «ссылке». Тонкое наблюдение Шахматова и весьма убедительный аргумент! Но тем не менее остается вопрос из области психологии: вяжется ли деятельный, неуживчивый характер Никона, каким мы его знаем, с образом книжника-летописца, корпящего над рукописями при свете лампады? Пожалуй, не очень. Можно еще представить себе Никона наскоро набрасывающим какие-то дневниковые записи, но не более того; или рассказчиком о своих похождениях в кругу монастырской братии, но не писателем. Вряд ли Никон был автором редакции 1073 года еще и потому, что именно весной этого года он, бросив все, в спешке покидает Киев. Трудно поверить в такое совпадение, что как раз к моменту неожиданного скоропостижного бегства оказался законченным большой труд сведения новой редакции Древнейшего свода. Более вероятно, что его устные рассказы записывались монахами и, возможно, вместе с отдельными заметками откладывались в монастырских анналах, а после бегства Никона итог его вкладу подвел кто-то другой, остававшийся в монастыре. Если учесть, что примерно в это же время в Печерском монастыре появляется новый послушник Нестор, то можно допустить, что именно ему на период послушания была поручена эта черновая кропотливая работа, втянувшая в писательский труд будущего автора «Повести». Но и это всего лишь предположение.

Вопреки аргументации Шахматова, в целом поддержанной М. Приселковым, М. Алешковский игнорирует Никона как летописца, впрочем, не предлагая никаких альтернатив. Но в пользу позиции Алешковского и против признания Никона автором летописного свода говорит тот факт, что по хронологии Шахматова нет редакций Древнейшего свода, попадающих на одиннадцать лет игуменства Никона. Так что скорее всего в том, что рассказы или записки Никона попали в «Повесть», причем может быть уже после его смерти, не было личной заслуги Никона ни как летописца, ни как игумена.

В ином отношении к «Повести» стоит следующий пастырь Киево-Печерского монастыря Иван (Иоанн). Именно в игуменство Ивана (с 1088 по 1103 годы) в монастыре начинается нечто похожее на нормальное летописание, то есть последовательная фиксация важнейших событий с по возможности точным указанием времени и места. И еще, к 1093 году, то есть пятому году игуменства Ивана, А. Шахматов приурочивает появление следующего летописного свода, названного им Начальным, на сей раз более обоснованно, чем в случае со «сводом» Древнейшим. Как будто, став во главе монастыря, Иван начал работу по сбору и подведению итогов всего, что сделали его предшественники, которая в завершенном виде вылилась в Начальный свод, и в то же время поставил на «научную» основу дальнейшее летописание в монастыре. Мы не знаем, писал ли Иван сам, как не знаем и того, оставляли ли игуменские обязанности время для такой работы. Кроме того, надо принять во внимание, что, по мнению Алешковского, с начала 90-х годов начал свою работу Нестор. Учитывая все вышесказанное и оставаясь в рамках традиции, можно предположить, что, став игуменом, Иван нашел подходящего человека, уже имевшего опыт работы с монастырскими рукописями, все того же монаха Нестора, и поручил ему летописание, создав для этой деятельности максимум условий и курируя ее до самой своей смерти. Если это действительно было так, то Нестор вполне оправдал доверие игумена Ивана.

Но было ли так? Как справедливо возражает А. Никитин, все больше открывается косвенных аргументов в пользу того, что даже внутри Печерского монастыря работал не один летописец, а несколько, и число их со временем возрастало. При этом они как бы конкурировали между собой и освещали события с различными пристрастиями, ориентируясь на тех или иных конкретных князей и разные княжеские генеалогические ветви, поочередно берущие верх в непрестанной борьбе за великокняжеский стол и лучшие уделы. Кроме того, Печерский монастырь, хотя он и общепризнан как колыбель русского летописания, монополией на это богоугодное дело не обладал. А. Никитин полагает, что независимое летописание все же велось в Десятинной церкви; Д. Лихачев настаивает на привилегии в летописании для митрополичьего Софийского собора; М. Алешковский вводит в круг летопишущих храмов киевский Андреевский монастырь; наконец, никто не отрицает принадлежность этому кругу Михайловского монастыря в Выдубицах под Киевом, вопрос скорее в том, когда состоялось его приобщение к этому кругу.

Таким образом, летописи писались до Нестора, правда недолго — вся донесторова летописная традиция насчитывала не более трех-четырех десятков лет. Писались они, безусловно, и во времена Нестора, но независимо от него и, вероятно, не в одном месте и не «в одном экземпляре», как традиционно считалось. Здесь следует сразу оговориться, что вид этих летописей отличался от того, в котором мы их сегодня встречаем в «Повести». В частности, в них практически не было дат. Ничего удивительного, записи делались монахами, которые вели в целом затворническую жизнь, мало общаясь с миром, да и средства коммуникации в те времена были не те, что ныне. Новости попадали к монахам главным образом от «калик перехожих», которые изредка забредали в монастыри и рассказывали, что творится в миру, причем в основном по рассказам других странников, которых встречали по пути. Понятно, что такие «новости» изначально оказывались не только устаревшими, но и изрядно испорченными многократными пересказами. Иногда в монастыри попадала более оперативная и точная информация через княжеское окружение, но и в этом случае она не избегала субъективного изложения и личностных оценок. В результате одни и те же события в разных летописях излагались по-разному, а их датировка носила приблизительный и относительный характер: «во времена Святополка» или просто «в те же времена», «в тот же год» и тому подобное, причем «тот же» год мог оказаться не годом события, а годом его внесения в летопись. Правда, эпизодически, когда очевидцем события случайно становился сам летописец или его непосредственный информатор, в летописях появлялись абсолютные даты. Редкий пример того — довольно точная хронология тмутараканских событий по личным наблюдениям грамотного монаха Никона. В целом же летописи представляли собой разрозненные мало связанные между собой записи, сделанные в разное время разными писцами, в подавляющем большинстве по чужим рассказам, так называемому «припоминанию». Когда материала накапливалось много, объективно вставала проблема его «сведения». Традиция первым сводчиком считает Нестора, хотя первое упорядочение летописей в некий свод, как уже говорилось выше, сделал, скорее всего, игумен Иван. Или все же Нестор, пусть даже по инициативе и при кураторстве игумена?

ЧТО НА САМОМ ДЕЛЕ НАПИСАЛ НЕСТОР

Если монах Печерского монастыря Нестор лишь предполагается в качестве наиболее вероятного автора и сводчика «Повести», то его вклад в агиографию общепризнан. Перу Нестора принадлежат «Сказание о том, почему монастырь был прозван Печерским», «Житие Феодосия Печерского», «Слово о перенесении мощей святого преподобного отца нашего Феодосия Печерского» и «Чтение о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба». Вполне возможно, что им были написаны и другие затерявшиеся в веках произведения. Существенно, что, как и в случае с «Повестью», во всех дошедших до нас произведениях на своем авторстве Нестор настаивает самолично в начале самих текстов, а зачастую находит повод упомянуть себя как автора и в конце.

В связанных с именем Нестора произведениях давно отмечена некоторая путаница. Например, в «Житии Феодосия

Печерского» Нестор говорит о себе, что он был пострижен при игумене Стефане (игуменствовал в Печерском монастыре с 1074 по 1078 годы) и якобы им же был возведен в дьяконский сан. Но в «Сказании о том, почему монастырь был прозван Печерским», вошедшим в «Повесть», автор утверждает, что принял постриг семнадцатилетним юнцом от самого Феодосия. Кроме того, А. Никитин утверждает, что во всех сохранившихся текстах «Повести» автор называет себя не Нестором, как принято считать, а Нестером. Все это, а в еще большей степени то, что одни и те же события в «Повести» и присваиваемой Нестору агиографии описаны по-разному и разным языком, заставили многих исследователей «Повести», в том числе Никитина, считать Нестора-летописца и Нестора-агиографа разными лицами. Вопрос об их идентичности до сих пор остается дискуссионным.

Разум неохотно воспринимает возможность одновременного сосуществования в Печерском монастыре двух Несторов-писателей. Хочется думать, что, если бы это было так, монастырская братия во избежание ежедневной путаницы придумала бы способ различать тезок, и они вошли бы в историю хотя бы под разными прозвищами. Отсутствие таковых все же заставляет склониться к мнению, что Нестор был в то время в Печерском монастыре один. А что касается разного и разноязыкого изложения одним и тем же Нестором одних и тех же эпизодов в разных произведениях, то сторонники его авторства отчасти объясняют это талантом Нестора, свободно варьирующего стиль и язык в зависимости от жанра произведения, а отчасти винят в том переписчиков, которые в течение нескольких веков «портили» авторский текст.

Хотя, конечно же, переписчики действительно внесли свой немалый «вклад» в дошедшие до современности древние тексты, все же не стоит все сваливать на них одних. Лучше подумаем, что же все-таки написал Нестор? То есть мы вновь возвращаемся к сакраментальному вопросу: где же кончалась «Повесть» и каков был ее изначальный текст? Поскольку у нас нет оснований считать, что Нестор бессовестно присвоил себе чужие творения, будем исходить из того, что он действительно является автором всего, что ему приписывается, включая «Повесть». Но вот что представляла собой «Повесть», вышедшая из-под его пера? Прежде чем ответить на этот вопрос, взглянем попристальнее на самого Нестора и достоверно написанные им произведения.

Автор «Жития Нестора летописца Печерского» характеризует Нестора «больше всего неизреченным смирением, ибо всюду, смиряя себя, называет себя недостойным, грубым, невеждой, исполненным множества грехов». В этой характеристике имеется откровенное противоречие: если Нестор всюду сам себя называет недостойным, грешным и так далее, то смирение, о котором сам смиренный кричит на каждом углу, никак нельзя назвать «неизреченным». Более того, такое «смирение» больше смахивает, извините, на показное. И действительно, читая Нестора, трудно отделаться от ощущения, что был преподобный слегка грешен — обуян грехом гордыни. В отличие от прочих собратьев по летописному цеху, скромно вложивших свою лепту в общий труд и ушедших безымянными в мир иной, Нестор не упускал случая вписать свое имя в историю, то есть, в прямом смысле, в свои произведения, причем для надежности, и в начале их, и в конце. И не только имя. И свою смекалистость он любил подчеркнуть, и рвение в богоугодных делах¹²⁹, а называя себя недостойным и грешным, просто следовал традиции писательства своего времени. Вспомним, в «Хронике Георгия мниха» автор, монах (мних) Георгий, всячески уничижая себя, представляется как амартол, то есть грешник, отчего саму хронику часто называют «Хроникой Амартола», а то и просто «Амартолом». Но ведь именно из этой хроники (в варианте переводного «Хронографа по великому изложению») Нестор переписал значительную часть «Повести»! А в числе прочего позаимствовал благопристойный, но надежный повод представить себя читателю под маской показного смирения.

Что касается агиографических текстов Нестора, то, оставляя их подробный лингвистический и стилистический анализ профессиональным литературоведам, могу лишь по-дилетантски отметить неуемную фантазию автора и его приверженность прямой речи¹³⁰. Язык агиографии Нестора прост и лаконичен. Ничего общего с поэтичной звучностью «Слова о полку Игореве», никаких ярких красок, метафор или обобщений. Из-за отсутствия цитат и описательных отступлений даже невольно закрадывается сомнение в начитанности и широкой эрудиции Нестора, которые ему вменяет традиция. На самом деле начитанность и эрудицию ему заменяет фантазия, я бы сказал недюжинная и действительно талантливая фантазия, обессмертившая «повести» и «жития» Нестора, но, конечно же совершенно неуместная в летописании, как мы таковое понимаем сегодня.

В 8 абзацах «Слова о перенесении мощей Феодосия Печерского» (без приложения «О проречении святого») Нестор 12 раз прибегает к прямой речи¹³¹, а в «Сказании о прозвании Печерского монастыря» прямая речь встречается более сотни раз! Она у Нестора настолько часта и органична, что невольно начинаешь сомневаться, не было ли в распоряжении автора подробных стенограмм? Разумеется, не было. Не из стенограмм, а все из той же неудержимой фантазии рождал писательский дар Нестора бурные потоки прямых речей и бойкие диалоги персонажей.

М. Алешковский выявляет у автора «Повести» убежденность, кстати, тоже заимствованную у «Амартола», что все приметы предвещают нечто недоброе, и такие приметы регулярно встречаются по тексту «Повести», сопровождаемые назидательными примерами печальных событий, оправдывающих такой взгляд автора. Между тем, у Нестора-агиографа вообще не упоминаются никакие приметы, а их предполагаемые печальные следствия откровенно диссонировали бы с общим оптимистическим настроем его агиографии.

Так все-таки писал Нестор летописи или нет? Удивительно, но далеко не во всем согласные между собой касательно «Повести» М. Приселков с М. Алешковским и даже практически ни в чем не согласный с ними обоими А. Никитин проявляют полное единодушие в признании Нестора летописцем! Причем никто из них не делает никаких оговорок о своем понятии «летописец» применительно к Нестору.

Аргументируя свое признание, Никитин замечает, что в «Киево-Печерском патерике»¹³² Нестор пять раз упоминается именно как летописец. Правда, он забывает уточнить, что все эти упоминания принадлежат либо самому Нестору, либо его агиографу, который добросовестно ссылается на… те же самые собственные заявления предполагаемого летописца. Разумеется, агиограф не подвергает сомнению слова преподобного объекта агиографии, да и не было у него причин сомневаться в очевидном. По понятиям того времени Нестор безусловно был летописцем, ибо тогда агиография считалась летописанием, а в церковной среде, к которой принадлежали и Нестор, и его агиограф, — еще и важнейшей его составной частью.

О понимании летописания в те времена и роли в нем персонально Нестора очень выразительно говорит «Житие Антония» (цитирую по Киево-Печерскому патерику): «Но о чудесах, хотя и не всех, например о честной кончине преподобного [Антония], мы будем повествовать со слов блаженного епископа Симона и сотрудника его Поликарпа; свидетельство же подвигов и скорбей, которые претерпел преподобный Антоний, предоставим Нестору летописцу». То есть, за всю официальную фактическую сторону дела, процессуально необходимую для канонизации святого, отвечают Симон с Поликарпом — иерархи, облаченные соответствующими саном и правом официально засвидетельствовать святость, а составление неформального, но также необходимого для канонизации жития святого, то есть описание его подвигов и скорбей, про которые толком ничего не известно, предоставляется Нестору — этот за словом в карман не полезет, опишет в лучшем виде все, что было… или не было, но должно было быть — на то и летописец! Безусловно, с точки зрения авторов патерика, как и его собственного агиографа, Нестор был летописцем. Но можем ли мы, на тех же самых основаниях и с теми же ссылками на Печерский патерик, считать его летописцем с позиций сегодняшнего дня? Да простит меня Никитин, конечно нет.

А теперь взглянем на проблему с другой стороны с учетом того, что мы знаем о Несторе. Как и в случае с Никоном, не могу его представить корпящим над сведением летописей, кропотливо приводящим в порядок чужие записи! Не к тому лежала душа безусловно талантливого писателя своего времени; вообще не лежала она, а рвалась в полет на крыльях фантазии. Нет, не вяжется с Нестором летописание (не агиография, а именно летописание в нашем нынешнем понимании)! Не летописать бы ему, добросовестно и методично фиксируя мелкие события, не сводить бы чужие скучные записки, а… творить бы, повествуя о подвигах и скорбях, писать повести о тяжелых годинах народа, а также героях, преодолевших все невзгоды, или святых, не склонившихся перед всяческими гонениями. Да-да, именно, повести! И если бы Нестор писал такую повесть о «временных летах», то он написал бы…

И вот тут-то самое время сделать одно маленькое допущение, после чего все или, по крайней мере, абсолютное большинство сомнений по поводу авторства Нестора в отношении «Повести» отпадут сами собой. Надо всего лишь допустить, что Нестор под названием «Повесть временных лет» написал не всю «Повесть», как ее принято расширенно понимать в наше время, а только самое-самое ее начало, основу так называемой недатированной части, и написал ее «в своем стиле» как повесть о подвигах князей и скорбях народных — литературное произведение на историко-патриотическую тему. Основой произведения стал так называемый «Хронограф по великому изложению» — краткая болгарская компиляция двух греческих хроник Иоанна Малалы и Георгия Амартола, по-видимому единственный доступный Нестору перевод византийских хроник на древнецерковнославянский язык. На канву, заданную хронографом, легли местные дружинные предания и народные сказки, сдобренные плодами авторской фантазии. Не забыто было и представление самого себя в начале повести. Много позже при очередном сведении летописей без всякого участия Нестора эта повесть была предпослана собственно летописному тексту, который до того много десятилетий писали, переписывали и сводили другие летописцы совершенно независимо от Нестора и «Повести». Так уж случилось, что в некоторых сведенных текстах сохранилось, не затерялось в длинной череде веков представление автора, сперва имевшее отношение всего лишь к начальному компоненту свода, действительно написанному Нестором, но которое после сведения не введенными в курс дела читателями уже воспринималось как относящееся ко всей летописи. При таком предположении все эпизоды с разночтениями и разноязычием в «Повести» и агиографии Нестора естественно объясняются тем, что автором этих эпизодов в «Повести» был вовсе не Нестор, а совершенно другие, «настоящие» летописцы.

Любопытно, что М. Алешковский, признавший Нестора автором «Повести», все же интуитивно угадывал несоответствие характеров автора и приписываемого ему огромного труда: «Свободно автор [Нестор] чувствует себя только в пределах истории, современность же сковывает его творческие возможности, делает его кругозор более узким, заставляет составлять ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи, и поэтому историки вынуждены теперь выдвигать одно предположение за другим по поводу тех или иных фактов, лишь упомянутых, но не объясненных». На самом деле вместо одного за другим многих предположений в подавляющем большинстве случаев достаточно одного: Нестор тут вообще ни при чем; все эти «ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи» сделаны разными писцами по различным поводам без всякой связи друг с другом.

Что же тогда представляла собой оригинальная повесть Нестора, это литературное изложение «временных лет» — преданий давних времен и мифических долетописных событий? Скорее всего, как и другие произведения Нестора, была она невелика по объему, но содержательно насыщена и включала, вероятно, следующее.

Краткий пересказ по имевшемуся в его распоряжении хронографу мировой истории от самого потопа Нестор дополнил историей древних словен, которых он считал своими предками. По Нестору, история словен началась на Дунае, в Норике, куда им принес свет христианской веры сам ап. Павел. Там же, в соседней с Нориком Моравии, усилиями Кирилла и Мефодия словене-христиане обрели свою грамоту, которую Нестор соответственно назвал словенской. Развивая историю предков словен, Нестор умозрительно сконструировал картину их расселения на основании западнославянских легенд и собственных домыслов о причинах такого расселения. Картина, правда, получилась не очень вразумительная, зато всеобъемлющая.

По ходу дела Нестор густо наполнил свою повесть легендами и мифами. Помимо предания о словенской грамоте он внес в «Повесть» также предание об эпониме Кие, который, однако, еще не князь «в роде своем», а всего лишь то ли перевозчик, то ли ловчий. Он же вероятный автор легенды о хазарской дани.

Следуя «Слову о Законе и Благодати» митрополита Илариона, первым киевским князем Нестор считал Игоря Старого, про которого однако не знал ничего кроме предания о лютой казни зарвавшегося князя древлянами, источником которого, впрочем, могла быть не народная память, а перевод или пересказ «Истории» Льва Диакона. Это предание удачно потянуло за собой сразу несколько легенд о мести Ольги древлянам, причем все легенды нашли свое место в «Повести», последовательно и логично выстроенные Нестором в целую череду жестоких издевательств ненасытно кровожадной княгини над бедолагами древлянами. Тема хитрости и мстительности Ольги нашла естественное продолжение в описании ее реального путешествии в Константинополь — факта, как известно, подтвержденного «с противоположной стороны» Константином Багрянородным. Но сухое протокольное изложение визита у Багрянородного Нестор расцветил местной легендой о том, как княгиня обвела вокруг пальца воспылавшего страстью, но недалекого царя и дополнил мстительным обещанием Ольги промурыжить того в устье Почайны столько же, сколько ее. продержали перед аудиенцией в гавани Константинополя. Правда, последняя угроза осталась невыполненной, поскольку Константин так и не удосужился навестить крестницу¹³³.

Фольклорность образа и деяний Святослава у Нестора естественно дополнена народной, сказкой о неком киевском отроке, который для спасения родного города переплыл Днепр под стрелами врагов. Поскольку Нестор писал не летопись, а повесть, то не стоит удивляться, что в этом сказочном эпизоде отрок почему-то знает язык впервые (!) появившихся под стенами Киева печенегов. В сказочной истории княжения Святослава даже «фактическая» сторона не обошлась без расхожей легенды о чаше, сделанной врагом из черепа побежденного обстоятельствами героя. В целом же Святослав нарисован в «Повести» с явной симпатией, чего не скажешь о его матери¹³⁴.

В «историческую» канву княжения Владимира у Нестора легла переделка пары несколько различавшихся, но более-менее удачно объединенных болгарских сказаний о выборе веры князем Борисом, к которым примкнули корсунская легенда о крещении Владимира, и, предположительно, ныне утерянное «Сказание о крещении Русской земли и истреблении идолов». Исторические предания расцвечены двумя сказками. В первой, явно перепевающей библейский мотив борьбы Давида с Голиафом, юный кожемяка побеждает в единоборстве богатыря-печенежина. В другой, «о киселе и сыте», на сей раз безусловно народной, изголодавшиеся, но не утерявшие изворотливости белгородцы обманывают осадивших город печенегов.

На княжение Святополка попадает миф об убиении «окаянным князем» своих братьев. Однако здесь авторство Нестора остается под вопросом ввиду ряда несоответствий текста «Повести» Нестерову «Чтению о житии Бориса и Глеба». Весьма характерно, что ко времени Святополка сказки, мифы и легенды уже начинают исчезать из «Повести», а мифов, связанных с Ярославом Мудрым, в ней вовсе нет¹³⁵. Отчасти это связано с тем, что времена Святополка и Ярослава еще не ушли во тьму веков и они пока еще персонажи исторические, а не мифические; а отчасти потому, что на Руси вообще кончается эра мифов, легенд и преданий, и начинается пора летописания, где, как это ни парадоксально, «летописцу» Нестору уже нет места.

ЧТО ЗА НЕСТОРА ДОПИСЫВАЛИ ПОТОМ

Итак, в ворохах летописных материалов, которые по гипотетическому приказу Мономаха были переданы из Печерского монастыря в Выдубицкий, вероятно была и написанная рукой Нестора «Повесть». Остальную массу этих материалов — собственно летописные заметки и, даже возможно, частичные своды — написали другие чернецы, истинные русские летописцы. Что же со всем этим богатством сделал Сильвестр? Как минимум, собрал материал и скомпоновал свой «летописец», сделав «повесть» Нестора общим введением. Надо полагать, при компоновке пришлось весь материал переписать, что и дало Сильвестру основание для утверждения, что он «написал книги эти Летописец…». Это как минимум. А как максимум?

М. Алешковский считает, что Сильвестр как автор «второй редакции» ничего не добавил в «Повесть», а только урезал статьи последних лет, выбросив все, что так или иначе чернило Мономаха. Кроме того, Алешковский допускает, что именно Сильвестр произвел общее хронометрирование текста и расставил в «в «Повести»» годовые маркеры. А. Никитин однако уверен, что сквозное хронометрирование было проведено много позже, не ранее конца XII века. Он же справедливо акцентирует незаслуженно обойденный вниманием факт, что Сильвестр заявляет права авторства не на «Повесть», а на некий «летописец», который Никитин считает утерянным. Последнее странно: «летописец» утерян, а авторская заявка на него сохранилась… в другом произведении. Не вяжется как-то.

Между тем, принятое выше допущение об истинном характере и объеме «Повести» Нестора позволяет и в этом случае найти разумное объяснение. Оно заключается в том, что Сильвестр редактировал, а возможно, что и сводил из нескольких летописей, полученных из Печерского монастыря, именно «летописец», то есть целостную летопись, доводя ее, возможно с вменяемыми ему правками, до времени правления Мономаха. Нельзя исключить, что при этом он расставил в тексте годовые маркеры, хотя доказательств этого у нас нет. Зато весьма вероятно, что именно им в начало скомпонованного «летописца» была вставлена в качестве хорошего зачина «Повесть» Нестора. Если это так, то скорее всего самому Сильвестру, когда он вставлял «Повесть» в начало своего «летописца», честно сохраняя имя Нестора как автора этого отрывка, в голову не пришло, что потомки на основании этого из порядочности не убранного им представления автора введения весь скомпонованный Сильвестром «летописец» назовут «Повестью временных лет» и припишут Нестору!

Мы же, чтобы восстановить историческую справедливость и не путаться в терминах, будем в дальнейшем называть «Повестью Нестора» только то, что, по ранее высказанному предположению, написал сам Нестор, то есть самое начало традиционной «Повести», ее мифологическую часть, а предположительный свод летописей Сильвестра будем именовать «Летописцем Сильвестра». Тогда «Повесть Нестора», дополненная более поздними вставками, заканчивается где-то в начале XI века с началом настоящего летописания, и соответственно примерно с этого же времени начинается «Летописец Сильвестра», чье окончание определяется более точно — 1116 год.

Дальнейшая судьба сильвестрова «Летописца», традиционно именуемого «второй редакцией» «Повести», не отличается ясностью и прозрачностью. Время появления и авторство «третьей редакции» «Повести» остаются предметом спора. Однако, ясно одно: где бы и когда бы ни появилась «третья редакция», «Повесть Нестора» была объединена с собственно летописью, «Летописцем Сильвестра», до того. Можно, что и делает А. Никитин, оспаривать действительно не очевидное утверждение М. Алешковского об авторстве «третьей редакции» некого новгородского попа Василия, но нельзя игнорировать целый комплекс весьма убедительных аргументов Алешковского в пользу времени и места появления «третьей редакции», ее новгородского источника, а также содержания внесенных в нее изменений и добавлений. Для нас важно, что эти изменения и добавления коснулись как «Повести Нестора», так и «Летописца Сильвестра». Именно это заставляет предполагать объединение обоих компонентов еще во «второй редакции» и считать наиболее вероятным объединителем игумена Сильвестра.

В отличие от авторов двух первых редакций традиция не узаконила личность автора третьей, а предположения М. Алешковского действительно слишком спорны, чтобы их безоговорочно принять. Поэтому в дальнейшем мы будем условно называть неизвестного автора «третьей редакции» неким гипотетическим Автором-3, в общем не исключая, что им мог быть поп Василий Алешковского, но и не настаивая на этом. Зато уже с куда меньшей долей условности мы примем трудно опровергаемые выводы Алешковского, что Автор-3 принадлежал к окружению новгородского князя Мстислава, сына Мономаха, и что эта редакция появилась в киевском Андреевском монастыре в 1118 или 1119 году, то есть после того как Мстислав перебрался в Киев¹³⁶.

Итак, мы исходим из того, что Автор-3 существенно переработал не только «Летописец Сильвестра», но и «Повесть Нестора». «Летописец» пополнился новыми сведениями, главным образом новгородскими, и историей ослепления Василька Теребовльского; некоторые его статьи были сокращены, другие дополнены; ряд материалов подвергся тасовке. Но еще большим оказался вклад Автора-3 в несторову «Повесть», едва ли не большим, чем вклад самого Нестора. После переработки Автором-3 мифологическая часть «Повести» по объему выросла в несколько раз, причем переработка «Повести Нестора» шла сразу по нескольким направлениям.

Во-первых, Автор-3, располагая более полным текстом «Хроники Амартола», существенно пополнил географию Нестора, расширив краткие цитаты из «Хронографа». Его географические экскурсы затронули как дальние страны, так и «ближнее зарубежье». В частности заметно расширился перечень славянских племен: в нем появились отсутствовавшие у Нестора дулебы, уличи, тиверцы, радимичи и вятичи. Но не только «Амартол» послужил Автору-3 источником географической информации. От участников походов 1116 года на Дунай киевлянам стало известно о существовании тезки их города, дунайского Киевца, и перевозчик или охотник Нестора превратился в «князя» Кия, сходившего «к царю» и оставившего после себя городок на Дунае. Царь, то есть византийский император, в данном случае остался безымянным, так как «Амартол» не удостоил вниманием «похождения Кия» вследствие мифичности «князя». Но для Автора-3 это не стало препятствием, поскольку смелостью фантазии он ничуть не уступал предшественнику, а размахом даже превосходил его настолько же, насколько цитируемая им «Хроника Амартола» была полнее единственно доступного Нестору «Хронографа». Кроме того, в отличие от затворника Нестора Автор-3 возможно сам немало попутешествовал. Ареал путешествий, гипотетически приписываемых ему М. Алешковским, весьма широк: в него помимо Новгорода и Киева вошли Ладога, Галиция с Волынью и даже Польша.

Во-вторых, Автор-3 ввел в «Повесть» договоры Олега и Игоря с греками. Откуда он их взял и что это были за договоры, — это отдельный серьезный вопрос, далеко выходящий за рамки настоящей компиляции, хотя вернуться к нему у нас еще будет повод. Но благодаря этим договорам¹³⁷произошло то, чего не могли предусмотреть ни Нестор, ни Сильвестр: мифическая часть «Повести», которую никто до Автора-3 и не пытался выдавать за летопись ввиду ее очевидной сказочности, вдруг обрела летописные черты на якобы документальной основе (как же, вот они, настоящие юридические документы!). С этого момента благодаря Автору-3 русская историческая мифология начала превращаться в русскую мифическую историю.

В-третьих, работая в Андреевском монастыре, само сооружение которого отразило пришедшую в начале XII века из Византии на Русь моду на ап. Андрея, Автор-3 ввел в «Повесть» путешествие по Руси «своего» святого, Андрея Первозванного, направив его в Рим через Киев и Новгород, то есть, пользуясь современной поговоркой, «в Малаховку через Владивосток». Соответственно, он же, вероятный выходец из Новгорода, отодвинул в далекое прошлое реалию своего времени — «путь из варяг в греки», чтобы по нему прогнать апостола через родные новгородские края. А потом с легкой руки Автора-3 по этому пути, да и всей «Повести», начали гулять варяги. Заметим, что у Автора-3 варяги — не обязательно скандинавы, а в более широком плане западноевропейцы или даже скорее христиане-католики, и отношение к ним Автора-3 гораздо более лояльное, чем у Нестора¹³⁸. Соответственно смещаются акценты «Повести». Теперь свет истинной веры восточным славянам несет не ап. Павел, косвенно через их западных собратьев Норика и Иллирии, а лично ап. Андрей и непосредственно на Киевщине да Новгордчине, причем Андрей Первозванный — брат основателя римской церкви ап. Петра — свой окольный путь держит все-таки в Рим, благо туда, как известно, ведут все дороги. Вследствие варяжско-римской ориентации Автора-3 первая мифическая «соборная» церковь св. Ильи из «списка с договора Игоря с греками» появляется на Руси как церковь варяжская, «так как много было христиан-варягов». Первыми страдальцами за христианскую веру на киевской земле задолго до первых русских святых Бориса и Глеба также оказываются два варяга, отец и сын, замученные местными язычниками. Наконец, даже первый русский инок, впоследствии св. Антоний, как бы перенимает духовную эстафету не только от греческого Афона (Святой Горы), где он принимает постриг, но одновременно и от варягов через приобщение к вырытой теми «малой пещерке» в Берестове¹³⁹.

В-четвертых, в контексте «варяжского нашествия» на «Повесть» и учитывая его новгородское происхождение, Автор-3 вполне мог оказаться создателем легенды о призвании князей, которая потянула за собой в «Повесть» также миф об Аскольде с Диром и целый комплекс мифов о Вещем Олеге.

В целом, пожалуй, Автора-3 можно назвать величайшим фальсификатором истории Киевской Руси. Если поверить М. Алешковскому, то этим великим фальсификатором был поп Василий. Вот только боюсь, слишком много приписывает Алешковский своему попу. Этот шустрый батюшка один махом наворотил больше, чем до него десятилетиями вымучивала целая когорта летописцев вкупе с выдающимся фантастом своего времени и вследствие этого тоже невольным фальсификатором Нестором. Не по Сеньке шапка! Но мы уже договорились, что Автор-3 у нас — имя условное. За ним может скрываться другая когорта или даже целый легион летописцев, да еще как минимум один выдающийся средневековый фантаст. Без него нам никак не обойтись, ибо «Повесть», особенно ее начальная часть, восходящая к «Повести Нестора», представляет собой такое нагромождение мифов и легенд, фантастики и чудес, ошибок и недоразумений, которое превышает возможности одного человека, даже невероятно талантливого, будь то Нестор или неизвестный Автор-3.

Выделение исторических слоев «Повести» и выявление авторов тех или иных ее компонентов остается одной из постоянных проблем, терзающих историков и терзаемых историками. Какие только критерии не шли в ход: и чисто внутренние сопоставления противоречий отдельных частей «Повести», и их хронометрический контроль, и сквозной лингвистический анализ, и сопоставления с другими историческими произведениями, как отечественными, так и иностранными. К этому перечню можно добавить еще один неожиданный критерий для разделения компонентов «Повести Нестора» и творчества Автора-3 — подборку курьезов в тексте «Повести».

Как уже отмечалось выше, Нестор за листажом не гнался. Его произведения невелики по объему, написаны ясным лаконичным языком и, можно сказать, не содержат ничего лишнего, необязательного. Зато все, что написано, даже откровенные фантазии, тщательно продумано, взвешено и сбалансировано. У Нестора практически нет внутренних несоответствий и явных нестыковок. Зато их полным полно у Автора-3, для которого вообще характерна некоторая «безалаберность», которая, впрочем, отчасти может являться следствием того, что за абстрактным Автором-3 стояли несколько реальных авторов.

У собственно Нестора бросается в глаза только один уже отмеченный выше явный ляп об отроке, знавшем печенежский язык, хотя печенеги впервые появились под Киевом. Более того, у этого отрока под рукой даже оказалась печенежская уздечка, которой он размахивал, пока бежал к Днепру через вражеское становище. Но здесь у Нестора есть возможность оправдания. Давно отмечено, что вся легенда об освобождении Киева от печенежской осады в «Повести» представляет собой совмещение двух преданий, в одном из которых город спасает воевода Претич, а в другой — забежавший из Болгарии домой Святослав. Вследствие явной противоречивости двух вариантов у них должны быть разные источники, и следовательно у Нестора здесь был соавтор, за счет которого можно списать эту несуразицу.

Тексты же Автора-3 буквально напичканы нелепицами и курьезами. Мы не будем трогать глобальные проблемы расхождения утверждений Автора-3 с теми данными, которыми располагает современная археология: (1) что Рюрик с братьями призываются в 862 году в несуществующий еще Новгород; (2) что в IX веке нет самого Киева, который поочередно захватывают Аскольд с Диром и Вещий Олег; (3) что точно также нет еще Чернигова, Переяславля, Ростова и Любеча, для которых Вещий Олег берет дань с греков; (4) что путь «из варяг в греки» начинает функционировать спустя почти полвека после того, как по нему проходят Аскольд и Дир, не говоря уже об ап. Андрее. Это перечень можно продолжить, но мы здесь уделим внимание не менее многочисленным и более интересным для нас собственным внутренним нестыковкам в текстах Автора-3, а затем и противоречиям его фантазий фантазиям Нестора.

Сплошная неразбериха у Автора-3 начинается прямо с призвания князей. Совершенно неясно, что за варяги взимали дань с чуди, мери, словен и кривичей. Единственное, что нам сообщает о них Автор-3, это то, что варяги эти «из заморья», куда их и прогоняют. Однако что за заморье? Кто прогоняет? Можно лишь предполагать, что действующие лица — те самые, которые затем обращаются со знаменитой просьбой «прийти, княжить и владеть» ими к заморской руси. Но к руси, оказывается, обращается… сама русь вкупе с чудью, словенами и кривичами.

Аскольд и Дир сначала представлены Автором-3 как «не родственники, а бояре» Рюрика. Однако Олег, придя в Киев, зовет их на встречу как родичей: «мы… от Олега и княжича Игоря. Придите к нам, к родичам своим». И тут же Олег убивает «родичей», поскольку они, дескать, «не княжеского рода» (веское основание убивать!). Но раз Аскольд с Диром — родичи Игоря и Олега, но они не княжеского рода, то, следовательно, и сами Игорь с Олегом тоже не княжеского рода? Ничего подобного, Олег тут же утверждает, что сам он «княжеского рода». В итоге Автор-3 окончательно запутывается в родственных отношениях своих персонажей, и Олег у него оказывается то князем, то всего лишь воеводой при Игоре. Так Олег и идет по «Повести» то в единственном числе, поглотив Игоря, то в двойственном, распарившись со своим сувереном¹⁴⁰.

Теперь о «разногласиях» между Автором-3 и Нестором. Они не только противопоставляют взгляды и источники двух «соавторов», но и помогают определить авторскую принадлежность того или иного фрагмента. Примеров таких расхождений хоть отбавляй¹⁴¹.

Пример 1. Вот Нестор повторяет «Хронограф»: «Яфету же достались северные страны и западные до Черного моря на север, Дунай, Днестр и Кавказские горы». Автору-3 этого кажется мало, и он щедро расширяет владения Яфета по «Хронике Амартола»: «Мидия, Алъванья, Арменья Малая и Великая, Кападокия, Фефлагони, Галатъ, Колхисъ, Боспории, Меоти, Дереви, Саръмати, Тавриани, Скуфиа, Фраци, Македонья, Далматия, Малоси, Фесалья, Локрия, Пеления, яже и Полопонисъ наречеся, Аркадъ, Япиронья, Илюрик, Словене, Лухнитиа, Анъдриокия, Онъдреатиньская пучина, имати же и островы: Вротанию, Сикилию, Явию, Родона, Хиона, Лезовона, Кофирана, Закунфа, Кефалинья, Ифакину, Керь-куру, часть Асийскыя страны, нарицаемую Онию, и реку Тигру, текущую межи Миди и Вавилоном…». И все бы ничего, но всю эту добавку Автор-3 вставляет… после слова «западные» предыдущей цитаты Нестора¹⁴², и тем самым ненароком заворачивает Тигр в Черное море: «реку Тигру, текущую межи Мидией и Вавилоном [граница вставки] до Черного моря на север…»!

Пример 2. Есть и обратный пример вставки назидательного текста Нестора с характерными для того прямыми речами в легенду Автора-3 о варяжских мучениках христианах: «Ведь были тогда люди невежды и нехристи. Дьявол же радовался тому, не зная, что близка уже его погибель. Так пытался он погубить весь род христианский, но прогнан был честным крестом из иных стран. „Здесь же, — думал окаянный, — обрету себе жилище, ибо здесь не учили апостолы, ибо здесь пророки не предрекали“, не зная, что пророк сказал: „И назову людей не моих моими людьми“; об апостолах же сказано: „По всей земле разошлись речи их, и до конца вселенной — слова их“. Если и не были здесь апостолы сами, однако учение их, как трубные звуки, раздается в церквах по всей вселенной: их учением побеждаем врага-дьявола, попирая его под ноги». И эта вставка с характерными прямыми речами, отражающая взгляды Нестора на заимствование Русью христианского учения не напрямую от апостолов, а через словенскую грамоту, прямо противоречит легенде об ап. Андрее, вставленной в «Повесть» Автором-3 перед приведенной цитатой из Нестора.

Пример 3. Нестор считает русь восточноевропейским народом, происходящим от словен Норика. Для Автора-3 русь — западноевропейское, варяжское племя, и это его представление основано на «Хронике Амартола», в которой русь прямо названа «сущей от рода варяжска». И неважно, что само последнее утверждение «Хроники Амартола» является следствием другого недоразумения: «Амартол» по ошибке превратил русь из «народа племени фрягов» у «Продолжателя Феофана» в «народ рода варягов». Но Автор-3 не читал «Продолжателя Феофана», он цитирует только «Хронику Амартола».

Пример 4. Нестор вслед за «Хронографом» пишет о шедших «мимо Киева горою» уграх как просто уграх, а Автор-3 вслед за «Амартолом» называет их черными уграми, поскольку «Амартол» знает еще и угров белых.

Пример 5. Нестор приписывает основание Новгорода своим расселяющимся в незапамятные времена из Норика словенам, а у Автора-3 Новгород основывает Рюрик после «призыва» в 862 году.

Пример 6. В «Повести» имеется уникальный случай — две статьи под 945 годом. В первой из них, длинной из-за включенного Автором-3 «списка с договора Игоря», Игорь и его дружина благоденствуют в мире, получив очередной богатый выкуп с Византии. Другая более краткая статья сохранила легенду Нестора о казни Игоря в Древлянской земле, куда его подбила идти собственная голодная и оборванная дружина. Причем, все та же особенность Нестора, дружина обращается к князю хоровой прямой речью: «В тот год сказала дружина Игорю: „Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам“».

Пример 7. У Нестора, вслед за «Хронографом», император Михаил царствует с 6362 года от сотворения мира, так как Кирилл и Мефодий переложили христианские книги на славянский язык на втором году его царствования в 6363 году. Но далее в тексте «Повести» говорится, что Михаил начал править в 6360 году, и это — текст Автора-3, поскольку такую же дату приводит и «Амартол».

Пример 8. В «Повести» печенеги дважды впервые с интервалом в полвека приходят на русскую землю: в 915 и 968 годах. Второй первый приход описан в контексте легенды о спасении Киева отроком, знавшим печенежский язык. Как уже отмечалось выше, автором одной из версий этой легенды мог быть Нестор. Первый же из этих двух первых приходов печенегов, не имеющий никакой связи с Русью, а описывающий борьбу печенегов против болгар и взаимоотношения тех и других с греками, добавлен Автором-3 с целью показать эрудицию (на самом деле не столько свою, сколько «Амартола»).

Пример 9. Аналогично двум первым приходам печенегов в статье 988 года есть два рассказа о вселенских соборах. Так же, как и в предыдущем случае, второй из них, явно направленный против Рима и латинской веры, можно присвоить Нестору, а предшествующий, более нейтральный и лояльный к Риму, но насыщенный большими фактическими подробностями, — Автору-3.

Вообще можно еще раз отметить, что Автор-3 писать не ленился, явно брал количеством, хотя и в ущерб качеству. Вероятно большая часть дошедшей до нас «Повести Нестора» написана не Нестором, а им.

КАК НАМ БЫТЬ С «ПОВЕСТЬЮ»?

Истории древней Руси очень не повезло, что «Повесть» с самого начала попала не на ту библиотечную полку. Вины самой «Повести» в этом нет. Нет в этом вины ни Нестора, ни Сильвестра, ни даже Автора-3. Ведь никому не приходит в голову обвинять А. Дюма-отца и М. Дрюона, В. Скотта и М. Миттчел, В. Яна и В. Пикуля в фальсификации истории. Историю в школах учат не по их романам. (Хотя, признаться, лично мои представления об истории Франции, Англии, США, да и родной истории формировались в значительной степени романами перечисленных авторов.) С «Повестью» все получилось ровным счетом наоборот. С одной стороны, фактически именно по «Повести» в наших школах учат историю Киевской Руси. С другой стороны, в последнее время все более модно обвинять Нестора, Сильвестра и иже с ними в фальсификации этой самой истории. Еще бы, если «Повесть» по-прежнему будет стоять на полке летописей! Как летопись, она действительно рисует полуфантастическую историю Киевской Руси для времени Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого и совершенно фантастическую для некого государства, вообще не существовавшего до Владимира I. Эта история вероятно еще более фантастична, чем это признают даже самые активные критики «Повести», такие как А. Никитин¹⁴³. Ко всему тому, что уже выявлено этими критиками, здесь хотелось бы добавить еще одно выразительное само по себе и важное для понимания сущности «Повести» ее «достижение» в конструировании мифической истории древней Руси, а именно сотворение кумира — конкретно «славянского бога Велеса» или, как еще его часто называют, «скотьего бога».

В соответствии с правилами хорошего тона начнем с энциклопедии: «Велее (Волос) — древнеславянское языческое божество, считавшееся покровителем скота („скотий бог“). Культ В. был известен в 10 в. в Киеве, Новгороде, позже — в Ростовской земле. В чешских памятниках 15–16 вв. упоминается в ином значении — в смысле нечистой силы. После принятия христианства официальный культ В. был уничтожен, но в крестьянском быту роль покровителя скота была перенесена на св. Власия, день празднования которого совпадал с временем зимнего отёла (начало февраля), а также из-за сходства имён».

Если Велес — древнеславянское божество, то почему о таком «боге» слыхом не слыхивали западные и южные славяне? Ладно, допустим, Велес был божеством сугубо восточнославянским. Однако у чехов есть свой veles, но это вовсе не бог, а наоборот… «черт, дьявол», причем для этого чешского черта-дьявола общепринята этимология из финикийского Баала. Но эта же этимология превосходно подходит и к нашему Велесу! Велес совершенно естественно возводится к Баалу через его греческую библейскую форму Белое/Белес (в среднегреческом произношении Велос/Велес). Из этого естественного возведения следует, что никакого языческого культа Велеса на Руси никогда не было, языческая русь не знала такого «бога». Этим объясняется тот на первый взгляд удивительный и до сих пор не объясненный факт, что та же «Повесть» не включает Велеса в языческий пантеон, установленный Владимиром в качестве государственного после захвата власти в Киеве: «И стал Владимир княжить в Киеве один, и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, Дажьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокошь». Среди полудюжины кумиров Велеса нет, потому что во все древнерусские тексты, в частности «Повесть», Велес перекочевал не из жизни, а из греческой Библии, и соответственно уже после христианизации Руси. Именно по библейским мотивам, где этот бог перманентно ассоциируется с тельцом¹⁴⁴, Баал-Велес был увязан русскими книжниками с крупным рогатым скотом и воспринят как «скотий бог». Именно по библейским мотивам, где этот «языческий» бог явно противопоставлен «истинному» богу и с переменным успехом борется за души верующих, Баал-Велес в раннем православном христианстве стал синонимом дьявола. В этом же качестве присутствует он и в «Повести».

Для нас же этот пример особенно интересен потому, что в «Повести» языческая русь Олега клянется скотьим богом Велесом/Волосом: «Цари же Леон и Александр заключили мир с Олегом, обязались уплачивать дань и присягали друг другу: сами целовали крест, а Олега с мужами его водили присягать по закону русскому, и клялись те своим оружием и Перуном, своим богом, и Волосом, скотьим богом, и утвердили мир». Традиция предполагает, что этот текст был перенесен в «Повесть» из какого-то хранившегося с языческих времен, а именно времен Олега, договора Руси с Византией. Но если у языческой руси не было бога Велеса, если сам этот «бог» мог возникнуть только в Руси христианской, то, стало быть, и процитированный пассаж был вписан в «Повесть» человеком, знакомым с греческим текстом Библии, и, следовательно, никак не во времена Олега, а уже после принятия на Руси христианства, другими словами тогда, когда собственно и писались первые русские летописи. В частности, этот фрагмент вполне мог выйти из-под бойкого пера Автора-3.

Между тем «договоры» Олега и Игоря были по существу единственными реальными доводами в пользу существования неких якобы сохранившихся (где? как?) древних (дохристианских, дописьменных?) текстов по истории руси (на каком языке?)! Увы, не было их. Да и не нужны они были таким талантливым фантазерам как Нестор и особенно Автор-3. Чем-чем, а недостатком талантов Русская земля никогда не страдала.

Отдавая должное масштабности «Повести» как первой отечественной fantasy, нельзя не задаться простым, но совершенно естественным вопросом: почему эта компилятивная фантастика считается русской Историей?! К «Повесть» с полным основанием можно отнести и другой вопрос, содержащийся в заглавии книги У. Девера «Что знали те, кто писал Библию, и когда они это знали?», заменив слово «Библию» на «Повесть временных лет». Полного ответа на перефразированный вопрос не найдется точно так же, как и на исходный. Но, несмотря на отсутствие глобального ответа, есть простое частное решение проблемы: переставить «Повесть» на другую полку — и дело с концом! Право, Нестору и Автору-3 будет гораздо уютнее рядом с А. Дюма-отцом и В. Скоттом, а Рюрик, Аскольд, Дир и Вещий Олег хорошо уживутся в компании с королем Артуром, шевалье д'Артаньяном и доблестным рыцарем Айвенго. Эта компания незаурядных персонажей по-прежнему будет любима детьми и большинством взрослых, но учить историю наши дети должны по другим учебникам, где fantasy и фантазиям все-таки не место.

Комментарии

¹ Летопись — от древнерусского лѣто — «год»; анналы — annales [анналес] (лат.) — «годовые, погодные»; хроника — от χρονος [хронос] (греч.) — «время».

² Слово «стол» в значении «престол» встречается в надписи на самых древних монетах киевской чеканки: «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ». Весьма впечатляющее описание «стола» киевских каганов есть у ибн Фадлана (см. главу «Читая ибн Фадлана»).

³ Ab ovo [аб ово] (лат.) — с самого начала, дословно «от яйца».

⁴ Зимигола (земгалы), летгола (латгалы) — балтийские племена, предки латышей; ливы (либь), ямь (емь) — финские племена. Перечисленные народы жили у Финского и Рижского заливов Балтийского моря в непосредственном соседстве с современной Эстонией.

⁵ Этноним (от 'έθνος [этнос] — «племя» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название племени или народа.

⁶ Возможно, я зря возвожу поклеп на автора «Повести», поскольку тема дележа Ноева наследства впервые прозвучала в апокрифическом «Евангелии Иуды» и могла быть подхвачена византийскими хрониками, через которых стала известна на Руси.

⁷ Пожалуй, я могу предвосхитить ответ филологов. Слово поле есть практически во всех современных славянских языках (в формах [поле]/[поло]), поэтому можно смело предположить, что было оно и у древних поднепровских славян.

⁸ По-английски grit [грит] — «песок, гравий»; grits [гритс] — «овсяная крупа (грубого помола)»; oatmeal [оўтмил] — «овсяная крупа (мелкого помола), толокно».

⁹ Более точно, на конце слова звучит «носовое г» (в общепринятой транскрипции [ŋ]). В русском языке такого звука нет, и он традиционно передается сочетанием [нг].

¹⁰ Этногенез (от 'έθνος [этнос] — «племя, народ» и γενεσις [генесис] — «происхождение», греч.) — «происхождение народа».

¹¹ Не отсюда ли пришли на страницы книжного сериала о Волкодаве вельхи? Что ж, М. Семенова считается специалистом по кельтам. Не обошлось без кельтов и в ее «Валькирии», где кельты-галаты были безжалостно переброшены писательницей в Новгород за три тысячи километров и тысячу с лишним лет от исторически известной Галатии III века до н. э. в Малой Азии.

¹² Патронимия (от πατηρ [патэр] — «отец» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название племени, народа по имени его «отца», предка по мужской линии. Патроним — само имя легендарного предка.

¹³ Первое слово в названии унии Речь Посполитая (по-польски Rzecz-pospolita [жечпосполита]) к русскому «речь» отношения не имеет, а является польским искажением латинского res — «дело, вещь» (ср. res publica — «республика»).

¹⁴ Традиция «утреннего дара» жениха невесте существовала также и у некоторых германских племен, в частности, согласно свидетельству Григория Турского, у франков.

¹⁵ Венгерский город Сомбатхей — это по-нашему нечто вроде Воскресенска.

¹⁶ Бэрримор славян, булгар и русь понимает по-своему — соответственно как словенцев (Slovene [слоувин]), болгар (Bulgarian [булгэриан]) и русских (Russian [рашен]).

¹⁷ Не пережиток ли титула «свет» встречается в былинном обращении типа «свет ты наш батюшка!» и не отсюда ли появились «светлые князья»?

¹⁸ По византийской хронологии Христос родился в 5508 году «от сотворения мира», а по болгарской— в 5500 году. Отсюда восьмилетняя разница византийского и болгарского пересчетов датировок из «от сотворения мира» в «от Р.Х.».

¹⁹ Любит автор тройки братьев. Тут и Сим с Хамом и Иафетом, и Кий с Щеком и Хоривом, и Рюрик с Синеусом и Трувором. В общем, «у крестьянина три сына…». Сказка, она и есть сказка, даже если она — повесть.

²⁰ Топоним (от τοπος [топос] — «место» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название местности, территории.

²¹ В слове *roþs древнегерманская буква þ, заимствованная из футарка, означает вовсе не звуки [р] или [п], а щелевой межзубный, которого в русском языке нет. Он сохранился в современном английском языке и обозначается буквосочетанием th [θ]. Близкое по произношению (только по произношению!) английское слово: moths [моθс] — «мотыльки».

²² В финском языке тоже нет межзубного звука [θ], и он заменяется близким по звучанию t [т]. Кроме того, финны не любят согласных на конце слова, особенно сразу двух, поэтому на конце слова появляется «лишний» гласный і [и].

²³ Древнегерманское *roþs сохранилось в современном английском языке в виде rudder — «руль», «рулить», а в немецком — в формах: Ruder — «весло», Rudern — «гребля», rudern — «грести (веслами)».

²⁴ Сарматские языки относятся к иранской ветви индоевропейских языков.

²⁵ А. Г. Кузьмин. Откуда есть пошла Русская земля. М., «Молодая гвардия», 1986.

²⁶ Архонт (греч.) — владыка, повелитель. Византийский титул владык среднего ранга, в частности применявшийся в отношении правителей варварских племен.

²⁷ В некоторых переводах как брат.

²⁸ Справедливости ради надо признать, что у других арабских авторов русь и славяне — одно и то же. Правда, арабы путают славян не только с русью, но и с болгарами (Ибн Фадлан и др.). Вообще «славяне» для арабоязычных авторов — примерно то же самое, что «скифы» для греков, то есть все без разбора обитатели бескрайних холодных пространств к северу от Черного моря.

²⁹ Бастарны — племена, обитавшие с III века до н. э. примерно по III век н. э. от нижнего Дуная до среднего Поднепровья. Этническая принадлежность не установлена. Бастарнов причисляют то к кельтам, то к германцам, М. Щукин считает бастарнов особым индоевропейским народом.

³⁰ Трубачев О.Н. К истокам Руси (наблюдения лингвиста). 1993.

³¹ По-английски king [кинг] — «король».

³² Б. Рыбаков. Кто основал Киев? // «Наука и жизнь», № 4, 1982.

³³ На войне, как на войне (франц.).

³⁴ Вновь ссылаюсь на надпись на киевских сребрениках «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ…».

³⁵ Вероятно, Бэрримор, как всегда недослышав, путает непонятных ему радимичей с rudiments [рудиминтс] — «начальные классы (школы)» (англ.).

³⁶ Лесной С. Откуда ты, Русь: Крах норманнской теории. М.: Алгоритм, 2007.

³⁷ Щукин М.Б. Забытые бастарны. Проблема поздних бастарнов. СПб., «Stratum Plus», № 5, 1999. Щукин М.Б. Рождение славян. СПб., «Stratum», Структуры и катастрофы, 1997.

³⁸ Конечно, мой глуховатый дворецкий опять все перепутал. По-английски мало кому известное слово Bastarnae [бастарни] — «бастарны» звучит похоже на bastards [бастардз] — «ублюдки», a Slavs [славз] — «славяне» созвучно со slaves [слейвз] — «рабы».

³⁹ Недослышавший Бэрримор ведет речь об east stony [ист стоуни] — на английском нечто вроде «восточных камней», что звучит почти одинаково с Estonia [истоуниэ].

⁴⁰ В. Егоров. Русь и снова Русь. М., ИПИ РАН, 2002.

⁴¹ После миграции на юг часть древних свебов осела на территории современной Баварии и Австрии, где ныне зовется швабами.

⁴² Собственно, Черняховская культура и была явлена миру украинскими археологами (точнее, любителем В. Хвойкой) в твердой убежденности, что любая культура, найденная всего в нескольких десятках километров от Киева, не может быть никакой кроме как славянской. В противном случае, наверное, ее тут же снова зарыли бы и забыли.

⁴³ Здесь буквой þ передается межзубный звук (в общепринятой транскрипции [θ]), близкий к русскому [т], который при заимствовании в русский язык подвергается так называемой палатализации перед мягкой гласной ю и превращается в [ч]. Полугласный у (белорусское ў) в русской транскрипции передано наиболее близким по качеству и звучанию согласным [в].

⁴⁴ Курьезно, что Александр Невский утопил крестоносцев Тевтонского ордена именно в Чудском озере!

⁴⁵ В финском языке нет звука [з], поэтому окончание — az [аз] оглушается в — as [ас]. Далее, нормы финского языка не допускают двух согласных в начале слова, и поэтому сочетание hr [хр] в *hrengaz теряет «придыхание» и упрощается до r [р].

⁴⁶ Вероятно, скандинавский R был похож на редуцированный звук (в общепринятой транскрипции [ə]), например, в окончании — re, — er английского языка (англ. centre, амер. cent^er — «центр»).

⁴⁷ М. Твен. Янки из Коннектикута при дворе короля Артура.

⁴⁸ Например, в сериале «Вавилон-5». Эскалибур — легендарный меч короля Артура. По преданию, Артур воскреснет в трудный для Британии час и спасет ее своим волшебным мечом.

⁴⁹ Тот редкий случай, когда воз тянется в одном направлении вопреки известной басне Крылова.

⁵⁰ Эрнст Куник был немцем, но с 25 лет жил в России и здесь получил академическое звание уже как Арист Аристович. Отсюда и инициал в тексте.

⁵¹ Конкретные имена: Hrōþgar [хротгар], Hrōþulf [хротульф] и Hrōþmiund [хротмунд], но Hreþеl [хретель] и Hreþric [хретрик].

⁵² См. главу «Читая Константина Багрянородного».

⁵³ Терпиловский Р. В. Киевская и Черняховская культуры. Проблема контактов. «Stratum Plus». Время великих миграций, № 4, 2000.

⁵⁴ Щукин М.Б. Феномен Черняховской культуры эпохи Константина-Констанция, или что такое Черняховская культура? «Stratum Plus». Время «Че», № 4, 1999.

⁵⁵ Бэрримор по обыкновению все перепутал, на сей раз Синоп (Synop) с синоптическими Евангелиями (synoptic), то есть Евангелиями от Иоанна, Матфея, Марка и Луки.

⁵⁶ Наряду с уже упоминавшимся «Словом о Законе и Благодати» митрополита Илариона.

⁵⁷ Это «неразличение» до сих пор чувствуется в современном немецком языке. Русскому уху этноним немцев Deutsch слышится скорее как [тойч], чем [дойч], а грамотные «новые русские» никак не могут взять в толк, почему «Фольксваген» начинается на букву V (Volkswagen), а не F.

⁵⁸ Азовское море действительно замерзает, но не каждую зиму. А над лютыми холодами мы с тобой, мой не раз отдыхавший на крымских курортах читатель, можем лишь посмеяться.

⁵⁹ После разгрома гуннами и миграции в Европу готы грейтунги вследствие тесных контактов с Римом рано принимают христианство арианского толка.

⁶⁰ Перипл (греч.) — древняя лоция, описание побережья для каботажного плавания.

⁶¹ Путаник Бэрримор воспринимает имя Элла как ale [эйл] — «эль, пиво» (англ.).

⁶² Некая королева написала детектив и подписалась «Королева» (англ.).

⁶³ Эллери Куин — псевдоним американских писателей детективов Фредерика Даннея и Манфреда Ли. (Queen [куин] по-английски — «королева».)

⁶⁴ А. Пересвет. Был ли Рюрик западным славянином? Интерет.

⁶⁵ У городища в истоках Волхова оснований называться Рюриковым не больше, чем у киевской крепости V–VII веков — городом Кия.

⁶⁶ В верхненемецких диалектах этот компонент превратился в — rich [-рих], и мы сталкиваемся с ним во многих германских именах, от древних: Германарих, Аларих, Теодорих — до современных: Генрих, Ульрих, Дитрих (причем Дитрих ← Теодорих ← Теудрик).

⁶⁷ Подозреваю, что Бэрримор воспринял мою сентенцию как нечто вроде history of rural city, то есть «историю сельского города». Ну да бог с ним.

⁶⁸ Любопытно, что имя Хакон, произошедшее, возможно, от «кагана», было в ходу у норвежских конунгов примерно с XI века. Вероятно норвежцам пришелся по вкусу титул русского кагана Ярослава Мудрого, породнившегося со шведскими и норвежскими конунгами.

⁶⁹ А. Дубовский. Свенельд. А был ли мальчик? Интернет-публикация.

⁷⁰ И вслед за ними М. Семенова в своей «Валькирии».

⁷¹ Имя Водена англичане сохранили в названии среды: Wednesday [вензди] — «день Водена».

⁷² Яджудж и Маджудж — библейские Гог и Магог в арабской традиции.

⁷³ См. главу «Читая «Повесть временных лет».

⁷⁴ Исраил — библейский Израиль (Иаков) в Коране.

⁷⁵ Тора — Пятикнижье, первые пять книг Ветхого завета. Авторство приписывается Моисею.

⁷⁶ Имран — библейский Аарон в Коране.

⁷⁷ Так, на минуточку, трехтысячелетнему. Ведь Хоттабыч, по его словам, служил еще царю Соломону Давидовичу (Сулейман ибн Дауду), царствовавшему примерно за тысячу лет до н. э.

⁷⁸ Минбар — кафедра в мечети для чтения вслух Корана.

⁷⁹ Гузы — тюркские племена огузской ветви, ибн Фадлан зовет их гуззами и турками. В русских летописях известны также как торки.

⁸⁰ Например, в казахском языке балта — «топор».

⁸¹ Часто присваиваемое «трезубцу» наименование «знака Рюриковичей» — чистая спекуляция. Даже если принять историчность самого Рюрика, что само по себе весьма и весьма сомнительно, нет никаких оснований связывать его с «трезубцем», изображения которого до XI века, то есть до Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого неизвестны. Заметим мимоходом, что с учетом сказанного вполне логичным выглядит принятие «трезубца» в качестве государственного герба самостийной Украиной, в столице которой Киеве он и родился тысячу лет назад.

⁸² Д. Е. Мишин. Сакалиба славяне в исламском мире. М., 2002.

⁸³ Здесь Йакут вероятно повторяет данные аль-Идриси.

⁸⁴ См. Ю. Ткаченко. Квантовая теория урбанизации Древней Руси. http://idrisi.narod.ru/quantum.htm.

⁸⁵ Как не знаю и каковы «четверти» ибн Фадлана. Русская четверть в разное время имела длину от 18 см до полуметра. Соответственные этим длинам толщины льда — от 3 до 8 метров.

⁸⁶ Опять для оценки могу привести лишь длину русского локтя — около полуметра.

⁸⁷ Набид — напиток, обычно подразумевается хмельной.

⁸⁸ Хоттабыч вероятно имеет в виду книгу: Абду-Рахман бин Абдуллах Аль-Гайс. Джаназа: мусульманский похоронный обряд (перевод с арабского). Ижевск, 1999.

⁸⁹ Бир Тенгри — «один Тенгри» (тюрк.), что ибн Фадлан переводит как «Бог един» с явной намеренной подменой имени общетюркского божества неба Тенгри абстрактным Богом, читай Аллахом.

⁹⁰ Каганами Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого митрополит Киевский Илларион называет в своем «Слове о Законе и Благодати», однако во всех современных изданиях этого памятника XI века, самого древнего из дошедших до нас, слово каган бессовестно заменено на князь. Мнение же аборигенов выражено в известном граффити на стене Софийского собора в Киеве «Спаси кагана нашего…».

⁹¹ Начертание арабских букв варьируется в начале, середине и конце

⁹² Ср. Гог и Магог = Яджудж и Маджудж.

⁹³ См. главу «Читая «Повесть временных лет», а также В. Егоров. Русь и снова Русь.

⁹⁴ Вообще не следует упускать из виду, что оно может быть арабским, поскольку Талутом в Коране зовется библейский царь Саул. Но тогда та же история, что и ранее с Хасаном: откуда у баранджарца могло взяться арабское имя до обращения в ислам? Тем более что после обращения он становится не Талутом-Саулом, а Абдулой-Мухамедом.

⁹⁵ Далее сюжет со свойственной Голивуду легкостью переводится на рельсы «Беовульфа», английского эпоса VIII века, повествующего о временах еще более ранних, то есть действие перескакивает с Волги в Данию и при этом мгновенно, но незаметно для простого зрителя проваливается из X века в VI–VII века. Типично для Голливуда, по-прежнему захватывающе по сюжету, однако уже слишком далеко от записок ибн Фадлана.

⁹⁶ Согласно «Кембиджскому анониму», соблазненный Лакапином Игорь вероломно напал на Хазарию, потерпел поражение и был вынужден хазарским военачальником обратить оружие против соблазнителя, после чего все тот же Лакапин устроил Игорю показательную порку «греческим огнем».

⁹⁷ Моноксилы — дословно по-гречески «однодеревки» — лодки, основа которых выдалбливалась из ствола одного большого дерева.

⁹⁸ Здравствуйте! (Англ.)

⁹⁹ Привет, мерзкий писака! Ах, черт возьми, мой шарф весь в саже! (англ.)

¹⁰⁰ Не стоит беспокоиться, доктор, тут все в саже. Вы только что испачкали свои усы и бороду. (Англ.)

¹⁰¹ О, моя борода… О, Боже, да теперь я весь в пиве! (Англ.). Здесь английский юмор Ватсона дополняется хорошей игрой слов: beard [биэд] — «борода» и beered [биэд] — «залит пивом».

¹⁰² К. Егоров. Образование Киевской Руси // http://oldru.narod.ru.

¹⁰³ Ну-у-у… Полагаю, что она располагалась… внутри, а разве нет? (англ.)

¹⁰⁴ Самкерц большинством ученых отождествляется с Таматархой (Тмутараканью), впрочем без обоснований и объяснений. Но Самкерцем могла быть современная Керчь («замок Керц»?). Более того, это наиболее вероятно, если Игорь нападал на этот загадочный Самкерц как раз из Таматархи.

¹⁰⁵ У Льва Диакона Игорь удирает к Керченскому проливу, что, увы, не решает спор о его резиденции между Таматархой и Керчью, но явно исключает Киев.

¹⁰⁶ В «Повести» Святослав посылает в Новгород сына Владимира, а тот, заняв великокняжеский стол, в свою очередь отдает новгородское княжение сыну Ярославу.

¹⁰⁷ Это мало кто это знает, но полное имя доктора Ватсона — Джон Хэмиш. Кстати, Ватсон был ирландцем, так что «ПИТ», похоже, не уступает Murphy's.

¹⁰⁸ Согласно реконструкции «биографии» доктора Ватсона Л. Клингером последний раз тот участвовал в расследованиях Холмса в 1914 г… Б. Шоу написал «Пигмалиона» в 1913 г.

¹⁰⁹ В древнескандинавском слово «волна» имело множество синонимов, например: Bára, Uðr, Hrönn; в поэзии: Bylgja, Kólga. Кроме того, в исландской поэзии среди «волн»-имен дочерей Эгира встречаются целые эпические обороты такие как Himinglaeva— «отблеск неба», Blóðughadda — «кровавая грива», Hefring — «вздымающаяся» и др.

¹¹⁰ Греческий язык не передает различий между твердым л и мягким ль.

¹¹¹ В греческом б и в неразличимы и передаются буквой B (бета/вита).

¹¹² Откуда родом русский язык? Интернет. Сайт Центра развития русского языка.

¹¹³ Легендарный Рюрик, возможно, был карелом. Интернет. Тверской еженедельник «Караван»..

¹¹⁴ Б. В. Личман, С. В. Рыбаков. Великое переселение народов // http://www.liveinternet.ru/showjournal.php?journalid=3325658&tagid=9447.

¹¹⁵ Интернет. Сайт Diaspora-ru.

¹¹⁶ В. О. Ключевский. Наброски по варяжскому вопросу.

¹¹⁷ Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков. Аспект Пресс, 1998.

¹¹⁸ Во времена написания «Повести» Моравия уже захвачена венграми, но автор несколько раз подчеркивает, что прежде в «земле Венгерской» жили словене.

¹¹⁹ Паола Утевская. Слов драгоценные клады. Пер. с украинского.

¹²⁰ Глоттохронология — от γλοττα [глотта] — «язык» (греч.) и χρονος [хронос] — «время» (греч.) — область сравнительно-исторического языкознания, занимающаяся выявлением скорости языковых изменений и определением на этом основании времени разделения родственных языков и степени близости между ними.

¹²¹ Ср. Caesar [цезар] — Цезарь (в изначальной латыни [кайсар], откуда немецкое Kaiser [кайзер]).

¹²² См. главу «Читая «Повесть временных лет».

¹²³ Г. С. Лебедев. Эпоха викингов в Северной Европе. Историко-археологические очерки. Л, издательство Ленинградского университета, 1985.

¹²⁴ Сущность вейцлы и схожесть ее с полюдьем хорошо видны у А. Гуревича: «вейцла служила специфической организационной формой выкачивания из крестьянского хозяйства прибавочного продукта, первоначально — в виде натуральных поставок для королевских пиров».

¹²⁵ В современном литературном английском языке произносится как [гад] с протяженным [а].

¹²⁶ Конечно, круг исследователей ПВЛ не ограничивается названными именами, а число научных публикаций о ПВЛ вообще трудно поддается учету. Но для непрофессионалов, интересующихся ПВЛ и всем, что «около нее», а следовательно, всей нашей древней историей, можно порекомендовать по одной достаточно популярно написанной книге каждого из упомянутых ученых, обобщающих результаты исследований с различных позиций и, что немаловажно, доступных в Интернете: М. Д. Приселков. История русского летописания XI–XV вв. СПб.: Дмитрий Буланин. 1996; http://www.sedmitza.rn/index.html?did=7415; 2) Алегиковский М. Х. Повесть временных лет. Судьба литературного произведения в Древней Руси, М., 1971. http://www.archeologia.ru/Library/book/; 3) A. Л. Никитин. Основания русской истории. Мифологемы и факты. АГРАФ, М., 2001. http://library.narod.ru/saga/osnova000.htm.ebfd581c6ad3

¹²⁷ Упоминание в ПВЛ под 945 годом, в так называемом «списке с договора Игоря с греками», некой соборной церкви святого Ильи «над Ручаем, в конце Пасынче беседы и Хазар» вряд ли может считаться надежным свидетельством вследствие недостоверности самих «списков» договоров, да и ПВЛ в целом. По крайней мере, фундамент Десятинной церкви археологи нашли, и представляется разумным считать эту церковь древнейшей в Киевской Руси, пока археологи не порадуют нас находками более ранних христианских храмов в хазарском конце Киева «над ручьем», либо в каком-нибудь другом месте Киевской Руси. Хотя, надо признать, находка остатков деревянных церквей ІХ-Х веков была бы редкостной удачей.

¹²⁸ Абсолютное большинство европейских королей современников Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого были неграмотными и не чувствовали из-за этого никаких неудобств и тем более угрызений совести. Даже гордились тем, что мерзкий бумагомарательский труд, как и многие другие малоприятные работы, делают за них другие. Правда, европейским монархам грамотность давалась труднее, чем русским, поскольку кроме собственно азбуки приходилось учить еще и целый иностранный язык — латынь.

¹²⁹ Для иллюстрации сказанного приведу тройку цитат из «Слова о перенесении мощей святого преподобного отца нашего Феодосия Печерского», где Нестор рассказывает об откапывании им мощей Феодосия (все выделения в цитатах мои — В.Е.): «По благому изволению и по повелению игумена я, грешный Нестор, сподобился быть первым, кто увидел святые мощи Феодосия… сам был зачинщиком этого дела», то есть копает Нестор по велению игумена (а как следует из предыдущего текста, и по общему решению всей монастырской братии), но это не мешает ему выставлять зачинщиком себя, да при этом еще раз напомнить свое имя. «Начал копать я и, потрудившись много, поручил продолжать другому брату», — еще раз подчеркивая, что первым, зачинщиком был он, Нестор, и трудился на совесть, не «сачковал». «И начали мы тужить, и, плача, решили, что не хочет объявить себя святой; и тут пришла мне на ум мысль, что не в ту сторону копаем. И я, взяв мотыгу, начал снова усердно копать», — дескать только благодаря его сообразительности и усердию удалось найти мощи Феодосия.

¹³⁰ Если честно, вопреки общепринятому мнению не заметил я у Нестора ни живого образного языка, ни цитат из Библии или других богослужебных книг, так, казалось бы, естественных в агиографическом контексте. Во всей агиографии Нестора отыскалась всего пара-тройка цитат, причем все из книги Притчей Соломона. Правда, на этом фоне резко выделяется «Житие Феодосия», в котором много цитируются Евангелия от Марка и Луки, а также Псалтырь, но в «Житие Феодосия» Нестор дается в пересказе более позднего автора, который, судя по всему, и разбавил текст подобающими цитатами.

¹³¹ Вот те, кто в «Слове о перенесении…» говорит прямой речью: 1) сам преподобный Нестор — 3 раза, 2) безымянный печерский игумен — 2 раза, 3) безымянный монах, откапывающий вместе с Нестором мощи Феодосия — 1 раз. Кроме того, у Нестора встречаются образцы… коллективной прямой речи. Трижды дружным хором говорит вся монастырская братия, словно их речь — отрепетированный текст, дирижируемый игуменом. Но кто дирижирует следующим эклектичным хором, в котором дважды глаголют в унисон «монахи, которые шли к заутрене, а также многие благочестивые люди в городе»? Наконец, покорный воле Нестора, в живое общение вступает… сам Бог-отец!

¹³² Киево-Печерский патерик — собрание древних документов, написанных в разное время, но так или иначе связанных с киевским Печерским монастырем.

¹³³ И правильно сделал Багрянородный, что не надумал нанести ответный визит в Киев. После преодоления, хотя и заочно, но хорошо ему знакомых днепровских порогов (см. главу «Читая Константина Багрянородного») он встретил бы в устье Почайны только небольшое сельцо на подольском берегу да пару деревень на вершинах Замковой и Старокиевской гор. Никакой великолепной столицы, вообще никакого города не увидел бы Константин. А до днепровской резиденции Ольги ему пришлось бы проплыть еще немного вверх по течению, где на высоком берегу он наконец нашел бы мал городок, а в городке теремок, а в теремке красу-крестницу. Звался тот городок то ли Вихгарда (по-древнегермански «Сельский замок» или «Священный замок», поскольку wih [вих] имело два значения: «село» и «священный»), то ли Вышгород, это смотря по тому, на каком языке изъяснялась княгиня-крестница, русском или славянском. (Самому-то Константину было все едино. Судя по упомянутому выше его описанию днепровских порогов, император-полиглот был знаком с обоими языками.)

¹³⁴ Кстати, эта-то симпатия, с которой закоренелый язычник и заклятый враг Византии Святослав нарисован в ПВЛ, не дает невозможности согласиться с А. Шахматовым и М. Приселковым и приписать создание образа Святослава перу грека Феопемпта.

¹³⁵ На самом деле с Ярославом может быть непосредственно связан миф об убиении Бориса и Глеба, если настоящим убийцей братьев был не Святополк, а, как считают некоторые исследователи, опираясь на скандинавские саги и здравый смысл, сам Ярослав. (Исходного текста этого мифа в ПВЛ мы не знаем, так как он неоднократно переписывался по мере формирования самого культа, прошедшего, согласно М. Алешковскому, три этапа, причем на первом это был культ только Глеба, затем Глеба и Бориса и, наконец, в окончательном варианте Бориса и Глеба, а включение, а затем и выдвижение на первый план Бориса связывается с пристрастиями и антипатиями Мономаха.) Как бы то ни было, это был последний миф, быстро перекочевавший в область агиографии.

¹³⁶ «Третья редакция» ПВЛ появляется всего-то два-три года спустя после появления «второй редакции», то есть «Летописца Сильвестра». На основании этого факта можно предположить, что Мономах не слишком одобрил труд Сильвестра, который хоть и очистил свой «Летописец» от явного компромата на великого князя, но ничего не добавил хвалебного к вящим славе и величию Мономаховичей. Зато Автор-3 потрудился и за себя, и за Сильвестра, не говоря уже о Несторе.

¹³⁷ Хотя историки все больше склоняются к тому, что весь текст договора Олега Автор-3 просто выдумал (как вероятно и самого вещего князя), распространить это предположение на договор Игоря или хотя бы заняться исследованием истории его появления в ПВЛ почему-то не решаются.

¹³⁸ При первых русских князьях идет борьба за Русь между Римом и Константинополем, совершенно не отраженная, а точнее сознательно замолчанная нашими летописями. Главным образом эта борьба затронула княжескую верхушку. Равноапостольная княгиня Ольга равно делила свои привязанности между католицизмом и православием. Владимир Святославич, крещенный вследствие женитьбы на гречанке, был привержен византийской вере. Похоже, это предпочтение сохранил Ярослав Владимирович, но уже среди его детей вновь начались метания. Изяслав Ярославич, женатый на польской княжне, а сына выдавший за немку, после изгнания его из Киева братом Святославом, отправляется за помощью против Святослава в Рим и высказывает готовность в случае предоставления такой помощи привести Русь под папскую руку. Лишь смерть Изяслава и вокняжение Мономаха, тесно связанного с царствующим домом в Константинополе, окончательно перевешивает чашу весов в пользу Византии. Однако эта борьба безусловно затрагивала клерикальные круги и поэтому находила отражение в летописании. Несмотря на жесткую цензуру post factum отголоски этого противостояния остались в ПВЛ. Так, Нестор был настроен резко «антилатински», а Автор-3, что отметил еще М. Алешковский, занимал позицию более лояльную Риму и католичеству в целом.

¹³⁹ Казалось бы, какой черт занес в Берестово варягов, и на кой им сдалась та пещерка? Ответ прост: перед нами очередная мешанина Нестора с Автором-3. Нестор заставляет Антония жить анахоретом в пещерах и пещерках по стройному сюжету, поскольку Антоний — основатель Печерского (то есть пещерного) монастыря. А Автор-3, о небрежности которого в выстраивании сюжетов речь еще впереди, ничтоже сумняшеся всовывает своих варягов во все щели включая пещеры.

¹⁴⁰ В грамматике древнерусского языка ПВЛ еще четко различались единственное, множественное и особое двойственное числа. По форме глагола Олег действует то в единственном, то в двойственном числе (как бы он действуют).

¹⁴¹ Все приведенные далее в примерах разногласия Автора-3 с Нестором взяты у М. Алешковского.

¹⁴² Почему вставка вклинилась столь неудачно? Например, просто потому, что в этом месте в оригинальном тексте Нестора кончился лист и можно было сделать большую добавку, не переписывая весь текст, а просто вставив дополнительный лист. Этот простой прием часто использовался «ленивыми» сводчиками, в результате чего многие тексты ПВЛ разорваны либо длинными вставками, либо погодными маркерами, которые, как уже отмечалось ранее, были вставлены много позже написания исходного текста.

¹⁴³ Например, А. Бычков. Киевская Русь. Страна, которой никогда не было? Легенды и мифы. ACT, 2005.

¹⁴⁴ Культ Баала — один из самых распространенных на Ближнем Востоке в библейские времена. Иногда Баал изображался антропоморфно, могучим великаном, восседающим на облаках с молниями в руке, но чаще — в виде быка, а точнее тельца. Как и большинство семитских народов, древние евреи тоже поклонялись Баалу. Этого не мог замолчать даже Ветхий завет, признающий, что они периодически изменяли Яхве и отливали себе для поклонения пресловутого «золотого тельца», терпели за это бесконечные тяжкие страдания, но упорно держались старой веры.

Глава 4

ВРЕМЕННЫЕ ЛЕТА «ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ»

«Повесть временных лет» (далее по-прежнему «Повесть») занимает особое место в отечественной литературе и истории. Это не просто один из самых древних дошедших до нас письменных памятников, написанных в Киевской Руси, а произведение, которое энциклопедии и учебники истории традиционно представляют как летопись («Повесть» часто называют Начальной летописью) и на котором зиждется вся историография древней Руси с конца IX до середины XI века. Это следует подчеркнуть: «Повесть» является практически единственным источником, на основании которого написаны все учебники по истории Киевской Руси ІХ-ХІ веков. Отсюда вытекают как значение этого памятника литературы, так и тот интерес, который всегда проявляли к «Повести» историки всех времен, начиная с В. Татищева. Большой и общепризнанный вклад в изучение «Повести» внес русский историк и языковед А. Шахматов (1864–1920). Он не только реконструировал процесс создания этого сложного многослойного произведения, но и сумел во многом восстановить, конечно предположительно, но с серьезным научным обоснованием, тексты «Повести» на различных стадиях ее творения. Труд Шахматова по исследованию «Повести», ставший классикой, продолжили, в частности, его ученик историк М. Присёлков (1881–1941) и археолог М. Алешковский (1933–1974), причем последний — с позиций, несколько отличающихся от позиции Шахматова. Еще более радикально пересматривают взгляды Шахматова историк А. Кузьмин (1928–2004) и его последователь наш современник археолог А. Никитин¹²⁶.

Вероятно свести воедино позиции Шахматова — Приселкова, Алешковского и Кузьмина — Никитина в отношении некоторых аспектов создания «Повести» вообще невозможно, а в отношении других — непросто даже для профессионала. Или, может быть, наоборот, трудно именно для профессионала, но гораздо легче для интересующегося историей дилетанта. Во всяком случае, один такой дилетант (как всегда, убедительная просьба не путать с полным профаном) взял на себя смелость скомпилировать для любопытных, но ленивых, не желающих читать толстые книжки, некую обобщенную версию истории создания «Повести», основываясь на мнениях М. Приселкова, М. Алешковского и А. Никитина.

Эту компиляцию он ниже представляет читателю, смиренно предваряя ее извинениями в адрес профессионалов-первоисточников этой компиляции, поскольку, чтобы построить целостное здание из авторитетных, но разрозненных мегалитов их трудов, дилетанту невольно пришлось изрядно обколоть у них самые острые углы и залатать зияющие дыры более-менее подходящими по форме камешками своих домыслов.

ВВЕДЕНИЕ

Прежде чем брать быка за рога, полезно вспомнить, о чем вообще идет речь. Хотя выше «Повесть» была названа произведением, она дошла до нас не отдельной самостоятельной библиотечно-архивной единицей, а начальной частью некоторых летописей. У «Повести» нет объективного признака конца, поэтому часто под «Повестью» понимают весь свод летописей, в начало которого она включена. Последнее вероятно и провоцировало историков всех времен считать «Повесть» летописью. Но в историографии все же более типично называть «Повестью» лишь некоторую общую начальную часть ряда летописных сводов. При этом из-за отсутствия в них явно выраженного конца «Повести» у исследователей нет единодушия в отношении места ее завершения. Более того, поскольку в разных сводах начальные части разнятся текстуально, местами весьма значительно, нет не только общепринятого окончания, но и самого текста «Повести» как такового. То, что ныне публикуется под названием «Повесть временных лет», представляет собой либо вариант изложения по той или иной конкретной летописи, либо некое произвольное коллективное обобщение всех известных текстов несколькими поколениями историков, в советское время канонизированное под редакцией академика Д. Лихачева.

Отдельная проблема — само название «Повести». Некоторые летописные своды начинаются со слов (в переводе на современный русский) «Это повести временных лет… откуда пошла Русская земля и кто в Киеве начал княжить раньше…». Таким образом, и это также следует подчеркнуть, свое произведение древний автор сам назвал повестью, то есть литературным произведением, а не летописью, претендуя, так сказать, на лавры писателя, а не историка. Последнее утверждение, конечно, шутка. Но совсем не шутка то, что энциклопедии и учебники истории во все времена упорно считали и продолжают считать до сих пор «Повесть» летописью не только вопреки здравому смыслу, но и игнорируя явно выраженную волю ее автора. В результате в общепринятом названии сохранилось начальное авторское определение произведения как повести, а поместили эту древнюю беллетристику в раздел летописей, что и закрепилось впоследствии традицией.

Эта же традиция считает автором «Повести» иеродьякона киевского Печерского монастыря Нестора (предположительно 1057–1117, хотя обе даты варьируются в пределах нескольких лет) на основании, как считается, его собственного утверждения об авторстве «Повести» в начале некоторых летописей: «Это повести временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского…». После этих слов в какой-то летописи вроде бы сохранилось имя Нестора. Это утверждение печерского монаха, которого принято считать Нестором, как бы оспаривает игумен Михайловского монастыря в Выдубицах, впоследствии епископ переяславский Сильвестр, чьи претензии на авторство также выражаются записью в тексте «Повести» одной из летописей: «Игумен Силивестр… написал книги эти Летописец… в 1116 [году]». Этот заочный спор иеродьякона и игумена традиция разрешила просто: «Повесть» написана Нестором, который трудился над ней до 1113 года, когда захвативший великокняжеский киевский стол Мономах передал «Повесть» в ее, так сказать, «текущем виде» игумену княжьего Выдубицкого монастыря Сильвестру, который за три года отредактировал полученный текст в угоду своему патрону и заказчику.

Таким образом, традиция с самого начала допустила «соавторство» Нестора и Сильвестра. На самом деле картина оказалась гораздо сложнее и запутаннее. Мы не будем следовать логике раскрутки истории создания «Повести» А. Шахматовым, она сама по себе достойна отдельного повествования. Шахматов шел к своим конечным результатам отнюдь не прямым путем. Мы же, спрямив этот путь, будем двигаться из прошлого в будущее, как бы воспроизводя процесс творения «Повести», как его в конце концов реконструировал Шахматов, уделяя при этом должное внимание заслуживающим того взглядам его продолжателей и оппонентов. Если же представится возможность вставить в давний многосторонний спор вокруг истории создания «Повести» новое слово, пусть дилетантское, то… не упускать же ее! Разумеется, вновь со смиренными извинениями перед профессионалами.

КАК НАЧИНАЛОСЬ РУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ

Русское летописание как таковое могло бы начаться почти точно на рубеже тысячелетий благодаря появлению в Киеве княжьей церкви Богородицы, более известной как Десятинная. Эта церковь, освященная в 997 году, то есть через девять лет после официально принятой даты крещения Руси, считается первой на Руси каменной церковью, хотя на самом деле нет доказательств существования до нее каких-либо других церквей, пусть бы и деревянных¹²⁷. Как бы то ни было, на исходе первого тысячелетия нашей эры в только что крещенном Киеве, надо думать под влиянием, чтобы не сказать прямым давлением, очередной новой супруги, Анны Греческой, Владимир Креститель возводит руками пленных корсуньских строителей если и не первую на Руси, то безусловно первую княжью церковь, настоятелем которой становится корсунянин же Анастас. Выбор этой кандидатуры определили не высокий духовный сан Анастаса, не его авторитет в клерикальных кругах или моральные достоинства, а скорее наоборот — так Владимир отблагодарил Анастаса за предательство своих соотечественников, христиан-корсунян, благодаря которому будущему крестителю Руси удалось разграбить Корсунь.

Появление Десятинной церкви, казалось бы, создает предпосылки для начала работы, естественно присущей княжьей церкви, — ведению хроники деяний ее покровителя, великого князя, и всего царствующего дома. Для этого есть все: сама церковь с соответственным статусом; немалая церковная братия, вывезенная из Корсуня и, надо полагать, обладающая требуемой для ведения хроники грамотностью; наконец, достаточное, чтобы не думать о хлебе насущном, гарантированное «материальное обеспечение» в виде десятины, то есть десятой части княжеских доходов, от которой церковь и получила свое народное название. Но нет, не той фигурой оказался Анастас Корсунянин, чтобы организовать русское летописное дело. Да и сам великий князь-каган тоже не тем был озабочен, ох не тем! Кстати, простой, но интересный вопрос: был ли грамотным креститель Руси? Вопрос, конечно, риторический, но ничего удивительного, если бы каким-то образом выяснилось, что не умел читать-писать Креститель¹²⁸. Не за грамотность и приверженность книжному уединению попал он в число равноапостольных святых, равно как и не за скромность поведения, не за христианское человеколюбие.

В общем, не зачалось в Десятинной церкви русское летописание. Максимум, на что хватило тамошней братии, это обязательные синодики. Впрочем, и синодики, возможно, начали вестись не в Десятинной церкви, а в митрополичьем Михайловском монастыре в Выдубицах. Первые из них были записаны вероятно в 1000 году, когда умерли мать и первая жена кагана, он же великий князь. Они не отличались пространностью и выглядели вероятно так же, как потом были увековечены в «Повести»: «преставилась Малфрида»; «преставилась Рогнеда, мать Ярослава». А год спустя, уже в новом тысячелетии от Рождества Христова, еще одна запись все в том же констатирующем синодическом стиле: «преставился Изяслав, отец Брячислава, сын Владимира».

А. Шахматов связывает начало летописания в Киеве с образованием русской митрополии и прибытием в 1037 году в Киев из Византии митрополита Феопемпта, что имело, помимо прочего, два следствия: одно — несомненный исторический факт — постройка Ярославом Мудрым в Киеве Софийского собора в качестве митрополичьей церкви, а второе — смелое предположение Шахматова — появление некой написанной Феопемптом для константинопольской канцелярии краткой исторической справки о стране пребывания, которая и легла в основу первой русской летописи. Историки русского христианства вроде бы справедливо возражают Шахматову, что русская митрополичья кафедра, судя по византийским документам, была утверждена много раньше, еще в конце X века, и связывают ее появление с крещением Руси Владимиром. Формально они вероятно правы, но по существу трудно не согласиться с Шахматовым. Христианство Владимира, пусть даже крестителя и равноапостольного святого, было не просто поверхностным, но как бы «одноразовым». Общее впечатление, что крещение Руси, возведение Десятиной церкви и учреждение русской митрополичьей резиденции в Выдубицком монастыре — это как бы залп христианизации на волне чувств к новой супруге Анне и следствие ее влияния на мужа. Но уже вскоре по мере охлаждения чувств и ослабления влияния Владимир отдаляется и от жены, и от Византии, и от христианства. Похоже, что со смертью византийского митрополита Михаила в 992 году духовные связи с Византией вообще обрываются: В любом случае, ни сам Владимир, ни тем более сановные иностранцы — его протеже корсунянин Анастас и первый русский митрополит сириец Михаил — не были теми людьми, которым оказалось бы по плечу организовать на Руси летописание. Таким человеком мог быть и, судя по всему, стал Ярослав Мудрый, князь известный не просто грамотностью, но знанием греческого языка; не просто любовью к книгам, но постоянным радением о развитии в государстве отечественного книжного дела; не просто уважением к письменному слову, но и вверением ему государственного устроения, «Русской правды».

Однако, соглашаясь с Шахматовым касательно отношений между Киевской Русью и константинопольской патриархией на рубеже тысячелетий, трудно поверить его предположению, что летописное дело начал митрополит Феопемпт некой «справкой» о прошлом Руси. Чем Феопемпт был лучше Михаила? Да и надо иметь в виду, что уже вскоре он оказался во враждебном лагере, в государстве, которое вело войну с Византией; тут уж митрополиту было не до летописаний. Можно возражать Шахматову и по поводу его наименования этой гипотетической первой исторической справки Древнейшим сводом. Нечего еще было «сводить» в то время, никакого исходного материала для летописного «сведения» просто не существовало, хотя бы потому, что элементарно не было на Руси письменности. Более логично было бы связать если еще не начало летописания как такового, то первую, если так можно выразиться, русскую историческо-генеалогическую экспозицию с митрополитом Иларионом, его «Словом о законе и благодати», которое пусть в немногих, но существенных чертах перекликается с генеалогией русских князей, данной в «Повести». А ведь одной из важнейших целей «Повести», объявленной в ее «аннотации», было как раз создание генеалогии первых киевских князей («…кто в Киеве начал княжить раньше»).

Тут полезно обратить внимание на то, что, строго говоря, Иларион был митрополитом незаконно, будучи не должным образом рукоположен церковными иерархами Рима или Константинополя, а волюнтаристски назначен на должность Ярославом Мудрым и послушными ему епископами. Может быть само назначение митрополитом именно Илариона было следствием появления «Слова о законе и благодати», что со стороны князя помимо естественной человеческой реакции на лесть могло также преследовать благородную цель поставить у руля церкви человека, владеющего пером и способного положить начало своей, отечественной литературе. В этом плане чрезвычайно важным моментом представляется также то, что после смерти Ярослава и вынужденной отставки от митрополичьих дел Иларион удаляется не куда-нибудь, а в основанный при его участии Печерский монастырь, то есть именно туда, где вскоре рождается русское летописание. Не с его ли «подачи»?

Как бы то ни было, вряд ли мы ошибемся, если за отправную точку летописания в Киевской Руси примем время правления Ярослава Мудрого. К сожалению, нам неизвестна дата смерти Илариона, и ее невозможно сопоставить с датировками слоев «Повести», выявленных Шахматовым, поэтому личный вклад Илариона в создание летописной основы, которую Шахматов неудачно назвал Древнейшим сводом, остается всего лишь дилетантской гипотезой. Очень осторожно и предположительно можно было бы связать гипотетический исходный текст Илариона с 1061 годом, когда, по мнению А. Шахматова, заканчиваются приписки к первоначальному тексту его Древнейшего свода, или 1070 годом, которым М. Алешковский датирует появление Начальной летописи. Впрочем, последняя дата весьма близка к 1073 году, когда, по Шахматову, принимает свой окончательный вид Древнейший свод. Эту окончательную первую редакцию «Повести» А. Шахматов присваивает монаху, а затем и игумену Печерского монастыря Никону.

Ревностный и даже фанатичный христианин, соратник создателя Печерского монастыря Антония, известность Никон получил склонением к пострижению в монахи многих известных людей своего времени, среди которых были два будущих игумена Печерского монастыря, Варлаам и Феодосий, а также некто Ефрем, который на беду Никона оказался приближенным княжащего в то время в Киеве Изяслава. Не испугавшись великокняжеского гнева, Никон отказался расстричь Ефрема и вернуть его в мир, вследствие чего был вы

нужден в 1061 году бежать в Тмутаракань, где основал монастырь по образцу киевского Печерского. После изгнания Изяслава киевлянами в 1068 году Никон возвратился в Киев, но вновь поссорился с великим князем, на сей раз Святославом, и в 1073 году повторно удалился в Тмутаракань. Там он отсиживался до смерти Святополка с Изяславом, чтобы окончательно вернуться в столицу и стать со временем игуменом Печерского монастыря (с 1077 по 1088 годы).

А. Шахматов связал окончательную редакцию Древнейшего свода с Никоном, потому что первые известия из тмутараканского княжества в «Повести» синхронны его добровольной тмутараканской «ссылке». Тонкое наблюдение Шахматова и весьма убедительный аргумент! Но тем не менее остается вопрос из области психологии: вяжется ли деятельный, неуживчивый характер Никона, каким мы его знаем, с образом книжника-летописца, корпящего над рукописями при свете лампады? Пожалуй, не очень. Можно еще представить себе Никона наскоро набрасывающим какие-то дневниковые записи, но не более того; или рассказчиком о своих похождениях в кругу монастырской братии, но не писателем. Вряд ли Никон был автором редакции 1073 года еще и потому, что именно весной этого года он, бросив все, в спешке покидает Киев. Трудно поверить в такое совпадение, что как раз к моменту неожиданного скоропостижного бегства оказался законченным большой труд сведения новой редакции Древнейшего свода. Более вероятно, что его устные рассказы записывались монахами и, возможно, вместе с отдельными заметками откладывались в монастырских анналах, а после бегства Никона итог его вкладу подвел кто-то другой, остававшийся в монастыре. Если учесть, что примерно в это же время в Печерском монастыре появляется новый послушник Нестор, то можно допустить, что именно ему на период послушания была поручена эта черновая кропотливая работа, втянувшая в писательский труд будущего автора «Повести». Но и это всего лишь предположение.

Вопреки аргументации Шахматова, в целом поддержанной М. Приселковым, М. Алешковский игнорирует Никона как летописца, впрочем, не предлагая никаких альтернатив. Но в пользу позиции Алешковского и против признания Никона автором летописного свода говорит тот факт, что по хронологии Шахматова нет редакций Древнейшего свода, попадающих на одиннадцать лет игуменства Никона. Так что скорее всего в том, что рассказы или записки Никона попали в «Повесть», причем может быть уже после его смерти, не было личной заслуги Никона ни как летописца, ни как игумена.

В ином отношении к «Повести» стоит следующий пастырь Киево-Печерского монастыря Иван (Иоанн). Именно в игуменство Ивана (с 1088 по 1103 годы) в монастыре начинается нечто похожее на нормальное летописание, то есть последовательная фиксация важнейших событий с по возможности точным указанием времени и места. И еще, к 1093 году, то есть пятому году игуменства Ивана, А. Шахматов приурочивает появление следующего летописного свода, названного им Начальным, на сей раз более обоснованно, чем в случае со «сводом» Древнейшим. Как будто, став во главе монастыря, Иван начал работу по сбору и подведению итогов всего, что сделали его предшественники, которая в завершенном виде вылилась в Начальный свод, и в то же время поставил на «научную» основу дальнейшее летописание в монастыре. Мы не знаем, писал ли Иван сам, как не знаем и того, оставляли ли игуменские обязанности время для такой работы. Кроме того, надо принять во внимание, что, по мнению Алешковского, с начала 90-х годов начал свою работу Нестор. Учитывая все вышесказанное и оставаясь в рамках традиции, можно предположить, что, став игуменом, Иван нашел подходящего человека, уже имевшего опыт работы с монастырскими рукописями, все того же монаха Нестора, и поручил ему летописание, создав для этой деятельности максимум условий и курируя ее до самой своей смерти. Если это действительно было так, то Нестор вполне оправдал доверие игумена Ивана.

Но было ли так? Как справедливо возражает А. Никитин, все больше открывается косвенных аргументов в пользу того, что даже внутри Печерского монастыря работал не один летописец, а несколько, и число их со временем возрастало. При этом они как бы конкурировали между собой и освещали события с различными пристрастиями, ориентируясь на тех или иных конкретных князей и разные княжеские генеалогические ветви, поочередно берущие верх в непрестанной борьбе за великокняжеский стол и лучшие уделы. Кроме того, Печерский монастырь, хотя он и общепризнан как колыбель русского летописания, монополией на это богоугодное дело не обладал. А. Никитин полагает, что независимое летописание все же велось в Десятинной церкви; Д. Лихачев настаивает на привилегии в летописании для митрополичьего Софийского собора; М. Алешковский вводит в круг летопишущих храмов киевский Андреевский монастырь; наконец, никто не отрицает принадлежность этому кругу Михайловского монастыря в Выдубицах под Киевом, вопрос скорее в том, когда состоялось его приобщение к этому кругу.

Таким образом, летописи писались до Нестора, правда недолго — вся донесторова летописная традиция насчитывала не более трех-четырех десятков лет. Писались они, безусловно, и во времена Нестора, но независимо от него и, вероятно, не в одном месте и не «в одном экземпляре», как традиционно считалось. Здесь следует сразу оговориться, что вид этих летописей отличался от того, в котором мы их сегодня встречаем в «Повести». В частности, в них практически не было дат. Ничего удивительного, записи делались монахами, которые вели в целом затворническую жизнь, мало общаясь с миром, да и средства коммуникации в те времена были не те, что ныне. Новости попадали к монахам главным образом от «калик перехожих», которые изредка забредали в монастыри и рассказывали, что творится в миру, причем в основном по рассказам других странников, которых встречали по пути. Понятно, что такие «новости» изначально оказывались не только устаревшими, но и изрядно испорченными многократными пересказами. Иногда в монастыри попадала более оперативная и точная информация через княжеское окружение, но и в этом случае она не избегала субъективного изложения и личностных оценок. В результате одни и те же события в разных летописях излагались по-разному, а их датировка носила приблизительный и относительный характер: «во времена Святополка» или просто «в те же времена», «в тот же год» и тому подобное, причем «тот же» год мог оказаться не годом события, а годом его внесения в летопись. Правда, эпизодически, когда очевидцем события случайно становился сам летописец или его непосредственный информатор, в летописях появлялись абсолютные даты. Редкий пример того — довольно точная хронология тмутараканских событий по личным наблюдениям грамотного монаха Никона. В целом же летописи представляли собой разрозненные мало связанные между собой записи, сделанные в разное время разными писцами, в подавляющем большинстве по чужим рассказам, так называемому «припоминанию». Когда материала накапливалось много, объективно вставала проблема его «сведения». Традиция первым сводчиком считает Нестора, хотя первое упорядочение летописей в некий свод, как уже говорилось выше, сделал, скорее всего, игумен Иван. Или все же Нестор, пусть даже по инициативе и при кураторстве игумена?

ЧТО НА САМОМ ДЕЛЕ НАПИСАЛ НЕСТОР

Если монах Печерского монастыря Нестор лишь предполагается в качестве наиболее вероятного автора и сводчика «Повести», то его вклад в агиографию общепризнан. Перу Нестора принадлежат «Сказание о том, почему монастырь был прозван Печерским», «Житие Феодосия Печерского», «Слово о перенесении мощей святого преподобного отца нашего Феодосия Печерского» и «Чтение о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба». Вполне возможно, что им были написаны и другие затерявшиеся в веках произведения. Существенно, что, как и в случае с «Повестью», во всех дошедших до нас произведениях на своем авторстве Нестор настаивает самолично в начале самих текстов, а зачастую находит повод упомянуть себя как автора и в конце.

В связанных с именем Нестора произведениях давно отмечена некоторая путаница. Например, в «Житии Феодосия

Печерского» Нестор говорит о себе, что он был пострижен при игумене Стефане (игуменствовал в Печерском монастыре с 1074 по 1078 годы) и якобы им же был возведен в дьяконский сан. Но в «Сказании о том, почему монастырь был прозван Печерским», вошедшим в «Повесть», автор утверждает, что принял постриг семнадцатилетним юнцом от самого Феодосия. Кроме того, А. Никитин утверждает, что во всех сохранившихся текстах «Повести» автор называет себя не Нестором, как принято считать, а Нестером. Все это, а в еще большей степени то, что одни и те же события в «Повести» и присваиваемой Нестору агиографии описаны по-разному и разным языком, заставили многих исследователей «Повести», в том числе Никитина, считать Нестора-летописца и Нестора-агиографа разными лицами. Вопрос об их идентичности до сих пор остается дискуссионным.

Разум неохотно воспринимает возможность одновременного сосуществования в Печерском монастыре двух Несторов-писателей. Хочется думать, что, если бы это было так, монастырская братия во избежание ежедневной путаницы придумала бы способ различать тезок, и они вошли бы в историю хотя бы под разными прозвищами. Отсутствие таковых все же заставляет склониться к мнению, что Нестор был в то время в Печерском монастыре один. А что касается разного и разноязыкого изложения одним и тем же Нестором одних и тех же эпизодов в разных произведениях, то сторонники его авторства отчасти объясняют это талантом Нестора, свободно варьирующего стиль и язык в зависимости от жанра произведения, а отчасти винят в том переписчиков, которые в течение нескольких веков «портили» авторский текст.

Хотя, конечно же, переписчики действительно внесли свой немалый «вклад» в дошедшие до современности древние тексты, все же не стоит все сваливать на них одних. Лучше подумаем, что же все-таки написал Нестор? То есть мы вновь возвращаемся к сакраментальному вопросу: где же кончалась «Повесть» и каков был ее изначальный текст? Поскольку у нас нет оснований считать, что Нестор бессовестно присвоил себе чужие творения, будем исходить из того, что он действительно является автором всего, что ему приписывается, включая «Повесть». Но вот что представляла собой «Повесть», вышедшая из-под его пера? Прежде чем ответить на этот вопрос, взглянем попристальнее на самого Нестора и достоверно написанные им произведения.

Автор «Жития Нестора летописца Печерского» характеризует Нестора «больше всего неизреченным смирением, ибо всюду, смиряя себя, называет себя недостойным, грубым, невеждой, исполненным множества грехов». В этой характеристике имеется откровенное противоречие: если Нестор всюду сам себя называет недостойным, грешным и так далее, то смирение, о котором сам смиренный кричит на каждом углу, никак нельзя назвать «неизреченным». Более того, такое «смирение» больше смахивает, извините, на показное. И действительно, читая Нестора, трудно отделаться от ощущения, что был преподобный слегка грешен — обуян грехом гордыни. В отличие от прочих собратьев по летописному цеху, скромно вложивших свою лепту в общий труд и ушедших безымянными в мир иной, Нестор не упускал случая вписать свое имя в историю, то есть, в прямом смысле, в свои произведения, причем для надежности, и в начале их, и в конце. И не только имя. И свою смекалистость он любил подчеркнуть, и рвение в богоугодных делах¹²⁹, а называя себя недостойным и грешным, просто следовал традиции писательства своего времени. Вспомним, в «Хронике Георгия мниха» автор, монах (мних) Георгий, всячески уничижая себя, представляется как амартол, то есть грешник, отчего саму хронику часто называют «Хроникой Амартола», а то и просто «Амартолом». Но ведь именно из этой хроники (в варианте переводного «Хронографа по великому изложению») Нестор переписал значительную часть «Повести»! А в числе прочего позаимствовал благопристойный, но надежный повод представить себя читателю под маской показного смирения.

Что касается агиографических текстов Нестора, то, оставляя их подробный лингвистический и стилистический анализ профессиональным литературоведам, могу лишь по-дилетантски отметить неуемную фантазию автора и его приверженность прямой речи¹³⁰. Язык агиографии Нестора прост и лаконичен. Ничего общего с поэтичной звучностью «Слова о полку Игореве», никаких ярких красок, метафор или обобщений. Из-за отсутствия цитат и описательных отступлений даже невольно закрадывается сомнение в начитанности и широкой эрудиции Нестора, которые ему вменяет традиция. На самом деле начитанность и эрудицию ему заменяет фантазия, я бы сказал недюжинная и действительно талантливая фантазия, обессмертившая «повести» и «жития» Нестора, но, конечно же совершенно неуместная в летописании, как мы таковое понимаем сегодня.

В 8 абзацах «Слова о перенесении мощей Феодосия Печерского» (без приложения «О проречении святого») Нестор 12 раз прибегает к прямой речи¹³¹, а в «Сказании о прозвании Печерского монастыря» прямая речь встречается более сотни раз! Она у Нестора настолько часта и органична, что невольно начинаешь сомневаться, не было ли в распоряжении автора подробных стенограмм? Разумеется, не было. Не из стенограмм, а все из той же неудержимой фантазии рождал писательский дар Нестора бурные потоки прямых речей и бойкие диалоги персонажей.

М. Алешковский выявляет у автора «Повести» убежденность, кстати, тоже заимствованную у «Амартола», что все приметы предвещают нечто недоброе, и такие приметы регулярно встречаются по тексту «Повести», сопровождаемые назидательными примерами печальных событий, оправдывающих такой взгляд автора. Между тем, у Нестора-агиографа вообще не упоминаются никакие приметы, а их предполагаемые печальные следствия откровенно диссонировали бы с общим оптимистическим настроем его агиографии.

Так все-таки писал Нестор летописи или нет? Удивительно, но далеко не во всем согласные между собой касательно «Повести» М. Приселков с М. Алешковским и даже практически ни в чем не согласный с ними обоими А. Никитин проявляют полное единодушие в признании Нестора летописцем! Причем никто из них не делает никаких оговорок о своем понятии «летописец» применительно к Нестору.

Аргументируя свое признание, Никитин замечает, что в «Киево-Печерском патерике»¹³² Нестор пять раз упоминается именно как летописец. Правда, он забывает уточнить, что все эти упоминания принадлежат либо самому Нестору, либо его агиографу, который добросовестно ссылается на… те же самые собственные заявления предполагаемого летописца. Разумеется, агиограф не подвергает сомнению слова преподобного объекта агиографии, да и не было у него причин сомневаться в очевидном. По понятиям того времени Нестор безусловно был летописцем, ибо тогда агиография считалась летописанием, а в церковной среде, к которой принадлежали и Нестор, и его агиограф, — еще и важнейшей его составной частью.

О понимании летописания в те времена и роли в нем персонально Нестора очень выразительно говорит «Житие Антония» (цитирую по Киево-Печерскому патерику): «Но о чудесах, хотя и не всех, например о честной кончине преподобного [Антония], мы будем повествовать со слов блаженного епископа Симона и сотрудника его Поликарпа; свидетельство же подвигов и скорбей, которые претерпел преподобный Антоний, предоставим Нестору летописцу». То есть, за всю официальную фактическую сторону дела, процессуально необходимую для канонизации святого, отвечают Симон с Поликарпом — иерархи, облаченные соответствующими саном и правом официально засвидетельствовать святость, а составление неформального, но также необходимого для канонизации жития святого, то есть описание его подвигов и скорбей, про которые толком ничего не известно, предоставляется Нестору — этот за словом в карман не полезет, опишет в лучшем виде все, что было… или не было, но должно было быть — на то и летописец! Безусловно, с точки зрения авторов патерика, как и его собственного агиографа, Нестор был летописцем. Но можем ли мы, на тех же самых основаниях и с теми же ссылками на Печерский патерик, считать его летописцем с позиций сегодняшнего дня? Да простит меня Никитин, конечно нет.

А теперь взглянем на проблему с другой стороны с учетом того, что мы знаем о Несторе. Как и в случае с Никоном, не могу его представить корпящим над сведением летописей, кропотливо приводящим в порядок чужие записи! Не к тому лежала душа безусловно талантливого писателя своего времени; вообще не лежала она, а рвалась в полет на крыльях фантазии. Нет, не вяжется с Нестором летописание (не агиография, а именно летописание в нашем нынешнем понимании)! Не летописать бы ему, добросовестно и методично фиксируя мелкие события, не сводить бы чужие скучные записки, а… творить бы, повествуя о подвигах и скорбях, писать повести о тяжелых годинах народа, а также героях, преодолевших все невзгоды, или святых, не склонившихся перед всяческими гонениями. Да-да, именно, повести! И если бы Нестор писал такую повесть о «временных летах», то он написал бы…

И вот тут-то самое время сделать одно маленькое допущение, после чего все или, по крайней мере, абсолютное большинство сомнений по поводу авторства Нестора в отношении «Повести» отпадут сами собой. Надо всего лишь допустить, что Нестор под названием «Повесть временных лет» написал не всю «Повесть», как ее принято расширенно понимать в наше время, а только самое-самое ее начало, основу так называемой недатированной части, и написал ее «в своем стиле» как повесть о подвигах князей и скорбях народных — литературное произведение на историко-патриотическую тему. Основой произведения стал так называемый «Хронограф по великому изложению» — краткая болгарская компиляция двух греческих хроник Иоанна Малалы и Георгия Амартола, по-видимому единственный доступный Нестору перевод византийских хроник на древнецерковнославянский язык. На канву, заданную хронографом, легли местные дружинные предания и народные сказки, сдобренные плодами авторской фантазии. Не забыто было и представление самого себя в начале повести. Много позже при очередном сведении летописей без всякого участия Нестора эта повесть была предпослана собственно летописному тексту, который до того много десятилетий писали, переписывали и сводили другие летописцы совершенно независимо от Нестора и «Повести». Так уж случилось, что в некоторых сведенных текстах сохранилось, не затерялось в длинной череде веков представление автора, сперва имевшее отношение всего лишь к начальному компоненту свода, действительно написанному Нестором, но которое после сведения не введенными в курс дела читателями уже воспринималось как относящееся ко всей летописи. При таком предположении все эпизоды с разночтениями и разноязычием в «Повести» и агиографии Нестора естественно объясняются тем, что автором этих эпизодов в «Повести» был вовсе не Нестор, а совершенно другие, «настоящие» летописцы.

Любопытно, что М. Алешковский, признавший Нестора автором «Повести», все же интуитивно угадывал несоответствие характеров автора и приписываемого ему огромного труда: «Свободно автор [Нестор] чувствует себя только в пределах истории, современность же сковывает его творческие возможности, делает его кругозор более узким, заставляет составлять ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи, и поэтому историки вынуждены теперь выдвигать одно предположение за другим по поводу тех или иных фактов, лишь упомянутых, но не объясненных». На самом деле вместо одного за другим многих предположений в подавляющем большинстве случаев достаточно одного: Нестор тут вообще ни при чем; все эти «ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи» сделаны разными писцами по различным поводам без всякой связи друг с другом.

Что же тогда представляла собой оригинальная повесть Нестора, это литературное изложение «временных лет» — преданий давних времен и мифических долетописных событий? Скорее всего, как и другие произведения Нестора, была она невелика по объему, но содержательно насыщена и включала, вероятно, следующее.

Краткий пересказ по имевшемуся в его распоряжении хронографу мировой истории от самого потопа Нестор дополнил историей древних словен, которых он считал своими предками. По Нестору, история словен началась на Дунае, в Норике, куда им принес свет христианской веры сам ап. Павел. Там же, в соседней с Нориком Моравии, усилиями Кирилла и Мефодия словене-христиане обрели свою грамоту, которую Нестор соответственно назвал словенской. Развивая историю предков словен, Нестор умозрительно сконструировал картину их расселения на основании западнославянских легенд и собственных домыслов о причинах такого расселения. Картина, правда, получилась не очень вразумительная, зато всеобъемлющая.

По ходу дела Нестор густо наполнил свою повесть легендами и мифами. Помимо предания о словенской грамоте он внес в «Повесть» также предание об эпониме Кие, который, однако, еще не князь «в роде своем», а всего лишь то ли перевозчик, то ли ловчий. Он же вероятный автор легенды о хазарской дани.

Следуя «Слову о Законе и Благодати» митрополита Илариона, первым киевским князем Нестор считал Игоря Старого, про которого однако не знал ничего кроме предания о лютой казни зарвавшегося князя древлянами, источником которого, впрочем, могла быть не народная память, а перевод или пересказ «Истории» Льва Диакона. Это предание удачно потянуло за собой сразу несколько легенд о мести Ольги древлянам, причем все легенды нашли свое место в «Повести», последовательно и логично выстроенные Нестором в целую череду жестоких издевательств ненасытно кровожадной княгини над бедолагами древлянами. Тема хитрости и мстительности Ольги нашла естественное продолжение в описании ее реального путешествии в Константинополь — факта, как известно, подтвержденного «с противоположной стороны» Константином Багрянородным. Но сухое протокольное изложение визита у Багрянородного Нестор расцветил местной легендой о том, как княгиня обвела вокруг пальца воспылавшего страстью, но недалекого царя и дополнил мстительным обещанием Ольги промурыжить того в устье Почайны столько же, сколько ее. продержали перед аудиенцией в гавани Константинополя. Правда, последняя угроза осталась невыполненной, поскольку Константин так и не удосужился навестить крестницу¹³³.

Фольклорность образа и деяний Святослава у Нестора естественно дополнена народной, сказкой о неком киевском отроке, который для спасения родного города переплыл Днепр под стрелами врагов. Поскольку Нестор писал не летопись, а повесть, то не стоит удивляться, что в этом сказочном эпизоде отрок почему-то знает язык впервые (!) появившихся под стенами Киева печенегов. В сказочной истории княжения Святослава даже «фактическая» сторона не обошлась без расхожей легенды о чаше, сделанной врагом из черепа побежденного обстоятельствами героя. В целом же Святослав нарисован в «Повести» с явной симпатией, чего не скажешь о его матери¹³⁴.

В «историческую» канву княжения Владимира у Нестора легла переделка пары несколько различавшихся, но более-менее удачно объединенных болгарских сказаний о выборе веры князем Борисом, к которым примкнули корсунская легенда о крещении Владимира, и, предположительно, ныне утерянное «Сказание о крещении Русской земли и истреблении идолов». Исторические предания расцвечены двумя сказками. В первой, явно перепевающей библейский мотив борьбы Давида с Голиафом, юный кожемяка побеждает в единоборстве богатыря-печенежина. В другой, «о киселе и сыте», на сей раз безусловно народной, изголодавшиеся, но не утерявшие изворотливости белгородцы обманывают осадивших город печенегов.

На княжение Святополка попадает миф об убиении «окаянным князем» своих братьев. Однако здесь авторство Нестора остается под вопросом ввиду ряда несоответствий текста «Повести» Нестерову «Чтению о житии Бориса и Глеба». Весьма характерно, что ко времени Святополка сказки, мифы и легенды уже начинают исчезать из «Повести», а мифов, связанных с Ярославом Мудрым, в ней вовсе нет¹³⁵. Отчасти это связано с тем, что времена Святополка и Ярослава еще не ушли во тьму веков и они пока еще персонажи исторические, а не мифические; а отчасти потому, что на Руси вообще кончается эра мифов, легенд и преданий, и начинается пора летописания, где, как это ни парадоксально, «летописцу» Нестору уже нет места.

ЧТО ЗА НЕСТОРА ДОПИСЫВАЛИ ПОТОМ

Итак, в ворохах летописных материалов, которые по гипотетическому приказу Мономаха были переданы из Печерского монастыря в Выдубицкий, вероятно была и написанная рукой Нестора «Повесть». Остальную массу этих материалов — собственно летописные заметки и, даже возможно, частичные своды — написали другие чернецы, истинные русские летописцы. Что же со всем этим богатством сделал Сильвестр? Как минимум, собрал материал и скомпоновал свой «летописец», сделав «повесть» Нестора общим введением. Надо полагать, при компоновке пришлось весь материал переписать, что и дало Сильвестру основание для утверждения, что он «написал книги эти Летописец…». Это как минимум. А как максимум?

М. Алешковский считает, что Сильвестр как автор «второй редакции» ничего не добавил в «Повесть», а только урезал статьи последних лет, выбросив все, что так или иначе чернило Мономаха. Кроме того, Алешковский допускает, что именно Сильвестр произвел общее хронометрирование текста и расставил в «в «Повести»» годовые маркеры. А. Никитин однако уверен, что сквозное хронометрирование было проведено много позже, не ранее конца XII века. Он же справедливо акцентирует незаслуженно обойденный вниманием факт, что Сильвестр заявляет права авторства не на «Повесть», а на некий «летописец», который Никитин считает утерянным. Последнее странно: «летописец» утерян, а авторская заявка на него сохранилась… в другом произведении. Не вяжется как-то.

Между тем, принятое выше допущение об истинном характере и объеме «Повести» Нестора позволяет и в этом случае найти разумное объяснение. Оно заключается в том, что Сильвестр редактировал, а возможно, что и сводил из нескольких летописей, полученных из Печерского монастыря, именно «летописец», то есть целостную летопись, доводя ее, возможно с вменяемыми ему правками, до времени правления Мономаха. Нельзя исключить, что при этом он расставил в тексте годовые маркеры, хотя доказательств этого у нас нет. Зато весьма вероятно, что именно им в начало скомпонованного «летописца» была вставлена в качестве хорошего зачина «Повесть» Нестора. Если это так, то скорее всего самому Сильвестру, когда он вставлял «Повесть» в начало своего «летописца», честно сохраняя имя Нестора как автора этого отрывка, в голову не пришло, что потомки на основании этого из порядочности не убранного им представления автора введения весь скомпонованный Сильвестром «летописец» назовут «Повестью временных лет» и припишут Нестору!

Мы же, чтобы восстановить историческую справедливость и не путаться в терминах, будем в дальнейшем называть «Повестью Нестора» только то, что, по ранее высказанному предположению, написал сам Нестор, то есть самое начало традиционной «Повести», ее мифологическую часть, а предположительный свод летописей Сильвестра будем именовать «Летописцем Сильвестра». Тогда «Повесть Нестора», дополненная более поздними вставками, заканчивается где-то в начале XI века с началом настоящего летописания, и соответственно примерно с этого же времени начинается «Летописец Сильвестра», чье окончание определяется более точно — 1116 год.

Дальнейшая судьба сильвестрова «Летописца», традиционно именуемого «второй редакцией» «Повести», не отличается ясностью и прозрачностью. Время появления и авторство «третьей редакции» «Повести» остаются предметом спора. Однако, ясно одно: где бы и когда бы ни появилась «третья редакция», «Повесть Нестора» была объединена с собственно летописью, «Летописцем Сильвестра», до того. Можно, что и делает А. Никитин, оспаривать действительно не очевидное утверждение М. Алешковского об авторстве «третьей редакции» некого новгородского попа Василия, но нельзя игнорировать целый комплекс весьма убедительных аргументов Алешковского в пользу времени и места появления «третьей редакции», ее новгородского источника, а также содержания внесенных в нее изменений и добавлений. Для нас важно, что эти изменения и добавления коснулись как «Повести Нестора», так и «Летописца Сильвестра». Именно это заставляет предполагать объединение обоих компонентов еще во «второй редакции» и считать наиболее вероятным объединителем игумена Сильвестра.

В отличие от авторов двух первых редакций традиция не узаконила личность автора третьей, а предположения М. Алешковского действительно слишком спорны, чтобы их безоговорочно принять. Поэтому в дальнейшем мы будем условно называть неизвестного автора «третьей редакции» неким гипотетическим Автором-3, в общем не исключая, что им мог быть поп Василий Алешковского, но и не настаивая на этом. Зато уже с куда меньшей долей условности мы примем трудно опровергаемые выводы Алешковского, что Автор-3 принадлежал к окружению новгородского князя Мстислава, сына Мономаха, и что эта редакция появилась в киевском Андреевском монастыре в 1118 или 1119 году, то есть после того как Мстислав перебрался в Киев¹³⁶.

Итак, мы исходим из того, что Автор-3 существенно переработал не только «Летописец Сильвестра», но и «Повесть Нестора». «Летописец» пополнился новыми сведениями, главным образом новгородскими, и историей ослепления Василька Теребовльского; некоторые его статьи были сокращены, другие дополнены; ряд материалов подвергся тасовке. Но еще большим оказался вклад Автора-3 в несторову «Повесть», едва ли не большим, чем вклад самого Нестора. После переработки Автором-3 мифологическая часть «Повести» по объему выросла в несколько раз, причем переработка «Повести Нестора» шла сразу по нескольким направлениям.

Во-первых, Автор-3, располагая более полным текстом «Хроники Амартола», существенно пополнил географию Нестора, расширив краткие цитаты из «Хронографа». Его географические экскурсы затронули как дальние страны, так и «ближнее зарубежье». В частности заметно расширился перечень славянских племен: в нем появились отсутствовавшие у Нестора дулебы, уличи, тиверцы, радимичи и вятичи. Но не только «Амартол» послужил Автору-3 источником географической информации. От участников походов 1116 года на Дунай киевлянам стало известно о существовании тезки их города, дунайского Киевца, и перевозчик или охотник Нестора превратился в «князя» Кия, сходившего «к царю» и оставившего после себя городок на Дунае. Царь, то есть византийский император, в данном случае остался безымянным, так как «Амартол» не удостоил вниманием «похождения Кия» вследствие мифичности «князя». Но для Автора-3 это не стало препятствием, поскольку смелостью фантазии он ничуть не уступал предшественнику, а размахом даже превосходил его настолько же, насколько цитируемая им «Хроника Амартола» была полнее единственно доступного Нестору «Хронографа». Кроме того, в отличие от затворника Нестора Автор-3 возможно сам немало попутешествовал. Ареал путешествий, гипотетически приписываемых ему М. Алешковским, весьма широк: в него помимо Новгорода и Киева вошли Ладога, Галиция с Волынью и даже Польша.

Во-вторых, Автор-3 ввел в «Повесть» договоры Олега и Игоря с греками. Откуда он их взял и что это были за договоры, — это отдельный серьезный вопрос, далеко выходящий за рамки настоящей компиляции, хотя вернуться к нему у нас еще будет повод. Но благодаря этим договорам¹³⁷произошло то, чего не могли предусмотреть ни Нестор, ни Сильвестр: мифическая часть «Повести», которую никто до Автора-3 и не пытался выдавать за летопись ввиду ее очевидной сказочности, вдруг обрела летописные черты на якобы документальной основе (как же, вот они, настоящие юридические документы!). С этого момента благодаря Автору-3 русская историческая мифология начала превращаться в русскую мифическую историю.

В-третьих, работая в Андреевском монастыре, само сооружение которого отразило пришедшую в начале XII века из Византии на Русь моду на ап. Андрея, Автор-3 ввел в «Повесть» путешествие по Руси «своего» святого, Андрея Первозванного, направив его в Рим через Киев и Новгород, то есть, пользуясь современной поговоркой, «в Малаховку через Владивосток». Соответственно, он же, вероятный выходец из Новгорода, отодвинул в далекое прошлое реалию своего времени — «путь из варяг в греки», чтобы по нему прогнать апостола через родные новгородские края. А потом с легкой руки Автора-3 по этому пути, да и всей «Повести», начали гулять варяги. Заметим, что у Автора-3 варяги — не обязательно скандинавы, а в более широком плане западноевропейцы или даже скорее христиане-католики, и отношение к ним Автора-3 гораздо более лояльное, чем у Нестора¹³⁸. Соответственно смещаются акценты «Повести». Теперь свет истинной веры восточным славянам несет не ап. Павел, косвенно через их западных собратьев Норика и Иллирии, а лично ап. Андрей и непосредственно на Киевщине да Новгордчине, причем Андрей Первозванный — брат основателя римской церкви ап. Петра — свой окольный путь держит все-таки в Рим, благо туда, как известно, ведут все дороги. Вследствие варяжско-римской ориентации Автора-3 первая мифическая «соборная» церковь св. Ильи из «списка с договора Игоря с греками» появляется на Руси как церковь варяжская, «так как много было христиан-варягов». Первыми страдальцами за христианскую веру на киевской земле задолго до первых русских святых Бориса и Глеба также оказываются два варяга, отец и сын, замученные местными язычниками. Наконец, даже первый русский инок, впоследствии св. Антоний, как бы перенимает духовную эстафету не только от греческого Афона (Святой Горы), где он принимает постриг, но одновременно и от варягов через приобщение к вырытой теми «малой пещерке» в Берестове¹³⁹.

В-четвертых, в контексте «варяжского нашествия» на «Повесть» и учитывая его новгородское происхождение, Автор-3 вполне мог оказаться создателем легенды о призвании князей, которая потянула за собой в «Повесть» также миф об Аскольде с Диром и целый комплекс мифов о Вещем Олеге.

В целом, пожалуй, Автора-3 можно назвать величайшим фальсификатором истории Киевской Руси. Если поверить М. Алешковскому, то этим великим фальсификатором был поп Василий. Вот только боюсь, слишком много приписывает Алешковский своему попу. Этот шустрый батюшка один махом наворотил больше, чем до него десятилетиями вымучивала целая когорта летописцев вкупе с выдающимся фантастом своего времени и вследствие этого тоже невольным фальсификатором Нестором. Не по Сеньке шапка! Но мы уже договорились, что Автор-3 у нас — имя условное. За ним может скрываться другая когорта или даже целый легион летописцев, да еще как минимум один выдающийся средневековый фантаст. Без него нам никак не обойтись, ибо «Повесть», особенно ее начальная часть, восходящая к «Повести Нестора», представляет собой такое нагромождение мифов и легенд, фантастики и чудес, ошибок и недоразумений, которое превышает возможности одного человека, даже невероятно талантливого, будь то Нестор или неизвестный Автор-3.

Выделение исторических слоев «Повести» и выявление авторов тех или иных ее компонентов остается одной из постоянных проблем, терзающих историков и терзаемых историками. Какие только критерии не шли в ход: и чисто внутренние сопоставления противоречий отдельных частей «Повести», и их хронометрический контроль, и сквозной лингвистический анализ, и сопоставления с другими историческими произведениями, как отечественными, так и иностранными. К этому перечню можно добавить еще один неожиданный критерий для разделения компонентов «Повести Нестора» и творчества Автора-3 — подборку курьезов в тексте «Повести».

Как уже отмечалось выше, Нестор за листажом не гнался. Его произведения невелики по объему, написаны ясным лаконичным языком и, можно сказать, не содержат ничего лишнего, необязательного. Зато все, что написано, даже откровенные фантазии, тщательно продумано, взвешено и сбалансировано. У Нестора практически нет внутренних несоответствий и явных нестыковок. Зато их полным полно у Автора-3, для которого вообще характерна некоторая «безалаберность», которая, впрочем, отчасти может являться следствием того, что за абстрактным Автором-3 стояли несколько реальных авторов.

У собственно Нестора бросается в глаза только один уже отмеченный выше явный ляп об отроке, знавшем печенежский язык, хотя печенеги впервые появились под Киевом. Более того, у этого отрока под рукой даже оказалась печенежская уздечка, которой он размахивал, пока бежал к Днепру через вражеское становище. Но здесь у Нестора есть возможность оправдания. Давно отмечено, что вся легенда об освобождении Киева от печенежской осады в «Повести» представляет собой совмещение двух преданий, в одном из которых город спасает воевода Претич, а в другой — забежавший из Болгарии домой Святослав. Вследствие явной противоречивости двух вариантов у них должны быть разные источники, и следовательно у Нестора здесь был соавтор, за счет которого можно списать эту несуразицу.

Тексты же Автора-3 буквально напичканы нелепицами и курьезами. Мы не будем трогать глобальные проблемы расхождения утверждений Автора-3 с теми данными, которыми располагает современная археология: (1) что Рюрик с братьями призываются в 862 году в несуществующий еще Новгород; (2) что в IX веке нет самого Киева, который поочередно захватывают Аскольд с Диром и Вещий Олег; (3) что точно также нет еще Чернигова, Переяславля, Ростова и Любеча, для которых Вещий Олег берет дань с греков; (4) что путь «из варяг в греки» начинает функционировать спустя почти полвека после того, как по нему проходят Аскольд и Дир, не говоря уже об ап. Андрее. Это перечень можно продолжить, но мы здесь уделим внимание не менее многочисленным и более интересным для нас собственным внутренним нестыковкам в текстах Автора-3, а затем и противоречиям его фантазий фантазиям Нестора.

Сплошная неразбериха у Автора-3 начинается прямо с призвания князей. Совершенно неясно, что за варяги взимали дань с чуди, мери, словен и кривичей. Единственное, что нам сообщает о них Автор-3, это то, что варяги эти «из заморья», куда их и прогоняют. Однако что за заморье? Кто прогоняет? Можно лишь предполагать, что действующие лица — те самые, которые затем обращаются со знаменитой просьбой «прийти, княжить и владеть» ими к заморской руси. Но к руси, оказывается, обращается… сама русь вкупе с чудью, словенами и кривичами.

Аскольд и Дир сначала представлены Автором-3 как «не родственники, а бояре» Рюрика. Однако Олег, придя в Киев, зовет их на встречу как родичей: «мы… от Олега и княжича Игоря. Придите к нам, к родичам своим». И тут же Олег убивает «родичей», поскольку они, дескать, «не княжеского рода» (веское основание убивать!). Но раз Аскольд с Диром — родичи Игоря и Олега, но они не княжеского рода, то, следовательно, и сами Игорь с Олегом тоже не княжеского рода? Ничего подобного, Олег тут же утверждает, что сам он «княжеского рода». В итоге Автор-3 окончательно запутывается в родственных отношениях своих персонажей, и Олег у него оказывается то князем, то всего лишь воеводой при Игоре. Так Олег и идет по «Повести» то в единственном числе, поглотив Игоря, то в двойственном, распарившись со своим сувереном¹⁴⁰.

Теперь о «разногласиях» между Автором-3 и Нестором. Они не только противопоставляют взгляды и источники двух «соавторов», но и помогают определить авторскую принадлежность того или иного фрагмента. Примеров таких расхождений хоть отбавляй¹⁴¹.

Пример 1. Вот Нестор повторяет «Хронограф»: «Яфету же достались северные страны и западные до Черного моря на север, Дунай, Днестр и Кавказские горы». Автору-3 этого кажется мало, и он щедро расширяет владения Яфета по «Хронике Амартола»: «Мидия, Алъванья, Арменья Малая и Великая, Кападокия, Фефлагони, Галатъ, Колхисъ, Боспории, Меоти, Дереви, Саръмати, Тавриани, Скуфиа, Фраци, Македонья, Далматия, Малоси, Фесалья, Локрия, Пеления, яже и Полопонисъ наречеся, Аркадъ, Япиронья, Илюрик, Словене, Лухнитиа, Анъдриокия, Онъдреатиньская пучина, имати же и островы: Вротанию, Сикилию, Явию, Родона, Хиона, Лезовона, Кофирана, Закунфа, Кефалинья, Ифакину, Керь-куру, часть Асийскыя страны, нарицаемую Онию, и реку Тигру, текущую межи Миди и Вавилоном…». И все бы ничего, но всю эту добавку Автор-3 вставляет… после слова «западные» предыдущей цитаты Нестора¹⁴², и тем самым ненароком заворачивает Тигр в Черное море: «реку Тигру, текущую межи Мидией и Вавилоном [граница вставки] до Черного моря на север…»!

Пример 2. Есть и обратный пример вставки назидательного текста Нестора с характерными для того прямыми речами в легенду Автора-3 о варяжских мучениках христианах: «Ведь были тогда люди невежды и нехристи. Дьявол же радовался тому, не зная, что близка уже его погибель. Так пытался он погубить весь род христианский, но прогнан был честным крестом из иных стран. „Здесь же, — думал окаянный, — обрету себе жилище, ибо здесь не учили апостолы, ибо здесь пророки не предрекали“, не зная, что пророк сказал: „И назову людей не моих моими людьми“; об апостолах же сказано: „По всей земле разошлись речи их, и до конца вселенной — слова их“. Если и не были здесь апостолы сами, однако учение их, как трубные звуки, раздается в церквах по всей вселенной: их учением побеждаем врага-дьявола, попирая его под ноги». И эта вставка с характерными прямыми речами, отражающая взгляды Нестора на заимствование Русью христианского учения не напрямую от апостолов, а через словенскую грамоту, прямо противоречит легенде об ап. Андрее, вставленной в «Повесть» Автором-3 перед приведенной цитатой из Нестора.

Пример 3. Нестор считает русь восточноевропейским народом, происходящим от словен Норика. Для Автора-3 русь — западноевропейское, варяжское племя, и это его представление основано на «Хронике Амартола», в которой русь прямо названа «сущей от рода варяжска». И неважно, что само последнее утверждение «Хроники Амартола» является следствием другого недоразумения: «Амартол» по ошибке превратил русь из «народа племени фрягов» у «Продолжателя Феофана» в «народ рода варягов». Но Автор-3 не читал «Продолжателя Феофана», он цитирует только «Хронику Амартола».

Пример 4. Нестор вслед за «Хронографом» пишет о шедших «мимо Киева горою» уграх как просто уграх, а Автор-3 вслед за «Амартолом» называет их черными уграми, поскольку «Амартол» знает еще и угров белых.

Пример 5. Нестор приписывает основание Новгорода своим расселяющимся в незапамятные времена из Норика словенам, а у Автора-3 Новгород основывает Рюрик после «призыва» в 862 году.

Пример 6. В «Повести» имеется уникальный случай — две статьи под 945 годом. В первой из них, длинной из-за включенного Автором-3 «списка с договора Игоря», Игорь и его дружина благоденствуют в мире, получив очередной богатый выкуп с Византии. Другая более краткая статья сохранила легенду Нестора о казни Игоря в Древлянской земле, куда его подбила идти собственная голодная и оборванная дружина. Причем, все та же особенность Нестора, дружина обращается к князю хоровой прямой речью: «В тот год сказала дружина Игорю: „Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам“».

Пример 7. У Нестора, вслед за «Хронографом», император Михаил царствует с 6362 года от сотворения мира, так как Кирилл и Мефодий переложили христианские книги на славянский язык на втором году его царствования в 6363 году. Но далее в тексте «Повести» говорится, что Михаил начал править в 6360 году, и это — текст Автора-3, поскольку такую же дату приводит и «Амартол».

Пример 8. В «Повести» печенеги дважды впервые с интервалом в полвека приходят на русскую землю: в 915 и 968 годах. Второй первый приход описан в контексте легенды о спасении Киева отроком, знавшим печенежский язык. Как уже отмечалось выше, автором одной из версий этой легенды мог быть Нестор. Первый же из этих двух первых приходов печенегов, не имеющий никакой связи с Русью, а описывающий борьбу печенегов против болгар и взаимоотношения тех и других с греками, добавлен Автором-3 с целью показать эрудицию (на самом деле не столько свою, сколько «Амартола»).

Пример 9. Аналогично двум первым приходам печенегов в статье 988 года есть два рассказа о вселенских соборах. Так же, как и в предыдущем случае, второй из них, явно направленный против Рима и латинской веры, можно присвоить Нестору, а предшествующий, более нейтральный и лояльный к Риму, но насыщенный большими фактическими подробностями, — Автору-3.

Вообще можно еще раз отметить, что Автор-3 писать не ленился, явно брал количеством, хотя и в ущерб качеству. Вероятно большая часть дошедшей до нас «Повести Нестора» написана не Нестором, а им.

КАК НАМ БЫТЬ С «ПОВЕСТЬЮ»?

Истории древней Руси очень не повезло, что «Повесть» с самого начала попала не на ту библиотечную полку. Вины самой «Повести» в этом нет. Нет в этом вины ни Нестора, ни Сильвестра, ни даже Автора-3. Ведь никому не приходит в голову обвинять А. Дюма-отца и М. Дрюона, В. Скотта и М. Миттчел, В. Яна и В. Пикуля в фальсификации истории. Историю в школах учат не по их романам. (Хотя, признаться, лично мои представления об истории Франции, Англии, США, да и родной истории формировались в значительной степени романами перечисленных авторов.) С «Повестью» все получилось ровным счетом наоборот. С одной стороны, фактически именно по «Повести» в наших школах учат историю Киевской Руси. С другой стороны, в последнее время все более модно обвинять Нестора, Сильвестра и иже с ними в фальсификации этой самой истории. Еще бы, если «Повесть» по-прежнему будет стоять на полке летописей! Как летопись, она действительно рисует полуфантастическую историю Киевской Руси для времени Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого и совершенно фантастическую для некого государства, вообще не существовавшего до Владимира I. Эта история вероятно еще более фантастична, чем это признают даже самые активные критики «Повести», такие как А. Никитин¹⁴³. Ко всему тому, что уже выявлено этими критиками, здесь хотелось бы добавить еще одно выразительное само по себе и важное для понимания сущности «Повести» ее «достижение» в конструировании мифической истории древней Руси, а именно сотворение кумира — конкретно «славянского бога Велеса» или, как еще его часто называют, «скотьего бога».

В соответствии с правилами хорошего тона начнем с энциклопедии: «Велее (Волос) — древнеславянское языческое божество, считавшееся покровителем скота („скотий бог“). Культ В. был известен в 10 в. в Киеве, Новгороде, позже — в Ростовской земле. В чешских памятниках 15–16 вв. упоминается в ином значении — в смысле нечистой силы. После принятия христианства официальный культ В. был уничтожен, но в крестьянском быту роль покровителя скота была перенесена на св. Власия, день празднования которого совпадал с временем зимнего отёла (начало февраля), а также из-за сходства имён».

Если Велес — древнеславянское божество, то почему о таком «боге» слыхом не слыхивали западные и южные славяне? Ладно, допустим, Велес был божеством сугубо восточнославянским. Однако у чехов есть свой veles, но это вовсе не бог, а наоборот… «черт, дьявол», причем для этого чешского черта-дьявола общепринята этимология из финикийского Баала. Но эта же этимология превосходно подходит и к нашему Велесу! Велес совершенно естественно возводится к Баалу через его греческую библейскую форму Белое/Белес (в среднегреческом произношении Велос/Велес). Из этого естественного возведения следует, что никакого языческого культа Велеса на Руси никогда не было, языческая русь не знала такого «бога». Этим объясняется тот на первый взгляд удивительный и до сих пор не объясненный факт, что та же «Повесть» не включает Велеса в языческий пантеон, установленный Владимиром в качестве государственного после захвата власти в Киеве: «И стал Владимир княжить в Киеве один, и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, Дажьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокошь». Среди полудюжины кумиров Велеса нет, потому что во все древнерусские тексты, в частности «Повесть», Велес перекочевал не из жизни, а из греческой Библии, и соответственно уже после христианизации Руси. Именно по библейским мотивам, где этот бог перманентно ассоциируется с тельцом¹⁴⁴, Баал-Велес был увязан русскими книжниками с крупным рогатым скотом и воспринят как «скотий бог». Именно по библейским мотивам, где этот «языческий» бог явно противопоставлен «истинному» богу и с переменным успехом борется за души верующих, Баал-Велес в раннем православном христианстве стал синонимом дьявола. В этом же качестве присутствует он и в «Повести».

Для нас же этот пример особенно интересен потому, что в «Повести» языческая русь Олега клянется скотьим богом Велесом/Волосом: «Цари же Леон и Александр заключили мир с Олегом, обязались уплачивать дань и присягали друг другу: сами целовали крест, а Олега с мужами его водили присягать по закону русскому, и клялись те своим оружием и Перуном, своим богом, и Волосом, скотьим богом, и утвердили мир». Традиция предполагает, что этот текст был перенесен в «Повесть» из какого-то хранившегося с языческих времен, а именно времен Олега, договора Руси с Византией. Но если у языческой руси не было бога Велеса, если сам этот «бог» мог возникнуть только в Руси христианской, то, стало быть, и процитированный пассаж был вписан в «Повесть» человеком, знакомым с греческим текстом Библии, и, следовательно, никак не во времена Олега, а уже после принятия на Руси христианства, другими словами тогда, когда собственно и писались первые русские летописи. В частности, этот фрагмент вполне мог выйти из-под бойкого пера Автора-3.

Между тем «договоры» Олега и Игоря были по существу единственными реальными доводами в пользу существования неких якобы сохранившихся (где? как?) древних (дохристианских, дописьменных?) текстов по истории руси (на каком языке?)! Увы, не было их. Да и не нужны они были таким талантливым фантазерам как Нестор и особенно Автор-3. Чем-чем, а недостатком талантов Русская земля никогда не страдала.

Отдавая должное масштабности «Повести» как первой отечественной fantasy, нельзя не задаться простым, но совершенно естественным вопросом: почему эта компилятивная фантастика считается русской Историей?! К «Повесть» с полным основанием можно отнести и другой вопрос, содержащийся в заглавии книги У. Девера «Что знали те, кто писал Библию, и когда они это знали?», заменив слово «Библию» на «Повесть временных лет». Полного ответа на перефразированный вопрос не найдется точно так же, как и на исходный. Но, несмотря на отсутствие глобального ответа, есть простое частное решение проблемы: переставить «Повесть» на другую полку — и дело с концом! Право, Нестору и Автору-3 будет гораздо уютнее рядом с А. Дюма-отцом и В. Скоттом, а Рюрик, Аскольд, Дир и Вещий Олег хорошо уживутся в компании с королем Артуром, шевалье д'Артаньяном и доблестным рыцарем Айвенго. Эта компания незаурядных персонажей по-прежнему будет любима детьми и большинством взрослых, но учить историю наши дети должны по другим учебникам, где fantasy и фантазиям все-таки не место.

Комментарии

¹ Летопись — от древнерусского лѣто — «год»; анналы — annales [анналес] (лат.) — «годовые, погодные»; хроника — от χρονος [хронос] (греч.) — «время».

² Слово «стол» в значении «престол» встречается в надписи на самых древних монетах киевской чеканки: «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ». Весьма впечатляющее описание «стола» киевских каганов есть у ибн Фадлана (см. главу «Читая ибн Фадлана»).

³ Ab ovo [аб ово] (лат.) — с самого начала, дословно «от яйца».

⁴ Зимигола (земгалы), летгола (латгалы) — балтийские племена, предки латышей; ливы (либь), ямь (емь) — финские племена. Перечисленные народы жили у Финского и Рижского заливов Балтийского моря в непосредственном соседстве с современной Эстонией.

⁵ Этноним (от 'έθνος [этнос] — «племя» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название племени или народа.

⁶ Возможно, я зря возвожу поклеп на автора «Повести», поскольку тема дележа Ноева наследства впервые прозвучала в апокрифическом «Евангелии Иуды» и могла быть подхвачена византийскими хрониками, через которых стала известна на Руси.

⁷ Пожалуй, я могу предвосхитить ответ филологов. Слово поле есть практически во всех современных славянских языках (в формах [поле]/[поло]), поэтому можно смело предположить, что было оно и у древних поднепровских славян.

⁸ По-английски grit [грит] — «песок, гравий»; grits [гритс] — «овсяная крупа (грубого помола)»; oatmeal [оўтмил] — «овсяная крупа (мелкого помола), толокно».

⁹ Более точно, на конце слова звучит «носовое г» (в общепринятой транскрипции [ŋ]). В русском языке такого звука нет, и он традиционно передается сочетанием [нг].

¹⁰ Этногенез (от 'έθνος [этнос] — «племя, народ» и γενεσις [генесис] — «происхождение», греч.) — «происхождение народа».

¹¹ Не отсюда ли пришли на страницы книжного сериала о Волкодаве вельхи? Что ж, М. Семенова считается специалистом по кельтам. Не обошлось без кельтов и в ее «Валькирии», где кельты-галаты были безжалостно переброшены писательницей в Новгород за три тысячи километров и тысячу с лишним лет от исторически известной Галатии III века до н. э. в Малой Азии.

¹² Патронимия (от πατηρ [патэр] — «отец» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название племени, народа по имени его «отца», предка по мужской линии. Патроним — само имя легендарного предка.

¹³ Первое слово в названии унии Речь Посполитая (по-польски Rzecz-pospolita [жечпосполита]) к русскому «речь» отношения не имеет, а является польским искажением латинского res — «дело, вещь» (ср. res publica — «республика»).

¹⁴ Традиция «утреннего дара» жениха невесте существовала также и у некоторых германских племен, в частности, согласно свидетельству Григория Турского, у франков.

¹⁵ Венгерский город Сомбатхей — это по-нашему нечто вроде Воскресенска.

¹⁶ Бэрримор славян, булгар и русь понимает по-своему — соответственно как словенцев (Slovene [слоувин]), болгар (Bulgarian [булгэриан]) и русских (Russian [рашен]).

¹⁷ Не пережиток ли титула «свет» встречается в былинном обращении типа «свет ты наш батюшка!» и не отсюда ли появились «светлые князья»?

¹⁸ По византийской хронологии Христос родился в 5508 году «от сотворения мира», а по болгарской— в 5500 году. Отсюда восьмилетняя разница византийского и болгарского пересчетов датировок из «от сотворения мира» в «от Р.Х.».

¹⁹ Любит автор тройки братьев. Тут и Сим с Хамом и Иафетом, и Кий с Щеком и Хоривом, и Рюрик с Синеусом и Трувором. В общем, «у крестьянина три сына…». Сказка, она и есть сказка, даже если она — повесть.

²⁰ Топоним (от τοπος [топос] — «место» и 'ονυμα [онюма] — «имя», греч.) — название местности, территории.

²¹ В слове *roþs древнегерманская буква þ, заимствованная из футарка, означает вовсе не звуки [р] или [п], а щелевой межзубный, которого в русском языке нет. Он сохранился в современном английском языке и обозначается буквосочетанием th [θ]. Близкое по произношению (только по произношению!) английское слово: moths [моθс] — «мотыльки».

²² В финском языке тоже нет межзубного звука [θ], и он заменяется близким по звучанию t [т]. Кроме того, финны не любят согласных на конце слова, особенно сразу двух, поэтому на конце слова появляется «лишний» гласный і [и].

²³ Древнегерманское *roþs сохранилось в современном английском языке в виде rudder — «руль», «рулить», а в немецком — в формах: Ruder — «весло», Rudern — «гребля», rudern — «грести (веслами)».

²⁴ Сарматские языки относятся к иранской ветви индоевропейских языков.

²⁵ А. Г. Кузьмин. Откуда есть пошла Русская земля. М., «Молодая гвардия», 1986.

²⁶ Архонт (греч.) — владыка, повелитель. Византийский титул владык среднего ранга, в частности применявшийся в отношении правителей варварских племен.

²⁷ В некоторых переводах как брат.

²⁸ Справедливости ради надо признать, что у других арабских авторов русь и славяне — одно и то же. Правда, арабы путают славян не только с русью, но и с болгарами (Ибн Фадлан и др.). Вообще «славяне» для арабоязычных авторов — примерно то же самое, что «скифы» для греков, то есть все без разбора обитатели бескрайних холодных пространств к северу от Черного моря.

²⁹ Бастарны — племена, обитавшие с III века до н. э. примерно по III век н. э. от нижнего Дуная до среднего Поднепровья. Этническая принадлежность не установлена. Бастарнов причисляют то к кельтам, то к германцам, М. Щукин считает бастарнов особым индоевропейским народом.

³⁰ Трубачев О.Н. К истокам Руси (наблюдения лингвиста). 1993.

³¹ По-английски king [кинг] — «король».

³² Б. Рыбаков. Кто основал Киев? // «Наука и жизнь», № 4, 1982.

³³ На войне, как на войне (франц.).

³⁴ Вновь ссылаюсь на надпись на киевских сребрениках «ВЛАДИМИР НА СТОЛЕ…».

³⁵ Вероятно, Бэрримор, как всегда недослышав, путает непонятных ему радимичей с rudiments [рудиминтс] — «начальные классы (школы)» (англ.).

³⁶ Лесной С. Откуда ты, Русь: Крах норманнской теории. М.: Алгоритм, 2007.

³⁷ Щукин М.Б. Забытые бастарны. Проблема поздних бастарнов. СПб., «Stratum Plus», № 5, 1999. Щукин М.Б. Рождение славян. СПб., «Stratum», Структуры и катастрофы, 1997.

³⁸ Конечно, мой глуховатый дворецкий опять все перепутал. По-английски мало кому известное слово Bastarnae [бастарни] — «бастарны» звучит похоже на bastards [бастардз] — «ублюдки», a Slavs [славз] — «славяне» созвучно со slaves [слейвз] — «рабы».

³⁹ Недослышавший Бэрримор ведет речь об east stony [ист стоуни] — на английском нечто вроде «восточных камней», что звучит почти одинаково с Estonia [истоуниэ].

⁴⁰ В. Егоров. Русь и снова Русь. М., ИПИ РАН, 2002.

⁴¹ После миграции на юг часть древних свебов осела на территории современной Баварии и Австрии, где ныне зовется швабами.

⁴² Собственно, Черняховская культура и была явлена миру украинскими археологами (точнее, любителем В. Хвойкой) в твердой убежденности, что любая культура, найденная всего в нескольких десятках километров от Киева, не может быть никакой кроме как славянской. В противном случае, наверное, ее тут же снова зарыли бы и забыли.

⁴³ Здесь буквой þ передается межзубный звук (в общепринятой транскрипции [θ]), близкий к русскому [т], который при заимствовании в русский язык подвергается так называемой палатализации перед мягкой гласной ю и превращается в [ч]. Полугласный у (белорусское ў) в русской транскрипции передано наиболее близким по качеству и звучанию согласным [в].

⁴⁴ Курьезно, что Александр Невский утопил крестоносцев Тевтонского ордена именно в Чудском озере!

⁴⁵ В финском языке нет звука [з], поэтому окончание — az [аз] оглушается в — as [ас]. Далее, нормы финского языка не допускают двух согласных в начале слова, и поэтому сочетание hr [хр] в *hrengaz теряет «придыхание» и упрощается до r [р].

⁴⁶ Вероятно, скандинавский R был похож на редуцированный звук (в общепринятой транскрипции [ə]), например, в окончании — re, — er английского языка (англ. centre, амер. cent^er — «центр»).

⁴⁷ М. Твен. Янки из Коннектикута при дворе короля Артура.

⁴⁸ Например, в сериале «Вавилон-5». Эскалибур — легендарный меч короля Артура. По преданию, Артур воскреснет в трудный для Британии час и спасет ее своим волшебным мечом.

⁴⁹ Тот редкий случай, когда воз тянется в одном направлении вопреки известной басне Крылова.

⁵⁰ Эрнст Куник был немцем, но с 25 лет жил в России и здесь получил академическое звание уже как Арист Аристович. Отсюда и инициал в тексте.

⁵¹ Конкретные имена: Hrōþgar [хротгар], Hrōþulf [хротульф] и Hrōþmiund [хротмунд], но Hreþеl [хретель] и Hreþric [хретрик].

⁵² См. главу «Читая Константина Багрянородного».

⁵³ Терпиловский Р. В. Киевская и Черняховская культуры. Проблема контактов. «Stratum Plus». Время великих миграций, № 4, 2000.

⁵⁴ Щукин М.Б. Феномен Черняховской культуры эпохи Константина-Констанция, или что такое Черняховская культура? «Stratum Plus». Время «Че», № 4, 1999.

⁵⁵ Бэрримор по обыкновению все перепутал, на сей раз Синоп (Synop) с синоптическими Евангелиями (synoptic), то есть Евангелиями от Иоанна, Матфея, Марка и Луки.

⁵⁶ Наряду с уже упоминавшимся «Словом о Законе и Благодати» митрополита Илариона.

⁵⁷ Это «неразличение» до сих пор чувствуется в современном немецком языке. Русскому уху этноним немцев Deutsch слышится скорее как [тойч], чем [дойч], а грамотные «новые русские» никак не могут взять в толк, почему «Фольксваген» начинается на букву V (Volkswagen), а не F.

⁵⁸ Азовское море действительно замерзает, но не каждую зиму. А над лютыми холодами мы с тобой, мой не раз отдыхавший на крымских курортах читатель, можем лишь посмеяться.

⁵⁹ После разгрома гуннами и миграции в Европу готы грейтунги вследствие тесных контактов с Римом рано принимают христианство арианского толка.

⁶⁰ Перипл (греч.) — древняя лоция, описание побережья для каботажного плавания.

⁶¹ Путаник Бэрримор воспринимает имя Элла как ale [эйл] — «эль, пиво» (англ.).

⁶² Некая королева написала детектив и подписалась «Королева» (англ.).

⁶³ Эллери Куин — псевдоним американских писателей детективов Фредерика Даннея и Манфреда Ли. (Queen [куин] по-английски — «королева».)

⁶⁴ А. Пересвет. Был ли Рюрик западным славянином? Интерет.

⁶⁵ У городища в истоках Волхова оснований называться Рюриковым не больше, чем у киевской крепости V–VII веков — городом Кия.

⁶⁶ В верхненемецких диалектах этот компонент превратился в — rich [-рих], и мы сталкиваемся с ним во многих германских именах, от древних: Германарих, Аларих, Теодорих — до современных: Генрих, Ульрих, Дитрих (причем Дитрих ← Теодорих ← Теудрик).

⁶⁷ Подозреваю, что Бэрримор воспринял мою сентенцию как нечто вроде history of rural city, то есть «историю сельского города». Ну да бог с ним.

⁶⁸ Любопытно, что имя Хакон, произошедшее, возможно, от «кагана», было в ходу у норвежских конунгов примерно с XI века. Вероятно норвежцам пришелся по вкусу титул русского кагана Ярослава Мудрого, породнившегося со шведскими и норвежскими конунгами.

⁶⁹ А. Дубовский. Свенельд. А был ли мальчик? Интернет-публикация.

⁷⁰ И вслед за ними М. Семенова в своей «Валькирии».

⁷¹ Имя Водена англичане сохранили в названии среды: Wednesday [вензди] — «день Водена».

⁷² Яджудж и Маджудж — библейские Гог и Магог в арабской традиции.

⁷³ См. главу «Читая «Повесть временных лет».

⁷⁴ Исраил — библейский Израиль (Иаков) в Коране.

⁷⁵ Тора — Пятикнижье, первые пять книг Ветхого завета. Авторство приписывается Моисею.

⁷⁶ Имран — библейский Аарон в Коране.

⁷⁷ Так, на минуточку, трехтысячелетнему. Ведь Хоттабыч, по его словам, служил еще царю Соломону Давидовичу (Сулейман ибн Дауду), царствовавшему примерно за тысячу лет до н. э.

⁷⁸ Минбар — кафедра в мечети для чтения вслух Корана.