IV. Что делать

Образцовое решение вопроса Шевченко видит в деятельности гайдамаков. Так же, как они в 18 веке, нужно восстать против новых палачей. Палачи - это паны и новые ляхи (т.е. москали). В стихотворении «Холодный Яр» (1845) читаем:

В Яру колись гайдамаки
Табором стояли,
Лагодили самопали,
Ратища стругали.
У Яр тоді сходилися,
Мов із хреста зняті,
Батько з сином і брат з братом -
Одностайно стати
На ворога лукавого,
На лютого ляха.
Де ж ти дівся, в Яр глибокий
Протоптаний шляху?
Чи сам заріс темним лісом,
Чи то засадили
Нові кати? Щоб до тебе
Люди не ходили
На пораду: що їм діяти
З добрими панами,
Людоїдами лихими,
З новими ляхами?
Не сховаєте! над Яром
Залізняк витає.
І на Умань позирає,
Гонту виглядає.

Кобзарю необходимы новые Гонта и Железняк (предшественник матроса Железняка). Ему нужны новые гайдамаки. Тем, кто считает старых гайдамаков разбойниками и ворами, Шевченко дает достойный отпор:

Не ховайте, не топчіте
Святого закону,
Не звіте преподобним
Лютого Нерона.
Не славтеся царевою
Святою війною.
Бо ви й самі не знаєте,
Що царики коять.
А кричите, що несете
І душу, і шкуру
За отечество!… Єй-богу,
Овеча натура;
Дурний шию підставляє
І не знає за що!
Та ще й Гонту зневажає,
Ледаче ледащо!
«Гайдамаки не воины -
Разбойники, воры.
Пятно в нашей истории…»
Брешеш, людоморе!

Чтобы «людомор не брехав», дадим слово другому - самому автору поэмы «Гайдамаки» (1841). Шевченко позже вспоминал о том, как в Академии художеств в мастерской Карла Брюллова «задумывался и лелеял в своем сердце Кобзаря и своих кровожадных гайдамаков». Эти последние убивали поляков и евреев, мужчин и женщин, маленьких детей и стариков. Их «подвиги» описаны в разделе поэмы «Бенкет в Лисянці»:

Найшли льохи, скарб забрали,
У ляхів кишені
Потрусили та й потягли
Карати мерзенних
У Лисянку…
… Смеркалося. Із Лисянки
Кругом засвітило:
Ото Гонта з Залізняком
Люльки закурили.
Страшно, страшно закурили!
І в пеклі не вміють
Отак курить. Гнилий Тікич
Кров'ю червоніє.
Шляхетською, жидівською;
А над ним палають
І хатина, і будинок;
Мов доля карає
Вельможного й неможного.
А серед базару
Стоїть Гонта з Залізняком,
Кричать: «Ляхам кари!
Кари ляхам, щоб каялись!»
І діти карають.
Стогнуть, плачуть; один просить,
Другий проклинає;
Той молиться, сповідає
Гріхи перед братом,
Уже вбитим. Не милують,
Карають завзяті.
Як смерть люта, не вважають
На літа, на вроду;
Шляхтяночки й жидівочки.
Тече кров у воду.
Ні каліка, ані старий,
Ні мала дитина
Не остались, - не вблагали
Лихої години.
Всі полягли, всі покотом;
Ні душі живої
Шляхетської й жидівської.
А пожар удвоє
Розгорівся, розпалався
До самої хмари.
А Галайда, знай, гукає:
«Кари ляхам, кари!»
Мов скажений, мертвих ріже,
Мертвих віша, палить.
«Дайте ляха, дайте жида!
Мало мені, мало!
Дайте ляха, дайте крові
Наточить з поганих!
Крові море…мало моря…»

Или раздел «Гонта в Умані»:

Минають дні,минає літо,
А Україна, знай, горить;
По селах голі плачуть діти -
Батьків немає. Шелестить
Пожовкле листя по діброві;
Гуляють хмари; сонце спить;
Ніде не чуть людської мови;
Звір тільки виє по селу,
Гризучи трупи. Не ховали,
Вовків ляхами годували,
Аж поки снігом занесло
Огризки вовчі…
Не спинила хуртовина
Пекельної кари:
Ляхи мерзли, а козаки
Грілись на пожарі.
…Не спинила весна крові,
Ні злості людської.
Тяжко глянуть: а згадаєм -
Так було і в Трої.
Так і буде.
Гайдамаки
Гуляють, карають;
Де проїдуть - земля горить,
Кров'ю підпливає.

Ну уж, если в Трое «так було», то нам не годится отставать от эллинов-язычников. У нас будет так же. Или похуже (страшен украинский бунт, бессмысленный и беспощадный). Хотя куда уж хуже? В Умани, например, была католическая школа. Так

…гайдамаки
Стіни розвалили, -
Розвалили, об каміння
Ксьондзів розбивали,
А школярів у криниці
Живих поховали.
До самої ночі ляхів мордували
Душі не осталось…
В общем, на славу
…погуляли гайдамаки,
Добре погуляли:
Трохи не рік шляхетською
Кров'ю напували
Україну, та й замовкли -
Ножі пощербили.
Нема Гонти; нема йому
Хреста, ні могили.
Буйні вітри розмахали
Попіл гайдамаки,
І нікому помолитись,
Нікому заплакать.
Розійшлися гайдамаки,
Куди який знає:
Хто до дому, хто в діброву,
З ножем у халяві,
Жидів кінчать. Така й досі
Осталася слава.

Та еще слава… Каково же отношение автора к тем событиям?

Гомоніла Україна,
Довго гомоніла,
Довго, довго кров степами
Текла - червоніла.
І день і ніч ґвалт, гармати;
Земля стогне, гнеться;
Сумно, страшно, а згадаєш -
Серце усміхнеться.

Общий итог «гайдамаччини» положительный: сердце кобзаря улыбается.

Теперь не то - тяжко стало:
А унуки? Їм байдуже,
Панам жито сіють.
Багато їх, а хто скаже,
Де Гонти могила,
Мученика праведного
Де похоронили?
Де Залізняк, душа щира,
Де опочиває?
Тяжко! Важко! Кат панує,
А їх не згадають.

В чем же причина тех рек крови?

Болить серце, як згадаєш:
Старих слов'ян діти
Впились кров'ю. А хто винен?
Ксьондзи, єзуїти.

Сердце улыбалось, теперь болит. В сумме получается какая-то болезненная улыбка. Виноваты во всем католики (ксендзы, иезуиты, униаты). Но не поляки (хотя как отличить поляка от католика?).

В 1847 году написано обращение «Полякам»:

Ще як були ми козаками,
А унії не чуть було,
Отам-то весело жилось!
Братались з вільними ляхами…
… Отак-то, ляше, друже, брате!
Неситії ксьондзи, магнати
Нас порізнили, розвели,
А ми б і досі так жили.
Подай же руку козакові
І серце чистеє подай!
І знову іменем Христовим
Ми оновим наш тихий рай.

До унии и следующей за ней освободительной войны с Польшей украинцы жили под властью Речи Посполитой, а казачество мечтало попасть в реестр, чтобы быть частью «ясновельможного панства» и таким образом брататься «з вольними ляхами» за счет труда украинских холопов. Это и был тот «тихий рай», по которому тоскует наш герой.

Странное дело. Русские - тоже «старих слов'ян діти»;такие же православные, как и украинцы; никогда не навязывали им чужой веры; не было у них ни иезуитов, ни униатов. И тем не менее в стихах Тараса Шевченко не только выражения «друже, брате москалю», но и слова доброго о русских не найти.

Русские - это недоумки, которые даже солнцем недовольны (по словам ненавидящего их кобзаря):

Сини мої, гайдамаки !
Світ широкий, воля, -
Ідіть, сини, погуляйте,
Пошукайте долі.
Сини мої невеликі,
Нерозумні діти,
Хто вас щиро без матері
Привітає в світі?
Сини мої! орли мої!
Летіть в Україну, -
Хоч і лихо зустрінеться,
Так не на чужині.
Там найдеться душа щира,
Не дасть погибати,
А тут…а тут…тяжко, діти!
Коли пустять в хату,
То, зустрівши, насміються, -
Такі, бачте, люди:
Все письменні, друковані,
Сонце навіть гудять:
«Не відтіля, - каже, - сходить,
Та не так і світить;
Отак, - каже, - було б треба…»
Що маєш робити?
Треба слухать, може, й справді
Не так сонце сходить,
Як письменні начитали…
Розумні, та й годі!
А що ж на вас вони скажуть?
Знаю вашу славу!
Поглузують, покепкують
Та й кинуть під лаву.

Русские, наверное, рассказывали ему про Коперника и гелиоцентрическую систему. А он не поверил. Но мы видели, что есть и украинцы, у которых многие «подвиги» гайдамаков ничего, кроме отвращения, не вызывают. Однако кобзарю они не указ. Он советуется ни больше ни меньше, как с самой Украиной:

А ти, моя Україно,
Безталанна вдово,
Я до тебе літатиму
З хмари на розмову…
Порадимось, посумуємо,
Поки сонце встане:
Поки твої малі діти
На ворога стануть.

А иначе

За що ж боролись ми з ляхами?
За що ж ми різались з ордами?
За що скородили списами
Московські ребра?
…заснула Вкраїна…
… в болоті серце прогноїла
І в дупло холодне гадюк напустила…
Я посію мої сльози,
Мої щирі сльози.
Може, зійдуть і виростуть
Ножі обоюдні,
Розпанахають погане,
Гниле серце, трудне,
І вицидять сукровату,
І наллють живої
Козацької тії крові,
Чистої, святої!!!
…Нехай гинуть
У ворога діти… (1844)

Желать смерти не только врагам, но и их детям… И это писал христианин? Вместо «возлюбите врагов своих «- «уничтожайте врагов своих вместе с детьми.» Такое было у него «христианство.»

У всякого своя доля
І свій шлях широкий:
Той мурує, той руйнує…
…А той нишком у куточку
гострить ніж на брата. (1844)

Последние слова, судя по всему, автобиографичны. Без устали внушает он землякам:

…вражою злою кров'ю
волю окропіте…

Кто были эти враги - мы уже видели. Впрочем, и среди земляков многие достойны истребления:

А у селах у веселих
І люди веселі.
Воно б, може, так і сталось,
Якби не осталось
Сліду панського в Украйні. (1848)

Ну и не осталось. Давно уже не осталось. А где же они, веселые люди в веселых селах? Вопрос, конечно, риторический, ибо отвечать некому. У Шевченко же сомнений не было: истребление помещиков - это благо. Поэтому все сцены кровавых расправ у него звучат мажорно:

Пани до одного спеклись,
Неначе добрі поросята,
Згоріли білії палати… (1848)
Ой не п'ється горілочка,
Не п'ються й меди.
Не будете шинкувати,
Прокляті жиди.
Ой не п'ється теє пиво,
А я буду пить.
Не дам же я вражим ляхам
В Україні жить…
…Подивися, що той Швачка
У Фастові діє!
Добре діє! У Фастові,
У славному місті,
Покотилось ляхів, жидів
Не сто і не двісті,
А тисячі. А майдани
Кров почервонила…
…Має погуляти…
…Потоптати жидівського
й шляхетського трупу. (1848)

«Добре діє!» Наверное, потому что «добродій»…

А потім ніж - і потекла
Свиняча кров, як та смола,
З печінок ваших поросячих. (1849)

Вот задушевная поэтическая сцена: один солдат жалуется другому на обидчика-помещика. В конце говорит: «А знаєш, його до нас перевели із армії…» И слышит в ответ: «Так что же? Ну, вот теперь и приколи!» Какую же еще сцену мог воссоздать первый украинский приколист Тарас Шевченко?

Или еще образец гражданской лирики. Оказывается, у товарища маузера был предок:

Ой виострою товариша,
Засуну у халяву
Та піду шукати правди
І тієї слави.
Ой, піду я не лугами
І не берегами.
А піду я не шляхами,
А понад шляхами.
Та спитаю в жидовина,
В багатого пана,
У шляхтича поганого
В поганім жупані.
І у ченця, як трапиться, -
Нехай не гуляє,
А святе письмо читає,
Людей поучає.
Щоб брат брата не різали,
Та не окрадали,
Та в москалі вдовиченка
Щоб не оддавали. (1848)

Мы помним, как любимые кобзарем гайдамаки расходились - «хто додому, хто в діброву, з ножем у халяві, жидів кінчать…» Еврей, пан, шляхтич, монах - ответят все. Тише, ораторы, ваше слово, товарищ из-за халявы!

Основные и любимые свои идеи Шевченко пронес через всю жизнь. В 1857 году он писал: «Все это неисповедимое горе, все роды унижения и поругания прошли, как будто не касаясь меня. Малейшего следа не оставили по себе. Опыт, говорят, есть лучший наш учитель. Но горький опыт прошел мимо меня невидимкою. Мне кажется, что я точно тот же, что был и десять лет тому назад. Ни одна черта в моем внутреннем образе не изменилась. Хорошо ли это? Хорошо. По крайней мере, мне так кажется. И я от глубины души благодарю моего всемогущего создателя, что он не допустил ужасному опыту коснуться своими железными когтями моих убеждений, моих младенчески светлых верований. Некоторые вещи просветлели, округлились, приняли более естественный размер и образ…»

Одно из главных его убеждений и младенчески светлых верований формулируется просто: «повбивав би» . Его мечта- кровопролитие от Украины до Китая (т. е. перманентная мировая революция - как у Льва Троцкого):«В капитанской каюте на полу увидел я измятый листок старого знакомца «Русского инвалида», поднял его и от нечего делать принялся читать фельетон. Там говорилось о китайских инсургентах и о том, какую речь произнес Гонг, предводитель инсургентов, перед штурмом Нанкина. Речь начинается так: «Бог идет с нами. Что же смогут против нас демоны? Мандарины эти - жирный убойный скот, годный только в жертву нашему небесному отцу, высочайшему владыке, единому истинному богу». Скоро ли во всеуслышание можно будет сказать про русских бояр то же самое?» (1857).

Да, уже скоро. Осталось лет 50–60.

А вот еще одна форма социального протеста, близкая нашему кобзарю: дать в морду. И не просто абы где, а в Храме Божьем:

… А меж вами
Найшовсь - таки якийсь проява,
Якийсь дурний оригінал,
Що в морду затопив капрала,
Та ще й у церкві, і пропало,
Як на собаці. Так-то так!
Найшовсь таки один козак
Із міліона свинопасів,
Що царство все оголосив:
Сатрапа в морду затопив. (1857)

Любит он также поджоги:

«Пролетаем мы мимо красивого по местоположению села помещика Дадьянова и замечательного по следующему происшествию. Прошедшего лета,когда поспело жито и пшеница, мужиков выгнали жать, а они, чтобы покончить барщину за один раз, зажгли его со всех сторон при благополучном ветре. Жаль, что яровое не поспело, а то и его бы за один раз покончили. Отрадное происшествие. Так вот, летим мы во весь дух мимо этого замечательного села…». (1857).

Через 50 лет будут пылать тысячи помещичьих имений. А сейчас приветствуется и повешение эксплуататоров:

«Крестьяне помещика Демидова, того самого мерзавца Демидова, которого я знал в Гатчине кирасирским юнкером в 1837г. и который тогда не заплатил мне деньги за портрет своей невесты, теперь он, промотавшийся до снаги, живет в своей деревни и грабит крестьян. Кроткие мужички, вместо того, чтобы просто повесить своего грабителя, пришли к губернатору просить управы…» (1857).

Кобзарь о коммунистах:

«…На правом берегу Волги лоцман парохода показал мне бугор Стеньки Разина…славного лыцаря Стеньки Разина, этого волжского барона и наконец пугала московского царя и персидского шаха. Открытые большие грабители испугались скрытого ночного воришки!

…По словам того же рассказчика, Разин не был разбойником, а он только на Волге брандвахту держал, и собирал пошлину с кораблей, и раздавал ее неимущим людям. Коммунист, выходит». (1857).

Выходит, коммунист. Так сказать, экспроприатор экспроприаторов. Шевченко, как и коммунисты, всегда был сторонником радикальных решений:

…Добра не жди,
Не жди сподіваної волі -
Вона заснула: цар Микола
Її приспав. А щоб збудить
Хиренну волю, треба миром,
Громадою обух сталить;
Та добре вигострить сокиру, -
Та й заходиться вже будить… (1858)

Кобзарь начал будить «хиренну волю» при Николае Первом, а его наследники-кобзарята закончили дело при Николае Втором. Разбудили ее - и стали воспитывать нового человека. А он никак не воспитывается. Тогда они воспользовались радикальными рекомендациями Т. Шевченко по воспитанию и перевоспитанию человека: «Тюрьма, кандалы, кнут и неисходимая Сибирь.» Вот какими были педагогические воззрения нашего Макаренки:

«Сегодняшним же числом мне хочется записать или, как зоологи выражаются, определить еще одно отвратительное насекомое. Но как бы не напичкать мой журнал этой негодной тварью до того, что и порядочному животному в нем места не останется. А впрочем, ничего, это миниатюрное насекомое места немного требует. Это двадцатилетний юноша, сын статского советника Порциенка. Следовательно, тоже птица не низкого полета. Все эти конфирмованные, так называемые господа дворяне, с которыми я теперь представлялся перед лицом отца-командира, все они люди замечательные по своим нравственным качествам, но последний субъект, под названием Порциенко, всех их перещеголял. Все их отвратительные пороки вместил в своей подлой двадцатилетней особе. Странное и непонятное для меня явление этот отвратительный юноша. Где и когда успел он так глубоко заразиться всеми гнусными нравственными болезнями? Нет мерзости, низости, на которую бы он не был способен. Романы Сю с своими отвратительными героями - пошлые куклы перед этим двадцатилетним извергом. И это сын статского советника, следовательно, нельзя предполагать, чтобы не было средств дать ему не какое-нибудь а порядочное воспитание. И что же? Никакого. Хорош должен быть и статский советник. Да и вообще должны быть хороши отцы и матери, отдающие детей своих в солдаты на исправление. И для чего, наконец, попечительное правительство наше берет на себя эту неудобоисполнимую обязанность? Оно своей неуместной опекой растлевает нравственность простого хорошего солдата, и ничего больше. Рабочий дом, тюрьма, кандалы, кнут и неисходимая Сибирь - вот место для этих безобразных животных, но никак не солдатские казармы, в которых и без них много всякой сволочи. А самое лучшее - предоставить их попечению нежных родителей, пускай потешаются на старости лет своим собственным произведением. Разумеется, до первого криминального поступка, а потом отдавать прямо в руки палача.

До прибытия моего в Орскую крепость я и не воображал о существовании этих гнусных исчадий нашего православного общества. И первый этого разбора мерзавец меня поразил своим зловредным существованием. Особенно когда мне сказали, что он тоже несчастный, такой же, как и я, разжалованный, и, следовательно, мой товарищ по званию и по квартире, т.е. казармам. Слово «несчастный» имело для меня всегда трогательное значение, пока я его не услышал в Орской крепости. Там оно для меня опошлело, и я до сих пор не могу возвратить ему прежнего значения. Потому что я до сих пор вижу только мерзавцев под фирмою несчастных.

По распоряжению бывшего генерал-губернатора, я имел случай просидеть под арестом в одном каземате с колодниками и даже с клейменными каторжниками и нашел, что к этим заклейменным злодеям слово «несчастный» более к лицу, нежели этим растленным сыновьям безличных эгоистов родителей». (1857).

Вот те на. А говорил (обвиняя императора Николая и Господа Вседержителя):

Ні, то люди, живі люди,
В кайдани залиті.
Із нор золото виносять,
Щоб пельку залити
Неситому!…То каторжні.
А за що? Те знає
Вседержитель… а може, ще
Й він недобачає. (1844)

Теперь же: «Рабочий дом, тюрьма, кандалы, кнут и неисходимая Сибирь-вот место для этих безобразных животных…». Вот и верь после этого кобзарям. Получается так: что дозволено Юпитеру (Тарасу Первому), то запрещено быкам (Николаю Первому и Господу Богу).

Но если это так, то ему подсудны все. Он же - никому. Его суд - это абсолютный, или страшный суд. А он, соответственно, будет называться «страшный» судия. Это потому, что для такой роли (судить всех, начиная с Бога) от человека требуются совершенно особые качества. (И.А.Крылов их увековечил в басне «Слон и моська»). Ниже мы увидим, что Шевченко такими качествами обладал в высшей степени. Его деформированная личность искажала картину мира систематически и настойчиво.









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх