Жили в деревне кабаны

— Тоже. Отец не пил. Редко, когда в праздник, мерзавчик купит. Это маленькая рюмка. Маленькая бутылочка. Придет в лавку: «Дай мне мерзавчик!» Три копейки стоил.

Мы жили в деревне Кабаны. Триста дворов. И еврейская колония — шестнадцать семей. Остальные украинцы, белорусы. Смешивались с белорусами. Про коня говорили не «кинь», как украинцы, а «кунь», вол был не «вил», а «вул»… Жили очень бедно — в хибаре, где раньше был сарай. Все семь человек спали в одной комнате на лавках. Брат отца приехал, дал денег: «Купи хату!»

Нас называли «мошенята», сыновья Мошки, Моисея.

Солдаты стояли в нашей деревне, городовые на конях, урядники, приставы.

Я крестьянам газеты читал, читал про Маркса. Их вызвали к приставу, они говорят ему: «У нас нэма керосину, газу нэма. А мы посыдым, побалакаем. Про политику мы нэ балакаем. А у их лампа есть. Вот мы до лампы и ходим». Их побили. Потом прислали батальон солдат, в нашей деревне разместили.

Нам передают: «Пойди скажи мошенятам, чтоб не боялись, я их не выдам». Был такой один. А соседям он говорил: «Хлопци у Мошки якись самократы (социал-демократы), якись воны… Шось будэ, а колы будэ, то воны и мэнэ будут захищать. А теперь я их захищу!» — «Ты, Мошка, не журись!» — говорил отцу.

Отец работал на смоляном заводе возле деревни. Километрах в восьми от деревни был большой сосновый лес. Когда дед приехал в деревню, им обещали всем землю дать. А землю не дали. Песчаная земля. Он здоровый, высокий, как я. Пошел лесорубом. С двенадцати лет отдал отца на смоляной, дегтярный завод и учил. Отец всю жизнь там проработал, обгорел, больной очень был. Мать научилась кроить, шить, красить.

Очень религиозная была. Богомольная книжка у нее была, где все молитвы, а читать не умела. Читая, говорит свои слова. «Где Бог? Куда он смотрит? Честные люди погибают от нищеты, а жулики живут лучше нас! Что за Бог, где он?» Каждый раз она так говорила. И этим нас подвигала против богатых.

Была школа, но меня не принимали — не сын земледельца. Но учитель со мной занимался отдельно.