Аламогордо и Молдары — это маленькие поселки, один в США, а другой в СССР (ныне — территория Казахстана). Их разделяет почти полпланеты: около 15 тысяч километров. Вряд ли кто-либо когда-либо узнал бы о них, если бы история ХХ века не высветила их названия огненными буквами первых атомных взрывов противостоящих друг другу сверхдержав — США и СССР. Первые испытания атомных бомб в Америке и России отделяют всего четыре года: 1945-й и 1949-й, но полная тайны и драматизма история создания самых разрушительных средств истребления людей, окутанная секретами, отчаянная борьба сверхдержав за обладание и совершенствование этого «абсолютного» оружия велась в течение десятилетий. Поэтому два этих затерянных в пустынях Америки и Азии поселка навсегда вошли в историю на заре ее ядерной эры.

Полковник Поль Тиббетс был внешне спокоен. Он вообще был хладнокровным человеком. Но внутренне он испытывал величайшее волнение. Еще бы! На борту стратегического бомбардировщика В-29, экипаж которого он возглавлял, находилась бомба невиданной мощности. Самолет летел над просторами Тихого океана. Начинался роковой в истории день — 6 августа 1945 года. Экипажу Тиббетса предстояло сбросить атомную бомбу, названную ласково «Малыш», которая должна была испепелить Хиросиму — город с многотысячным населением. Но волновало его не это: он уже неоднократно сбрасывал бомбы на города Японии. Его самолет на сей раз нес урановую бомбу, которая никогда не только не применялась, но даже не испытывалась, потому что 16 июля на испытаниях в США взорвали плутониевую бомбу «Толстяк» (названную, как говорят, «в честь» У. Черчилля), вторая такая бомба могла быть подготовлена только через несколько дней, а Президент США Трумэн требовал сбросить атомную бомбу на Японию не позднее 10 августа. Почему такая спешка? Да потому, что в середине августа в войну с Японией должен был вступить Советский Союз и в этой обстановке Вашингтон рассчитывал, что атомный удар, а лучше — два, заставит японцев капитулировать до того, как советские армии хлынут в оккупированные Японией Китай, Корею, а может быть, и на Японские острова.

Была и другая причина для волнения: «Малыш», в его боевом снаряжении, собирался прямо сейчас, в полете, специалистом по этому делу капитаном I ранга Диком Парсонсом. Он был 12-м в самолете Тиббетса (экипаж 11 человек), так как он был лучшим в США специалистом по сборке бомбы. Это понятно. Но почему ее нельзя было собрать на земле, на авиабазе острова Тиниан (Гуамские острова), откуда взлетел В-29 Тиббетса «Энола Гей» (названный так, кстати, в честь матери командира бомбардировщика)? А потому, что боялись погрузить атомную бомбу в боевом снаряжении в самолет до его вылета. А вдруг на самой уязвимой для авиации минуте — взлете — что-нибудь произойдет и бомба грохнет над своей авиабазой…

Все эти мысли и волновали Тиббетса. Его экипаж ничего этого не знал. Не знали летчики и того, что в кармане их командира лежали 12 капсул с цианистым калием, которые экипаж должен был принять в случае «непредвиденных обстоятельств». Только в 3 часа ночи, когда до сброса бомбы оставалось около 5 часов, Тиббетс передал по селекторной связи экипажу: «У нас на борту первая в мире атомная бомба». Многие из летчиков вообще впервые услышали слово «атомная». Они знали только, что выполняют «специальное боевое задание №13».

Полет продолжался. Нужно сказать, что в этом полете В-29 Тиббетса был не одинок. По установившемуся еще с 1943 года правилу его сопровождали 4 истребителя.

Кроме того, впереди летел самолет — разведчик погоды. Около 4.30 командир разведывательного самолета майор Клод Изерли сообщил на борт «Энолы Гей», что метеоусловия над Хиросимой хорошие, а у японской ПВО не замечено никаких признаков подготовки к отражению возможного авианалета.

Было уже светло, когда «Энола Гей» подлетала к Хиросиме. Город был легко узнаваем в лучах яркого утреннего солнца. Бомбардир Том Ферреби передал командиру, что видит цель издалека, во всех подробностях, и второго захода не понадобится. По команде Тиббетса он открыл створки люка — и пятитонный «Малыш» плавно пошел вниз, принимая в полете вертикальное положение и нацеливаясь точно в центр города.

Было 8 часов 15 минут. Взрыв ее произошел на высоте около 700 метров.

Когда облегченный на 5 тонн В-29 прыгнул вверх, Тиббетс заложил его в крутой, на 150 градусов, правый вираж. Все надели темные очки. Взрыватель бомбы был рассчитан на запаздывание в 43 секунды. Досчитав до 35, полковник не выдержал:

— Ну как там, Боб, видно что-нибудь? — поинтересовался он по селектору у пулеметчика Кэрона.

— Никак нет, сэр.

Но в этот миг ослепительное сияние ворвалось в кабину, и Кэрон увидел чудовищную шарообразную массу воздуха, взметнувшуюся вверх, к самолету.

«Как будто кольцо оторвалось от какой-то планеты и ринулось на нас», — вспомнит он позднее.

Бомбардировщик подбросило. Потом отраженная волна ударила второй раз.

Пока Хиросима исчезала в пелене дыма и гари, Кэрон диктовал на магнитную ленту:

— Столб дыма… Поднимается быстро! У него огненно-красная оболочка! Повсюду пожары, распространяются пожары… очень много пожаров — не сосчитать. Вот она, форма, в виде гриба, о которой предупреждал капитан Парсонс!..»

Полковник Тиббетс четко проговорил в шлемофон: «Цель визуально накрыта бомбовым ударом с хорошими результатами». Это сообщение было послано генералу Т. Фаррелу, заместителю начальника «Манхэттенского проекта» (так назывался проект разработки американской атомной бомбы). Второй пилот «Энолы Гей», Льюис, быстро нацарапал в личном дневнике, лежащем у него на коленях: «Бог мой, что мы наделали?»

Через 20 минут после взрыва бомбы Парсонс послал генералу Фаррелу на Тиниан еще одно послание:

«Результаты во всех отношениях абсолютно очевидные и успешные. Рекомендуются немедленные действия для осуществления других планов. Визуальный эффект больший, чем в Аламогордо. Цель — Хиросима. Идем курсом на Тиниан, на борту самолета все нормально»{1}.

Так рядом со словом Хиросима прозвучало и Аламогордо. И не случайно: именно там, в пустынном штате Нью-Мексико, 16 июля 1945 года впервые была испытана атомная бомба. Но путь к созданию самого смертоносного и разрушительного оружия пролегал через многие страны и длился долгие годы.

Еще задолго до 2-й мировой войны к ядерным процессам было приковано внимание мировой науки. Но до конца 30-х годов это были открытые научные дискуссии. Ученые разных стран делились своим опытом и достижениями в общедоступных научных журналах. Исследования показывали, что ядерная энергия намного превосходит химическую, что ее энергетические возможности колоссальны. Сведения постепенно накапливаются. «Золотым годом» ядерной физики стал 1932 год. Он оказался поистине «урожайным». Чедвик открыл нейтрон, Юри получил тяжелый водород — дейтерий, Кокрофт и Уолтон в Кембридже впервые расщепили ядро лития, Андерсон обнаружил позитрон. Чуть позже, в 1934 году, супруги М. и Ф. Жолио-Кюри открыли искусственную радиоактивность, а в Риме начал свои опыты с медленными нейтронами, изучая искусственную радиоактивность, Энрико Ферми. В 1934 году немецкий химик Ида Ноддак сделала предположение, что под действием нейтрона на уран возникают не соседние элементы, как считалось, а распадается на несколько кусков ядро. Но физики тогда не обратили внимания на то, что стояло за предположением Ноддак, а именно: при распаде ядра должно выделяться огромное количество энергии. А может быть, и к лучшему, что тогда прошли мимо этой идеи. Ведь если бы ею занялись немецкие физики при фашистах, возможно, атомная бомба появилась бы в третьем рейхе.

В СССР передовым центром ядерных исследований стал Ленинградский физико-технический институт (ЛФТИ), возглавляемый А. Ф. Иоффе. Именно в этом институте с 1925 года работал молодой талантливый ученый И. В. Курчатов.

16 декабря 1932 года по ЛФТИ вышел приказ: А. Ф. Иоффе: создать «особую группу по ядру». С этого момента ЛФТИ превращается в центр советской ядерной физики и остается им вплоть до начала Великой Отечественной войны. Уже в 1935 году группа Курчатова обнаружила явление ядерной изометрии. Это открытие мирового класса сделали братья И. В. и Б. В. Курчатовы с Л. В. Мысовским и Л. И. Русиновым. Они доказали, что переход ядер из возбужденного состояния в основное происходит с большой временноґй задержкой.

Однако все эти важные сами по себе исследования и открытия в разных странах были недостаточно конкретны, во многом аморфны, формулировались абстрактно.

Положение резко изменилось в 1939 году, когда немецкие ученые О. Ган и Ф. Штрассман обнаружили деление ядра урана, а во Франции Ф. Жолио и Ф. Перрен пришли к выводу, что деление ядра урана нейтроном сопровождается вылетом нескольких нейтронов. Возникли реальные предпосылки использования ядерной энергии через цепную реакцию деления, в ходе которой выделяется огромная энергия. Это и обрадовало и испугало физиков. Они понимали, что атомная энергия может быть обращена как на благо, так и на гибель человечества, если будет использована в войне. Отто Ган, узнав о возможности создания атомной бомбы, воскликнул: «Бог этого не допустит!» — что в годы войны не помешало ему активно участвовать в нацистском «Урановом проекте», который, к частью, не был осуществлен.

С началом 2-й мировой войны, и особенно после поражения Франции, все публикации в открытой печати о возможности создания «супербомбы» были прекращены. Воюющие стороны серьезно задумались над этой проблемой. И особенно в Англии, оставшейся, по существу, один на один с Германией, научный потенциал которой был весьма высок.

Однако правительство Британии в решении военных проблем в целом оставалось настроенным спокойно-скептически. «Скептицизм был глубоким и почти всеобщим», — так впоследствии отмечали историки.

Что касается США, то сознание колоссальных материальных возможностей страны, а также и то, что она стала пристанищем для многих эмигрировавших из Европы антифашистски настроенных ученых-физиков, одержимых идеей успеть раньше Гитлера овладеть секретом сверхмощного оружия, быстро привели в действие значительные научные силы. Тут, по-видимому, сказался все еще живший в научных лабораториях, изучавших проблемы атомного ядра, дух интернационального сотрудничества ученых-физиков, сопротивлявшихся любой попытке навязать им иной образ мышления, разделить их на противостоящие кланы, отгороженные друг от друга стеной секретности, национального эгоизма. Знаменитую школу Кавендишской лаборатории Резерфорда прошли ученые разных стран, в том числе и советские: П. Л. Капица, Ю. Б. Харитон, К. Н. Синельников, А. И. Лейпунский. Очень характерно высказывание против идеи тотального засекречивания науки П. Л. Капицы — уже во время войны, когда и в США с помощью англичан, и в СССР полным ходом шли работы над созданием атомной бомбы, он писал в сентябре 1944 года: «…узкий эгоизм, воображающий, что можно брать, не давая, может быть политикой только тупого человека. Недаром в Священном писании сказано: „Рука дающего не оскудеет“. Жизненный опыт показывает, что узкий эгоизм как в жизни отдельного человека, так и в жизни государства никогда не оправдывается» {2}.

Положение в Англии стало меняться только с весны 1940 года. В марте на столе председателя Комитета по противовоздушной обороне Г. Тизарда появился краткий документ, который сразу же изменил отношение руководителей английской ядерной программы к использованию науки в целях обороны страны. Три странички машинописного текста, подготовленные учеными-физиками Отто Фришем и Рудольфом Пайерлсом из Бирмингемского университета, эмигрировавшими из Германии (и по соображениям безопасности не допущенными к секретным работам по оснащению английских вооруженных сил новейшим снаряжением), заставили тех, кто занимался научно-техническими разработками по оборонной тематике, по-новому взглянуть на атомную физику. Документ этот, известный как Меморандум Фриша — Пайерлса, обладал такой огромной взрывной силой, что буквально в один миг взбудоражил британских правительственных чиновников. Он назывался скромно: «О создании „супербомбы“, основанной на ядерной цепной реакции в уране». Его авторы убедительно показали, что создание атомной бомбы практически возможно, несмотря на сложность промышленного способа получения чистого или почти чистого урана-235 и сложность технологии изготовления самой бомбы. Фриш и Пайерлс предсказали и убийственный эффект сохраняющейся длительное время после взрыва радиации, найти защиту от которой они не видят возможности. Это предвидение сопровождалось заявлением ученых об аморальности применения атомной бомбы, так как это оружие массового уничтожения несет смерть прежде всего гражданскому населению, незащищенность которого становится абсолютной. «Мы не располагаем информацией, — писали Фриш и Пайерлс, — пришла ли в головы эта же идея другим ученым, но поскольку все теоретические данные, относящиеся к этой проблеме, опубликованы, то вполне возможно, что Германия уже разрабатывает это оружие» {3}.

Итак, упредить Гитлера в создании арсенала устрашения в виде запаса атомных бомб становилось важнейшей задачей стран, воевавших с Германией.

Кроме того, к этому времени Лондону уже становилось все более ясно, что «странную войну» не удастся закончить компромиссом с Гитлером и что переход ее в активную фазу потребует напряжения всех сил и интеллектуальных ресурсов нации. Поражение и капитуляция Франции в мае — июне 1940 года, выход вермахта к берегам Ла-Манша поставили Англию на грань катастрофы. Фактически Англия осталась один на один с гитлеровской Германией, завоевавшей почти всю Европу и планировавшей бросок через Ла-Манш. При отсутствии союзников, в условиях полной неясности перспективы сохранения в безопасности морских коммуникаций, связывающих их с США и Канадой, англичанам ничего не оставалось, кроме поисков любых средств и способов обеспечить выживание своей нации как суверенного государства.

В этих условиях все, что могло усилить оборону страны, вывести ее вперед в военно-техническом отношении, было поставлено, несмотря на тяжесть материальных затрат, на первый план. Решено было незамедлительно приступить и к разработке целого комплекса мер для начала движения к одной цели — производству атомной бомбы. Эти меры включали организационное, материальное, разведывательное и дипломатическое обеспечение всего подготовительного цикла работ и предусматривали, в частности, налаживание контактов с правительством США, а через него — с американскими учеными в области ядерной физики. Первые шаги делались в величайшей тайне, все было строго засекречено.

В целях конспирации созданный во главе с профессором Томсоном особый подкомитет при Комитете по научным вопросам противовоздушной обороны должен был разработать концепцию проекта атомной бомбы. Этот проект получил кодовое название «Тьюб Эллойз», что можно перевести как «сплавы для изготовления труб» {4}. Значение нового оружия в Лондоне было осознано полностью, и к тому времени оно рассматривалось политиками в качестве важнейшей предпосылки не только укрепления обороноспособности страны, но и обеспечения ее будущего как великой державы. Именно по этой причине подкомитет Томсона в своих первых докладах исходил из выгодности для Англии самостоятельного осуществления этого проекта. Черчилль, особенно озабоченный теперь сохранением могущества Британской империи, был готов испробовать этот опасный путь. После того как английские спецслужбы помогли перебраться в Англию немецким ученым Г. Фон Хальбану и Л. Коварски и переправить из Парижа результаты их исследований вместе с запасом тяжелой воды, уверенность премьер-министра в реальности достижения цели возросла. Руководителем проекта стал член кабинета министров Дж. Андерсон. «Подкомитет Томсона» прекратил свое существование: исчез, укрывшись за невинной вывеской то ли технологической компании, то ли лаборатории на трубопрокатном заводе…

В США к тому времени была пройдена очень важная фаза приобщения государственной власти к организации исследований по ядерной физике. Главная инициатива в этом принадлежала венгерскому физику-эмигранту Лео Сцилларду. Летом 1939 года он, увы, безуспешно пытался заинтересовать военные ведомства США в финансировании экспериментальных работ. Натолкнувшись на пассивность военных чиновников, Сциллард избрал иной путь, оказавшийся неожиданно самым эффективным. Он организовал встречу с Альбертом Эйнштейном. Сциллард рассчитывал уговорить знаменитого ученого обратиться за поддержкой в правительство, Эйнштейн согласился с доводами Сцилларда, но выразил сомнение в том, что им удастся одолеть правительственную бюрократию. Тогда Сциллард предложил Эйнштейну написать послание президенту Ф. Рузвельту, а организацию доставки этого письма адресату он взял на себя. Он был знаком с Александром Саксом, вице-президентом одной из ведущих промышленных корпораций, экономистом, в первые годы Нового курса участвовавшим в работе многих правительственных учреждений. Президент Рузвельт знал и ценил этого энергичного человека, выходца из России. Сакс взялся устроить все для «прорыва» в Белый дом.

Саксу были понятны и близки опасения Сцилларда, он и сам являлся горячим сторонником решительных мер по предотвращению расползания фашистской опасности. Получив в начале марта 1939 года приглашение выступить перед слушателями и преподавателями Военно-морской академии в Аннаполисе на тему о возрастающей угрозе войны, Сакс подготовил тезисы, которые назвал «Заметки по поводу приближающейся войны и общекультурного кризиса в межвоенный период».

После того как этот доклад с большим вниманием был выслушан аудиторией, Сакс отослал основные его тезисы президенту Рузвельту. Потом этот документ станет «базой для обоснования проекта создания атомной бомбы».

Констатируя нависшую над Европой угрозу и неизбежность войны западных демократий с Германией (это было в марте 1939 года, после захвата Гитлером всей территории Чехословакии и Мемеля), Сакс писал: «У западной цивилизации, и особенно у исключительно выгодно и счастливо расположенных Соединенных Штатов, есть еще время для того, чтобы провести подготовку к отражению возросшей опасности агрессии со стороны нацистской Германии» {5}. И Сакс, выходец из России, и Сциллард, венгр, хорошо знали о способности немцев серьезно браться за дело и доводить его до конца и понимали, чем может обернуться для Америки промедление в военной подготовке. Сциллард холодел при мысли, что где-то в берлинских лабораториях института кайзера Вильгельма сотрудники профессора Вернера Гейзенберга продвинулись быстрее и дальше, чем англичане или американцы…

Вскоре состоялась встреча трех известных физиков США — Эйштейна, Лео Сцилларда и Эдварда Теллера, тоже эмигрировавшего из Венгрии. Было составлено письмо президенту США, подписанное Эйнштейном, а Сакс взялся доставить его Рузвельту, которому оно и было вручено 15 августа 1939 года. Это послание президенту было составлено в весьма осторожных выражениях, но основная мысль была выражена предельно точно: наука сделала возможным создание страшного вида оружия — огромной разрушительной силы атомной бомбы; угроза овладения ее секретом нацистской Германией требует без промедления развертывания работ над этим новым оружием и в Соединенных Штатах.

Саксу не сразу удалось добиться встречи с президентом. Политический кризис, нараставший с каждым днем летом 1939 года, окончился нападением Германии на Польшу. Мир взорвался. Потерпели провал англо-франко-советские переговоры в Москве; 23 августа был заключен советско-германский пакт о ненападении; 1 сентября германские танки пересекли польскую границу; 3 сентября в войну на стороне Польши вступили Англия и Франция. Через пять дней Рузвельт объявил чрезвычайное положение в стране и сконцентрировал все усилия на отмене эмбарго на продажу оружия воюющим странам с целью оказать помощь демократиям Запада.

Наконец 11 октября Сакс появился в Белом доме. Но, увы, почти часовая беседа не сильно продвинула дело вперед. Президент не был убежден доводами Эйнштейна, Сцилларда и Сакса, что правительство США должно немедленно начать финансирование дорогостоящего проекта. Однако расставаясь, Рузвельт предложил Саксу встретиться на следующий день. На этой встрече Сакс привел много доводов в пользу предлагаемого проекта. Он напомнил поучительную историю спасения Англии во время наполеоновских войн в дни континентальной блокады только по причине недальновидности Наполеона, отклонившего предложения американского изобретателя Фултона построить флот на паровых двигателях, способный пересекать Ла-Манш при любой погоде и появляться в самых неожиданных для противника местах. Сакс передал и мнение английских физиков о страшной разрушительной силе этого оружия. Тогда президент спросил: «Алекс, вы озабочены тем, чтобы нацисты не взорвали нас?» — «Именно так», — ответил Сакс. После этого президент вызвал в кабинет своего военного помощника генерала Эдвина Уотсона. Передавая ему бумаги, которые принес с собой Сакс, он сказал: «Это требует действий».

Так аргументы Эйнштейна — Сцилларда — Сакса приобрели необходимую убедительную действенность.

Был сформирован Урановый комитет, который возглавлял руководитель Бюро стандартов Лайман Бриггс. Недовольный свалившейся на него обузой, Бриггс с недоверием относился к ученым, развивавшим непонятные ему идеи. Да и военачальники, получившие президентское поручение, не скрывали своего скептицизма, хотя и не отказывали в средствах.

В отчаянии физики решили снова обратиться за поддержкой к Рузвельту. 7 марта и 25 апреля 1940 года все тот же Сакс передал президенту один за другим два новых письма Эйнштейна. В первом содержалось предостережение: «…интерес к урановой проблеме в Германии возрос», а во втором развивалась мысль о специальном правительственном органе, который мог бы самостоятельно решать все практические проблемы, связанные с работой над атомной бомбой.

Развертывавшаяся в Европе война побуждала правительство США к более активным действиям в решении судьбы атомного проекта. Захват немцами Швеции и Дании, неожиданный для всего мира быстрый — всего за 44 дня — разгром Франции, эвакуация английских войск, оставивших под Дюнкерком всю тяжелую боевую технику, в Великобританию — все эти события сделали Гитлера полным хозяином в Западной Европе. В Вашингтоне все более осознавали возраставшую опасность фашистской агрессии и для Соединенных Штатов. Началась перестройка промышленности для военных нужд, усиливались вооруженные силы. Большое внимание уделялось проблемам достижения военно-технического превосходства над Германией. Знали, что «германский сумрачный гений» мог подготовить самые жестокие сюрпризы в области военной техники.

27 июня 1940 года Рузвельт назначает д-ра В. Буша, президента Института Карнеги, руководителем всей правительственной программы научно-исследовательских работ в целях обороны. Атомная проблема переходила в компетенцию Национального комитета по научным исследованиям в целях обороны (НКНС) во главе с В. Бушем. Теперь уже комитету надлежало вести диалог с учеными, которые первыми забили тревогу: Сциллардом, Ферми, Вигнером и Геллером.

На первых порах без осложнений налаживались связи с Англией. В Лондоне после поражения Франции весьма пессимистично смотрели на шансы английской науки в самостоятельном решении задачи, сформулированной в Меморандуме Фриша — Пайерлса. Отвлечение сил и средств на решение повседневных обширных задач обороны делало невозможной организацию крупномасштабных работ по созданию атомной бомбы. 8 июля 1940 года британский посол в США лорд Лотиан в письме Рузвельту уведомил его о готовности своего правительства поделиться с американцами военными секретами. Англичане рассчитывали, что Соединенные Штаты возьмут на себя все расходы по развертыванию лабораторной и промышленной базы проекта.

В Вашингтоне откликнулись без промедления. Состоялся обмен группами ученых. В сентябре 1940 года Генри Тизард во главе английской делегации появляется в США, а в феврале 1941 года в Англию отправляется д-р Джеймс Конант, ректор Гарвардского университета, незадолго до этого ставший заместителем В. Буша. Англичане знакомят Буша и Конанта с содержанием Меморандума Фриша — Пайерлса, и американцы узнают, что для создания атомной бомбы потребуются не тонны, а всего лишь от 5 до 10 килограммов обогащенного урана и что при условии исправного финансирования и снабжения сырьем сроки ее создания могут сократиться до двух лет.

Участие англичан и уверенность Буша в том, что создание атомной бомбы по плечу науке и промышленности США, находят понимание в администрации президента. В Вашингтоне и Лондоне учреждают специальные представительства обеих сторон в целях обмена научно-технической информацией, имеющей оборонное значение. А в июне 1941 года американцы получают копию секретного «Доклада подкомиссии Томсона об использовании урана для производства атомной бомбы». Знакомство с этим докладом сокращает американцам поисковую стадию работ по атомной бомбе, дав довольно четкое представление об общем их объеме, перспективе и о многих важных условиях научно-технического обеспечения. Буш и его единомышленники в НКНС получают еще один довод в пользу форсирования работ. Гитлеровская агрессия против СССР резко ускоряет их ход. Решено действовать, не упуская ни одного дня. Темп и ритм подготовительных мероприятий возрастают многократно.

В июне 1941 года было образовано Управление по руководству научно-исследовательской деятельностью с большими правами и полномочиями. Его возглавил В. Буш. НКНС входит во вновь сформированное управление. Было решено, что руководство работами по созданию атомного оружия возьмет на себя особо засекреченный отдел управления — Секция I. Никто не знал о ее существовании, за исключением вице-президента Г. Уоллеса, В. Буша, Д. Конанта, военного министра Г. Стимсона и начальника штаба армии генерала Д. Маршалла. Они составили так называемый Политический комитет, занятый вопросами общей стратегии правительства в сфере использования атомной энергии в военных целях. Генри Уоллес был его председателем номинально — генеральную линию его деятельности определяли президент Рузвельт и его специальный помощник Гарри Гопкинс. Все основные решения «атомного дела» были приняты на чрезвычайно важной встрече Рузвельта, Уоллеса и Буша 9 октября 1941 года.

Международные аспекты атомной проблемы с самого начала приковали к себе внимание Рузвельта. Об этом свидетельствует тот факт, что президент уже 11 октября 1941 года направляет Черчиллю письмо, в котором предлагает премьер-министру действовать на правах партнера в той сфере, которая входит в компетенцию подкомитета Томсона в Англии и управления Буша в США. Рузвельт пишет о важности координации работ или даже «совместного их производства». Ровно через месяц у президента появляется еще одна причина смотреть на проблему как на увеличение совместных с союзниками в войне с фашизмом усилий. 7 декабря 1941 года ударом японской авиации по военно-морской базе США в Перл-Харборе началась война на Тихом океане. Америка вступила во Вторую мировую войну. В тот же день в старой радиационной лаборатории Лоуренса в Беркли (Калифорния) был получен уран-235, необходимый для производства атомной бомбы.

Ранней весной 1942 года Сцилларда, Ферми, Вигнера и других ученых, обосновавшихся в Чикаго под крышей секретной лаборатории («Металлургическая лаборатория») не покидало ощущение, что правительство США недопустимо медлит и что в скором времени нацисты, опередив США, получат атомную бомбу. Многие думали, что война почти проиграна, разве что чудо не спасет союзников. Чтобы достичь этого «чуда», были сформированы группы из выдающихся ученых и талантливой молодежи, способные оперативно обосновать научную концепцию атомного оружия.

Конечно, необходимой солидной базой для продолжения работ стали результаты исследований в Англии и США, но их обобщение в законченной теоретической модели еще предстояло сделать. И вот на этой стадии руководителем становится Роберт Оппенгеймер, ученый и практик, коллега Лоуренса по Калифорнийскому университету. Чикаго и Беркли превращаются в опорные пункты научной мобилизации по атомной проблеме. Артур Комптон, лауреат Нобелевской премии, руководитель «Металлургической лаборатории» в Чикаго, и Роберт Оппенгеймер, профессор университета в Беркли, становятся генераторами и координаторами деятельности всех научных коллективов, которым предстояло «сотворить чудо».

В марте 1942 года В. Буш уже смог проинформировать президента о том, что все данные и эксперименты показали — бомбу они создадут в 1944 году, а ее мощь превзойдет все произведенные расчеты. Получив это известие, Рузвельт счел необходимым поторопить ученых. Выиграть время — в этом, писал он Бушу в специальном меморандуме, «суть вопроса».

Период раскачки закончился. Началась, по выражению Буша, «гонка в целях реализации». Руководствуясь исключительно интересами дела, он предложил возложить практическое завершение проекта на армию и военное министерство с их мощным корпусом инженерных войск. Осенью 1942 года такое решение было принято президентом.

Так родилась организация, неизвестная до той поры в истории США: и по размаху своей деятельности, и по финансовым возможностям, и по удельному весу в структуре военной экономики, по тому, как напрямую, жестко, при строжайшей секретности, она подчинялась только президенту. Конгресс даже не был поставлен в известность о ее существовании. В сентябре 1942 года обязанности непосредственного руководителя этой грандиозной программы, поглощавшей огромную часть национальных интеллектуальных, технических, финансовых и прочих ресурсов, были возложены на энергичного строителя Пентагона полковника инженерных войск Лесли Гровса. Было дано кодовое название новому гигантскому предприятию, разместившему свои предприятия и научные центры в 19 штатах и Канаде, — «Манхэттенский инженерный проект».

Лесли Гровс, получивший в связи с новым назначением звание бригадного генерала, вскоре был включен в Политический комитет, куда входили Буш, Конант, Уоллес, Стимсон и Маршалл. Весной 1943 года административная структура управления окончательно сложилась в том виде, в каком она и просуществовала до конца войны. В преддверии решения чисто военных проблем использования атомной бомбы Рузвельт назначает военного министра Стимсона главой этого политического штаба, делая его, по сути, ответственным за все, что относилось к всестороннему жизнеобеспечению проекта, за вычетом чисто научных вопросов. Стимсону помогают два его помощника, посвященные в тайное тайных «Манхэттенского проекта»: бостонский юрист Харви Банди и опытный администратор Джордж Гаррисон.

Молча признано и быстро растет влияние Роберта Оппенгеймера — и вот на него падает выбор при решении вопроса о научном руководителе проекта. Итак, Стимсон, Буш, Гровс и Оппенгеймер.

Угроза со стороны конкурента в развернувшейся гонке за обладание новым оружием, «способным выиграть войну»; требование президента в кратчайший срок наверстать упущенное; создание стройной организационной структуры проекта, обеспечивающей тесное взаимодействие науки и производства; щедрое финансирование и, наконец, выдвижение на первые роли талантливых, энергичных и честолюбивых руководителей — все это дало незамедлительный эффект. Стремительно развивается лабораторная база, растут заводы по обогащению урана-235 и для строительства промышленных реакторов в Ок-Ридже (штат Теннесси) и Ханфорде (штат Вашингтон). По настоянию Оппенгеймера в Лос-Аламосе (штат Нью-Мексико) создается секретный научный центр, где сосредоточивают выдающихся ученых и экспериментаторов разных специальностей — смелых и одаренных людей, способных принимать неординарные решения. К работе над проектом подключаются гигантские промышленные концерны, университетские центры и инженерно-технические службы армии, флота, авиации.

Сокрушительный разгром армии Паулюса под Сталинградом, поражение Роммеля у Эль-Аламейна, высадка американо-английских войск в Северной Африке — это привело к перелому в войне в пользу союзников. Особенно благоприятным для США и Англии стало то, что Красная Армия перешла в решительное наступление на огромном 6000-километровом фронте. Опасения союзников относительно «удержания России в войне» отпали, и стало возможным выделять больше средств на оборудование, наращивание промышленных мощностей, привлечение новых специалистов по атомным проблемам. Так, перемалывая вермахт и отвлекая все ресурсы Германии на советско-германском фронте, Красная Армия вносила свой вклад в «Манхэттенский проект».

«Манхэттенский проект» был задуман с размахом. В распоряжение Гровса было передано 2 миллиарда долларов. Химическая корпорация «Юнион карбайд», которая издавна поставляла военному ведомству взрывчатые вещества, занялась строительством завода по обогащению урана-235. В долине реки Теннесси возник город Ок-Ридж с 80 тысячами жителей, работавших на этом предприятии. Экспериментальной базой для завода в Ок-Ридже служила физическая лаборатория Калифорнийского университета в Беркли. Другой засекреченный город — Хэнворд — с 60 тысячами жителей вырос в бесплодной пустыне на южном берегу реки Колумбия. Знаменитый физик Энрико Ферми руководил там конструированием и постройкой промышленных реакторов для накопления плутония.

Теоретические исследования и эксперименты, связанные с «Манхэттенским проектом», велись в металлургической лаборатории в Чикаго, а также в университетах Гарварда, Принстона и Беркли.

Все работы производились в обстановке строжайшей секретности. Как вспоминал впоследствии генерал Гровс, сохранение тайны сводилось «к трем основным задачам: предотвратить попадание к немцам любых сведений о нашей программе; сделать все возможное для того, чтобы применение бомбы в войне было полной неожиданностью для противника; и, насколько возможно, сохранить в тайне от русских наши открытия и детали наших проектов и заводов» {6}.

Весной 1945 года атомная бомба, вернее, ее образец, который следовало испытать, была практически готова. 10 мая 1945 года в Пентагоне собрался комитет по выбору целей для атомной бомбардировки. Члены комитета сошлись на том, что для этой цели лучше всего подходят крупные населенные пункты, не пострадавшие от налетов. По их рекомендации командующему 20-й воздушной армией генералу К. Лимэю было приказано исключить из графика обычных массированных бомбардировок четыре японских города. В этом списке, вызывавшем недоумение американских летчиков, значились Хиросима, Кокура, Ниигата и Нагасаки. Их «берегли» для атомного удара.

31 мая 1945 года в Пентагоне собрался Временный комитет по проблемам атомного оружия. В нем преобладали военные и политики. Ученые были приглашены лишь с правом совещательного голоса в составе так называемой консультативной группы. Повестка дня была сформулирована так, как будто вопрос о применении атомного оружия против Японии вообще не вызывал сомнения. Представители Пентагона настаивали на необходимости пустить атомные бомбы в ход, ссылаясь на большие потери, которые американские войска вот уже второй месяц несли в кровопролитных боях на Окинаве. (Всего там погибло около 13 тысяч американцев.)

Выслушали мнение ученых. Оппенгеймер выразил точку зрения всей консультативной группы: перед боевым применением нового оружия желательно произвести его предварительную демонстрацию в присутствии представителей мировой общественности. После бурной дискуссии Временный комитет приходит к следующему выводу: атомное оружие следует применить против Японии без предварительного предупреждения, как можно скорее и против таких целей, которые наиболее наглядно покажут его разрушительную силу.

Через три недели правительство США принимает решение сбросить на Японию атомные бомбы.

16 июля 1945 года на испытательном полигоне в штате Нью-Мексико успешно взорвана американская атомная бомба. Полигон называется Аламогордо. Так этот поселок входит в историю.

У Советского Союза к началу Второй мировой войны тоже были впечатляющие достижения в области ядерной физики.

В середине 1939 года советские физики Ю. Б. Харитон и Я. Б. Зельдович производят расчет цепной реакции деления урана и приходят к заключению, что в чистом изотопе урана-235 можно получить взрывную реакцию. В 1940 году в лаборатории И. В. Курчатова его ученики Г. Н. Флеров и К. А. Петржак открывают явление самопроизвольного деления урана. К этому открытию Курчатов имел самое прямое отношение, но он вычеркнул свою фамилию из научного сообщения, «чтобы не затенять своих учеников».

К чести нашей Академии наук надо отметить, что проблему «Атомное ядро, его свойства, строение и использование ядерных реакций» она еще в конце 1938 года поставила среди всех работ по физике на первое место, назвав ее «самой ударной проблемой современной физики».

Курчатов прозорливо понимал, что колоссальная энергия деления урана, если научиться ею управлять, пойдет на благо человечества. Именно на это нацеливал он свой коллектив и всех, кого мог увлечь и убедить, в этом видел он смысл всей своей жизни.

В 1940 году было уже ясное понимание того, что общество стоит на пороге научно-технической революции.

30 июля 1940 года Президиум АН СССР принимает постановление о создании комиссии по проблеме урана. Председателем урановой комиссии назначен крупнейший радиохимик нашей страны В. Г. Хлопин, его заместителями — В. И. Вернадский и А. Ф. Иоффе. В комиссию входят И. В. Курчатов, П. Л. Капица и Ю. Б. Харитон.

В ноябре 1940 года в Москве состоялось очередное ежегодное Всесоюзное совещание по физике атомного ядра. Оно было последним накануне войны и последним, где деление урана обсуждалось открыто. Выступая с докладом и говоря о принципиальной возможности осуществления цепной реакции, И. В. Курчатов произносит пророческие слова: «Цепь возможна и жизненна».

Здесь уместно рассказать, хотя бы кратко, об основных вехах жизненного пути этого выдающегося ученого-физика, академика АН СССР, трижды Героя Социалистического Труда (1949, 1951, 1954).

Игорь Васильевич Курчатов родился 12 января 1903 года в городе Сим Челябинской области. В 1923 году закончил физико-математический факультет Крымского университета. В 1924 году начал научно-исследовательскую работу в области физики диэлектриков в Бакинском политехническом институте.

Зимой 1924 года Курчатов по поручению профессора Оболенского проводит свое первое самостоятельное исследование, измеряет альфа-радиоактивность снега. Это первое его прикосновение к проблеме, которая станет главной для него в начале 30-х годов.

Летом 1925 года Курчатов едет в Ленинград, в Физико-технический институт, куда его пригласил академик Иоффе. Он принят на внештатную должность инженера-физика 1-го разряда. В 1930-м Курчатов уже сам руководит большим физическим отделом, в который входят «ударные бригады». В 1934-м он утвержден в звании действительного члена института. Очень скоро Курчатов делает первые свои научные открытия. Вместе с братом, Б. В. Курчатовым, и другом, П. П. Кобейко, Игорь Васильевич в 1929 году открывает целый класс новых веществ, который называет сегнетоэлектриками. В сентябре 1934-го за работы по сегнетоэлектрикам, диэлектрикам и полупроводникам Курчатову присуждена степень доктора физико-математических наук без защиты диссертации. Спустя два месяца научный совет физико-технического института представляет его кандидатом к избранию в члены-корреспонденты АН СССР по разряду физических наук. В письме от 13 ноября 1934 года академик Иоффе писал в адрес секретаря академии:

«И. В. Курчатов один из талантливейших молодых физиков Советского Союза. За 10 лет своей научной деятельности он напечатал 40 научных исследований, громадное большинство которых получили большое значение. Особенно замечательна группа работ по сегнетовой соли. Эти работы уже создали большую литературу в Германии, Швейцарии, Франции и Америке.

Другая область, где за 1 год Курчатов с сотрудниками дал более 10 работ, установил большое количество новых принципиальных факторов и закономерностей, — это область ядерных реакций.

Третья область, изучаемая Курчатовым, — это электрические свойства диэлектриков и полупроводников. Здесь особенно замечательны его дендритная теория выпрямления и пробоя электрически проводящих диэлектриков, исследование туннельного эффекта в карборунде, закона Фарадея и явлений поляризации.

Во всех этих направлениях работы Курчатова занимают выдающееся место в научной литературе, а работы по сегнетоэлектричеству являются классическими» {7}.

Тогда в члены-корреспонденты Академии наук СССР И. В. Курчатова не избрали.

К концу 30-х годов советская ядерная физика пришла с выдающимися результатами. Выросло первое поколение физиков-ядерщиков. «Первым среди равных», по выражению Иоффе, был Курчатов.

Закономерно, что летом 1938 года научный совет ЛФТИ во второй раз выдвигает Курчатова для избрания, но уже в действительные члены Академии. В поддержку института выступает Педагогический институт имени М. Н. Покровского. В его характеристике отмечается:

«…Курчатов является крупным советским ученым, научно-исследовательские работы которого не только получили широкое применение в технике, но и свидетельствуют о новых исканиях его в наиболее трудных областях современной физики, о путях, прокладываемых им в исследовательской работе молодой советской научной мысли».

Выборы проводились в 1939 году. Курчатова не избрали. Но все было еще впереди: и звания, и награды, и мировая слава.

А тогда, в последний предвоенный год, широко развернулась работа по сооружению циклотрона для исследования цепной реакции. Его строительство велось под руководством И. В. Курчатова и А. И. Алиханова. Академик А. П. Александров, впоследствии президент АН СССР, вспоминал о тех годах, когда советские физики вышли на передовые рубежи отечественной науки:

«Уже в 1940 г. на семинаре в Физтехе мы слушали доклад Я. Б. Зельдовича и Ю. Б. Харитона, которые впервые в мире сделали корректную оценку возможности организации цепной реакции деления урана. В 1939—1940 гг. советские работы по ядерной физике составляли около трети мировых публикаций. Для нас было ясно, что необходимо развить методы обогащения природного урана изотопом 236, научиться получать замедлители нейтронов со слабым поглощением. У советских физиков уже сложилось мнение, что регулировать цепную реакцию можно путем поглощения „запаздывающих“ нейтронов» {8}.

Именно тогда в лаборатории Курчатова его сотрудник Г. Н. Флеров и К. А. Петржак из радиевого института открыли спонтанное деление урана.

За несколько дней до начала Великой Отечественной войны для циклотрона на ленинградском заводе «Электросила» был изготовлен магнит. Рядом со зданием института выросло новое, похожее на планетарий. Сообщение о монтаже циклотрона опубликовала газета «Правда» 22 июня 1941 года.

В этот день началась война.

И. В. Курчатов и А. П. Александров с сотрудниками своих лабораторий вели работу на флотах по размагничиванию кораблей, чтобы снизить наши потери от фашистских магнитных мин. Многие будущие участники атомной эпопеи теперь с оружием в руках отстаивали честь и независимость Родины.

Осенью 1942 года Курчатову пришлось оставить работы на флоте, а вместе с ними и руководство броневой лабораторией ЛФТИ. На то были веские причины.

Еще в 1940 году комиссия Академии наук по изучению проблемы атомной энергии под председателем академика Хлопина рекомендовала правительственным и научным учреждениям отслеживать научные публикации западных специалистов по этой проблеме. Начальник научно-технической разведки НКВД Л. П. Квасников передал ориентировку резидентурам в Скандинавии, Германии, Англии и США. В их задачу входил сбор всей информации по разработке «сверхоружия» — урановой бомбы. В Вашингтон был направлен В. Зарубин (псевдоним Купер). Он имел документы на имя секретаря полпредства Зубилина. Вместе с ним выехала его жена Елизавета, ветеран советской разведки.

12 октября 1941 года, когда немцы наступали на Москву, Зарубина принял Сталин. Ему было предписано создать масштабную и эффективную систему агентурной разведки не только для выяснения событий, но и воздействия на них. Однако начавшие поступать в центр из других стран материалы по разработке атомного оружия сделали это направление работы для Зарубина, и не только для него, приоритетным. Над этой проблемой работала и «кембриджская пятерка»: Маклин, Филби, Берджес, Кернкросс и Блантом. Уже с сентября 1941 года в Москве знали об английском атомном проекте «Тьюб Эллойз».

С апреля 1942 года в Государственный комитет обороны СССР стали поступать сведения, наводившие на мысль, что фашисты тоже ведут работы по созданию нового, очень мощного — атомного — оружия. К тому времени было уже известно, что и в США ведут подобную, с такой же целью, работу и что она окружена чрезвычайной секретностью. В августе 1942 года Флеров в письме на имя Сталина высказал беспокойство о возможном ведении работ по созданию атомного оружия за рубежом и настаивал на возобновлении работ по делению урана.

Это письмо — весьма примечательный эпизод в развитии советской работы по атомному оружию. Выше уже говорилось, что Георгий Флеров и его коллега Константин Петржак под руководством Курчатова провели важное исследование с сенсационным результатом в предвоенные годы. Они открыли новый вид радиоактивности — самопроизвольное деление ядер урана. Но началась война — Флерова призвали в армию. И вот он, техник-лейтенант авиачасти, волею военной судьбы в апреле 1942 года попадает в Воронеж. Городской университет эвакуирован в тыл, а университетская библиотека задержалась, осталась на месте. Техник-лейтенант отправляется в библиотеку, разыскивает иностранные журналы по физике, внимательно читает их в промерзшем за зиму читальном зале и убеждается еще раз, что публикаций по атомному ядру в них уже нет. А раз так, значит эти исследования в Германии, Англии, Америке теперь ЗАСЕКРЕЧЕНЫ.

Тогда он садится и пишет письмо:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Вот уже 10 месяцев прошло с начала войны, и все это время я чувствую себя в положении человека, пытающегося головой прошибить каменную стену.

В чем я ошибаюсь?

Переоцениваю ли значение «проблемы урана»? Нет, это неверно. Единственное, что делает урановые проекты фантастическими, — это слишком большая перспективность в случае удачного решения задачи. Мне приходится с самого начала оговориться. Может быть, я не прав — в научной работе всегда есть элемент риска, а в случае урана он больше, чем в каком-либо другом… Однако представим на минуту, что с ураном «вышло». Правда, революцию в технике это не произведет — уверенность в этом дают работы последних довоенных месяцев, зато в военной технике произойдет самая настоящая революция. Произойдет она без нашего участия, и все это только потому, что в научном мире сейчас, как и раньше, процветает косность.

Мне кажется… мы совершаем большую ошибку… Самые большие глупости делаются с самыми благими намерениями.

Мы все хотим сделать все возможное для уничтожения фашистов, но не нужно пороть горячку — заниматься только теми вопросами, которые подходят под определение насущных военных задач.

Так вот, считаю необходимым для решения вопроса созвать совещание в составе академиков Иоффе, Ферсмана, Вавилова, Хлопина, Капицы, Лейпунского, профессоров Ландау, Алиханова, Арцимовича, Френкеля, Курчатова, Харитона, Зельдовича; докторов Мигдала, Гуревича. Желателен также вызов К. А. Петржака.

Прошу для доклада 1 ч. 30 мин. Очень желательно, Иосиф Виссарионович, Ваше присутствие — явное или неявное… » {9}

Письмо не могло остаться незамеченным. К тому же оно было отправлено вовремя: на имя Сталина той же весной 1942 года поступило еще и письмо от уполномоченного Государственного Комитета Обороны (ГКО) по науке С. В. Кафтанова с такой же информацией, но относящейся сугубо к Германии. Поводом для него стала тетрадь убитого немецкого офицера с расчетами, явно касавшимися создания ядерного оружия. Промедление же, по-видимому, объясняется тем, что тщательно проверялись положения и предложения, высказанные Флеровым. Имевшиеся к этому времени в Кремле разведывательные данные уже показывали, какое значение придается и союзниками и противником ядерным исследованиям.

Во всяком случае, осенью 1942 года в Москву, в ГКО, были вызваны из эвакуации академики А. Ф. Иоффе, В. И. Вернадский, В. Г. Хлопин и П. Л. Капица. Им предстояло ответить на вопрос, следует ли незамедлительно возобновить работы по делению урана. Непросто, нелегко было ответить на такой вопрос в самый разгар войны, когда немцы были еще сильны и для нас очевидного перелома к лучшему еще не наступило. Ученые, однако, высказались за начало работ.

В середине сентября 1942 года народный комиссар химической промышленности М. Г. Первухин после разговора с академиком А. Ф. Иоффе по его совету вызвал из Казани Курчатова. Курчатов выехал в Москву 15 сентября, немедленно после возвращения Иоффе из Москвы в Казань. По-видимому, в этот приезд и состоялось знакомство Курчатова с С. В. Кафтановым — председателем Всесоюзного комитета по высшей школе, бывшим в то время уполномоченным ГКО по делам науки — и представление его М. Г. Первухину, который кроме поста наркома занимал еще и должность заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров.

В октябре — ноябре по предложению правительства Курчатов готовит записку о возобновлении работ по ядерной физике. После ее рассмотрения в ГКО И. В. Курчатову и другим ученым, в числе которых Ю. Б. Харитон, Я. Б. Зельдович, И. К. Кикоин и А. И. Алиханов, Г. Н. Флеров, вместе с М. Г. Первухиным поручают представить план мероприятий по началу этих работ.

28 октября Игорь Васильевич пишет жене в Казань: «Работы очень много… Дней на 10 задержусь в Москве». 11 ноября: «…думаю задержаться в Москве до 5 декабря». Вернулся он в Казань 2 декабря 1942 года, в тот самый день, когда в 15 часов 25 минут по чикагскому времени Энрико Ферми впервые в мире осуществил цепную реакцию деления урана в реакторе, построенном им в США, открыв тем самым путь к созданию атомной бомбы.

Вспоминая то время, академик А. П. Александров позднее писал:

«В сентябре 1942 года, прилетев в Казань из Сталинграда, Курчатова я не застал. Когда он вернулся из Москвы, сказал мне: „Будем продолжать работы по ядерной физике. Есть сведения, что американцы и немцы делают атомное оружие“. — „Как же это во время войны такую штуку разворачивать?“ — „А сказано, чтобы не стесняться, делать любые заказы и немедленно начинать действовать“.

Позже он перебрался в Москву. И вскоре с фронта и из разных городов стали вызывать к нему физиков. Дошла очередь и до меня» {10}.

Когда советские войска перешли в наступление под Сталинградом, ГКО принял окончательное решение о начале работ по «урановому проекту». «Руководители нашего государства, — вспоминал М. Г. Первухин, — сразу приняли предложения ученых. Буквально через несколько дней нам поручили начать дело. И в дальнейшем, когда в процессе работы мы докладывали руководителям партии и правительства, нас очень внимательно слушали и вникали в каждый вопрос. Даже было беспокойство со стороны Сталина. Он придавал большое значение решению атомной проблемы» {11}.

В конце 1942 года по указанию Сталина состоялось специальное заседание ГКО. На заседание были приглашены А. Ф. Иоффе, Н. Н. Семенов, В. Г. Хлопин, П. Л. Капица и молодой И. В. Курчатов. Выступивший тогда академик Иоффе высказал предположение, что для реализации такой задачи необходимо самое малое 10 лет.

— Нет, товарищи ученые! — с раздражением произнес Сталин. — Такой срок нас не устраивает. Мы со своей стороны готовы пойти на все, чтобы работа у вас шла более высокими темпами… А сейчас мы должны определить, кто будет руководить атомным проектом. Думаю, товарищ Иоффе справился бы с такой задачей…

Но неожиданно для всех академик осмелился снять свою кандидатуру и предложил И. В. Курчатова.

Сталин испытующе долго смотрел на Иоффе и вдруг изрек:

— А я такого академика не знаю!

— Он, товарищ Сталин, не академик. Он пока лишь профессор, подающий большие надежды.

Снял свою кандидатуру в пользу Курчатова и академик Капица, которому, разумеется, не разрешили привлечь к работе физиков-ядерщиков из лаборатории Резерфорда.

— Хорошо, товарищ Иоффе. Но вы сначала дайте ему звание академика…

В феврале 1943 года было подписано распоряжение по Академии наук СССР о создании в академии Лаборатории № 2 под руководством И. В. Курчатова. Тогда же Игорь Васильевич вызвал в Москву Ю. Харитона, И. Кикоина, Я. Зельдовича и Г. Флерова {12}.

12 апреля 1943 года был образован атомный научный центр Советского Союза — Институт атомной энергии. 29 сентября И. В. Курчатова избрали в академики.

Естественно, что работам по атомной энергии придавалось военно-стратегическое значение, и основной задачей было создание атомного оружия. Курчатов с небольшой группой физиков составили план решения задачи. В самые короткие сроки было признано наиболее целесообразным создание уран-графитового реактора для производства на нем плутония — материала для заряда атомной бомбы. Это оказалось самым верным путем, заслугой отечественных ученых, установивших наиболее надежный метод достижения максимального результата в кратчайшее время.

Если бы сегодня заложить в компьютер условия, при которых разворачивались работы над советской атомной бомбой, в сравнении с условиями этих работ в Лос-Аламосе, а еще в немецких институтах, занимавшихся «урановым проектом», то компьютер дал бы ответ: «Нет, при таких условиях этих результатов добиться было нельзя».

А ведь добились! И при создании не только атомного, но и ракетного оружия, и при строительстве системы ПВО, и в других областях военного дела. То «военное поколение» (автор — тоже его представитель) «могло штурмовать небо», как говорил Карл Маркс о парижских коммунарах, — и штурмовало!

Курчатов и его команда начинали на пустом месте, без лабораторных корпусов, без установок, без оборудования. Когда над единственным возвышающимся на пустынном Октябрьском поле — бывшая Ходынка — «красным домом» в 1944-м появилась крыша, под нею собралась вся Лаборатория № 2. Средняя часть здания была занята экспериментальными лабораториями и кабинетом Курчатова; в крыльях поселились сотрудники и он сам; в подвале разместили мастерские.

Неудовлетворенные темпом работ, в мае 1945-го в записке к Сталину Курчатов с Первухиным предлагали форсировать научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы как основу создания предприятий атомной промышленности. И не зря торопились. Американцы-то как раз форсировали свой «Манхэттенский проект»: 200 тысяч научных сотрудников и вспомогательного персонала, и лучшее по тому времени оборудование, и идеальные бытовые условия…

И когда в 5 часов 30 минут ночи с 15 на 16 июля 1945 года в США было проведено первое испытание атомной бомбы, у Советского Союза оставался один выход: создать ядерное оружие, и как можно быстрее. На запрос правительства Курчатов ответил, что советское атомное оружие будет создано за 5 лет.

Осенью 1945 года для руководства всеми специальными работами создается Научно-технический совет, в состав которого входят ведущие ученые-физики, математики, химики, выдающиеся инженеры и руководители некоторых отраслей промышленности. Председателем совета назначен нарком боеприпасов Б. Л. Ванников, его заместителями — И. В. Курчатов и М. Г. Первухин. При Совнаркоме правительством создано Первое главное управление под руководством Б. Л. Ванникова и его заместителя А. П. Завенягина, а с 1947 года — и М. Г. Первухина. К работе привлекаются академические, отраслевые и военные институты, конструкторские бюро и строительные организации. В кратчайшие сроки решаются сложные научные и инженерные задачи. Растут безымянные новые города — «атомграды».

Недоедали, недосыпали, мерзли. Позже участники атомной эпопеи вспоминали те годы, как лучшие годы своей жизни — время творческого, подлинного труда. Всех воодушевлял не только личный пример в работе Курчатова-руководителя, но и его необыкновенные человеческие качества, которые воздействовали на всех, кто находился рядом или даже просто слышал его имя. Энергия его была сверх человеческих сил, а масштаб деятельности поистине грандиозен. Никто другой, как отмечают многие соратники Курчатова, не справился бы с поставленной задачей лучше и быстрее, чем он. «Работы требовали руководителя нового типа. Игорь Васильевич оказался правильным человеком на правильном месте», — писал академик Я. Б. Зельдович.

Личные качества Курчатова были одной из решающих причин успеха дела. Знавшие его люди сохранили в памяти его светлый образ — энергичного и веселого руководителя. Он успевал побывать в лабораториях и на предприятиях, проверить ход работ, поговорить с исполнителями, взбодрить и «озадачить», то есть сформулировать задачу. Встречи с ним ожидались с нетерпением, радовали, воодушевляли и запоминались надолго.

«Из многих тысяч людей, решавших атомную проблему, — писал А. П. Александров, — не было в те годы на заводах, в институтах, на полигонах человека более популярного, более уважаемого, чем великан с медленной косолапой походкой, вечно лучистыми глазами и теплым кратким именем Борода» {13}.

«С Игорем Васильевичем работать было увлекательно, интересно. На объектах он хлебнул горя вместе с нами… Я поселился там в вагоне, — вспоминал Б. Л. Ванников, — Игорь Васильевич мог жить в городе, но несмотря на неудобства, пошел со мной в вагон. Часто утром температура в вагоне была около нуля. Игорь Васильевич крепился и не унывал… Энергия его была неисчерпаема… Он отзывался на любые затеи и развлечения, но спиртного не пил вовсе» {14}.

К Курчатову идут за критической оценкой, за помощью и советом. Он полон сил и оптимизма. Он неутомим. Окружающие изнемогают от «курчатовского» темпа работы. Он доступен для всех. Реакция его мгновенна. Он привлекает к делу всех, кто в состоянии работать, достигая решающих результатов ценой разумной траты сил. Он создает вокруг себя атмосферу воодушевления, которая утраивает силы. А работа шла гигантская, и при этом в области совершенно неведомой, шла часто методом проб и ошибок.

Немцы, например, опрометчиво отвергли графит как замедлитель потока нейтронов, сделали ставку на тяжелую воду и проиграли. Американцы, используя опыт ученых всей Европы, волею судеб оказавшихся в США в военные годы, тоже испытывали огромные трудности. Так это же в богатой стране, сто лет вообще не знавшей войны, да еще на своей территории. И совсем другое дело СССР — Россия, еще только возрождавшаяся из пепла после небывалой в мировой истории разрушительной войны. А надо во что бы то ни стало решать задачу. В кратчайший срок. Дать ответ американскому вызову. Нужны средства. Деньги, много денег, электроэнергия в огромных количествах и дефицитные материалы. И все это нужно объяснить начальникам, часто не очень-то понимающим, для чего это все нужно.

Положение кардинально изменилось после американских атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки.

20 августа 1945 года Государственный Комитет Обороны СССР постановил образовать Специальный комитет, которому предписывалось сосредоточить все усилия и ресурсы на создании атомного оружия.

Наиболее трудоемким было строительство «объектов» для добычи и переработки урана, производства плутония, конструирования и серийного производства атомных бомб. Его председателем был назначен Л. П. Берия, возглавлявший тогда НКВД и одновременно занимавший пост заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров.

Тем же постановлением ГКО для непосредственного руководства атомным проектом было учреждено Первое главное управление (ПГУ) при СНК. Начальником ПГУ был назначен Б. Л. Ванников, Курчатов стал его заместителем по научному руководству всей атомной программой в целом.

Главным лозунгом стало: «Темпы, темпы и еще раз темпы!» И если кто-нибудь из подчиненных спрашивал, когда необходимо выполнить задание, то обыкновенно слышали в ответ: «Вчера!»

Отобранные для работы специалисты переселились из перенаселенной, полуголодной Москвы в город Саров Горьковской области, который стал закрытым «атомградом» — Арзамас-16. Никакой нужды ни они, ни их семьи уже не испытывали.

Был и такой эпизод. Вернувшись из Берлина после Потсдамской конференции, Сталин вызвал Игоря Васильевича и спросил его, почему тот так немного требует для максимального ускорения работ. Курчатов ответил: «Столько разрушено, столько людей погибло. Страна сидит на голодном пайке, всего не хватает». Сталин раздраженно сказал: «Дитя не плачет — мать не разумеет, что ему нужно. Просите все, что угодно. Отказа не будет» {15}.

А нужно было много. Еще в 1943-м Курчатов и Первухин доложили правительству о необходимости срочно организовать геологическую разведку и добычу урана в большом количестве. Было принято решение о поиске в стране новых его месторождений. Дело это поручалось Наркомату цветной металлургии.

Было подсчитано, что для работы первого небольшого экспериментального реактора потребуется 45 тонн чистого урана и около 500 тонн чистейшего графита. Такого количества материалов в готовом виде не было. Предстояло налаживать их производство. И не только получать необходимый металлический уран из руды, но и разработать технологию очистки его от примесей, контроля чистоты урана и графита на особом, невиданном до того уровне.

При этом урана требовалось гораздо больше, чем добывалось его в отдельных, еще довоенных, допотопных рудниках. И тут великую службу сослужили фундаментальные идеи В. И. Вернадского о роли радиоактивности в развитии планетной системы, в том числе Земли, о геологии урана. Этой стороной проекта занимались сам В. И. Вернадский, его ученики академики А. П. Виноградов и В. Г. Хлопин, директор радиевого института. Вскоре они и А. А. Бочвар получили металлургический уран из руды. И эта технология тоже была освоена производством.

Надо еще было иметь сверхчистый графит — в тысячу раз чище, чем в СССР его тогда имели. Не было даже методов измерения такой степени чистоты. Их разработали тогда же.

Трудно разворачивались эти работы. Найденный уран залегал в труднодоступных горных районах — практически никаких подъездов и дорог. С гор по тропам спускались вереницы ишаков с огромными сумками через спины наперевес, а в них добытая урановая руда. Пригодна ли она для дела — никто не знал. И тем не менее задача добычи урана в необходимых количествах, а затем и разработки технологии получения как чистого урана, так и сверхчистого графита была решена менее чем за год.

Решающим для Курчатова и лаборатории стал 1946 год — время осуществления цепной ядерной реакции на уран-графитовом экспериментальном реакторе, который начали возводить на территории лаборатории еще весной. Строительство реактора Курчатов как главный экспериментатор в физических исследованиях возглавлял сам.

Курчатов, экспериментируя, делает далеко идущие прогнозы, дает задания на проектирование объектов атомной промышленности, организует подготовку кадров, способствует строительству новых центров и городов. Сотни физиков и химиков, металловедов и металлургов, геологов и технологов работают, не считаясь с затратами времени и сил, без элементарных удобств, оторванные от дома и даже не имеющие права сообщить близким, где именно они и что делают. Работы идут широким фронтом одновременно по многим направлениям, с огромным риском, когда, например, после эксперимента с микроскопическим количеством плутония принимается порой решение и разворачивается промышленная технология с миллиардными затратами. Темпы и напряженность всех работ — на пределе человеческих возможностей. Соратники Курчатова вспоминают: «Это была работа без выходных дней, с короткими перерывами, отведенными для сна. Бывали случаи, когда при обсуждении кто-нибудь засыпал за столом, тогда остальные переходили в другую комнату, чтобы дать отдохнуть товарищу…»

По мере получения материалов для первого реактора на территории Лаборатории № 2 в армейской палатке, не дожидаясь окончания постройки здания, собирали уран-графитовые призмы, на которых проводили эксперименты, искали оптимальные параметры реактора. А в уже построенном здании было положено пять, одна за другой, кладок реактора. Эти работы, а затем и пуск первого реактора Курчатов как ведущий физик-экспериментатор вел сам, а остальные — теоретики, физики, инженеры и рабочие — помогали ему. И однажды во время очередной уран-графитовой кладки один из рабочих спросил Курчатова: зачем ему, руководителю огромного государственного проекта, браться за эту черную работу? Игорь Васильевич на это ответил: «Всякую черную работу надо делать тщательно, ибо от того, как она сделана, зависит успех общего дела» {16}.

И вот 25 декабря 1946 года в 18 часов по московскому времени цепная ядерная реакция в нашей стране стала явью.

Это долгожданное событие происходит тихо, без шума, если не считать дружного «ура!» в подземелье. Первый в СССР реактор работает.

В предновогоднюю ночь Курчатов собирает участников этого великого дела у себя в «хижине» — доме, построенном по его желанию прямо «на работе». Сразу три радостных события: завершение важнейшего этапа работы, новый, 1947 год и новоселье.

Он не знал еще, конечно, что в 1971 году, через 25 лет после пуска первого экспериментального реактора Ф-1, на здании «Монтажных мастерских», где он был собран, установят мемориальную доску, увековечившую великое достижение советских ученых.

Одновременно с сооружением первого реактора в Москве велось проектирование и строительство промышленного реактора. Это тоже изнурительная работа, бессонные ночи, крайнее нервное напряжение. Особо трудным выдалось лето 1948 года, когда «все работали как черти». Курчатов спал два часа в сутки: с двух до четырех. В таком бешеном темпе шла работа ученых. Но не только их. В те годы создавался первый советский испытательный полигон для опробования «изделий». Первоначально, летом 1946-го, планировалось изготовить бомбы двух типов: плутониевую и урановую. Однако проведенные в дальнейшем в КБ-II и других организациях теоретические расчеты и эксперименты показали, что урановая бомба имела низкую эффективность, точнее малый коэффициент «вредного действия», и требовала большего количества урана-238, а это чрезвычайно усложнило бы производство. Поэтому решено было сконцентрировать усилия на плутониевой бомбе.

К весне 1949 года основной объем работ был проделан — началась окончательная отработка конструкции, способа сброса и системы подрыва первой отечественной атомной бомбы РДС-1 {17}. Затем — испытания. Испытания должны были подтвердить правильность избранного метода для создания атомного оружия. Для них было выбрано место — полигон № 71 ВВС недалеко от Керчи, рядом с поселком Багерово. В соответствии с программой испытаний самолет-носитель должен был сбросить пять образцов бомб не с ядерным, а с обычным зарядом, но имеющих систему идентичных взрывателей. Таким образом проверялись все системы, не было только одного: ядерного взрыва. Летные испытания имитаторов бомбы были успешно завершены.

Однако из-за низких темпов накопления плутония к лету 1949 года изготовили только один заряд. Поэтому от «самолетного варианта» пришлось отказаться. Для взрыва РДС-1 выбрали полигон № 2.

Вот тогда-то и вошло в историю селение Молдары. Там, на «диком бреге Иртыша», на стыке трех областей — Карагандинской, Павлодарской и Семипалатинской, на территории Восточного Казахстана создавался испытательный атомный полигон. Но почему именно там? Там пустынная местность на десятки километров почти не была заселена. Кроме того, эта равнина — дно древнего высохшего моря — окружена была в радиусе 10 километров довольно высокими сопками. И, наконец, что важнее всего, это место Восточного Казахстана лежит в центре Советского Союза, удалено от границ, от посторонних глаз, что идеально обеспечивало скрытность развертываемого предприятия.

Осенью 1947 года к берегу Иртыша в Молдарах стали причаливать караваны барж. На них прибывали военные строители, доставлялись строительные и иные материалы, необходимые для возведения объекта, названного «Учебный полигон № 2».

Сурово встретил Восточный Казахстан новых пришельцев. Холодные осенние ночи для солдат, которые прибыли в летнем обмундировании, оказались нелегким испытанием. Кругом голая песчаная степь, даже соломы для матрацев взять неоткуда. На привезенном с собой топливе разводили костры. Песчаные бури несли тучи пыли — глаза, уши, нос, рот забивались песком. А когда наступила лютая казахстанская зима, — казалось, промерзает все тело. Птицы замерзали на лету. Механизмы и автомобили отказывали в работе. А люди жили и работали до седьмого пота: строили объект № 905, о значении которого большинство не имело понятия. Вдоль берега возникло странное поселение — городок, состоявший из землянок. В нем жили строители. В землянках были казармы для солдат, общежития для офицеров, оборудованы штаб, медсанчасть, баня, мастерские, складские помещения — в общем, создана первичная инфраструктура, без которой невозможно было бы обеспечить развертывание грандиозного строительства. А оно велось широким фронтом силами созданного отдельного строительного управления, которое объединяло несколько стройбатов.

В Генеральном штабе был создан специальный отдел, руководивший строительством полигона. Возглавил его генерал-майор инженерно-технической службы В. А. Болятко. Специалисты Министерства обороны содействовали научно-исследовательским институтам в изучении всех поражающих факторов атомного взрыва, а также занимались чисто военными задачами: воздействием взрыва на местность, постройки, технику и т. д. Они несли ответственность и за эксплуатацию полигона.

Но для того, чтобы вести всю эту работу, требовались кадры, специалисты различных военных профессий, и их необходимо было обучить, подготовить к исполнению новых, во многом неведомых им обязанностей.

Вначале весь личный состав, подобранный для работы на атомном полигоне, был собран в подмосковном Звенигороде, в здании Саввино-Сторожевского монастыря, где тогда размещался военный санаторий. Его временно закрыли, и он стал и учебным пунктом, и творческой лабораторией, и общежитием для съехавшихся сюда из разных мест службы офицеров, осваивавших свои новые специальности.

Нужно было изучить десятки инструкций, учебных пособий, графиков, чертежей, овладеть основами ядерной физики. И все это было «совершенно секретно», причем настолько «совершенно», что большинство привлеченных к новой работе — а было собрано около ста человек — знало только то, что им предстоит выполнить «важное правительственное задание». На все уточняющие вопросы начальство отвечало уклончиво, напирая на то, что прежде всего надо приобрести необходимые навыки, овладеть новыми специальностями. Словом, учиться, учиться и учиться. У кого, где, с какой целью — все это было покрыто тайной неизвестности. Но, судя по объемистым, подробным анкетам, которые пришлось заполнять собравшемуся в Звенигороде контингенту, — дело было сверхсерьезным.

Весной и летом 1948-го большая часть личного состава Полигона № 2 разъехалась по различным исследовательским учреждениям в зависимости от специальности, которой надо было окончательно овладеть каждому для решения предстоящей общей задачи.

Между тем для тех, кто был непосредственно привлечен к строительству полигона, картина постепенно прояснялась. Полигон оказался весьма обширным и сложным объектом. Он раскинулся на десятки километров и состоял из трех зон, удаленных одна от другой на значительные расстояния. Все это в чертежах выглядело как гигантский треугольник с основанием в 70 километров и катетами по 160 километров. Население с этой территории переселили в другие районы. На берегу Иртыша, где был раньше поселок Молдары, в 160 километрах от Семипалатинска, разместилась так называемая жилая зона. В ней был жилой городок (площадка «М»), постройки лабораторной группы (площадки «О» и «Д»), казармы, складские помещения и базы. Другая зона — опытное поле, где и должно было производиться испытание атомной бомбы (площадка «П») по соображениям безопасности было удалено от Семипалатинска на 180 километров и на 70 километров от жилой зоны. Вблизи опытного поля планировалось оборудовать вспомогательные площадки «Ш» и «Н». Базовый аэродром и перевалочная база находились в Семипалатинске.

Прояснялись и задачи, которые предстояло решить людям, отобранным для работы на полигоне. В начале 1948-го приехавший в Звенигород командир части № 52605 генерал-лейтенант П. М. Рожанович сообщил о том, что личному составу, собранному здесь, доверено участвовать в испытаниях новых образцов военной техники. Они будут производиться на специальном полигоне, далеко от Москвы, но полигон пока еще строится. Между тем он ознакомил руководящий состав с планом полигона, о котором говорилось выше. Весной того же года стало известно и об основных назначениях на ответственные должности. В частности, начальником опытного поля, наиболее ответственного участка, был назначен полковник Б. М. Малютов, бывший заместитель начальника Научно-исследовательского инженерного института им. Д. М. Карбышева. Только тогда он узнал подлинное название оружия, которое предстояло испытать «команде» опытного поля под его руководством. Нужно было ускоренно готовить и личный состав, и само поле к испытаниям.

18 апреля 1948 года на аэродроме Семипалатинска совершил посадку самолет Ли-2. Он доставил сюда командование Полигона № 2 — начальника полигона генерала П. М. Рожановича, его заместителя — начальника тыла полковника П. Ф. Ладыгина и других ответственных руководителей военного проекта. По грунтовой дороге, разбитой тракторами и тягачами, на армейском виллисе начальство двинулось на вверенный им объект. Кругом — серая безлюдная степь, сыро, холодно, в низинах еще снежные островки. От зимних месяцев сохранились еще кое-где высокие шесты с пучками камыша наверху — ориентиры для водителей в зимние метели и ночью. Дорога была полна машин, везших стройматериалы.

Прибыли на площадку «М» — место будущего жилого городка. У берега — единственный полузаглубленный щитовой домик — штаб начальника строительства. На несколько гектаров вокруг — землянки для солдат, офицеров, бытовки, каптерки и т. д. За ними — стоянки автомашин, складские помещения, штабеля бревен и металлоконструкций. Все это открыто дождям, метелям, степным буранам.

Зимой 1947/48 года 9 тысяч военных строителей построили здесь земляночные городки, проложили и поддерживали в рабочем состоянии грунтовые дороги между Семипалатинском и зонами Учебного полигона № 2, провели разведку местных источников строительного сырья — камня, песка, глины — и начали их добычу. К весне 1948-го была закончена постройка временных подсобных предприятий: арматурного, опалубного, деревообрабатывающего цехов в Семипалатинске, а также складских помещений. Были оборудованы на берегу Иртыша временные причалы на период навигации, размещены электростанции и насосные установки.

С наступлением теплой погоды, с апреля, развернулось строительство основных сооружений одновременно на всех площадках. Особенные сложности представляло строительство приборных сооружений на опытном поле. Рытье огромных котлованов, перемещение больших масс грунта и многие другие крупномасштабные работы выполнялись малопроизводительными табельными механизмами и машинами. Разнотипность сооружений, обилие закладных металлоконструкций и отверстий в них, армирование вынуждали делать их монолитными. В результате — обилие ручного труда. Вручную строили и кирпичные дома для опытных лабораторий. Появился палаточный городок для жилья.

В августе на полигоне появилась комплексная бригада проектировщиков Государственного специализированного проектного института № 2 (ГСПИ-2), руководство которой вскоре после ее прибытия возглавил П. В. Васильев. Строители стали получать чертежи, где уже были учтены имеющиеся на месте материалы и оборудование, оперативно решались вопросы по сметам.

В сентябре начались по ночам удивительные для этих мест ранние заморозки. Трава по утрам покрывалась инеем и ледяной пленкой. Несмотря на это, личный состав полигона по-прежнему размещался в летних палатках и ночью, естественно, мерз. Мало помогали выдаваемые дополнительно 2—3 одеяла.

К ноябрю строители закончили первые два шлакоблочных и два деревянных общежития. Но их на всех не хватало. Люди зимовали в котельных, в насосной, в землянках — везде, где можно было хоть как-то согреться ночью.

Морозы рано сковали реку. Судоходство на Иртыше прекратилось. А именно водный путь главным образом обеспечивал доставку из Семипалатинска крупногабаритных конструкций, длинномерных материалов, кирпича — быструю, с минимальным расходом горючего. Когда навигация прекратилась, вся доставка осуществлялась уже автотранспортом. Усложнилась и эксплуатация дорог и автомашин. Суровая зима Восточного Казахстана диктовала свои условия. Чтобы как-то ускорить строительство жилых и производственных помещений, к приемке их были привлечены специалисты, в эксплуатацию которых эти помещения должны были перейти. Этим достигалось улучшение качества работ, сокращалось число недоделок.

Но главным объектом, во имя которого развернулось в дикой степи все это гигантское строительство, была зона, именуемая опытным полем, тот участок территории, на котором должны были идти испытания секретного военного изделия. Готовясь к этим испытаниям, предстояло прежде всего укомплектовать войсковую часть необходимыми кадрами. А подготовку самого поля к испытаниям должны были вести специально обученные люди, профессионалы высокого класса, специалисты различных областей военного дела. Поэтому срочно требовалось укомплектовать команду опытного поля толковыми, знающими дело людьми.

После тщательного изучения задач и обязанностей, которые возлагались на работников этого подразделения, возобладал функциональный принцип. К концу 1948 года в штат опытного поля входили три сектора: физических измерений, биологический и вооружения, — а каждый из них состоял из лабораторий (в различных документах они именовались то отделениями, то отделами). Сектора и лаборатории были укомплектованы хорошо подготовленными специалистами и возглавлялись видными в соответствующих областях специалистами. Так строилась работа по укомплектованию поля квалифицированными кадрами. Некоторые начальники лабораторий имели ученые степени. Однако дело было настолько новым, что все нуждались в повышении своих знаний.

Поэтому вторая важнейшая задача подготовки к предстоящим испытаниям атомной бомбы состояла в том, чтобы вооружить личный состав всех подразделений знаниями об аппаратуре, привлекаемой на испытания, и методиках измерения новых, соответствующих бомбе параметров.

Основной базой обучения личного состава сектора физических измерений стал Институт химической физики (ИХФ) Академии наук СССР, возглавлявшийся академиком Н. Н. Семеновым. Научным руководителем подготовки офицеров самого опытного поля являлся заместитель директора этого института М. А. Садовский. Обучение личного состава проводили специалисты Института химической физики О. И. Лейпунский, И. Л. Зельманов, Г. Л. Шнирман, П. А. Ямпольский, В. Б. Миллер и некоторые другие. Эти же специалисты стали научными руководителями соответствующих лабораторий сектора. Привлекались к обучению офицеров также специалисты Государственного оптического института, где руководителем был профессор М. А. Ельяшевич.

Главным центром подготовки сотрудников биологического сектора стал Главный военный госпиталь им. Бурденко.

Сотрудники сектора вооружений готовились к испытаниям самостоятельно, непосредственно на полигоне.

Подготовка специалистов сектора физических измерений облегчалась тем, что в Москве к этому времени уже работал ядерный реактор в лаборатории измерительных приборов Академии наук СССР (будущий Институт атомной энергии им. И. В. Курчатова). На этом реакторе получали гамма-источники искусственной радиоактивности, кобальтовые и цезиевые. Эти источники привозили в Институт химической физики. Радиоактивные источники помещались в свинцовые контейнеры. Из хранилища их переносили в лаборатории, вынимали из контейнеров и устанавливали в требуемом месте. И так несколько раз в день. Помещений у сотрудников было мало, работать приходилось иногда в той же комнате, где происходила градуировка приборов. Естественно, что при такой «технике безопасности» избежать излучения было невозможно. И хотя радиоактивные источники были довольно слабые, но за день набиралась доза от 0,05 до 0,1 рентгена. Между тем сотрудники лаборатории не только не боялись облучения, но даже бравировали этим.

«Однажды кто-то из сотрудников, — вспоминал А. И. Хованович, работавший тогда в лаборатории, — обнаружил, что в ампуле одного из радиоактивных источников нарушена герметизация. Решили очистить и промыть его поверхность. Эту операцию поручили сотруднику лаборатории и мне. Средства защиты применялись самые примитивные: чьи-то старые брюки, халат, за неимением резиновых перчаток — презервативы. Я не помню, какую дозу мы получили, но число лейкоцитов в крови упало с 6000 до 3500. Врач институтской службы радиоактивной безопасности требовала, чтобы мы регулярно сдавали кровь на анализы и ходили к ней на осмотр, но мы, завидев ее, обычно куда-нибудь прятались» {18}.

Но как бы там ни было, к началу 1949 года учебная подготовка сотрудников поля в основном была закончена и все специалисты, а также необходимая аппаратура для работы сосредоточены на полигоне.

По-прежнему острейшей проблемой с наступлением холодов оставалось жилье. Если строители к осени 1948-го уже подготовили для себя хоть какое-то жилье (в основном землянки), то прибывавшие сотрудники опытного поля оказывались в трудном положении. Дело в том, что главные строительные работы в 1947—1948 годы велись на ближайшей железнодорожной станции Жана-Семей, где был построен современный аэродром, и на самом опытном поле. В то же время на берегу Иртыша, в штабном городке, получившем название «Берег», к октябрю 1948-го было построено только два жилых дома, два двухэтажных лабораторных корпуса, здание штаба части, виварий для подопытных животных и корпус патологоанатомической лаборатории. Поэтому приехавшие специалисты жили в палатках — даже землянки строителей были для них мечтой. Только после доклада Б. М. Малютова в Генштабе и бурной дискуссии там с маршалом инженерных войск М. П. Воробьевым, отвечавшим за строительство Учебного полигона № 2, личному составу опытного поля удалось отвоевать для зимовки лабораторные корпуса, которые конечно же имели весьма мало общего с жилыми помещениями.

В период подготовки и проведения первого атомного взрыва на полигоне был установлен чрезвычайный, жесткий режим сохранения секретности работ. Все служебные записи велись в состоявших на учете тетрадях, которые хранились в чемоданах, опечатывавшихся личной печатью и в конце рабочего дня сдававшихся на хранение в секретный отдел. Генерал-майор В. А. Болятко каждый раз, посещая лабораторию, сам осматривал ящики письменных столов, проверяя, не оставлено ли в них каких-либо бумаг с записями. Не было ни одного случая осознанного нарушения режима секретности или каких-либо враждебных действий.

Можно с полным правом сказать, что огромный коллектив сотрудников полигона, понимая всю свою ответственность за успешное решение задачи государственной важности, трудился во имя ее исполнения, не щадя сил и здоровья. Были недостатки в работе, но они проистекали главным образом из-за новизны дела. Вот такое было поколение людей.

В. В. Алексеев, возглавлявший тогда отдел проникающих излучений, вспоминал, что со столь жестким режимом однажды, незадолго до испытания бомбы, ему пришлось пережить весьма напряженную ситуацию:

«Дело было в том, что в лабораторных шкафах хранились стеклянные вакуумные дозиметры, каждый в своей коробке, обернутые ватой. Они должны были быть применимы для определения доз гамма-излучения при взрыве. Стали их извлекать для проверки перед установкой на опытном поле. И тут оказалось, что почти у всех дозиметров лопнули стеклянные баллоны. Следовательно, приборы вышли из строя. Скандал! Немедленно доложили руководству. Созданная комиссия провела расследование. С помощью поляриметра обнаружилось внутреннее перенапряжение в стекле, образовавшееся при пайке. Подозрения о какой-либо диверсии отпали» {19}.

Вообще при подготовке первого атомного взрыва было немало проблем с дозиметрической аппаратурой, необходимой для обеспечения радиационной безопасности при проведении испытания. Начинать пришлось с нуля. Никакой дозиметрической аппаратуры для работы в полевых условиях попросту не существовало. В сжатые сроки необходимо было создать такую аппаратуру для проведения радиационной разведки на земле, в районе взрыва, для авиационной разведки и дозиметрического контроля облучения участников испытаний по возвращении их из зараженных районов. Вся эта работа была развернута на базе Института биофизики Академии медицинских наук СССР под руководством заместителя директора института Б. М. Исаева. Создать новую аппаратуру в сжатые сроки подготовки полигона к испытанию было немыслимо. Оставалось одно: приспособить к работе в полевых условиях уже имевшиеся лабораторные образцы и макеты.

Для радиационной разведки района взрыва были оборудованы два танка со снятыми орудийными башнями. Днище и борта танков были обиты свинцовыми листами, а впереди них на штанге были выставлены измерительные датчики. Аналогично дооборудовали и несколько автомашин. Для авиационной разведки дозиметры и рентгенометры размещались на обычном транспортном самолете. А проверка дозы облучения, полученной участниками испытаний, производилась с помощью индивидуальных фотокассет.

Колорит того времени передают воспоминания Сергея Львовича Давыдова, в ту пору инженер-майора, который волею судьбы стал в нашей стране первым человеком, нажавшим кнопку пуска подрыва атомного заряда на первом испытании атомной бомбы. Программный автомат (АП, как его называли на полигоне) должен был обладать абсолютной надежностью, так как по его командам включались в работу все измерительные приборы. Ответственность осуществлявшего пуск многократно увеличивалась еще и потому, что производился подрыв единственного в стране атомного заряда, второго такого еще не было, — повторить все было невозможно.

Инженер-майор С. Л. Давыдов, назначенный в мае 1948-го старшим научным сотрудником лаборатории автоматики учебного полигона, весной 1949-го с группой коллег по новой работе выехал в Семипалатинск. Вот как он вспоминает о своем прибытии на полигон:

«Прибыть нам следовало на станцию Жана-Семей, на левом берегу Иртыша, пригород Семипалатинска, а вот билеты, ради секретности нашей поездки, были приобретены до станции Чарская (следующая за Семипалатинском узловая станция).

До Новосибирска ехали с комфортом и получали от путешествия удовольствие. Вагоны удобные, просторные, чистые и почти совершенно новые — только что появившиеся цельнометаллические. Проезжали старинные русские города: Вологду, Ярославль, Киров, Пензу, Свердловск. С удовольствием выходили на привокзальные площади этих городов, в те годы еще сохранявшие свой самобытный облик.

В Новосибирске совершили пересадку. Радостное настроение сменилось грустным. Вагоны старого образца, тесные, душные, запыленные, плохо освещенные. Проводники, как ни стараются, не могут добиться чистоты, избавиться от всюду проникающей пыли степного песка. При пересадке женщина-проводник внимательно просмотрела наши билеты, взглянула на нас и сказала, что если мы будем выходить не на Чарской, а в Жана-Семей, то к выходу следует подготовиться еще в Семипалатинске: поезд стоит одну минуту. От секрета нашей поездки ничего не осталось. Мы поблагодарили за предупреждение, оно было нелишним, так как у сотрудников Мамаева и Денисова было много пакетов. Поступили так, как советовала проводник: переезжая Иртыш, находились уже в тамбуре.

В Жана-Семей мы не задержались. Малютова встречал комендант, и к поезду были поданы автомашины. Забрались в кузов грузовика, и нас повезли в объезд железнодорожной станции к землянкам, находившимся с другой стороны станционных путей. В комендантской землянке представитель службы режима проверил выданные нам в Москве специальные талончики — допуски на право въезда на полигон — и удостоверения личности. Все документы оказались в порядке. Нас снова усадили в грузовик и отправили в дальнейший путь. Малютов с профессорами поехал на легковой машине военного образца ГАЗ-67, которую здесь называли «козлик».

Грунтовая дорога шла вдоль левого берега Иртыша, но не повторяла извилистых очертаний реки. Слева от дороги вытянулась прямая как струна столбовая телефонно-телеграфная линия. Было только 21 апреля, а за автомашинами на сотню метров уже тянулись хвосты пыли. Если бы не боковой ветер, сносивший облако пыли в сторону, грузовик не смог бы ехать за «козликом». Предупрежденные товарищами, мы еще в Москве обзавелись противопыльными очками.

По обеим сторонам дороги простиралась однообразная песчаная степь. Кругом песок. Только когда приближаешься к берегу, взор услаждается зеленью, обильно покрывающей пойму реки, да за рекой справа виднелись не очень густые сосновые рощи. Слева же было голо до самого горизонта, где в дымке проступали контуры гор. Кое-где встречались обработанные под просо прошлогодние делянки, разрушенные и брошенные владельцами саманные стойбища, попадались могильники. Ехавшие с нами на грузовике «старожилы» полигона объяснили, что коренных жителей из окрестностей полигона выселили. Действительно, ни одного казаха мы на своем пути не встретили. Так доехали до реки Чаган (Шаган), притока Иртыша. Здесь был оборудован обогревательный пункт для отдыха, особенно необходимый в зимнее время. Тут же можно было заправить горючим автомашины. Обслуживали пункт солдаты дорожно-ремонтного подразделения.

После короткой разминки тронулись дальше. Та же безрадостная картина. От однообразия стали уже уставать, когда слева показались три хилые, одиноко стоящие сосны. На память приходит фраза Чехова: «Кто их поставил и зачем они здесь?» («Степь»). «Старожилы» рекомендуют проститься с ними, как последними представителями флоры. Дальше деревьев не будет. Становится грустно от такого предупреждения, и мы взглядами провожаем постепенно исчезающие из поля зрения деревца.

Наконец впереди изгородь из трех рядов колючей проволоки. Слышим произносимое с горечью слово «Лимония». Грузовик останавливается перед шлагбаумом. Рядом — караульное помещение: контрольно-пропускной пункт (КПП). Совсем молодые солдаты и представитель службы режима проверяют наши документы, сверяют со списком и поодиночке пропускают нас за колючую проволоку. Проезжает и осмотренный внутри грузовик с вещами. Забираемся в кузов и едем.

За проволокой картина резко изменилась. Первое, что бросилось в глаза, — множество беспорядочно наезженных автомобильных дорог. Одни веером расходились от КПП, другие шли поперек, пересекая одна другую. Всюду снующие туда и сюда грузовики, самосвалы. То там, то здесь виднеются копошащиеся землеройные машины. Земля изрыта котлованами, траншеями, во многих местах горы вынутого песка. Справа вдоль берега, насколько хватает глаз, вытянулся сплошной ряд землянок — городок военных строителей.

Лавируя среди этого хаоса, грузовик через несколько километров приблизился к цепочке довольно редко выстроившихся двухэтажных домов. Многие из них еще строились. Первый попался на глаза посаженный на берегу деревянный особнячок. Непропорционально высокий, с остроконечной крышей, он напоминал скворечник. Таких «скворечников» для приема высокопоставленных лиц на полигоне должно было быть выстроено три, но ограничились одним. Недалеко от «скворечника», тоже на берегу реки, виднелся небольшой восьмиквартирный двухэтажный кирпичный дом — «коробочка» с почти плоской крышей и балконами. В доме проживало командование полигона. Сюда и свернул «козлик» Малютова.

Проехав метров сто вперед, грузовик остановился у недостроенного здания будущей гарнизонной столовой — дальше пути не было. Канавы, траншеи, кучи песка, бревна, трубы — все перегораживало проезд. Это был центр площадки «М», как тогда называли территорию будущего жилого городка. Справа от нас, на самом берегу, играя в лучах послеполуденного солнца, вытянулся только что отстроенный большой двухэтажный корпус. В нем находился штаб полигона. Перед штабом, несколько сбоку, почти напротив столовой, разместилась уже достроенная двухэтажная гостиница для руководящего состава атомной промышленности. Напротив гостиницы, с другой стороны штаба, — два деревянных домика. Временно я разместился в одном из домов-общежитий» {20}.

С началом 1949 года темп работ на испытательном полигоне нарастал с каждым днем. Интенсивная работа велась по всем направлениям, но главным объектом было, конечно, опытное поле. Работали много: прокладывали кабели от ионизационных камер в приборные сооружения, устанавливали на поверхности земли различные устройства для защиты приборов от разрушающего воздействия ударной волны. После утомительного дня ночевали тут же, на опытном поле, в выстроенном громадном здании промышленного цеха, превращенного временно в общежитие. Внутри здания не было перегородок; спали не выбирая места, где придется.

Опытное поле представляло собой ровную необозримую площадку примерно в 400 квадратных километров. В центре ее была построена металлическая башня высотой в 30 метров, на которой устанавливалось «изделие» {21}. Все поле было обнесено проволочным заграждением радиусом 10 километров, постоянно охранялось по периметру. Оно было разделено на сектора, в которых размещались боевая техника, вооружение и различные инженерные сооружения. По северо-восточному и юго-восточному радиусам были построены приборные сооружения («башни»), в которых устанавливались измерительные приборы и автоматическая скоростная оптическая аппаратура. Часть датчиков и индикаторов устанавливалась открыто, а часть — в боевой технике и вооружении.

По северо-восточному радиусу открыто на местности размещалась основная группа животных — лошадей, овец, поросят, собак, морских свинок, белых мышей. Большая группа животных находилась в боевой технике и инженерных сооружениях: в танках, траншеях, на артиллерийских позициях, в дотах, а также в двух трехэтажных домах и промцехе, построенных на дистанции 800, 1200 и 1500 метров по северо-восточному радиусу.

В секторах, отведенных под тот или иной вид техники, на дистанции от 250 метров до 3 километров устанавливались самолеты различных типов, а также поднятые в воздух на тросах аэростаты с гирляндами измерительных приборов, танки Т-34, артиллерийские орудия, в том числе зенитные, и минометы, надстройки боевых кораблей, образцы химического вооружения, образцы техники, связи, многие виды продовольственного и вещевого снабжения, окопы, блиндажи, траншеи и т. д., и т. п.

В центре поля, непосредственно под башней, на горизонтах 10, 20 и 30 метров под землей были проложены подземные галереи длиной примерно по 30—40 метров.

Все это при испытании первого «изделия» не только позволило определить мощность атомного взрыва, его основные физические параметры, но и проверить устойчивость к воздействию взрыва основных видов вооружения и боевой техники, а также защитные свойства различных сооружений и танков при воздействии поражающих факторов взрыва на личный состав, находящийся в этих объектах.

При подготовке к атомному взрыву большое внимание уделялось программному автомату (АП), устройству для дистанционного включения всей измерительной аппаратуры опытного поля и синхронного с ним включения подрыва атомного зарядов. От надежности АП зависело очень многое: если автомат не сработает, это означает провал всего эксперимента, к которому столь напряженно, упорно готовились.

Поэтому, когда перед испытанием бомбы прибыла Государственная комиссия во главе с М. Г. Первухиным, ее члены весьма придирчиво проверяли надежность и готовность программного автомата. Более того, персональную ответственность за его эксплуатацию возложили на оператора, который должен был нажать кнопку пуска, — С. Л. Давыдова. Для него это решение, видимо, было не самым радостным. К тому же на полигон прибыл член Политбюро ЦК ВКП(б), министр внутренних дел Л. П. Берия. Он познакомился с полигоном и посетил командный пункт. Берии, очевидно, понравился АП, и он заявил, что во время взрыва будет находиться в аппаратной. Его решение еще более усилило нервозность пусковой команды, в первую очередь, конечно, Давыдова. И без присутствия Берии обстановка в аппаратной обещала быть напряженной. Но как заставить министра изменить свое решение? Было решено написать специальную инструкцию, по которой в аппаратной во время эксперимента не должно быть никого, кто не занят непосредственно работой, и что аппаратная изнутри запирается на ключ. Инструкция, которую утвердил Курчатов, сработала безотказно: Берия и не пытался проникнуть в аппаратную.

Но если с Берией в данном случае все обошлось благополучно, это не означало, что у руководящего состава полигона отношения с «органами» всегда складывались гладко. Начальник опытного поля Б. М. Малютов впоследствии писал:

«В период подготовки опытного поля к первому атомному взрыву мне очень близко пришлось столкнуться с действиями „органов“, опекаемых генерал-лейтенантом П. Ф. Мешиком. Препятствия, чинимые „органами“ при посылке офицеров с полигона на базу снабжения в Жана-Семей и при согласовании программ измерений, заставили меня заявить Мешику резкий протест по поводу действий его подчиненных. При одной из стычек с Мешиком, как помню, я заявил ему: „Вы, видимо, поставлены здесь для того, чтобы предотвратить утечку секретной информации и, видимо, только для этого. На нас же возложена задача как можно полнее отразить и зафиксировать результаты испытаний и в то же время предотвратить утечку секретной информации. Если вы не доверяете нам, ставьте вопрос о нашей замене людьми, пользующимися вашим доверием. А так, то есть в обстановке, созданной опекаемыми вами «органами“, работать продуктивно нельзя.

Апогеем наших стычек с «органами» явилось их требование буквально за неделю до взрыва освободить от обязанностей семерых начальников лабораторий. Это требование настолько возмутило меня, что я решил обратиться непосредственно к председателю Государственной комиссии, проверявшей готовность полигона к испытанию, министру М. Г. Первухину, и попросить его вмешаться в это дело. К его чести, он разобрался в этом деле и, видимо, дал серьезный нагоняй старшему представителю «органов» при полигоне» {22}.

Во всяком случае, все «подозреваемые» начальники лабораторий остались на месте. Но несколько десятков сотрудников полигона все же были высланы по требованию Мешика накануне атомных испытаний.

Накануне первого испытания советской атомной бомбы высшее руководство решило провести генеральную репетицию. Она была назначена на 27 августа. Все службы и подразделения должны были работать так же, как в день проведения взрыва. 27 августа приступили к подготовке приборных сооружений. Подзаряжались аккумуляторные батареи, настраивались установленные в сооружениях приборы. После обеда специально образованные комиссии приступили к окончательной проверке и опечатыванию сооружений. Эта процедура длилась весь день и закончилась поздно ночью.

Кроме того, потребовалось привлечь очень много людей и транспортных средств для перевозки и размещения на поле огромного количества вооружения, имущества, животных. Нужно было развернуть службу радиационной безопасности, а также комендантскую службу учета въезжающих на опытное поле и выезжающих с него: ведь на поле не должно было быть оставлено ни одного человека. На командном пункте остался ограниченный круг лиц. По условиям безопасности с командного пункта разрешалось сквозь затемненные очки наблюдать вспышку атомного взрыва, а затем немедленно, за не более чем 30 секунд, успеть укрыться внутри сооружения и не выходить из него до прохода ударной волны. Лица, ответственные за своевременное закрытие дверей, тренировались проделывать эту операцию с предельной быстротой. Остальные участники испытаний сосредоточивались в выжидательном районе за пределами опытного поля.

Дорога с опытного поля в городок на берег Иртыша перекрывалась для автотранспорта, и все выезжавшие с опытного поля обязаны были пройти через пункт дозиметрического контроля. Проверялось загрязнение одежды, приборов, автотранспорта. Загрязненные автомашины отправлялись на моечную площадку, одежда и приборы дезактивировались, а люди проходили сквозь душевые кабины санпропускника.

Генеральная репетиция прошла успешно, решено было назначить испытания на утро 29 августа. Накануне на полигоне было расставлено все необходимое оборудование и аппаратура различного назначения. В этот же день в назначенные места были доставлены на грузовиках подопытные животные: овцы, бараны, собаки, клетки с мелкой живностью. Автомашины двигались колоннами и поодиночке. Сопровождали животных солдаты и офицеры, одетые в защищающие от радиации комбинезоны. На опытном поле в его центре возвышалась высокая металлическая башня. Ее вершина была обшита деревянными щитами, в щитах оставлены оконца для наблюдения за начальной фазой взрыва. От командного пункта к башне вела дорога. По ней на грузовике, глушитель которого оснащен специальной защитной сеткой, должны были подвезти атомный заряд. К концу дня 28 августа все было готово.

И вот наступил решающий день испытания первой атомной бомбы в Советском Союзе. Все участвующие были напряжены до предела: понимали, что сегодня произойдет такое выдающееся событие, которое навсегда войдет в историю. Руководство тоже волновалось. Уже на рассвете стало известно, что из-за вероятного ухудшения погоды и возможной грозы время начала эксперимента — взрыв — перенесено на один час раньше (до этого планировалось произвести подрыв заряда в 8.00, то есть в 5.00 по московскому времени). За полчаса до взрыва С. Л. Давыдов нажал пусковую кнопку: механизм подготовки к взрыву пришел в действие. За минуту до подрыва заряда по команде И. В. Курчатова была нажата главная кнопка.

Вот как описывает Давыдов эти тревожные минуты, точнее секунды:

«Из репродукторов доносилось: „Осталось пять, четыре, три, два, один, ноль!“ Я едва успевал докладывать о выдаче и прохождении команд. На доклады руководство не отвечало. По словам Денисова (коллега С. Л. Давыдова. — А. О.), я страшно побледнел. И вдруг у Чугунова (представитель комиссии по АП) на пульте вспыхнула электрическая дуга. Секунда раздумья, и Чугунов отключил аккумуляторы. Дуга погасла.

Наступила пауза… Все молчат… АП продолжает отрабатывать положенные ему 40 секунд… Произошел ли взрыв? С тревогой и надеждой смотрим друг на друга. Но вот за дверью раздался шум вбегающих людей, возня у запираемой двери, радостные голоса, крики «ура!». А вот и два мощных шлепка по крыше каземата, словно выпущенный на волю джинн-великан дружески похлопал по плечу. Нарастает боль в ушах, но нет, не сильная. Ударная волна прошла. Почти молча поздравили друг друга» {23}.

Как вспоминают свидетели взрыва, над опытным полем стояла стена пыли высотой в несколько километров и столь же протяженная. Ничего нельзя было рассмотреть, кроме нескольких ближайших сооружений. Увиденное поражало не красотой, а громадными масштабами явления.

Когда прошла ударная волна, наступило время проверки результатов эксперимента. Первым на поле выехал на специально оборудованном свинцовой защитой танке заместитель министра здравоохранения СССР А. И. Бурназян. Он имел схему сооружений, расположенных по северо-восточному радиусу поля. Проезжая мимо сооружений, Бурназян должен был в зависимости от отсутствия или наличия радиоактивности выпустить зеленую или красную ракету. Однако танк проходил рубежи 10 000, 5000, 3000 метров, а взлетали только зеленые ракеты. Наконец на 1800 метров выстреливается красная ракета, свидетельствующая о том, что появилась радиоактивность. Это означало и то, что разрешается выезд на поле.

Вслед за Бурназяном на поле выехали еще два танка, обшитые свинцовыми щитами. Их вели генерал-майор А. М. Сыч и полковник С. В. Форстен. Танки пересекли эпицентр взрыва и замерили радиоактивность на поле. Тут же группа разведчиков службы безопасности оградила флажками границы опасной зоны. Затем группы специалистов исследовали результаты воздействия взрыва на технику, вооружение, инженерные сооружения, постройки, животных. После этого по полю проехали руководители атомного проекта — И. В. Курчатов, А. П. Завенягин и их сотрудники.

В ходе контроля последствия взрыва происходили и трагикомические случаи. Так, например, при эвакуации животных с опытного поля один из солдат, увидев плитку шоколада, потихоньку съел ее. Однако на пункте дезактивации было замечено, что солдат радиоактивен более нормы. Сняли с него всю одежду — то же самое. Где же источник излучения? Когда поднесли радиометр к животу, источник выявился. Солдат был отправлен в госпиталь, где в течение нескольких дней подвергался многократному промыванию желудка. Через несколько дней его выписали из госпиталя: обошлось. Но бывают ведь и поздние последствия.

Часа через полтора после взрыва, когда пыль на поле рассеялась, стало видно, что ни башни в центре поля, ни жилых домов, в которых личный состав прожил несколько месяцев, ни промышленного цеха уже нет. Вздымались лишь столбы черного дыма от горевших складов нефтепродуктов. Были видны догорающие искореженные самолеты, сброшенный с опор железнодорожный мост, разрушенные постройки. Песок в радиусе нескольких сотен метров оказался сильно оплавленным. Кругом валялись изуродованные танки, орудия, другая боевая техника. Некоторые машины были отброшены на десятки метров от места, где они были поставлены.

Результаты атомного взрыва, его воздействие на боевую технику, инженерные укрепления, различного характера строения, животных, находившихся на территории полигона, уровни проникающей радиации — все свидетельствовало об успехе. Проведенный эксперимент показал (хотя и не по всем параметрам), что атомный взрыв соответствует теоретическим представлениям, а значит, открывает путь к созданию более мощных образцов атомного оружия. Советский Союз стал ядерной державой.

3 сентября 1949 года американский бомбардировщик В-29, совершивший очередной разведывательный полет в северной части Тихого океана близ границ СССР, при заборе пробы воздуха (такая задача ставилась всем самолетам, совершавшим разведывательные полеты в районах, граничащих с СССР) обнаружил повышенную радиоактивность. Проверка взятой пробы привела американских специалистов к выводу, что в СССР испытана атомная бомба. Известие об этом вызвало в Вашингтоне настоящий шок. Анализ радиоактивных образцов, произведенный американцами, показывал, что было испытано оружие на плутониевой основе и современной конструкции.

«Вероятность того, что это нечто иное (т. е. не атомный взрыв. — А. О.), — писал впоследствии председатель комиссии по атомной энергии Лилиенталь о своей первой реакции на известие о советской атомной бомбе, — категорически отметается — Роберт Оппенгеймер совершенно определенен… Чувство в животе: вот оно то, чего мы боялись, начиная с января 1946 года, с момента первого заседания нашей консультативной группы…» {24}

Президент Г. Трумэн и министр обороны Л. Джонсон, потрясенные провалом предсказаний и расчетов правительственных служб, с трудом верили фактам. Еще бы! Ведь комитет начальников штабов в 1946 году заверял президента, что «любая великая держава, начинающая с нуля и располагающая той информацией, которая ныне доступна, сможет осуществить эту цель в течение 5—7 лет, если она получит помощь в поставке и использовании специализированного оборудования и станков от наций, наиболее способных к производству атомных зарядов, и в период от 15 до 20 лет без такой посторонней помощи». И вот вместо 20 лет через каких-то 3 года в Советском Союзе появилось атомное оружие. Несмотря на то, что президент получил информацию об атомных испытаниях в СССР 12 сентября, он не решался сразу же объявить об этом. Только 23 сентября Г. Трумэн доложил кабинету и всей стране о происшедшем событии. По оценке Д. Лилиенталя, советское испытание «коренным образом изменило обстановку».

Но в Вашингтоне в это не хотели верить. Даже когда Трумэну 19 сентября 1949 года предоставили неопровержимые данные о появлении в СССР атомной бомбы, он отнесся к этому скептически. Он попросил каждого из членов специальной комиссии по атомной энергии дать свое личное подтверждение того, что русские «действительно смогли сделать это». Он всячески уклонялся от того, чтобы сделать официальное заявление об испытаниях атомной бомбы в СССР, хотя уже были признаки того, что эта новость, помимо Белого дома, просочится в печать. Известно, что он спросил у Лилиенталя, уверен ли тот, что «русские действительно имеют бомбу?» Лилиенталь подтвердил этот факт. Советники Трумэна настаивали, чтобы президент публично признал наличие в СССР атомного оружия. И только 23 сентября, почти через месяц после атомного взрыва на Семипалатинском полигоне, он сообщил миру: «Мы имеем свидетельства того, что несколько недель назад в СССР был произведен атомный взрыв». Это был тяжелый удар по американскому истеблишменту.

В СССР 25 сентября было опубликовано официальное сообщение:

«23 сентября президент США Трумэн объявил, что, по данным правительства США, в одну из последних недель произошел атомный взрыв. Одновременно подобное заявление было сделано английским и канадским правительством.

Вслед за опубликованием этих заявлений в американской, английской и канадской печати, а также в печати других стран появились многочисленные высказывания, сеющие тревогу в широких общественных кругах.

В связи с этим ТАСС уполномочен заявить следующее:

В Советском Союзе, как известно, ведутся строительные работы больших масштабов — строительство гидростанций, шахт, каналов, дорог, которые вызывают необходимость больших взрывных работ с применением новейших технических средств. Поскольку эти взрывные работы происходили и происходят довольно часто в разных районах страны, то возможно, что это могло привлечь к себе внимание за пределами Советского Союза.

Что же касается производства атомной энергии, ТАСС считает необходимым напомнить о том, что еще в ноябре 1947 года министр иностранных дел СССР В. М. Молотов сделал заявление относительно секрета атомной бомбы, сказав, что «этого секрета давно уже не существует». Это заявление означало, что Советский Союз уже открыл секрет атомного оружия, и он имеет в своем распоряжении это оружие. Научные круги Соединенных Штатов Америки приняли это заявление В. М. Молотова за блеф, считая, что русские смогут овладеть атомным оружием не ранее 1952 года. Однако они ошиблись, так как Советский Союз овладел секретом атомного оружия еще в 1947 году.

Что касается тревоги, распространяемой по этому поводу некоторыми иностранными кругами, то для тревоги нет никаких оснований. Следует сказать, что советское правительство несмотря на наличие у него атомного оружия стоит и намерено стоять в будущем на своей старой позиции безусловного запрещения применения атомного оружия.

Относительно контроля над атомным оружием нужно сказать, что контроль будет необходим для того, чтобы проверять исполнение решения о запрещении производства атомного оружия» {25}.

Нужно сказать, что руководство СССР было встревожено заявлением Трумэна от 23 сентября. Откуда американцам известно о нашем атомном взрыве? Значит, была их агентура на полигоне? Только убедительные разъяснения ученых убедили Кремль в том, что факт атомного взрыва можно определить по заборам проб воздуха за сотни километров от места взрыва.

Как бы то ни было, заявление ТАСС было воспринято мировой общественностью с разноречивыми чувствами. Многие считали это шагом, который ставил преграду угрозе атомной войны. Не случайно известный американский политический деятель Г. Киссинджер писал: «Советский Союз обладал еще одним преимуществом в первые послевоенные годы: растущим убеждением общественности несоветской части мира… в том, что ядерная война представляла собой неимоверную катастрофу» {26}.

А что Вашингтон? Там сообщение ТАСС вызвало бурю. Воинствующая часть общественности требовала немедленного развязывания превентивной атомной войны против СССР. Однако войны не произошло: выяснилось, что США не смогут выиграть такую войну, даже нанести первый ощутимый для СССР удар. В конце 1949 года США имели 840 действующих стратегических бомбардировщиков, способных нести атомные бомбы, и около 250 самих бомб. Конечно, и такое количество атомных боеприпасов было впечатляющим, но тактико-технические характеристики самолетов-носителей позволяли достичь Москвы, Ленинграда и других городов в Европейской части СССР при действии с авиабаз Англии и других стран Западной и Южной Европы. Однако их в то время было явно недостаточно, а главное, теперь это ставило под угрозу советского атомного удара западноевропейских союзников Соединенных Штатов, и это в значительной степени меняло мировую ситуацию.

Весть о появлении в СССР атомной бомбы взбудоражила весь мир, и, конечно, в первую очередь Америку. Сразу же получила развитие версия о том, что Советский Союз с помощью своей агентуры смог добыть секреты американского «Манхэттенского проекта» и быстро создать аналогичную бомбу. Вспомнили о крупном международном скандале 1945 года. Тогда шифровальщик советского посольства в Канаде Игорь Гузенко попросил у канадского правительства политического убежища и передал в руки полиции Канады сведения о сети советских разведчиков, работавших над раскрытием американских атомных секретов. Последовал ряд арестов, и в конечном счете западные службы вышли на след советского «супершпиона», как его именовали, физика Клауса Фукса, работавшего в Лос-Аламосе.

С тех пор тема Фукса как человека, обеспечившего успех Советского Союза в создании собственной атомной бомбы в короткие сроки, не сходит со страниц военной и научной исторической литературы. Согласно многочисленным версиям, роль советских ученых — И. В. Курчатова, Ю. Б. Харитона, А. Б. Зельдовича, а также создателей и организаторов атомной промышленности — была минимальной, а роль разведки — основной.

Действительно, наша первая бомба, взорванная на полигоне под Семипалатинском, была копией американской бомбы.

В связи с этим встает вопрос, до сих пор вызывающий споры: кто же сыграл главную роль в создании атомного, а затем и водородного оружия в СССР: наука или разведка? Когда в 1992 году академика Ю. Б. Харитона спросили, правда ли, что первая советская атомная бомба — двойник первой американской, он ответил: «Наша первая атомная бомба — копия американской. И я считал бы, — добавил он, — любое другое действие в то время недопустимым в государственном смысле. Важны были сроки: кто обладает атомным оружием, тот диктует политические условия». Тогда корреспондент спросил академика:

« — Кто же этот человек, передавший схему бомбы?

— Клаус Фукс, — ответил ученый. — После суда над ним эта история на Западе стала хорошо известна. У нас она без особого смысла скрывалась, даже в научных кругах как-то не принято было об этом говорить.

Фукс, о существовании которого мы тогда, конечно, не знали, сделал большое дело, позволив ускорить работы. Конечно, все нужно было проверить, просчитать, так как сообщение могло быть хитрой дезинформацией. В конце концов убедились: все верно, и воспроизвели изделие. Повторюсь: мы не имели права поступать иначе.

— А без Фукса пришли бы к такому результату?

— Безусловно. Были и идеи, требовавшие продвижения в более совершенные стороны, но все это требовало времени» {27}.

Действительно, обстановка, сложившаяся к середине 1949 года, заставляла торопиться. Американцы уже имели более 250 атомных бомб и 840 самолетов — носителей этого оружия. Кроме того, еще весной того же года был создан военно-политический блок НАТО, направленный против СССР. В то же время Советский Союз не имел ни атомной бомбы, ни средств доставки ее на Американский континент. Приближавшаяся победа коммунистических сил в Китае еще более обостряла обстановку в мире. Советскому Союзу нужно было срочно найти адекватный ответ на вероятную угрозу атомного нападения, а такие планы в США уже разрабатывались, уточнялись и совершенствовались.

Но все это вовсе не означает, что только проникновение в американские атомные секреты дало СССР ядерное оружие. Нет! В закрытом «атомграде» под Нижним Новгородом — Арзамасе-16 (город Саров) сотрудники коллектива Ю. Б. Харитона и Я. Б. Зельдовича создавали два своих варианта оригинальных и технически более совершенных, нежели американская, бомб, которые были испытаны в 1951 году. Эти бомбы оказались в несколько раз легче американской и к тому же в несколько раз мощнее и имели оригинальный, совершенно отличный от американского взрыватель. Но развернувшаяся «холодная война» требовала ответа на американский вызов.

Советское правительство и в первую очередь И. В. Сталин и Л. П. Берия (руководитель всех работ по атомной проблеме в СССР) настаивали на скорейшем создании Советским Союзом своего атомного оружия. Поэтому научный коллектив Ю. Б. Харитона вынужден был затормозить работы над собственными проектами, чтобы без промедления воссоздать уже опробованные в Аламогордо, Хиросиме и Нагасаки американские бомбы.

Без той серьезной научно-производственной базы, которая была создана в работах над атомным оружием в СССР в 30—40-е годы, любые добытые разведчиками данные оказались бы бесполезными.

Это, конечно, не означает, что те разведданные не были ценными. Нет, их роль весьма важна в реализации советского уранового проекта. Важна, но не решающа.

Лет десять назад академик А. П. Александров говорил:

«…Ни Курчатов, ни другие участники проекта на чужие идеи не надеялись — искали свои. К тому времени, когда открытие нейтрона и деления урана прояснили путь к практическому овладению атомной энергией, наши исследования в этой области были уже на мировом уровне. Их вели в своих лабораториях И. В. Курчатов, А. И. Алиханов, Л. А. Арцимович, П. И. Лукирский — в Ленинградском, К. Д. Синельников — в Харьковском физтехах. Кстати, у советских ученых были иные, более надежные источники информации, чем данные разведки. Зная последние — до того, как опустился занавес секретности — работы крупного зарубежного исследователя и не находя его имени в научных изданиях (а значит он не сменил область своих научных интересов), не трудно было определить, что он движется в том же направлении и что это направление опробуется в секретных атомных работах» {28}.

В том же интервью А. П. Александров вспоминает:

«Первая работа, которую поручил мне Курчатов, — термодиффузионное разделение изотопов. Ничего хитрого в этой технологии не было. О ней еще до войны, по немецким публикациям, докладывалось на физтеховском семинаре. И это Курчатову, видно, запало в память.

Я возразил: «Но ведь на том же семинаре Арцимович предложил другие, более обещающие пути разделения». Игорь Васильевич сказал, что будет опробовать именно разные пути. Говорю: «Но зачем делать то, что не понадобится?» — «А черт его знает, что понадобится. На всякий случай надо пройти и этот путь». — «Так ведь большие энергозатраты, очень дорого будет». — «Сейчас не до цены!»» {29}.

Как выяснилось впоследствии, американцы шли именно по этому пути. Построили термодиффузионный завод, и он у них работал. А в Советском Союзе, хотя и сделали довольно большую установку на одной из московских электростанций, на которой провели опыты и добились разделения изотопов, но отказались от этого метода, потому что нашли более эффективный.

Чрезвычайно важна была и проблема получения сверхчистого графита, над которой под непосредственным руководством Курчатова бились тогда многие ученые. (Кстати, немецкий «урановый проект» как раз и не получился потому, что Гейзенберг отверг графит как замедлитель в пользу тяжелой воды.)

Так что дело не в раскрытии атомного секрета, а в неотвратимости движения научной и технической мысли, которую не остановит никакая секретность.

И все-таки, какова же была роль разведки? Ведь люди, которые руководили и, главное, непосредственно исполняли задание Центра, должны были быть не только разведчиками-профессионалами, спецами агентурной работы, но и хорошо разбираться в физике, чтобы верно оценить сведения, компетентность агентов, направлять точные ответы в Москву.

Советская научно-техническая разведка, исходя из задач, поставленных перед нею, не могла пройти мимо открытия в 1939 году цепной реакции деления ядер урана, приводящей к высвобождению огромной энергии — реальной перспективы создания ядерного оружия. Нарастала опасность нападения на СССР фашистской Германии, а она, располагая сильной ядерной физикой, могла создать атомное оружие в обозримом будущем. Поэтому осенью 1940 года в ряд резидентур была послана директива выявить центры ядерно-физических исследований, занятые разработкой атомного оружия, получить из них достоверную информацию о ходе этих работ. И вот именно тогда нашелся, может быть, просто уникальный в этой сфере человек, Л. Р. Квасников — единственный разведчик, оказавшийся способным благодаря своей научной подготовке правильно оценить открывшуюся перспективу. Он знал первопроходческие исследования ядерного деления урана советских физиков Г. Н. Флерова, К. А. Петржака, Ю. Б Харитона и Я. Б. Зельдовича, и это, по-видимому, стало решающим аргументом в пользу предпринятой им инициативы.

После начала Второй мировой войны, когда европейские страны были оккупированы Германией, обстановка для работы нашей разведки чрезвычайно осложнилась, и развертывать в третьем рейхе новую сеть агентуры не представлялось возможным. Поэтому центром приложения сил советской научно-технической разведки (НТР) стали теперь США и Великобритания — страны, в которых скорее всего могло быть существенное продвижение к созданию атомного оружия. В январе 1941 года в нью-йоркскую резидентуру была послана из Москвы ориентировка о том, что в Нью-Йорке, в Колумбийском университете, и в университете штата Миннесота ведутся работы по использованию энергии урана-235. Предлагалось проверить эти сведения и установить, ведутся ли и какие именно исследования в Колумбийском университете, находившемся в пределах досягаемости нашей резидентуры.

Как обычно, шли разные донесения, и из них нужно было извлечь драгоценные для нас зерна. Таковым оказались сведения о том, что в ноябре 1941 года в Лондоне были профессора Г. Юри и Дж. Пеграм — как предполагалось, с целью ознакомления с ходом работы над атомным оружием в Англии. Но еще раньше, 25 сентября, лондонский резидент В. Горский получил обширный документ о деятельности уранового комитета. Его содержание однозначно говорило о развертывании работ по созданию атомной бомбы: данные о ее конструкции («пушечного типа»), о величине критической массы урана-235, об инициаторе для возбуждения в ней цепной реакции, о производстве этого изотопа урана методом газовой диффузии, о научных и производственных центрах и участниках этих работ.

Руководство НКВД, и прежде всего Л. П. Берия, восприняли это донесение как дезинформацию, но дальнейший ход событий вокруг атомного оружия показал достоверность добытых лондонской резидентурой данных.

В феврале 1942 года фронтовые разведчики Красной Армии изъяли у пленного немецкого офицера бумаги, которые были доставлены в научный отдел Государственного Комитета Обороны (ГКО), где по ним стало очевидно, что германский вермахт намерен иметь атомное оружие… В марте этого же года Берия решает направить Сталину документ, составленный научно-технической разведкой по сведениям, полученным в Лондоне еще в декабре 1941 года. Так вот, в нем имелось чрезвычайной важности предложение рассмотреть вопрос о создании при ГКО специального отдела для организации и руководства работой по созданию атомной бомбы. После известного письма Г. Н. Флерова и других поступивших сведений у Сталина в конце 1942 года состоялось совещание с участием академиков А. Ф. Иоффе, Н. Н. Семенова, В. Г. Хлопина и П. Л. Капицы, на котором и было принято решение приступить к созданию советского атомного оружия и образовать с этой целью специальный центр. И центр под названием «Лаборатория № 2 АН СССР» начал свою работу в марте 1943-го.

Все это придало особую остроту необходимости в короткие сроки создать и в США и в Англии агентурную сеть из осведомленных специалистов, непосредственных участников ядерных программ. Темпы решения этой задачи в Нью-Йорке и Лондоне оказались различными. В Лондоне агентурная сеть сложилась и работала начиная с 1943 года. О положении дел в Нью-Йорке свидетельствует письмо резиденту в июне 1944 года, в котором говорится, что «наряду с наличием положительных моментов в разработке „Энормоз“ (кодовое название проблемы атомного оружия. — А. О.) ход ее в целом остается неудовлетворительным. За время нашей работы по „Энормоз“… кроме агента „Д“ мы ничего не имеем. „Т“ (Клаус Фукс. — А. О.) в счет не идет…» {30}

Анализ положения дел в Нью-Йорке, предпринятый Центром НТР в 1944 году, привел к заключению: те положительные результаты, которые достигнуты в агентурной разработке «Энормоз» в целом, относятся главным образом к достижению лондонской резидентуры. Нью-йоркской группе было указано обеспечить решительный перелом в работе по проблеме «Энормоз». Положение дел стало улучшаться после организации в Нью-Йорке самостоятельной резидентуры НТР под руководством Л. Р. Квасникова и вербовки в 1944—1945 годах нескольких агентов, имевших прямой доступ к информации о разработке конструкции атомной бомбы и ее испытании.

В Лондоне получение информации было организовано достаточно четко. В Центр, кроме сведений об общем положении дел с атомным оружием в США и Великобритании, направлялась информация по вопросам химии и металлургии урана и плутония, реакторов с графитовыми и тяжеловодными замедлителями — подлинники или копии докладов американских и английских исследовательских центров. Эти материалы содержали также важнейшие данные о свойствах нейтронов с различной энергией, об уточненных ядерных константах и т. п. В общем, сама по себе сложилась некая специализация резидентур: нью-йоркская поставляла больше информации о собственно атомной бомбе, а лондонская — о производстве материалов для ее изготовления и по важным аспектам ядерной физики. Так что в итоге их совместными усилиями были освещены многие существенные моменты конструкции и изготовления бомбы {31}.

Центр научно-технической разведки понимал, что при тех условиях, в которых добывалась эта информация, она могла быть неполной или уже известной нашим ученым, или даже содержать неверные сведения как следствие ошибочных поисков западных ученых. Однако ее неизменное достоинство состояло в том, что она всегда отражала достигнутый в США и Англии уровень исследований, а также пути их практического применения в данный период и была свободна от дезинформации. Это объясняется тем, что советская разведка получала эту информацию от непосредственных участников ядерных разработок, а они сотрудничали с ней, исходя из своих морально-политических убеждений, были обучены приемам разведывательной деятельности, проверены, надежны и действовали совершенно бескорыстно {32}.

Но почему? Да потому, что многие западные интеллектуалы тогда симпатизировали идеям социализма. Это сегодня, когда стало ясно, что сталинская модель социализма, которую создавали в СССР, себя не оправдала, социалистические идеи потеряли в мире привлекательность. (Хотя, как известно, «одна дождинка еще не дождь», и, если, скажем, человеку не повезло с женой или мужем в одном браке, это не значит, что нельзя вступать в брак вообще.) А тогда социализм еще имел авторитет в мире, и до войны, и в первые послевоенные годы: ведь коммунисты в оккупированных гитлеровским рейхом странах были в первых рядах движения Сопротивления.

По воспоминаниям работника лондонской резидентуры В. Б. Барковского, один из британских физиков сам пришел к советским дипломатам со своими данными. Ни пенни от чекистов не брал, поставляя тем не менее высочайшей важности информацию. В конце концов начальник Барковского приказал хотя бы накормить как следует информатора, явно недоедавшего: в Англии, как и в СССР, в разгар войны было распределение продуктов. Барковский заманил информатора в ресторан, но тот от еды и выпивки отказался, а потом отчитал его за то, что тот транжирит деньги в те дни, когда солдаты его страны гибнут под Сталинградом {33}.

Реально оценивая свой вклад в создание отечественного атомного оружия, разведка никогда не ставила свои успехи выше достижений ученых, и это устраняло досадные противоречия в оценке вклада обеих сторон. Убедительно об этом пишет А. А. Яцков, один из главных действующих лиц в операции «Энормоз» {34}.

Как известно, с Фуксом главным образом была связана ГРУ — наша армейская разведка, а не НКГБ, и начинал эту работу полковник С. Д. Кремер, сотрудник резидентуры в Лондоне.

В годы войны советское посольство часто посещал немецкий эмигрант, бежавший из Германии, доктор Кучинский. Как-то Кучинский сказал нашему послу И. М. Майскому, что в Англии, в атомном исследовательском центре работает с 1934 года его друг Фукс. Майский на это заметил, что было бы неплохо организовать встречу с ним. Кучинскому удалось уговорить Клауса Фукса встретиться с Кремером.

Встреча состоялась летом 1942-го на одной из тихих улиц Лондона. Начали беседу на немецком, а затем перешли на английский язык. Фукс заявил, что он согласен помочь Советскому Союзу по идеологическим соображениям. От денег он отказался, заметив, что англичане хорошо ему платят и он ни в чем не нуждается. У него было лишь одно непременное условие: его материал в считанные часы должен быть на столе Сталина. У Кремера не было прямой связи со Сталиным, но была связь с человеком, который бывает у Сталина. Короче, условие было принято.

При второй встрече Фукс передал Кремеру крупный блокнот (примерно 40 на 20 сантиметров), заполненный формулами, и сказал: «Здесь все, что необходимо знать вашим специалистам по организации работы над созданием атомного оружия».

Материалы были срочно отправлены в Москву. Москва подтвердила получение и предписала не терять связи с Фуксом.

Так началась работа с Клаусом Фуксом, передававшим ценнейшую «атомную информацию». Мартовская докладная записка Берии Сталину составлялась как раз исключительно на основе материалов Кремера. Но когда после постановления ГКО СССР в июне 1943 года головной организацией добывания сведений по атомному оружию стала внешняя разведка НКГБ, информация от Фукса поступала уже по каналам этой разведки.

Данные разведки сыграли важную роль в принятии советским правительством решения начать разработку атомного проекта. Первые же отзывы Курчатова на материалы разведки в марте 1943-го показывают существенное значение этих данных в формировании советской научной программы по созданию атомного оружия: ставка на плутоний, который можно получить в реакторе, и на газодиффузионный метод разделения изотопов урана. В дальнейшем поступавшие от разведки сведения все больше расширяли знание о проводимых в США работах. Сначала внимание разведки было нацелено на конструкцию бомбы и ее тактико-технические данные, но вскоре стала очевидной необходимость получения сведений по атомной промышленности, и прежде всего той, что производила делящиеся материалы — уран-235 и плутоний-239. Резидентурам в Лондоне и Нью-Йорке было указано получить информацию о современных инженерных решениях такого производства атомной промышленности Англии и США. Затем возникла необходимость в информации обо всем, что позволяло преодолевать различные производственные трудности. Например, одной из трудноразрешимых проблем в производстве урана-235 методом газовой диффузии являлась герметизация движущихся частей и неподвижных соединений разделительных камер в силу высокой агрессивности шестифтористого урана.

Среди добытых сведений были и методика определения критической массы ядерного заряда, и данные об инициаторе цепной реакции в плутониевом заряде атомной бомбы, и чертежи форм для отливки элементов сферического обжимного снаряда ВВ, и даже схема и описание конструкции американской атомной бомбы, испытанной в июле 1945 года, в соответствии с чем была спроектирована первая отечественная бомба.

Разведка дала ценную информацию о нормах допустимого радиоактивного облучения, технологии изготовления урановых стержней в защитных оболочках и, наконец, технологии извлечения урана из руды, которая была признана настолько уникальной и эффективной, что в течение года у нас на ее основе был построен завод.

В апреле 1946 года было получено подробное описание конструкции американского опытного реактора Ферми, которое сыграло важную роль в разработке советского реактора, пущенного в декабре 1946-го. Позднее, в 50-е годы, были добыты подробные сведения о мощных реакторах для атомных подводных лодок.

Из этого далеко не полного перечня достижений НТР видно, насколько широким был диапазон охвата разведкой теоретических, экспериментальных и технических проблем создания атомного оружия и атомной промышленности в целом и сколь значительным был вклад научно-технической разведки в их решение.

Наиболее важным, может быть, для разведчиков было то, что их агенты были весьма компетентны и добросовестны. Вот, например, оценка их работы академиком А. Ф. Иоффе: «…Получаемая нами информация всегда оказывалась точной и, по большей части, всегда полной… наличие такого совершенного источника информации на много месяцев сокращает объем наших работ и облегчает выбор направлений, освобождает от длительных поисков. Я не встречал ни одного ложного указания» {35}.

Действительно, работа строилась так, чтобы обеспечить максимум надежности добываемых сведений. Для этого надо было проверять и перепроверять полученную информацию, сравнивать ее с данными из других источников. Работа эта требовала знаний, находчивости, смелости, умения пойти на риск в крайних случаях. Вот только один пример, о котором рассказал известный историк разведки В. М. Чиков.

Агент советской разведки Лона Коэн должна была переправить важную информацию из Лос-Аламоса в Москву. Дело было в 1945 году, вскоре после атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. Ей нужно было доставить в Нью-Йорк представителю нашей резидентуры А. А. Яцкову сверток, а в нем — чертежи и описание американской плутониевой бомбы. Л. Коэн прибыла в Альбукерк, небольшой курортный городок неподалеку от Лос-Аламоса. Здесь обыкновенно отдыхали сотрудники «Манхэттенского проекта», поэтому в Альбукерке спецслужбы проверяли документы и багаж пассажиров поездов, убывающих из города.

Когда Лона подошла к вагону, сотрудник службы безопасности начал проверять ее багаж. Он состоял из небольшого чемодана и сумки. Кроме того, в руках Л. Коэн была дамская сумочка, где и находился тот сверток. Лона поставила чемодан и начала намеренно нервно перебирать содержимое сумки якобы в поисках билета. А ридикюль в эту минуту передала подержать кондуктору, который и держал его, пока она «искала билет». Более того, когда досмотр был закончен, она вошла с вещами в вагон, даже не взяв у кондуктора заветную сумочку. Он сам побежал за ней, крича: «Мадам, вы забыли свою сумочку!» В Нью-Йорке документы были переданы по назначению {36}.

В другом случае, как вспоминает А. А. Яцков, работник советской резидентуры уже с информацией на руках неожиданно подвергся расспросам каких-то лиц, представившихся ему служащими иммиграционной службы. Заподозрив неладное, связник не рискнул держать материал при себе. Он переписал его тайнописью на газете между строк и завернул в эту газету светильник весьма экзотического вида. Так материал был доставлен резиденту.

Но если отношения ученых с разведчиками были лишены каких-либо трений и взаимодействие было хорошо отлажено, то отношения физиков-атомщиков с советской властью отнюдь не всегда были безоблачными. С одной стороны, среди руководителей, представлявших государство и военное ведомство в работе над атомным оружием, были такие люди, как Б. Л. Ванников, Е. П. Славский, А. П. Завенягин, М. Г. Первухин, которые, обладая огромным организаторским опытом, в атомной проблеме начинали, естественно, с нуля, но не стеснялись учиться и довольно глубоко вникали в суть дела. С другой — те, кто по уровню знаний и опыту предыдущей деятельности ничего в атомных делах не понимал, но демонстративно проявлял свою власть, коли она ему дана. Многие из них взирали на проблему поверхностно: взорвется — не взорвется? Берия, к которому стекалась вся информация, видимо, тоже понимал задачи ученых и производственников весьма упрощенно. Для него и большинства руководителей рангом ниже сознание происходившего сужалось до собственно бомбы. Вряд ли они думали о многоцелевом и фундаментальном характере исследований. К примеру, в 1945 году именно Берия наложил запрет на идею создания атомных кораблей: сначала бомба — иное потом. А ведь в Институте физических проблем уже тогда начали проектировать атомную установку для корабля задолго до американского «Наутилуса».

Курчатов и его единомышленники военное использование атомной энергии считали вынужденным и временным. Будущее ядерной энергии они видели в мирном ее применении, а ядерную теорию — во взаимодействии с другими отраслями науки.

Но настоящим руководителем этого дела со стороны государства был Б. А. Ванников. Он был председателем Научно-технического совета по Урановому проекту при Совнаркоме СССР, а Курчатов — его заместителем. Вот они и определяли все текущие решения. Самые важные решения проходили, конечно, через Государственный Комитет Обороны, через Сталина, через Берию.

Среди физиков было немало тех, кого серьезно беспокоили распространившиеся в высших эшелонах государственной и особенно партийной власти гонения на передовые отрасли науки — генетику и кибернетику. Запреты на исследования в генетике практически вредили и тем, кто занимался атомной проблемой. В стране строились реакторы, заводы по переработке радиоактивных веществ, шахты по добыче руды, и физики ждали от генетиков рекомендаций по радиационной защите. В рамках Уранового проекта был создан радиобиологический отдел (РБО). Возглавил его В. Ю. Гаврилов, опытный специалист по атомному оружию. В отделе работали и молодежь, и крупные ученые — Р. Хесин, Ф. Шапиро и другие. Все были непримиримыми противниками Лысенко.

«Мы, — вспоминал А. П. Александров, — не скрывали своего к нему отношения. Но все же старались сделать так, чтобы наш РБО не ввязывался в прямые баталии с Лысенко. Потому что отдел просто могли разогнать. Тогда мы бы оказались без рук и без мозгов в чрезвычайно важном для нас деле…

Вскоре после войны, кажется, в 1946-м (скорее всего, этот эпизод был не в 1946, а в 1948 году. — А. О.), меня вызвали в ЦК партии и заявили, что квантовая теория, теория относительности — все это ерунда. Какая-то не очень понятная мне компания собралась. Особенно старались два деятеля из МГУ.

Но я им сказал очень просто: «Сама атомная бомба демонстрирует такое превращение вещества и энергии, которое следует из этих новых теорий, и не из чего другого. Поэтому, если от них отказаться, то надо отказаться от бомбы. Пожалуйста, отказывайтесь от квантовой механики — и делайте бомбу сами, как хотите»» {37}.

Тем не менее в недрах ЦК КПСС готовилось совещание по проблеме идеологического и партийного характера физической науки, борьбы с «космополитизмом и идеализмом», присущими ряду советских физиков. Совещание по задачам советских ученых-физиков должно было состояться в начале 1949 года, но не состоялось. И причиной тому стала беседа Сталина с Курчатовым.

Есть несколько версий этой беседы, но наиболее достоверной представляется нам свидетельство Д. В. Ефремова, который в то время был заместителем председателя Государственного комитета по атомной энергии и непосредственно участвовал в этой беседе. Вот что он рассказал:

«Встреча эта произошла в конце 1948 — начале 1949 года. Сталин пригласил к себе Курчатова и меня и сказал: „Товарищ Курчатов, Академия наук готовит совещание по разгрому идеализма в физике. Возглавить это дело и произнести основной доклад надо будет вам. Это очень важно“. В то время АН готовила такое совещание, где должны были выступить ученые-физики, а Курчатов все время пытался отойти в сторону, и, видимо, это стало известно Сталину. Игорь Васильевич сказал: „Иосиф Виссарионович, у нас сейчас очень много работы, и нежелательно отвлекать людей“. Сталин настаивал: „Товарищ Курчатов, это очень важно, прошу вас“. — „Иосиф Виссарионович, у меня сейчас работают русские, грузины (именно в таком порядке), евреи, армяне, украинцы, татары, многие другие, некоторые из них даже верят в бога, но все они работают, работают отчаянно, целеустремленно, нельзя их отрывать от дела“. — „Товарищ Курчатов, идеализм в физике — вредная вещь. Сделайте, пожалуйста, так, как это сделал товарищ Лысенко. Он разгромил морганистов-вейсманистов. Так же точно надо сделать в физике“. Тогда Игорь Васильевич встал и, волнуясь, сказал: „Иосиф Виссарионович, это помешает нам обеспечить выполнение вашего задания в срок“. Сталин, заметив состояние Курчатова, сказал: „Не волнуйтесь, товарищ Курчатов, не волнуйтесь. Это (то есть разгром идеализма) сделаем потом. Вы лучше скажите мне, можно ли сделать атомное тактическое оружие?“…Так Игорь Васильевич спас физику от разгрома» {38}.

Сталин, видимо, быстро схватил основную мысль Курчатова: спор между сторонниками разоблачения «идеализма», с одной стороны, и «учеными-космополитами» — с другой, — явление явно второстепенное по сравнению с главной задачей: созданием атомной бомбы. Там — философские и идеологические споры, здесь — материально осязаемый результат: советское атомное оружие, что резко изменит ход противостояния двух общественных систем. Будучи реалистом (а это всегда признавали и сторонники его и враги), он сделал свой выбор: бомба важнее идеологических споров…

Наступление ученых на атом продолжалось. Уже ко времени испытаний первой атомной бомбы в Советском Союзе определилась генеральная линия дальнейшей работы ведущих организаций атомной отрасли: добиваться значительного увеличения удельной мощности атомных зарядов при уменьшении их габаритов и веса. Вырисовывались два основных направления. Первое сводилось к применению новых конструкций центрального ядерного заряда (в частности, с использованием высокообогащенного урана) и заряда обычного взрывчатого вещества, сжимавшего ядерный заряд для перевода его в сверхкритическое состояние, приводящее к взрыву бомбы. Второе направление было связано с реализацией идеи внешнего нейтронного инициирования, что позволяло резко увеличить степень использования ядерных материалов по сравнению со старой схемой внутреннего инициирования.

Обе эти схемы были предложены в 1946 году Я. Б. Зельдовичем, которому в то время еще не было известно о принципе действия американской атомной бомбы. Между тем первый вариант во многом воспроизводил схему американской плутониевой бомбы «Толстяк». Анализ обеих схем, произведенный Л. В. Альтшулером, показал преимущество второго варианта. Однако основное внимание было уделено разработке первой схемы. Как вспоминал Альтшулер, осенью 1947 года он спросил Ю. Б. Харитона: «Почему же мы идем на такой заведомо малоэффективный первый вариант?» Тот ответил, что в этом варианте они в большей степени уверены, потому что берут заранее такое количество активного материала, которое близко к критической массе, а затем с помощью взрывчатого вещества увеличивают его плотность. Ведь они знают примерно, сколько нужно взять взрывчатого вещества, чтобы бомба хорошо сработала, так как им известен люк американского «Боинга» {39}.

Альтшулер не знал, что Курчатову и Харитону была известна конструкция «Толстяка», полученная от Клауса Фукса в 1945 году. Обстановка требовала быстрого результата в работе над атомной бомбой — вот и пошли по первому варианту, близкому к американскому.

Но уже в 1950 году была поставлена задача создать авиационную атомную бомбу весом в 3 тонны и с эквивалентной мощностью в 25 кт тротила. Вес и габариты нового изделия задавались в соответствии с тактико-техническими характеристиками проектировавшегося в КБ Туполева перспективного бомбардировщика Ту-16. При одинаковой с Ту-4 грузоподъемностью и дальностью полета этот реактивный самолет должен был летать вдвое быстрее, что существенно повышало его возможности на успешное преодоление ПВО противника по сравнению с Ту-4.

В те же годы была разработана серийная бомба, имевшая при весе 3 тонны мощность в 40 кт тротила (в РДС-1 было соответственно 5 т и 20 кт). Столь замечательные особенности бомбы были достигнуты благодаря принципиально новой конструкции системы, сосредоточивающей действие обычного взрыва на центральный атомный заряд. Бомба проектировалась в двух вариантах: РДС-2 с чисто плутониевым и РДС-3 с составным ураниево-плутониевым зарядом.

Большие трудности возникали с получением высокообогащенного урана-235, используемого в ядерных зарядах. Задача оказалась гораздо более сложной технологической проблемой, чем накопление плутония. И все же проблема была решена. Одновременное освоение двух технологий разделения — газодиффузионной и электромагнитной (под руководством Л. А. Арцимовича) — позволило использовать в ядерных зарядах уран-235, благодаря чему достигалась большая экономия крайне дорогого плутония.

Пока ученые создавали более совершенные атомные бомбы, на Семипалатинском полигоне полным ходом шла работа по подготовке к их испытанию. В 1951 году состоялись испытательные взрывы созданных коллективом Ю. Б. Харитона двух атомных бомб.

В отличие от 1949-го, когда наличия плутония едва хватало на один заряд, в 1951 году оказалось возможным испытать сразу оба варианта бомб, каждый из которых был изготовлен в трех экземплярах. Было решено сначала взорвать бомбу РДС-2 на башне, а РДС-3 сбросить потом с самолета.

Бомба РДС-2 испытывалась 24 сентября 1951 года в условиях, близких к испытаниям РДС-1. Для этого башня и все сооружения опытного поля на Семипалатинском полигоне были полностью восстановлены. Испытание РДС-2 включало существенно новый элемент: проверку действия атомного взрыва на самолет Ту-4. Он пролетел над башней с таким расчетом, чтобы ударная волна от взрыва догнала его на расстоянии около 20 километров. Самолет испытал сильный толчок от ударной волны, но никаких затруднений в пилотировании не возникло.

Через две недели в интервью газете «Правда» И. В. Сталин ответил на заданные ему вопросы по поводу проводимых в Советском Союзе испытаний отечественного атомного оружия. Отвечая на вопрос корреспондента «Правды», что он думает о шумихе, поднятой в иностранной прессе по поводу атомных взрывов в СССР, Сталин сказал: «Действительно, недавно было произведено у нас испытание одного из видов атомной бомбы. Испытания атомных бомб различных калибров будут проводиться и впредь по плану обороны нашей страны от нападения англо-американского агрессивного блока». Далее, развивая эту тему, Сталин заявил, что советские атомные испытания не должны давать какие-либо основания для тревоги в США, где полагают, что они могут служить угрозой безопасности США. Он напомнил, что СССР не раз предлагал запретить атомное оружие и прекратить его производство, но «каждый раз получал отказ от держав Атлантического блока». Возможно, сказал в заключение советский вождь, что «сторонники атомной бомбы могут пойти на запрещение атомного оружия только в том случае, если они увидят, что они уже не являются монополистами» {40}.

Главное испытание состоялось 18 октября. На «выпускной экзамен» выходила первая авиационная атомная бомба РДС-3. Ее сборка, снаряжение и подвеска к самолету Ту-4 (командир К. Уржунцев) производилась на аэродроме Жана-Семей под Семипалатинском. Цель для бомбометания представляла собой хорошо видимый белый круг. Сброшенная с высоты 10 километров бомба через минуту свободного полета взорвалась на высоте 400 метров на удалении около 300 метров от цели. Экипаж самолета увидел очень яркую вспышку зеленоватого цвета. Через полторы минуты после взрыва все ощутили два быстро следовавших друг за другом толчка, сопровождавшихся сильным звуком: это самолет догнала сначала падающая, а затем отраженная от земли ударная волна. Никаких повреждений самолета или травм экипажа не было, и он уверенно шел по курсу.

Уверенно шли к цели ученые-ядерщики. Следующий крупный шаг был сделан через три года. Проведенные в октябре 1954 года воздушные испытания модифицированной бомбы РДС-3 «И», снабженной системой внешнего нейтронного инициирования, показали, что ее эквивалентная мощность возросла до 60 кт. В СССР началось серийное производство атомных бомб.

К тому времени бомбардировщик Ту-16, который заменил Ту-4, успешно прошел летные испытания и уже выпускался крупными сериями (в 1954 году произведено 70, в 1956-м — 300; всего к 1960 году было выпущено 1000 машин).

Американцы тоже не стояли на месте. В 1951 году на полигоне в штате Невада были испытаны 12 атомных бомб малой мощности, предназначенных для использования непосредственно на поле боя, а в мае 1953-го — артиллерийский снаряд с ядерной «начинкой».

Само собой разумеется, работы по созданию тактического ядерного оружия были развернуты и в СССР. При этом вес первой отечественной тактической авиабомбы равнялся одной тонне, а ее габариты выбирались в соответствии с техническими данными фронтового бомбардировщика Ил-28. Этот первый отечественный реактивный бомбардировщик, сконструированный в 1948 году в КБ С. Ильюшина, стал самым массовым: было изготовлено около 6 тысяч машин. Значительное уменьшение (по сравнению с РДС-2, —3) размеров новой бомбы потребовало от создателей атомного оружия громадного объема экспериментов. На завершающий этап коллектив ядерного центра вышел к лету 1953 года. Сброс бомбы с Ил-28 был произведен на Семипалатинском полигоне 23 августа того же года.

Таким образом, в сжатые сроки был создан малогабаритный, но огромной мощности (эквивалент 30 кт тротила) ядерный заряд, который поступил на вооружение тактической авиации. Серийное изготовление новой бомбы началось в следующем году, и была она нежно названа «Татьяной» — словно воспреемница «Катюши» времен войны. В дальнейшем ее ядерный заряд был использован в боевой части стратегической ракеты Р-5М, разработанной и испытанной под руководством С. П. Королева в начале 1956 года. На основе конструктивных принципов, утвердившихся при разработке «Татьяны», было создано и в 1954 году успешно испытано целое семейство тактических бомб меньшей мощности {41}.

Итак, совместные усилия ученых, разведчиков и производственников СССР привели к успешному решению важнейшей государственной задачи — обретению нашей страной атомного оружия.

В связи с этим встает вопрос о роли разведки в создании водородной бомбы, которая появилась в СССР четырьмя годами позже. Тем более что в отечественной прессе последних лет не раз объявлялось, что советские ученые ничего сами не делали в этой области, а получили все благодаря разведчикам. Но вот что говорил в интервью газете «Красная звезда» Ю. Б. Харитон:

«Заведующий теоретическим отделом Лос-Аламоса Ганс Бете пишет, что Эдвард Теллер, пришедший к идее водородной бомбы, с октября 50-го по январь 51-го был в отчаянии: венгерский математик Станислав Улам обнаружил в его работе серъезные ошибки, конструирование откладывалось.

Часть из этих — ошибочных — материалов, естественно, приходила к нам, и разведчики полагали, что мы их и используем. Нет, у нас был свой, независимый путь к водородной бомбе.

— И кого можно считать «отцом»?

— Вы знаете, это очень сложный вопрос. Очень велика роль Сахарова, но он сам утверждал, что дело это коллективное, а наибольший вклад внесли Я. Зельдович и Ю. Трутнев (сегодня он мой первый заместитель), ряд других людей. Водородная бомба — это безумно сложная вещь, при нашей плохой математической, счетно-машинной технике работать было крайне тяжело. Но со стороны разведки правильного мы абсолютно ничего не получали.

В 1952 году американцы провели первый термоядерный взрыв, но устройство было неподъемным — около 60 тонн. Настоящую термоядерную бомбу они испытали на поверхности тихоокеанского атолла в 1954 году. А первая термоядерная бомба, сброшенная с самолета, была нашей — это 1955 год» {42}.

Сначала «русское чудо» американцы связывали с предательством Фукса. Однако быстро разобрались, что такого не могло произойти, так как Фукс был разоблачен и прекратил свою деятельность в пользу Советского Союза раньше, чем в США началась разработка водородной бомбы. Затем было высказано предположение, которое превратилось в уверенность: что русские смогли взять продукты взрыва первого термоядерного испытания в США в 1952 году, которые распространились в атмосфере, и расшифровать их. В самом деле, в радиоактивных продуктах взрыва содержится определенная информация. Получили ли советские ученые полезную информацию для конструирования водородного оружия в результате радиохимического анализа атмосферных проб после термоядерного взрыва в США 1 ноября 1952 года? На этот вопрос ученые (и не только отечественные) отвечают отрицательно. Дело в том, что радиохимический анализ проб воздуха в то время в СССР был еще на недостаточно высоком уровне и полезных результатов не давал. А позже, когда подобная работа была хорошо организована, советских ученых больше интересовали не радиоактивные элементы, а соотношение между различными изотопами, из которых выводилось наличие тех или иных ядерных и конструктивных материалов.

В 1953 году советские ученые-атомщики самостоятельно подготовили и провели испытания своей водородной бомбы, так называемой «сахаровской слойки». При этом бомба подготавливалась к испытаниям в боевом варианте. И основное термоядерное горючее в ней было совершенно другим по сравнению с американской водородной бомбой.

В то время казалось, что работа над водородной бомбой пойдет по своему, отечественному, пути, развивая первый успех. Однако события к концу 1955 года неожиданно придали ей совсем другое направление. Вот что пишет А. Д. Сахаров в своих «Воспоминаниях»:

«В ноябре 1953 года меня вызвал к себе В. А. Малышев, министр среднего машиностроения, и попросил представить докладную записку, в которой написать, как мне рисуется изделие следующего поколения, его принцип действия и примерные характеристики. Конечно, мне следовало отказаться, сказать, что подобные вещи не делаются с ходу и одним человеком; что необходимо осмотреться, подумать. Но у меня была идея, не слишком оригинальная и удачная, но в тот момент она казалась многообещающей. Посоветоваться мне было не с кем. Я написал требуемую докладную.

Через две недели я был приглашен на заседание Президиума ЦК КПСС. Результатом заседания были два постановления, вскоре принятые Советом Министров и ЦК КПСС. Одно из них обязывало наше министерство в 1954—1955 годах разработать и испытать то изделие, которое я так неосторожно анонсировал… Другое постановление обязывало ракетчиков разработать под этот заряд межконтинентальную баллистическую ракету. Существенно, что вес заряда, а следовательно, и весь масштаб ракеты были приняты на основе моей докладной записки. Это предопределило работу всей огромной конструкторско-производственной организации на долгие годы» {43}.

Ученые сосредоточились на доведении новой конструкции до испытания. По сути дела, над ее созданием работали только в 1954 году и начале 1955-го.

В ноябре 1955 года было произведено испытание водородной бомбы нового образца, результат оказался ошеломляющим. Все прочие варианты были перечеркнуты.

Если говорить о влиянии на создание советской водородной бомбы американских работ над аналогичным оружием, то можно определенно сказать, что в СССР не было чертежей или точных данных, поступивших извне, хотя полученная от разведки в сентябре 1945 года информация об американской теории «классического супера» имела для наших ученых немалое значение.

Таким образом, в создании водородной бомбы СССР шел своей, никем не проторенной дорогой, и получил лучшие результаты, чем американцы. Но это было позднее, а тогда, в начале 50-х, шло ожесточенное соревнование между сверхдержавами: у кого быстрее появится водородная бомба. В ноябре 1952 года, как уже говорилось, США испытали наземное термоядерное устройство. Это устройство (кодовое название «Майк») было взорвано на атолле Эниветок в Тихом океане. Его тротиловый эквивалент составлял 10,4 миллиона тонн. Но его еще нельзя было назвать бомбой, поскольку оно было слишком тяжелым для любого носителя ядерного оружия.

Советский Союз принял новый вызов из-за океана. В августе 1953 года, когда все было готово для испытания советской водородной бомбы, за четыре дня до испытаний правительство СССР опубликовало следующее заявление:

«Известно, что за границей сторонники войны длительное время тешили себя иллюзией насчет монополии Соединенных Штатов Америки в деле производства атомной бомбы. Жизнь, однако, показала, что здесь имело место глубокое заблуждение. Соединенные Штаты Америки давно уже не являются монополистами в деле производства атомных бомб. За последнее время заокеанские противники мира нашли себе новое утешение. Соединенные Штаты Америки, видите ли, владеют более мощным, чем атомная бомба, оружием, являются монополистами водородной бомбы. Это, видимо, было бы каким-то утешением для них, если бы соответствовало действительности. Но это не так. Правительство считает необходимым доложить Верховному Совету, что Соединенные Штаты не являются монополистами и в производстве водородной бомбы» {44}.

А на полигоне все было как при первом взрыве атомной бомбы в 1949 году. И общее волнение участников, и нервное напряжение в томительные моменты, когда пошел отсчет секунд до взрыва, и глухой удар взрывной волны по сооружениям, где находились испытатели, и радость победы, когда стало ясно, что испытание прошло успешно.

Участник всех испытаний того времени — С. Л. Давыдов впоследствии писал:

«Выбежали наружу, хотелось посмотреть результаты взрыва. Зрелище было величественное и вместе с тем страшное. Столб пыли диаметром в несколько километров поднимался высоко в небо. Опытное поле находилось в темноте, солнечные лучи не могли проникнуть сквозь пыль. В вышине расползалось серо-коричневое ядовитое по виду облако.

Взрыв был такой силы, что металлические трубы приборных сооружений, находившиеся в радиусе 600—1800 метров, оказались погнутыми. Разрушения подопытных сооружений и зданий были огромны. Специально поставленный в 500 метрах от эпицентра бетонный куб на бетонной же основе был сорван и отброшен на значительное расстояние. Над опытным полем из столба поднятой пыли вырастал огромный пышущий жаром гриб, поднимавшийся к небу. В его верхней части перемешивались раскаленные массы газа. Снизу, с земли, к нему тянулся черный столб; на верху гриба вокруг шляпки появилось белое кольцевидное облачко. Через некоторое время гриб начал терять форму и медленно опускаться» {45}.

Присутствующие как зачарованные смотрели на это зрелище. Все виденное значительно отличалось от первых атомных взрывов. Создатели бомбы и ее испытатели, осознававшие невиданно огромную разрушительную силу нового оружия, тем не менее были рады за себя, что участвовали в таком важном для страны деле, рады за создателей такого мощного оружия, рады за свою страну. Чтобы понять их радость и гордость, надо вспомнить международную обстановку того времени. Только что кончилась война в Корее, во время которой Вашингтон рассматривал планы нанесения атомных ударов по Китаю. Противостояние военно-политических блоков выливалось в конфликты и инциденты. Угроза применения ядерного оружия витала в воздухе. И в этой обстановке участники испытаний понимали: наша страна выходит на паритет с Америкой в развитии ядерного вооружения, и в этом была частица и их труда.

Водородная бомба в СССР была взорвана 12 августа 1953 года, и через несколько дней, 20 августа, в «Правде» и других советских газетах было опубликовано сообщение советского правительства о состоявшемся испытании. Оно гласило:

«На днях в Советском Союзе в испытательных целях был произведен взрыв одного из видов водородной бомбы.

Вследствие осуществления в водородной бомбе мощной термоядерной реакции взрыв был большой силы. Испытание показало, что мощность водородной бомбы во много раз превосходит мощность атомных бомб.

Известно, что Советский Союз уже несколько лет владеет атомным оружием и произвел соответствующие испытания этого оружия. Как следует из выступления Председателя Совета Министров СССР Г. М. Маленкова 8 августа с. г. на 5-й сессии Верховного Совета, Советский Союз овладел также секретом производства водородной бомбы.

Это сообщение Советского Правительства вызвало многочисленные отклики за рубежом. Некоторые иностранные круги, делавшие ставку в своей политике на монополию США в области атомной бомбы, а затем водородной бомбы, стремятся запугать народы тем фактом, что Советский Союз владеет секретом производства водородного оружия, и в связи с этим вызвать тревогу, используя ее в целях гонки вооружений.

Советское Правительство считает необходимым заявить, что, как и прежде, для такой тревоги нет никаких оснований.

В соответствии с неизменной политикой Советского Союза, направленной на укрепление мира и безопасности народов, Советское Правительство неоднократно предлагало правительствам других стран провести значительное сокращение вооружений и запретить применение атомного и других видов оружия массового уничтожения, установить в рамках Организации Объединенных Наций строгий международный контроль над этим запрещением.

Советское Правительство твердо стоит на этой позиции и в настоящее время» {46}.

Это сообщение было как бы пробным камнем политики руководства СССР в отношении Запада. Надо иметь в виду, что это был август 1953 года. Еще полугода не прошло, как умер Сталин, месяц назад был арестован всемогущий Л. П. Берия. Новое руководство в лице Г. М. Маленкова и Н. С. Хрущева пыталось, с одной стороны, показать, что ядерная мощь СССР возрастает и он готов на равных (хотя это было не так) противостоять США и НАТО; с другой стороны, оно демонстрировало стремление навести мосты в отношениях с капиталистическими странами, попробовать политическим путем как-то смягчить напряженность между Востоком и Западом, усилившуюся после победы коммунистов в Китае и в ходе Корейской войны.

Одним из важных аспектов взаимоотношений нашей страны с западными демократиями была именно ядерная проблема. В какую сторону будет направлен вектор развития ядерной энергетики: на мир или на войну? Пока что военное направление преобладало.

Термоядерный взрыв являлся первым, но не единственным в серии испытаний 1953 года. В том же году на полигоне испытывались и новые типы атомных бомб. Бомбы сбрасывались с самолетов. Было три взрыва. Проведенные серии взрывов являлись очень существенным фактором в преодолении американской монополии.

Это позволяло протянуть пальмовую ветвь мира ядерному оппоненту и показать мировому сообществу, что хотя СССР и обладает мощным разрушительным оружием, но его помыслы направлены на мирное использование ядерной энергии.

Поэтому через месяц после взрыва водородной бомбы на Семипалатинском полигоне, 18 сентября, было опубликовано сообщение ТАСС о дальнейших намерениях Советского Союза в этой области. В нем говорилось:

«За последние недели, в соответствии с планом научно-исследовательских работ в области атомной энергии, в Советском Союзе были проведены испытания нескольких типов атомных бомб. Испытания прошли успешно. Они полностью подтвердили расчеты и предположения ученых и инженеров-конструкторов.

Вполне понятно, что до тех пор, пока ответственные круги США отвергают настойчивые предложения СССР о запрещении атомного оружия, Советский Союз, исходя из требований безопасности, вынужден будет уделять внимание производству атомного оружия. Вместе с тем Советский Союз будет и впредь следовать политике укрепления мира между народами, добиваясь соглашения с другими странами о безусловном запрещении атомного, водородного и других видов оружия массового уничтожения, значительного сокращения вооружений, установления строгого международного контроля за осуществлением этих решений.

Наряду с этим в Советском Союзе ведутся работы по использованию атомной энергии для промышленных целей; Советский Союз считает своей важнейшей задачей добиться того, чтобы атомная энергия была поставлена на службу делу мирного прогресса (ТАСС)» {47}.

После неожиданно быстрого создания в СССР ядерного оружия Запад испытал сильнейший шок, имевший глубокие и долгосрочные последствия политического и психологического характера. Еще в январе 1950 года президент Трумэн предписал Комиссии по атомной энергии продолжать работу над всеми видами атомного оружия, включая и водородное {48}.

Так как был перейден рубикон гонки термоядерных вооружений, в которую вслед за США втянулся сначала Советский Союз, а затем Англия и другие страны. Началось ядерное противостояние.