|
||||
|
СТАЛИНИ ГОРЬКИЙ ДОКУМЕНТЫ1 ПИСЬМО А.М. ГОРЬКОГО И.В. СТАЛИНУ 8 января 1930 г.Дорогой Иосиф Виссарионович! «Руль» сообщает, что в Чите какой-то журнал не похвалил меня и за это понес наказание. Считая выговор ЦК новосибирцам, это — второй случай. Я вполне уверен, что будет 3-й, 10-й и т.д. Я считаю это явление совершенно естественным и неизбежным, но не думаю, что нужно наказывать пишущих про меня нелестно или враждебно. Враждебных писем я, как и Вы, как все мы, «старики» — получаю много. Заскоки и наскоки авторов писем убеждают меня, что после того, как партия столь решительно ставит деревню на рельсы коллективизма — социальная революция принимает подлинно социалистический характер. Это — переворот почти геологический и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией. Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника. Таких людей — два десятка миллионов. Задача перевоспитать их в кратчайший срок — безумнейшая задача. И, однако, вот она практически решается. Вполне естественно, что многие из миллионов впадают в неистовое безумие уже по-настоящему. Они даже и не понимают всей глубины происходящего переворота, но они инстинктивно, до костей чувствуют, что начинается разрушение самой глубочайшей основы их многовековой жизни. Разрушенную церковь можно построить вновь и снова посадить в нее любого бога, но когда из-под ног уходит земля, это непоправимо и навсегда. И вот люди, механически усвоившие революционную фразу, революционный лексикон, бешено ругаются, весьма часто скрывая под этой фразой мстительное чувство древнего человека, которому «приходит конец». Обратите внимание: из Сибири, с Д[альнего] Востока ругаются всего крепче, там и мужик крепче. Но «брань на вороту не виснет», мне она жить не мешает, а в работе — поощряет. Человек я, как Вы знаете, беспартийный, значит: все, что по моему адресу, — партию и руководящих членов ее не задевает. Пускай ругаются. Тем более, что некоторые, даже многие ругаются по недоразумению, по малограмотности, и когда им объяснишь суть дела, перестают. Многие торопятся заявить о своей ортодоксальности, надеясь кое-что выиграть этим — и выигрывают. А, в общем, все идет отлично. Гораздо лучше, чем можно было ожидать. Так что не наказывайте ругателей, Иосиф Виссарионович, очень прошу Вас. Те из них, которые неизлечимы, не стоят того, чтобы думать о них, а которые легко заболели, — вылечатся. Жизнь наша — талантливейший доктор. Пользуясь случаем, еще раз поздравляю с полустолетней службой жизни. Хорошая служба. Будьте здоровы! А. Пешков А для «Литературной учебы» — напишете? Надобно написать. Для начинающих литераторов это будет полезно. Очень. Напишите! А. П[ешков]. 2 ПИСЬМО И.В. СТАЛИНА А.М. ГОРЬКОМУ 24 октября 1930 г.Уважаемый Алексей Максимович! Приехал из отпуска недавно. Раньше, во время съезда, ввиду горячки в работе, не писал Вам. Это, конечно, не хорошо. Но Вы должны меня извинить. Теперь другое дело, — теперь могу писать. Стало быть, есть возможность загладить грех. Впрочем: «не согрешив, — не раскаешься, не раскаявшись, — не спасешься»… Дела у нас идут неплохо. Телегу двигаем; конечно, со скрипом, но двигаем вперед. В этом все дело. Говорят, что пишете пьесу о вредителях, и Вы не прочь были бы получить материал соответствующий. Я собрал новый материал о вредителях и посылаю вам на днях. Скоро получите. Как здоровье? Когда думаете приехать в СССР? Я здоров. Крепко жму руку. И. Сталин 3 ПИСЬМО А.М. ГОРЬКОГО И.В. СТАЛИНУ 2 ноября 1930 г.Дорогой Иосиф Виссарионович, Крючков привез мне Вашу записку, спасибо за привет. Очень рад узнать, что Вы за лето отдохнули. Был совершенно потрясен новыми, так ловко организованными актами вредительства и ролью правых тенденций в этих актах. Но вместе с этим и обрадован работой ГПУ, действительно неутомимого и зоркого стража рабочего класса и партии. Ну, об этих моих настроениях не буду писать, Вы их поймете без лишних слов, я знаю, что и у Вас возросла ненависть ко врагам и гордость силою товарищей. Вот что, дорогой И[осиф] В[иссарионович], — если писатели Артем Веселый и Шолохов будут ходатайствовать о поездке за границу — разрешите Вы им это; оба они, так же как Всеволод Иванов, привлечены к работе по «Истории гражданской войны», — к обработке сырого материала, работа их будет редактироваться историками под руководством М.Н. Покровского — мне, да и для них, было бы полезно поговорить о приемах этой работы теперь же, до весны, когда я приеду. На днях в Неаполь прибудут 200 человек «ударников», поеду встречать их. Очень рад потолковать с этими молодцами. Пьесу о «вредителе» бросил писать, не удается, мало материала. Чрезвычайно хорошо, что Вы посылаете мне «новый»! Но — еще лучше было бы, конечно, если б нового в этой области не было. Сегодня прочитал в «Эксельциоре» статью Пуанкаре. На мой взгляд — этой статьей он расписался в том, что ему хорошо известны были дела «промышленной» и «крестьянской» партий, что Кондратьевы и К — люди, не чуждые ему. Очевидно, и вопрос об интервенции двигается вперед понемножку. Однако я все еще не могу поверить в ее осуществимость, «обстановочка» для этого, как будто, неподходяща. Но Вам виднее, конечно. Чувствую, что пришла пора везти старые косточки мои на родину. Здоровье, за лето, окрепло. Держу строгий режим. Приеду к Первому мая. Крепко жму Вашу руку, дорогой товарищ. А. Пешков 4 ПИСЬМО И.В. СТАЛИНА А.М. ГОРЬКОМУ [не позднее 15 декабря 1930 г.]Привет Алексею Максимовичу! Пишу с некоторым запозданием, т.к. диппочта идет к вам, в Италию лишь в определенные сроки, кажется, раз в 20 дней. Шолохов и другие уже отправились к Вам. Им дали все, что требуем для поездки. Показаний Осадчего не посылаю, т.к. он их повторил на суде, и Вы можете познакомиться с ними по нашим газетам. Видел т. Пешкову. Доктор Левин будет у Вас на днях. Останется месяц-полтора или больше — как скажете. Процесс группы Рамзина окончился. Решили заменить расстрел заключением на 10 и меньше лет. Мы хотели этим подчеркнуть три вещи: а) главные виновники не рамзиновцы, а их хозяева в Париже — французские интервенты с их охвостьем «Торгпромом»; б) людей раскаявшихся и разоружившихся советская власть не прочь помиловать, ибо она руководствуется не чувством мести, а интересами советского государства; в) советская власть не боится ни врагов за рубежом, ни их агентуры в СССР. Дела идут у нас неплохо. И в области промышленности, и в области сельского хозяйства успехи несомненные. Пусть мяукают там, в Европе, на все голоса все и всякие ископаемые средневекового периода о крахе СССР. Этим они не изменят ни на йоту ни наших планов, ни нашего дела. СССР будет первоклассной страной самого крупного, технически оборудованного промышленного и сельскохозяйственного производства. Социализм непобедим. Не будет больше «убогой» России. Кончено! Будет могучая и обильная передовая Россия. 15-го созываем пленум ЦК. Думаем сменить т. Рыкова. Неприятное дело, но ничего не поделаешь: не поспевает за движением, отстает чертовски (несмотря на желание поспеть), путается в ногах. Думаем заменить его т. Молотовым. Смелый, умный, вполне современный руководитель. Его настоящая фамилия не Молотов, а Скрябин. Он из Вятки. ЦК полностью за него. Ну, кажется, хватит. Жму руку. И. Сталин P.S. Если действительно решили приехать к весне, хорошо бы поспеть к 1 мая, к параду. 5 ПИСЬМО И.В. СТАЛИНА А.М. ГОРЬКОМУ 10 января 1931 г.Дорогой Алексей Максимович! Посылаю документы о 1) группе Кондратьева и 2) о меньшевиках. Просьба — не принимать близко к сердцу содержимое этих документов, не волноваться. Герои документов не стоят того. К тому же есть на свете подлецы почище этих пакостников. У нас дела идут хорошо. Неважно обстоит дело с транспортом (слишком большой груз навалили), но выправим в ближайшее время. Берегите здоровье. Привет! И. Сталин 6 ИЗ ПИСЬМА А.М. ГОРЬКОГО И.В. СТАЛИНУ 12 ноября 1931 года…мне прислали фельетон Ходасевича о пьесе Булгакова. Ходасевича я хорошо знаю: это — типичный декадент, человек физически и духовно дряхлый, но преисполненный мизантропией и злобой на всех людей. Он не может — не способен — быть другом или врагом кому или чему-нибудь, он «объективно» враждебен всему существующему в мире, от блохи до слона, человек для него — дурак, потому что живет и что-то делает. Но всюду, где можно сказать неприятное людям, он умеет делать это умно. И — на мой взгляд — он прав, когда говорит, что именно советская критика сочинила из «Братьев Турбиных» антисоветскую пьесу. Булгаков мне «не брат и не сват», защищать его я не имею ни малейшей охоты. Но — он талантливый литератор, а таких у нас — не очень много. Нет смысла делать из них «мучеников за идею». Врага надобно или уничтожить, или перевоспитать. В данном случае я за то, чтоб перевоспитать. Это — легко. Жалобы Булгакова сводятся к простому мотиву: жить нечем. Он зарабатывает, кажется, 200 р. в м-ц. Он очень просил меня устроить ему свидание с Вами. Мне кажется, это было бы полезно не только для него лично, а вообще для литераторов-«союзников». Их необходимо вовлечь в общественную работу более глубоко. Это — моя забота, но одного меня мало для успеха, и у товарищей все еще нет твердого определенного отношения к литературе и, мне кажется, нет достаточно ясной оценки ее культурного и политического значения. Ну — достаточно! Будьте здоровы и берегите себя. Истекшим летом, в Москве, я изъяснялся Вам в чувствах моей глубокой, товарищеской симпатии и уважения к Вам. Позвольте повторить это. Это — не комплименты, а естественная потребность сказать товарищу: я тебя искренно уважаю, ты — хороший человек, крепкий большевик. Потребность сказать это удовлетворяется не часто, Вы это знаете. А я знаю, как Вам трудно бывает. Крепко жму руку, дорогой Иосиф Виссарионович. 12.XI.31. А.Пешков 7 ПИСЬМО А.М. ГОРЬКОГО И.В. СТАЛИНУ 25 января 1932 г.Дорогой Иосиф Виссарионович, — Прилагаю копию письма моего Илье Ионову, я очень прошу Вас обратить внимание на вреднейшую склоку, затеянную этим ненормальным человеком и способную совершенно разрушить издательство «Академия». Ионов любит книгу, это, на мой взгляд, единственное его достоинство, но он недостаточно грамотен для того, чтоб руководить таким культурным делом. Я знаю его с 18-го года, наблюдал в течение трех лет, он и тогда вызывал у меня впечатление человека психически неуравновешенного, крайне — «барски» — грубого в отношениях с людьми и не способного к большой ответственной работе. Затем мне показалось, что поездка в Америку несколько излечила его, но я ошибся, — Америка только развила в нем заносчивость, самомнение и мещанскую — «хозяйскую» — грубость. Он совершенно не выносит людей умнее и грамотнее его и по натуре своей — неизлечимый индивидуалист в самом плохом смысле этого слова. Мне кажется, что его следовало бы заменить в «Академии» другим человеком, и — не одним даже. Не пригодятся ли на эту работу: Лев Каменев, Сутырин, П.С.Коган или кто-нибудь другой? Дело очень крупное, требует больших знаний. Тихонов и Виноградов защищаются мною отнюдь не по личным симпатиям, а именно потому, что это люди знающие. Сейчас я составляю планы изданий для молодежи — «Историю женщины от первобытных времен до наших дней», «Историю всемирного купца», «Историю русского быта», т.е. историю средней буржуазии — мещанства. Работа над этими изданиями требует серьезных культурных сил. Прилагаю также письмо некоего Иринина. Я не знаю — кто он, но слышал, что служит в одном из наших берлинских учреждений. Письмо — сумбурное, как видите. За три недели, которые прожил у меня Авербах, я присмотрелся к нему и считаю, что это весьма умный, хорошо одаренный человек, который еще не развернулся как следует и которому надо учиться. Его нужно бы поберечь. Он очень перегружен работой, у него невроз сердца и отчаянная неврастения на почве переутомления. Здесь его немножко лечили, но этого мало. Нельзя ли ему дать отпуск месяца на два, до мая? В мае у него начинается большая работа, большая работа по съезду писателей и подготовке к празднованию 15 октября. Очень прошу Вас: распорядитесь, чтоб выпустили сюда литератора Михаила Слонимского, он едет для работы над новым романом. Слышу много отрадного о произведениях Шолохова, Фадеева, Ставского, Горбунова, кажется, 32-й будет урожайным годом по литературе. Завтра в Неаполе спускают на воду второй траллер «Амурец», недавно спущен и ушел на Дальвосток — «Уссуриец». Очень хороши ребята — командный состав — на этих судах. Третье судно будет спущено в феврале. Огорчен я тем, что развернутый план «Истории гр[ажданской] войны» все еще не проверен. Так хотелось бы выпустить первый том ее к 15 году! О намерениях италианцев не буду писать, наверное, Вы знаете это лучше меня. Имею к Вам просьбу: не пора ли восстановить в партии Владимира Зазубрина, сибирского писателя? Человек он прекрасно настроенный, написал очень хороший роман «Горы», а наказан —достаточно крепко. И едва ли заслуженно в такой мере. Очень ценный человек. Будьте здоровы, крепко жму руку. А.Пешков 8 ПИСЬМО А.М. ГОРЬКОГО И.В. СТАЛИНУ 17 ФЕВРАЛЯ 1932 ГОДА 17 февраля 1932, СоррентоДорогой Иосиф Виссарионович — Крючков передаст Вам три документа: 1. Соображения американца Рея Лонга о книге, которая должна быть написана как бы в форме предисловия к целому ряду книг о Союзе Советов, которые он хотел бы издать. 2. 3. Письмо Лонга ко мне. 4. 5. Проект договора, составленный им. 6. Рей — человек вполне «приличный», насколько вообще может быть приличен американец-буржуа, который хорошо чувствует, что его страна — в опасности и что опасность эту могло бы устранить решительное изменение политики группы Гувера, т.е. прежде всего — признание Вашингтоном Союза Советов, затем — все остальное, логически вытекающее из признания. По всему, что говорилось им, мне кажется, что он действует не совсем за «свой страх», а как будто от лица группы. Он был компаньоном крупной издательской фирмы «Ричард Смит и Рей Лонг», но теперь вышел и организует свое дело на «русском материале». Из Нью-Йорка в Сорренто он приехал специально для переговоров об этом «предприятии», — я думаю, что для небольшого и личного дела это слишком большой «накладной расход». Материальные условия, предлагаемые им, тоже не в нравах обычных, даже и крупных издателей Америки. Характер вопросов, которые он предлагает осветить, тоже воспринимаются мною как инициатива группы, настроенной в пользу признания Союза. Лично мне это дело кажется серьезным, и заслуживающим того, чтоб оно было сделано хорошо. Затем: по моему мнению, дело это отвечает Вашему предложению «обратить внимание на интеллигенцию США». Итак: если Вы принципиально не против предложения Лонга, — я просил бы Вас немедля распорядиться о практическом его осуществлении и телеграфировать через Крючкова Ваше решение. Может быть, удобнее через Д.И.Курского? Я начал было писать статью по адресу американской интеллигенции, в резком тоне. Откладываю эту работу, не считая ее тактичной ввиду предложения Лонга. Затем очень прошу Вас прочитать мое письмо рабочим по вопросам «Истории фабзаводов», может быть, оно нуждается в поправках. Крепко жму руку, дорогой товарищ. А.Пешков P.S. Личное Ваше участие в создании книги Р.Лонг считает обязательным и необходимым как основной и самый серьезный удар по американским мозгам — я нахожу, что он в этом совершенно прав: Ваше участие, действительно, необходимо. Окончательная редакция всех статей — тоже Ваша. Тему: «Положение среднего русского человека до революции» я могу взять на себя, но необходимо, чтоб мне прислали тезисы. Книга не должна быть более 10 листов. Тираж, видимо, предполагается массовый. А.П. 9 ПИСЬМО А.М. ГОРЬКОГО И.В. СТАЛИНУ 24 МАРТА 1932 ГОДА 24 марта 1932, СоррентоДорогой Иосиф Виссарионович — телеграмму Вашу получил и принял соответствующие меры. Сожалею, что бестактность Р.Лонга разрушила серьезное дело, но думаю, что — через некоторое время дело это следует возобновить, разумеется, не по нашей инициативе и в форме несколько иной. Пользуясь случаем, разрешаю себе поделиться с Вами впечатлением, которое вызывает у меня полемика группы Панферова-Серафимовича с ведущей группой РАППа. Идеологические мотивы первой группы для меня не совсем ясны, но, насколько я понимаю, она стремится к примитивизму и опрощению в области литературы, однако не указывает с достаточной ясностью: почему и зачем это нужно? Если я не ошибаюсь, тогда — это стремление вредное, и в нем чувствуется присутствие элемента угодничества начинающим писателям и желания группы Панферова занять командующие позиции. Начинающих писателей нужно убеждать: учитесь! И вовсе не следует угождать их слишком легкому отношению к литературной работе. В массу рапповцев эта полемика вносит смущение, раздоры и вызывает в ней бесплодную трату времени на исследование вопроса не — «кто прав», а «за кем идти»? Именно так формулируют свое настроение молодые писатели в их письмах ко мне. Как видите — формулировка, за которую не похвалишь. Бесконечные групповые споры и склоки в среде РАППа, на мой взгляд, крайне вредны, тем более, что мне кажется: в основе их лежат не идеологические, а, главным образом, личные мотивы. Вот что я думаю. Затем, кажется мне, что замена руководящей группы РАППа, — в которой объединены наиболее грамотные и культурные из литераторов-партийцев, — группой Серафимовича-Ставского-Панферова пользы дальнейшему росту РАППа — не принесет. Здесь, в Неаполе и Венеции строятся траллера для Мурманска и Владивостока. Выстроят траллер, и он стоит месяца полтора до того, как приедет из Союза команда. Прилагаю перевод статейки из газеты «Рома», м.б., она проскользнула мимо внимания товарищей, для которых такие заметки небезынтересны. Жду с нетерпением, когда можно будет ехать в Москву. Здоров. Крепко жму Вашу руку. А.Пешков Сейчас приехал Афиногенов. 10 ПИСЬМО А.М. ГОРЬКОГО И.В. СТАЛИНУ 2 августа 1934 г.Посылаю Вам мой «доклад» и очень прошу Вас ознакомиться с ним поскорее, чтоб я успел внести в него поправки, которые Вы, может быть, сделаете. Прилагаю письма ко мне т. Мирского и Ясенского, а также копию статьи последнего, направленной в «Правду» и еще не напечатанной. Вероятно она и не будет напечатана, ибо Юдин и Мехлис — люди одной линии. Идеология этой линии неизвестна мне, а практика сводится к организации группы, которая хочет командовать Союзом писателей. Группа эта — имея «волю к власти» и опираясь на центральный орган партии, конечно, способна командовать, но, по моему мнению, не имеет права на действительное необходимое идеологическое руководство литературой, не имеет вследствие слабой интеллектуальной силы этой группы, а также вследствие ее крайней малограмотности в отношении к прошлому и настоящему литературы. Состав правления Союза намечается из лиц, указанных в статье Юдина, тоже прилагаемой мною. Серафимович, Бахметьев да и Гладков, — на мой взгляд, — «отработанный пар», люди интеллектуально дряхлые. Двое последних относятся к Фадееву враждебно, а он, остановясь в своем развитии, видимо, переживает это как драму, что, впрочем, не мешает его стремлению играть роль литературного вождя, хотя для него и литературы было бы лучше, чтобы он учился. Оценку Мирским «Последнего из Удэге» я считаю совершенно правильной, но, — судя по Юдину, — Фадеев только обиделся на нее. Мое отношение к Юдину принимает характер все более отрицательный. Мне противна его мужицкая хитрость, беспринципность, его двоедушие и трусость человека, который, сознавая свое личное бессилие, пытается окружить себя людьми еще более ничтожными и спрятаться в их среде. Я не верю в искренность коммунизма Панферова, тоже малограмотного мужика, тоже хитрого, болезненно честолюбивого, но парня большой воли. Он очень деятельно борется против критического отношения к «Брускам», привлек в качестве своего защитника Варейкиса, какой-то Гречишников выпустил о нем хвалебную книжку, в которой утверждается, что «познавательное значение «Брусков», без всякого преувеличения, огромно», и повторена фраза из статьи Васильковского: «Брусков» не заменяют и не могут заменить никакие, даже специальные исследования о коллективизации». Разумеется, в книжке этой нет ни слова о «Поднятой целине» Шолохова и о «Ненависти» Шухова. Вполне естественно, что на этих авторов неумеренное восхваление Панферова действует болезненно и вредно. Лично для меня Панферов, Молчанов и другие этой группы являются проводниками в среду литераторов и в литературу — мужика, со всем его индивидуалистическим «единоличным» багажом. Литература для них — «отхожий промысел» и трамплин для прыжков на высокие позиции. Мое недоверчивое и даже враждебное отношение к мужику не уменьшается от того, что мужик иногда говорит языком коммуниста. Мужицкая литература и литература о мужике требует особенно внимательного чтения и особенно острой критики. Все чаще приходится отмечать, что мужик учится не так жадно, как пролетарий. Вот последний случай: Молчанову были предложены средства для того, чтобы он поехал на одну из больших строек, пожил там, посмотрел, как работает пролетариат для возрождения деревни. Он отказался, сославшись на то, что пишет новую книгу. Критика его «Крестьянина» отскочила от него, как от гуся вода. Вишневский, Либединский, Чумандрин не могут быть руководителями внепартийных писателей, более грамотных, чем эти трое. Комфракция в Оргкоме не имеет авторитета среди писателей, пред которыми открыто развернута борьба группочек. И я должен сказать, что у нас группочки создаются фактом меценатства: у некоторых ответственных товарищей есть литераторы, которым «вельможи» особенно покровительствуют, которых особенно и неосторожно похваливают. И около каждого из таких подчеркнутых симпатией «начальства» литераторов организуется группочка еще менее талантливых, чем он, но организуется не как вокруг «учителя», а — по мотивам бытовым, узколичным. «Имярек» в свою очередь тоже, играя роль мецената, проводит в издательстве недозрелые «плоды творчества» юных окуней, щурят и прочих рыбок из разряда хищных. «Имярек» хлопочет о пайке и квартире для своего поклонника, которого он именует «учеником», но работе не учит и не может учить, ибо — сам невежда. К этому надобно прибавить, что мы имеем дело по преимуществу с людьми 30 лет, т.е пережившими в отрочестве и юности «тяжелые времена», а эти времена отразились на психике многих 30-летних весьма вредно: люди слишком жадны к удовольствиям жизни, слишком спешат насладиться и не любят работать добросовестно. А некоторые «спешат жить» так стремительно, что поспешность их вызывает такое впечатление: люди не уверены в том, что действительность, создаваемая партией, достаточно окрепла и будет развиваться именно так, как развивается, думают, что мужик только притворяется коллективистом и что у нас есть все посылки к фашизму и что «война может возвратить нас дальше, чем к нэпу». Если б это думал только мещанин, обыватель, тогда неважно, но так думают некие «партийцы», это мне кажется тревожным, хотя, как известно, я — «оптимист». К сему надо прибавить еще и деятельность вредителей среди школьной молодежи, о чем говорил мне Иван Ма-карьев и о чем, по его словам, он и рассказал Вам. О другой форме вредительства среди детей в Крыму рассказывали мне т[оварищи] из ГПУ. Я очень внимательно присматриваюсь к детям и на днях исполню обещание написать о них — опоздал сделать это не по своей вине. Детей необходимо охранять от мещанской заразы — вот в чем дело. Все выше — и очень неполно — сказанное убеждает меня в необходимости серьезнейшего внимания к литературе — «проводнику идей в жизнь», добавлю: не столько идей, как настроений. Дорогой, искренно уважаемый и любимый товарищ, Союз литераторов необходимо возглавить солиднейшим идеологическим руководством. Сейчас происходит подбор лиц, сообразно интересам честолюбцев, предрекающий неизбежность мелкой личной борьбы группочек в Союзе, — борьбы вовсе не по линии организации литературы как силы, действующей идеологически едино. Культурно-революционное значение литературы понимается не многими. Знаю, что Вам будут представлены списки людей, которые рекомендуются в Правление и в Президиум Союза писателей. Не знаю — кто они, но — догадываюсь. Лично мне кажется, что наиболее крепко возглавили бы Союз лица, названные в списке прилагаемом. Но если даже будет принят предлагаемый состав Правления Союза писателей, — я убедительно прошу освободить меня от председательства в Союзе по причине слабости здоровья и крайней загруженности литературной работой. Председательствовать не умею, еще менее способен разбираться в иезуитских хитростях политики группочек. Я гораздо полезнее буду как работник литературы. У меня скопилось множество тем, над коими я не имею времени работать. Сердечно жму руку и желаю Вам хорошо отдохнуть. М.Горький 11 ИЗ ПИСЬМА КАГАНОВИЧА СТАЛИНУ 14 августа 1934 г.Дорогой т. Сталин. 1) Вчера мы, ознакомившись с докладом М. Горького к съезду писателей, пришли к заключению, что в таком виде доклад не подходит. Прежде всего — сама конструкция и расположение материала — 3/4, если не больше, занято общими историко-философскими рассуждениями, да и то неправильными. В качестве идеала выставляется первобытное общество, а капитализм на всех его стадиях изображается как реакционная сила, тормозившая развитие техники и культуры. Ясно, что такая позиция немарксистская. Советская литература почти не освещена, а ведь доклад-то называется «О советской литературе». Ввиду серьезности наших изменений и опасности срыва доклада мы (я, Молотов, Ворошилов и т. Жданов) поехали к нему, и после довольно длительной беседы он согласился внести поправки и изменения. Настроение у него, видимо, неважное. Например: заговорил о детях, что вот-де воспитание плохое, неравенство, вроде как разделение на бедняков и богатых, у одних одежда плохая, у других хорошая, нужно бы ввести одну форму и выдавать всем одинаковую одежду. Дело, конечно, не в том, что он заговорил о трудностях в этом отношении, а в том, с каким привкусом это говорилось. Мне эти разговоры напомнили т. Крупскую. Мне кажется, что Каменев играет не последнюю роль в формировании этих настроений Горького. О Варейкисе и Юдине он спокойно говорить не может, ругает их вовсю. Статья его, хотя и не напечатана, но гуляет по рукам и по словам Крючкова ее уже читали человек 400. Мы сегодня обменивались мнениями и думаем, что лучше, внеся некоторые поправки, напечатать ее, чем допустить ее чтение как нелегальщину. Борьба группочек в связи со съездом развивается вовсю. Мы поручили т. Жданову собрать завтра партгруппу Оргкомитета и потребовать от них прекращения склок и провести съезд на соответствующем идейно-политическом уровне, а разговоры о руководстве отложить на конец съезда. 12 ИЗ ПИСЬМА СТАЛИНА КАГАНОВИЧУ 15 августа 1934 г.Кагановичу. Первое. Замечания Мехлиса на статью Горького считаю правильными. Нельзя печатать статьи без необходимых изменений. Надо разъяснить всем литераторам коммунистам, что хозяином в литературе, как и в других областях, является только ЦК и что они обязаны подчиняться последнему беспрекословно. Уймите Киршона и других и скажите им, что не допустим ни общей, ни частичной реставрации РАПП. Сталин. 15/VIII.34 г. 13 ИЗ ПИСЬМА СЕКРЕТАРЯ ПРАВЛЕНИЯ ССП СССР А.С. ЩЕРБАКОВА И.В. СТАЛИНУ 27 мая 1935 годаСекретарю ЦК ВКП(б) тов. Сталину И. В. 1. Считаю необходимым направить Вам полученное мною письмо A.M. Горького, в котором он ставит под вопрос свою поездку в Париж. Должен от себя добавить, что о такого рода настроениях, каким проникнуто это письмо, мне приходится от Горького слышать впервые. 14 ИЗ ПИСЬМА А.М. ГОРЬКОГО И.В. СТАЛИНУ[Не ранее 7—10 марта 1936 г.] Дорогой Иосиф Виссарионович, — сообщаю Вам впечатления, полученные мною от непосредственного знакомства с Мальро. Я слышал о нем много хвалебных и солидно обоснованных отзывов Бабеля, которого считаю отлично понимающим людей и умнейшим из наших литераторов. Бабель знает Мальро не первый год и, живя в Париже, пристально следит за ростом значения Мальро во Франции. Бабель говорит, что с Мальро считаются министры и что среди современной интеллигенции романских стран этот человек — наиболее крупная, талантливая влиятельная фигура, к тому же обладающая и талантом организатора. Мнение Бабеля подтверждает и другой мой информатор Мария Будберг, которую Вы видели у меня; она вращается среди литераторов Европы давно уже и знает все отношения, все оценки. По ее мнению, Мальро — действительно человек исключительных способностей. От непосредственного знакомства с ним у меня получилось впечатление приблизительно такое же: очень талантливый человек, глубоко понимает всемирное значение работы Союза Советов, понимает, что фашизм и национальные войны — неизбежное следствие капиталистической системы, что, организуя интеллигенцию Европы против Гитлера с его философией, против японской военщины, следует внушать ей неизбежность всемирной социальной революции. О практических решениях, принятых нами, Вас осведомит т. Кольцов. Недостатки Мальро я вижу в его склонности детализировать, говорить о мелочах так много, как они того не заслуживают. Более существенным недостатком является его типичное для всей интеллигенции Европы «за человека, за независимость его творчества, за свободу внутреннего его роста» и т.д. Т. Кольцов сообщил мне, что первыми вопросами Мальро были вопросы о Шагинян, о Шостаковиче. Основная цель этого моего письма — тоже откровенно рассказать Вам о моем отношении к вопросам этим. По этому поводу я Вам еще не надоедал, но теперь, когда нам нужно заняться широким объединением европейской интеллигенции, — вопросы эти должны быть поставлены и выяснены. Вами во время выступлений Ваших, а также в статьях «Правды» в прошлом году неоднократно говорилось о необходимости «бережного отношения к человеку». На Западе это слышали, и это приподняло, расширило симпатии к нам. Но вот разыгралась история с Шостаковичем. О его опере были напечатаны хвалебные отзывы в обоих органах центральной прессы и во многих областных газетах. Опера с успехом прошла в театрах Ленинграда, Москвы, получила отличные оценки за рубежом. Шостакович — молодой, лет 25, человек, бесспорно талантливый, но очень самоуверенный и весьма нервный. Статья в «Правде» ударила его точно кирпичом по голове, парень совершенно подавлен. Само собою разумеется, что, говоря о кирпиче, я имел в виду не критику, а тон критики. Да и критика сама по себе — не доказательна. «Сумбур», а — почему? В чем и как это выражено — «сумбур»? Тут критики должны дать техническую оценку музыки Шостаковича. А то, что дала статья «Правды», разрешило стае бездарных людей, халтуристов всячески травить Шостаковича. Они это и делают. Шостакович живет тем, что слышит, живет в мире звуков, хочет быть организатором их, создать из хаоса мелодию. Выраженное «Правдой» отношение к нему нельзя назвать «бережным», а он вполне заслуживает именно бережного отношения как наиболее одаренный из всех современных советских музыкантов. Крайне резко звучит и постановление о театре Берсенева. Берсенев, конечно, тоже ошеломлен, и, разумеется, на главу его будет возложен венец, как на главу безвинно пострадавшего. НЕСКОЛЬКО ОБЩИХ СООБРАЖЕНИЙВ детстве я, как все мальчишки, зачитывался романами Дюма — «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя», «Десять лет спустя». И образы этих романов наложили мощную печать на мое — даже уже не детское, а взрослое — образное мышление. Это я к тому, что судьба Горького, перепады его политической, писательской и человеческой биографии одно время ассоциировались у меня с печальной участью королевы Анны Австрийской (разумеется, не исторической, о которой я мало что знаю, а той, что у Дюма). Устояв перед притязаниями влюбленного в нее гениального Ришелье, она уступила ничтожному Мазарини и даже вступила с ним в тайный брак. Вот так же, думал я, и Алексей Максимович: спорил и даже враждовал с Лениным, а потом со всеми потрохами «отдался» Сталину, позорно закончив свою жизнь славословиями вождю и легитимизировав сталинский террор печально знаменитым слоганом: «Если враг не сдается, его уничтожают». Оказалось, что все было не совсем так. И с Лениным примирился и помирился. И со Сталиным ссорился и, в конце концов, совсем рассорился. Но об этом позже. А сперва — о письмах. Точнее — о том, что стоит за каждым из этих четырнадцати писем, выбранных мною из тех шестидесяти, которые нам теперь известны. За каждым из них — своя история, свой, как выразился однажды Чехов, «сюжет для небольшого рассказа». И каждый из этих сюжетов, по мере того как мы будем двигаться от письма к письму, тут будет изложен. Но сначала несколько общих соображений о том, что в этих горьковских письмах более всего меня поразило. Более всего поразил меня язык, которым они написаны. Это не язык писателя Максима Горького, художника со своим слогом, своим синтаксисом, своей сразу и легко узнаваемой интонацией. Это даже и не язык горьковских публицистических статей. Это — тот самый «новояз», «советский говорок», политический жаргон, на котором изъяснялись и объяснялись друг с другом советские функционеры, партаппаратчики:
Еще раз хочу подчеркнуть: не содержание этих выписок более всего поражает, а именно та языковая форма, в которую они облечены. Все эти советизмы: «Литвуз», «фабзаводов», «Комфракция», «Оргком». А главное — общий тон донесений, докладных записок: «Сообщаю вам…», «…подтверждает и другой мой информатор…» и т.п. Словно это пишет не писатель с мировым именем, собеседник и постоянный корреспондент Роллана, Уэллса и Бернарда Шоу, а какой-нибудь Каганович. И дело тут не только в «советизмах», и не только в стилистике «докладных записок». Вся штука в том, что если бы мы даже отредактировали эти горьковские письма, изъяв из них все эти, особенно шокирующие элементы их стиля, общее впечатление от них мало бы не изменилось. Чтобы как можно нагляднее показать, что я имею в виду, приведу два коротких отрывка из писем двух других — очень разных — писателей, тоже обращенных к «вождям». Первый отрывок из знаменитого «Письма вождям Советского Союза» А. Солженицына:
Второй отрывок — из письма Иосифа Бродского, которое высылаемый из страны опальный поэт написал генеральному секретарю ЦК КПСС перед самым отъездом:
При всем — кричащем! — несходстве этих двух писем, несходстве и целей, которые перед собой ставил каждый из их авторов, и способов их выражения, — есть между ними нечто общее. И Солженицын, и Бродский обращаются к своему адресату из некоего другого языкового поля. И — мало того! — оба они пытаются вырвать того (тех), к кому обращаются, из той — привычной для них — системы мышления, в которой они существуют. Солженицын тщится напомнить «вождям Советского Союза» (членам Политбюро), что они — русские. (Или — украинцы, что для него одно и то же.) Не могу не вспомнить в связи с этим такую забавную историю. В Еврейском центре (есть теперь такой в Москве) шла презентация альманаха «Цомет» (по-русски — «Перекресток»). В альманахе этом были собраны сочинения писателей, живущих в России и — уехавших (давно или совсем недавно) в Израиль. Произведения российских литераторов занимали первую половину альманаха, израильских — вторую. И эту вторую надо был читать наоборот, с конца альманаха — к началу. В связи с этим кто-то из устроителей всего этого мероприятия рассказал. В один из самых критических моментов существования государства Израиль (кажется, это было во время войны Судного Дня) в Иерусалим приехал Генри Киссинджер, тогдашний Государственный секретарь США. Израильтяне, естественно, возлагали на него большие надежды — не только как на Государственного секретаря, но и как на еврея: будучи их соплеменником, он должен был, по их мнению, прилагать особые старания к тому, чтобы Соединенные Штаты оказывали Израилю в этом конфликте режим наибольшего благоприятствования. Киссинджер этим давлением, само собой, был недоволен. И выступая в Кнессете (израильском парламенте), весьма недвусмысленно это недовольство выразил. — Во-первых, — сказал он, — я американец. Во-вторых — Государственный секретарь Соединенных Штатов Америки. И только в последнюю, третью очередь я — еврей. — Это верно, — откликнулась Голда Меир. — Но ты забыл, что мы читаем справа налево. Солженицын, обращаясь к «вождям Советского Союза», в сущности, хотел им сказать то же самое: кем бы ни мнили вы себя, на самом деле вы, во-первых, русские, а уж там во-вторых, в-третьих, в-пятнадцатых — министры, члены или секретари ЦК, члены Политбюро — или кто там еще. Бродский напоминает Брежневу, что язык, на котором и от имени которого он к нему обращается, — «вещь более древняя и более неизбежная, чем государство». Но — мало того! — в своей попытке вырвать генерального секретаря из привычной для того системы мышления он идет еще дальше, гораздо дальше: пытается напомнить ему, что их объединяет и еще нечто, стократ более существенное и более неизбежное, чем государство: «Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти». И Солженицын, и Бродский в своих обращениях к «вождям» взывают к ним извне, из другого языкового, стилистического и смыслового поля. Горький, в отличие от них, находится внутри сталинского языкового и смыслового поля, сталинской системы мышления. И самое печальное тут то, что происходит это совсем не потому, что он в этих своих письмах и записках подделывается под Сталина, подыгрывает ему.
В свете этих двух высказываний становится особенно ясно, что я имел в виду, сказав, что Солженицын и Бродский говорят с вождями на разных языках, а Горький со Сталиным — на одном. Солженицын в своем обращении к вождям, как и Горький, тоже как будто всецело озабочен проблемами «текущего момента». Но взывает он к ним, обсуждая этот «текущий момент», — из вечности:
Вечность Солженицына короче вечности Бродского, — этой его вечности отмерен точный срок (1100 лет). У вечности Бродского нет сроков:
Эта грустная реплика почти дословно повторяет то, о чем говорит Державин в своей предсмертной, «грифельной оде»: А если что и остается Да, «вечности» у них разные. Но оба они — и Бродский, и Солженицын — говорят с вождями из вечности. Каждый — из своей. Горький же, даже споря со Сталиным, не соглашаясь с ним, стараясь в чем-то его убедить или переубедить, остается в том же языковом поле, внутри той же — общей со Сталиным — системы отношения к миру, к тем жизненным целям и задачам, которые они оба перед собою ставят. Сказанное относится не только к самим письмам, но и к тем драматическим, а порой и трагическим сюжетам, которые стоят за этими письмами. Сюжет первый«ПЬЕСУ О «ВРЕДИТЕЛЕ» БРОСИЛ…» Эта фраза — из письма Горького Сталину, написанного 2 ноября 1930 года. Сюжет, о котором пойдет речь, в это время уже достиг кульминации. А завязкой его были события двухгодичной давности. В мае 1928 года состоялось первое — еще не окончательное — возвращение Горького из эмиграции в Советский Союз. Оно совпало с его юбилеем (ему тогда стукнуло шестьдесят), из которого Сталин извлек всю политическую прибыль, какую только можно было из него извлечь.
Растроганный всеми этими знаками внимания, Алексей Максимович то и дело смахивал слезу. Всенародная любовь, в которую его окунали, далеко не всегда была искусственной, умело организованной: настоящих, искренних почитателей у него тоже было немало. Но и официальные почести тоже грели его сердце. Нельзя сказать, чтобы он был к ним так-таки уж совсем равнодушен. «Возвращение» Горького было грандиозным политическим событием. Без преувеличения можно было бы сказать, что оно было главным политическим событием года, если бы не то, что оно совпало с другим политическим событием, для Сталина не менее важным. В то самое время, когда Горького, чествуя высокого гостя, возили по заводам и фабрикам, институтам, редакциям газет и другим учреждениям, под председательством А.Я. Вышинского (громкая известность его была еще впереди) разворачивался «открытый» судебный процесс над «инженерами-вредителями». Это было знаменитое «Шахтинское дело». В Шахтинском районе Донбасса была якобы раскрыта крупная вредительская организация, созданная бывшими шахтовладельцами и группой инженеров — старых специалистов. Руководили «шахтинцами», как утверждалось в обвинительном заключении, из-за границы, из так называемого «парижского центра», объединившего крупнейших русских капиталистов-эмигрантов. Ход этого процесса (он проходил с 15 мая по 5 июля) подробно освещался во всех тогдашних газетах. Давно уже не секрет, что дело это было чистейшей воды липой — первой ласточкой в череде фальсифицированных судебных процессов, срежиссированных, а затем и поставленных Лубянкой. На разных собраниях и торжественных встречах Горького постоянно побуждали к тому, чтобы он высказал свое отношение к этому процессу. Но он отмалчивался. 5 июля (Горького в это время возили уже по стране, и в каждом городе его встречали восторженные толпы народа) суд вынес подсудимым приговор: пятеро из них были расстреляны, остальные (их было больше сорока) получили разные лагерные сроки. Все советские газеты были полны проклятиями в адрес разоблаченных злодеев-вредителей. Сталину, разумеется, было крайне важно, чтобы великий гуманист санкционировал эту акцию — первый его, сталинский «пробный шар». Но великий гуманист и тут промолчал: не откликнулся на это событие ни единым словом. Два года спустя «Шахтинское дело» получило продолжение и развитие. 3 сентября 1930 года — по специальному постановлению Политбюро — в газетах (в хронике) было опубликовано следующее сообщение:
На этот раз отмолчаться Горький уже не мог. За минувшие два года отношения его со Сталиным вошли в новую, другую фазу. Во-первых, вопрос о возвращении его в СССР был уже им решен окончательно и бесповоротно. А во-вторых, — и это, пожалуй, главное, — Горький к этому времени уже твердо усвоил, что Сталин не «один из» членов «коллективного руководства», а — «Хозяин», «Ленин сегодня». Было бы, однако, большим упрощением представить его позицию по отношению к новому раскрытому контрреволюционному заговору как не отвечающую его истинным представлениям о существе дела. Сейчас уже доподлинно известно, что никакой «Пром-партии» никогда не существовало, что один из главных «заговорщиков» Н.К. Рамзин сотрудничал с ОГПУ задолго до начала процесса и помог следствию состряпать всю эту липу и получить «чистосердечные признания» от других обвиняемых, за что был потом щедро вознагражден «правительством и партией». В сентябре 1930-го Горький знать этого, разумеется, не мог. Но понять, что от «дела Промпартии» густо несет липой, мог бы вполне. Ведь он читал не только фальшивые признания обвиняемых, подготовленные для него Ягодой, но и эмигрантскую прессу. (Я уже не говорю о том, что некоторых обвиняемых по этому делу он давно и хорошо знал лично.) Кстати, читать об этом ему приходилось не только газетные комментарии, но и личные обращения к нему разных, тоже давно и хорошо ему знакомых людей. Чуть ли не на другой день после появления в газетах сообщения об аресте «заговорщиков», 8 сентября 1930 года он получил из Праги такое письмо:
Автор этого письма — Екатерина Дмитриевна Кускова. Она была не чужим Горькому человеком, да и политическая ее биография была не проста. В юности была сослана за участие в народнических кружках, позже вступила в «Союз освобождения». На первом съезде кадетов (1905) была заочно избрана в состав ЦК, но от вступления в кадетскую партию отказалась. После Октябрьского переворота выступила против большевиков, но во время Гражданской войны была «нинисткой» («Ни Ленин, ни Колчак»). Была в числе первых из небольшевистского лагеря, кто пошел на сотрудничество с Советской властью, стала активнейшим членом «Помгола» («Всероссийского комитета помощи голодающим»). Тем не менее в 1922 году была выслана за границу (вместе с Бердяевым и другими пассажирами знаменитого «корабля философов»). С Горьким она переписывалась еще с дореволюционных времен. В эмиграции их эпистолярное общение продолжалось. Екатерина Дмитриевна была близкой приятельницей Екатерины Павловны Пешковой (первой жены Алексея Максимовича), симпатии и привязанности которой (к Ф.Э. Дзержинскому, например) для него много значили. Всякий раз, выезжая из СССР за границу, Екатерина Павловна неизменно оказывалась в Праге — с единственной целью встретиться там с Екатериной Дмитриевной. В общем, у Е.Д. Кусковой были все основания рассчитывать, что Алексей Максимович на это ее письмо отзовется. И он отозвался. Но совсем не так, как она вправе была надеяться. Он написал и 16 октября 1930 года опубликовал в «Известиях» статью «Об умниках», в которой среди множества разных других злобных выпадов в адрес оказавшихся в эмиграции российских интеллигентов был и такой:
Дословная цитата из письма Кусковой («Я хорошо знаю, что положение в России…» и т.д.) и предшествующая ей реплика: «Он пишет откуда-нибудь, например, из Праги» — не оставляют сомнений насчет того, кому адресована эта злобная отповедь. Этот резкий, подчеркнуто публичный ответ на личное обращение «действовать», чтобы спасти ни в чем не повинных людей, которым грозит смертная казнь, можно объяснить только тем, что Горький — во-первых, безусловно поверил в виновность обвиняемых, и, во-вторых, отнесся к вставшей на их защиту Е.Д Кусковой (и ее мужу С.Н. Прокоповичу) как к единомышленникам разоблаченных вредителей. Не исключено, что даже пособникам. Поверить в эту липу ему было нетрудно. Я бы даже сказал, что в его положении трудно было в нее не поверить. Информацию о ходе следствия там, у себя, в Сорренто, он получал непосредственно от Ягоды, с которым состоял в постоянной переписке. Ему были посланы секретные «Материалы к отчету ЦКК ВКП(б) XVI съезду», стенографические отчеты о деле «Промпартии», протоколы допросов обвиняемых. Он читал их собственноручные признания. Мог ли он представить себе, что эти признания были вырваны у заключенных под пытками? Вообще-то, такое подозрение могло бы закрасться в его душу. Тем более, что многих обвиняемых, как уже было сказано, он довольно давно и весьма близко знал. Некоторых из них даже любил. В письмах к тому же Ягоде сам в этом признавался:
В 27-м году в Машковом переулке (у Е.П. Пешковой) Горький видеть Осадчего никак не мог, поскольку впервые приехал из эмиграции в Москву только в 28-м. Стало быть, ошибся датой. Но эта мелкая ошибка сути дела не меняет. В искренности его реакции на ход процесса сомневаться не приходится. Конечно, в каждой переписке неизбежно вольное или невольное приспособление автора письма к адресату. А адресат в данном случае — что говорить! — весьма специфический. Но примерно в то же время (2 ноября 1930 г.) Горький пишет письмо Ромену Роллану, в котором горячо убеждает его, что признания заключенных никак не могли быть вырваны под пытками, что никакие самооговоры тут немыслимы, невозможны. Казалось бы, то обстоятельство, что многих обвиняемых Горьких хорошо знал, а кое-кого из них в свое время даже «очень любил», должно было побудить его без излишней доверчивости отнестись к присланным ему фальсифицированным материалам следствия. Но вышло ровно наоборот. Именно близкое знакомство с некоторыми фигурантами этого лживого процесса внушило ему дополнительную уверенность в их вине. В какой-то момент ему показалось, что он понимает психологическую подоплеку постепенного превращения скептически настроенных «умников»-интеллигентов в банду преступников. И что этого понимания даже достаточно для того, чтобы исследовать эту психологическую коллизию не только публицистическими, но и чисто художественными средствами. Первый набросок такого художественного решения он предложил в письме (13 апреля 1930 г.) М.Ф. Чумандрину, как материал для импровизационного спектакля «Вредительство на фабрике». Вот как виделись ему действующие лица этого будущего спектакля. Перечень их, краткую обрисовку характеров и несложный узел сложившихся меж ними взаимоотношений он начинает с характеристики главного героя:
Затем он переходит к такой же беглой обрисовке фигуры «матери спеца»:
Затем — к его жене:
Далее в его воображении возникает еще один персонаж — любовник «жены спеца»:
Вся эта убогая схема без сколько-нибудь существенных изменений была перенесена в пьесу, над которой Горький вскоре стал работать. То ли из затеи «импровизационного рабочего театра» ничего не вышло, то ли набросок будущего спектакля так ему понравился, что он решил сохранить эту «разработку» для себя. Как бы то ни было, работа над «пьесой о вредителях» началась, о чем наверняка вскоре стало известно в самых высоких инстанциях. Нет сомнений, что об этой его работе знал и Сталин. (А иначе, зачем понадобилось бы ему извещать Сталина, что «пьеса о вредителе» не дается ему из-за недостатка материала?) В том, что Сталину такая пьеса была крайне нужна, сомнений у Горького быть не могло. К тому же он получил на нее прямой — можно даже сказать, официальный — заказ:
Речь в этом деликатном обращении безусловно шла о пьесе «Сомов и другие», о работе Горького над которой авторы письма не могли не знать. Но они, может быть, не знали, что к тому времени, когда они обратились к нему со своей просьбой, он к этой пьесе (практически уже законченной) сильно охладел. В сущности, даже уже поставил крест на этом своем — явно неудавшемся — замысле. А не удался он ему потому, что, плохо зная (совсем не зная) новую советскую жизнь, реализацию, разработку этого своего замысла он целиком построил на старых своих впечатлениях и таких же старых своих приемах, на которых были построены его пьесы 900-х годов — «Дачники», «Варвары». Как и в тех пьесах, весь «компромат», который по замыслу автора должен был разоблачить отрицательных персонажей драмы, был сосредоточен в разговорах, случайных репликах, мимоходных разоблачительных (и саморазоблачительных) признаниях. Как и в тех, старых его пьесах, так и тут самую выразительную подробность, призванную показать (и доказать), что тот, о ком идет речь, человек дурной, мы узнаем из уст женщины, некогда любившей, но давно уже разлюбившей его:
Так говорит в пьесе Горького «Дачники», написанной в 1904 году, Юлия Филипповна — жена одного из главных ее отрицательных персонажей — сорокадвухлетнего инженера Суслова. А вот такое же интимное признание Лидии, жены сорокалетнего инженера Сомова из пьесы «Сомов и другие», написанной четверть века спустя, в 1930-м:
Это едва ли не единственная живая деталь во всей пьесе. Ну, а что касается собственно вредительской, заговорщицкой деятельности инженера Сомова и его сподвижников, то ей в пьесе уделена только одна совсем коротенькая сцена:
Вот, собственно, и весь заговор. Мимоходом еще брошен намек на связь заговорщиков с темными силами реакции за границей: в финале пьесы они узнают, что арестован (кто-то видел, как его вели под конвоем) только что вернувшийся из заграничной поездки член их компании. Они встревожены. Но тревога их длится не долго. Тут же появляются четыре агента ГПУ и всех голубчиков забирают. В чем другом, но в литературе Алексей Максимович понимал. Он не мог не сознавать, что эта новая его пьеса — полный и непоправимый художественный провал. И никакие новые материалы, сколько бы ни подбрасывали их ему Сталин и Ягода, ее уже не спасут. Но в письмах (и тому, и другому) он темнил, делал вид, что крест на этой своей работе еще не поставил:
В письме Сталину, написанном в тот же день, он говорит примерно то же, что и в письме к Ягоде. Но — не слишком его обнадеживая, что «новые материалы», которые тот обещает прислать, ему помогут.
Сталин, однако, знал, что «новое в этой области» у него скоро будет. И даже совершенно точно знал, в чем оно будет состоять, это новое:
Понятно, понятно… Очень даже понятно. При такой постановке дела завалить Горького новыми материалами для его пьесы было нетрудно. Но никакие новые материалы спасти эту выморочную горьковскую пьесу уже не могли. И сам Горький это прекрасно понимал, ухитряясь при этом, однако, не понимать, что выморочность его пьесы напрямую связана с выморочностью самого процесса. По стране тем временем прокатилась волна многолюдных собраний и митингов, участники которых требовали смертной казни всем обвиняемым:
Надо ли объяснять, что эта «ярость масс» нагнеталась и организовывалась специальными директивами сверху. Никто поэтому не сомневался, что приговор обвиняемым будет вынесен самый суровый. Однако — ко всеобщему изумлению — приговор оказался неожиданно мягким. Напомню, как объяснял это Горькому в одном из своих писем тот, от кого исходило это гуманное решение:
Как же отнесся к этому наш великий гуманист? Вот что он писал по этому поводу:
Спустя пять лет и этот, вызвавший недовольство Горького «мягкий» приговор, был отменен. В феврале 1936 года на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) был утвержден проект Постановления ЦИК об амнистии Рамзина, Ларичева и др. Они были освобождены от дальнейшего наказания и восстановлены во всех своих политических и гражданских правах «за выполнение важного государственного задания». Горькому оставалось жить несколько месяцев. Успел ли он прочесть известие об этом новом «акте милосердия» сталинского руководства и, если успел, навело ли оно его на какие-нибудь новые мысли и соображения по поводу процесса Промпартии? Этого мы не знаем и, наверно, уже никогда не узнаем. Сюжет второй«ЭТО ВЕСЬМА УМНЫЙ, ХОРОШО ОДАРЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК…» Лестная характеристика эта относится к Леопольду Авербаху, которому Горький симпатизировал, покровительствовал, протежировал. Авербах в то время был генеральным секретарем РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей). Некоторое представление о том, что являла собой эта писательская структура, дает роман Булгакова «Мастер и Маргарита», где РАПП изображен под названием «МАССОЛИТ». Есть все основания предполагать, что именно Авербах был прототипом одной из ключевых фигур этого романа — Михаила Берлиоза Письмо, в котором Горький счел нужным замолвить Сталину словечко за «умного и талантливого» Авербаха, было написано в январе 1932 года. Возглавляемый Авербахом РАПП был тогда еще в полной силе. Но Горький, надо полагать, уже знал, что в самое ближайшее время грядут перемены. 8 марта того же года было принято —
Уже по составу этой комиссии, в которую вошли первые люди страны, можно понять, что делу придавалось значение первостепенной государственной важности. Это был, так сказать, первый раскат грома. Удар молнии последовал с неслыханной быстротой. 23 апреля того же года было принято новое, уже развернутое —
Опускаю преамбулу, многословно констатирующую, что «рамки существующих пролетарских литературно-художественных организаций (ВОАПП, РАПП, РАПМ и др.) становятся уже узкими и тормозят серьезный размах литературного и художественного творчества», и привожу только часть постановляющую:
Судя по краткости срока, прошедшего со времени первого постановления, решение это варилось давно, во всяком случае, еще до формирования «комиссии политбюро в составе тт. Сталина, Молотова, Кагановича, Постышева и Стецкого». В протоколе заседания Политбюро, на котором было принято второе — главное — постановление, в пункте 21-м — «Организационные вопросы в литературе и искусстве» — в скобках помечено: («тт. Каганович, Авербах, Панферов»). Вожди РАППа, стало быть, к созданию этого постановления были привлечены. Но для рядовых рапповцев это было — как гром среди ясного неба. Для них это была катастрофа. Еще вчера они (все, кто считались «пролетарскими писателями») были людьми первого сорта, а все остальные — «левые попутчики», «правые попутчики» (А.Н. Толстой, Бабель, Пильняк, Пастернак), разные там ЛЕФы, конструктивисты, имажинисты и прочая шушера — второго, третьего и даже шестнадцатого. Они («пролетарские») имели мандат на то, чтобы всю эту беспартийную сволочь цукать, гнобить, в лучшем случае — критиковать, учить, воспитывать. И теперь — что же? Все они, значит, будут равны? И даже «рабоче-крестьянский граф» Алексей Николаевич Толстой будет теперь не хуже наираспролетарского Безыменского и — страшно выговорить! — даже самого Демьяна Бедного? Душа не могла мириться с такой несправедливостью. Впоследствии выяснилось, что на самом деле никакого равенства, конечно, не будет. Выяснилось это довольно скоро, о чем можно судить хотя бы по фельетону, появившемуся в сатирическом альманахе, посвященном только что отгремевшему первому съезду советских писателей:
Автор этого фельетона (Иван Дитя — псевдоним Виктора Ардова), а точнее — его простодушный герой — ухватил самую суть дела. Понял, в чем «гвоздь вопроса», как любил выражаться в таких случаях вождь мирового пролетариата. Во всяком случае, он оказался гораздо проницательнее Михаила Кольцова, с которым вступил в полемику. Ведь именно он, Кольцов, придумал эту глумливую сатирическую метафору о знаках различия в петличках для писателей:
Простодушный герой фельетона Виктора Ардова оказался проницательнее Кольцова, потому что он смекнул, что место в писательской табели о рангах будет определяться (уже определяется!) не тем, кого объявят очень талантливым, а кого гениальным, а тем, кого посадят в президиум, кого поместят в секретариат, а кого в мандатную или ревизионную комиссию. Ну, а как будут распределяться эти места? Может быть, В ходе каких-нибудь внутриписательских споров и дискуссии? Или путем голосования? Как бы не так!
И тут герой ардовского фельетона оказался куда проницательнее умного и, казалось бы, куда лучше, чем он, осведомленного Кольцова. Вспомните:
Слушая веселые разглагольствования Кольцова о писательских знаках отличия в петличках, участники съезда смеялись и аплодировали. Да и Виктору Ефимовичу Ардову, когда он сочинял свой фельетон, наверно, казалось, что сочиняет он нечто смешное и от реальности весьма далекое. Так ведь и А.К. Толстому с братьями Жемчужниковыми, когда они сочиняли проект Козьмы Пруткова «О введении единомыслия в России», тоже, небось, казалось, что проект этот ну прямо-таки уморительно смешон, что ничего похожего не может быть, потому что этого не может быть никогда. Могли ли они себе представить, что каких-нибудь пятьдесят или шестьдесят лет спустя этот комический и безумный проект станет реальностью? Что на их родине и в самом деле будет выходить ОДНА ГАЗЕТА, мнения и суждения которой станут обязательными для всего населения страны? Нет, Кольцов и Ардов, в отличие от А.К. Толстого и его соавторов по «Козьме Пруткову», кое-что о характере создающегося на съезде будущего Союза писателей, наверно, уже знали. Но все-таки вряд ли они могли тогда вообразить, во что — со временем — этот Союз превратится. Рапповцы так долго мордовали лучших писателей страны, что известие о том, что ни РАППа, ни каких-либо других групп и направлений в литературе не будет, а будет единый Союз советских писателей, было встречено с энтузиазмом. Илья Эренбург, вспоминая (тридцать лет спустя) о тех днях, признался, что готовился к съезду, как девушка к первому балу. Это — скептик Эренбург. Так что уж говорить о других! Эренбург так закончил свои воспоминания об этом своем «первом бале»:
Смысл этого заключения ясен: праздник отшумел, начались суровые будни. Но что там ни говори, а праздник-то все-таки — был! На самом деле, однако, праздник был насквозь фальшивый. И многим его участникам это было ясно уже тогда. В книге «Власть и художественная интеллигенция», на которую я тут уже не раз ссылался, среди множества документов, освещающих ход съезда, опубликован и такой: «Спецсообщение секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР «О ходе Всесоюзного съезда советских писателей. Отклики писателей на работу съезда». Приведу лишь некоторые из этих откликов. Бабель:
Пантелеймон Романов:
Украинский поэт Михаил Семенко:
Это — на уровне эмоций. А самую суть происходящего выразил один из старейших тогдашних российских литераторов — А. Новиков-Прибой:
Главная цель этого помпезного государственного мероприятия состояла в том, чтобы прибрать к рукам непослушную писательскую вольницу, огосударствить литературу, сделать ее управляемой. Полностью справиться с этой задачей удалось не сразу. На это ушли годы, даже десятилетия. Сталин, кинувший в свое время знаменитый лозунг — «У нас незаменимых нет», когда Д.А. Поликарпов — партийный функционер, назначенный руководить писателями, — пожаловался ему, как трудно с ними работать (один — пьет, другой бабник, третий мнит себя гением и не слушается никаких распоряжений), ответил: — В настоящий момент, товарищ Поликарпов, мы не можем предоставить Вам других писателей. Хотите работать, работайте с этими. А ведь не кто иной, как он сам, создал эту ситуацию, при которой сбылось обещание полковника Скалозуба — дать интеллигентам «в Вольтеры» фельдфебеля: Он в три шеренги вас построит, На роль такого фельдфебеля и был назначен этот самый Поликарпов. И можно ли его винить, что справлялся он с этой ролью в соответствии со своими представлениями о том, как надлежит ее исполнять:
Поликарпова, который в своем рвении превзошел «пресловутого Авербаха», Сталин от руководства писателями все-таки отстранил. Он понимал, что в таком тонком и сложном деле, как художественная литература, незаменимые люди должны быть. И обращаться с этими «незаменимыми» надо — по возможности — деликатно. Сталин действовал осторожно, на первых порах старался никого особенно не раздражать. Поэтому и «пролетарскость» некоторое время еще сохраняла свое значение. Какой-нибудь, никому нынче не известный Чумандрин сидел в президиуме съезда, а М.А. Булгаков не получил даже гостевого билета. Но рядом с Чумандриным в президиуме сидели Б.Л. Пастернак и А.Н. Толстой. Сталину «незаменимые» были еще нужны, и ему в голову не пришло, что главным писателем страны можно назначить кого угодно — хоть того же Чумандрина. Но — процесс пошел. И тридцать лет спустя главным писателем страны уже спокойно можно было назначить любого партийного функционера. Что и было сделано. Когда Георгий Мокеевич Марков на каком-то писательском съезде вдруг почувствовал себя худо, из президиума быстренько подскочил к трибуне Герой Советского Союза В. Карпов и, деликатно отведя Георгия Мокеевича в сторонку, заступил на его место и дочитал доклад до конца, тем самым утвердив себя в роли нового, очередного главного писателя. И никто не то что не запротестовал — даже не удивился… Но я увлекся и забежал далеко вперед. Вернемся в март 1932 года, к тому письму Горького, в котором он усиленно расхваливал Сталину Авербаха, как видно, опасаясь — и не без некоторых к тому оснований, — что в новых обстоятельствах свой статус «литвождя» тот может и не сохранить. А он почему-то очень хотел, чтобы этот свой статус Авербах не только сохранил, но даже повысил:
Смысл реплики предельно прозрачен: надо дать этому весьма умному и хорошо одаренному человеку возможность развернуться как следует. Это, как мы помним, он писал Сталину из Сорренто еще до официального сообщения о роспуске РАППа, и реплика эта имела характер дружеского совета, так сказать, со стороны. Год спустя Горький уже окончательно вернулся в СССР — и отнюдь не на роль стороннего советчика. И когда формировался состав руководства будущего Союза советских писателей, он уже проталкивал своего любимого Авербаха в «литвожди» куда более решительно, с полным сознанием своего права настаивать на выдвижении этой фигуры, для многих в то время весьма сомнительной:
Эти суждения, вероятно, следует принимать во внимание с некоторой осторожностью, поскольку исходят они, в основном, от участников той закулисной возни, которая определяла и в конечном счете определила «расстановку сил» в руководстве будущего Союза писателей. Сошлюсь поэтому на мнение об Авербахе двух писателей никак в этой возне не участвовавших и даже убежденных что вся эта возня к литературе как таковой никакого отношения не имеет.
И вот этого человека — «посредственного литератора, автора торопливых статей, написанных плоским языком», обладающего адской энергией, но начисто лишенного таланта, — Горький настойчиво проталкивал в «литвожди». Упрямо добивался, чтобы нагло присвоенное им право свысока поучать лучших писателей страны, как им надлежит думать, чувствовать и творить, было предоставлено ему теперь уже официально, — так сказать, по должности. Зачем? Почему? Для чего это ему понадобилось? Максима Пешкова называли «советским принцем». Не потому, что он был сыном Горького, а потому, что, когда он был ребенком, его тетешкали Ленин и Дзержинский, которых он в то время называл «дядя Володя» и «дядя Феликс». Таким же «советским принцем» был и Леопольд Леонидович Авербах. Он был родным братом жены Ягоды, а со стороны матери — племянником Якова Михайловича Свердлова. Следовательно — и родного брата Якова Михайловича — Зиновия, который был приемным сыном Горького. Так что и с Горьким он был, хоть и не в кровном, но все-таки родстве. У Горького он был домашним, своим человеком, — это ясно видно из тона горьковских писем к нему:
Липа — это Олимпиада Дмитриевна Черткова, медицинская сестра, жившая у Горького до последнего его дня, очень близкий ему человек, — можно даже сказать, — последняя его любовь. А тот, кого А.М. запросто, по-домашнему, называет «Генрих» — всесильный шеф ОГПУ Генрих Григорьевич Ягода. Этот могущественный (до поры) родственник (свойственник) Авербаха был в доме Горького совсем уже своим человеком. Тут отношения были, можно сказать, уже семейные. Втерся он в ближайшее окружение Горького сперва, надо полагать, по должности. Но сразу же без памяти влюбился в жену Максима Надежду Алексеевну (Тимошу), этого его романа нам еще придется коснуться в связи с загадочной смертью Максима, а потом и самого Алексея Максимовича. Ягоду Горький в письмах, к нему обращенных, ласково называл земляком: тот, как и братья Свердловы, был родом из Нижнего Новгорода. Оттуда же был родом и Авербах, и это обстоятельство, конечно, тоже играло некоторую роль в зарождении симпатий Горького ко всей этой семейке. Из этого, конечно, совсем не следует, что Алексей Максимович упорно проталкивал Авербаха в «литвожди», движимый одним только стремлением «порадеть родному человечку». Для этого были у него и другие, гораздо более важные причины. Знакомство его с Авербахом началось с размолвки. Можно даже сказать, со скандала. Это было еще до первого его приезда в СССР. 1 мая 1928 года в «Известиях» появилась статья Горького — «О возвеличивающихся и начинающих». В ней он заступился за молодого поэта Ивана Молчанова, на которого незадолго до того в известном своем стихотворении обрушил свой гнев Маяковский («Письмо любимой Ивана Молчанова, брошенной им»). Маяковского Горький ненавидел давно, а теперь эта старая его ненависть была сильно подогрета только что появившимся стихотворением поэта — «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому»: Алексей Максимович, Такое обращение Маяковского к нему после многолетней размолвки (а приведенные здесь строки — еще не самые грубые) не могло не вызвать у Горького желания ответить на пощечину пощечиной. Но поскольку Маяковского в его атаке на Ивана Молчанова поддержали Авербах и Безыменский, досталось от Алексея Максимовича всем троим:
Судя по этому тексту, Авербаха Горький тогда еще не знал и даже весьма смутно представлял себе, кто он такой. (Предположил, что он — «поэт из племени интеллигентов».) Маяковский и Безыменский ввязываться в полемику с Горьким не стали. А Авербах ему ответил — в десятом номере журнала «На литературном посту», в котором он был тогда, кстати сказать, главным редактором. Эта нацеленная в Горького его статья была написана в стиле тогдашних рапповских начальственных окриков. Достаточно сказать, что называлась она так: «Пошлость защищать не надо». Статья эта вызвала множество откликов, а в журнале «Читатель и писатель» появился даже шарж художника Энге, на котором Горький был изображен учеником, покорно внимающим поучениям наставника-Авербаха К наскокам такого рода Горький был весьма чувствителен:
Был ли на самом деле такой декрет ЦИК, запретивший неуважительную критику Горького (да еще «раз и навсегда»), не знаю, не уверен. Во всяком случае, на этот счет мне ничего не известно. Но 15 декабря 1929 г. действительно было принято
Далее, как это обычно у них полагалось в подобных случаях, следовали «оргвыводы» (кого «отстранить», кому объявить строгий выговор, кому «поставить на вид».) Из приведенного документа видно, что инициировал это постановление не кто иной, как «т. Сталин». На сей счет у него были свои, весьма веские соображения (о чем речь впереди). Горький реагировал на это личным письмом вождю (8 января 1930), в котором просил больше никого не наказывать, поскольку «брань на вороту не виснет» и ему она «жить не мешает, а в работе — помогает». К вопросу о том, сколько в этом его письме было искренности, а сколько кокетства, мы тоже еще вернемся. Пока же отметим только, что Сталин скомандовал своей своре не трогать Горького в декабре 1929 года. А сообразительный Авербах понял (и признал) свою ошибку годом раньше. К этому времени он уже был с Горьким знаком не только заочно, и Горький уже знал, что Леопольд Леонидович не «поэт из племени интеллигентов», а «советский принц», назначенный партией присматривать за писателями.
Со времени появления статьи Авербаха «Пошлость защищать не надо» прошло всего-навсего полтора месяца. Поворот «всем вдруг», проделанный Авербахом за столь короткий срок, несколько изумляет. Но — не слишком. За эти полтора месяца генеральный секретарь РАППа имел возможность получить множество весьма красноречивых указаний на то, что с Горьким ему надо срочно мириться. Главным указанием был та помпа, с которой встречали и принимали как раз в это время впервые приехавшего в СССР Горького на самом высоком государственном уровне. Торжественная встреча это наглядно свидетельст-вала, что Сталин крайне заинтересован в возвращении Горького — уже не временном, а постоянном. И чтобы это возвращение состоялось, — готов на многое. На глазах всего мира сбывалось то, о чем писал в своем стихотворном послании Горькому, уговаривая его вернуться, Маяковский: Я знаю — И хотя еще далеко не все прозаики готовы были сесть перед Горьким на парте и принять его учительскую роль, даже и ежу теперь было ясно, что «власть и партия» Горького отныне никому в обиду не дадут. Ну, а кроме того, если даже предположить, что сметливый Авербах не догадался об этом сам, можно не сомневаться, что все это с достаточной степенью убедительности разъяснил своему шурину Ягода, лучше, чем кто другой, осведомленный о заинтересованности Сталина в «дружбе» с Горьким. Внимательно следя за тем, как складываются отношения его шурина с Горьким, он не только на шурина, но и на Горького тоже старался влиять, внушая ему, что «парень» заслуживает его благорасположения:
Но главной причиной сближения Горького с Авербахом было все-таки не это. * * * Как-то попалась мне в букинистическом магазине тоненькая ветхая книжечка. На желтоватой, выцветшей от времени, грубой бумажной обложке бледным, тоже, видать, потускневшим от времени шрифтом было оттиснуто: «К вопросу о политике РКП(б) в художественной литературе». Заглянув в оглавление, я увидел, что это — стенограмма совещания, которое состоялось в Отделе печати ЦК РКП(б) в мае 1924 года. Дела, стало быть, давно минувших дней. И все-таки я решил эту книжицу купить: как-никак, профессия обязывает. Но едва только я раскрыл ее и начал читать, как мне сразу же стало ясно, что в руках у меня оказалась настоящая драгоценность. Я проглотил эту маленькую книжку, что называется, взахлеб — с живым, отнюдь не «историко-литературным» интересом, словно речь на этом давнем совещании шла о сегодняшнем, обжигающе злободневном. Книжечка оказалась поразительная. Самое поразительное в ней было то, что за шестьдесят с лишним лет она ни капельки не устарела. Но прежде надо рассказать по порядку, что это было за совещание и чем оно было вызвано. Группа писателей-попутчиков, как их тогда называли, обратилась в ЦК партии с жалобой на литераторов, группировавшихся вокруг журнала «На посту». Те буквально не давали этим самым попутчикам житья. Они ретиво и въедливо разоблачали их как чуждых пролетариату и новой революционной действительности. Имена писателей, подписавших это письмо, сегодня известны каждому. Большинство из них составляет ныне славу и гордость нашей литературы. Достаточно сказать, что среди них были Сергей Есенин, Алексей Толстой, Михаил Зощенко, Осип Мандельштам, Максимилиан Волошин, Исаак Бабель, Михаил Пришвин, Борис Пильняк, Валентин Катаев, Николай Тихонов, Вениамин Каверин, Всеволод Иванов, Вячеслав Шишков, Вера Инбер, Мариэтта Шагинян, Ольга Форш. Имена даже самых видных «напостовцев» решительно ничего не скажут современному читателю, они давно и прочно забыты: Г.Лелевич, И.Вардин, С.Родов… Но в то время это были люди известные. В шуточной поэме Багрицкого «Не Васька Шибанов», ходившей тогда по рукам, о них было сказано так: Блистают средь грозных походов В той же поэме говорилось, что «тройкой» этих отважных бойцов В баталии остервенелой Какую же цель ставили перед собой эти «отважные бойцы», занимаясь травлей лучших русских писателей? Цель эта очень ясно выявилась на том самом совещании. Из доклада И.Вардина:
Из выступления С. Родова:
Если перевести все это на обыкновенный человеческий язык, получится примерно следующее: — Да, мы, пролетарские писатели, и по части таланта, и по части мастерства уступаем писателям-попутчикам, прошедшим отличную литературную школу. Но зато свое право писать хуже, чем они, мы выстрадали, во-первых, своим пролетарским происхождением, во-вторых, своей идейностью, чистотой и непогрешимостью своих истинно пролетарских взглядов. Поэтому партия должна закрепить за нами это право, осуществляя руководство литературой через нас. А еще лучше — предоставив это руководство непосредственно нам. В этом своем стремлении все рапповцы тогда были едины. Все они дружно боролись с «попутчиками» и благоволившим к ним редактором «Красной нови» Воронским. Но позже внутри РАППа наметился раскол. Возник конфликт между старым составом редакции «На литературном посту» (Л. Авербах, В. Ермилов, А. Фадеев) и новыми ее членами (Ф. Панферов, В. Ильенков, В. Ставский). Внутренний этот раздор выплеснулся наружу. Развернулась дискуссия, в которой принял участие и Горький. Вернее, не то чтобы принял участие, а откликнулся на нее довольно пространной статьей — «По поводу одной дискуссии» («Литературная газета», 28 января 1934 г.). Статья эта не оставляет сомнений насчет того, на чьей стороне он был в этом конфликте. После длинного перечня разного рода словесных нелепостей и просто неграмотностей, извлеченных из романа Ф. Панферова «Бруски», Горький в этой своей статье писал:
Спустя две недели (14 февраля 1934 г.) в той же «Литературной газете» Горький выступил с другой статьей на ту же тему. Она называлась — «Открытое письмо А.С. Серафимовичу»:
Судя по раздраженному тону этой отповеди, на сей раз Горький обиделся крепко. Немудрено: в таком неуважительном и даже ерническом тоне с ним давно уже никто не смел разговаривать. Забегая вперед, могу сказать, что дополнительным основанием для обиды мог явиться тот факт, что в этом случае «высшая инстанция» и не подумала вмешаться, одернуть Панферова и Серафимовича, дав им понять, что с Горьким так разговаривать нельзя. Еще больше, наверно, раздражило Алексея Максимовича упрямое стремление этих «рабоче-крестьянских» писателей отстаивать свое «рабоче-крестьянское» право писать плохо. Но и это, я полагаю, было не главное. Главным стимулом, толкнувшим его на столь активное вмешательство в эту дискуссию якобы о языке, было бешеное стремление не только Панферова, но и Серафимовича «Достичь славы и чина протопопа…». И даже, — если уж пользоваться этой фразеологией, — не протопопа, а — «архиерея от литературы». (Серафимович, кстати говоря, до возвращения Горького в СССР как раз и пребывал в чине именно вот такого «архиерея» и с возвращением «великого пролетарского писателя» на родину этот свой чин утратил.) Возвращаясь в Советский Союз, как теперь говорят, на ПМЖ (постоянное место жительства), Горький надеялся, что его «дружба» со Сталиным даст ему возможность влиять на сталинскую политику, способствовать смягчению сурового сталинского режима. На первых порах в чем-то это ему даже удалось. Под его нажимом Сталин «трудоустроил» Каменева, вернул в большую политику — хоть и не в прежнем качестве — Бухарина. (Сделал его членом ЦК, редактором «Известий», поручил ему делать доклад на писательском съезде.) Сталин не торопился. Он умел ждать. Видно, хорошо усвоил смысл испанской поговорки, которая гласит, что ненависть — это такое блюдо, которое надо есть холодным. Горький, надо полагать, и сам довольно скоро понял, что из его намерений влиять на большую сталинскую политику ничего не вышло. Но он рассчитывал, что где-где, а уж в литературе ему дадут быть полным хозяином. При этом, однако, он понимал, что для того, чтобы быть полным хозяином, хотя бы даже только в одной этой, узкой области, мало получить назначение на должность официального ее главы. (Скажем, — председателя Правления Союза писателей.) Чтобы управлять литературным процессом, а не быть английской королевой, которая царствует, а не правит, — нужна команда. Даже царь-освободитель, помазанник Божий, самодержавный государь, обладающий всей полнотой государственной власти, на вопрос, почему так медленно идет им самим инициированная реформа об отмене крепостной зависимости для крестьян, ответил: — Некем взять! Вот для того-то, чтобы было ему «кем взять» управление советской литературой — или (выражусь корректнее — воздействовать на литературный процесс, и нужны были Горькому такие люди, как Авербах. Авербах, каков бы он ни был, при всех своих очевидных недостатках, хорош был уже тем, что смотрел Горькому в рот, ловил каждое его слово. На горьковском языке это звучало так:
Во всяком случае, один — главный — урок Горького Авербах усвоил: он перестал поддерживать тех, кто боролся за право писать плохо, решительно став на сторону тех, кто старался (и умел) писать хорошо. Это было замечено даже в Париже, — писателями-эмигрантами, внимательно и ревниво следившими за литературным процессом в метрополии. В парижской (эмигрантской) газете «Последние новости» из номера в номер печатались «Литературные заметки» Георгия Адамовича. Имя Авербаха в этих его заметках мелькало довольно часто. Обычно в таком контексте:
Эта статья Адамовича появилась на страницах «Последних новостей» 5 июня 1930 года. А вот что тот же Адамович, в тех же милюковских «Последних новостях», о том же Авербахе писал полтора года спустя:
А следующая статья Адамовича уже прямо так и называлась — «Конец Авербаха». В то время (декабрь 1931 г.) говорить о «конце Авербаха», пожалуй, было еще рано. После роспуска РАППа Горький сумел добиться введения Авербаха в состав Оргкомитета будущего ССП, куда первоначально тот не был включен. В июле 1932 года состоялось организационное собрание Оргкомитета, на котором Горький настоял на своем решении: фамилия Авербаха была вписана красными чернилами в конце напечатанного на машинке списка «Состав Всесоюзного Оргкомитета Всероссийского Союза писателей». Продолжал он бороться за Авербаха и позже, когда тот был окончательно отстранен от участия в создании будущего ССП и отправлен на партийную работу на Уралмаш, в Свердловск:
И тут Горький взбрыкнул:
В конечном счете дело как-то уладилось. Горького уговорили взять это свое заявление назад. Возможно, что ненавистной Горькому «группе Панферова» даже сделали некоторый укорот. Во всяком случае, в писательских кругах тогда это было воспринято именно так:
Итак, превратить Горького в куклу, в «чучело орла», в «зиц-председателя Фунта» не удалось. Но Авербахом Алексею Максимовичу пришлось пожертвовать. Во всяком случае, с полным отстранением этой его креатуры от дел Союза писателей ему пришлось смириться. Некоторое время Авербах еще сохранял кое-какие свои литературные посты и должности: оставался членом редколлегии «Литературного наследства», редактором горьковского альманаха «Год шестнадцатый». В этой последней должности ему однажды выпала роль «мальчика для битья»: вместо Горького, которого наказать было нельзя, наказали его.
На первом листе этой докладной Стецкого — две резолюции. Первая — подписанная Сталиным: «Молотову, Ворошилову, Куйбышеву, М. Горькому. И. Ст.» И вторая: «Надо Авербаха наказать. Молотов». Там же — результаты голосования по этому вопросу: Каганович, Сталин, Ворошилов и Орджоникидзе — за. В этот раз Авербах отделался выговором. Как было сказано в одной старинной русской летописи:
К судьбе Авербаха, конечно, приложима только вторая часть этой меланхолической реплики летописца: у Сталина не в обычае было признавать правоту впавшего в немилость «боярина», а тем более наказывать его обидчиков. Но развязка была такая же, как та, о которой сказано в летописи. 4 апреля 1937 года Авербах был арестован. Его обвинили в преступной связи с врагом народа Г. Ягодой, создании троцкистской группы в литературе, а также в том, что он спаивал сына Горького Максима, способствуя тем самым его гибели. Он был осужден «в особом порядке» и приговорен к высшей мере наказания — то есть к расстрелу. 14 июня 1937 года приговор был приведен в исполнение. Сюжет третий«ТИПИЧНЫЙ ДЕКАДЕНТ…» Эта характеристика не может не ошеломить каждого, кто хоть немного осведомлен об отношениях, которые связывали великого пролетарского писателя с этим «декадентом». Отношения были не просто близкие, а чуть ли даже не родственные. На протяжении нескольких лет Владислав Ходасевич со своей молодой женой Ниной Берберовой жил у Горького в Сорренто и входил в тот тесный семейный круг, в который — кроме сына Горького Максима и его жены Тимоши — входили художник Ракицкий («Соловей»), племянница Владислава Фелициановича — тоже художница — Валентина Ходасевич («Купчиха»), Мария Игнатьевна Будберг (в том узком кругу именуемая «Титкой», но более известная под кличкой «Мура»). Сам Горький именовался «Дука» (от итальянского — «дук», «дюк», то есть — герцог). О Ходасевиче в тогдашних своих письмах, перечисляя тех, кто у него живет или постоянно к нему наезжает, Горький отзывался так:
Смело можно утверждать, что с Ходасевичем у Горького отношения были даже более тесными, чем со всеми поименованными в этом письме и многими другими близкими ему людьми, в нем не поименованными. О степени его доверия Ходасевичу, об их — в то время — безусловном единомыслии можно судить по такой — очень характерной для Горького — истории:
А вот что об отношении Горького к Ходасевичу говорит Н. Берберова — свидетель, конечно, не беспристрастный, но, тем не менее, вполне надежный:
Особенно ценил Горький в Ходасевиче эту его способность при всех обстоятельствах говорить (и писать) правду, сколь бы жестокой и неприятной она ни была. Именно поэтому — не кого-нибудь, а именно Ходасевича он попросил однажды, чтобы тот, когда он, Горький, умрет, написал о нем воспоминания:
Я мог бы вспомнить еще немало и других свидетельств, подтверждающих, что отношения Горького и Ходасевича были не просто близкими, а прямо-таки нежными. И вот — такая холодная, подчеркнуто отчужденная, я бы даже сказал, брезгливая характеристика: «типичный декадент, человек физически и духовно дряхлый», «преисполненный мизантропией и злобой на всех людей». «Он не может — не способен — быть другом или врагом кому или чему-нибудь, он «объективно» враждебен всему существующему в мире, от блохи до слона, человек для него — дурак, потому что живет и что-то делает». В истории отношений Горького с Ходасевичем отразилась едва ли не самая острая из всех драматических коллизий, которыми так богата была его жизнь. В этом частном и, казалось бы, сугубо личном сюжете особенно ясно проявилась психологическая подоплека главного, рокового события в человеческой и политической биографии Горького, — самого крутого и самого трагического поворота его судьбы. * * * Горький и Ходасевич оказались за границей приблизительно в одно время — Горький в конце 1921 года, Ходасевич в начале 1922-го. При всей разнице их социального статуса в отъезде обоих было и кое-что общее. Оба выехали добровольно. Но в отъезде Горького Ленин был крайне заинтересован, уговаривал его ехать «лечиться» весьма настойчиво, а однажды в каком-то разговоре, мило улыбнувшись, сказал: — Не поедете сами, — вышлем. Шутка, конечно. Но — многозначительная. Ходасевич тоже уехал по собственной инициативе. Но потом выяснилось, что он был в списке пассажиров знаменитого «корабля философов». Так что, не уехал бы добровольно, выслали бы за милую душу: в этом случае угроза выслать была отнюдь не шуточная. Формально отношения у Горького с Лениным сохранились как бы дружеские. Пережив период полного, тотального отрицания Октябрьского переворота, Горький с Лениным как будто бы примирился. (Огромную роль в этом их примирении сыграл выстрел Доры (Фанни) Каплан.) Но примирение было весьма относительным. Во всяком случае, тогдашняя советская реальность вызывала у Горького глубокое отвращение. А главное — он теперь уже твердо знал, что не в силах ничего изменить во взаимоотношениях взявших власть в стране большевиков с интеллигенцией. Ходасевич на первых порах был обольщен лозунгами большевистской революции. Его отношение к большевистскому перевороту было сродни тому, что думал и чувствовал в то время Блок:
Но эта эйфория у него быстро прошла. Во всяком случае, когда они оба оказались за границей, в своем отношении к покинутой ими Советской России Горький и Ходасевич были как будто едины. И это было отнюдь не последним в ряду обстоятельств, способствовавших сближению этих — таких разных! — людей. Но почти сразу пролегла тут между ними крохотная, едва заметная (поначалу даже как будто совсем не заметная) трещина.
Слова «будто бы» перед утверждением, что «все сие отнюдь не анекдот», были вписаны Горьким сверху, над строкой. И эту свою поправку Горький далее специально оговаривает:
Прочитав это письмо, Ходасевич сразу же поймал Горького на маленьком, но не таком уж невинном обмане:
Далее Ходасевич замечает, что такое поведение Горькому было свойственно издавна, что выражалось это и во множестве других случаев такого же рода, что все это было в его характере, во всегдашней его склонности к самообману. («Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман» — никому другому эта классическая формула не подходила так, как к нему.) Характер Горького Ходасевич имел возможность изучить хорошо, и было бы просто глупо оспаривать это его объяснение вышеизложенного факта. Но кое-что к этому его объяснению все-таки можно добавить. Положение Горького, покинувшего Советскую Россию, отличалось от положения Ходасевича, сделавшего тот же выбор, помимо всего прочего, еще тем, что он был прикован к покинутой Родине, так сказать, золотыми цепями. 12 декабря 1921 года Ленин написал записку Молотову — «для членов Политбюро вкруговую»:
В ответ на эту ленинскую записку (а может быть, эта была и не единственная) Политбюро приняло ДВА важных для Горького решения:
НКВТ — это Народный комиссариат внешней торговли. Упоминаемый в записке Ленина Стомоняков был тогда советским торгпредом в Берлине. Крестинский — полпредом. Так что финансовое положение Горького подпитывалось советской властью, так сказать, с двух сторон. Судите сами, мог ли при таком положении дел Горький вдруг взять и написать заявление о своем выходе из советскою подданства. К чести Горького надо, однако, сказать, что иногда он все-таки взбрыкивал. Однажды, например, отправил такое письмо А.И. Рыкову, замещавшему тогда Ленина на посту Предсовнаркома:
На письме этом имеется резолюция Рыкова: «Разослать через Секретариат всем членам Политбюро». И — приписка Троцкого: «Предлагаю: поручить редакции «Правды» мягкую статью о художнике Горьком, которого в политике никто всерьез не берет; статью опубликовать на иностранных языках». За членов ЦК партии эсеров, процесс которых проходил в Москве с 8 июня по 7 августа 1922 года, кроме Горького, вступался Анатоль Франс. Но тем, кто затеял этот процесс, было равно плевать и на Горького и на Франса: из 34 обвиняемых 12 были приговорены к высшей мере наказания и расстреляны. Все это я вспомнил к тому, что в случае с «Указателем», из-за которого Горький якобы намеревался выйти из советского подданства, все было не так просто, как это представлялось Ходасевичу. Дело было не только во всегдашней склонности Алексея Максимовича к самообману. Конечно, выходить из советского подданства Горький не собирался (тут Ходасевич был прав). Но написать Ходасевичу об этом своем намерении его побудило не только желание устроить, как выразился Владислав Фелицианович, очередной «театр для себя». Во-первых, тут действовал некий общий закон. Каждый из нас, вступая в диалог — даже устный, а тем более письменный, — невольно приспосабливается к собеседнику (адресату). Горький был человек гибкий, пластичный, и ему это приспособление к адресату было особенно присуще. В его письмах, скажем, к Е.П. Пешковой перед нами один Горький, в письмах к Зиновию Пешкову — другой, в письмах к Ходасевичу — третий. (О Горьком, который предстает перед нами в своих письмах к Сталину, и говорить нечего. Но это — случай особый, тут, помимо всего прочего, огромную роль сыграла идейная эволюция, которую проделал А.М. за пять лет, прошедшие с того момента, когда оборвались его отношения с Ходасевичем и начались его отношения со Сталиным.) Это инстинктивное приспособление к адресату, которое сразу бросается в глаза, когда читаешь горьковские письма, ярче всего выражается в той языковой маске, в которой он в каждом таком случае предстает перед нами. Но к такому собеседнику, как Ходасевич, Горький приспосабливался не только стилистически, но и, так сказать, идеологически. Именно Ходасевичу, настроенному, как он знал, более жестко и непримиримо по отношению к хозяевам Кремля, ему важно было продемонстрировать такую же жесткость и непримиримость. Для чего-то ему очень нужно было, чтобы Владислав Фелицианович считал его полным своим политическим единомышленником. В сущности, он и был его единомышленником. И это обстоятельство весьма беспокоило кое-кого из близких Горькому людей. И чем дальше, тем больше. Особенно беспокоило оно Марию Игнатьевну, «Муру»:
Тут возникает простой вопрос: зачем понадобилось Марии Игнатьевне вести этот долгий ночной разговор именно с Ходасевичем? Разве от Ходасевича хоть в какой-то степени зависело принятие Горьким этого его судьбоносного решения? Как видно, Мария Игнатьевна полагала, что зависело. Во всяком случае, она опасалась, что Ходасевич будет оказывать в этом смысле на Горького вредное влияние и по мере сил хотела это его вредное влияние нейтрализовать. Вот как о том, хорошо ему запомнившемся своем разговоре с ней рассказал сам Ходасевич:
Разговор этот, судя по всему, происходил в начале 1924 года. Только что умер Ленин, и Горький написал свой знаменитый очерк о нем, что, собственно, и внушило Марии Игнатьевне надежды на примирение Горького с новыми властителями России. Но Ходасевич тогда в возвращение Горького в Россию еще не верил. Берберова в этом смысле оказалась проницательнее:
Но события развивались стремительно. Год спустя — в апреле 1925 года — Ходасевич с Берберовой уезжали из Сорренто, расставаясь с Горьким, как потом выяснилось, навсегда:
Теперь и у него в этом уже не оставалось сомнений. История возвращения Горького в Советский Союз — это другой сюжет, не все загадки которого и сейчас уже разгаданы. Но одно несомненно: чтобы заполучить Горького, который Сталину был тогда очень нужен, был разработан довольно хитроумный финансовый план. Было на корню закуплено собрание сочинений Горького, которое издавал в Берлине Гржебин. Потом вдруг Советы от приобретения этого тиража отказались. Гржебин был разорен. И Горький целиком оказался в зависимости от Госиздата, с которым вынужден был заключить контракт на другое, новое собрание сочинений. Какое-то время Горького поддерживали платежи Парвуса, которого удалось заставить вернуть Горькому его старый долг. (О происхождении этого долга Горький подробно рассказал в одном из вариантов своего очерка о Ленине.) Но этих денег не хватало и выплаты эти вот-вот должны были прекратиться. Финансовые отношения Горького с Парвусом долгое время держались в строжайшей тайне. Но Ходасевич, будучи в то время одним из самых близких Горькому людей, об этой его тайне знал. И до конца дней ни с кем этим своим знанием не поделился.
Так оно и вышло: Ходасевич как в воду глядел. Но до возвращения Горького в СССР было еще три года, и отношения его с Ходасевичем, по крайней мере на протяжении этих трех лет, казалось бы, еще могли оставаться безмятежными. Как уже было сказано, Горький очень высоко ценил Ходасевича-поэта, хотя поэзия всегда была той сферой, в которой чуждость этих двух людей проявлялась особенно резко. Но еще больше Горький ценил в Ходасевиче его прямоту, его исключительную правдивость:
В окружении Горького немного было людей, способных так прямо и нелицеприятно отвечать на подобные его вопросы. Может быть, даже таким был только он один — Владислав Фелицианович Ходасевич. Особенно сблизила их совместная работа над журналом «Беседа», который они вдвоем задумали и начали издавать. Журнал выходил в Берлине на русском языке. Распространяться по их замыслу он должен был в России. Вышло семь номеров: в мае — июне 1923 года первый, в июле — августе того же года второй, в сентябре — октябре третий, в марте 1924 года четвертый, в июне — июле того же года пятый, и в марте 1925-го последний, шестой — седьмой. Из попыток добиться распространения журнала в СССР, как и следовало ожидать, ничего не вышло. То есть это Ходасевич с самого начала подозревал, что только такого развития событий и следовало ожидать. Склонный к иллюзиям Горький довольно долго еще продолжал надеяться, что прекрасный их план будет осуществлен. Но в конце концов и он вынужден был признать, что из этой затеи ничего не вышло:
Тут Ходасевич ошибся. На это раз Горький ему не солгал. После его письма Рыкову и тех оскорблений, которые на него тогда посыпались в советской печати (в «Правде» была опубликована статья «Почти на дне. О последних выступлениях М. Горького», с оскорбительной речью обрушился на Горького давний его враг — Зиновьев), кремлевскими властителями было принято такое — умиротворяющее — решение:
Трудно сказать, насколько реальным было тогда исполнение этого решения. Может быть, никто и не собирался его исполнять, а цель решения состояла только в том, чтобы успокоить, «умягчить» Горького. Как бы то ни было, Ходасевича Горький не обманывал: официально уведомление о том, что «Беседа» к распространению в России разрешена, он действительно получил. Так что он не лгал, когда писал Ходасевичу, что такое разрешение сперва было дано, а потом аннулировано. Но, высказывая предположение, что «после властного и твердого запрещения «Беседы» Горький начнет размякать и… пойдет на сближение с начальством», Ходасевич не ошибся.
На этом можно было бы и закончить. Но этот разрыв отношений — даже не разрыв, а постепенное, медленное их угасание, — а если даже и разрыв, то мирный, без ссор, скандалов, взаимных попреков и оскорблений, какие почти неизбежны в подобных случаях, — все это объясняет холодный, отчужденный тон характеристики Ходасевича в его письме Сталину. Но не объясняет злой раздраженности и оскорбительности этого тона («человек физически и духовно дряхлый», «преисполненный… злобой на всех людей». «Он не может — не способен — быть другом или врагом кому или чему-нибудь…»). Конечно, отношение Горького к Ходасевичу после их разрыва стало иным:
Да, Ходасевич был зол. Наверно, бывал и неоправданно зол. В.Б. Шкловский однажды сказал ему. — У вас чахотка, но вы не умираете, потому что вы такой злой, что палочки Коха дохнут в Вашей крови. По смыслу горьковская характеристика Ходасевича — та же, что в его письме Сталину. Но тон! Тон совершенно иной. Конечно, тут было и некоторое лукавство. Вступаясь за отверженного и угнетаемого Булгакова, Горький — не слишком кривя душой, но все-таки с несколько излишним нажимом — замечает, что тот ему — «не сват, не брат» и защищать его он не имеет ни малейшей охоты, — защищает же, мол, только потому, что тот талантлив, а талантов «у нас» не так много, чтобы можно было ими бросаться. Вот поэтому же, надо думать, и о Ходасевиче, на мнение которого по этому поводу он опирается, Горький тоже считает нужным сказать, что тот ему «не сват, не брат», а, напротив, человек чужой, отчасти даже враждебный. Этот мотив, этот «тактический ход» тут тоже, безусловно, присутствует. Присутствует и то приспособление к собеседнику, о котором я уже говорил. Сталин на критическое замечание Ленина, что он «груб в отношениях с товарищами», отвечал: «Да, я груб, и буду груб с врагами рабочего класса!» — не только проигнорировав тем самым ленинский упрек, но даже как бы превратив этот отмеченный Лениным свой недостаток — в достоинство. Вот и Горький тоже дает понять, что будет груб с врагами рабочего класса. Об Н.Н. Суханове, с которым вместе редактировал и издавал «Новую жизнь», он теперь отзывается так:
Николай Николаевич Суханов, недавно еще близкий и глубоко симпатичный ему человек, стал «врагом рабочего класса». А с врагами, — говорил Сталин, — «мы будем поступать по-вражески». Вот и Ходасевич тоже стал врагом рабочего класса. Справедливости ради тут надо сказать, что Ходасевич тоже в долгу не оставался:
Ну, а что касается Горького, то надо еще иметь в виду, что Горький этого нового, советского периода был уже не тот Горький, каким он был до своего возвращения в СССР. Это был совершенно другой человек. Похожий и вместе с тем совсем не похожий на того, каким его помнили все, знавшие его раньше. Берберова даже считала, что в этот последний период своей жизни он был не вполне вменяем. Говоря попросту, — выжил из ума:
Идея и впрямь безумная. В особенности, если учесть, что среди авторов тех «некоторых книг», которые по его замыслу нужно будет заново переписать или даже дописать, вполне мог оказаться и Гомер, и Шекспир, и Стендаль, и Бальзак, и мало ли кто еще! Свое предположение, что под конец жизни Алексей Максимович совсем сбрендил, Берберова подкрепляет еще такими фактами:
Но тут же она вспоминает, что такими же идеями и замыслами Горький был обуреваем и в 1919 году. Ссылается при этом на свидетельство Е. Замятина:
Нет, Горький не был сумасшедшим — ни в 1919 году, ни в 1932-м. Просто он был одним из тех «русских мальчиков», о которых Достоевский — то ли с иронией, то ли с восторгом — говорил, что если дать такому «русскому мальчику» карту звездного неба, он наутро вернет вам ее исправленной. Таким «русским мальчиком» был, например, Николай Гаврилович Чернышевский. Вот что он писал жене 5 октября 1862 года, — то есть уже после ареста, — из Петропавловской крепости:
По зрелом размышлении Николай Гаврилович потом решил начать осуществление этой своей программы с романа. И роман этот он, как мы знаем, написал. При всем либерализме тогдашних российских властей, позволивших ему, сидя в крепости, не только написать, но даже и напечатать этот крамольный роман, возможности его были все-таки ограничены. У Горького, когда он вернулся в Советский Союз, возможности были совсем другие. В его распоряжении была вся мощь государства (так, во всяком случае, ему казалось), и все писатели российские теперь обязаны были подхватывать и незамедлительно принимать к исполнению все его проекты и планы. Чуть ли не буквально сбылось то, что обещал ему в своем ироническом послании Маяковский: Прозаики — Вот он и вертел. Сюжет четвертый«ПРИВЕЗИТЕ БИОГРАФИЮ КОБЫ…» Наполеону, когда он решил стать императором, понадобилась легитимация его восшествия на императорский трон. Такой легитимацией, согласно древней традиции, должно было стать участие в церемонии коронования Римского Папы. В былые времена императоры ездили для этого в Рим. Но наглый корсиканец потребовал, чтобы Папа сам приехал к нему, в Париж, и возложил на его голову императорскую корону. И Папа — куда денешься! — приехал. Но в тот момент, когда он должен был возложить корону на голову новоявленного императора, тот взял ее из рук уже достаточно униженного Папы и САМ возложил ее на свою голову, дав тем самым понять, что ни в каком Папе он на самом деле не нуждается, что немыслимой своей карьерой обязан только себе. Позднее Сталин, может быть, тоже не отказался бы от какого-нибудь такого эффектного жеста. Но в начале 30-х ему до зарезу нужен был Римский Папа, который легитимизировал бы его, если не в глазах всего, как теперь говорят, «мирового сообщества», так хотя бы в глазах интеллигентов, сочувствующих советскому эксперименту. Этим его Римским Папой, по его замыслу, должен был стать Горький. С легитимацией Ленина Горький уже справился, написав свой известный очерк о нем. (Правда, это случилось уже после смерти Ильича.) Теперь ему предстояло создать нечто подобное о том, кого тогда еще не называли, но скоро назовут — «ЛЕНИН СЕГОДНЯ». В годы моей литературной молодости имя Горького было овеяно мифами, легендами, слухами, порой самыми фантастическими. Я жадно впитывал все эти легенды. В основном — из рассказов литераторов старшего поколения. Один из этих рассказов был такой. Алексею Максимовичу была официально заказана КНИГА О ВОЖДЕ. Художественная его биография. От такого заказа, разумеется, отказаться было невозможно. И вот каждый день он запирался у себя в кабинете, пытаясь что-то такое сотворить. Выходил к завтраку мрачнее тучи, ни на какие расспросы не отвечал. Да и расспрашивать его было незачем, все было ясно без всяких ответов: дело не клеится. Так прошел месяц, другой. И вдруг, в одно прекрасное утро Горький вышел из своего кабинета веселый, улыбающийся. — Стало что-то получаться? — понимающе спросил кто-то из близких. — Какое там, к черту, получаться! — ответил он. — Не получается и не получится. Не может получиться. И на немой вопрос недоумевающих домашних — что же, мол, в таком случае означает это его веселое настроение? — объяснил: — Все сжег. В рассказ этот не шибко верилось. Уж больно история эта была изящно вылепленной, чтобы оказаться правдой. Не верилось и в то, что такой официальный заказ действительно был, и в то, что от выполнения такого заказа, — если он действительно был, — даже сам Горький мог вот так вот просто взять и отказаться. Неправдоподобно-романтическим казался и сам способ, каким Горький решил поставить крест на этом сталинском заказе. Где мог он сжечь эти свои бумаги? В камине? Как Гоголь? Само слово это («сжег») было — из прошлого, XIX века и еще больше усиливало апокрифический характер этой истории. Хотя все, кто наблюдал Алексея Максимовича вблизи, вспоминают, что он любил огонь и частенько устраивал маленькие пожары — хоть в пепельнице. Часами мог смотреть, как корчатся в пламени сломанные спички, скомканные листки бумаги, клочки разного другого мусора. И в Сорренто, в вилле, которую он снимал, камин наверняка был. Так что, может быть, и сжег… Что касается художественного оформления этого сюжета, я и сейчас ничего определенного сказать не могу. Не исключаю, что все это и в самом деле — плод чьей-то художественной фантазии. А вот факты… Факты подтвердились, можно сказать, полностью. В 1964 году вышли два очередных тома «Архива А.М. Горького» под общим названием — «Горький и советская печать». В книге первой этого издания была напечатана переписка Алексея Максимовича с Артемием Багратовичем Халатовым, старым большевиком, крупным партийным функционером, — в то время председателем правления Госиздата. И вот в письме Халатова Горькому, помеченном 15 января 1932 года, я прочел:
К этой халатовской фразе было сделано такое подстрочное примечание:
Официальный заказ, стало быть, был. А недавно в очередном выпуске «Материалов и исследований», посвященных изучению жизни и творчества А.М. Горького, были обнародованы новые документы, свидетельствующие о том, что и попытки выполнить этот государственный заказ у Алексея Максимовича были. Сначала он всеми правдами и неправдами уклонялся от этого предложения. Ссылался на отсутствие необходимых для работы материалов. Но материалы ему обещали предоставить любые. И вот 24 ноября 1931 г. он телеграфирует своему верному «Пепекрю» — Петру Петровичу Крючкову:
5 декабря «Пепекрю» отвечает:
А в начале следующего, 1932 года Горький получил предложение от американских издателей Рея Лонга и Р. Смита написать очерк о Сталине для книги «Россия сегодня». (Было и другое предполагаемое название у этой будущей книги — «Правда о России».) Р. Смит писал ему, что эта «чрезвычайно важная книга выйдет самым широким тиражом», поскольку предполагалось, что в числе ее авторов будет и сам Сталин. О существовании нью-йоркского издательства «Ray Long and Richard R. Smith» Горький узнал от «Муры» (Марии Игнатьевны Будберг), которая в этой затее была заинтересована, помимо всего прочего, еще и потому, что затея эта предполагала самое непосредственное личное ее в ней участие. В начале марта 1932 года она писала Горькому:
С достаточной долей уверенности можно предположить, что это предложение Лонга, инспирированное «Мурой», было частью некоего общего плана по втягиванию Горького в создание художественной биографии Сталина. Горький, однако, соглашаться не спешил и в какой-то момент даже совсем было уже собрался отправить Лонгу обратно полученный от него чек на 2500 долларов. Но тут пришло новое письмо от «Муры», в котором она писала, что «нет ничего легче, чем отправить обратно чек Лонга и аннулировать договор», но сообщение о книге уже опубликовано, а главное, — отказ «будет иметь влияние на решение конгресса по вопросу о признании России Америкой». Этот аргумент подействовал. Горький сообщил «Пепекрю», что принимается за работу и постарается завершить ее до своего отъезда в СССР, то есть к 21 апреля 1932 года. Одновременно он отправил копию договора и письмо Рея Лонга Сталину. В течение марта переговоры «договаривающихся сторон» продолжались. 3 марта 1932 года «Пепекрю» сообщает Алексею Максимовичу:
И в следующем письме:
Но 14 марта Политбюро ЦК ВКП(б) неожиданно приняло решение от предложения Лонга отказаться. Как было об этом сказано в соответствующем постановлении, — «из-за его попыток исказить характер договора». Причиной такого внезапного крутого поворота послужила, я думаю, фраза Горького из его письма Сталину:
С виду вполне невинная, она не могла не привести Сталина в ярость. Ведь в такой деликатной форме Алексей Максимович ясно дал понять «Хозяину», что от выполнения главного его заказа — создания художественной его биографии или хотя бы короткого очерка о нем — он отказывается. А о том, что попытки выполнить этот заказ все-таки были, свидетельствует не только переписка Горького с Крючковым. Несомненным подтверждением бесспорности этого факта может служить еще один документ, впервые опубликованный в том же 5-м выпуске «Материалов и исследований», посвященных жизни и творчеству М. Горького. Он настолько выразителен, что есть смысл привести его здесь полностью:
Это — всё, что уцелело от его многомесячных попыток выполнить сталинский заказ. Текст этот поражает своим художественным убожеством. Чтобы сочинить такое, не надо быть Горьким. И тем не менее, назвав его выразительным, я не оговорился. Он выразителен именно своей невыразительностью. Видно, что автор этот текст вымучивал. Но самое выразительное в нем то, что лучше всего можно передать знаменитой стихотворной строкой Дениса Давыдова: Жомини да Жомини, О чем угодно готов он рассказывать — о географии Грузии, об ее истории, об идентичности ее названия с названием американского штата, об аргонавтах, о том, почему золотое руно называлось золотым руном, об Александре Македонском и Помпее, но когда пора уже приступать к главному предмету повествования, — он умолкает. Или то, что было им написано об этом предмете, показалось ему таким постыдным, что он и в самом деле решил все это сжечь. (Или уничтожить каким-либо иным способом.) Сталин этого выразительного горьковского текста, конечно, не читал. Но ему было достаточно того, что от написания его биографии или хотя бы краткого очерка о нем Горький уклонился. Ссориться с Горьким, разрывать лишь недавно зародившиеся деловые и личные отношения с ним он не стал. Горький тогда был ему еще нужен. Нужен не только для легитимации всей его политики — как внутренней, так и внешней, но и для легитимации его роли вождя партии и народа, единственного законного преемника Ленина. Сталин был терпелив. Он умел ждать. Он не сомневался, что рано или поздно, в той или иной форме Горький присоединит свой голос к день ото дня становящимся все более обязательными упоминаниям имени Сталина рядом с именем Ленина и даже в одном ряду с именами Маркса и Энгельса. Так оно и случилось. В своих публицистических статьях и выступлениях на разные темы Горький стал постоянно упоминать Сталина, как могло показаться, в том самом тоне и стиле, в каком это было тогда принято у присяжных служителей Сталинского культа. Но делал он это на свой лад. И всегда в одних и тех же выражениях:
На первый взгляд все тут вроде соответствует канону. Сталин постоянно поминается рядом с Лениным — как законный его преемник на посту вождя партии. Но на самом деле совершенно очевидно, что новый вождь партии во всех этих горьковских пассажах ясно и недвусмысленно противопоставляется Ленину. Ни ленинской гениальности, ни его светоносного разума, ни его мудрости, ни его человеческого обаяния не унаследовал его «законный преемник» на посту вождя партии. Из всех уникальных, неповторимых свойств и качеств, из которых соткался у Горького образ «Ильича» — его «сократовский лоб», его заливистый звонкий смех («синьор Дринь-Дринь»), его способность всей душой отдаваться музыке и наслаждаться прозой Толстого («Экий матерый человечище!»), его бережное, заботливое отношение к друзьям и товарищам («А у вас кровохарканье! А вы не лечитесь!») — Сталину он оставил только одно: железную волю. Этот стилистический нюанс Сталин не мог не ощутить. Но дело тут было не только в стилистических нюансах и личных обидах. В России со времен Петра существовало нечто вроде государственной монополии на духовную жизнь общества. Наполеон это оценил. Он говорил Александру Павловичу: «Вы одновременно император и папа. Это очень удобно». Это было действительно неплохо придумано. По давней традиции, унаследованной от русских императоров, глава новой Российской империи, какой в глазах всего мира стал Советский Союз, должен был быть одновременно императором и папой. Царю эта харизма доставалась по праву наследства: он был помазанник Божий. Ленин был первосвященником новой религии — марксизма. Его легитимность подтверждалась его ролью самого крупного теоретика этого нового вероучения: не зря его имя было поставлено в ряд с именами великих его основателей — Маркса и Энгельса. Это я к тому, что претензия Сталина поставить и утвердить свое имя в этом ряду была продиктована не только непомерным его тщеславием. Титул главного продолжателя великого учения — впоследствии Корифея науки (или даже Всех Наук) был присвоен Сталину не ради красного словца. Во всяком случае, возник он не только потому, что кто-то из «служителей культа» в своем подхалимском рвении решил добавить к набору словесных формул, возвеличивавших вождя, еще одну — по принципу «каши маслом не испортишь». Необходимость в таком титуле вызывалась еще и тем, что он как бы подтверждал право Сталина на роль единственного законного наследника Ленина. На первых порах это свое право он доказывал, ссылаясь на то, что он, — в отличие от всех других наследников, — никогда — ни на шаг — не отклонялся от священных ленинских заветов. Да, он не оратор, как Троцкий, не теоретик, как Бухарин, — он только верный ученик Ленина. Но зато — самый верный, самый преданный, самый последовательный его ученик. Когда на одном из партийных съездов, где Сталин, выступая (кажется, впервые) с отчетным докладом, сказал, что собирается затронуть некоторые вопросы теории, из зала прозвучала насмешливая реплика Давида Борисовича Рязанова: — Коба! Вы — и теория? Не смешите нас! И Сталин это съел. Но, конечно, запомнил, о чем свидетельствует подпись под портретом Рязанова в энциклопедическом словаре «Деятели СССР и революционного движения России»:
До времен, когда основанный им «Институт К. Маркса и Ф. Энгельса» стал называться Институтом «Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина», Давид Борисович, стало быть, не дожил. Но включение темного в вопросах теории Кобы в число корифеев и даже основоположников великого учения ему пришлось пережить. Вернемся, однако, к Горькому. Лишив Сталина ленинского «светоносного разума», ленинской гениальности, ленинской ауры великого теоретика и оставив ему только энергию, железную, «отлично организованную» волю и «смелость настоящего хозяина», Горький, в сущности, поставил под сомнение его легитимность, его духовное, интеллектуальное и моральное право на роль вождя Коммунистической партии и советского народа. Этого нового оскорбления (как и того, первого, выразившегося в отказе написать его биографию) Сталин Горькому не забыл. Не такой это был человек, чтобы забывать такие вещи. Сюжет пятый«СКОЛЬКО ВОЛКА НИ КОРМИ…» О последних годах жизни Горького существует два мифа. Первый (официальный) представляет собой сусальную сказочку о великой дружбе двух великих людей (Сталина и Горького) — такой же трогательной и нерушимой, какой в более ранние времена была дружба Горького с Лениным Второй (неофициальный) являет нам зрелище даже еще более унылое, чем знаменитая картина Сурикова «Меншиков в Березове». Согласно этой версии, в последние годы своей жизни бывший Буревестник превратился в чучело, место которому в музее, да и там — не на воле, а в «запылившейся клетке». Оба эти мифа равно далеки от реальности. О первом (официальном) не стоит даже и говорить. А вот второй есть смысл рассмотреть внимательнее. Начал он складываться в 1928 году, во время первого приезда Горького в Советский Союз. Вот как откликнулся на это событие известный в то время поэт-юморист д'Актиль:
В том году, когда пародия эта была сочинена (напечатана она, конечно, не была — ни тогда, ни позже: сохранилась в рукописном альманахе К.И. Чуковского, в его знаменитой «Чукоккале»), Горький, потрясенный устроенной ему грандиозной встречей, был уверен, что, возвратившись в Советский Союз, станет там фигурой влиятельной. Может быть, даже и кое-что определяющей в государственной политике — и внутренней, и международной. Во всяком случае, находясь где-то поблизости от вождя, сумеет как-то воздействовать на него, смягчать суровость его нрава. Виктор Борисович Шкловский однажды пересказал мне рассказ Алексея Максимовича о том, как он пытался помирить Сталина с Бухариным. — Такие люди, как вы, не должны ссориться, — сказал он, по обыкновению упирая на «о». — Помиритесь. Сталин неохотно протянул Бухарину руку. — Нет-нет, — не удовлетворился этим Горький. — Обнимитесь… А теперь — поцелуйтесь… Подставляя Бухарину губы для поцелуя, Сталин сказал: — Не укусишь? — Тебя укусишь — зубы обломаешь, — ответил Бухарин. — У тебя ведь губа-то железная. Пересказывая Шкловскому этот эпизод, Горький восторженно сказал: — Какой диалог! Шекспир! И промокнул платком увлажнившиеся глаза. Это было, конечно, позже, уже в 30-е. А в год своего первого приезда в СССР он искренне верил, что сумеет не только мирить ссорящихся соратников, но, может быть, даже, обретет и какое-нибудь официальное место в иерархии советских вождей, усядется где-нибудь там рядом с САМИМ и будет давать ему разумные советы насчет того, как именно надлежит руководить если не страной, так по крайней мере культурой. Учитывая грандиозность той встречи и того юбилея, надо признать, что для таких надежд у него (и не только у него) могли быть кое-какие основания. И можно только подивиться проницательности пародиста, который уже тогда так ясно увидел, какая жалкая роль ждет бывшего Буревестника в новой советской реальности. Даже на Первом съезде писателей, где ему, казалось бы, была назначена не просто важная, а по-настоящему главная роль, на самом деле роль эта была чисто декоративной. А когда праздник кончился и начались будни, предвидение пародиста («Отвели большую клетку, подписали норму корму и повесили плакатик: — Буревестник. Тот, который») сбылось уже почти буквально. Можно было бы даже обойтись без этого осторожного «почти», если бы не грандиозные габариты «клетки», а в особенности — «плакатика». Плакатик, обозначающий былые заслуги Буревестника, был выполнен с особым размахом. Именем великого пролетарского писателя были названы заводы, пароходы, улицы, города. Даже Московский Художественный Театр, занавес которого с дней его основания украшала чеховская чайка, получил имя Горького. (Карл Радек, которому приписывали авторство всех тогдашних антисоветских анекдотов, предлагал даже всей эпохе присвоить имя Максима Горького, назвав ее максимально горькой.) В такую же музейную табличку превратился и намертво приставший к его имени постоянный эпитет — «Великий Буревестник революции». Он тоже служил прикрытием того печального факта, что «Буревестник» — давно уже никакой не Буревестник, а всего лишь музейное чучело. Ну, а «большая клетка», которую в пародии д'Актиля отвели бывшему Буревестнику, уже и вовсе не была метафорой. Особняк Рябушинского, предоставленный в распоряжение великого пролетарского писателя, стал вот этой самой «большой клеткой», в которой Буревестник доживал последние свои годы. С.Я. Маршак рассказал мне однажды такую историю. Кто-то передал ему, что Горький сильно на него обижен. «Как же так, — будто бы сказал он. — Когда-то он был мне почти что сыном, а теперь даже и не вспомнит, — совсем у меня не бывает». Услышав это, Самуил Яковлевич (который, к слову сказать, и раньше не раз безуспешно пытался посетить Алексея Максимовича) обрадованно кинулся в особняк Рябушинского в надежде, что теперь-то уж его долгожданная встреча с любимым писателем наконец-то состоится. Однако ему с холодной вежливостью дали понять, что Алексей Максимович занят и принять его не может. — Можете себе представить, голубчик, как я был возмущен! — закончил свой рассказ Самуил Яковлевич. — Ведь я решил, что переданная мне обида Алексея Максимовича на то, что я будто бы совсем его забыл… Я, грешным делом, подумал, что все это — чистейшей воды лицемерие. И только много лет спустя я понял, что Алексей Максимович… что он был полностью изолирован от внешнего мира… Полностью, голубчик… А вот еще одна история, которую я услышал от Ираклия Луарсабовича Андроникова. Устные рассказы молодого Ираклия, в которых сразу проявилась его поразительная способность перевоплощаться в людей, которых он изображал, совершенно покорили влюблявшегося в любой талант Алексея Николаевича Толстого. Слушая эти рассказы, он смеялся до колик. А однажды, отсмеявшись, сказал: — Непременно надо будет показать тебя Алексею Максимовичу. Порадовать старика. Да и для тебя тоже это будет не лишнее… И вот однажды, приехав ненадолго в Москву (он жил тогда в Ленинграде), Ираклий напомнил Алексею Николаевичу об этих его словах. Я, — сказал он, — пробуду тут еще целую неделю… Как ты сказал? Не-де-лю?! — захохотал рабоче-крестьянский граф. — Да к нему оформление — не меньше месяца… О-хо-хо! Ты меня просто уморил… Не-де-лю! Вон оно, оказывается, как было. Оформление — не меньше месяца. Как за границу. И далеко не всем (вспомним рассказ Маршака) даже и за месяц удавалось пройти через это «оформление». Едва ли не все писавшие о последних годах жизни Горького неизменно приводят признание, которое он сделал — на ухо, шепотом, — одному из тогдашних его посетителей:
Итак, последние два года своей жизни Буревестник и впрямь провел в клетке. И на самом деле клетка эта запиралась и охранялась даже еще тщательнее, чем это могли вообразить С. Маршак, И. Андроников и чудом уцелевший конфидент Горького И. Шкапа. Так что тут пародист оказался пророком. Но в другом своем предположении он ошибся. Да, последние годы своей жизни Горький провел под домашним арестом. Но при всем при том чучелом он не был. * * * О том, что чучелом он не был, пожалуй, красноречивее многих других фактов, к обсуждению которых мы еще вернемся, говорит последнее его письмо Сталину, написанное и отправленное в марте 1936 года (то есть за три месяца до смерти). Я имею в виду ту часть этого письма, в которой речь идет о Шостаковиче. Точнее — о статье «Правды» об опере Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Знаменитая эта статья называлась «Сумбур вместо музыки», и само это ее заглавие стало одной из важнейших сталинских идеологем (Это даже зафиксировал тогдашний «интеллигентский фольклор»: из уст в уста передавалась острота, пущенная будто бы Алексеем Диким: «Жираф — это сумбур вместо лошади».) Начав громкую идеологическую кампанию, эта статья «Правды» обозначила один из самых крутых и важных для Сталина поворотов его культурной (не только культурной, конечно) политики. В истории формирования и развития идеологии и эстетики сталинского государства она сыграла не менее, а может быть, даже и более важную роль, чем прогремевшие позже печально знаменитое постановление ЦК о Зощенко и Ахматовой и столь же печально знаменитая статья «Правды» о критиках-антипатриотах. Премьера оперы Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» — одновременно в Москве и Ленинграде — с грандиозным успехом прошла за два года до разгромной статьи «Правды»:
Эти не предначертанные сверху, стихийные, самопроизвольные овации и сами по себе могли раздражить Сталина, как позже, уже в иную эпоху, его раздражил стихийный порыв зрителей Политехнического, вставших при появлении Ахматовой. («Кто организовал вставание?!») Но, как и в том, и во многих других случаях, причина сталинского гнева, обрушившегося на голову молодого композитора (в 1936 году Шостаковичу было 29 лет), коренилась не только в его личных эмоциях.
Мимоходом отметив, что больших восторгов музыка Дзержинского у Сталина не вызвала, автор книги далее продолжает:
Итак, погром, учиненный опере Шостаковича, был результатом взвешенного, хорошо продуманного выбора «идейно-политической» и эстетической модели. Выбор был сделан на многие годы вперед. Как это представлялось Сталину — навсегда. Отсюда и тот неслыханный размах, который приняла развернувшаяся после появившейся в «Правде» статьи «Сумбур вместо музыки» идеологическая кампания. Претензии к молодому композитору были сугубо эстетического свойства:
Никаких политических обвинений, никаких модных в то время политических ярлыков автору оперы и ее постановщикам предъявлено не было. Но реакция на критику была такая, накал страстей — и обвиняющих, и покаянных, — достиг такого градуса, как если бы молодого композитора обвиняли в троцкизме. Именно так отреагировал на статью «Правды» сам Шостакович:
У Шостаковича, наверное, не было другого выхода. Он оказался в самом эпицентре землетрясения и реагировать иначе по правилам поведения, принятым в то время, вероятно, не мог. Но вот реакция современника не только далекого от эпицентра землетрясения, но как будто и вовсе к этому землетрясению не причастного.
Казалось бы, у нормального человека тут может быть только один выход: не согласиться со статьей «Правды», остаться при своем, особом мнении. И все тут. Необязательно даже заявлять это свое особое мнение публично. Если бы речь шла о том, заключать или не заключать пакт с Гитлером, или, скажем, о всеобщей коллективизации и ликвидации кулачества как класса, — ну, тогда другое дело! Но неужели он не может позволить себе иметь свое крошечное собственное мнение по такому пустяковому, сугубо частному вопросу, как отношение к музыке Шостаковича? Оказывается, не может:
Пересмотром своего отношения к Шостаковичу Олеша не ограничивается. Он идет дальше — пересматривает, очищает от скверны самые основы своего ущербного художественного мировосприятия. Вот, например, как ему быть с Джойсом? Со своим острым художническим интересом к этому писателю? Самому себе он не раз признавался, что ощущает гениальность этого художника, что Горький для него (сам Горький!!!) «формально менее интересен, чем Джойс». У Джойса встречаются порой совершенно поразительные метафоры. А он, Юрий Олеша, не раз говорил, что метафора — это единственное, что остается от искусства в веках. Правильно ли это? Казалось бы, при чем тут Джойс? О Джойсе в статье «Правды» — ни слова. Пока речь идет только о Шостаковиче. Нет, он не станет заниматься этим недостойным самообманом. Он знает: Джойс тут очень даже при чем. Джойс сложен, элитарен, а следовательно, пренебрежителен к черни уж никак не меньше, чем Шостакович. Значит, рано или поздно обязательно дойдет дело и до Джойса. Если он не расправится с Джойсом сейчас, потом ему будет это сделать гораздо труднее. Нет уж, лучше заблаговременно вырезать и этот кусок зараженной ткани.
Олеша и не думает скрывать, что метафора Джойса его восхищает своей поразительной точностью. Не скрывает он и того, что мир, из которого вдруг исчезли бы метафоры, представляется ему самым страшным из кошмаров, какой он только способен вообразить. И вот он утешает себя тем, что метафоры останутся. В конце концов, — успокаивает он себя, — ведь фраза Сталина об «экспорте революции» — это тоже метафора! Задача, таким образом, заключается не в том, чтобы научиться жить совсем без метафор (это было бы слишком ужасно!), а всего лишь в том, чтобы разлюбить одни метафоры и полюбить другие. Когда читаешь эту речь, создается впечатление, что это не Дмитрий Дмитриевич Шостакович, а он, Юрий Карлович Олеша напросился на прием к председателю Комитета по делам искусств Платону Михайловичу Керженцеву. И не главной жертве того государственного погрома, а именно ему, Юрию Карловичу Олеше, Керженцев сказал, что его выступление на обсуждении статьи «Правды» будет иметь политическое значение только в том случае, если оно станет не формальной отпиской, а будет продиктовано действительным сознанием того, что и он, Олеша, тоже должен идти по другому пути. Эта речь Олеши ярче и нагляднее, чем любой другой документ того времени, говорит о характере разразившегося тогда в стране идеологического шабаша. Совершенно очевидно, что в тех обстоятельствах не то что противиться этому мутному потоку, — даже просто отмолчаться и то было ох как не просто. Горький, положим, отмолчаться бы мог. Хотя Сталину, конечно, хотелось, чтобы он не молчал, а присоединил свой голос к общему хору. (Кому, как не ему, «великому пролетарскому писателю», сам Бог велел встать на защиту «простоты и народности».) Но он не только не сделал этого, а, напротив, самым решительным образом, в категорической, предельно резкой форме выступил против этого шабаша:
Этой резкой и нелицеприятной отповедью Горький вызвал бы ярость и гнев Сталина, даже если бы роль его в этом деле сводилась к тому, что он всего лишь инициировал погром. Но Сталин был не только вдохновителем, главным — в сущности, даже единственным — заказчиком погромной статьи «Правды». Он был ее автором. Не в каком-нибудь там переносном, метафорическом, а в самом прямом, буквальном смысле этого слова.
Приведя далее художественно убедительное свидетельство одного из этих «осведомленных современников» (М.А. Булгакова), автор книги переходит к собственным аргументам (а затем и к аргументам самого Шостаковича) в пользу этой версии. Главным из них в системе его доказательств является сразу бросающаяся в глаза при чтении правдинской статьи «тавтологичность ее стиля»:
Именно на эту некомпетентность автора статьи «Сумбур вместо музыки», на непрофессиональный, сугубо дилетантский характер его претензий к музыке Шостаковича обратил внимание и Горький:
И пресловутая «тавтологичность стиля» правдинской статьи наверняка тоже не укрылась от внимания Горького. Эта стилистическая манера адресата его письма была ему хорошо знакома. Так что он, конечно, не сомневался, что раздраконенную им в пух и прах статью «Сумбур вместо музыки» написал (или надиктовал) не кто иной, как сам Сталин. С уровнем суждений Сталина об искусстве и художественной литературе Горький был хорошо знаком. И относился к этим его суждениям примерно так же, как булгаковский профессор Преображенский к рассуждениям Шарикова о переписке Энгельса с Каутским. Был, например, однажды такой случай:
В мемуарах, предназначенных для печати, реакция Горького передана одной скупой ремаркой: «Замахал руками». Но даже и в таком изложении видно, что этой сталинской интерпретацией его рассказа А.М. был недоволен. А мне случилось услышать этот рассказ В.Я. Кирпотина в устном изложении (в годы моего студенчества я был какое-то время в его семинаре, и эту историю он, с придыханием, не раз рассказывал нам, студентам). Так вот, в том устном своем рассказе В.Я. не утаил от нас, что Алексея Максимовича, когда он вынужден был, видимо, уже не в первый раз, участвовать в этом дивертисменте, прямо-таки корежило от неловкости и стыда за ту чепуху, которую нес вождь по поводу его рассказа. Ничего похожего на то, что увидел Сталин в рассказе Горького «Кирилка», там нету и в помине. Рассказ совсем о другом. Ожидающие парома земский начальник, купец, помещик и псаломщик зверски хотят есть. Еды у них никакой нет и достать ее негде. А у «рваного мужика» Кирилки за пазухой было припрятано фунта два хлеба, которым он и поделился с «классовыми врагами». И те — делать нечего! — «сели в ряд и стали дружно, молча жевать этот хлеб, хотя он был похож на глину, имел запах потной овчины и квашеной капусты и… неизъяснимый вкус…» Попутно они вели с Кирилкой разные разговоры, задавали ему вопросы, на которые он отвечал хоть и косноязычно, но совсем не глупо, порой насмешливо и всегда откровенно. Кончается рассказ так:
Самое интересное в изложении Кирпотина то, что он — Кирпотин — от сталинской интерпретации этого горьковского рассказа был в полном восторге. Он сравнивает ее со статьями Ленина о Толстом — и заключает: «Сталин был хорошим учеником Ленина». Но на фоне этих искренних его восторгов только еще яснее выступает очевидная нелепость сталинского «классового анализа». Можно себе представить, каково было бедному Алексею Максимовичу выслушивать всю эту чушь. Сторонники мифа о сломленном, сдавшемся, раздавленном Горьком любят ссылаться на реплику Ромена Роллана, назвавшего своего русского коллегу «старым медведем с кольцом в носу». Но даже с этим кольцом в носу послушным исполнителем воли Хозяина он не был. Резкое его несогласие с погромной статьей «Правды» о Шостаковиче, как я уже говорил, это только один из множества примеров строптивости «старого медведя». В середине апреля 1936 года Алексей Максимович обратился к секретарю ЦК ВЛКСМ А. Косареву с письмом, предлагающим ему заключить нечто вроде наступательного и оборонительного союза в борьбе с рвущимися к управлению литературой псевдописателями:
Главным редактором журнала «Октябрь», который Горький предлагает Косареву прибрать к рукам, в то время был ненавидимый им Ф. Панферов. Прямую его атаку на Панферова Сталин не поддержал, и вот теперь Алексей Максимович решил предпринять обходный маневр. Политическая (да и человеческая) судьба Авербаха в то время была уже решена. Но Горький и тут не сложил оружия — ищет в Косареве союзника в последней — заведомо безнадежной — попытке вернуть Авербаха в литературу. Письмо это, как я уже сказал, было написано в середине апреля 1936 года. Жить Горькому оставалось три месяца Но, как видим, умирать он не собирался и — мало того! — был полон боевого задора. Получив это горьковское послание, Косарев, естественно переправил его Сталину с такой сопроводительной запиской:
Горький не был наивным младенцем. Он не мог не понимать, что без санкции Сталина Косарев не сделает и шагу. Прекрасно понимал и то, что его письмо Косареву попадет к Сталину. И, тем не менее, он его написал. Может быть, сознательно на то и рассчитывая, что это его письмо прочтет Сталин. Терять ему было уже нечего. Личные его отношения со Сталиным в это время практически были прерваны.
Время окончательного разрыва отношений Сталина с Горьким можно датировать точно. Оскорбившая Горького статья Д. Заславского («Заметки читателя. Литературная гниль») появилась в «Правде» 20 января 1935 года. Поводом для этой официальной выволочки Горькому стало решение издательства «Academia» выпустить «Бесов» Достоевского. Издательство это возглавляли А.М. Горький и Л.Б. Каменев. К моменту появления статьи Заславского Каменев был уже арестован по обвинению — не больше и не меньше — в причастности к убийству Кирова. Рассуждая о реакционности «архискверного Достоевского», Д. Заславский в своей статье отметил, что «контрреволюционную интеллигенцию всегда тянуло к достоевщине». Всем читателям «Правды» было понятно, что «контрреволюционная интеллигенция» — это про Каменева. Статья Заславского, таким образом, обвиняла Горького в симпатиях не к Достоевскому, а к Каменеву. Каменеву А.М. действительно симпатизировал и симпатий своих не скрывал. Но дело было не только в Каменеве. Гораздо опаснее для Сталина была другая — не менее откровенная — симпатия Горького — к Кирову. Не столько даже симпатия, сколько те надежды, которые Горький, как это выяснилось, связывал с политическим будущим этого видного партийного лидера. На XVII съезде партии, получившем впоследствии наименование «Съезда победителей», все ораторы дружно славили Сталина. Но когда дело дошло до выборов Центрального Комитета, огромное количество делегатов проголосовало против Сталина. Когда ему доложили результат голосования, он спросил, сколько голосов было подано против Кирова. Оказалось, всего три голоса. Сталин велел, чтобы счетная комиссия объявила, что и против него тоже проголосовали только три делегата. Но дело на этом не кончилось. Группа влиятельных делегатов партсъезда, желавших сместить Сталина с поста генсека, предложили этот пост Кирову. (Предложение это, разумеется, было сделано тайно.) Киров отказался, мотивируя свой отказ тем, что не готов возглавить страну в такой сложной международной обстановке. Об этом сделанном ему предложении он Рассказал Сталину. Сталин обнял его, сказав: «Я тебе этого никогда не забуду». И, как мы знаем, действительно не забыл. Все это хорошо известно. Но далее мы вступаем в область неизвестного. Во всяком случае, мало известного и во многом неясного. 11 мая 1934 года внезапно — при загадочных обстоятельствах — умер сын Горького Макс. Нет ни малейших сомнений в том, что это было убийство. Но кому и зачем понадобилось его убивать? На «бухаринском» процессе 1938 года убийцами Макса были объявлены Ягода и Крючков. Цель убийства — нанести удар по великому пролетарскому писателю. В подтексте допросов Ягоды и его туманных ответов на вопросы генерального прокурора читались намеки на личный мотив: Ягода был влюблен в жену Макса «Тимошу» и хотел устранить соперника. На некоторые вопросы Ягода отвечать отказывался, намекая, что, если заговорит, обвиняющая сторона не обрадуется. Одно из заседаний, где обсуждался этот сюжет, по требованию Ягоды даже происходило за закрытыми дверями. В том, что смерть Максима Пешкова была убийством, не сомневались и близкие Максу люди: его жена — Тимоша, его мать — Екатерина Павловна Пешкова. Не сомневались в этом и все тогдашние и последующие разоблачители сталинского режима. Но если Ягода и Крючков убили Макса не по личным мотивам, а по заданию Сталина, — то чем было продиктовано такое задание? Сталину-то зачем понадобилось его убивать? Аркадий Ваксберг в своей книге «Гибель Буревестника. М. Горький: последние 20 лет» (М. 1999) связывает гибель Макса с предшествовавшей внезапной смерти загадочной его поездкой в Ленинград. Об этой секретной командировке мало что известно. Сопоставляя разные отрывочные сведения и мало изученные факты, можно прийти к выводу, что отправился он туда на несколько дней, но на следующий же день так же внезапно был отозван (кем?! и почему?!) обратно. Автор «Гибели Буревестника» приводит на этот счет догадку Вячеслава Всеволодовича Иванова, основанную на рассказах его отца писателя Всеволода Иванова — человека, близкого Горькому. Суть этой догадки в том, что Макс поехал в Ленинград со специальным поручением отца: чтобы повидать Кирова и обсудить с ним план возможного смещения Сталина с поста генсека. Опираясь на эту гипотезу и развивая ее, Ваксберг резонно замечает, что такую акцию Горький ни в коем случае не предпринял бы по собственной инициативе. Он не сомневается, что инициатором командировки был Ягода, связанный с заговорщиками, намеревающимися заменить Сталина Кировым. Но в последний момент что-то сорвалось. И вот по поводу этого «что-то» он выдвигает свою — смелую, но, надо сказать, весьма правдоподобную версию. По этой версии Ягода в последний момент переметнулся на сторону Сталина и выдал ему заговорщиков со всеми потрохами. Именно поэтому Макс был спешно отозван из Ленинграда назад, в Москву. И именно поэтому был убит. (Причастность к такой важной государственной тайне для Сталина — более чем достаточный повод для убийства: ему случалось отдавать такие приказы и по менее серьезным поводам.) В этой гипотезе все логично. В особенности поведение Ягоды, который вполне мог и переметнуться в последний момент, испугавшись, или чтобы выслужиться перед Сталиным. А могло быть и так, что с самого начала весь этот «заговор» был сталинской провокацией, ловушкой, в какую попали все назначенные быть заговорщиками, а под конец и сам внедрившийся (внедренный?) в их круг Ягода. Неправдоподобно тут только одно: участие в «заговоре» (реальном или мнимом) Горького. Ни в каком заговоре Горький скорее всего участвовать бы не стал. Но о том, что произошло на съезде, о сделанном Кирову предложении и о его отказе принять его знать мог. (От того же Ягоды, для которого это, конечно, не могло быть секретом.) Искренне полагая, что смена генсека не состоялась только из-за отказа Кирова, он вполне мог попытаться уговорить его НЕ ОТКАЗЫВАТЬСЯ. Только и всего. Ягода вполне мог убедить его, что дело только за этим. Достаточно будет только Кирову принять это предложение, и все будет в порядке. Остальное сделают другие. И сделают вполне легитимно. Так сказать, демократическим путем. Горькому даже могло казаться, что, уговаривая Кирова принять пост генсека, он сохраняет лояльность по отношению к Сталину. Наилучшим ему представлялся такой вариант: Киров становится генсеком, а Сталин — председателем Совнаркома. На этой основе происходит всеобщее замирение, все довольны — и сталинцы, и оппозиционеры. Период внутрипартийной борьбы заканчивается. Страна может вздохнуть свободно, строить социализм, а он, Горький, руководить культурой, опираясь на таких партийных интеллектуалов, как Бухарин и Каменев. Да и Киров как будто тоже был не чужд литературе: в молодости писал рассказы, говорят, на довольно приличном уровне. Нет, в заговоре, в попытке государственного переворота Горький участвовать бы не стал. Но он не понимал, что для Сталина этот благостный план, если бы он о нем узнал (а он, надо полагать, о нем узнал), как раз и был не чем иным, как заговором — планом государственного переворота. И он принял свои меры. В первом правительственном сообщении об убийстве Кирова говорилось, что убийца — белогвардейский террорист, один из тех, что проникают в Советский Союз из Финляндии, Латвии и Польши. Несколькими днями позже советские газеты сообщили, что органами НКВД поймано и расстреляно 104 террориста-белогвардейца. Была начата бурная газетная кампания против «окопавшихся на Западе» белогвардейских организаций — в первую очередь Российского Общевойскового союза, — которые «уже не впервые посылают своих эмиссаров в Советский Союз с целью совершения террористических актов». Это сообщение появилось в газетах 6 декабря. Но спустя десять дней — 16 декабря — все вдруг переменилось: были арестованы Зиновьев и Каменев. И на следующий день — 17 декабря — в передовой «Правды» убийство Кирова было приписано «подлым подонкам бывшей зиновьевской антипартийной группы». 23 декабря об аресте Зиновьева и Каменева было объявлено официально, а 18 января следующего года был опубликован приговор по делу Зиновьева, Каменева и других членов их «группы». В эти дни у Сталина было много забот. С убийством Кирова все вышло не так гладко, как ему хотелось: об этом неопровержимо свидетельствует мельтешня с внезапной заменой одной версии — другой (заговор белогвардейцев — заговором оппозиционеров Зиновьева и Каменева). Естественно предположить, что в такой острый момент ему было не до Горького. Но — нет! Именно тут Горький ему как раз и понадобился:
Эту реплику Ягоды приводят многие, и именно в связи с якобы обнаруженной после смерти Горького в его бумагах какой-то припрятанной тайной тетрадкой. Конечно, нельзя поручиться, что такая тайная тетрадка у Горького действительно была. И нет никаких документальных свидетельств, подтверждающих, что Ягода такую реплику действительно произнес. Но одно несомненно: у него были все основания пробурчать нечто подобное. Остается ответить на последний вопрос: умер Горький «своей смертью», от многочисленных и достаточно тяжких своих болезней, или смерть его была насильственной — попросту говоря, убийством? Кто только не задавался этим вопросом! И, как говорится, — сколько людей, столько и мнений. Александр Орлов (оставшийся на Западе крупный чекист, автор книги «Тайная история сталинских преступлений») считает, что никто Горького не убивал, а криминальную версию эту выдумал Сталин, чтобы ко всем мнимым преступлениям своих политических противников добавить еще и это. Нина Берберова, рассмотрев обе версии, оставляет вопрос открытым. Валентина Ходасевич верит в естественную смерть Горького. Но при этом не сомневается, что сын Алексея Максимовича Макс был убит. А английский историк Роберт Конквест (автор знаменитой книги «Большой террор») придерживается прямо противоположного мнения. Лазарь Флейшман, в фундаментальном исследовании которого («Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов») много страниц отдано Горькому, отвечает на этот вопрос безоговорочно и категорично: «Факт убийства Горького можно считать непреложно установленным». Мишель Никё (автор специальной исследовательской статьи «К вопросу о смерти М. Горького») для полноты и объективности картины решил изучить печатавшиеся в газетах во время последней болезни Горького бюллетени, день ото дня сообщавшие о состоянии его здоровья.
Опять эта проклятая неизвестность! Криминальная версия смерти Горького, согласно которой он был умерщвлен по приказу Сталина, обросла множеством мифов, легенд, слухов. Чаще других в подтверждение этой версии приводится рассказ немецкой коммунистки Б. Герланд, которая в Воркуте работала в лагерном лазарете вместе с другим заключенным — профессором Д.Д. Плетневым — тем самым, которого на процессе 1938 года объявили одним из убийц Горького. Профессор подтвердил, что Горький действительно был убит по приказу Сталина. Но отнюдь не лечащими его врачами:
История, по правде говоря, не больно достоверная. собенно сомнительно, что было произведено вскрытие, которое подтвердило, что все трое умерли от яда. Кто бы в этом случае позволил им производить вскрытие! Это тем более сомнительно, что по поводу вскрытия была высказана другая версия. Тоже, надо полагать, апокрифическая, но более правдоподобная:
Подобных историй — разной степени достоверности — множество! Разбираться в них — не входит в мою задачу: это тема другого, специального исследования. Но свой ответ на этот проклятый вопрос (своей смертью умер Горький или был убит) у меня есть. И ответ этот прямо связан с тем, как, на мой взгляд, надлежит сформулировать сам вопрос. А сформулировать его следует так: Была ли у Сталина достаточно серьезная причина для того, чтобы решиться на физическое устранение Горького? Мишель Никё — автор статьи «К вопросу о смерти М. Горького», на которую я тут уже ссылался, — считает, что была. В конце своего исследования он вспоминает строки из былины «Илья Муромец и Идолище», которые Горький не раз повторял, не без некоторого самодовольства относя их к себе: Крепок татарин — не изломится, И заключает:
Что говорить! Сталин был жестокий, злобный, мстительный человек. И Горький своей строптивостью, конечно, его раздражал, а порой приводил в ярость. И все-таки трудно представить, чтобы он принял решение о физическом уничтожении Горького только потому, что хотел наказать его за непослушание. Для такого крутого решения должна была у него найтись другая, более серьезная — и конкретная — причина. Такая причина, по мнению автора исследования, у Сталина тоже была:
Известный западный писатель, с которым Горький дружил, — это Ромен Роллан. Агент НКВД в окружении этого писателя, надо полагать, — жена Роллана М. Кудашева, которая позже сама призналась, что НКВД ею манипулировал. Коллега, которого Роллан просил посетить Горького, — это, по-видимому, Андре Жид, который прилетел в Москву днем 17 июня. Первый его вопрос был: как здоровье Горького? Но к Горькому его привезли только на следующий день, когда было уже поздно. Был еще один французский писатель, который приезжал тогда в СССР, — Луи Арагон. Он прибыл в Москву то ли 16, то ли 17 июня. Но и ему встретиться с Горьким не дали. Арагона Горький настойчиво просил как можно скорее приехать в Москву еще в марте:
Внимательно проанализировав эти — и множество других — свидетельств, Мишель Никё приходит к такому выводу:
«Ускорили» — это очень точное слово. Намерение Сталина любой ценой не допустить контакта Горького с Жидом и Арагоном только приблизило развязку. Само же решение физически устранить Горького было принято раньше и, так сказать, в плановом порядке. Первое сообщение о болезни Горького появилось в газетах 6 июня:
С этого дня и в «Правде», и в «Известиях» стали публиковаться ежедневные бюллетени о состоянии здоровья Горького. До этого Горький заболевал гриппом не раз. Нередко болезнь протекала в очень тяжелой форме. (В мае 1933-го, как вспоминает об этом К. Федин, от очередного гриппа, осложнившегося воспалением легких, он чуть не умер.) Но никаких бюллетеней о состоянии его здоровья раньше никогда не печатали. А теперь… В «Правде» бюллетени о состоянии здоровья Горького печатались вверху или в середине первой полосы с крупно набранными заголовками. Страну (и мир) явно готовили к роковому исходу, который был предрешен. Нет, решение Сталина физически устранить Горького не было внезапным экспромтом. (Как пишет американский исследователь, «Ягода изложил вопрос Сталину… Сталин приказал убить Горького».) Это было хорошо взвешенное, продуманное, для Сталина — безальтернативное решение! Причина принятия такого решения состояла в том, что живой Горький стал серьезной помехой для осуществления весьма важных и далеко идущих сталинских планов. * * * Горький умер 18 июня 1936 года. А два месяца спустя — 19 августа — в Октябрьском зале Дома союзов начался первый большой судебный процесс, открывший череду ошеломивших весь мир знаменитых московских процессов. Главными фигурантами этого процесса были Зиновьев и Каменев. До этого — в 1934 году — они были осуждены по делу так называемого «Московского центра». На этом процессе они признали, что несут политическую ответственность за убийство Кирова. Зиновьев был приговорен к десяти, Каменев к шести годам тюрьмы. Год спустя по делу «Кремлевской библиотеки и комендатуры Кремля» Каменев был приговорен к десяти годам тюрьмы. Но теперь песня была уже другая. На сей раз по делу так называемого «Троцкистско-зиновьевского объединенного центра» оба были приговорены к расстрелу. И приговор был приведен в исполнение немедленно. На этом процессе Зиновьев и Каменев признавались, что несут не какую-то там политическую ответственность за убийство Кирова, а самую прямую. Да, это они замыслили и осуществили этот злодейский террористический акт. Мало того! Они замышляли и другие такие же кровавые преступления: готовились убить Сталина, Жданова, Ворошилова, чуть ли не всех вождей Коммунистической партии и Советского государства. Действовали по прямой указке Троцкого, с которым поддерживали постоянную связь. Ну, а кроме того, были агентами многих иностранных разведок, в том числе гитлеровской Германии. Процессу этому Сталин придавал исключительно важное значение. Готовился он не два месяца, а гораздо дольше. Шли многомесячные допросы, очные ставки, на подсудимых оказывалось давление всех видов: обещания, если они признаются в своих мнимых преступлениях, сохранить им жизнь — и угрозы, если не признаются, — расправиться с их семьями, арестовать и расстрелять их детей. (Специально для этого случая накануне был принят закон, по которому приговорить к высшей мере наказания можно было двенадцатилетнего ребенка.) Было и грубое физическое давление: пытки, длительные ночные допросы без сна, издевательства. Главные фигуранты процесса держались долго. Для того, чтобы их сломать, был задействован весь гигантский аппарат НКВД, включая международную (коминтерновскую) агентуру. Специально были привезены в Москву и соответствующим образом обработаны давние чекистские агенты: их роль состояла в том, чтобы на очных ставках, а потом и на самом процессе подтвердить, что именно они осуществляли связь подсудимых с Троцким и с гитлеровской разведкой. Когда Сталину докладывали, что Каменев и Зиновьев отказываются давать нужные ему показания, он приходил в ярость. Наконец те сдались и между ними и Сталиным была заключена так называемая «кремлевская сделка». Каменев и Зиновьев потребовали, чтобы им пообещали сохранить жизнь в присутствии всех членов Политбюро. Но когда их привезли в Кремль, увидели они перед собой только двух из «чертовой дюжины» кремлевских вождей: Сталина и Ворошилова. Сталин сказал, что это и есть «Комиссия Политбюро», которой поручено побеседовать с ними. На наивный вопрос Каменева: «А где гарантия, что вы нас не расстреляете?» — он усмехнулся и цинично сказал: — Гарантия? Какая, собственно, может быть гарантия? Может быть, вы хотите официального соглашения, заверенного Лигой Наций? Обещания, что их не расстреляют, тем не менее, им были даны, и оба обвиняемых сдались на предложенные ими условия сделки, которые выполнены были только одной стороной: Сталин свои обещания, разумеется, выполнять не собирался. История многомесячной «обработки» Зиновьева и Каменева, все сложные перипетии подготовки этого процесса подробно изложены в книге А. Орлова «Тайная история сталинских преступлений». Орлов знал все эти подробности из первых рук — от своих коллег-следователей, ведущих это дело (Молчанова, Миронова и др.). Тщательно разработанный в застенках НКВД механизм выколачивания из обвиняемых самых нелепых и чудовищных признаний был детально описан и вскрыт в замечательной книге чешского коммуниста Лондона, прошедшего все круги этого ада. Психологическую подоплеку признаний обвиняемых вскрыл и блистательно проанализировал Артур Кестлер в своей знаменитой книге «Тьма в полдень». Но это все — потом. А тогда, перед началом процесса, когда главные обвиняемые уже сдались и готовы были играть на суде свою постыдную роль, Сталин не сомневался, что дело сделано, процесс пройдет гладко:
Все получилось, он добился своего. В его руках была «царица доказательств» — «чистосердечное» признание обвиняемых. Теперь для осуществления его маниакального, садистского замысла не оставалось больше уже никаких препятствий. Нет, одно препятствие все-таки оставалось. Этим единственным, последним препятствием был Горький. ПРИ ЖИВОМ ГОРЬКОМ НАЧАТЬ ТАКОЙ ПРОЦЕСС БЫЛО НЕВОЗМОЖНО. Зиновьева Горький терпеть не мог: он враждовал с ним еще с тех, давних времен, когда тот был полновластным диктатором Петрограда и так называемой «Северной коммуны». Но Каменева он любил. Именно стараниями Горького Каменев в апреле 1933 года был возвращен из ссылки, получил директорский пост в издательстве «Academia», стал директором Института русской литературы (Пушкинского дома), членом президиума правления Союза писателей. В письме членам Политбюро 27 августа 1936 года Н.И. Бухарин упомянул, что Каменев «намечался Горьким в лидеры Союза писателей». Именно арест Каменева в 1934 году стал одной из главных причин фактического разрыва отношений между Горьким и Сталиным. Быть может, Горького еще можно было как-то убедить, что логика оппозиционной борьбы привела сторонников Каменева и Зиновьева к активным враждебным действиям. Быть может, он даже поверил, что Каменев и Зиновьев искренне признали, что несут политическую ответственность за убийство Кирова. (Может быть, даже и сами Зиновьев и Каменев в это поверили. Сказал же Бухарин Эренбургу в день убийства Кирова: «Теперь ОН может сделать с нами все, что захочет. И будет прав».) Но уверить Горького, что бывшие соратники Ленина стали шпионами иностранных держав, было невозможно. Тут я слышу насмешливый вопрос: — А зачем, собственно, его надо было в этом уверять? Пусть бы себе оставался со своим неверием. Ведь поделиться с кем-нибудь своими мыслями по этому поводу, разоблачить сталинскую фальсификацию он все равно не мог: был прочно изолирован от внешнего мира! Да, конечно, Маршака или какого-нибудь там Андроникова к нему легко было не пустить. А вот Ромену Роллану, если бы он вдруг приехал в Советский Союз, или Арагону, или Андре Мальро, или Фейхтвангеру, в 1937 году побывавшему на втором из больших московских процессов и публично объявившему, что безусловно верит обвинениям, предъявленным всем его фигурантам, — всем этим влиятельным на Западе зарубежным гостям запретить встречу с Горьким, если бы они на такой встрече стали настаивать, было совсем не просто. А ведь Сталин в 1936 году наверняка уже вынашивал в своем криминальном мозгу план третьего, еще более грандиозного процесса — над любимцами Горького «Ивановичами» (Николаем Ивановичем Бухариным и Алексеем Ивановичем Рыковым). Вспомним, как деликатно объяснял Сталин Горькому, почему, как ни жаль, приходится снять Рыкова с поста Предсовнаркома:
Все это не оставляет сомнений, что Горький самим фактом своего существования — хотя бы даже и в клетке — к тому времени (май — июнь 1936 года) представлял для Сталина весьма серьезную проблему. И он решил эту проблему. По-своему, по-сталински. Руководствуясь своим неизменным, не раз — и раньше, и потом — себя оправдывавшим принципом: НЕТ ЧЕЛОВЕКА — НЕТ ПРОБЛЕМЫ. |
|
||
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх |
||||
|