Инспекционный рейс

На обустройство времени нет: побросали вещи и — на аэродром. Всю ночь готовили самолет, днем облетали. Израэль с командой специалистов рвется в «Новолазаревскую», но погода не выпускает нас с «Молодежной». Антарктида разгулялась во всей своей красе — дождь, снег, туманы. ВПП раскисла. Практически не покидаю синоптическое бюро, спать приходится по два-три часа в сутки. Наконец, кажется, можно будет ночью взлететь. По снимкам со спутника, по прогнозам метеорологов, по личному опыту делаю вывод, что между двумя циклонами успеем проскочить к «Новолазаревской». Москаленко, похоже, не очень доволен моим решением, но и его уже замучило высокое начальство вопросом: «Когда, наконец, полетим?» Пока подходят и подъезжают пассажиры, еще раз обхожу пешком аэродром. Вроде, оценил все возможные сюрпризы, которые может подкинуть Антарктида при взлете, но здесь никогда ни в чем нельзя быть уверенным до конца, сколько раз неприятности возникали из ничего... К тому же, на борту комиссия высшего ранга — впервые в истории освоения Антарктиды Советский Союз проводит инспектирование работающих здесь станций. До этого такую работу вели только американцы — на крейсере они обходили побережье, высаживая инспекционные отряды с вертолетов. Мы же вынуждены на Ил-14 доставлять комиссию туда, куда укажет ее руководитель Ю. А. Израэль.

Смотрю на часы. Скоро семь утра, а мы еще топчемся в «Молодежной». Долгие проводы, прощание у трапа, разговоры, которые ничего сейчас не решают, а для нас дорога каждая минута. Сток «не работает», подмерзшая за ночь взлетно-посадочная полоса начинает подтаивать. В конце концов не выдерживаю:

— Юрий Антониевич, если сейчас не взлетим, я отменю полет.

Подействовало. Порядок восстановлен, бортмеханик убирает лесенку, захлопывает дверь. Взлетаем. Машина перегружена, по размякшему снегу разбегаться тяжело, и я мысленно посылаю благодарность нашему инженеру отряда Аркадию Колбу и его ребятам, которые все эти дни не отходили от самолета, готовя его к полетам. Ощущение такое, будто машина только что родилась, она полна сил и рвется в небо, а ведь этот Ил-14 провел здесь большую и самую трудную часть жизни. Его хлестали бешеные ветры и жесточайшие пурги, он хватал в небе сотни килограммов льда, пробивался сквозь бесчисленные циклоны, но снова и снова возрождался под руками людей, которые, не щадя себя, работали с ним до тех пор, пока не приходила в их души полная уверенность в безотказном полете машины.

Убираем шасси, соскальзываем в океан, с набором высоты ложимся на курс. Двигатели ревут ровно, показания всех приборов — в успокаивающе нужных пределах. И я вдруг ловлю себя на мысли, что перерывы в полетах, вызванные прохождением медкомиссии, походами по кабинетам, двухмесячным плаванием никак не отразились на моем ощущении машины и полета. Будто и не было никогда моего расставания ни с Ил-14, ни с Антарктидой.

В кабину протискивается Израэль:

— Разрешите?

— Милости просим, — в небе у меня настроение всегда улучшается.

— Можем связаться с «Севой»?

— Можем.

Японская станция «Сева» лежит в 300 км от «Молодежной». Когда будем возвращаться назад, туда запланирован наш дипломатический визит. Израэль подтверждает этот план японцам, в ответ получает: «Добро пожаловать!» Проходим над «Севой», покачали крыльями обитателям станции, которые высыпали на улицу и машут нам руками.

В пассажирской кабине царит приподнятое благодушное настроение. Анекдоты, смех, шутки...

— Командир, — ко мне протискивается бортрадист Борис Сырокваша, протягивает листок, — погода на «Новолазаревской».

Читаю: видимость... ветер... облачности нет. Отлично.

— Штурман, удаление?

— Сто десять километров, — у Славы Дарчука ответ на любой мой вопрос в полете готов всегда.

Станцию замечаем километров с сорока. Она лежит в оазисе, окруженная небольшими горушками. Аэродром выше, на куполе, километрах в двадцати. Впрочем, какой аэродром? Полоска ледника без трещин, который, переползая через подледный хребет, образует невысокий гребень. В его тени скопился снег, на котором раскатана ВПП. Заход на посадку только визуальный. Обычно встречать самолет приезжают вездеходчики.

— Командир, артиллерийский тяжелый тягач уже на полосе, — в голосе Сырокваши улавливаю улыбку.

— Связь с ним есть?

— Да, но только через станцию. Они на другой частоте работают. «Значит, здесь ничего не изменилось за время моего отсутствия, думаю я, — а жаль. Не нравится мне что-то снежная дымка в горах». Над станцией — летние кучевые облака. Но сияние Антарктиды, в котором мы плыли вдоль побережья, вдруг начинает тускнеть, будто светотехник медленно реостатом гасит юпитеры в театре.

— Слава, сколько до полосы?

— Двенадцать минут.

Горы, лежащие за аэродромом, начинают дымиться длинными серыми шлейфами, теряют очертания, словно кто-то невидимой кистью начинает размывать водой пейзаж, написанный акварелью.

«Черт возьми, не успеем»... Эта мысль врывается в сознание столь же стремительно, как Ил-14 окунается в серую муть, мгновенно скрывающую все, что мы только сейчас ясно видели.

— Борис, запроси вездеход, что у них?

Бортрадист связывается со станцией, та — с вездеходом. Ответ идет тем же путем, а это значит, что мы теряем несколько десятков секунд, которые нам сейчас надо жестко экономить.

— На полосе видимость десять — пятнадцать метров. Сильный боковой ветер. Метель.

— Где стоит АТТ?

Томительное ожидание, наконец, приходит ответ: тягач — в начале ВПП. «Там, в начале полосы, должна быть груда пустых бочек из-под бензина, — мозг работает четко, выдавая только ту информацию, в которой я сейчас нуждаюсь. — Если поставить тягач в конце ВПП, я смогу определить створ ее и направление посадки».

— Попроси, пусть тягач переставят на другой конец.

Машину начинает болтать. Остекление кабины занавешено серым полотном, но обледенения пока нет. «И на том спасибо», — цежу я мысленно сквозь зубы.

— Пройдем над станцией и попробуем зайти на посадку от нее — по леднику, — говорю я Дуксину, моему второму пилоту. Тот молча кивает головой.

Уходим к станции. Она проплывает под нами. Здесь совсем другой мир — тишина, покой, легкие тени от облачков. Весь личный состав высыпал из домиков, машут руками, швыряют вверх шапки. Нас разделяют 300 метров высоты. «Сейчас нам до них так же далеко, как до Луны», — эта мысль приходит и сразу растворяется в сознании.

— Снижаемся. Второму — пилотировать по приборам!

Ледник наплывает на Ил-14. Ясно начинаю различать синеву его полей, узоры трещин, снежные мосты над ними. Идем на бреющем. Но вот полотнища снега косо перечеркивают картинки внизу, мы начинаем прошивать не то облака, не то снежные заряды, и я беру штурвал на себя — ползти над ледником, не видя, что тебя ждет в тридцати-сорока метрах впереди, самоубийство.

— Поищем полосу там, где она должна быть.

Набираю высоту и сквозь клубящийся внизу снег различаю кучу бочек. А вот и АТТ.

— Штурман, курс?

— Сто сорок.

— Становимся в вираж.

С левым креном выполняю «боевой разворот», строю короткую коробочку, ныряю вниз. Горизонт исчезает, будто его никогда и не было в природе. Ил-14 атакуют мгла, удары ветра, соскобленный со всего щита Антарктиды снег. Размытым туманным пятном, похожим на обрывок шкуры леопарда, под нами мелькают бочки, но правее, чем я ожидал. Снова ручки газа вперед и с левым креном — вверх. Ладонь бортмеханика Николая Ниловича Чуракова у обреза колонки, готовая подстраховать мое любое неверное движение.

Разворот. Снижение. Заход. Бочки, словно играя с нами в прятки, на миг выглядывают из-под пелены метели справа. Я чувствую, как нарастает во мне напряжение. Мы идем по лезвию бритвы между небом и ледником, но страха нет. Все чувства, все резервы сознания подчинены одному — просчету вариантов. Вводные сыплются в него лавиной: курс, высота, крен, обороты двигателя, видимость, поиск АТТ, поиск бочек, снос, скорость... Дарчук считает так же быстро, как и я, но Антарктида при каждом нашем очередном заходе словно играет с машиной в «кошки-мышки». Порывы ветра, его направление и скорость меняются с каждой секундой, и я никак не могу вывесить Ил-14 на одной прямой между бочками и тягачом. Каждый раз мы выскакиваем к ней под углом. Вот и сейчас...

— Попробуем еще раз зайти со станции, по леднику. Компасы в этой свистопляске разбалансировались, работает устойчиво только гирополукомпас.

Снова уходим к станции. Переговоры с теми, кто внизу, ничего нового не дают — здесь тихо, а в районе аэродрома снежная муть и сползающая с гор облачность, которые спрогнозировать было просто невозможно из-за того, что подошедшая фронтальная зона циклона, подкралась с недоступной для наблюдений стороны. Смотрю на топливомеры. Уйти на мыс Острый в ста километрах отсюда или подыскать посадочную площадку где-нибудь на куполе можно, но сколько сил потребуется потом, чтобы вытащить нас?! К тому же эта атмосферная «гниль» может опередить, и тогда придется садиться вслепую неизвестно где.

— Толя, повнимательней гляди на приборы, — говорю Дуксину, и мы снижаемся к леднику.

Все повторяется. С ледника к полосе не подберешься. Снова заходим над бочками. Один раз, второй, третий...

— Дуксин! Я же сказал — только по приборам!

— Есть, командир...

Каким-то боковым зрением я уловил, что второй пилот тоже вдруг начал искать полосу за пределами приборной доски. Мы не имеем права заниматься этим вдвоем, машина может уйти туда, откуда вытащить ее уже не успеем.

Я закладываю крутой вираж, почти физически ощущая местоположение бочек и тягача. Если бы это был макет, а не ледник, я мог бы сейчас взять их с завязанными глазами. Ил-14 дрожит, левое крыло круто уходит вниз, двигатель почти подо мной. «Пора!» — эту команду руки и ноги выполняют со скоростью хорошего автомата. Я резко выравниваю машину, рычаги газа сдвигаю назад.

— Шасси!

Чураков мгновенно выполняет команду. Бочки — точно по курсу под нами.

— Закрылки — полностью!

Чтобы машина не «вспухла», добавляю двигателям мощность, отдаю штурвал от себя... А вот и полоса. Лыжи касаются ее мягко, но тут же, попадая на передувы, начинают бросать машину в разные стороны. Убираю газ, опускаю переднюю «ногу», рулем высоты пытаюсь придавить Ил поплотнее к снегу, но он продолжает нестись вперед. «Только бы мы не въехали в тягач», — не видя его, я точно знаю, что наша машина идет прямо на АТТ. Инстинктивно жму на тормоза, но здесь они не действуют. Огромное серое пятно, как сквозь туман, возникает впереди и тут же начинает обретать контуры тягача. Он приближается слишком быстро. Или это мне только кажется?! Выброшенный из стихии напряженной и точной работы в зону ожидания, я вдруг чувствую себя лишним в кабине.

— Приехали, — голос Чуракова возвращает меня к действительности. Мы стоим? АТТ черной тушей замер в пяти — шести метрах перед нами. Стоим!

По окаменевшим мышцам рук, ног, спины вдруг начинает разливаться тепло. Что за черт? Тягач снова теряет резкие очертания. Провожу рукой по лицу, по глазам. Их заливает пот. И не только лицо — по всему телу бегут ручейки, словно кто-то выжимает из меня воду. Но это не страх, его почему-то не было и нет, хотя, по всем признакам, он должен бы теперь появиться. «Видимо, все мысли и чувства настолько были подчинены работе, что даже страху места не осталось». В кабине — молчание. Поворачиваюсь. У всех какие-то отрешенные лица, словно то, что произошло, никого из нас не касается.

Перехватываю виноватый взгляд Дуксина. Полет, который на миг ушел в прошлое, стремительно возвращается в памяти.

— Толя, ты чего? — чувствую, что надо бы добавить в голосе резкости и строгости, но — не получается. — Ты чего?

— Командир, я только на секундочку отвлекся, глянул за борт. Помочь тебе хотел. Извини...

— Но теперь-то ты все понял? В таких случаях твое дело — только приборы! Для тебя нет ни нас, ни земли — один Ил с его приборами.

— Я понял, понял.

— Разрешите? — в кабину к нам входит Израэль. На лице улыбка:

— Спасибо. Всем большое спасибо. Такого я еще не видел. Он пожал всем руки и вышел.

Сквозь шорох снега и удары ветра улавливаем рев двигателя АТТ. Он освобождает нам полосу.

— Поехали на якорь. Дуксин — рули зажать!

Вернулись к бочкам, где оборудованы крепления для нашего Ила, развернули его носом к ветру. Когда вышли из машины, попали прямо в объятия вездеходчиков и членов комиссии.

— Ну, ребята, вы даете, — проворчал водитель АТТ, — мы страху натерпелись... Вы над нами мелькнете, а душа у меня — в пятки. Сейчас будет взрыв. Вот сейчас. Там же горы...

— Видишь ли, отец, — Дуксин засмеялся, — штурман наш целил в них, целился, но так и не попал.

— Хватит трепаться, — оборвал их я, — нас и так на станции заждались.

Но пришлось задержаться — машину требовалось заправить, осмотреть, подготовить к полету, который я, проанализировав погоду, назначил через четыре часа. Судя по всему, к «Новолазаревской» подходит мощный циклон, и если не уйдем домой сегодня, можем застрять здесь на неделю.

«Поспать бы, — думаю я, покачиваясь в тягаче, — мне нужен отдых хотя бы на пару часов».

Израэль с комиссией, они приехали на станцию раньше, похоже, расписали наши поиски ВПП во всех красках, и экипаж встречают почти так же, как космонавтов на Красной площади. Американец Грег Вейн, пораженный нашим мастерством, вручает прекрасный снимок станции ночью. Нас обнимают, хлопают по плечам, говорят какие-то возвышенные слова, тащат за столы, уставленные разной снедью и бутылками. Но ни есть, ни пить не хочется, а к спиртному и притрагиваться нельзя. Воспринимаю все происходящее, словно сквозь приятный легкий туман, но из этих объятий надо вырываться, хотя вижу много старых добрых знакомых и с каждым хотелось бы перекинуться парой слов. Устроил на отдых экипаж, а сам пробился в радиорубку к радистам:

— Мужики, я от вас не уйду — дайте два часа поспать?!

— Ложись, командир, — мне тут же быстро готовят постель, и я падаю в нее, не раздеваясь. Последнее, что успеваю сказать:

— Разбудите через два часа. Мы должны улететь сегодня... Просыпаюсь сам, в точно назначенное для себя время — сработали внутренние часы. Короткие сборы, и снова приходится чуть не силой заталкивать своих пассажиров в АТТ. Нам надо спешить на аэродром: погода все ухудшается, по всему чувствую, что вот-вот накроет циклон, а здесь... Я понимаю этих людей: их связывают друг с другом зимовки в Арктике и Антарктиде, походы, тяжелейшая работа, риск, захлестывают воспоминания, в них они возвращаются к драгоценным дням и событям, оставшимся в памяти... Они ищут какие-то слова, которые кажутся сейчас очень важными, а тут мы торопим:

— Быстрее, быстрее... Не успеем уйти, пурговать будем неделю!

— Черт подери, даже поговорить не дают! Занимаем места в кабине Ила. Погода — на пределе.

— Взлетаем!

Машина разбегается будто по волнам. Невысокие косые сугробы дымятся от ветра, снег ручейками ползает по ВПП. Нет, с первого раза взлететь не удается. Разворачиваюсь и по пробитому следу возвращаюсь к старту. Снова разбег, но теперь уже машина идет ровно, не зарываясь лыжами в передувы. Взлетаем. Проходим над станцией, ее заволокло облаками. Идет снег. В наушниках — прощальные приветы тех, кто остался, и пожелания доброго пути.