Низвержение великого Никона с патриаршего престола и заточение этой харизматической личности в дальнем монастыре имело странный эффект. По логике вещей самодержец продемонстрировал реальное соотношение царства и священства в России XVII в. Вся история возвышения и падения Никона наглядно показала зависимость архипастыря Русской православной церкви от воли и каприза светской власти. Но огромные усилия, потребовавшиеся для борьбы с вроде бы бессильным патриархом, чрезвычайное беспокойство царя Алексея Михайловича относительно умонастроения опального и ссыльного Никона, наконец, возвращение умирающего старца царем Федором Алексеевичем, торжественное погребение тела его в Новом Иерусалиме и поминание в молитвах патриархом выходят за рамки грубо материалистического понимания истории.

Мощное воздействие Никона на умонастроения россиян нельзя отнести целиком к его месту в церковно–государственной иерархии: ведь после ухода с престола, осуждения церковным собором и в особенности заточения оно не ослабло, а в некотором роде даже усилилось. Не можем мы приписать эту незримую власть над душами и влиянию, как выразились бы в XIX в., «магнетической личности» экс–патриарха, которого царь Федор Алексеевич (1676—1682) первоначально притеснял, чтобы затем, без всякого намека на личный контакт, возвратить и возвысить — мертвого — до прежнего величия.

Очевидно, незримым фактором, нематериальной, но весьма действенной силой, проявившейся именно в остром, выходящем за обыденные рамки столкновении духовной и светской властей, была вера. Это утверждение находится лишь в видимом противоречии с цинизмом царской администрации, разыгравшей большой, чуть не вселенский церковный собор с помощью нанятых и к тому же ложных восточных архиереев, не гнушавшейся помощью турок, чтобы придать своим прислужникам легитимность и т. п. Хитроумие и энергия, с которыми юный российский абсолютизм стремился обмануть Бога, ясно свидетельствуют о месте, занимаемом верой в душах самых закоснелых в придворных интригах государственных дельцов.

Совестливость царей и в особенности царевых слуг можно воспринимать с иронией (если совесть политика вообще не является божественной шуткой). Она диктовала, однако, рамки и формы допустимого для них исполнения желаний. Именно внутренняя вера создала то нагромождение хитроумных мероприятий против Никона, которое пришлось столетиями распутывать историкам. И если слуги могли заглушать голос совести всеоправдывающей ссылкой на службу, защиту интересов и исполнение воли своего государя, то сам Алексей Михайлович не раз дрогнул во время расправы с Никоном и после многие годы тяжко страдал, а деятельный Федор Алексеевич не случайно и не по прихоти придворных дельцов восстановил в отношении опального патриарха справедливость в собственном истолковании.

Реабилитация Никона и одновременное сожжение староверов (Аввакума со товарищи) — любопытнейший психологический акт, своего рода рассечение гордиева узла, особенно учитывая внутреннюю схожесть узников: экс–патриарха и «огнепального» протопопа. Федору Алексеевичу, утвердившему в чине своей коронации идею вселенского Российского православного самодержавного царства, требовалась ясность позиции относительно раскола и истинной церкви. Но возвращение Никона из ссылки, погребение и поминание его как патриарха не случайно встречало упорное сопротивление нового архипастыря Иоакима и церковных властей.

Принято считать, что патриарх Иоаким Савелов опасался возвращения Никона к власти и потери своего престола, хотя ничего подобного о замыслах царя Федора источники не говорят [224]. Иоаким был уже третьим патриархом после низвержения Никона и полностью сохранял свою власть (достаточную, чтобы противоречить царю в весьма важных реформах). Вопрос стоял не о будущем, а о прошлом.

Злорадствуя над нестроениями западной церкви, еще до Лютерова раскола знававшей двух и трех пап единовременно, грамотные православные стремились избегнуть неудобного сознания, что и Святая Русь не была девственна в этом смысле. Посему один из пары одновременно возникавших митрополитов обязательно клеймился как «злой еретик» — и соответственно вовсе не «наш» архиерей. Даже в Смуту законно поставленный патриарх Гермоген счел необходимым выступить против клятвопреступления совместно с законно смещенным экс–патриархом Иовом. Понятно, что положение патриархов, взошедших на престол в тени заточенного, но не смирившегося с неправедными действиями светской власти Никона, вызывало большое смущение церковных историков и столетия спустя.

В самом деле, даже при взгляде со стороны положение сменившего Никона на патриаршем престоле Иоасафа II, а затем Питирима вызывает неприятные ощущения, тем более что участие первого в грязной игре самодержца не мотивировано собственным желанием. Исследователи довольно единодушно не рассматривают Иоасафа как самостоятельную, ответственную за свои поступки фигуру, а энергичный Питирим, пробивший–таки себе дорогу к патриаршему престолу, властвовал менее года, не совершил сколько–нибудь заметных деяний и как патриарх заметен значительно менее поставленного по воле Лжедмитрия Игнатия. Об этих преемниках Никона правильнее говорить в контексте драмы великих фигур: бунтаря–патриарха, лидеров староверов, царя Алексея; Иоасаф и Питирим являются отсветами огня битвы гигантов. Оба они были возвышены Никоном, оба являлись по убеждениям никонианами, хотя и выступали, согласно указаниям государя, против своего покровителя.

Будущий восьмой патриарх Московский и всея Руси был отмечен вниманием Никона уже в преклонные годы и поставлен архимандритом Владимирского Рождественского монастыря (1654—1656). Вскоре Иоасаф возглавил знаменитый Гроице–Сергиев монастырь (1656—1666), в котором вместе с братией горячо молился о победе россиян над поляками. Говорили, что архимандрит обратил на себя внимание государя благодаря чуду, ниспосланному россиянам в виде крупной победы над неприятелем после трехдневного поста и молитв троицкой братии.

Подобных чудес во время долгой и яростной борьбы двух крупнейших славянских государств за Украину и Белоруссию (1654—1667) являлось с обеих сторон немало; переменчивость военного счастья прославила тогда святыни многих православных и католических обителей (хотя с Троицей мог соперничать, пожалуй, только Ченстохов). Когда оба государства напрягали последние силы, пребывая в состоянии экономической катастрофы и социального брожения, когда любая случайность могла перетянуть чашу весов на ту или иную сторону, богомольный царь Алексей даже у звезд готов был спрашивать совета [225].

Строго говоря, и всю историю с Никоном невозможно объяснить, не учитывая экстатического напряжения религиозного чувства с первых же лет опустошительной войны, известной в Польше как «Потоп», на Украине как «Руина», в России отмеченной страшным мором, Соляным и Медным бунтами вкупе с Конотопской резней, в которой погибло юношество едва ли не всех фамилий Государева двора. Неудивительно, что царь при известии о большой победе вспомнил троицких молитвенников и в благодарственной грамоте величал их «небесными человеками и земными ангелами».

Но запомнился Троицкий архимандрит царю в особенности «недерзновением». Когда во время Большого церковного собора 1666—1667 г. Алексею Михайловичу понадобился новый патриарх, тихость и послушливость были основными качествами претендента: не хватало еще, ко всем бедам и сложностям, прибавить строптивого архипастыря! Осуждение Никона позволило реально убедиться, кто из архиереев наименее строптив. Отметим, что пуганый царь не нашел достойным никого из митрополитов и архиепископов, да и меж архимандритами выбрал, кажется, самого старого и буквально дышащего на ладан Иоасафа.

10 февраля 1667 г. ветхий старец был соборно поставлен в патриархи Московские и всея Руси, чтобы занять на церковном соборе место ниже греческих патриархов. Никон, которого к тому времени заслали в Ферапонтов монастырь, отреагировал почти ласково: и то непрямой патриарх», — повторяли его слова сторонники. Разумеется, непрямой, коли «вселенские патриархи непрямые, отставные и нанятые, — передавали из уст в уста мнение узника, — просили они у нашего Никона–патриарха посулу (взятки. — А. Б.) 3000 и говорили: ты у нас по–прежнему будешь патриарх». Разумеется, те, кто считал Никона патриархом, поставленного с помощью продажных греков Иоасафа патриархом признать не могли [226].

В свою очередь, историки сомневаются не в формальном праве Иоасафа на патриарший клобук, а в реальности его участия в деяниях, совершавшихся архипастырским именем. По крайней мере решения церковного собора 1667 г. точно не зависели от его воли. О том, как было организовано это действо, подробно писали великие историки, в том числе С. М. Соловьев, митрополит Макарий, Н. Ф. Каптерев, и довольно повествовал аз, недостойный [227]. Наряду с осуждением Никона собор утвердил его важнейшие обрядовые нововведения и 13 мая торжественно проклял староверов, которые предавались «градскому суду» — государственному уголовному преследованию.

Тем самым был утвержден раскол Русской православной церкви и найдено средство превратить его в массовое явление: воздействие грубой силой на сторонников старой веры само собой толкало в их ряды всех униженных и оскорбленных феодальным государством. Преследования проводились в жизнь именем патриарха Иоасафа. Если не становиться на крайнюю позицию полного отрицания дееспособности сановного старца, следует признать, что он поддерживал преследования, как свидетельствует подписанная его именем суровая Увещательная грамота староверам.

Кто относился к последним — следует отметить особо, ибо представление о «раскольниках» как узкой группе несгибаемых (или твердолобых) в своих убеждениях (или заблуждениях) публицистов, вроде Аввакума со товарищи, боярыни Морозовой и т. п. лиц, «мутивших народ», — очень далеко от истины. Даже столь сдержанный историк, как С. М. Соловьев, с возмущением писал о строгих мерах, принятых властями «против одного из самых знаменитых монастырей в государстве» — Макарьевского Желтоводского.

Согласно доносу Антиохийского патриарха Макария, поступившему на имя патриарха Иоасафа из Поволжья, «в здешней стране много раскольников и противников не только между невеждами, но и между священниками: вели их смирять и крепким наказанием наказывать» [228]. Собственно говоря, укоренение решений церковного собора почта повсеместно означало лишь покорность верующих силе и авторитету центральной власти, впавшей, по убеждению значительной части россиян, в ересь: большинство смолчало, но многолетнее сопротивление царским карателям авторитетнейшей Соловецкой обители свидетельствовало, что помимо служебного рвения на Руси сохраняется уважение к собственной совести [229].

Помимо патриарших увещаний, царева воля утверждалась на просторах государства воинскими командами. Священники, которые наотрез отказывались править церковную службу по новым «никонианским» книгам, именем Иоасафа лишались должностей и предавались суду (1668 г.). Служили староверы на просфорах с древним осьмиконечным крестом: досталось и выпекавшим их просфорницам, разосланным в наказание по монастырям (1668). Такая дотошность заставляет думать, что патриарх не был столь дряхл, как полагают, или, по крайней мере, опирался в делах чисто церковных на весьма активных советников.

Между тем компромиссность решений собора 1667 г. оставляла выбор реальной политики за церковными властями, что должно было заставить энергичных архиереев стараться воздействовать на патриарха, за которым, пускай формально и по подсказке, оставалось последнее слово. Например, собор отменил столь долго и настоятельно утверждавшееся у нас правило перекрещивания католиков при обращении их в православие. Но отмена эта, видимо, не привилась.

К инициативе Иоасафа относят указ о правильном писании икон, послания к выдающемуся живописцу Симону Ушакову, в которых патриарх порицает вторжение в русскую иконопись западноевропейской манеры и тщится узаконить византийский стиль (1668). Обращение с этими увещаниями к организатору художественных работ государевой Оружейной палаты, к тому же художнику, прославленному именно работами в новом русском стиле, — серьезный шаг церковной власти, подчеркнувшей консервативность своего курса.

В патриаршество Иоасафа делались попытки провести в жизнь и иные соборные запреты и ограничения. Так, не полагалось признавать нетленные тела святыми мощами без достоверных освидетельствований: кто и насколько нетлен. Противились церковные власти всегдашнему стремлению народа работать и торговать в праздничные дни; запрещалось в праздники и производить суд. Иоасаф (либо его советники) приложил руку к издревле малоуспешной борьбе с народными обычаями, восходящими к языческим временам: запретили священникам шествовать с крестом впереди свадебного поезда, в котором резвятся скоморохи, звучит отнюдь не духовная музыка и пение. Эти запреты, возможно, именно в силу их невыполнимости, подтверждал позже и патриарх Иоаким — вместе с установлением собора о единообразном одеянии всех духовных лиц.

К положительным мерам в пользу благочестия следует отнести возобновление при Иоасафе давно забытых проповедей в церквах и в особенности поддержку деятельности миссионеров, распространившуюся на Крайнем Севере до Новой Земли, на Дальнем Востоке до Даурии. На Амуре, близ зыбкой границы с Цинской империей, был основан Спасский монастырь (1671). Святость в тех краях была особенно необходима для укрепления духа малого числа россиян, которым вскоре пришлось героически сразиться с полчищами китайцев. И действительно, согласно местным сказаниям, к моменту нападения цинов православные святые, включая крайне западных (вроде князя Довмонта), уже поддерживали единоверцев в приамурских сопках. Это еще раз показало, что, хотя сама вера нематериальна, проявление ее (в данном случае для захватчиков) может быть весьма чувствительным.

Зримым результатом патриаршества Иоасафа были книги, в большом числе издававшиеся государевым Печатным двором: справщики обыкновенно были монахами и благословение патриарха обязательно печаталось в выходных данных. Если «Сказание о соборных деяниях» и «Жезл правления» Симеона Полоцкого (с первыми полемическими сочинениями против староверов) вышли в 1667 г. по решению собора, то такие заметные издания, как «Большой катехизис» и «Малый катехизис», «Цветная триодь» (1670) и «Постная триодь» (1672), могли появиться лишь с согласия самого патриарха. Любопытно, что, хотя о сверке изданий с древними русскими и греческими рукописями говорилось давно, реальная работа с греческими текстами заметна только в иоасафовских триодях [230].

Два решения высших иерархов Восточной церкви остались нереализованными, несмотря на горячую заинтересованность в одном из них светской власти, а в другом — Симеона Полоцкого, являвшего собой типический пример русского прогрессивного интеллигента. Власть желала учреждения новых епархий на огромной территории государства для укрепления церковной власти на местах, соответственно власти воеводской. Собор рекомендовал «сие необходимейшее дело исполнить». В результате за пять лет была организована одна епархия — Белгородская: да и та, я думаю, не случайно возникла в точности на территории базирования главной русской юго–западной армии под командой князя Г. Г. Ромодановского, внимательно заботившегося как о жизни, так и о душах своих ратников.

В свою очередь Симеон Полоцкий, сочинявший значительную часть соборных документов и материалов, сумел протащить под шумок важнейшее решение в пользу просвещения. О том, чего это стоило, говорит уже форма сохранившихся документов. Инициатива принадлежала группе анонимных прихожан московской церкви Иоанна Богослова, бивших челом Московскому и восточным патриархам о благословении построения в их приходе «славянския грамматики училища». О том, что неведомые радетели за просвещение были лицами подставными, свидетельствует впечатляющий результат этого прошения.

Три патриарха в августе—сентябре 1668 г. дали благословенные грамоты, но не прихожанам, а некоему «честному и благочестивому мужу» имярек, который «неотступно молил» архиереев о благословении задуманного им училища при храме имярек. При сем грамоты санкционировали создание уже не просто славянского грамматического училища, а славяно–греко–латинской гимназии под руководством вышеуказанного мужа имярек. Кто писал за восточных патриархов подобные грамоты — известно; да и сохранилась вся подборка документов в сборнике Симеона Полоцкого, отредактированном его любимым учеником Сильвестром Медведевым [231].

Загадочна лишь реальная последовательность событий. То ли Полоцкий испросил своего рода «открытый лист» на гимназию и решил реализовать его в приходе Иоанна Богослова. То ли тамошний настоятель, выпускник Киево–Могилянской коллегии Иоанн Шмитковский челобитьем своих прихожан подал Симеону мысль запастись общей санкцией среднего образования в России у трех патриархов. Как бы то ни было, патриаршие грамоты громогласно заявляли не просто о желательности — но о совершенной необходимости образования для укрепления благочестия. Еще в решениях Большого собора Полоцкий заложил идею, что церковные нестроения и в особенности раскол связаны с темнотой и непросвещенностью народонаселения. Таким образом, вполне еретическая в глазах русских церковных властей мысль об острой необходимости учиться разным наукам, начиная с грамматики, была утверждена наиавторитетнейшим собранием православных архиереев. Прием для сегодняшнего времени не оригинальный, но в России XVII в. это было достижение служилого интеллигента, прямо–таки сверкающее новизной.

В патриарших грамотах Симеон не постеснялся развернуть свою идею с помощью блестящей риторики (обеспечившей, кстати сказать, его высокое положение при дворе). От имени греческих патриархов было заявлено, что «Премудрость Божия, единородное Слово Отчее» — это необходимейшая христианину «пища и питие». Кто ж спорит! Только Симеон, отталкиваясь от канона новгородской Софии–Премудрости, изящно подменил его содержание именной аналогией с премудростью–знаниями. Получилось, что именно приобретение знаний, учение и воспитание — есть главный путь к Богу.

В конце XVII в. та же мысль пронизывала творчество придворного поэта Кариона Истомина, писавшего о необходимости сознательного построения, путем разумного воспитания и обучения, «града царства небеснаго» в душе земного человека–микрокосма. Тогда убеждение, что человек есть «словесноумное животное» и только на пути познания мира приближает свою небесную часть — душу — к Богу, выглядело естественным. В 60–х же годах мысль Полоцкого на фоне равнодушия большинства иерархов к просвещению звучала революционно.

Из нее вытекало, что дети, желающие «безвозбранно и безпакостно насыщатися» знаниями, прямой дорогой следуют к Христу. Где, в таком случае, остаются русские архиереи, умеющие только читать, писать и петь по нотам? Ведь путь к Премудрости Божией, согласно грамоте восточных патриархов, пролегал через «учение различными диалекты: греческим, словенским и латинским». А сами архиереи есть «Премудрости Божией рабы, посланные созывать с высоким проповеданием на сию трапезу всякого чина и сана людей» [232]. Потому–то и возрадовались греческие патриархи великим веселием, обретя в Новом Израиле (России) такую «ревность и любительство премудрости».

Окончательно добивает Симеон противников просвещения утверждением, что греческие патриархи радостно дают благословение «на создание училищ и в них устроение учения» не только своей волей, но «приемше согласие» самого великого государя Алексея Михайловича. Что и говорить, грамота смелая, вышедшая из–под пера истинного борца за просвещение. Но грамота от имени патриарха Иоасафа звучит еще сильнее. Читая ее, нельзя не согласиться, что старец–архипастырь не слишком вникал в содержание документов, скрепляемых его именем. Поелику подписать такое в здравом уме и твердой памяти русский архиерей не мог тогда никоим образом!

Именно премудрость, утверждается в грамоте, драгоценнее всего на свете. Более того, именно она дарует все блага своему обладателю. Наконец, никого так не возлюбит Бог, «токмо сего, иже с премудростью пребывает, ибо сия краснейша солнца». Библейские тексты о Премудрости, ставшие чрезвычайно популярными в придворной литературе позже, во времена регентства царевны Софии (по–гречески — мудрости) [233], уже в грамоте Иоасафа использованы для обоснования преимущества ее обладателей над людьми неучеными.

Для простого иеромонаха, не поднявшегося в церковной иерархии выше должности строителя Заиконоспасского монастыря (что в Китай–городе напротив Никольских ворот Кремля), Полоцкий был до чрезвычайности смел. Но в качестве официального учителя царских детей и секретаря–переводчика греческих архиереев, съехавшихся на собор в Москве, он поступал скорее ловко, хитроумно используя необычность ситуации для утверждения от имени архипастыря важнейшей нравственной идеи, лежащей в основе прогресса.

Блаженнейшими, утверждает грамота Иоасафа, следует называть тех, кто всем сердцем ищет неоценимого сокровища премудрости, «всяким не отрицающе трудом и бодрых не засыпающе бдений, паче же пот изливающе». Таким всякое должно воздаваться почитание и подобство от людей всякого сана, особенно от правителей церковных, как Божией Премудрости любителей, искателей и проповедников.

Обратите внимание на тонкость выражений отца Симеона. Назвать российских архиереев любителями просвещения было бы прямым и нескрываемым издевательством. Но поелику премудрость в грамоте аналогична Премудрости, а церковные иерархи действительно поставлены проповедовать Слово Божие, упрекнуть Полоцкого абсолютно не в чем. Думаю, этот пример довольно объясняет ненависть многих архиереев (во главе с будущим патриархом Иоакимом) к Симеону, не угаснувшую даже много позже смерти просветителя, и их глубокое отвращение ко всяким грамотеям, которые подобным образом «силлогисмами упражняются .

Патриарх Иоасаф, стараниями Полоцкого, пошел дальше греков и вместо школы для «младенцев» санкционировал гимназию «свободных учений мудрости» для «юных отрок». При сем «спудеи» должны были изучать не только науки тривиума и квадривиума, то есть семь свободных искусств: грамматику, диалектику, риторику, геометрию, арифметику, астрономию и музыку (как в Киево–Могилянской коллегии), но и богословие, что служило верным признаком университетского курса. У гимназического учения были серьезные противники — с университетом же Симеон кажется мечтателем. Однако не следует забывать, что впоследствии его ученик Сильвестр Медведев действительно добился у царя Федора «Привилегии» Московскому университету с правами и свободами, которыми до сих пор не обладает наш славный МГУ [234].

О силе сопротивления замыслу просветителя свидетельствуют проклятия, коими греческие и Московский патриархи заранее награждают каждого «учений ненавистника, завистника и пакостителя». Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский назначают отмстителем «хотящим сему Божественному делу препинание или пакость творити» самого Бога: в сем веке и в будущем, пока не рассыплются кости его в аду. Иоасаф вкупе с отлучением призывает на голову противника просвещения кары Каина и Иуды.

Речь, как видим, идет о блестящей победе свободных наук над «мраком невежества». Но подобно многим удачным аппаратным маневрам российских интеллигентов, этот привел к обратным результатам, вполне характеризующим господствующее настроение окружения патриарха Иоасафа. Ни греческого, ни латинского, ни славянского училища открыто не было. Гимназия в приходе Иоанна Богослова не возникла. Более того, действовавшее в Заиконоспасском монастыре (с 1665 г.) небольшое училище Симеона Полоцкого уже в начале 1668 г. закрылось.

К 1667—1668 г. относится также последнее упоминание «О деятельности ученых старцев, собранных Федором Ртищевым в Андреевском монастыре: уже в следующем году эти просвещенные монахи обитали в Иверском монастыре, где считались «крамолистыми, своенравными, не общежительными». Жалоба на них была адресована известному в будущем главе «мудроборцев» Иоакиму Савелову, тогда еще архимандриту Чудовского монастыря. Таким образом, после патриаршего благословения просвещения и проклятия его противников все известные нам московские училища оказались закрытыми [235], и положение это сохранялось до начала 1680–х г. [236].

Недопущение распространения училищ обошлось без единого открытого выступления против учения, без каких–либо обличений «зломысленного мудрования», характерных для более позднего времени. Это свидетельствует о решительном, подавляющем перевесе противников схоластического образования среди церковных и светских властей, от которых зависела реализация патриарших благословенных грамот.

Заметим также, что решительный отпор сторонникам свободных наук был дан еще до отъезда из Москвы экс–патриарха Александрийского Паисия и лжемитрополита Газского Паисия Лигарида, работа при которых переводчиком–референтом давала Симеону Полоцкому немалые дополнительные возможности влияния. Греческие власти воспринимались царем Алексеем Михайловичем лучше русских, и даже на похоронах его сына царевича Симеона в июне 1669 г. Паисий Александрийский выступал впереди Иоасафа Московского и всея Руси.

Мало того, престарелому архипастырю пришлось постараться, чтобы придать изверженным греческим властям сколько–нибудь приличный вид. Константинопольский патриарх Парфений, справедливо сместивший Паисия и Макария с давно брошенных теми престолов, был по просьбе царя сослан турецким султаном, а Александрийский патриарх Иоаким ограблен и изгнан турецкими властями. Оставалось лишь убедить нового Константинопольского патриарха Мефодия не противодействовать возвращению Паисия и Макария: этому послужила изрядно приправленная ложью грамота, подписанная бедным Иоасафом.

Патриарх Московский был готов просить даже за отлученного от Восточной церкви и проклятого Паисия Лигарида в надежде избавиться, наконец, от хитроумных греков. В грамоте Иерусалимскому патриарху Нектарию Иоасаф умолял отпустить вину Лигарида и выслать на Русь «писанием своим архипастырское прощение и благословение» этому проходимцу, ибо «премногие труды его премудрые многую пользу церкви Великороссийской принесли».

Вкупе с царскими увещаниями и, главное, с золотом, просьба Иоасафа возымела успех. Новый Иерусалимский патриарх Досифей, отмечая полнейшее недостоинство Лигарида, прислал ему прощение с выговором за службу папе Римскому и 15–летнее пренебрежение своей паствой; «ты… глуп, бесчеловечен и бесстыден, — суммировал Досифей оценку Лигарида, — только место, где пребываешь, есть двор царский». Впрочем, новые преступления Паисия вскрылись уже через два месяца, он был вновь, уже окончательно, отлучен, и патриарх Иоасаф так и не дождался дня, когда ловкий делец покинет Москву: старец скончался 17 февраля 1672 г.

Чтобы закончить грустное повествование о восьмом патриархе всея Руси, отмечу основное условие понимания странных на первый взгляд событий более чем трехсотлетней давности. Оно состоит в том, что не следует преувеличивать изменения, произошедшие с тех пор в обстоятельствах русской жизни, и смотреть на людей XVII в. как на музейные экспонаты. Особенно это касается властей предержащих, доселе свято соблюдающих свои таинства и ритуалы.

Драма пастыря энергичного, сильного духом и глубоко убежденного в величии архиерейского служения, но неспособного открыто восстать против утверждения самовластия над Церковью «благочестивейшего и тишайшего» царя Алексея Михайловича, вызывает неуместное, может быть, сочувствие. Деяния личностей героических — вроде Никона или вождей староверов — направляют историю, но не столь потрясают обычного человека в глубине души. Судьба патриарха Питирима, занимавшего «превысочайший престол» менее года (с июля 1672 г. по апрель 1673 г.), предзнаменует собой третий — средний между свободой воли Никона и бессловесностью Иоасафа II — путь русской интеллигенции, на мой взгляд, наиболее трагический.

2 декабря 1655 г. патриарх Никон подписал настольную грамоту митрополиту Сарскому и Подонскому Питириму, признанному «достойным и ведущим предстательство людей» освященным собором, а главным образом самим архипастырем. Возведенный в сан Новоспасский архимандрит Питирим «слово дал Богу и нашему смирению», — писал Никон, — «показать послушание» [237]. Для этого, при всевластии «великого государя святейшего патриарха», не было никаких препятствий. Сарский и Подонский митрополит в XVII в., как и поныне, имел епархию лишь на словах и именовался более точно Крутицким: по сохранившемуся до наших дней прекрасному архитектурному памятнику — митрополичьему двору на Крутицах. Он исполнял роль управляющего делами при патриархе.

10 июля 1658 г., при отшествии Никона с патриаршего престола, именно Питирим должен был отправиться из окруженного толпами безутешного народа Успенского собора во дворец к царю Алексею Михайловичу рассказать, что деется. Миссия не стала значительной. «Точно сплю с открытыми глазами и все это вижу во сне», — только и заметил Алексей Михайлович на рассказ Питирима, а все дальнейшие переговоры с Никоном вел через своих придворных.

Однако для описания и судебной оценки событий показания Питирима (и ряда других духовных лиц) оказались весьма существенными. 16 февраля 1660 г. царь в присутствии Боярской думы объявил специально собранному в Золотой палате духовенству, что показания митрополита Сарского и Подонского первыми свидетельствуют о самовольном оставлении Никоном престола и, более того, отречении от него с клятвою. Это означало возможность и необходимость поставить нового патриарха на место «отрекшагося своей епископии» Никона.

По сути, Питирим, вместе с другими присутствовавшими при отшествии Никона и дважды давшими показания (перед открытием собора, 14—15 февраля 1660 г., и в ходе его, 20—22 февраля) духовными и светскими лицами, говорил правду [238], что было легко и приятно, поскольку это была правда, угодная государю. Сам Никон не упрекал своего доверенного ставленника за эти показания, возможно, потому, что решения собора 1660 г. были немедленно поставлены под сомнение: не только опальным патриархом, но также некоторыми духовными лицами из царского окружения, — и в конечном итоге проигнорированы Алексеем Михайловичем [239].

Конечно, Питириму было обидно узнать, что Никон мимоходом нарек этот бесполезный собор «синагогою иудейскою», отметив, между прочим, что был судим властями, которые от него же получили рукоположение, как отец детьми. На тот факт, что из всех свидетелей только митрополит Питирим и боярин князь А. Н. Трубецкой заверяли, будто «патриарх Никон патриаршества своего отрекся с клятвою», бывший благодетель Крутицкого митрополита вообще не обратил внимания. Одного слова Никона, что «оставил я престол, но архиерейства не оставлял», оказалось достаточно, чтобы поломать все приготовления к избранию нового патриарха.

Скажут, что Питирим все равно выиграл, получив в свои руки реальное церковное управление вместо запершегося в Новом Иерусалиме Никона, тогда как при поставлении нового патриарха не имел решительных шансов занять престол. Однако должно заметить, что митрополит Сарский и Подонский отнюдь не стал местоблюстителем патриаршего престола и в период «межпатриаршества», как он сам писал в ставленных грамотах духовенству, действовал «по государеву цареву… указу» [240].

На смену руководству со стороны властного Никона пришел контроль светских властей над тем же управляющим делами Церкви: может быть, не столь строгий и мелочный, но отнюдь не дававший реальной власти, утеснявший чтимую Питиримом церковную свободу и досадительный из–за справедливых упреков опального патриарха, с которым самому митрополиту предписывалось не считаться, но слово коего было весьма авторитетно для царя (и, как увидим ниже, для части духовенства).

Единственная честь — действовать вместо патриарха в Успенском соборе и при предписанных традицией «выходах», например при шествии на ослята в Вербное воскресенье, — была отравлена этим унизительным положением эрзац–архипастыря. Ко всему еще Никон, озлобившись на государя, в 1662 г. в неделю православия, по выражению митрополита Макария, «торжественно проклял, или анафемствовал, стоявшего тогда во главе русской иерархии Крутицкаго митрополита Питирима, — проклял за три будто бы вины: «за действо вая (шествие на осляти), за поставление Мефодия, епископа Мстиславского, и за досадительное и поносительное к себе слово» [241].

Проклятие это, произнесенное Никоном в сердцах, наделало много шуму на Москве, показав, в частности, чего стоит авторитет митрополита Крутицкого. Уведав об анафеме, царь Алексей Михайлович потребовал мнения на этот счет от архиереев. Известны письменные ответы государю митрополитов Новгородского Макария и Ростовского Ионы, архиепископа Рязанского Ионы и двух епископов: Вятского Александра и Полоцкого Каллиста. Вероятно, дело обсуждалось еще шире, демонстрируя внимание государя к Никону и унизительное положение Питирима, которому лишь после того, как архиереи высказались в его пользу, было дозволено 13 октября 1662 г. бить челом на Никона за незаконную клятву [242].

Прямых последствий челобитье Питирима не имело. Только в декабре государь, сетуя в Успенском соборе во время всенощной на праздник Петра митрополита, что Русская православная церковь вдовствует без пастыря, вслух пожаловаться изволил и на произвольные проклятия, коими осыпает Никон Питирима и иных без собора и без всякого испытания. К этому времени С. М. Соловьев относит решение государя о созыве большого церковного собора с участием восточных патриархов; но до реализации подобного замысла было еще очень далеко.

Пока же Никон, насколько можно судить, прекратил проклинать Питирима. Но не потому, что не нашел в этом поддержки (раз произнесенное отлучение было в глазах Никона действительным, доколе оно не снято), а скорее по причине незначительности в его глазах этой личности. В феврале 1663 г. Никон, между прочим, официально заявил царским посланцам свое презрение к действующим духовным властям, выделив управляющего делами Церкви: «…а Питирим митрополит и того не знает, почему он человек» [243]. Это была очередная несправедливость опального патриарха. Но несомненно, что во время своего управления митрополит Крутицкий следов самостоятельной деятельности почти не оставил.

Позже, в 1665 г. (после своей переполошившей дворец попытки вернуться на престол в декабре 1664 г.), Никон счел необходимым подробно разъяснить восточным патриархам ситуацию с управлением Русской православной церковью. Грамоты его были перехвачены уже на Украине и произвели новое волнение при московском дворе. Питирима, несмотря на недовольство его деятельностью, Никон скорее оправдывал, справедливо видя в церковных деяниях волю государя.

«Приказали мы править на время Крутицкому митрополиту Питириму, — писал Никон. — И по уходе нашем царское величество всяких чинов людям ходить к нам и слушаться нас не велел, потребное от патриаршества давать нам запретил; указал — кто к нам будет без его указа, тех людей да истяжут крепко и сошлют в заточение в дальние места, и потому весь народ устрашился. Крутицкому митрополиту велел спрашивать себя, а не нас. Учрежден Монастырский приказ, повелено в нем давать суд на патриарха, митрополитов и на весь священный собор, сидят в том приказе мирские люди и судят…»

Претензии Никона лично к Питириму были связаны с подчинением митрополита светской власти в таких церковных делах, которые опальный патриарх счел вовсе уж неподсудными мирскому разумению: «Мы предали анафеме… Крутицкого митрополита Питирима, потому что перестал поминать на литургии наше имя, и которые священники продолжали поминать — тех наказывал; он же хиротонисал епископа Мефодия в Оршу и Мстиславль, и послали того в Киев местоблюстителем, тогда как Киевская митрополия под благословением Вселенского патриарха».

Никон не напрасно обличал противоканоничное поставление местоблюстителя Киевской митрополии, непосредственно подчинявшейся патриарху Константинопольскому. В этой истории царское правительство отрабатывало действия, с помощью которых оно затем старалось придать видимость законности низвержению с престола самого Никона.

Дело Мефодия, подробно рассмотренное знаменитым историком Церкви митрополитом Макарием [244], воистину было беззаконным и соблазнительным, но Питирим имел к нему лишь формальное отношение. На Украине шла война; Правобережье отпало от России с изменой Юрия Хмельницкого; на Левобережье полковники насмерть боролись между собою за гетманские клейноты [245]. В тяжелые 60–е годы у московского правительства, и так не слишком деликатного в делах Церкви, проявилось обычное в таких случаях стремление идти напролом, уповая, что победа все спишет.

Поскольку Киевский митрополит, управляя значительной частью украинской Церкви, держался на территориях, подвластных польскому королю, российской частью Киевской епархии ведал местоблюститель — ученейший Лазарь Баранович, епископ Черниговский (впоследствии архиепископ Черниговский и Новгород–Северский). Как и иные просвещенные представители левобережного православного духовенства — архимандриты Печерский Иннокентий Гизель, Михайловский Феодосии Сафонович, ректор Киево–Могилянской коллегии Иоанникий Галятовский и другие, — Лазарь твердо стоял за решение объединиться с Россией, принятое Переяславской радой.

В то же время он был непонятен московским чиновникам своим нежеланием вовлекать Церковь в политическую и тем паче междоусобную войну. Баранович со товарищи упорно не желал видеть неустойчивую военно–политическую границу между Речью Посполитой и Российской державою, когда речь шла о православном духовенстве Киевской митрополии. Блюдя благочестие в своей части епархии, епископ искренне чтил оказавшегося за границей митрополита и иных собратьев — пастырей украинской Церкви. Эта позиция была приемлема для Москвы, пока речь шла о переходе под крылья двуглавого орла всей Украины и оставалась в силе декларированная цель войны: освобождение от неприятеля исконно благочестивых древнерусских православных земель.

Когда же в ходе тяжелой войны с Польшей, осложненной шатаниями казаков и гетманов, вмешательством Швеции, Крыма и Турции, встал вопрос о границе unti possidentis, по месту, где стояла нога воина, ревнители единства южнорусского православия стали вызывать в Москве все большие подозрения. Зато близок и понятен московским политикам был Нежинский протопоп Максим Филимонович, горячо приветствовавший еще в 1654 г. вступление русских в Нежин и поход государя на Смоленск.

С тех пор Максим ревностно служил добровольным агентом, заваливая царскую администрацию политическими донесениями. Его–то и предпочли ученому и благочестивому мужу Лазарю Барановичу! На русской части Украины не было для него архиерейской кафедры? Не беда, на отвоеванных землях Белоруссии нашлась епископия Мстиславская и Оршанская. 4 мая 1661 г. Нежинского протопопа, нареченного в монашестве Мефодием, рукоположил на нее митрополит Питирим «по соизволению царя, благословению всего освященнаго собора и совету царскаго синклита».

«Соизволивший» на сие государь (не говоря уже об архиереях) прекрасно осознавал беззаконность вторжения в юрисдикцию патриарха Константинопольского. Об этом царь Алексей Михайлович прямо писал последнему в декабре 1662 г.: «…по нужде допускается и преминение закона. Мы рассудили меньшим пожертвовать большему: ибо лучше нарушить правило, запрещающее епископу рукополагать в чужом пределе, нежели соблюсти правило, но допустить, чтобы те души впали в погибель».

Питирима, писал государь, «мы понудили рукоположить этого епископа» (здесь и далее выделено мной. — А. Б.), для спасения украинского православия, которое якобы вслед за Киевским митрополитом Дионисием Балабаном готово было соединиться с папистами»! «Подданные наши казаки, называемые черкасами, живущие в городах Малой и Белой России, — утверждал самодержец, — поползновенны и удобопреклонны к иноземному ярму; ныне же особенно узнали мы их удобопреклонность к соседним им папистам».

Кто создал у царя такое впечатление — очевидно. Нагнетание страхов перед пронизывающей все и вся «изменой» — любимое средство карьеры политических дельцов. Извещенный о «шатости» украинцев царь не обратил внимания даже на то, что чтившее митрополита Дионисия левобережное духовенство совершенно безропотно приняло незаконного московского ставленника, рукоположенного к тому же анафематствованным Никоном архиереем.

Даже Лазарь Баранович, которого явочным порядком известили о смещении с должности местоблюстителя Киевской митрополии, не выказал и тени обиды. Не медля отбыв в свою епархию, Лазарь 2 августа 1661 г. отписал государю, что «боголюбиваго епископа Мстиславскаго и Оршанскаго, господина отца Мефодия Филимоновича, истиннаго богомольца вашего величества, я честно почтил и принял, со всем духовным собором, как брата и сослужителя своего, и посадил на престол митрополии Киевской блюстителем, отдав ему в целости все имущество, церковное и монастырское».

Облеченный высоким саном московский агент, прибыв на Украину с изрядным запасом денег для оперативной работы, стал действовать столь энергично, перебегая от одного претендента на гетманские клеиноты к другому, что окончательно запутал Москву и Украину. Первый приведенный им к присяге гетман Самко в январе 1662 г. горестно извещал Москву: «Такой баламут, как Мефодий, и в епископы не годится. Государь пожаловал бы нас, велел Мефодия вывести из Киева и из черкасских городов, а если его не выведут… и мы на раду не поедем… Сначала сложился он с Василием Золотаренком, а теперь сложился с Брюховецким».

Вслед за возмущенными интриганством Мефодия претендентами на гетманство выступил Никон, проклявший Питирима. Анафема падала и на рукоположенного Крутицким митрополитом, которого Никон, по церковным правилам, не мог проклинать, как подчиненного Константинополю. Впрочем, страшное проклятие Цареградского патриарха на Мефодия не замедлило последовать. Но московское правительство не смутилось. Когда грамота Алексея Михайловича с оправданием беззакония «по нужде» не возымела действия, на Востоке была предпринята дипломатическая операция по выведению государева слуги из–под клятвы, — сходные мероприятия позже пришлось повторять с главными действующими лицами судилища над Никоном.

Впрочем, подкуп восточных архипастырей для утверждения ими московских беззаконий был делом тонким, требующим навыков и времени. Пока тянулось «очищение» Мефодия, против местоблюстителя, лишь изредка заглядывавшего в Киев (и никогда не появлявшегося в собственной епархии), возмутилось, наконец, киевское духовенство: «Мы принимали его, по грамоте нашего милостиваго государя, за блюстителя… он же вместо отца явился нам великим неприятелем и, вместо блюстителя, губителем!» — почти единодушно писали украинские власти (за вычетом смиренного Лазаря Барановича).

Выказывая обиду, украинцы осмелились сослаться на каноническое право. Во–первых, «отец Мефодий находится под проклятием как патриарха Константинопольскаго, так и Московскаго, за то, что вмешался незаконно в чужую диоцезию». Во–вторых, «он посвящен на епископство без всякой елекции» (избрания. — А. В.). В–третьих, «он только по своему желанию, не имея никаких заслуг пред Церковию, выпросил себе блюстительство». Наконец, он «и нас всех фальшиво привел в подозрение у его царскаго величества».

Единодушное негодование киевского духовенства интересно для нас тем, что показывает реальное, скрытое обычно смирением перед волей государя церковное правосознание, в котором Никон, покинувший только Москву, но оставшийся в пределах своей епархии, не выглядел низложенным. В украинском же междуусобии, старательно раздуваемом Мефодием, победил этот смутьян: гетманом был избран его ставленник Брюховецкий, а Самко и Золотаренко, послужившие московскому агенту разменной картой, преданы смертной казни.

Года не прошло, как Брюховецкий и Мефодий рассорились, причем гетман, ссылаясь на «статьи», принятые еще Переяславской и Батуринской радами, потребовал, чтобы «в Киев на митрополию был бы послан, по указу государеву, русский святитель из Москвы»: «чтобы духовный чин киевский не шатался к ляхским (польским. — А. Б.) митрополитам… и духовный чин, оставив двоедушие, не удалялся из послушания святейшим патриархам Московским».

Малороссийское духовенство, естественно, воспротивилось покушению на свои исконные вольности и сочло гетмана врагом церкви. В разгоревшейся вражде больше всех выиграл двоедушный Мефодий, вокруг которого вынуждены были сомкнуться защитники права украинского духовенства избирать себе митрополита. Мефодий не только временно удержал, но и укрепил свою власть, а в 1665 г. епископ, так и не побывавший (по Макарию) в своей епархии, был вызван в Москву судить Никона как оставившего патриарший престол.

Между прочим, такой же упрек, какой митрополит Макарий адресовал Мефодию, патриарх Никон бросил Питириму. «Правит тремя епархиями, — заявил о нем Никон Паисию Лигариду (лжемитрополиту Газскому), — патриаршескою, Суздальскою и своею Крутицкою, в которой со времени своего поставления ни разу не был». На читателя, уже знакомого с судьбами собиравшихся царем против Никона восточных архиеереев (часто уже лишенных мест, а то и проклятых за оставление паствы и сотворенные в жажде наживы тяжкие прегрешения) [246], подобное обвинение вряд ли произведет впечатление.

Судьба Паисия была в руке царской. Но только ли приказами объясняется его выступление против Никона? Ведь последний, в общем считая Паисия марионеткой, в том же письме Лигариду утверждал, что Крутицкий митрополит предпринял и самостоятельное действие: «подсылал злаго человека, чтобы отравить нас». Речь шла о страшном деле, разыгравшемся в 1660 г. [247], когда Никон, как бы между прочим, отписал в Москву своему приятелю боярину Н. А. Зюзину из Крестного монастыря, что его чуть было не отравили, едва Господь помиловал: «безуем камнем и индроговым песком отпился; …и ныне вельми животом скорбен».

После принятия «безуя камня» и тертого бивня нарвала (к которому на Руси относили легенды о целебных свойствах рога единорога) и впрямь могло живот прихватить. В Москве, однако, письмо Никона вызвало изрядное беспокойство строками, что это «Крутицкий митрополит да Чудовский архимандрит прислали дьякона Феодосия со многим чаровством меня отравить, и он было отравил». Обвинение именно близких к правительству лиц, Питирима и его ближайшего помощника архимандрита Павла, особенно энергично закрутило колесо костоломной следственной машины.

Никон писал с островка в Белом море в конце июня; уже к сентябрю обвиненные им черный дьякон Феодосии и портной мастер Тимошка были в Москве под пыткой. Оказалось, что речь шла об обычной ворожбе «для привороту к себе мужеска полу и женска», а «повинную» Никону Феодосии написал поневоле, когда его били плетьми девять раз [248]. На пытке Тимошка назвал всех, кто велел ему оговорить Феодосия: не было, оказывается, и ворожбы. Но, по правилу, страшно пытали и Феодосия: тот должен был очиститься от обвинений. Дело «отравителей» доказывало только, что кто пытает — тот и добивается желаемого результата.

Для нас гораздо важнее отметить, кого именно Никон считал своими настоящими личными врагами среди московского духовенства в 1660 г., подтвердив эту оценку (относительно одного Питирима) в письме 1662 г., а затем открыто обвинив Питирима и Павла перед государем и восточными патриархами на Большом соборе в декабре 1666 г. Тогда Никон потребовал, чтобы сих двух архиереев, хотевших его отравить и удавить, выслали с заседания собора вон. Питириму и Павлу пришлось защищаться, представив розыскное дело с пыточными речами несчастных Тимошки и Феодосия: царь лично вручил оное восточным патриархам.

Там же, на Большом соборе, довелось Питириму оправдываться и по обвинению в захвате патриаршего места на торжественных церковных службах. «Тебе действовать не довелось, — заявлял Никон, — то действо наше, патриаршеское». Митрополит твердил, что «в божественных службах в соборной церкви (Успенском соборе Кремля. — А. Б.) я стоял и сидел, где мне следует, а не на патриаршеском месте; в неделю ваий действовал по государеву указу, а не сам собою». На помощь Питириму вновь поспешил государь, обвинивший Никона в том, что тот сам подобным Питириму образом служил в бытность Новгородским митрополитом, к тому же в Никоново патриаршество аналогично действовали митрополиты в Новгороде, Казани и Ростове…

Питирим и Павел, в свою очередь, активно нападали на бывшего покровителя. «Ты и сам, — говорил Никону Питирим, — на Новгородскую митрополию возведен на место живого митрополита Авфония». — «Авфоний был без ума, — ответствовал Никон, — чтоб и тебе так же обезуметь!» Вместе с Иоасафом, архиепископом Тверским, Питирим поддерживал на соборе важное обвинение, что опальный патриарх отрекся от своего престола «с клятвою»: «если буду (вновь) патриарх — то анафема буду!» — говорил, по их словам, Никон [249].

Не менее активно выступали против Никона и некоторые другие архиереи (например, Илларион Рязанский), но именно Питирим и Павел раньше и больше других были восприняты опальным владыкой как «отравители» его отношений с государем. Действительно, эти двое наиболее твердо стояли против возвращения Никона на патриарший престол, поддерживая усилия придворных не допустить, чтобы могучая личность Никона вновь подчинила себе волю «Тишайшего» царя. И они сыграли если не главную, то заметную роль в обороне Церкви и государства от страшившего многих возвращения Никона.

Хотя власть над Церковью в период «межпатриаршества» была крепко ущемлена «царством», ее не следует считать вполне призрачной. В борьбе за управление Русской православной церковью Питирим и Павел — редкий случай! — действовали командно, рука об руку. 5 августа 1664 г. Питирим избран был на высокую степень митрополита Новгородского и на следующий день в присутствии государя хиротонисан митрополитом Ионой Ростовским с освященным собором.

Действо происходило при активном участии лжемитрополита Газского Паисия Лигарида, вторым (после Ионы) подписавшего 7 августа и настольную грамоту Питирима [250], но, по крайней мере официально, не игравшего главной роли в переводе последнего на Новгородскую митрополию и тем более в поставлении на освободившуюся кафедру Сарскую и Подонскую архимандрита Павла, как это утверждал в 1666 г. Никон: Павел был рукоположен именно Питиримом [251]. Хотя, как справедливо отметил Никон, Лигариду «то делать не довелось, потому что от Иерусалимского патриарха он отлучен и проклят», новая расстановка русских церковных властей в 1664 г. была произведена внешне законно.

Питирим становился первым претендентом на патриарший престол, Павел должен был взять в свои руки дела управления всей Церковью периода «межпатриаршества». Их маневр был, однако, слишком очевиден, чтобы не вызвать сопротивления других желающих поиграть за кулисами церковной власти. Управляющим делами Церкви неожиданно стал митрополит Иона Ростовский, — рукополагавший митрополита Питирима старец, далекий от властолюбивых помыслов.

Но государь и его окружение просчитались: Иона не мог выдержать прямого столкновения с Никоном — и не выдержал.

Когда в ночь на 18 декабря 1664 г. Никон неожиданно объявился в Москве и, вломившись с толпой своих приверженцев в Успенский собор, взял в руку посох св. Петра митрополита, Иона в полной растерянности принял от него благословение. Вслед за митрополитом и священство кинулось под благословение Никона, а народ бурно приветствовал вернувшегося патриарха.

Иону Никон послал к государю с извещением о своем приходе; дворец ужаснулся. Но Павел Крутицкий твердо стал на сторону государя и бояр, принявших решение вновь выслать Никона из столицы, а затем активнейшим образом участвовал в изгнании опального патриарха. «Тебя я знал в попах, — кричал Никон Павлу, отказываясь отдавать посох св. Петра, — а в митрополитах не знаю! И кто поставил тебя митрополитом, того не знаю, и посоха тебе не отдам!..» Митрополит Павел по приказу государя, внешне нимало не смущаясь, взял–таки посох и поставил в соборе на прежнем месте. Никон был изгнан, с его тайными сторонниками расправились.

Наступила очередь Ионы. Государь не принял от него благословения и лично обличил отступника; старец оправдывался «забвением» и страхом пред внезапным явлением Никона. Павел, возглавив спешно собранный собор, укоротил Иону в лучших церковно–административных традициях. 22 декабря 1664 г. маленький и хорошо управляемый собор постановил признать Иону «виновным в том, — по определению митрополита Макария, — что он, забыв свое соборное рукоподписание и будучи наместником патриаршего престола, прежде всех принял благословение от бывшаго патриарха Никона и тем подал худой пример прочим церковникам [252].

Только из «нисхождения к немощи своего собрата» архиереи предложили Ионе «очиститься» унизительной клятвой:

«Свидетельствуюсь Богом, что я не имел никакого согласия и совета с бывшим патриархом Никоном о пришествии его на престол; что принял от него благословение без хитрости, будучи устрашен его внезапным пришествием и одержим ужасом, и что в то время мне не пришло на ум мое соборное рукоподписание, которое сотворил я о неприятии Никона на патриаршеский престол».

Произнесение несчастным Ионой этой клятвы должно было очистить его от всякого зазора, а митрополиту Павлу — дать возможность не учинять поспешно собор для суда над ним. Довольно было получить от каждого архиерея в отдельности ответ на разосланную уже на следующий день государеву грамоту с вопросом: «Достоит ли теперь Ионе оставаться наместником патриаршего престола и держать начало над архиереями в соборной церкви?»

Совсем убирать Иону, без воли патриарха рукоположившего Питирима, было неудобно. Старцу разрешили даже совершать литургию (только не в соборе и не с архиереями), а после «очищения» обещали, что государь будет принимать его благословение. 27 января, по получении заказных архиерейских ответов, Павел вновь собрал малый собор и сделал следующий логичный шаг. Ионе дозволили благословлять государя (при желании последнего), но от наместничества патриаршего престола отлучили вовсе, а на будущий Большой церковный собор поставили новый вопрос: будет ли Иона начальствовать между архиереями?

Это было принципиально для будущих выборов патриарха, ведь Иона был не только старейшим среди архиереев главой одной из почтеннейших епархий, — он безусловно возвышался над Новгородским митрополитом, от Ростовского рукоположенным! Само собой, Питирим прибыл в Москву на собор 10 февраля 1665 г., лишивший Иону всех преимуществ перед ним. Мало того, решение собора было закреплено государевой грамотой, повелевавшей: «митрополиту Ионе быть на митрополии в Ростове, а на Москве блюстителем соборной церкви быть Павлу митрополиту».

26 марта 1666 г. Питирим сделал еще один тонкий ход, поставив в протопопы кремлевского Благовещенского собора священника Андрея Савина. Значение этого мероприятия раскрывается замечанием в дворцовой записной книге: «и по Божию благословению и царскому изволению Андрей Савин учинен духовником царским». Так позиция Новгородского митрополита была закреплена и во дворце, при «боголюбивом государе» Алексее Михайловиче [253].

Увы, все эти затеи пошли прахом. Большой церковный собор 1666—1667 г. был организован светской властью не только для того, чтобы с помощью административно утвержденного (и по сути ложного) авторитета восточных архиереев осудить и Никона, и староверов. С его помощью царство подавило поползновения священства отстоять хотя бы часть могущества Русской православной церкви, достигнутого при Никоне. Поставление в патриархи по царской воле дряхлого архимандрита Иоасафа ярко подчеркнуло всесилие государя и тщету разом развеявшихся надежд Питирима и Павла.

Питирим тихо удалился в свою епархию, где вынужден был вести борьбу с реальным влиянием Никона, которого он столь активно помогал низвергнуть. Кто знает, какие мысли одолевали Новгородского митрополита, убедившегося в полной зависимости церковной иерархии от своеволия светской власти, при виде стойкости монахов и священников, хранивших верность низвергнутому, осужденному и заточенному Никону?!

Примером умонастроений паствы служит тянувшееся многие годы дело монахов и священнослужителей Крестного монастыря [254]. Буквально накануне своего осуждения, 25 августа 1666 г., Никон прислал братии грамоту о помиловании священников монастырских вотчин, посмевших было взять ставленные грамоты у митрополита Питирима и за то «смиряемых монастырским смирением». Покаявшихся в своем проступке попов Никон велел отпустить по домам.

В свою очередь, Питирим только 21 марта 1669 г. смог подписать грамоту о разрешении архимандриту Крестного монастыря с братией священнослужения, запрещенного «по их вине, что они нашему указу учинились непослушны» и до сих пор не представляли «к подписи к нам в Великий Новгород» настольной, ставленных и священноиноческих грамот. Построенный Никоном Крестный монастырь признал, наконец, власть Новгородского митрополита, но братия его, ободрившись, немедля поссорилась с соловчанами и между собой: споры эти разрешал 28 февраля 1672 г. митрополит, а в начале 1673 г. — уже патриарх Питирим.

Но до возведения его на степень патриаршества было, казалось, очень далеко. 2 июня 1672 г. Питирим еще пребывал в Новгороде, где получил царскую грамоту о рождении царевича Петра Алексеевича и разослал по этому случаю богомольные грамоты в города и веси своей епархии. Примерно к этому времени относится его духовное завещание, написанное в крайней степени разочарования и весьма сходное (как отмечено М. Г. Поповым) с духовной митрополита Сарского и Подонского Павла [255].

Больной телом и сломленный духом, вострепетал Питирим перед лицом смерти, «ужаснулся неготовности моей, устрашился лености и уныния, вострепетал о бедности души моей грешной… Вострепетал, яко чрез вся дни живота моего не бдел, но спал в лености, и в небрежении о спасении моем жил, как будто никогда не имея умереть… и ничтоже приплодотворих в житницу нескончаемой вечности».

Если сам Никон мучился, не исполнив меру множества своих трудов, то Питирим, поминая, в частности, «брата нашего патриарха Никона», страдал от ощущения бессмысленности бренного своего бытия. Никон был убежден, что Питирим не знает, «почему он человек». Митрополит в «заветном своем писании» признает это:

«Размышлял часто, еще будучи здрав, что человек есть и что будет по сем? И усмотрел… что человек суете уподобился, и дни его как тень проходят… ибо человек как трава, дни же его как цвет полевой отцветают… Изыдет бо дух его, и возвратится в землю свою, и в тот день погибнут все помышления его».

Буквально на грани отчаяния скорбно рассуждал Питирим, что «храм тела человеческого не имеет твердого камня, положенного в основание жизни сей, но на земле и песке основан, и того ради, в буре болезней возвеявшей и в реке смерти напавшей — разрушается падением великим. Душа же, обитавшая в нем, как в гостинице, тщится к Создателю своему о всем в мире этом содеянном слово воздати». Христом «поставлено людям едино умереть, по сем же — суд».

А вечная жизнь? Разве не надеждой живет человек верующий? Питирим, конечно, не отрицает ее, просто он в ужасе перед судом Божиим, он «страхом велиим объят», ибо «тогда возвратился на… покаяние, когда меня пронзил терн последнего бедствия и страха, когда болезни смертные обступили меня и все силы плоти моей негодны сделались к исполнению заповедей Божиих». Готовясь к гробу, благодарил Питирим Господа, отпустившего ему время на покаяние: ведь он, многогрешный, дел благих не сотворивший», надеяться может только на милость сказавшего, что «вера твоя спасет тебя».

«Поскольку немощью и страстями человеческого естества одержим был все дни жизни моей, — писал Питирим, — нельзя мне не сострадать людям». Митрополит кается перед всеми, всем прощает и от всех «прощения желает , начиная, само собой, с царя и его семьи: кормильцев и защитников Церкви. Увы, и в покаянии митрополит был суетен, отводя немалое место тем, «кто в чем нам позазрел, или посмеялся, или чем нас унизил, или злословил, или клеветал явно и тайно — и за оскудением ума своего не счел то грехом», — не говоря уже о непокорных церковной власти: «таковые мненноздатели, по Апостолу, огнем спасутся!»

Любопытно, что, глядя в гроб, старый и больной Питирим не забывал внимательно следить краем глаза и за событиями в Москве, где оказался, под предлогом немощи и «удаления от излишних попечений», как раз к тому моменту, когда государь надумал наконец поставить нового патриарха на вакантное место после скончавшегося еще в феврале 1672 г. Иоасафа. Не исключено, что именно дряхлостью и предсмертными покаяниями Питирим так смутил и разжалобил государя, что 7 июля 1672 г. был возведен на патриарший престол.

Воистину изумительно, куда делось покаяние и сколь великая гордыня обнажилась в речи Питирима к государю по поводу поставления своего в патриархи! [256] Он незамедлительно заявил, что «сердце царя в руке… Бога», а чтобы слушатели не сомневались в богопоставленности нового архипастыря, прямо уподобил себя Моисею и Иеремие, Григорию Богослову, Аарону и Исайе.

Гордыня Питирима просто великолепна, когда он толкует, по Давиду, свою покорность «тяжкому и превеликому ярму», возложенному на него — по повелению Бога — государем и освященным собором. Новый патриарх выразил надежду, что царь не оставит без помощи кормчего «превеликаго корабля сего… во еже пасти нам, смиренным, безбедно врученный смирению нашему христиано–российский народ сей».

Благодаря государя, Питирим из всей его многолюдной семьи называет (в отличие от своего завещания) лишь царевича Федора Алексеевича и царевну Татьяну Михайловну — явных сторонников сильной и богатой Церкви, защищать которую от напастей и бедности — важнейшая задача благочестивого царя. «По многолетнем, однако временном сем царствии», патриарх желает Алексею Михайловичу сравняться в «вечном царстве» с Константином Великим и Владимиром Святым.

«Нас же, смиренных, — желает себе Питирим, — да сподобит тот же Господь Бог паству врученную нам добре упаствити и на путь правый наставити… Всех же православных христиан, малых и великих, всякого чина и возраста, сущих под державой вашего благочестивого царствия — утвердит быть благопокорными и удобопослушными, как словесных овец, своему пастырю, водящему на пажити злачные, на место прохлаждения».

Недавно еще Питирим не знал, как «упаствить» прямо в рай самого себя. С патриаршего места он бодро объявил, что натурально приведет «в кровы небесные» все население Российского царства! От государя требовалась лишь общая защита и неустанное обогащение Церкви (что после запрета на расширение церковно–монастырского землевладения в Уложении 1649 г. выглядело смелой мечтой), а от овец — повиновение воле патриарха.

Проверить эффективность предложенной Питиримом системы россияне не смогли: в апреле 1672 г. патриарх скончался, перед смертью вновь впав в трепет и страх и переписав свое исполненное ужаса перед Божьим судом завещание. Заметных деяний менее чем за год архипастырства Питирим не совершил. Однако надо признать, что с ним считались больше, чем с Иоасафом.

Не случайно новый украинский гетман Иван Самойлович уже 12 августа 1672 г. поздравил Питирима, прося у него покровительства. Другой документ свидетельствует, что патриарх старался навести порядок в делах Церкви [257]. С. М. Соловьев весьма живо описывает, как Питирим вступился перед царем за боярыню Федосью Морозову и сестру ее княгиню Евдокию Урусову, брошенных в заточение за «сумасбродную лютость» в защите старой веры.

«Советую тебе, — говорил якобы Питирим царю Алексею, — боярыню ту Морозову вдовицу, кабы ты изволил опять дом ей отдать и на потребу ей дворов бы сотницу крестьян дал; а княгиню тоже бы князю отдал, так бы дело то приличнее было. Женское их дело; что они много смыслят!»

«Давно бы я так сделал, — мягко ответствовал государь проявившему полное непонимание женщин патриарху, — но не знаешь ты лютости той женщины… Если не веришь моим словам, изволь сам испытать, и сам узнаешь ее твердость… и вкусишь приятности ея». «Патриарх, — по замечанию Соловьева, — вкусил приятности ее и отступился» [258].

Этот случай подтверждает, что Питирим был неумен. Впрочем, это и так довольно понятно из жизни и деяний властолюбца. Хотя, конечно, власти предержащие на Руси вряд ли сочли бы сочетание гордыни от успешной карьеры и ужаса перед Божьим судом на смертном одре признаком неразумия.

Патриарх Иоаким (июль 1674—март 1690) был по видимости третьим никонианином на московском архиерейском престоле, но в отличие от Иоасафа II и Питирима никогда не рассматривался таковым. Возвысившийся при Никоне и во время борьбы царской власти с Никоном, Иоаким стал самостоятельной фигурой в истории Русской православной церкви. По мнению большинства историков, это была фигура зловещая: глава «мудроборцев», гонитель просвещения, враг реформ выглядит временами воплощением тупого консерватизма и безграмотности, ненавидящим всякое книжное учение, даже символом жестокости. По другому мнению, Иоаким был идеалом благоговейного почитания русских святынь, столпом истинного благочестия, образцом милосердия, поборником мира и, самое главное, верным сторонником Петра Великого.

Все эти несочетаемые на первый взгляд эпитеты и в особенности породившие их поступки патриарха, о деятельности которого сохранились целые горы документов, настойчиво заставляют нас признать Иоакима разносторонней и противоречивой личностью. В действительности речь идет лишь о разносторонности взглядов на архипастыря, выраженных уже в современной ему острой публицистике и отражающих противоречия времени.

Просвещение было опасно Церкви и самодержавному государству — но в то же время остро необходимо им. Россия выдвигалась на видное место в ряду мировых держав — и традиционные институты вынуждены были защищать свою самобытность от «искры западнаго зломысленнаго мудрования». Орел российский простер крылья над Европой и Азией, даровав мир и защиту бесчисленным иноверным народам — в составе единого православного самодержавного царства. С Запада люди бежали сюда, спасаясь от религиозных преследований — в России горели в огне собственные староверы.

Я уже не говорю о том, что сила, богатство и слава державы быстро прирастали вольнонаемным трудом, а господствующий слой, как и ныне, кормился благодаря внеэкономическому принуждению. Дать свободу развитию промышленности, торговли, просвещения и даже военного дела (в котором главную роль играла недворянская пехота) — означало для власть имущих поставить крест на себе самих. Страна должна была расти и развиваться в полузадушенном состоянии, в цепях крепостного рабства и ошейнике военно–полицейского государства.

Гарантом прочности феодальной империи был Чиновник — и именно Чиновником с большой буквы стал патриарх Иоаким. Вовсе не злодей и не безграмотный тупица, как его пытались представить гонимые поборники старой веры и новой европейской науки, — и отнюдь не святой, как силились доказать друзья и соратники патриарха. Человек умный и восприимчивый, который в начале своей духовной карьеры, по словам недоброжелателя, заявил царю Алексею Михайловичу: «Я, государь, не знаю ни старой веры, ни новой, но что велят начальники, то и готов творить и слушать их во всем!»

Отношения, выраженные народной мудростью в формуле: «Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак», — были результатом многовекового политического развития России, объединенной вокруг Москвы с помощью Орды и вообще любых средств, но главным образом — благодаря формированию и укреплению сословия «служилых по отечеству». Позже оно стало называться обобщенно: дворянство. К наследственным царевым слугам (гордо именовав себя «холопьями государя») принадлежал Иван Петрович Савелов — будущий патриарх Иоаким.

Путь наверх.

История дворянского рода Савеловых наглядно показывает, как складывалось и укреплялось в верности московскому трону служилое сословие. Предок Ивана Петровича в конце XV в. был новгородским посадником. Иван Кузьмич Савелов крепко стоял вместе со знаменитой боярыней Марфой Борецкой за святую Софию и Господин Великий Новгород, когда старейшая русская республика [259] была разгромлена полками великого княэя московского Ивана III. Вырывая самые корни свободолюбия, великий князь только по жадности (ибо подданные были главным богатством государя) не вырезал тогда всех новгородцев. Иван III ограничился тем, что расселил до 18 000 семейств по разным уездам своего государства, особенно следя за разъединением знатных новгородских родов.

Прапрадед будущего патриарха, Иван Савелов, оказался в Можайске [260]. Потомки его, служа своим прежним неприятелям, в невысоких «городовых», редко в «московских» чинах не растеряли знаменитой новгородской предприимчивости. По крайней мере в 50–х г. XVII в. Савеловы были примерно в десять раз богаче средней российской дворянской семьи. Конечно, при этом мы считаем не «оклады»: на бумаге почти все дворяне имели право на изрядные поместья. Отец Иоакима, Петр Иванович Савелов, неоднократно отправлявшийся в весьма опасные посольства в Крым и Персию, к 1628 г. имел оклад в 330 четей земли [261] и 14 рублей деньгами. На самом деле он владел 82 четями в Можайском уезде, а в 1639 г. был пожалован еще 83 четями там же (если речь не идет об одной и той же земле) [262].

Деятельный и благочестивый дворянин Петр Савелов женился на кроткой и боголюбивой девице из дворянского рода Редькиных. 6 января 1621 г. у них родился сын Иван. Видимо, дети Савеловых нередко умирали во младенчестве, потому что позже родители назвали еще одного сына Иваном (это был младший брат Иоакима). Выжили четыре брата — оба Ивана, Тимофей и Павел. Близость смерти укрепляла благочестие родителей, воспитавших сыновей в страхе Божием. Со временем мать приняла иноческий чин под именем Евпраксии.

Юность будущего патриарха напоминала дворянскую утопию. Он рос в мире и благоденствии; семья неуклонно богатела, тогда как большинство дворян нищало (и вскоре на служилую душу приходилось в среднем менее двух крепостных дворов). Иван Петрович Савелов–Первый [263] выучился читать, писать и петь в церкви по крюковым нотам. Достигнув «совершенных лет», был записан в службу и нечувствительно по ней продвигался. В 1644 г. он был уже сытником и получил, на зависть соседям, поместья в Можайском и Белозерском уездах. Благодаря службе при дворе Иванушка попал в московский список высшего дворянства. Это не принесло лишних беспокойств, кроме необходимости содержать, двор в Москве, где дворянин его ранга должен был в очередь с другими жить, ожидая государевых поручений. Само собой разумеется [264], по совершеннолетии сына отец и мать нашли ему супругу, именем Евфимию, «от благочестивых родителей рожденну и воспитанну». Она принесла Ивану Петровичу четверых детей. Он тем временем получил оклад в 350 четвертей и управлял поместьями в Можайском, Белозерском, Верейском и Мещерском уездах столь рачительно, что в 1651 г. сумел прикупить в вотчину сельцо Мелешево в Можайском уезде с пахотной землей в 30 четвертей [265]. Конец утопии положила война.

Страх и ненависть, которые патриарх Иоаким испытывал к войнам, легко объяснимы ударом, обрушившимся на счастливую семью Савеловых в 1654 г. Все началось с призыва Ивана Петровича на военную службу в рейтарском строю: тяжелой кавалерии, выступившей вместе с великим государем Алексеем Михайловичем в поход на «злого супостата, похитителя российских земель и мучителя православных братьев в Малой и Белой Руси» — польского короля.

Поход на Смоленск был победоносен и благочестив. Не только украинские казаки, принявшие на Переяславской раде историческое решение против царя о подданстве, — все или почти все мирные жители православных русских земель, волею судеб оказавшихся под властью Речи Посполитой, восторженно приветствовали войска единоверцев–освободителей. Военная служба являлась главной обязанностью Ивана Петровича Савелова, обязательством, благодаря которому крестьяне десятилетиями кормили и одевали всю его семью.

Остается загадкой, что именно ужаснуло 33–летнего дворянина на войне, в этой единственном походе, перевернуло всю его жизнь, заставило почти 40 лет каяться и видеть в любых военных действиях лютейшую казнь Божию. Из позднейших обличений патриарха Иоакима вычитываем, какое большое значение придавал он «страху военному». Действительно, в царском походе 1654 г. не только воинство, но и высшая знать разделилась на два лагеря, две основные группы по восприятию действительности.

Одни, как блестяще сформулировал позже Игнатий Римский–Корсаков, проходили под триумфальной аркой на Новодевичьем поле и через Кремль, где их благословляло все духовенство во главе с Никоном патриархом, ощущая себя «копьями Господа и государя», непобедимым христолюбивым воинством, готовым освободить от «вериг адовых» всю Вселенную и расширить до пределов земных границы Нового Израиля — благочестивого Российского царства, сила и слава которого, а вместе слава и богатство их дворянских родов сияли видимым светом на непобедимом оружии православных воинов и невидимыми лучами исходили от Иверского образа Богоматери, шествовавшего впереди полков.

Идея освобождения единоверцев Малой и Белой Руси от тяжкого гнета «схизматиков–папистов и богоубийственных жидов» имела особенное влияние на нищих и безземельных дворян. Но в те годы, когда возродившаяся из пепла Великого разорения и Смуты Русь Московская превращалась в триединую Великую, Малую и Белую Россию, благочестивый и патриотичный порыв «положить живот за друга своя» был среди воинства широк и часто бескорыстен. Особое воодушевление вызвало выступление с войском самого царя.

— Что видим и что слышим от тебя, государя? — вопияли ратоборцы. — За православных христиан хочешь кровию обагритися! Нечего нам уже после того говорить: готовы есте за веру православную, за вас, государей наших, и за всех православных христиан без всякой пощады головы свои положить!

— Обещаетесь, предобрые мои воины, на смерть, — говорил при сем, рыдая от умиления, царь Алексей Михайлович, —но Господь Бог за ваше доброе хотение дарует вам живот, а мы готовы будем за вашу службу всякой милостью пожаловать!

Между прочим, самоличное выступление государя в поход имело и оборотную сторону. Изрядная часть «верхов» Государева двора не была в восторге от необходимости идти в поход за самодержцем.

«А у нас, — откровенно писал царь Алексей Михайлович командующему отдельной армией, посланной в помощь казакам Богдана Хмельницкого на Украину, князю А. Н. Трубецкому, — у нас едут с нами отнюдь не единодушием: наипаче двоедушием… всяким злохитренным и обычаем московским явятся. Иногда злым отчаянием и погибель прорицают, иногда тихостию и бледностию лица своего отходят, лукавым сердцем… А уж мне, Бог свидетель, каково становится от двоедушия того, отнюдь упования нет!»

Отравлявшие душу царя опасениями «искусители», по словам великого историка С. М. Соловьева, «были люди, окружавшие царя; им не нравилось предприятие, заставившее расстаться с покойною московскою жизнию, и страшен был поход к литовской границе, ибо давно уже эти походы не оканчивались счастливо» [266]. Победы, казалось, должны были развеять страх: города и крепости десятками сдавались россиянам, прославленная польская кавалерия стремглав бежала с мест сражении, народ и даже значительная часть шляхты (особенно православной) искали защиты под крыльями двуглавого орла.

За одну кампанию 1654 г. Смоленск, Полоцк, Витебск, Орша и множество более мелких городов (включая очевидно русский Пропойск) вошли в состав Российского государства. Однако все эти победы не укрепляли уверенности в себе таких, с позволения сказать, воинов, как Иван Петрович Савелов. Даже «регулярные» по названию и вооружению полки, вроде московских рейтар, составленные из людей его типа — пусть охваченных воинственным воодушевлением, — вскоре после парада являли унылое зрелище. Как на Речь Посполитую неумолимо надвигался «Потоп», как Украине предстояло время, точно названное «Руиной», так Россия вступала в одну из самых тяжких и жестоких войн своей истории.

Из похода будущий патриарх вынес глубокое убеждение, что победа или поражение не зависят от величины и свойств армии или умения командиров — но есть дело исключительно Божие. Умонастроение населения, в особенности «мужиков», бывших, по мнению Поляков, опаснее русских полков, ни он, ни последующие российские политики в принципе не принимали в расчет. Более странно, что святость цели и благословение православного духовенства не гарантировали в глазах тепличного юноши ни земного одоления неприятелей, ни небесного спасения.

К сожалению, мы никогда не узнаем, за какие свои «злые дела и многое прегрешение… в военных случаях полковых» всю жизнь потом каялся Иоаким. Грабеж и насилие, которые он считал неизбежными в «воинском похождении», не были характерны для этого первого похода войны и в особенности для армии с царем во главе. Пьянство, сквернословие и божба, азартные игры и прочие мелкие прегрешения воинов представлялись ему ужасными, а невозможность спешно получать в полевых условиях отпущение подобных грехов угрожала якобы самому спасению души!

Глубокую рану душе нашего героя нанесла необходимость подчиняться приказам иноземных военачальников, командовавших в то время почти всеми «регулярными» полками. Детинушка, по своей вере и роду считавший себя неизмеримо выше всех этих «немцев» (то есть немых, не умевших и говорить по–человечески), всю последующую жизнь отказывался понимать, зачем нужны военные специалисты. Тем более что сии «проклятые», видимо, не упускали случая поиздеваться над русским неумехой: «посмеивались благочестию, ругались и по прелести их хулы износили» за то, — злопамятно писал Иоаким в Завещании, — что воины благочестивые искали помощи в молитве, а не в ратном учении.

Возможно, весь страшный грех Ивана Петровича состоял в отвлечении от непрестанных благочестивых размышлений, нарушении поста или привычки в определенное время молиться в храме. Важно, что обрушившееся на него несчастье он воспринял как наказание за прегрешения, практически неизбежные в походе, и сделался противником всякой войны, но в особенности такой, в которой на российской стороне участвовали иноверцы. Божий гнев на дворянина был ужасен: еще пребывая в походе, Савелов узнал, что жена его и четверо детей скончались.

Плача о «многом прегрешении», коим «прогневал Творца моего владыку», Иван Петрович удалился от мира в Киевский Межигорский монастырь и в 1655 г. принял там постриг под именем Иоакима. Характерно, что, рассказывая об этом шаге другу Игнатию и диктуя Завещание своему секретарю Кариону Истомину, патриарх ни словом не упоминает, что бич Божий коснулся не только его. Эпидемия — «моровое поветрие» — опустошила Москву и с июля по октябрь 1654 г. прошла по всем центральным городам и уездам; царская семья была чудом спасена патриархом Никоном, вовремя вывезшим ее в Калязин монастырь и заградившим дороги карантинами.

Смерть разила бояр и дворян, богатейших гостей и духовенство, приказных служащих и «черных» горожан. В Чудовом монастыре умерло 182 монаха, осталось 26; на дворе участника похода боярина Б. И. Морозова скончалось 343 человека, осталось 19; у князя А. Н. Трубецкого умерло 270 человек, осталось 8; у князя Я. К. Черкасского умерло 423 человека, осталось 110; у В. И. Стрешнева на дворе выжил один мальчик и т. д.

Перечисленные воеводы, казалось, должны были восчувствовать гнев Божий больше рейтара Савелова. Но не восчувствовали.

Армию эпидемия не затронула: на дорогах успели выставить сильные карантины. Мор ударил по не вышедшим в поход служилым. Из шести стрелецких полков, оставленных в Москве, после эпидемии с трудом можно было составить один. Но в истории пострижения Иоакима загадочны не только «злые дела», В которых он счел себя виновным. Почему для иноческого «обещания» московский дворянин избрал Киев?!

Если бы Савелов ходил в поход с князем Трубецким на Украину, как историки думали ранее, можно было бы решить, что, сражённый горем, он затворился в первом же крупном монастыре, желая «плакатися грехов моих тамо, или уединенно в пустыни, или во отшельничестве кончит жизнь мою». Не исключено, конечно, что он ездил в Киев гонцом, но пока это только предположение. Как бы то ни было, Иоаким выбрал Киев, мечтал быть в своем «обещании» погребенным и перед смертью горько сетовал, что ему не дали там в молитве и покаянии скончаться. Став патриархом, этот смиренный инок подчинил себе всю Киевскую митрополию, а Межигорский монастырь сделал патриаршей ставропигией [267].

Эти мелочи жизни не упоминаются в Завещании. Монастырю Иоаким оставил 3000 рублей для завершения начатой им постройки великолепной Преображенской церкви. Беспокоило старца, что «ради дальнего от Межигорского Преображенского монастыря расстояния и великого неудобства» он не может просить погрести там свое тело. Наличие обычая хоронить московских архипастырей в Успенском соборе Иоаким даже не упомянул, завещав положить его в московском Новоспасском монастыре, подле гроба митрополита Павла.

Упорство, с которым умирающий патриарх пытался хотя бы с останками своими поступить не согласно чину, похоже на попытку восстать против правил службы, в которой он провел почти всю иноческую жизнь. Может быть, демонстративным предпочтением личного «обещания», выбором места в полюбившемся монастыре подле старого друга Иоаким пытался самому себе показаться более монахом, чем чиновником. Увы, нам хорошо известно, что его жизнь в Новоспасском монастыре и дружба с Павлом были связаны именно со службой обоих великому государю.

Психологическая подоплека удаления Савелова в монастырь прослеживается весьма четко. Он не хотел идти в военный поход, боялся этого — и объяснял себе понятный для мирного, домашнего человека страх неблагочестием войны, опасностью ее для души (но не для тела, в чем признаться дворянин не мог). Для того чтобы оказаться «в нетях», в принципе существовали десятки легальных и незаконных способов, но уклониться от службы при самом государе было невозможно. Посему война представлялась Ивану Петровичу казнью Божией, бежать от коей бесполезно.

Страшный удар, обрушившийся на страну, был воспринят Савеловым только с личной точки зрения, как наказание за его участие в войне. Мир принес Иоакиму горе — и он удалился от своего мира московского дворянства как можно дальше, в том числе географически. До конца жизни патриарх горько сетовал, что эта попытка бежать не удалась: «Волею Божиею или за грехи моя — не вем», — сказано в Завещании. Неудача была вновь связана со службой, на сей раз церковной. Даже достигнув «крайнего патриаршего Всероссийского престола и всех северных стран председателя'', Иоаким рассматривал это как «отлучение» от своего истинного иноческого призвания и «зело болезновал, еже мое обещание во единстве жития не исполнися» [268].

Успешным порыв уйти от мира и не мог быть. Иоаким был воспитан в почтении к тому, что «велят начальники»; начальству же требовались не иноки (их хватало), а церковные чиновники. Причем в это время — именно такие. В разгар своей реформаторской деятельности патриарх Никон уверял, как мы помним, что пересмотр и унификация богослужебных книг и обрядов на греческий лад необходимы для единения православных Великой, Малой и Белой Руси. Очевидно, он должен был привлечь к сему делу духовенство Киевской митрополии, номинально подчинявшееся Константинопольскому патриарху. И привлек.

Монах Киевского Межигорского монастыря Иоаким в апреле 1657 г. приехал в Москву за покупками и для испрошения милостыни братии. Интересно, что к государю инок обратился, лишь исчерпав собственные финансовые возможности: не слишком большие, поскольку вотчина его не могла быть (согласно Уложению 1649 г.), внесена вкладом в монастырь и осталась в роду Савеловых, а поместья были уже поделены между тремя «братьями, находившимися в это время в походах в Литву, Малороссию и под Псков.

Закупки припасов на 97 человек братии при военной дороговизне в Москве быстро истощили средства Иоакима: даже монашеская одежда его порвалась, а долги не были оплачены. До челобитью Иоакима царь Алексей Михаилович пожаловал монастырь соболями на 100 рублей, по второй челобитной дал року место для житья в одном из московских монастырей и подводы для отправки закупленного в Киев [269]. Подобные дела редко шли в обход Никона; порадев киевлянам, самого Иоакима патриарх назад уже не отпустил.

В сентябре того же года мы видим Иоакима иноком, а вскоре и строителем устроенного Никоном на Валдае знаменитого Иверского монастыря [270], куда перед тем была переведена из Белоруссии братия Оршанского Кутеенского монастыря вместе с издавна известной Кутеенской типографией. Именно с прибытием Иоакима типография заработала, причем Никон совершенно не интересовался содержанием ее изданий, полагаясь на досланного им столь надежного начальника: московского служилого человека, ставшего киевским монахом. : Конечно, без чиновного начальства типография в России работать не могла: не в Белоруссии какой–нибудь! Иоаким тем боне вникал в содержание издаваемых книг, что смысла никонианской редакции церковных текстов не понимал (как, впрочем, и сам Никон). Поэтому иверские издания до сих пор приводят исследователей в глубокое изумление, отражая зачастую вполне старообрядческую точку зрения, взятую из более ранних изданий. Для карьеры Иоакима, за которым закрепилась слава столпа учености (и впоследствии ходили даже слухи, что он учился в Киево–Могилянской коллегии), содержание книг не имело значения: кто из чиновников им интересуется?!

Спокойное пребывание в разом обогащенном Никоном Иверском монастыре вскоре кончилось. Скандальный уход Никона из Москвы летом 1658 г. был воспринят Иоакимом как нарушение дисциплины, особенно после осуждения патриарха собором 1660 г. Тогда иверский строитель послал Никону просьбу отпустить его «паки во обещание монашества его», в Межигорский монастырь. Но челобитная только привлекла внимание опального патриарха к Иоакиму, и в 1661 г. тот был переведен поближе: строителем Воскресенского Новоиерусалимского монастыря, где реально распоряжался сам Никон.

С большим трудом удалось Иоакиму добиться отпуска от деспотичного владыки, слезно умолив его разрешить удалиться в свое «обещание». Однако дальше Москвы инок не уехал. Известный царский любимец и поборник схоластического образования окольничий Федор Михайлович Ртищев с распростертыми объятиями принял Иоакима в своем новопостроенном московском Андреевском монастыре. Там, близ Воробьевых гор, Ртищевым было собрано небольшое ученое братство из украинских монастырей (в том числе Межигорского) с благочестивой целью преподавания в монастырской школе и перевода греческих книг на церковнославянский.

Ртищев, судя по рассказу Игнатия Римского–Корсакова, был уверен, что Иоаким, подобно другим приглашенным в Андреевский монастырь братьям, знаком с грамматикой славянской и греческой, риторикой и философией. Иоаким же был знаком с монастырским послушанием, излюбленным отцом Ртищева Михаилом (отошедшим от дел царедворцем, жившим в Новоспасском монастыре). Вскоре Иоаким перебрался туда на должность келаря. Со времени поступления в родовой монастырь Романовых начался политический этап церковной карьеры будущего патриарха. Он, однако, предпочитал вспоминать другие эпизоды своей жизни, вернее сказать — исполненного благочестивыми подвигами жития [271].

Придя жить в знаменитый московский монастырь, изумился Иоаким небрежением монахов в быту. Особенно потрясли рачительного хозяина скатерти на столах в общей трапезной: все в пятнах от пролитых варений и питии, не снимались они вовсе для просушки и лежали, прилипнув, многое время до почернения. Монастырские служители только веничками их после трапезы обмахивали, сметая крошки в чаши (оставлять крошки на столе считалось греховным). Редко когда черные скатерти с трудом отдирались от столов и на смену им стелились белые, которые вновь оставлялись чернеть.

Новый келарь приказал стелить на столы чистые скатерти, а после каждой трапезы снимать их и просушивать. В деле наведения чистоты он зашел так далеко, что «повеле же на скатертях и тарелкам быти. И тако бысть зело благочестно и братии радостно», — пишет автор Жития. Но подобные гигиенические меры, как явствует из дальнейшего повествования, навлекли на келаря подозрения и порицания. Дело в том, что за столами ели одни монастырские служители.

Наведя чистоту в трапезной, покусился Иоаким на обычай братии кушать и пить отдельно, по своим кельям, не общежительно. Утверждение общежительного устава в русских монастырях со времен Сергия Радонежского шло плохо. Добиваясь, чтобы никто, кроме «великой нужды», не трапезовал в кельях, но принимал пищу открыто, вместе с монастырскими слугами, келарь задел самого архимандрита Прохора.

Взятый на высокий пост из Казани, вспоминал Иоаким, сей нерачительный хозяин за глаза выказывал келарю «многую ненависть», укорял его и бесчестил, не смея, впрочем, высказать свое недовольство открыто. Лишь раз, когда Иоаким явился к архимандриту по «некому потребному делу монастырскому», Прохор не пустил его в келью, веля дожидаться «мног час» на крыльце и надеясь, что гость поймет: не время им сейчас видеться. Так келарь и ушел.

Патриарх Иоаким лет двадцать спустя рассказал об этом случае архимандриту Игнатию из знаменитой дворянской фамилии Римских–Корсаковых. Выдающийся публицист был потрясен терпением Иоакима и, описывая этот подвиг смирения в Житии, отметил, что келарь не напомнил архимандриту о своей обиде, но лишь молил %>га, да примирит его с Прохором! В еще большей мере признаки святости Иоакима проявились в столкновении с монастырскими бесчинниками и пьяницами.

Те с гневными воплями явились к келье келаря, виня его за то, что старец–хлебодар дает им ломти хлеба малые: «Не можем тем насытиться!» Видел терпеливый Иоаким, что супостат–дьявол возмущает безумие братии, и, желая излечить нетерпение их, велел войти в его келью двоим смутьянам: Авраамию Телному и Савватию Волку. Вступили сии в обитель терпеливого келаря и стали перед оконцами. Иоаким дал каждому по обычной укруте хлеба, что казались им малыми: «Съешьте их здесь передо мной!»

Послушнику своему Феодосию велел налить гостям по ставчику кваса — да с удобством насытятся, — только чтобы хлеб съели без остатка. Гости, однако, насытились половиной своих краюх, другую же не могли съесть, несмотря на долготерпеливое понуждение Иоакима. В страхе завопили смутники своим оставшимся в сенях товарищам, что хочет их келарь тем принуждением — через силу есть — уморить…

Смутьяны бежали от его кельи посрамленными и более на старца–хлебодара не роптали. Долго потом вспоминала братия, сколь убедительно келарь своей рассудительностью их к смирению и терпению призвал.

Еще один изрядный беспорядок Иоаким узрел на поварне, где варилась пища наемным монастырским работникам. Повара готовили весьма небрежно, даже не очищая горох или крупу от сора. Зная, что все работники женаты и живут своими домами, вопросил их Иоаким: не хотят ли получать хлеб и всякие отведенные им запасы натурой помесячно? Многие тогда вознегодовали, крича, что отцы их и деды питались в монастыре и нельзя отнять у них печеные хлебы и варево!

Однако Иоаким настоял на своем. Когда новый обычай в Новоспасском монастыре утвердился, все были очень довольны. Особенно работники, увидавшие, что при домашней кухне и пища лучше, и излишки месячных запасов можно продавать, получая деньги на домашний обиход. Братия и служители хвалили Господа и работали с радостью. Этого и добивался трудолюбивый и разумный келарь Иоаким.

Вдруг мирная жизнь монастыря была нарушена по ничтожному поводу. В один из дней 1662 г., на память некоего христолюбца, по «книге братского питания» следовало добавить к столу соленую белорыбицу. Подкеларь это исполнил, сообразив, что соли на стол можно не подавать: довольно истолочь часть белорыбицы в толокно — и оной солить еду. Стремление экономить соль было понятно: ока служила стабильной валютой в условиях полного развала финансов, вызванного введением медных денег. Однако за доброе намерение немедля ухватился дьявол, вызвав в монастыре великое возмущение.

Стали открыто говорить, что Иоаким сам ест как следует — а братство гноем кормит. «Или только света, что в окне? Или только един Новоспасский монастырь в России? — кричали смутьяны, — поутру уйдем все из монастыря сего!» Безумцы положили меж собой совет, да во время всенощной не пойдет никто из них на клирос петь, но встанут все за церковным столпом, подобно уходящим из обители. Так они и поступили, ожидая: что келарь будет делать или им говорить?!

Итак, смутьяны затаили дыхание: братия, не певшая на клиросе, сидела, не шевелясь. Иоаким подошел к архимандриту в надежде, что тот прикажет начать пение. Но Прохор отвечал с гневом: «Иди сам на клирос и начинай пение, раз ты ненавидишь и оскорбляешь братию!» Иоаким попытался уговорить смутьянов оставить злые помышления и не творить препону славословию Божию. Но бедные безумцы еще пуще стали гневаться и невежеством поносить келаря: будто он дает братии яства малые и худые, какие выбросить не жалко…

«Теперь оставайся один в обители сей, ибо мы уходим с Божьей помощью вон из монастыря!» Иоаким вновь бросился к архимандриту; тот как бы пробудился и сквозь зубы бросил смутьянам: «Что вы на клирос не идете?» Но и это не помогло. Надвигался бунт. Однако оставался еще покровитель Иоакима, старый отставной царедворец Михаил Ртищев.

С его помощью келарь добился спасения монастыря весьма показательным способом. Всю оставшуюся жизнь, поднимаясь по ступеням церковной иерархии и находясь на самом верху, хранил Иоаким в своем сердце этот чудесный метод развязывать неразрешимые церковные противоречия. И, хотя временами не сразу, но неизменно добивался успеха, устрашая посмевших поднять против него голос и предавая непокорившихся казни как светских преступников.

Когда уговоры Иоакима и Ртищева оказались тщетными, старый окольничий обратил к ослушникам воистину золотое слово: «Враги Божий, что вы себе помыслили! Или бунт у села Коломенского возобновляете? [272] Я сам буду на вас возвестителем великому государю и преосвященному митрополиту! [273] Повели, — рек Михаил Иоакиму, — двери трапезной затворить и сих крамольников не выпускать, пока я сам о всем властей извещу, чтобы велели бунтовщиков смирить строгим наказанием».

Услыхав столь грозное обещание Ртищева, вкупе с жестоким поношением от окольничего за обиду келаря Иоакима, заговорщики один за другим пошли на клирос и тихо начали всенощное пение. По окончании службы смиренный келарь произнес душеспасительную речь, объяснил, что, гневаясь на него, бедняги вознеистовились на саму Церковь, и подробно растолковал их прегрешения. В результате одни бросились келарю в ноги, прося прощения, другие — «как звери распыхався» яростью, хотели вырваться из трапезной.

Однако убежать от нравоучительных слов кроткого келаря при запертых дверях храма было затруднительно. Иоаким обстоятельно разобрался со всеми: простил просивших о милости и «утешил» своими словами непреклонных, в особенности внушив, что лишь благодаря его заступничеству Михаил Ртищев не спешит «донести до царя такое их роптание».

Завершается описание «Жития и подвигов» келаря Иоакима пассажем о великом почтении к нему старого окольничего Ртищева. Тот не только часто беседовал с Иоакимом «со вниманием к постническим его словесам», но любил смотреть, как тот ест, часто призывал его к себе в келью и «понуждал есть совместно». Впечатление Житие оставляет странное, но автор еще усиливает его, перейдя к подробному описанию перестановок в церковной среде, связанных с возвышением Иоакима.

С рокировкой церковных властей 1664 г. мы уже знакомились в биографии Питирима, перешедшего с места управляющего делами Церкви митрополита Сарского и Подонского на первую перед патриаршеством архиерейскую степень митрополита Великого Новгорода. В связи с этим соратник Питирима по борьбе с Никоном Чудовский архимандрит Павел был хиротонисан в митрополиты Сарские и Подонские, приняв на себя должность управделами. Разумеется, пост главы ближайшего к государю Чудовского монастыря — кремлевской резиденции патриархов — следовало также оставить надежному человеку.

К этому времени знаменитый публицист — старовер дьякон Федор Иванов относит «испытание» келаря Иоакима царем Алексеем, в ходе коего будущий патриарх потряс государя своим «символом веры» [274]. Любопытно, что о разговоре Иоакима с государем после церемоний поставления келаря в дьяконы, а 19 августа — в иеромонахи, но до рукоположения в архимандриты, говорит и Житие. Там показано, между прочим, что первую часть церемоний проводил митрополит Питирим Новгородский, а в Чудовский монастырь Иоакима ставил после своего рукоположения в митрополиты Сарские Павел. Новый архимандрит, таким образом, был обязан обоим церковным деятелям, проводившим согласованную политику.

Намерения Питирима, Павла и Иоакима были просты: 1) добиться устранения опасности со стороны Никона (что стало возможным только путем его соборного осуждения и ссылки); 2) сохранить его реформы и искоренить раскол суровым преследованием староверов; 3) закрепить достигнутое при Никоне положение Русской православной церкви, заняв в ней ведущие места: патриарха и его ближайших помощников. Увы, полное совпадение первых двух направлений деятельности энергичной троицы с чаяниями светской власти не означало, что напуганные примером Никона царь и бояре поддержат честолюбивые замыслы своих духовных союзников.

Иоаким правильно понял значение своей миссии и избрал вернейший способ ее осуществления. В отличие от Никона и многообразных «ревнителей благочестия», новый Чудовский архимандрит блистал скромностью и кротостью. Правда, он помнил все свои заслуги и в особенности нанесенные ему мельчайшие обиды, но молчал о первых и делал вид, что не замечает вторых, отпуская грехи даже «когда кто каково речение от дерзостных на него испущаше [275].

В Чудовском монастыре — одном из общественных центров Кремля — Иоаким не мог позволить себе малейшего конфликта с братией, ничего, что могло бы напомнить окружающим о властности Никона. Поведение архимандрита было «зело благостройно и чинно», на братию он старался воздействовать одним лишь добрым примером и «всею любовию».

Образ доброго и благочестивого архимандрита пришелся ко двору. Сам царь Алексей Михайлович его «вельми любил и почитал'', почасту призывал во дворец «пресветлые свои государские очи видеть и беседовал с ним зело любезно, и в сладость выслушивал его о всяких своих великих царственных делах, зная его как мужа праведного и добродетельного, тихого и кроткого», — гласит Житие.

Обзавелся архимандрит и влиятельными друзьями среди царедворцев, мудро выбирая их не по внешнему блеску знатности, чинов и должностей — но учитывая реальное и растущее влияние на царя. Знаком изрядной прозорливости Иоакима стала «крайняя» дружба с полковником Артамоном Сергеевичем Матвеевым, отраженная в сочинениях людей, весьма близких к будущему боярину и канцлеру [276].

В середине 60–х г. мало кто мог представить себе стремительное возвышение Матвеева, хотя этот дьячий сын еще в малозаметном чине стряпчего сумел возглавить полк личной охраны государя и явил Алексею Михайловичу исключительную личную преданность, ринувшись со своими стрельцами в толпу «бунтовщиков» у села Коломенского. Злые языки поговаривали, что из 7 тысяч порубленных, пострелянных, перетопленных в реке и повязанных москвичей оказалось едва несколько десятков участников восстания — а остальные были зрителями. Более того, очевидно, что Матвеев выждал, пока «пущие заводчики» уйдут — и ударил боем на мирную толпу.

Как бы то ни было, никто другой не пошел на риск, защищая оскорбленного царя, а лишнее кровопролитие издавна служило на Руси знаком безоглядной любви к престолу, своего рода отметкой исключительной благонадежности. Но, в отличие от многих выскочек, Матвеев был еще и умен. Он не раздражал знать высоким чином, удовольствовавшись думным дворянством, и предпочитал быть тайным доверенным лицом государя, действующим в тени трона, в том числе и в делах церковных.

Кроткий Иоаким обладал еще одним замечательным качеством, как ни покажется странно, необходимым придворному: он был искренне и вечно предан своим друзьям. Более того, отстаивая общие интересы и выполняя приказ, архимандрит проявлял столь непоколебимую твердость, что его решительность на службе не осуждал даже Никон, против которого Иоакиму вскоре пришлось выступить.

Именно Чудовский архимандрит сопровождал своего друга митрополита Павла в погоне за Никоном, который после неудачного тайного пришествия в Москву в 1664 г. увозил с собою в Новый Иерусалим посох первосвятителя Московского св. Петра митрополита. Мало того, в следующем году он же ездил к Никону в Воскресенскую обитель с государевым словом, добиваясь, чтобы опальный дал грамоту на избрание нового патриарха.

Посох митрополит и архимандрит своим упорством вернули, грамоты Никон не дал, но — что воистину удивительно — сей неистовый ругатель не затаил на Иоакима зла! И много позже, когда, уже будучи патриархом, Иоаким добился перевода Никона из Ферапонтова монастыря в более жестокое заточение в Кирилло–Белозерскую обитель, низложенный архипастырь признался, что не раскаивается в словах, сказанных им много лет назад Алексею Михайловичу: «За смирение в патриархах быть можно ему, Иоакиму» [277].

Каково было смирение Иоакима — мы еще увидим. Пока же, в 1666—1667 г., он принимал в Чудовом монастыре главных актеров драмы, разыгранной по сценарию царя Алексея Михаиловича, которой режиссировал из–за кулис его друг Матвеев. Патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский не могли нахвалиться сердечным приемом и почестями, оказанными им Иоакимом. В подтверждение признательности они даровали Чудовскому архимандриту и его преемникам в сане право носить высшие знаки отличия: мантию со скрижалями и архиерейский жезл [278].

Здесь мы подошли еще к одному качеству Иоакима, незаменимому для продвижения по службе: он умел быть не просто верным друзьям — но имел личных союзников с противоположными взглядами. Лишение Никона патриаршего сана и осуждение староверов на Большом церковном соборе было общим делом Питирима и Павла, Паисия и Макария, царя Алексея Михайловича и Матвеева. Однако, в отличие от русских архиереев, Артамон Сергеевич Матвеев должен был — по воле государя — позаботиться, чтобы Питирим и Павел со товарищи не помешали православным иноземцам вновь низвести сан Московского патриарха до роли царева слуги.

Матвеев не остановился перед тем, чтобы арестовать парочку русских митрополитов и запугивать остальных архиереев казнью. Восточные патриархи были поставлены выше всех российских архипастырей, включая назначенного царем Московского патриарха Иоасафа [279]. Успешно участвовавший в государевой игре Иоаким не вызвал нареканий со стороны защитников попираемой чести Русской православной церкви, поскольку для всех было очевидно: в его действиях отразились интересы службы. Никто не мог ожидать, что архимандрит может поступиться ими ради чего бы то ни было!

При этом не мешает заметить, что если своей позицией на Большом соборе Питирим временно проиграл патриарший престол, то он стал во главе Церкви именно тогда, когда друг его друга Матвеев достиг высшей власти. Не могу не обратить внимание читателя на изящество интриги, позволившей Артамону Сергеевичу сделать царицей основательно подготовленную к этой роли красавицу: племянницу его жены (урожденной Гамильтон) Наталью Кирилловну Нарышкину.

Выросшая в интеллигентном доме Матвеевых девица почти выиграла всероссийский смотр царских невест, продолжавшийся с ноября 1669 по май 1670 г. Это само по себе было ловко, учитывая уровень конкуренции на сцене (и особенно за кулисами, где соревновались знатнейшие фамилии). Но когда Наталья Кирилловна была уже приглашена во дворец, Алексея Михайловича наповал сразила Авдотья Ивановна Беляева, разбившая своей красотою и обхождением все интриги царедворцев. План Матвеева почти рухнул.

И тут во дворце были найдены подметные письма, затрагивавшие честь всех государевых невест (и особенно Нарышкиной) — кроме Авдотьи Беляевой! Письма целили и в Матвеева, ибо были подписаны: «Артемошка». Следовательно, Матвеев оказался вне подозрений, а родичи Беляевой попали под пытки, признались в слишком вольных речах и особенно в попытке сговора с царскими врачами…

Ничего криминального доказано не было. Но страх перед колдовством и отравой был бичом знати XVII в. С Беляевыми было покончено. Царь Алексей Михайлович не терпел давления: анонимно обвиненная Наталья Кирилловна стала главной кандидаткой в царицы. Как только поутихли пересуды, 22 января 1671 г. она венчалась с государем. Родичи царицы, заставившей пожилого вдовца круто изменить уклад жизни и даже завести во дворце танцы (не говоря уже о театре, концертах и открытых выездах), жадно хватали чины и награды, особенно после рождения в мае 1672 г. царевича Петра.

Матвеев оставался в прежнем чине, Держался скромно, не вызывая зависти влиятельных фамилий. Он стремился к власти, а не к почестям. Уже в марте 1671 г. знаменитый реформатор А. Л. Ордин–Нащокин был лишен канцлерского достоинства. Еще раньше Матвеев оттягал у него Малороссийский приказ, ведавший делами Украины. А в декабре главой Посольского приказа и канцлером Российского государства стал Артамон Сергеевич, спровадивший соперника в дальний монастырь.

Лишь после этого Матвеев позволяет пожаловать себе чин окольничего. И только окончательно оттеснив от власти всех родичей первой жены Алексея Михайловича, старших царевичей и царевен, расставив в государственных учреждениях своих людей, Артамон Сергеевич принимает от государя высший чин боярина, который на деле далеко перешагнул. Сами распоряжения московского правительства приобрели новую, невиданную форму: «По указу великого государя и по приказу боярина Артемона Сергеевича Матвеева»! Это решительное заявление о могуществе канцлера совпадает с поставлением Иоакима в патриархи…

Путь Чудовского архимандрита на вершину церковной власти был предопределен выбором друзей, но совершался не без трудностей. Мы помним, как царь после смерти Иоасафа в апреле 1672 г. медлил с поставлением на его место Питирима до июля. Еще несколько месяцев — до 22 декабря — пустовал оставленный Питиримом Великоновгородский митрополичий престол. Возможно, Матвееву было не до церковных дел — в эти месяцы он добивался вступления России в войну с Турцией и Крымом на стороне подвергшегося нападению «агарян союзника — Польши.

Но вторичная пауза — с назначением Иоакима патриархом (полагаю, разговоры о «выборах» на этот момент можно уже опустить) — свидетельствует об изрядных проблемах при его выдвижении. Питирим умер 19 апреля 1673 г. и Церковь осталась «кроме кормничества». «Праздну сущу Всероссийскому кормилу патриаршескому престолу» более года — до поставления Иоакима 26 июля 1674т. Православное государство, очевидно не без причины, пребывало без пастыря в условиях жестокой войны на юге, развернувшейся от Правобережной Украины до Азова, и во время поражений карательных войск от восставших на Соловецких островах.

Правда, причина эта нам не ведома и никаких предположений на сей счет в литературе не высказано. В деятельности Иоакима на Новгородской митрополии ничего настораживающего не заметно. Соловецкое восстание началось задолго до Иоакима и было подавлено уже после его поставления в патриархи [280]. Митрополит не противодействовал походу на Соловки карательных войск, но взял на себя миссию уговорить повстанцев, «чтобы они в вине своей великому государю били челом».

Учитывая разнородность участников восстания, в ряды которых после разгрома бунта Степана Разина влилось немало сорвиголов, пугавших своей бескомпромиссностью ученую братию, Иоаким разумно слал в монастырь гармоты, приглашая соловчан в Новгород для сличения новоизданных книг с древними рукописями. Отказываясь от этого, защитники старой веры ставили под сомнение искренность своего намерения отстаивать «древлепреданное благочестие». По крайней мере один из лидеров восстания — черный священник Геронтий — признался позже, что хотел было по призыву Иоакима приехать, «чтобы свидетельство то восприять», только не был отпущен товарищами, справедливо боявшимися ловушки [281].

Стремление митрополита решить конфликт мирными средствами не заставило его, однако, возмутиться пушечной пальбой по древней святыне; а позже, уже в сане патриарха, Иоаким ни словом, ни звуком не показал, что не одобряет массовой расправы над монахами, которых победившие каратели вешали на крюки за ребра, вмораживали в лед и т. п. Это было, по его мнению, дело «градского суда», которому передали себя сами монахи, не подчинившиеся светским властям. Поэтому, когда царя Алексея Михайловича, говорят, мучили после Соловецкой резни кошмары, вскоре сведшие государя в могилу, Иоаким жил со спокойной совестью.

В Новгороде митрополит осуществил еще три крупных мероприятия [282]. Прежде всего, он решил старый спор соборных протопопов и архимандритов о первенстве в духовных собраниях — в пользу последних. При этом Иоаким слушал челобитную игуменов «и о том совет положил с архимандритами степенных монастырей Великаго Новгорода» — без протопопов. Естественно, этот совет нашел в «Божественном писании (!?), что иеромонах мирского чина иерея честью превосходит, наипаче же игуменская честь над мирскими больше есть».

Та же любовь к монашеству заставила митрополита обратить пристальное внимание на разорительное для многих обителей (и убыточное для церковных даней, собираемых Софийским домом) самоуправство игуменов и строителей, которые из личной корысти раздавали монастырские земли в бессрочную аренду. Иоаким разослал по всем монастырям грамоты с запрещением отдавать владения под оброк более чем на пять лет.

Наконец, Новгородский владыка счел неблагочестивым и вредным для благосостояния духовенства обычаи посылать светских чиновников из митрополичьего приказа на сбор разнообразных церковных даней и пошлин. В декабре 1673 г. он предписал собирать церковную дань исключительно местным поповским старостам по окладным книгам, которые следовало серьезно уточнить, — вплоть до включения сведений о сокрытых от св. Софии новопостроенных церквах. Митрополичьи дворяне и приказные, ранее «кормившиеся» от сбора даней, переводились на жалованье, а за «посулы и поминки» (взятки и подарки) владыка грозил сборщикам «казнением и от церковной службы запрещением».

Если отбыть на митрополию Иоакиму пришлось сразу по поставленни, то вернулся он в Москву, как полагают, задолго до своего восшествия на патриарший престол [283]. Всякий российский чиновник любой, даже общественной или частной организации, добивавшийся хоть мельчайшего поста, может представить себе, чем митрополит был занят в столице (не считая обязательного участия в церковных службах). Следовало «заручиться поддержкой» и т. д. Незнание нами конкретных обстоятельств не меняет сути. Важно, что Иоаким хотел сделаться патриархом — и стал им, не ведая, что в его жизни начинается новая, героическая эпоха.

Царь Алексей Михайлович за почти тридцатилетнее пребывание на престоле (1646—1676) имел дело с пятью патриархами, из которых «кроткий» Иоаким был далеко не самым смиренным. Просто Иоаким знал, чего хочет добиться для Церкви, умел достаточно осторожно и предусмотрительно проводить свою линию, не раздражая богомольного и потому особенно склонного вмешиваться в духовные дела самодержца. Конечно, большую помощь патриарху оказывал его покровитель Матвеев, с годами все более прибиравший к рукам полноту государственной власти. Но и Артамон Сергеевич не стал бы рисковать, поддерживая неосторожного союзника, хотя имел мотив крепко дружить с патриархом.

В последние годы жизни Алексей Михаилович был серьезно болен. Хроническая цинга — неусвоение организмом витамина С — проявлялась все более и более тяжкими приступами. Надежды на излечение не было — в этом единогласно сходились дипломированные доктора и лекари возглавляемого тем же Матвеевым Аптекарского приказа. Любимый государем младший сын Петр оставался младенцем, тогда как старшие царевичи Федор и Иоанн — от первой жены Алексея, царицы Марии Ильиничны Милославской, — уже входили в «совершенные лета».

Учитывая, что молодая царица Наталья Кирилловна Нарышкина с помощью Матвеева вытеснила клан Милославских из сердца мужа и, в значительной мере, из жизни двора, воцарение законного наследника царевича Федора Алексеевича представляло для правящей группировки не просто опасность, но, по российской традиции, полную погибель. Матвеев мог разослать старших членов рода Милославских на дальние воеводства — но что было делать с многочисленными царевнами, любящими тетками и сестрами царевича Федора, страшно недовольными невесткой?

Сами по себе царевны, даже славившаяся своим умом Софья, не представляли реальной опасности. Будучи «зазорными лицами», они не имели права даже показываться на люди вне узкого круга высшей знати. Но царевны составляли при дворе неискоренимый центр сопротивления власти Матвеева, вокруг которого группировались все недовольные канцлером. На их стороне была и традиция наследования по старшинству. Что можно было противопоставить этому, кроме мнения освященного собора духовенства, определявшегося волей патриарха?

Не исключено, что самому Матвееву план дворцового переворота, на необходимость которого указывали обстоятельства, представлялся слишком смелым, даже авантюрным. Возможно, склонный к рискованным политическим играм канцлер боялся составлять конкретный заговор, надеясь на смерть Федора и Иоанна при жизни государя–отца, подобно тому как царевичи Дмитрий и Симеон скончались во младенчестве, а объявленный наследником Алексей Алексеевич — в «совершенных летах» (1654—1670). Но не подготавливать условий для гипотетичной передачи царства младенцу Петру рассчитывавший на много ходов вперед политик просто не мог. К чести Иоакима надо заметить, что его условия дружбы с правительством не сводились к достижению высшей церковной власти.

Патриарх желал порадеть Русской православной церкви — и добился того, что не удалось даже Никону, тщетно возмущавшемуся властью светских чиновников над духовенством. Правда, низложенный «великий государь святейший патриарх» был непоследователен, клеймя Соборное уложение 1649 г. и Монастырский приказ, но широко используя светских чиновников в своей собственной администрации. Иоаким же был убежден, что мирские судьи не должны ни в чем нигде судить лиц духовного звания и управлять ими — с одной существенной, как увидим далее, оговоркой.

Большой собор в 1667 г. довольно решительно запретил «влачить священников и монахов в мирские судилища или судить их мирским людям» [284]. На деле, однако, как административный штат патриарха и архиереев был в значительной части светским, так и представители государственной власти мало считались с духовным саном, доходя в своих притязаниях до допроса священников о тайне исповеди (узаконенного только Петром I) [285].

Еще большую проблему для архиерейской власти представляла слабость внутренней иерархии Русской православной церкви, значительная часть которой оставалась в самоуправлении верующих. Митрополит Псковский Маркелл так живописал ужасное с его точки зрения и обычное для страны соотношение власти архиерея и церковных общин:

«Во Пскове и пригородах с уездами сто шестьдесят церквей, и над теми церквами архиереи воли не имеют, владеют мужики — а церкви все вотчинные — и теми вотчинами владеют, и себя помнят, и корыстуются сами, и архиерею непослушны, о чем указ пошлешь — не слушают и бесчестят… Они же кормчествуют церквами, на всякий год сговариваются со священниками на дешевую ругу, кто меньше руги возьмет; хотя которые попы пьяницы и бесчинники — тех и принимают, а добрым священникам отказывают и теми излишними доходами сами корыстуются. И о том старосты церковные небрегут, и от того архиерею великое преобидение и бесчестие, что церквами архиерей не владеет, а владеют мужики… а священники бедные и причетники у них, церковных старост, вместо рабов и говорить против них ни чего не смеют. [286]

Сам Никон махнул рукой на нищенствующее белое духовенство — и тем косвенно способствовал завоеванию его староверами, подкрепленному при Иоакиме карательными действиями, В самом деле: только крупные церковные корпорации могли рассчитывать на независимость от соседей–феодалов, поелику сами являлись крупными феодалами. Бесправие и бедность либо низводили попов и дьяконов в положение дворовых холопов, либо сближали с работными людьми и крестьянами, что было еще опасней для церковной власти «бунташного века» крестьянских войн и городских восстаний.

Патриарх Иоаким прекрасно понимал, что епархиальное управление вносит собственную немалую лепту в униженное нищетой и бесправием жалкое существование большинства российского духовенства. Что бы ни говорили об архипастыре позже многочисленные враги, он был далеко не глуп. Иоаким видел прямую связь между полюсами церковной жизни: 1) роскошью глав епархий и крупнейших монастырей, величавшихся друг перед другом золотом и парчой, драгоценным каменьем и шелками; каретами и присвоением себе несвойственных сану действии яра богослужении, и 2) крайней степенью падения значительной части чернецов и белого духовенства, особенно скитавшихся «меж двор» среди подонков общества.

Защитники российской «самобытности» спешат заметить в пои связи, что прямо–таки напрашивающиеся на перо примеры роскоши и разврата богатого русского духовенства — а равно пьянства и разврата нищих попов и монахов — не идут ни в какое сравнение с увековеченными литературой безобразиями священнослужителей западного христианства. Как обычно, различия здесь сильно преувеличены в связи с тем, что раскол Русской православной церкви, оставшийся в пределах государственных границ, не достиг той степени политической остроты, которая на Западе вылилась в религиозные войны, залившие католицизм и протестантизм реками крови и чернил.

Неистовое обличение пороков религиозных противников породило в Западной Европе столь мощную антиклерикальную литературу, что она должна была перерасти в обличение Церкви вообще и вылиться в воинствующий атеизм. Преступления против человечности и морали были не только совершены (причем Новое время оставило далеко позади «достижения» средневековья), но, рассмотренные в увеличительное стекло взаимных обвинении и растиражировынные печатным станком, стали неотъемлемой частью художественной литературы.

Русская литература и фольклор XVII в., при всей остроте отраженных ими противоречий, далеко не столь эффективно повлияли на сознание позднейших писателей, а через их труды — на читателей. Благодетельная завеса укрывает от общественного мнения многие обстоятельства жизни православного духовенства: и мы оставим ее на месте, ограничившись патриотическим замечанием, что и наши архиереи не лаптем щи хлебали, а равно корыстолюбивые пьяницы–попы вкупе с любвеобильными монахами по праву занимали в сознании современников то же самое место, что их западные собратья.

Впрочем, сами российские архипастыри в XVII в. неоднократно публично признавали, что духовные лица представляют явную угрозу целомудрию жен и мужей, отроков и отроковиц. Речь шла, как мы помним, отнюдь не только о безместных попах и монахах, предпочитавших оставить свои монастыри и бродить «меж двор». Личный секретарь самого Иоакима — знаменитый придворный литератор и поэт, Чудовский иеродиакон Карион Истомин — завел жену и детей на посаде, в связи с чем думал оставить монашество, но поддался на уговоры «старших товарищей» не менять status quo.

Воистину, духовенству Третьего Рима было столь же не чуждо все человеческое, что и церковнослужителям Рима Первого (хотя и отягощенного дополнительно поповским целибатом). Карион Истомин все–таки, как человек порядочный, имел в городе семейный дом. Зато духовник самого Алексея Михайловича протопоп Андрей Савинов буквально на глазах богомольного царя прелюбодействовал с «женкой», — как говорили позднее, содержанкой, — отбив оную последовательно у двух мужей, и успешно низвергал наивных, пытавшихся раскрыть государю глаза на эту срамоту: «многим мучения и казни исходатайствовал», а иных упек в ссылку.

Что же касается пьянства, то в XVII в. эта забава, вопреки распространенному мнению, была недоступна подавляющей части населения по причине дороговизны алкоголя, поддерживаемой государственной монополией и высокими пошлинами. Народ с завистью смотрел на монастыри, имевшие право беспошлинного изготовления хмельных напитков, и небезосновательно придерживался мнения, что монахи живут в этом раю не просыхая. Выражение «пьет, как монах» было, очевидно, общеевропейским.

Обделенные этой благодатью священники, дьяконы и церковные причетники как могли восполняли тяготы своего положения на свадьбах, крестинах и прочих праздниках, для которых народ варил облагаемое пошлиной хмельное, а также являлись завсегдатаями кабаков. Сам Иоаким с сожалением констатировал, что белое духовенство дерзает упиваться до бесчувствия, валяться пьяными по улицам, «бесстрашием, не протрезвись, служить божественную литургию и прочие службы, и от такого бесчинного пьянства в покаяние не приходить и не переставать» [287].

Пьянство белого духовенства было своего рода тяглом, немаловажным в фискальной политике государства, бюджет коего испокон веков покоился на горячительных напитках. Не случайно новгородский гость Семен Гаврилов жаловался патриарху Иоакиму на митрополита Корнилия, по указу коего «освященного чина людям на кружечные дворы для питья ходить не велено». Эта мера, по уверению купца, заметно сказалась на смете доходов крупного торгового города: «питейной казне на Кружечном дворе (откуда водка выдавалась в кабаки. — А. Б.) чинится недобор» [288].

В этих условиях сохранить духовенство как единую корпорацию патриарх Иоаким попытался прежде всего мерами юридическими. Уже в первый год своего архипастырства он предписал белому духовенству патриаршей области избрать из своей среды поповских старост. Им поручалось ведать духовные дела и собирать церковную дань вместо светских чиновников, и притом строго по писцовым книгам, фиксировавшим все землевладение и прямое налогообложение в государстве [289].

Для наведения порядка в Русской православной церкви патриарх в октябре 1675 г. «созвал прилучившихся тогда на Москве святителей на собор и с ними множицею советовался об исправлении нужнейших вещей по чину священных правил» [290]. Собор принял принципиальное решение, что ни патриарху, ни епархиальным архиереям не следует иметь в своем административном аппарате светских лиц: власть мирских судей никоим образом не должна распространяться на духовенство.

Значение собора 1675 г. не получило должной оценки в истории Русской церкви. Между тем для последовательной реализации реформы требовалось не только сменить состав служащих патриарших приказов и всех архиерейских домов, но создать уездные духовные суды и фискальные учреждения. Традиционные разъезды по епархиям дворян и детей боярских для церковного управления и сбора даней запрещались категорически. Церковные дани велено было «собирать архимандритам, или протопопам, или старостам церковным — кому приказано будет или священники кого изберут». В городах и уездах духовные дела также должны были подлежать ведению архимандритов, протопопов и поповских старост.

На соборе патриарх принципиально выступил против практики вмешательства мирских людей в суды святительские, когда царские и епархиальные светские чиновники и вотчинники чинили суд и расправу по делам духовенства, несмотря на формальное запрещение 1667 г. Действительность, как уже говорилось, была страшно далека от этого благого пожелания Большого собора. Государев Монастырский приказ, проклятый еще Никоном, стоял неколебимо; воеводы, вотчинники и светские судьи, пользуясь своими судебными и фискальными правами, запросто причиняли «священному чину обругание на правеже», не стесняясь посылать в церковные владения целые воинские команды «для своей бездельной корысти и многих взяток», а то и прямо захватывали церковные угодья и отдавали их на оброк, как свою собственность. Были случаи, когда на зажиточных священников просто охотились, хватали их по ночам, били и увечили; «беззаступные» малые монастыри разоряли средь бела дня, хватая монахов прямо во время службы и избивая.

О том, насколько последовательно патриарх Иоаким добивался практического выведения корпорации церковнослужителей из ведения мирского суда, свидетельствуют уничтожение в 1677 г. ненавистного Монастырского приказа и полученная им в 1686 г. царская грамота о неподсудности лиц духовного сана светским властям, разосланная по епархиям вместе с новой патриаршей грамотой. Грамота Новгородскому митрополиту Корнилию 1688 г. показывает, что Иоаким не упускал из виду и частные случаи [291].

В последней патриарх, в связи с посылкой на Север «по татиным (воровским. — А. Б.) и разбойным делам» команды подполковника Ивана Нечаева, тебовал, чтобы священников и монахов, «по оговору разбойников», отнюдь не выдавать «мирским судьям для допроса и очных ставок». Напротив, показывающих на духовенство «языков» следовало присылать в митрополичьи приказы: «и если по очным ставкам и по розыску священного и монашеского чина люди окажутся к татиным и разбойным делам причастны, и языки с пыток с них не сговорят, — и таковых с твоего ведома, лишив священства или монашества, отсылать к градскому суду».

Однако применение светских сил против духовенства по инициативе церковных властей патриарх и собор 1675 г. считали полезным и необходимым. Сфера применения в духовной жизни инструмента, позже названного на Руси карательными отрядами, с самого начала патриаршества Иоакима была определена внятно: их следовало посылать «на непослушников и непокорников, идеже таковые духовного чина обрящутся противники и архиерейскому повелению непослушники». Во время собора пушки карателей вовсю палили по Соловецкому монастырю; кровавая война со староверами, углублявшая раскол Русской православной церкви, шла уже полным ходом… Обе тенденции, проявившиеся в решениях собора 1675 г. — вывод духовенства из–под светской юрисдикции и возможность применения церковными властями светских карательных сил против непослушных духовных лиц, требовали укрепления епархиальных судов. Столкнувшись с запутанным клубком феодальных привилегий, произволом архиереев и настоятелей крупных монастырей, Иоаким решительно взялся за наведение здесь служебного порядка. Патриарх не стал вникать в основания, на которых архиереи одних епархий владели вотчинами на землях, подведомственных другим архиереям. Главное, что в этих условиях постоянно возникали «распри между святителями и смятение в людях» [292]. Собор принял определение, что все церковные вотчины в пределах епархии, независимо от принадлежности, подчинялись местному архиерею. Только он мог «ведать в них, наравне с своей епархией, суд и управлять духовенство, поставлять священников, сбирать церковные дани и всякие архиерейские доходы».

А как же патриаршие области, рассеянные почти по всем епархиям? Неужто Иоаким был столь последователен, что покусился на феодальные права собственной кафедры?! Очевидно, что на такое ни один служилый человек XVII в. не был способен. Относительно «домовых и приписных патриарших монастырей» собор принял специальное определение, выводящее их из–под общего правила:

«Митрополитам, архиепископам и епископам… в патриаршие долговые и приписные монастыри, которые в епархиях будут обретаться, без патриаршего благословения и повеления, собою, архимандритов, и игуменов, и священного, и монашеского чина не посылать и не посвящать того ради, чтоб в тех монастырях впредь было безмятежно, а архиереям беспечально от наветов и небылых приносных слов святейшему патриарху» (то есть от доносов и клеветы близких к архипастырю настоятелей).

В данном случае Иоаким поступил как московский служилый человек — и для московских дворян собор сделал такое же исключение, как для патриарших монастырей. «Архиереям… — говорилось в соборном определении о московских людях, — их не судить, а судить и всякими делами ведать людей их и крестьян, для того, что за московского чина людьми поместья и вотчины бывают в разных епархиях, и потому один человек у многих архиереев будет под судом».

Но сохранить полностью эту старинную привилегию московского дворянства — значило оставить духовенство в его власти. Чтобы расправиться с любым архимандритом, игуменом или протопопом, не говоря уже о простых священниках, человеку московского чина довольно было подать патриарху иск и взять на ответчика зазывную грамоту, по которой тот высылался в столицу. Здесь дворяне могли сколько хотели тянуть с судом, подавать все новые иски, пока несчастные представители духовенства, понеся большие убытки и вконец поистратившись, не соглашались на любую предложенную сделку.

Собор постановил, что отныне зазывные грамоты будут даваться только на духовенство патриарших областей; судиться с остальными московские дворяне должны были в епархиях. Исключение делалось лишь для служивых, доказавших на специальном следствии, что никак не могут выехать в епархию или послать в архиерейский суд своего представителя. В таком случае зазывная грамота давалась не более чем на год (что говорит о реальных сроках обычной волокиты). Наконец, собор отважился грозить дворянину, проволочившему духовное лицо без суда целый год, потерей права на иск и даже взысканием расходов — «проести и убытка» — в пользу потерпевшего.

Волокита, однако, гнездилась и в самих архиерейских судах. Считая, что духовенство должно быть судимо духовенством, Иоаким прекрасно понимал необходимость ограничения произвола, царившего в церковной среде столь же или почти столь же полновластно, как между светскими чиновниками.

Россиянину конца XX в., знакомому с абсолютным произволом чиновников и прекрасно усвоившему, что единственным способом оформления бумажки («без которой ты букашка») является взятка, свойственно сетовать на это явление как достижение развитого социализма и последней буржуазной революции. Отнюдь! Совершенствование волокиты не есть свойство века научно–технического прогресса; чиновные лихоимцы еще зри столетия назад до блеска отшлифовали механизм судебно–административного вымогательства.

Описание его тщательно пригнанных деталей, замечательно бесшумной, бесперебойной работы способно вызвать слезы умиления у самого матерого современного бюрократа. Для описания масштаба явления в XVII в. требуется эпическое полотно, хотя смысл укладывается в три слова: «в России воруют». Еще сто лет назад М. Е. Салтыков–Щедрин поведал об опасениях лихоимцев, что вскоре великую державу разворуют дочиста. Однако верховная власть, столетиями закрывавшая глаза на чиновничий произвол, была и остается правой: еще не все украдено, еще будет что воровать нашим детям и внукам!

Итак, следует решительно опровергнуть два глубочайших заблуждения, веками делаемых россиянами: что «мздоимство великое и кража государственная» (по выражению князя Бориса Куракина) достигают совершенства именно в их времена и что «там, на самом верху» не представляют себе истинного положения дел. Знают! Но понимают также и то, что «не смазанная» сложной системой взяток государственная машина — основа власти — работать не способна. В пример довольно привести высказывание царя Федора Алексеевича, сделанное при патриархе Иоакиме, в 1670–е г.

Государь, сумевший в краткое свое правление обуздать судебно–административный рэкет крепче, чем большинство его предшественников и последователей, страшно возмутился, когда приказные дьяки (по–нашему — руководители аппаратов министерств и ведомств) во время ежегодного рождественского славленья не пустили на свои дворы его певчих дьяков — и, таким образом, не поделились с людьми искусства своими неправедно нажитыми деньгами.

«Они учинили то дуростью своею не гораздо! — воскликнул в гневе царь Федор. — И такого бесстрашия никогда не бывало, что его государевых певчих дьяков, которые от него, великого государя, Христа славить ездят, на дворы к себе не пущать! И за такую их дерзость и бесстрашие — быть им в приказах бескорыстно и никаких почестей и поминков ни у кого ни от каких дел не брать. А если кто через сей его государев указ объявится хотя в самой малой взятке или корысти — и им за то быть «наказании» [293].

Разумеется, перераспределение мзды среди государевых служащих было вскоре восстановлено и суровый указ отменен. Для нас важно отметить понимание юным царем извечной истины, что работать за жалованье, без взяток, для чиновника означает работать даром, бескорыстно. Это прекрасно знал, разумеется, и патриарх, собственные чиновники которого блестяще владели техникой волокиты. Еще до собора, в начале 1675 г., Иоаким велел сделать и разослать по патриаршим областям выписку из своего Казенного приказа о механизме узаконенного вымогательства за поставление попов и дьяконов, который решил поломать [294].

Этот блестящий образец творчества приказных крючкотворов и сегодня может служить предметом истинной гордости за мастерство российского бюрократа. Назову основные этапы процесса, неизменно выпускавшего новопоставленного священнослужителя из Кремля ободранным, как липка. Желающему быть поставленным, например, в священники, следовало платить за следующие действия.

1) Ставленник являлся с челобитной к патриарху; тот слушал его и на челобитной подписывал: «Благословен в попы . 2) В патриаршей Крестовой палате делали соответствующую запись с датой. 3) Там же младшие подьячие писали новую челобитную о поставлении. 4) На ней ризничий подписывал: «Крестовому попу исповедать в попы». 5) Крестовый поп исповедовал ставленника. 6) После исповеди тот являлся в патриарший Казенный приказ для новой записи в книгу. 7) Отселе шел к ризничему, который записывал его и у себя в книгу, а на челобитной подписывал: «Отослать к поставлению». 8) К поставлению его вели патриаршие конархисты. 9) Поставивший попа владыка записывал его в свою книгу и на челобитной помечал: «Совершил в попы». 10) Подьяк вел новопоставленного в Казенный приказ. 11) Там его вновь записывали в книгу, где подьяк расписывался. 12) Ризничий брал челобитную и с подьяком посылал новопоставленного к попу «для изучения всякого церковного чина и действа», записав, когда послал и к кому. 13) Следовало формальное, но платное, разумеется, «учение». 14) За сим поп приводил ученика к ризничему и своей рукой свидетельствовал, что «научил». 15) Певчие дьяки писали ставленую грамоту и вручали ризничему. 16) Последний относил ее к патриарху для подписи. 17) В Казенном приказе налагали на грамоту печать и паки записывали в книгу» что она запечатана,". 18) Грамоту несли в храм, где патриарх вручал ее новопоставленному. 19) Тот должен был явиться в Тиунскую избу к приказному старцу для новой записи в книги и получения «новопоставленной памяти» о том, что «служить ему по ставленой грамоте невозбранно».

Этой дорогостоящей волокитой, сопровождавшей новопосгавление, в значительной степени объясняется, почему весь XVII век безместные и ожидавшие поставления попы и диаконы неизменно, зимой и летом, голодными и оборванными толпами запруживали Красную площадь; они в особенности кучковались вокруг Спасского моста Кремля (где пытались заработать продажей рукописей и другими услугами населению).

Патриарх Иоаким, «милосердуя о хотящих при нем поставленными быть попах и диаконах, дабы им волокита и лишние убытки не чинились», объявил по своим областям о генеральной реформе описанной системы. Теперь для ставленников, включая протопопов и архимандритов, были установлены единые пошлины, которые следовало платить одному подьячему (раздававшему затем каждому по трудам его). Это не значит, конечно, что частные поборы были вовсе отменены. Главное, что беднейшие соискатели получили принципиальную возможность, накопив указанную сумму, пусть через годы, но дождаться прохождения всех этапов поставления.

И без того Иоаким поступил весьма смело. О степени его отваги говорит тот факт, что только Стоглавый собор в XVI в. попытался установить единые пошлины за настольные грамоты высшему духовенству; а в целом ни русские митрополиты, ни патриархи не пытались бороться с процветавшим прямо перед ними бюрократическим рэкетом.

Только тонкий знаток чиновничьих дефиниций способен оценить различие между официально отмененными в патриарших областях, но спокойно существовавшими в епархиях узаконенными частными поборами, введенными Иоакимом ставленными пошлинами и бичевавшейся на соборе 1675 г. куплей и продажей священнических мест. Между тем существенное отличие содержалось в представлении о назначении денег. В первом случае они служили законным доходом должностных лиц, во втором — жалованьем «от дел», в третьем — источником незаконного обогащения «нарушителей конвенции».

Собор 1675 г. строго запрещал архиереям «священникам церковные места продавать» или допускать, чтобы попы покупали и продавали свои места «каким–либо ухищрением или злокозненными действиями и вымыслами». Под угрозой «великой казни архиерейской» главы епархий обязывались пресекать передачу священниками приходов «за дочерьми в приданое» (что существовало всегда), а также «обращать в какое–либо свое употребление даваемые св. церкви сосуды или одежды и всякую утварь».

Решения собора были разосланы по епархиям со строгим предписанием принять их за руководство «без всякого прекословия». Намерения патриарха были самые благие. Иоаким желал порядка в фундаменте церковной организации — приходах, чтобы «иереям по соборному постановлению быть избранным, и от народа честно призванным, и от архиереев благословленным и повеленным». Право, не его вина, что под сенью родных осин подобные общие пожелания имеют несколько ироничный оттенок…

Более существенных успехов патриарх мог добиться на ниве конкретного исправления не весьма благочестивых нравов видных духовных лиц. Сторонник служебного порядка был изрядно раздосадован «разнством и несогласием» в духовном чине: начиная от разноголосицы в титуловании его, патриарха, продолжая «неприличными» украшениями в одежде и «вымышлениями от самомнения и самочиния» в поведении духовных властей, кончая разночтениями в чинопоследовании и самой божественной литургии.

Тщательно подготовленный патриархом собор истово взялся искоренять эти «бесчиния». Прежде всего, был внимательно рассмотрен чин литургии Василия Великого и Иоанна Златоуста: «неудоборазумные» места прояснены, разногласия сняты. Затем патриарха решено было титуловать «великий господин святейший кир Иоаким милостию Божиею патриарх Московский и всея Руси». Наконец, дошел черед до церковных степеней и преимуществ каждого сана при богослужении и в облачении: от патриарха до протопопов (бедным попам было явно не до величания облачениями).

В средние века и Новое время существовали довольно устойчивые сословные различия в одеяниях (а также праве на ношение оружия, украшений, использование карет и т. п.), в том числе церковных (в зависимости от сана и принадлежности к определенной корпорации или категории духовенства). Но тонкости ношения одежды в рамках того или иного общего типа стали бросаться в глаза только после введения действительно единообразной военной формы.

Читатель может возразить, что на Руси форма была вместе с регулярной армией введена Петром — и ошибется. Уже к концу царствования Алексея Михаиловича Россия имела несколько десятков более или менее регулярных полков, по–своему вооруженных и одетых. Один «приказ» из 500 московских стрельцов мог носить парадные длинные (до икр) голубые кафтаны с желтыми сапогами и желтой же портупеей, другой — коричневое с красным и т. п. (круглые меховые шапки под блестящие стальные каски различались цветом суконного верха). «Выборные солдаты» в вороненых латах были сплошь черными, драгуны — красными и т. д. Полки и подразделения имели свои неповторимые по рисунку, бережно хранимые знамена, единообразные для родов войск.

К царствованию Федора Алексеевича, который в результате военно–окружной реформы 1679 г. поставил из русской армии в регулярный строй, различия внутри сословной одежды, например придворных, стали уже столь бросаться в глаза, что государь вначале сыпал приказами, как следует одеваться на то или иное дворцовое действо, затем установил, по каким дням носить золотую, серебряную, узорчатую и т. п. одежду определенного материала и покроя, а кончил успешным введением придворного платья среднеевропейского образца для мужчин и женщин, и здесь опередив своего младшего брата Петра [295].

Иоаким, как принято выражаться в вульгарно–социологической литературе, «отвечал на потребности времени», то есть замечал и исправлял то, что был способен различить, но не стерпеть. И если благодаря его стараниям Русская православная церковь подошла к превращению в духовный департамент империи во всем блеске единообразных мундиров (виноват: облачений) — то мы не можем ни восхвалять, ни укорять за это предпоследнего перед Синодальным периодом патриарха.

На наведение чиновного порядка среди вверенного ему духовенства Иоакима толкали два сильных мотива, ярко выраженных в приготовленном к собору деле об осуждении Иосифа, архиепископа Коломенского. Патриарх одновременно наносил удар по роскоши богатого духовенства, разорявшей Церковь, порождавшей зависть и раздоры, и по самомнению тех представителей иерархии, которые опасно величались не только друг перед другом, но и перед архипастырем, покушаясь на саму чиновную структуру.

Показания свидетелей обвинения рисуют Иосифа наглой, зажравшейся тварью, воспринимавшей свое незаслуженно высокое положение как должное и позволявшей себе пьяно хаять все власти: царя, бояр, патриарха и архиереев. Этот облик хама дополняется дикой жестокостью к подчиненным, которых Иосиф явно не принимал за подобных себе людей, усугубленной уверенностью в полной безнаказанности. Не вдаваясь в детали [296], отмечу характерные реплики архиепископа к терзаемым по его приказу попам:

— Кто вас у меня отнимет? Не боюсь я никого, ни царь, ни патриарх вас у меня не отнимет!

— Бей гораздо, мертвые наши!

Словом, сей деятель «зверским весьма образом и стремлением уловлял овец во снедь своего зверообразного насыщения, си–речь безмерного мздоимства и неправды». Приговор собора, по которому Иосиф был лишен сана и сослан в один из новгородских монастырей (с правом управлять последним), также характерен для власть имущих, не склонных наказывать своего наравне с холопами.

Под впечатлением выдвинутых против Иосифа обвинений собор воспретил духовенству «нововымышленные» ухищрения и «различноцветные украшения» в одежде, не велел монахам носить шелка, а белому духовенству установил одеваться в черное или «багряновидное» платье и «шапки смирных цветов». Между прочим, попам повелевалось носить немалую тонзуру и ходить в скуфьях. В облачениях, знаках достоинства и церковных действиях были утверждены строгие различия между: 1) патриархом; 2) митрополитом; 3) архиепископом и епископом вровень; 4) архимандритами трех упоминавшихся выше монастырей; 5) всеми остальными настоятелями.

Соборные решения были подтверждены патриаршими грамотами, разосланными по епархиям. Упорный Иоаким не остановился на этом, продолжив уточнение «чинов» церковного служения: прежде всего для самого себя. В 1677 г. «Чиновник архиерейского служения», разработка которого была начата еще в 1667 г., был волею патриарха издан государевым Печатным двором. Строгие правила поведения архиерея Иоаким, начиная с собственной службы, ковал далее в рукописных Записных книгах. Наконец, в середине 80–х г. основные богослужебные обязанности архипастыря были кодифицированы другом Иоакима Игнатием Римским–Корсаковым в «Сводном чиновнике патриарших выходов и служб» за 1667—1679 г. [297]

О своевременности мер по наведению порядка в нестройных рядах российского духовенства свидетельствуют отмеченные собором покушения на святое: доходы патриаршей кафедры. Некоторые архиереи дерзали даже сами печатать антиминсы и варить св. миро! Подобные поползновения собор пресек, но на справедливо осуждаемое патриархом право церковных властей грабить донага подчиненное духовенство сам Иоаким в 1675 г. покуситься не осмелился. Это было делом будущего.

Иоаким стал силен благодаря канцлеру Матвееву — царский фаворит надеялся удержаться у власти с помощью патриарха. У каждого из них были свои планы и страхи. Иоаким думал о церковном строительстве, Матвеев охватывал мыслью Европу и немалую часть Азии, ведя дипломатические и военные сражения за утверждение России как великой державы. Но реальные возможности обоих были связаны с позицией государя, все более впадавшего в зависимость «т нашептываний окружающих. Матвеев доводил международную ситуацию до такой степени риска, когда казалось, что никто, кроме него, не в силах удержать страну от катастрофы. Иоаким с ужасом узнал, что до смятенного духом в связи с соловецкой осадой Алексея Михайловича доходят обращения самого Никона!

Читатель, ознакомившийся с деяниями предшествующих патриархов, очевидно, уже обратил внимание, что малоизвестная фигура Иоакима вырастает на наших глазах в незаурядную, редкостной среди архипастырей величины личность. Давно уже патриархи не вступали с царем в открытый спор. Иоаким, готовый на все, чтобы не допустить возвращения Никона, бросил Алексею Михайловичу прямой вызов: в ноябре 1674 г. он арестовал и посадил на цепь царского духовника. Двор обомлел; никто даже не осмелился известить государя, бывшего в это время в дворцовом селе Преображенском.

К Алексею Михайловичу бросился сын духовника, стольник Лесников, изобразив дело в самых ужасных красках. «Можно догадываться, — замечает в этой связи С. М. Соловьев, — что весть о Конотопском [298] или Чудновском поражении производила не более сильное впечатление на благочестивого царя. Он велел сказать духовнику, что будет в Москве завтра рано поутру нарочно; приехал, позвал самых близких к себе людей — Долгорукого, Хитрова, Матвеева, послал за патриархом…» Малейшее колебание, тень сомнения — и с Иоакимом было бы кончено.

Однако патриарх вызвал царский гнев — от одного предчувствия коего царедворцы, случалось, помирали — вполне обдуманно. Согласно заверенным подписью показаниям весьма близкого к Никону человека, черного диакона Мардария, низверженный патриарх уже «не единожды, а многажды» передавал царю записки через духовника Андрея Савинова, вознаграждая того подарками. Патриарху царь об этом не обмолвился — опаснейший признак! Духовника следовало любой ценой уничтожить или отвадить от таких затей.

Не успел государь выразить, сколь он сердит, как патриарх излил свой гнев: «Протопопово неистовство, невежество и мздоимство многое извещал: держит у себя жонку многое время, духовника патриаршего к себе не пустил и его, патриарха, бесчестил!» Улики были налицо; признания наложницы явлены в письменном виде; царь отступил перед натиском патриарха и принялся просить за своего духовника.

Иоаким — так и быть — отпустил того с цепи и оставил под запрещением до особого разбирательства на соборе. Андрей Савинов был в панике: суда на Руси боится даже невинный. Вместе с государем они долго измышляли способ умилостивить патриарха. Наконец, улучив удачный момент, Алексей Михаилович упросил Иоакима не выносить обвинения против духовника на освященный собор.

Демарш патриарха нанес видимый урон его отношениям с государем, который после этого, по словам Иоакима, слушая нашептывания Андрея Савинова, «не хотел ходить в соборную церковь и к нашему благословению». Но, достигнув высшей церковной власти, Иоаким никогда не боялся конфликта с самодержавием в подведомственных ему делах духовных. Теперь он был начальником, он по службе обязан был знать истину: значит, знал и отстаивал ее.

Признав первенство Иоакима в одном духовном деле, царь Алексей Михайлович (с характерным для русских прозвищ сарказмом именуемый Тишайшим) сдал позиции и в деле Никона. Если в 1674 г. патриарх не смог добиться ужесточения режима содержания опасного бунтаря в Ферапонтовом монастыре, то в следующем году по грамоте Иоакима над ферапонтовскими властями было начато строгое церковное следствие по обвинению в попустительстве узнику, коего они осмеливались даже именовать «святейшим патриархом».

Расследование дела монаха Никона и его сообщников было поручено верному Иоакиму архимандриту Кирилло–Белозерского монастыря Никите. Царь, до самой смерти трепетавший перед Никоном и в своем Завещании назвавший его «великим господином святейшим иерархом и блаженным пастырем», не посмел ничем воспрепятствовать Иоакиму. В то же время последний лишился возможности постепенно оказать влияние на государя в деле престолонаследия, когда в январе 1676 г. Алексей Михайлович слег от простуды — и вдруг в ночь с 29–го на 30–е число скончался, оставив объявленного всему государству еще в 1674 г. наследника, почти 16–летнего царевича Федора Алексеевича.

Смерть царя рухнула на партию Матвеева, как топор. Ее скоропостижность ужасной нежданностью в миг развеяла многолетние планы и приготовления канцлера. Перед полуночью государь потребовал исповедника и принял причастие; даже родичи не верили в неминуемость смерти и разошлись по своим палатам; в 4–м часу удар большого колокола известил, что Алексея Михайловича не стало. Не только патриарх — многие тайные и явные сторонники царевича Петра в шоке от моментального крушения надежд сделали единственное, что повелевал им присущий всем россиянам страх перед пустующим троном.

Темной ночью, не успело еще тело покойного государя остыть, спугнутые с постелей царедворцы и духовенство стаями слетались в ярко освещенный дворец и принимали присягу облаченному в царское одеяние и усаженному на трон в Грановитой палате Федору Алексеевичу Романову. Начиналось новое, либеральное царствование (1676—1682). Патриархии предстояла решающая проверка на способность поддержать развитие Русской православной церкви в соответствии с потребностями новой, великой России.

Смена государя означала в XVII в. смену правительства и долгожданную для многих возможность расправиться с врагами. Канцлер Матвеев не в силах был ничего предпринять и просто плакал, не стесняясь даже иноземных послов. Во дворце, в палатах юной царицы Натальи Кирилловны, царило уныние, близкое к отчаянию; на другой половине» государевых хором тетки и сестры нового царя Федора Алексеевича с трудом сдерживали радость, неуместную перед лицом смерти брата и отца.

Бояре и окольничие, всю ночь «строившие» присягу новому государю, выглядели утомленными и погруженными в сложные расчеты будущих союзов и коалиций, уже прикидывая, кому из них предстоит «дальняя дорога» на воеводство или «казенный дом» где–нибудь в Мезени. Мерные удары большого колокола, зазвучавшие над Москвой в час смерти Алексея Михайловича, отсчитывали мгновения до полновластия одних и невозвратного падения других. Один Иоаким, казалось, не испытывал сомнений и колебаний, следуя по стезе, определенной его чином.

Утром 30 января 1676 г. волна кипучей деятельности по крестоцелованию царю Федору уже выплеснулась из дворца на кремлевские площади, перелилась через стены и, расходясь кругами от центра столицы, захлестнула приходские храмы Москвы, неудержимо разливаясь по стране — до самых укромных закоулков и дальних рубежей Великой, Малой и Белой России. Юный и больной государь смог, наконец, с помощью ближних людей подняться с трона, взошел в терема попрощаться с телом отца и удалился в свои хоромы, где о нем неотступно заботились тетки и старшие сестры. Двор ненадолго получил передышку, но патриарх с освященным собором архиереев и съезжавшихся в Кремль архимандритов не мог отдохнуть: он уже готовил погребение старого государя.

Дело было редкостное, но Иоаким прекрасно знал службу. Часам к десяти после рассвета он во главе процессии иерархов и священнослужителей прошел через разрезанные караулом толпы народа от Крестовой палаты во дворец. К одиннадцати патриарх с удовлетворением отметил чинность скорбного шествия, вытекающего «с верху», из личных царевых палат, по Золотой лестнице, огибая решетки и «переграды», вниз на Боярскую площадку у сеней Грановитой палаты и далее ниспадающего по украшенному золотыми львами Красному крыльцу на соборную площадь, расчерченную дорожками черного сукна, вдоль которых, как цветущие берега реки, сверкали красками кафтаны и блестело оружие стрельцов.

Перед шествием плавно двигалась завеса или сень из драгоценной материи, затканной золотыми и серебряными цветами, щедро усыпанными жемчугом и бриллиантами. Триста или четыреста священников в великолепном облачении, искрящемся в лучах света, несли в руках почти невидимые в этом блеске свечи. Целая стая чиновников, раздававших и разбрасывавших пучки свечей, видна была на фоне коленопреклоненной толпы. Но и они растворились в общем благолепии, когда золотые хоругви возвестили народу о приближении патриарха.

По повелению Иоакима, перед ним несли величайшие сокровища Российского царства: чудотворный образ Пресвятой Богородицы Владимирской и Святой Животворящий Крест Господень. Патриарх шел, поддерживаемый под руки двумя боярами, во главе освященного собора, сверкавшего сказочным убранством облачений. Следом на плечах одетых в траур вельмож плыла крытая парчою крышка гроба. Сама несомая на носилках домовина была почти не видна под грудами роскошных материя, за лесом высоких восковых свечей и клубами благовоний. Иоаким и не оборачиваясь знал, что крупные слезы катятся по щекам и бородам старых друзей и соратников Алексея Михайловича, бояр и воевод, несущих гроб. Впрочем, рыдала и горестно вопила уже вся площадь, весь Кремль и не вместившиеся в него толпы окрест.

Не исключено, думал патриарх, что сие выражение «всемирного горя» повторится спустя несколько дней, недель или месяцев. «Тишайший» царствовал так долго, что, казалось, никогда не умрет. Ну, так он был здоровенный мужик: чтобы нагулять аппетит, на медведя с рогатиной ходил. А мальчик Федор — даром что любит резвых коней и стрельбу из лука — с детства цингою болен, да еще и санями поперек хребта переехан. Чуть волнение — ножки у него опухают, ходить не может, так что все богопротивные Аптекарского приказа немцы–лекаришки суетятся напрасно, ничего не могут сделать. Вот и сегодня ночью на присягу в Грановитую–то несли царевича на руках. Весь народ видит, что даже за гробом отца новый государь сам идти не может: на черных носилках несут беднягу ближние люди.

Мачеха его, вдовая царица Наталья — и то здоровее: идет со старыми боярынями сама и небось клянет Матвеева, что не смог канцлер заставить умирающего изменить завещание в пользу ее шустрого мальчонки Петра. Да куда там было Матвееву против старой знати, вроде Одоевских с Долгоруковыми: хоть и попытался канцлер скрыть, что царь умирает, — не тут–то было. Как почувствовали царедворцы, что кончается время выскочки, — ринулись в палаты Федора, говорят, даже двери выломали, чтобы скорее облачить и к присяге хоть полумертвого вынести. При нем, думают, вольготно будет править Думе, полюбовно между родами власть поделив. Помрет Федор — у них еще Иван в запасе. Говорят, тоже хворает, но боярам–то что! Сидел бы кто–нибудь на престоле, а править царством они и сами умеют. Пусть юные цари играми тешатся, пускай вся толпа царевен над ними, больными, хлопочет.

Но и Иоакиму теперь поперек дороги не становись — зашибет! Боярам — дела царские, патриарху — церковные. Прямо сейчас, у гроба Алексея Михайловича, пока еще не поставлен он в Архангельском соборе в каменную усыпальницу, явит Иоаким свою власть…

При отпевании патриарх не велел пускать к покойному духовника его Андрея Савинова: против обычая, самолично вложил в руки усопшего прощальную грамоту. Не успело духовенство разойтись после поминальной службы, как погруженные в траур кремлевские терема огласились воплями духовника. При всей женской половине царского семейства вопиял, болезный, что «покойный государь прощения не получил, патриарх не дал мне вручить ему прощальную грамоту. 'Дайте, — кричал, — мне 2000 человек войска, я пойду на патриарха и убью его. Или оружием, или какой отравою убейте мне супостата моего патриарха. Если же не предадите смерти патриарха — то я вас прокляну. А с патриархом управлюсь сам, я уже нанял 500 ратных людей, чтоб убить его!»

Иоаким тут же решительно потребовал выдать ему смутьяна. Царь, царица и царевны погоревали, но выдали протопопа на расправу. Посадив злодея на цепь, с которой тот раз уже сорвался, патриарх не пожелал ограничиться тихой расправой. Из наказания нарушителю субординации следовало извлечь пример. Это и сделал созванный 14 марта собор. Похищение Андреем Савиновым красотки, первого мужа которой он велел держать в темнице в оковах, а потом еще незаконно венчал ее с более покладистым мужиком, чтобы прелюбодействовать во дворце, — собор назвал лишь самой последней, шестой виной духовника.

Первая вина явно падала на царя, который посмел взять своему дому духовника без архиерейского благословения и именовать того протопопом без ставленой грамоты. Вторая вина говорила о неисполнении Андреем Савиновым главной функции духовного отца государя: вместо заступления за несчастных он умножал царский гнев и на невинных. Третья вина: что подсудимый въявь позорил свой сан, пьянствуя с зазорными лицами, услаждаясь блудническими песнями и музыкой, — вновь била по придворным нововведениям конца царствования.

Четвертая вина явно затрагивала меценатскую деятельность царевны Татьяны Михайловны, покровительствовавшей строительству Нового Иерусалима и множества храмов: ведь благодаря ей — хоть в приговоре и сказано, что «сам собою , — духовник смог построить церковь и служить в ней без благословения патриарха. То, что Андрей Савинов посмел настраивать царя против Иоакима, названо было пятой великой виной бывшего духовника. В назидание и исправление всем подобным преступникам собор лишил протопопа священства и сослал в Коже–озерский монастырь под крепкий начал [299].

Царевна Татьяна, имевшая большое влияние на своего племянника Федора Алексеевича, была известной сторонницей Никона, который, несмотря на все прежние меры, продолжал нагло именовать себя патриархом! Да что там Татьяна: едва не вся царская семья подвержена была духовной власти страшного ив заточении Никона, считая себя чудесно спасенной им во время того самого морового поветрия, которое унесло семью Иоакима…

Но ничего, кроме новой смуты, Никон уже десятилетия не обещал Русской православной церкви. Только дальность расстояния до Ферапонтова монастыря замедлила подготовку Иоакимом осуждения Никона за его новые многообразные прегрешения. Провинности ссыльного, в том числе весьма непристойного характера, были документированы показаниями (не будем говорить доносами) его собственных приближенных. Извещено было о всех мелочах быта Никона, не говоря уже о том, что он до сих пор владел двумя патриаршими печатями и панагией.

В начале мая собор, выслушав дело, постановил «исправить» Никона, удалив из обители, где слишком многие почитали его за патриарха и где ему давали полную волю, и накрепко заточив в Кирилло–Белозерском монастыре. Выбор последнего объясняется, по–видимому, известной нелюбовью белозерской братии к смутьяну, засвидетельствованной тем, что Никона держали впоследствии значительно более жестоко, чем предписывалось Иоакимом, неукоснительно лишая и дарованных патриархом послаблений.

Итак, новое царствование началось убедительной победой духовной власти над видимыми противниками с их потенциально опасными связями при дворе. Терем, надеявшийся, как полагают, резко усилить свое влияние за счет родственного воздействия на юного государя, вынужден был надолго отступить в тень. Но и придворные группировки, готовившиеся захватить или потерять власть, столкнулись с неожиданностью. Ожидаемого всеми переворота не произошло!

Старший брат Петра [300]

Уже 31 января 1676 г., на следующий день после похорон старого государя, канцлер Матвеев уверил иноземных послов, что «при дворе и теперь все останется по–прежнему»: перемены не затронут внешнеполитического курса России и «все те же господа останутся у власти, кроме разве того, что ввиду малолетства его царского величества четверо знатнейших будут управлять вместе с ним». Матвеев и его креатуры, включая в особенности ненавистных знати Нарышкиных, еще много месяцев оставались при дворе, потеряв лишь управление рядом приказов, в том числе Аптекарским, ведавшим здоровьем царского семейства, где под руководством боярина князя Н. И. Одоевского было проведено полное обследование состояния юного государя.

Вместо ожидавшегося обвала отставок и, по русскому обычаю, жестоких расправ с бывшими временщиками, Государев двор с изумлением выслушивал объявляемые на Постельном крыльце четкие и лаконичные «именные» (личные) указы Федора Алексеевича. В частности, царь пресек надежды на передел поместий и вотчин, навечно утвердив приговоры прошлого царствования, и изрядно затруднил смену воевод, назначенных яри его отце. Резко отменил он и обычай «праздничных», «по случаю» пожалований в чины для царских родичей и фаворитов, для которых, обыкновенно, и очищались места «опальных». Чины царь давал щедро, но всегда согласно личным заслугам и родовитости и никогда — списком. Хронически больной юноша неожиданно серьезно отнесся к священным для него обязанностям государя — отца и благодетеля подданных. С непонятно откуда взявшимися силами и энергией юный самодержец самолично вникал в дела дворца, столицы и государства.

Для унятия подобных порывов существовали старые испытанные способы, прежде всего — предписанные традицией публичные обязанности самодержца. Обязательные богослужения в соборах и хождения по монастырям, связанные с шестинедельным поминовением Алексея Михайловича, казалось, должны были исчерпать силы его наследника. Федор Алексеевич по обычаю тщательно обследовал тюрьмы и нашел возможным освободить большую часть узников; обошел богадельни и устроил для московских нищих угощение на все время траура; посетил населенные бедняками окраины столицы» В память об отце государь роздал неимущим огромную по тем временам сумму 24 тысячи рублей.

Уже традиционные для поминальных недель добрые деяния государя далеко не всегда соответствовали укоренившимся представлениям. Так, Федор оказался противником телесных наказаний и содержания под стражей во время следствия. Один из первых его указов гласил, что вместо обычного наказания «на теле» с драчунов и пьяниц следует брать штрафы (позже царь отменил все членовредительные казни). Затем последовал приказ без проволочек решать уголовные дела и освобождать невиновных. Для ускорения решении сложных дел государь велел докладывать их ему лично.

Европейски образованный Федор Алексеевич отнюдь не стремился вникать без разбора в любые дела огромного государственного аппарата и подменять своими указаниями ответственность конкретных чиновников. Важнее, впрочем, что юный царь с самого начала поломал основ!/ политических расчетов противоборствовавших при дворе группировок. В них подразумевалось, что система верховной власти останется как при Алексее Михаиловиче, когда малочисленная Боярская дума [301] выдвигала лишь несколько активных членов, пользовавшихся особым доверием государя, который руководил, полагаясь на первого министра–фаворита (в должности главы Посольского приказа и канцлера) и контролировал администрацию через личную канцелярию — приказ Тайных дел.

В Тайном приказе функция политического сыска и расправы далеко еще не стала доминирующей, как позже в Преображенском приказе, Тайной экспедиции или Тайной канцелярии. Тем не менее либеральный государь поспешил упразднить его как учреждение, стоящее вне единой административной системы, тем более что функцию контроля за госаппаратом исполнял Челобитный приказ. Далее, при Федоре Алексеевиче не появилось ни регентского совета, ни сколько–нибудь постоянной компании фаворитов. Более того, старший брат Петра оказался единственным в длинной веренице царей и императоров, обходившимся без первого министра. Функцию канцлера с первого дня его царствования исполнял думный дьяк Дементий Минин Башмаков, высшим делопроизводством ведал думный разрядный дьяк В. Г. Семенов и даже Посольский приказ после отставки Матвеева (последовавшей в июле 1676 г.) большей частью управлялся дьяками под коллективным руководством царя и Боярской думы.

Именно Дума, где заседали высшие чины государства — бояре, окольничие, думные дворяне и думные дьяки, — была, по замыслу Федора Алексеевича, постоянно действующим верховным распорядительным и законодательным органом (а с учреждением в 1680 г. правительства — Расправной палаты — преимущественно законодательным). С 66 человек царь довел ее численность до 99:причем в основном за счет главных и равноправных заседателей — бояр (их число возросло с 23 до 44). К концу царствования Федора Россия имела также стройную административную систему сокращенных по числу, но более чем вдвое расширенных по штату и в нужных случаях соподчиненных центральных ведомств, опиравшихся на реформированные и унифицированные местные органы власти.

На самом верху этой системы, но вне ее, как независимая духовная опора государственной власти, стояла, по убеждению Федора Алексеевича, Русская православная церковь в лице патриарха и освященного собора. Соответственно только вместе с патриархом Иоакимом государь считал возможным обращаться ко всему народу с указами, имеющими общегосударственное значение. По обычной склонности царя Федора к порядку, это важное обстоятельство было зафиксировано в главной из пяти форм распоряжений верховной власти (привожу в сокращении):

1. По совету с великим господином святейшим патриархом и освященным собором царь указал и бояре приговорили. — Указы о важнейших общегосударственных реформах, войне и мире, экстренных налогах, мобилизации, льготах и т. п. Сия формула, расширенная перечислением сословных представителей, применялась и в актах Земских соборов.

2. Великий государь указал и бояре приговорили. — Решения царя и Боярской думы.

3. Великий государь указал. — Личные приказы царя.

4. По указу великого государя бояре приговорили. — Решения Боярской думы и распоряжения Расправной палаты в рамках данных царем полномочий, как и вышеназванные, имели силу законов.

5. По указу великого государя из… приказа велено вам. — Административные распоряжения ведомств, коим было дано такое право, нижестоящим учреждениям и должностным лицам (равные сносились между собой «памятями»).

«Семейное предприятие» Романовых, благодаря разумной организации и делегированию полномочий сверху вниз, от царя до разрядных (окружных) и уездных воевод и приказных изб, в полной мере превратилось в государственный аппарат со всеми его атрибутами, начиная с единого по всей стране расписания работы учреждений. Царь Федор достиг этого не сразу, преодолев немалые трудности, в том числе чужое непонимание и собственное неразумение. Но о твердости своего намерения действительно юный и больной государь объявил уже наутро после похорон отца:

«Боярам, окольничим и думным людям съезжаться в Верх в первом часу и сидеть за делы».

В переводе на современный язык сей указ означал, что Боярская дума должна ежедневно в 5 часов после рассвета (от коего начинался русский счет дневных часов) неукоснительно собираться в царском дворце, чтобы продолжать свою работу на благо государства, как бодрствующая глава огромного тела России. Для того чтобы показать не только боярам, но всем подданным и «всенародству» — мировому сообществу — величие и Предназначение державы, Федор Алексеевич не без помощи патриарха Иоакима внес кардинальные изменения в главный. идеологический акт страны: чин своего венчания на царство, состоявшегося 18 июня 1676 г.

Коронация русских государей с конца XVI в. и в особенности при Романовых стала наиболее важной, торжественной и пышной церемонией среди множества красочных действ, разыгрывавшихся соединенными усилиями Русской православной церкви и Государева двора (при безусловном участии тысяч чрезвычайно падких на подобные зрелища москвичей и гостей столицы). Над смыслом ее размышляли (в основном теоретически) еще Иваны III и IV (оба Грозные, хотя читатель под этим прозвищем знает в основном последнего). Значение чинов венчания старались развить и подчеркнуть царь Федор Иоаннович, Борис Годунов и патриарх Иов, Лжедмитрий I и Василий Шуйский, Михаил Федорович и патриарх Филарет (не успевший на коронацию сына, но оставивший важные заветы внуку).

К венчанию на царство Алексея Михайловича в 1646 г. «всемирное» действо достигло, казалось, высшей точки своего развития, вобрав в себя все накапливавшиеся полтора века идейные основания власти российских самодержцев. Иначе и не могло быть: ведь во время церемонии в Успенском соборе Церковь подтверждала наиболее общие санкции царской власти, освящая своим авторитетом правомочность государей и значение для мира Русского государства. Я говорю подтверждала, поскольку инициатива царского венчания неизменно, с его замысла Иваном III, принадлежала великим князьям и царям: они всецело распоряжались на церемонии и, обращаясь к митрополитам и патриархам, высказывали по ходу действа идеи, которые высшие духовные лица одобряли и развивали в ответных речах и молитвах.

Сорок лет спустя, при венчании Федора Алексеевича, картина кардинально переменилась. Теперь всем действом от начала до конца единолично распоряжался патриарх Иоаким, и именно от его лица давались указания каждому светскому и духовному участнику церемонии. Паче того, священные основы царской власти (а значит, духовные устои державы) выдвинулись на первый план, решительно затмив, как выразился бы автор государственной теории С. М. Соловьев, древний родовой, наследственный принцип.

В чине венчания Федора, развитом затем при коронации Ивана и Петра Алексеевичей (в 1682 г.), отразилась подлинная революция представлений россиян о своем Отечестве. Ее смысл не только в популярных, но и в научных трудах до сих пор не был раскрыт [302], как не замеченной осталась и роль патриарха Иоакима в том, что сейчас называют формированием новой русской государственной идеологии и державного (или имперского, что по сути одно и то же [303]) сознания. Между тем источники обозначают эту роль весьма выпукло — и да не заподозрят меня в модернизации, ежели отраженные в рукописях взгляды людей последней четверти XVII в. и сегодня не выглядят устаревшими [304].

Нет оснований подозревать, что патриарх лично участвовал в сочинении нового чина венчания. Его разработка велась в Посольском приказе, думные дьяки которого служили «чиностроителями» (то есть разрабатывали и во время церемонии следили за соблюдением сценария) коронационных действ всех первых Романовых. Непосредственное и весьма энергичное участие в подготовке венчания принимал, судя по сохранившимся именным указам, лично Федор Алексеевич. По его распоряжению дьяки активно использовали не только старые чины, но и византийский образец, хранившийся в посольском архиве и уже дважды переведенный, но не применявшийся, вопреки расхожему мнению, при создании предшествующих сценариев коронации XVI—XVII вв.

Однако без одобрения Иоакима реформа венчания при Федоре, очевидно, не состоялась бы, и тем более не могла получить развития при венчании Ивана и Петра в условиях Московского восстания и многовластия лета 1682 г. Мы еще убедимся, что в столкновениях с уже сформировавшимся царем–реформатором патриарх стоял, аки стена, непоколебимо, не только в церковных, но и в светских делах. Тем паче он способен был наотрез отказать едва вступающему в «совершенные лета» юноше в начале июня 1676 г. Иоаким не отказал, более того, принял на себя главную роль в торжественной демонстрации нововведений и ответственность за нарушение «старины». Следовательно — чин венчания Федора отражал и мнение патриарха.

Чего же на редкость единодушным в данном случае самодержцу и архипастырю не хватало в пышной церемонии коронации 1646 г.? Ведь в высшей степени публичном действе венчания Алексея Михайловича было, кажется, все, чего может пожелать благочестивая и царелюбивая русская душа. Вся страна в заранее объявленный день слушала с утра благовест и шествовала на торжественную службу в храмы, в Кремле было гуляние «мужеска полу и женска», даже на Ивановскую площадь перед соборами допускались «иноземцы, которые ему, великому государю, служат в холопстве, и окрестных великих государств всякие люди, им же не бе числа». Царь Федор, уповая, что событие носит «всенародный», в смысле международный, характер, смог только отъять у иноземцев «холопство».

Роскошь драгоценных, двойного покрытия матерчатых дорожек, расчертивших соборную площадь, гвардия, выстраиваемая со времен Лжедмитрия, «чудное прохождение» духовенства и государя с придворными в лучших нарядах из дворца в собор — и потом, после венчания, шествие с осыпанием златом и серебром из Успенского в Архангельский и Благовещенский соборы: простолюдину было на что посмотреть! В Успенском соборе чин торжественной службы должен был вполне импонировать патриарху, согласно сценарию, утверждавшему, перво–наперво, что страна наша суть Святая Русь, что народ российский, благодаря истинной христианской вере, есть богоизбранный Новый Израиль, святой язык, царское священие и т. д., а Москва — Новый Иерусалим (что подметил еще великий князь Иван III, а затем уже патриарх Никон) [305].

«Царю над людьми Израиля» издревле полагалось гордиться законностью своей испокон веков богоутвержденной родовой властью, выраженной несколько замысловатой, но внятной формулой: «Божиим изволением от наших прародителей великих князей старина наша то и до сих мест: отцы великие князи сыном своим первым давали княжество великое». Очевидный разрыв династии, как мы помним, был энергично ликвидирован еще патриархом Филаретом — и с тех пор Рюриковичи Иван IV и Федор Иоаннович официально именовались прадедом и дедом Михаила Романова.

В свою очередь, воинственная молитва Филарета (творчески позаимствованная у Бориса Годунова) сглаживала неточность ограничения Нового Израиля рубежами Великой Руси. При венчании Алексея на царство патриарх страстно желал ему:

«Да тобою, пресветлым государем, благочестивое ваше царство паки воспрославит и распространит Бог от моря до моря и от рек до концов Вселенной, и расточенное во благочестивое твое царство возвратит и соберет воедино, и на первообразное и радостное возведет, воеже быть на Вселенной царю и самодержцу христианскому, и воссиять, как солнце среди звезд!»

Понимая, что о границах «расточенного» найдутся желающие поспорить, светская и духовная власти в 1646 г. полностью использовали в чине венчания знаменитую теорию Москва — Третий Рим. Царь и патриарх единодушно заявили, что наследием самодержцев является Первый (итальянский) Рим, откуда «изыде великих государей царей российских корень… от превысочайшего первого великого князя Рюрика, который (происходит) от Августа кесаря, обладавшего всей Вселенной».

Право на Второй Рим — Константинополь и владения Византийской империи — основывалось на принятии оттуда крещения Владимиром Святым и передаче императором Константином Мономахом знаков царской власти — венца и барм — нашему князю Владимиру Мономаху. Все присутствующие в соборе слышали и видели, что тем–то Мономаховым венцом и бармами (вкупе со скипетром и державой) венчаются и святым Миром помазуются богодарованные «самодержавницы», которые доселе «на сем царском престоле неподвижими быша».

Суммируя наличную территорию России (до Амура и Камчатки!) и земли Древнерусского государства с владениями Древнего Рима и Византии, можно было ограничиться таким расточенным», тем более что оно с излишком включало места распространения православия: даже ежели считать древле благочестивый, но позже «отпавший» Древний Рим. При атом реально, говорил Алексей Михайлович, страна уже при его отце процвела свыше «всех великих государств», а слава столь родовитого и христолюбивого царя сама заставляет врагов желать мира или, не дожидаясь на себя беды, спешно обращаться в российское подданство. Говоря о своем отце, Федор Алексеевич смог лишь добавить, что имя царя Алексея стало страшным и славным меж всех в мире великих христианских и мусульманских государств. Поскольку еще более Алексей восхвалялся как хранитель веры и защитник Церкви (а затем уже рачительный хозяин государства и победитель врагов) — патриарх Иоаким должен был остаться доволен такой характеристикой царских функций. Однако ни он, ни царь довольными не остались.

Российское царство по чину 1646 г., даже наследуемое «Божиим велением» по старине и возведенное к римским в византийским императорам, имело недостаточно сакральный характер. Святорусская идея вкупе с теорией Третьего Рима годились только для домашнего употребления. Федор Алексеевич (предпочитавший, кстати, чтобы отвечающая требованиям науки новая история России была написана с учетом концепции «четырех монархий») отлично понимал теоретическую противоречивость, удобство для раскольничей пропаганды [306] и практическую слабость подобных «аргументов» на мировой арене.

Между тем, задаваясь вопросом, зачем, собственно, нужно царское венчание, — ведь церемония происходила через месяцы после принятия россиянами присяги новому царю, — государь отвечал так: оно «будет всем Российского царствия православным христианам всякого чина и народа в радость, и во умножение в окрестные христианские государства славы, на страх и трепет басурманскому имени!» Другими словами, Федор Алексеевич четко сознавал важность пропагандистского предназначения этого крупного и дорогостоящего предприятия.

В свою очередь и патриарху вовсе не улыбалось слишком тесно связывать харизму «святого царствия» с выходящим за границы Великой, Малой и Белой России Вселенским православием и тем более с невероятными размерами «расточенного» внешнего наследия. Это подразумевало ставку на войну, а Иоаким был, мягко говоря, не воинствен. Обоих по–разному мыслящих, но безусловно умных властодержцев волновало, что понятие богопоставленности царя при господстве родовой идеи наследия всех древних кесарей и князей сводится к банальному признанию, что «всякая власть от Бога». Староверы, среди которых актуальным становился образ царя–Ирода и уже витала мысль об Антихристе (есть ведь и от него власть!), были своего рода барометром устаревания официальной идеологии.

Выход был найден в использовании при коронации Федора Алексеевича всего прежнего арсенала, но при отодвижении древнего родового принципа на второй план. Новый государь нового — состоящего уже из трех России — государства венчался прежде всего «по преданию святыя восточный Церкви» и лишь затем «по обычаю древних царей и великих кязей российских».

Во избежание недопонимания, в чине Федора эта формула повторялась трижды. В чине Ивана и Петра она использовалась целых пять раз. Вместо настойчивого многократного утверждения идеи завещания трона старшему наследнику [307], при коронации Федора упоминалось лишь благословение отца (Иван и Петр венчались и вовсе без завещательного мотива, только по Божий воли и благодати»). Это было бы довольно для публицистического трактата, но, поскольку речь шла о воздействии не столько на умы, сколько на чувства всенародства, следовало продемонстрировать мысль максимально наглядно.

Люди не могли не заметить, что на царском венчании распоряжается исключительно патриарх. В ходе церемонии, выслушав обычную речь царя о желании короноваться, Иоаким по византийскому образцу вопросил: «Како веруеши и исповедуеши Отца и Сына и Снятого Духа?» [308] В ответ Федор Алексеевич, в отличие от всех своих русских предшественников, торжественно произнес Никео–Цареградский символ веры. Затем, помимо шапки Мономаха, барм, скипетра и державы, на царя, согласно чину императоров, была возложена царская одежда. Далее, причастие и миропомазание Федор принял по приобщении патриарха и епископов, но до приобщения дьяконов. Наконец, церемония сия проходила не на специальном месте перед царскими вратами, а в самом алтаре — царь уподоблялся священнослужителю!.

Церемония зримо объясняла и оттеняла смысл формулы, что самодержец венчается «по преданию святыя восточным Церви»; в свою очередь, патриарх в речах и молитвах настойчиво подчеркивал божественную основу царской власти («От Бога поставлен еси, Богом венчанный царь» и т. д.). Таким образом, Российское царство на самом высоком официальном уровне признавалось Российским православным самодержавным царством. Единственное во Вселенной православное царства имело прочную и в принципе независимую от какого–либо наследования державного права (или трансляции империума) идеологическую основу. Бросалось в глаза, насколько православное царство превосходит Священную Римскую империю германской нации, упорно претендовавшую на освященное престолом апостола Петра наследие западноримских императоров (962—1806).

Абсолютное суверенное право существования прообраза и предтечи земного царства Христа позволяло, разумеется, претендовать на миссию центра православной вселенной, ждущей освобождения от «агарянского мучительства». При желании — учитывая потребность избавления народов от христианской схизмы вкупе с просвещением святым крещением мусульман, буддистов, иудаистов и язычников — Российское православное царство могло нести свет истинной веры по всей Ойкумене, до концов земли.

Но в то же время законным становился тезис, что, как Уделу Пресвятой Богородицы России нечего больше желать, незачем учиться и изменяться и нет смысла расширять свои рубежи. Избранным на земле в качестве прообраза Царствия небесного довольно в ожидании Второго пришествия хранить древнее отцепреданное благочестие и стройными рядами шествовать под чутким руководством патриарха — сквозь смертный сон — прямо в райские кущи. Надо ли пояснять, какую альтернативу избрал для себя и паствы Иоаким?!

Царь Федор Алексеевич пришел к мысли о настоятельной необходимости создания и издания новой обобщающей истории своего государства не случайно. Как всякая страна, переживающая стремительное превращение в великую державу, Россия в последней четверти XVII в. настоятельно нуждалась в осмыслении своего исторического пути и места в меняющемся мире. Люди, родившиеся в Московском государстве и Речи Посполитой, оказавшись подданными Великой, Малой и Белой России, желали знать, чем обусловлены столь выдающиеся перемены и каково их предназначение.

Так же, как во времена крушений россияне неизменно задаются вопросами «куда идем?» и «кто виноват?», в периоды расцвета страны люди страстно желают знать, откуда они пришли и какой — несомненно величественной — идеей осенено их происхождение и исторический путь. Именно в 1670—1680–х г. первые русские ученые–историки — Игнатий Римский–Корсаков, Сильвестр Медведев и Андрей Лызлов — трудились над своими монографиями и фундаментальными исследованиями. Традиционные летописи и летописчики, хронографы и хронографцы, степенные книги и крупные компиляции, вкупе с массой кратких и кратчайших исторических сочинений на тетрадках и в свитках, захлестнули во времена патриаршества Иоакима всю страну.

Только недавно мы узнали, что многие из этих интереснейших сочинении были созданы в непосредственной близости к Иоакиму, в его окружении и возможно даже по его заказу. Это неудивительно. В XVII в. значительная часть более или менее официальных исторических трудов создавалась не при царях (тоже и прилагавших некоторые усилия в этой области), но именно при патриархах: Иове, Филарете, Никоне и, как теперь выяснилось, в особенности при Иоакиме. В бытность его на Новгородской митрополии расцвел и многие годы продолжал плодотворно трудиться летописный скрипторий [309] Софийского дома. При переезде в Москву Иоаким взял с собой знаменитого летописца Исидора Сназина (и возможно, других); вступление Иоакима на патриарший престол ознаменовалось началом интенсивной работы Чудовского летописного центра. [310]

При всей сложности и неоднозначности исторических взглядов и оценок митрополичьих и патриарших летописцев очевидно, во–первых, что старые концепции и объяснения событий их часто не удовлетворяли, во–вторых, идея богоизбранности России и ее особого места в мире целиком захватывала умы. Строго говоря, она волновала всех русских книжников того времени и отразилась во множестве сказании и повестей, использованных патриаршими летописцами. Однако благодаря глубоким знаниям и доступу к крупным библиотекам сотрудники Иоакима пытались свести разноголосицу воедино и синтезировать пестроту высказанных в литературе мнении в обобщающих трудах.

Важно подчеркнуть, что иоакимовские летописцы, как правило, не занимались сочинительством, входившим в их времена в моду, но стремились — в духе своего покровителя–патриарха — лишь навести порядок в той массе летописных и хронографических статей, сказаний и легенд, которые уже накопились вокруг каждого этапа русской истории. Любознательных россиян в особенности волновали события, свидетельствующие о месте нашей истории в мировой — от Адама до современности. Образованных книжников объединяло твердое убеждение, что Российское царство есть самое славное и грозное. Для сочинителей и переписчиков великого множества кратких летописцев (чем не брезговали и сотрудники чудовского скриптория) характерно было представление, что с определенного момента за пределами Руси реальной истории не существует вовсе — а орды, крестоносцы, драконы и прочие страшила и диковины являются из неудобнознанных сказочных стран, тридевятых царств, куда стремятся, не покидая самоходных печей, одни Иваны–дураки.

Так и писали бы только об истории Руси, даже отдельного ее города или уезда, как стало чрезвычайно модно в последней четверти XVII в. Ан нет! Общество, читатель, которому адресовались краткие летописцы, требовал, чтобы ему ясно обозначили место отечественной истории в мировой. Требовалось это отнюдь не для познания Ойкумены: на то существовали карты и Атласы Меркатора (Великий и Малый), подробные хронографы и бытовавшая среди российских книголюбов масса переводных сочинении по всеобщей истории. Для грамотных в иноземных языках — их особенно много было среди купцов и приказных, но число быстро росло и при Государевом дворе — в библиотеках имелось изобилие античной и новой исторической и географической литературы. Бояре же получали обязательную дозу свежих знаний об окружающем мире на еженедельных информационных заседаниях Думы.

Тем не менее классикой популярности стал краткий летописец, в котором по Сотворении мира фигурируют Ной (после него иногда Александр Македонский и кесарь Август), Богородица со Святым семейством — и появление на Руси в 1155 г. чудотворного образа Владимирской Богоматери, написанного «с натуры» евангелистом Лукой. Описание явления в счастливом «уделе пресвятой Богородицы» ее образа сразу после статьи об Успении говорило довольным россиянам, что история их богохранимой страны является непосредственным продолжением священной истории. Даже яркий публицист внешней экспансии Игнатий Римский–Корсаков признавал, что «православное Великороссийское государство — жребий самой Богоматери, ее помощью расширился, ее пособием утвердился, ее хранением в своей крепости доселе пребывает и ее утверждением враги свои и супостаты преславно побеждает!».

Образ Владимирской Богоматери прославлен на Руси паче иных чудесами государственными, дарованием дружинам русских князей преславных побед над «злобожными татарами», утишением мятежей и междуусобиц, не говоря уже о самоличном, практически без помощи земного воинства, ограждении страны от нашествия ужасного Тимура Тамерлана. Однако даже идея жребия .Богородицы не могла быть, как отметил друг патриарха Иоакима Игнатий, по строгому рассуждению, ограничена Россией: «всяк град и страна христианская ея святым стоит заступлением… вся вселенная… за грехи наша была бы истреблена, если бы ходатайством своим Мать милосердия к милости благоутробие Его не преклоняла» [311].

Еще более шатким основанием претензии на уникальность российской истории была концепция имперского наследия. Идея Третьего Рима сама по себе уже отнюдь не радовала патриарших летописцев. Лишь раз составитель патриаршего свода 1680–х г. позволил себе в одном из приведенных им вариантов повести «О зачале царствующего града Москвы» оставить строки: «Вся убо христианская царства в конец приидоша и снидошася во едино царство нашего великого государя по пророческим книгам, то есть Российское царство: два убо Рима падоша, третий же стоит, а четвертому не быта. Поистине же сей град именуется Третий Рим».

При последующем редактировании и эти фразы выпали. Ведь с убеждением, что Первый Рим погиб, отпав от правой веры в латинскую ересь, связано было заключение, что и благочестивый Царьград не устоял перед мусульманским натиском «за умножение грехов». Если же благочестие не является твердой гарантией того, что царство «стоит и стоять будет», сомнительной оказывается и вечность миссии Третьего Рима! Более того, греческое православное духовенство, оказавшееся под властью султана, патриарх Иоаким считал благочестивым — вопреки староверам и прочим инакомыслящим книжникам вроде Арсения Суханова.

Но если царь есть блюститель Церкви и благочестия, то из соблазнительной ситуации с подвластным султану православным Востоком сам собою напрашивался вопрос: что важнее — Церковь или царство? Сделав «предание Церкви» первым аргументом царствования, царь Федор Алексеевич и патриарх Иоаким на высшем официальном уровне утвердили назревшую идею, что, во–первых, Церковь и царство неразделимы, во–вторых, Церковь требует наличия царства как необходимого условия церковного благочиния. Для России вопрос снимается: нет истинного благочестия без царства, как нет и благочестивого царя без церковного основания. В православном царе объединены оба условия, гарантирующие установление под его скипетром земного царства Христа.

А как же остальной православный мир, не осененный крыльями двуглавого орла и лишенный, к своему несчастью, царя благочестивого? Се — камень преткновения, се — дорожный знак, от коего расходились пути раздумий близких к Иоакиму историографов, в полном соответствии со сказочной народной премудростью: «Налево пойдешь — коня потеряешь» и т. д. Выделение, акцентирование того или иного элемента понятия «Российское православное самодержавное царство», полезное для той или иной концепции, неизбежно вело к утрате системного целого, которое, как известно, всегда больше суммы частей.

Игнатий Римский–Корсаков, сосредоточившись на миссии православного царства, понятие «Российское» (которое писали тогда и как «рассейское») использовал лишь как каламбур: узрел в нем предзнаменование права самодержцев на все народы Вселенной, «рассеянные» Господом по лицу земли при Столпотворении. Реальное право на объявленную в чине венчания Федора экспансию Российской державы «до концов Вселенной дает, по Игнатию, православие, как определяющее свойство нашего царства. В наполненном историческими реминисценциями «Слове благочестивому и христолюбивому российскому воинству» Римский–Корсаков отчетливо прояснил перспективу высочайше утвержденной идеи (С. 155—156):

«Многочисленного российского воинства храбростью да подаст Бог познать им, неверным языком, имя свое святое, христианского именования, и да будет, по гласу Спаса нашего, едино христианское стадо и един пастырь Господь наш Иисус по всей Вселенной. И от него поставленные по образу небесного его царствия самодержащие российские скипетродержавства пресветлые наши цари самодержцы и великие государи — также да будут в царском их многолетном здравии всея Вселенныя государи и самодержцы».

Чтобы показать отличие Российской державы от многих великих государств, возникавших и разрушавшихся уже в письменный период истории (рассуждения о причинах их роста и падения были весьма популярны среди книжников), Игнатий выдвинул два тезиса, которые на столетия вошли в арсенал отечественных политических демагогов: Российское царство с Божией помощью неуклонно разрастается в мире благодаря высшей избранности своей державной идеи, а его экспансия ведет народы не к смерти и порабощению — но к свободе и просвещению (С. 170). «Обрящу вас преданных, — обращался Римский–Корсаков к российским воинам, — понеже побараете Христа ради. И Христос, ради державнейшего, благочестивейшего и святейшего вашего царствия, святое ваше царствие умножает православия и веры ради Христовы — и Христос сопротив того взаим умножает славу вашу.

О, чудо преданное и образ, еже воевать так, никогда слышанный! Воюете не для того, дабы смерти предать побежденного, но к животу (жизни. — А. Б.) — се есть приносить его к благочестию истинного света, просвящающего всякого человека, грядущего в мире. Не чтобы его в узилище предать — но дабы освободить его от страшныя вериги адовы!»

Расширение земного Христова царства до пределов Вселенной, по Игнатию, есть основание державной идеи Российского православного самодержавного государства и его царственная функция. Христолюбивое российское воинство, несущее на знаменах столь возвышенные и гуманные ценности — выше библейского «избранного народа», как образ Владимирской Богородицы, данный «не единому роду израильскому — но всем родам христианским против всякого врага в пособие», неизмеримо превосходит ветхозаветный киот. Царь уже не просто Богодарованный и Богом венчанный владыка — он символ нового «Святого (или «святейшего», подобно титулованию патриарха) царствия».

Эта хитроумная мысленная конструкция охватывает ветхозаветный и христианский опыт божественной помощи избранным и вовлекает укорененную идею «Святой Руси» в русло осознания священности России царственной, державной. О популярности такого подхода к концу 1670–х г. свидетельствует указ, которым скромный по натуре царь Федор Алексеевич принужден был запретить хотя бы письменно уподоблять его Богу! Что не воспрепятствовало книжникам 1680–х г. уподоблять сестру его, царевну Софью, Софии — Премудрости Божией [312].

Легко заметить, что светлая идея освободить население «ойкумены» от вериг адовых в сочинениях Игнатия и государственной идеологии не определяла конкурентной функции Российского православного царства, а относилась лишь к его статусу. Государству, в принципе имеющему право и даже призванному охватить весь земной шар, не было нужды делать это незамедлительно, пока какая–либо имперская задача не становилась идеологически и политически остро актуальной. Таковых целей во времена Римского–Корсакова и его друга патриарха Иоакима было две, равно вытекающих из того факта, что единственное в мире православное царство выступало гарантом установления земного царства Христа для всех временно лишенных царства православных. Только это обязательство позволяло снять вопрос о благочестии не охваченных царством единоверцев (и, как следствие, пресловутую проблему относительного первенства царства или священства).

Православные вне границ России политически и в общественном сознании делились на две основные категории: «русских» и «греков», то есть населения древнерусских земель, отошедших к Речи Посполитой (и отчасти к Швеции — но последних еще со времен Филарета жестоко третировали по подозрению в склонности к лютеранской схизме), и православных Востока под властью Османской империи. Напрасно замечательный книжник Арсении Суханов доказывал, что многочисленные православные славяне в турецких пределах, находясь под церковной властью патриарха Константинопольского, во многом ближе россиянам и противостоят «грекам» (тем паче, что паству Иерусалимской, Александрийской и Антиохийской патриархий также в основном составляют не греки, но «жиды и арапы»). Даже публицистический пафос чрезвычайно популярного в Российской державе 1670—1680–х г. киевского «Синопсиса» питался в основном не идеей политического объединения всех православных славян, а — после воссоединения основной части древнерусских земель — мыслью о союзе славянских государств в борьбе с Турцией и Крымом.

В имперской концепции Римского–Корсакова славянской идее не было места. Вопрос о воссоединении древнерусских земель, несмотря на его очевидную незавершенность, Игнатий счел полностью исчерпанным (С. 155):

«В наши лета, с Божией помощью, наипаче распространил царство свое Российское и расточенные отчины царствия Российского храбростью и подвигом своим собрал воедино благочестивый и самодержавный великий государь наш… Алексей Михайловлвич… Малую убо и Белую Россию, от многих лет польским королем похищенную и заблуждающую в прелести латинской, как добрый пастырь от уст зверя исторг и в милости царствия своего благочестиво спас».

Стратегическая задача Святого царства, обеспечивающая его божественной поддержкой и славой, состоит, по Игнатию, в предреченном пророчествами принятии в свое лоно временно покоренных турками «греков» (С. 155—156):

«Так есть, и не может быть иначе — но только что все царство Ромейское, то есть греческое, приклоняется под державу российских царей Романовых… что российский род обладать будет Ромейским, то есть греческим, царствием».

Речь идет, конечно же, не о завоевании, а об «освобождении плененных христиан от безбожных агарян», об объединении православных во Вселенском Христовом царстве:

«Всяко они, греки, как к первовенчанным своим греческим православным царям вскоре прибегнут под державу богохранимых великих государей всея России и обще, яко люди христоименитые, греки и россы, прося Божий помощи, побеждать будут скверного турка!»

С восстановлением креста над св. Софией и власти двуглавого царского орла над Константинополем, как считал Игнатии и ученые греки братья Лихуды, которым дружно вторили политики в Венеции и Вене, сбудется пророчество о возрождении православной империи и российские государи, «всея Вселенный самодержцы по достоянию», станут царствовать над всеми — русскими и греческими — православными «по древнему греческому православному закону» (С. 169—170,183).

Воистину, больше следует опасаться друзей, чем врагов. Патриарх Иоаким, очень тепло относившийся к Игнатию Римскому–Корсакову и доверявший ему многие важные поручения, даже в кошмарном сне не желал бы представить такую картину! Мало того, что среди восточных патриархов, которые должны были сойтись на торжественную службу в св. Софию, он был по чину последним. Мало того, что «греки» полезны были ему для придания внешней авторитетности тем или иным решениям, но в качестве нищих просителей и совершенно не устраивали как равные и тем паче «учителя веры» (как они гордо самоименовались) для него лично. Все эти предполагаемые добрые подданные были для Иоакима иноземцами — потенциальным рассадником ересей и крамолы; языки их были незнаемыми (значение греческого только декларировалось при патриаршем дворе), страны их — чужедальними. Путь к ним шел через страшнейший бич Божий — дорогами военными. Словом, патриарх мог бы воскликнуть словами современной нам песни: «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна!»

Нельзя отрицать, что выдающаяся роль православного царства в сочинениях друга Игнатия импонировала Иоакиму, но вот выводы… Далеко не случайно патриаршие летописцы сделали упор на другие аспекты державной формулы, основательно исследовав исторические корни российского самодержавия. Космополитическая идея вселенского православия замечательно выглядела в теории, где мало кто мог достичь высот Римского–Корсакова, глубокого знатока классических языков и античной литературы, автора первой русской ученой монографии, с помощью целой библиотеки латинских и греческих авторов (более 65 названии) доказавшего происхождение своего рода от Геракла через римских консулов Фабиев [313]. Однако на практике размывание национальных корней импонировало весьма немногим.

Ведь с точки зрения вселенского содержания, коим православие царства наполняло, в определении Игнатия, понятие Российское, воины киевского князя Святослава оказываются у Римского–Корсакова «скифами, с болгары совокупившимися» против благочестивого царя Иоанна Цимисхия. Именно православный византийский император справедливо получает против них помощь Богородицы и св. Феодора Стратилата. Именно его благочестие «вражию сотое силу», а «нечестивые варвары» — родные наши барсы–дружинники — «преславною побеждены были победою» (С. 177).

Этот пример помогает понять, почему патриарху Иоакиму и основной массе книжников оказалась чуждой идея, будто Россия приобретает державность благодаря православию вместе с миссией объединить в своих пределах всех «христоименитых людей». Идея «Святого царства» прекрасна, когда она не отрывается от древлепреданной «Святой Руси» или, по А. М. Курбскому, «Святорусской земли». Для многознающих новгородских митрополичьих и московских патриарших летописцев, вроде Исидора Сназина или чудовского иеромонаха Боголепа Адамова (впоследствии епископа Великоустюжского и Тотемского), именно славянский род, Русская земля и ее исконные правители–самодержцы были самыми лучшими, самыми древними и, коли на то пошло, издавна самыми благочестивыми, по крайней мере не уступающими «грекам».

Согласно весьма популярной во второй половине XVII в. (особенно после использования ее в печатном «Синопсисе») «Повести о Мосохе», россияне напрямую вели свой род от внука праотца Ноя, седьмого сына Афета (Иафета). Сей могучий памятник славянского мифотворчества (в его создании принимали участие по крайней мере поляки и чехи) [314] среди родных осин приобрел яркую промосковскую ориентацию. По мнению отечественных авторов, Мосох (или Масхиния) Афетович породил славянский народ и заселил земли меж Днепра и Дона от Черного моря на север, с центром у реки, названной им по своему имени Москвой. Этот–то «един московский народ», распространяясь, произвел всех восточных славян, болгар на Дунае и Волге, ляхов на Висле и Одере, а также чехов и венгров, сербов и хорватов, далматов, даков и иллириков.

«Подобает, — гордо отмечали редакторы и переписчики повести, — славянского народа храбрость слышать, потом же мужеству их ревновать потреба и в бывшей храбрости их веселиться достойно». Примеры подвигов были налицо. «Храбрый славянский народ» под предводительством вождя Венета бился вместе с греками под Илионом. По разорении Трои добры молодцы заняли Иллирику и построили над Адриатическим морем град Венецию. Потом вновь разбрелись до самой Сарматии, однако и самые медлительные славяне, оставшись в Далмации и Дакии, были грозны соседям: взяли, между прочим, в плен юного македонского царя Филиппа, будущего отца Александра. Последний, даже на вершине завоеваний, «победитель и царь всего света именуясь», предпочел не воевать со славянами, но полюбовно разделить с ними Вселенную.

Не миновали древние славяне и Италии: «Римские области победили», а кое–кто и жить там остался. Одна беда — «по прошествии многих лет жены римские… язык свой в тонкую речь извратили, а ведь обычай детям более от матерей учиться, — философски замечает составитель повести, — нежели от отцов». Подобным манером и остальные славянские народы, потомки Мосоха, при контактах с аборигенами и соседями (например, чехи и ляхи — с немцами и латинянами) внесли множество изменений в язык, хотя «во всех них понемногу языка прирожденного держат». «Истинный же столп языка славянского, — утверждает повесть, — в Московской земле», где говорят на чистом языке предков, зафиксированном к тому же письменностью, заведенной Кириллом. Русь, испокон веков располагавшаяся меж Доном и Днепром от Дикого поля до озера Ильменя, в наибольшей степени сохранила и внешний облик древних предков.

Подвиги славян по Рождестве Христовом отражены, например, Тацитом, описавшим именно их поход на Италию при императоре Отгоне. Потом в 470 г. славянский князь Даницер явился с Дуная со многими славянскими воинами, взял Рим и правил в нем 14 лет, пока не потерпел поражение от готов и не погиб под Ровеной. Войско его, однако, смогло уйти и поселилось на Балтийском побережье между Вислой и Одером. Само общее название славяне служит напоминанием о древней славе однокоренных народов, говорится в повести, хотя «старейшее имя славянского народа — Московия», от общего предка, библейского героя Мосоха Афетовича.

Современные почитатели исторических легенд, вроде взятия казаками Трои или происхождения этрусков от русских, будут разочарованы тем, что их идеи не только не свежи, но вызывали сильные сомнения еще на рубеже 1680–х г., когда близкие к Иоакиму составители крупнейшего новгородского летописного свода критиковали автора «Синопсиса» за некритичное использование этих «баснословии витийских» [315]. Думаю, однако, что в самой глубине души летописцев из древнейшего русского города, не случайно именуемого Новым градом, особенно задел крайний москвоцентризм «Повести о Мосохе». Времена вечевой вольности ушли, и книжники искренне славили выросшее вокруг Москвы государство, однако писать о древнейших временах предпочитали по памятнику, начинавшему историю Руси с основания Славенска, «иже ныне суть Великий Новград».

«История еже о начале Руския земли и о создании Новаграда и откуду влечашеся род славянских князей» была весьма популярна во второй половине XVII в., в особенности у новгородских и московских патриарших летописцев. Среди последних сам Исидор Сназин блестяще обработал и пополнил ее текст из других источников, а главное — наложил легендарные события на хронологическую сетку всемирной истории и тем наилучшим образом прояснил смысл концепции своих предшественников. Удобнее и нам взять в руки сочинение Сназнна, как это делал более трехсот лет назад патриарх Иоаким, и постараться понять, какой представлялась архипастырю и его ближайшему окружению древнейшая история славян и Руси [316].

Прежде всего, центром мироздания является территория и народы России; многочисленные иноземные события и герои, даже библейские персонажи и православные святые, служат в основном хронологическим и событийным фоном истории «великой земли Российской, великого языка словенского» и государства Русского: самого древнего, а по сути единственного во Вселенной подлинно могучего, счастливого, богоизбранного и богохранимого, благочестивого и т. д. и т. п. Достаточно заглянуть в хронологию событий от Сотворения мира:

2242 г. Всемирный потоп.

2244 г. По благословению отца своего Ноя Афет (Иафет) наследует все западные и северные страны.

2373 г. Сын Афета Мосох, придя «с племенем своим от Вавилона» (по расчету — до Столпотворения), заселяет необозримые земли на север от Причерноморья и Приазовья народом «московитов от своего имени».

«По моле же времени» правнуки Афета Скиф и Казардан являются в Причерноморье с запада; их потомки образуют Великую Скифию и жестоко сражаются между собой «тесноты ради места». Словен и Рус, превосходящие всех скифских князей, потомков Ноя, «мудростью и храбростью», призывают подданных «оставить вражду нашу и нестроение, иже тесноты ради творятся в нас… Подвигнемся от земли сей и пойдем от рода сего… куда нас приведет счастие, и по благословению праотца нашего Афета» найдем себе жребии на широте «западного всего, и северного, и полунощного ветров!».

3099 г. «Словен и Рус с родами своими» двинулись в путь «по странам Вселенной, яко крылатые орлы»; после 14–летнего поиска они выбрали место у озера, что назвали именем сестры своей Ир–мер, и реки, нареченной в честь старшего сына Словена Волховом.

3113 г. «Великий князь Словен воставил град и назвал его по имени своему Словенск, — который ныне зовется Великий Новград… И от того времени новопришельцы скифы начали именоваться словяне». Они настроили городов, один из которых назван в честь брата Словена Русой, дали свои имена топонимам и гидронимам. Выбор места поселения определялся, конечно, колдовством, по части коего был особо силен старший сын Словена Волхв: «бесоугодник и чародей лют» превращался в кого хотел и капище богу грома Перуну выстроил. Языческие чары тогда прямо–таки свирепствовали.

Информация к размышлению [317]. «От начала света до Потопа лет 2242. От Потопа до разделения язык (Столпотворения. — А. Б.) лет 530. От разделения язык до начала Великого Словенска, иже ныне Великий Новград, лет 341».

«И жили между собой Словен и Рус в любви великой, и завладели многими тамошних краев странами. По них же сыновья и внуки княжили по коленам своим и добыли богатства много мечем своим и луком, и обладали северными странами по всему Поморью до предел Ледовитого океана», землями по рекам Печоре, Выми, Оби и далее.

На смущение душ любителей загадочных «народов моря», летописец утверждает, что в те времена славяне «ходили и на египетские страны воевать, и многое храбрство показуя в иерусалимских странах и варварских, велий страх» на все южные земли наводили.

3575 г. Жил Иов многострадальный, до Рождества Христова за 1925 лет.

4015 г. Был пророк Моисей от колена Левина, до Христа за 1485 лет.

4058 г. Был Иисус Навин, за 1442 лета до Рождества. И другие ветхозаветные персонажи имели место.

Вполне достаточно продемонстрировав, что история библейского «избранного народа» на многие сотни лет новее древней истории славян, Исидор Сназин возвращается к последним:

4885 г. Через 1772 года после основания Словенска самодержцу всей вселенной Александру Македонскому о деяниях славян со всех сторон жалостный слух «во уши возгреме». Поразмыслив, «царь царем и над цари бич божий» не решился идти на славян войной и послал милостивую грамоту «храброму народу словенскому, славнейшему колену, руским князем и владельцам от моря Варяжского даже до моря Хвалынского». «Сын великих богов Юпитера и Венуса в небе, земски же Филипппа, сильного царя, и Олимпиады царицы, нашею высокодержавною рукою утверди их (русских князей. — А. Б.) вечно» во владении всеми народами от Балтики до Каспия. «Славеноруск.им князьям» понравилась грамота с выведенным «златыми письменами» автографом царя и его родовым «златокованым гербом привешенным»: они «повесили ее в божнице своей по правую сторону идола Белеса и честно поклонялись ей».

Прошло еще более тысячи лет, заполненных в летописи предельно лаконичной ветхо–и новозаветной, агиографической и церковной хронологией, в которой Сназин обещал отметить первое крещение Руси апостолом Андреем Первозванным, но сделать это позабыл. Наконец, славяне вновь проявили себя.

5928 г. Два храбрых, но поганых по вере новгородских князя бились под самыми стенами Цареграда, и хотя один пал — другой «возвратился восвояси со многим богатством».

В то же время Славянскую землю опустошил столь страшный мор, что Словенск и Руса вконец опустели. Одни ушли на север и восток и назвались весь, «другие на Дунай к прежним родам своим на старожительные страны возвратились».

«По времени же некотором пришли славяне с Дуная, подняв с собой скифов и болгар немало, и начали вновь города те строить, Словенск и Русу населять. И пришли на них угры белые, и повоевали их до конца, и грады их разрушили, и положили землю Словенскую в великое запустение».

«По мнозе же времени после этого запустения» слух о печальном состоянии прародительской земли поднял потомков Словена и Руса с Дуная. Вместе со скифами, болгарами и прочими «иностранницами» они «пришли на землю Словенскую и Русскую, и осели вновь близ озера Ирмеря, и обновили град на новом месте, от Старого Словенска вниз по Волхову… и нарекли его Новгород Великий, и поставили старейшину от рода своего именем Гостомысла. Так же и Русу поставили на старом месте, того ради Старая Руса именуется, и иные многие грады обновили, и разошлись каждый с родом своим по ширине земли». С этого момента летописец отмечает основные племена восточных, западных и южных славян, на равных включая в их число иные народы, входившие в его время в состав Российского государства: чудь, лопь, мордву, мурому и др. [318].

В использованной Сназиным с дополнениями по различным источникам «Истории», расцвет Русской земли под мирным управлением «премудрого Гостомысла» завершался описанием «мятежных кровопролитий в роде своем». Они–то и заставили мудрого старца завещать «властелям русским» призвать на свою землю «властодержца и государя от рода царского», что было незамедлительно исполнено: явился Рюрик. Сназин, однако, поместил в летописи после Завещания Гостомысла целый блок статей, начиная с текста под 5930 г. об основании Киева князем Кием с братьями и т. п. В итоге оказалось, что до призвания варягов Русь управлялась своими князьями (в том числе из рода Кия) еще четыре столетия!

На их протяжении «Русь начала писание иметь и писать уметь», завоевав в 6290 г. у византийцев азбуку. В 6363 г. по просьбе славянских князей Святополка, Ростислава и Коцела Русь получила от императора Михаила и Константинопольского патриарха Фотия «учителей веры» Кирилла и Мефодия, которые перевели на славянский первые греческие книги. Явившись в Новгород в 6370 г., Рюрик княжил недолго, а уже сын его Игорь женился на «премудрой и прекрасной девице» Ольге из Пскова, которая была «правнукой» (потомком) Гостомысла. При Рюрике каким–то образом (но главное — раньше болгар!) древляне и северяне «просвещены быша святым крещением , а в 6386 г. «в третие крестились руссы», потрясенные чудом митрополита Михаила с несгораемым Евангелием. Крещение Ольги и ее приближенных было пятым; после подробного рассказа о перипетиях выбора веры Владимиром Святым процесс крещения разных земель Руси раскрывается еще во многих летописных статьях.

В полном соответствии с требованием патриарха Иоакима Сназин подчеркивает, что российские народы на всех своих землях «веру святую православную от греков приняли, крещением святым просветились и укрепились совершенно в христианстве по обычаю и уставам греческим». Эта важная для «грекофилов» мысль подкрепляется постоянным, к месту и не к месту, упоминанием восточного духовенства, и обличением извечных злоковарных происков «папежников». Но обращение к Византии, в частности к ее императорам, имеет и другую важную функцию.

Летопись Сназина демонстрирует параллельность существования российских и византийских «скиптродержцев» и архиереев. Перенос на Русь знаков царской власти, как и «пренесение» сюда наиболее ценных святынь восточного православия, — что многими участниками церковных споров XVII в. воспринималось в качестве важных источников статуса русского государства и Церкви, — согласно летописи, никаким наследством не является и ничего принципиально не прибавляет к глубочайшей древности отечественного самодержавия и «древлепреданного благочестия».

По убеждению Сназина и других составителей крупных патриарших летописей, испокон веков богохранимой Святой Руси не требуется никому ничего доказывать и тем паче абсурдно к чему–либо вовне стремиться. Российское православное царство и так самое славное и грозное, наследие его очерчено еще Александром Македонским, внешняя экспансия просто излишня. Даже взятию Казанского ханства Сназин отвел в своем обширном труде одну строку. Преувеличенно почтительное отношение к римско–византийскому имперскому наследству и «татарским царствам» отошло в прошлое.

Но если пылкий Римский–Корсаков воспринимал идею ордынского царского наследия как государственное оскорбление [319], буесть и безумство, — то причиной тому была его глубокая увлеченность идеей немедленного разгрома Крымского ханства и историей всех героических войн Руси с кочевниками, которой он посвятил огромный летописный свод, постепенно доведенный с древности до Азовских походов [320]. Что же касается обычного взгляда на завоеванные ханства и отбитые у гордого шляхетства земли, то летописцы на этих повергнутых идолов смотрят просто: сами виноваты, почто неправедно жили и утесняли «христоименитых» россиян? При таких, похоже, характерных для россиян настроениях понятно, почему в молитву Филарета в чинах царского венчания пришлось внести мысль о покорении не просто всех встречных и поперечных «языков» — а именно «брани хотящих», сильно напрашивающихся на умиротворение под крыльями двуглавого орла.

При всем почтении Исидора Сназина к вере и Церкви из его сочинения было бы затруднительно понять, почему Россия приобретает державность благодаря православию вместе с какой–то специальной миссией объединить всех «христоименитых людей» в своих пределах. Да и при чем здесь все люди и различные племена Вселенной? Россия–мать с ее древнейшими в мире народами и князьями и так самая лучшая, славнейшая и христианнейшая.

Скажут, что Иоаким не оставил столь же ясного признания в своем увлечении историей, как высказывания царя Федора Алексеевича, записанные, по всей видимости, его доверенным лицом, постельничим А. Т. Лихачевым [321]. По–моему, мало что может быть яснее, чем два десятилетия работы под его покровительством новгородского Софийского и московского Чудовского летописных скрипториев (продолжавшейся и при Адриане). Но из устоявшегося образа Иоакима как малограмотного и малость туповатого деятеля вытекает сомнение, что он мог лично вникать в работу летописцев и следить за отражением в ней своих собственных воззрений.

Пример Римского–Корсакова, выступавшего явно вразрез с позицией патриарха, казалось бы, подтверждает этот печальный диагноз. Однако выдающийся историк Игнатий никогда не являл миру своего летописного свода, а историко–публицистические заявления делал, уже будучи испытанным союзником Иоакима в церковных делах и архимандритом влиятельного Новоспасского монастыря — излюбленной самим патриархом родовой обители Романовых. Чрезвычайно сомнительно, чтобы Иоаким терпел подобную смелость суждений от простых монахов своей резиденции, тем паче что Чудовский монастырь отнюдь не был единственным центром летописания в России.

В последней четверти XVII в. исторические сочинения составляли, редактировали и переписывали во многих дворянских домах, от знати (Волконские, Дашковы и др.) до городовых служилых, на посаде, среди приходского духовенства и даже крестьян. Крупные скриптории действовали по всей стране в приказных избах воевод, при монастырях (например, Спасо–Ярославском, Спасо–Прилуцком, Макарьевском Желтоводском) и архиерейских домах (Тобольском, Холмогорском, Вологодском, даже новом Тамбовском и др.) [322]. Тот факт, что на фоне почти повального увлечения местной, городской и провинциальной, а то и фамильной историей наиболее плодотворно общерусское летописание развивалось при Иоакиме (даже новгородский Софийский скриптории после его отъезда постепенно уклонился в местную проблематику), свидетельствует, что чудовские книжники трудились не просто по благословению патриарха, но выполняли его заказ.

Разумеется, вникать во все детали Иоаким не мог и в затруднительных случаях, например, при характеристике политических событий 1680–х г., в которых сам патриарх занимал, мягко говоря, неоднозначную позицию, попросту вводил мораторий на летописание. В результате почти во всех иоакимовских сочинениях (кроме одного, созданного с политической целью) современная история «прекратила течение свое». Исторический изоляционизм был нарушен только после смерти Иоакима: зато как дружно и энергично летописцы бросились заполнять образовавшиеся временные лакуны!

Еще в меньшей степени позволительно предположить, чтобы летописцы без ведома патриарха, самовольством, отважились на исправление распространенных ошибок в библейской хронологии. Между тем Чудовский и,ерковно–исторический справочник, в составлении которого принимал участие Исидор Сназин [323], выявил множество противоречии между хронологическими показаниями Ветхого и Нового заветов, церковных летописей и хроник. Преодолеть их можно было лишь путем исторической критики, на которой основывались уже не только авторы первых русских ученых монографии, но все чаще и летописцы, делавшие ссылки на источники и замечания об их сравнительной достоверности, проводившие сопоставление текстов и вычисления дат, наконец, старавшиеся восстановить причинные связи событии.

Например, один источник показывал, что после Самсона судьей в Израиле был Емегар. А «в иных летописцах и в Библии, — писали составители Справочника, — пишется в Бытии, что после Самсона не было судьи в Израиле лет 40:и были в самовластии, никем не водимы, как овцы без пастыря». Решая это противоречие, Сназин и его товарищи заключили, что после Самсона сначала судил Емегар, а затем уже настал период безвластия (Л. 2; так отмечено и в современной нам русской Библии (Суд.16:31; ср. 21:25).

Особенностью ранней летописной работы Сназина была презумпция достоверности каждого текста, от кратких летописцев до солидных сводов, вполне справедливая, если учесть недостаточные (часто до сего времени) знания о происхождении и истории текстов источников. В Справочнике даже Библия используется наравне с другими памятниками, ее данные также уточняются и исправляются (Л. 3—3 об., 6 об., 12 об. — 13 и др.).

Работа над Справочником сопровождалась рассуждениями о причинах хронологических ошибок и неточностей. Так, по летописи было «от Моисеева умертвия до Самуила лет 520. А по Библии 540 лет. Говорится же в Деяниях апостольских (Зачало 32): от Моисеева умертвия до Самуила 450 лет, — находим излишек по сему летописцу лет 70:а по Библии (Ветхому завету. — А. Б.) лет 90. Это не апостольское писание прегреши, — заключают составители Справочника, но видно переписчика прегрешение было: долгого ради времени письмена стираются и не знаемы бывают» (Л. 2 об.).

Но на этом Сназин и его коллеги не остановились. Они выявили и показали читателю массовость хронологических противоречий, когда одно событие по–разному датировалось в разных местах Священного писания, в различных летописях. Становилось ясно, что простым сопоставлением источников задачу установления достоверных дат не решить. Патриаршие летописцы сделали отсюда правильный вывод, обратившись к реконструкции хронологической сетки на основе ряда бесспорно датированных событий, соотношение которых было известно. Полученные ими вычисления лет от Адама до Рождества Христова в отдельных деталях отличались и от Библии, и от «старых перечней» и летописей.

Опираясь на реконструкцию хронологии, составители Справочника получили возможность оценивать уже не сравнительную, а в пределах их знаний абсолютную достоверность приведенных в источнике датировок. Например: «А от начала царства Августова до Рождества Христова 42 лета — то прямо, а от Александра лет 270 — и то разногласие в числах летописных от переписчиков случилось, как прежде говорилось от Моисея до Самуила» (Л. 13 об.). Анализ всего комплекса дат позволял опровергать датировку, встречающуюся разом в нескольких солидных летописях, и безусловно признавать превосходство одних сообщений перед другими: «В лето 6023–е вновь Зинон царствовал лет 16 и месяца 2; другие же авторы Василисково царство в Зиноньево написали» (Л. 28).

Подобная критическая работа не могла пройти мимо Иоакима, который даже на старости лет, незадолго перед смертью, весьма сурово отозвался о своем предместнике, последовавшем при благословении книги Иннокентия Гизеля «Мир с Богом» за чужим мнением, без собственного рассмотрения. «Глаголем вам по всякой правде, — писал Иоаким митрополиту Киевскому Гедеону, — что брат наш Иоасаф, блаженной памяти Московский и всея России патриарх, будучи уже тогда в глубочайшей старости и недугах повседневных, не только читать и рассматривать подробно той книги, но даже с одра отлучиться весьма не мог!» [324]

Сам Иоаким, по достоверным известиям, помимо упомянутого выше исправления чина Литургии Василия Великого и Иоанна Златоуста, благословил к печати, после тщательного критического редактирования «в нужных местах» и самоличного рассмотрения, Пролог (1677:с подробным алфавитным указателем содержания), Шестоднев (1678), Требник (1680), Псалтирь (1680), Минею общую (1681), Октоих (1683) и Часослов (1688). Методика исправления богослужебных книг обыкновенно остается скрытой, однако в двух случаях счастливая сохранность источников и внимание к ним отца П. Смирнова ясно показывают нам, что понимал под редактированием и «благословением» книг Иоаким [325].

Правка знаменитого Апостола началась патриаршим указом справщикам Печатного двора от 18 ноября 1679 г. сличить книгу 1671 года издания «с древними Апостолами рукописными и пергаменными, славянскими, киевскими, кутеинскими, виленскими, с беседами Апостольскими и с иными переводами», и московский печатный текст «в нужнейших местах» исправить. Маргиналии следовало, «по рассуждению», оставить на полях или внести в текст; ссылки на источники велено было оставить на полях [326]. К маю справщики представили патриарху отредактированный экземпляр Апостола и выписку важнейших разночтений, имеющихся в отдельных изданиях и рукописях.

Четыре дня по нескольку часов кряду Иоаким велел читать «кет и поправки в Крестовой палате перед собою и властями, обсуждая, что следует внести в окончательный вариант. К столь конкретной мыслительной деятельности высшее духовенство не привыкло: в итоге решено было «посоветовать об этом деле с царем и «поговорить с бояры». Ясно, что царь Федор Алексеевич и Дума сделали пас назад: 29 июня патриарх объявил архиереям, что им посоветовали «то исправление рассуждать» самостоятельно, в соответствии с точными переводами. Заседания в Крестовой продолжились, причем обсуждению были подвергнуты и «речения», представленные справщиками в отдельной выписке: из них лишь несколько «малых» были одобрены, а прочие отставлены.

«Апостол» позволено было печатать, однако Иоаким учел, что премудрые справщики не сочли возможным утомлять власти мельчайшими разночтениями да описками, и разрешил оные самостоятельно исправить. При сем патриарх велел поправить по своим указаниям святцы, в коих обнаружил повторявшиеся службы одному святому: «и по тому указу те святцы справлены». Полученный текст; хотя и не был сверен с греческим, оказался весьма близок к ныне употребляемому (установленному св. Синодом в 1751 г.).

Другим примером является издание в 1682 г. «Типикона» (церковного устава), история которого разъяснена в предисловии. Иоаким обнаружил, несмотря на наличие Устава патриарха Филарета (1634), «во всех Великороссийской церкви чинах и типиках церковных и празднованиях святых в псалмопениях, и прочитаниях стихир, канонов, тропарей, кондаков, и во всех священнодействиях многие разности и несогласия. И от того, — замечено было патриархом, — смущение и молва в храмах Господних, зане всюду настало самочиние и своеволие, ибо в типиках разных времен рукописных и печатных… от переписчиков, также и от самомненных чинов, в указаниях великие обрелись несходства».

Заручившись «изволением» государя, Иоаким с освященным собором «совещался синодально» о ликвидации такого «нелепотства», чтобы во вверенной ему Церкви «крамола и спона места не имела… но единством всей Церкви ума и благочинным типикоположением божественные песнопения, и чтения, и празднования совершались благолепно». Для этого «в дому святейшего патриарха» была собрана группа сведущих священно–монахов. Они долго трудились, пока сравнивали рукописные и печатные греческие и славянские типики, а также Львовский «Анфологион», и писали новый экземпляр Устава. Текст с основными вариантами был прочтен в Крестовой палате. Только тогда утвержденный вариант (мало отличный от современного нам) был направлен в печать.

Историческое исследование патриарх употреблял и в иных сферах церковного благочиния. Например, когда архиереи не по чину покусились совершать в епархиях обряд «шествия на осляти». Созвав в 1678 г. в Крестовую палату освященный собор, Иоаким произнес речь, что чины Церкви должны нерушимо храниться в том виде, как установлено апостолами, и намекнул, что уподобляться Христу, входящему в Иерусалим, «едва может быть соизволяемо самому патриарху». А на Руси всякие уездные начальники, выступая в роли «предводителя ослята», еще имеют наглость сравнивать себя с государем, изображая «царское лице»!

Освященный собор установил, что в устных преданиях, церковных и летописных книгах отсутствуют указания на существование шествия на ослята в епархиях. «По чему домыслиться можно», что сей обычай идет «не от древних век, но мало прежде жития их, во время мятежное, когда было в государстве смятение великое, сие действие введеся в Церковь». Предположили даже, памятуя о проклятии Никоном митрополита Питирима, что обычай внедрился в епархии совсем недавно, с легкой руки местоблюстителя патриаршего престола. Как бы то ни было — освященным собором он был строго запрещен. Однако, чтобы не портить народу Вербного воскресенья, на местах разрешили проводить все приготовления к шествию, только затем не изображать Христа и царя–батюшку, а нести в руках «образ въехания Господня: так «и слава Христу Богу должная воздастся, и благочестивого самодержца честь сохранится, и людей благоговейных желанию угодится» [327] .

Что в данном случае обращение к истории было только средством подчеркнуть превосходство патриарха в системе архиерейских чинов, показывает распоряжение Иоакима 1682 г., которое я не берусь излагать: благо, под рукой высказывание о. Смирнова. Итак, обряд «умовения ног» совершался в Страстную неделю на Москве, в присутствии всего двора, и по епархиальным градам. «Взоры всех устремлялись на действующие лица, которые представляли тогда собою смиренного небесного Учителя и его учеников. Все желали видеть наглядное изображение великого примера смирения. Но… их святая настроенность разрушалась при этом самым печальным образом. В картине смирения и преданности они видели лицо предателя; и при том, что особенно, неприятно поражало их, это то, что роль Иуды доставалась одному из пастырей. Несообразность постановки обряда была очевидна; чтобы уничтожить ее, патриарх Иоаким упразднил в этом обряде место Иуды и таким образом «исторг , по замечанию современника, такой плевел от среды соборныя великия церкви».

Вот вам и желание хранить древние предания в чистоте и неизменности! Но решение патриарха только на первый взгляд кажется нелогичным. Ведь и обращение освященного собора с тонкой интеллектуальной работой книжных справщиков напоминает «поправки», вносимые в филигрань кувалдой. Исторические изыскания, с точки зрения Иоакима, сами по себе содержали лишь прообраз истины — они только тогда становились ею, когда утверждались «учителями», теми, кому по чину положено было истиной владеть.

Ярким примером торжества исторической критики стало «беспримерное в летописях церковной истории'' (по выражению П. Смирнова) дело о деканонизации Анны Кашинской [328]. Культ этой местночтимой святой, якобы супруги св. мученика великого князя Михаила Ярославича Тверского, процветал, утвердившись уже при московском дворе [329], когда Житие княгини Анны попалось на глаза Иоакиму. То ли он сам наткнулся в тексте на явные исторические несообразности, то ли чудовские летописцы [330] обратили на них внимание патриарха, но на рукописи появилась суровая резолюция: «[7] 186 (1677) году патриарх Иоаким сей книге — лживое списание о Анне Кашинской, сложение кашинского попа с причетники и своими сродники — указал быти в своей ризной казне впредь для спору» [331].

В том же году патриарх отправил в Кашин для расследования комиссию во главе с митрополитом Рязанским Иосифом и архиепископом Тверским Симоном. Выяснилось, что культ княгини Анны приобрел популярность в Смутное время, когда кашинские жители были весьма озадачены сохранностью своего города в условиях всеобщего разорения. Недоумение разъяснил пономарь ветхой деревянной церкви, сквозь полусгнивший пол которой виден был древний гроб. Прозорливому клирику привиделась святая в иноческом одеянии, укоряющая кашинцев, что они во время службы сидят, подложив шапки, на ее мощах, в то время как именно ее молитвы охраняют город от супостатов.

Так кашинцы нашли, кого благодарить за спасение своей жизни и имущества. Храм чудесно обновился, к гробу потянулись паломники. Тверским архиепископом Ионой мощи были открыты и свидетельствованы при царе Алексее Михайловиче и патриархе Иосифе. К тому времени они переместились в специально построенный каменный собор и вовсю творили чудеса. Имелись житие и служба преподобной, клир собора св. Анны зажил припеваючи, так что Иоаким заподозрил «кашинского попа с причетники» неспроста.

На Западе, где католицизм породил невероятное количество ложных святых, как раз в это время ученое общество болландистов официально разоблачало их десятками. На Руси покушение на святого столь близко граничило с ересью, что признать чье–то житие льстивым и лживым мог разве что бесшабашный Большой собор 1667 г., руководимый заезжими греками (он поставил под сомнение житие Евфросина Псковского). Нужно было обладать твердостью Иоакима и его склонностью к порядку, чтобы вынести вопрос о самом существовании святой на открытое расследование.

Выездная комиссия архиереев доложила освященному собору немногое. В Житии утверждалось, что мощи «никако же тлению непричастны'', а по осмотру они оказались частично истлевшими и разрушившимися. Ризы же, согласно Житию «единако нетленные», на поверку истлели вовсе. Достоверность чудес Иосиф и Симон даже не стали проверять, сочтя их явно выдуманными. Главная аргументация против культа св. Анны была получена путем изучения исторических источников в Москве.

При сравнении Жития с летописями и «Степенной книгой» обнаружилось, что жена св. Михаила Тверского была дочерью князя Дмитрия Борисовича Ростовского, а не кашинского боярина, что она жила и постриглась под именем Софии в Твери, в Софийском монастыре, и о ее погребении в Кашине ничего не известно. Житие ошибочно именовало сына Михаила Тверского, бывшего с ним в Орде, Дмитрием, а не Константином, неверно описывало смерть князя и т. п. Все эти выкладки были обстоятельно доложены созванному в 1679 г. церковному собору архиереев, архимандритов и игуменов, которые «прилежно по многая времена купно сходящеся» обсуждали разногласия между источниками. Признание автора Жития, дьячка Никифора, подтвердило, что он «писал со слов, что он в разговорах от людей слышал»; дьячок каялся и просил прежним его словам «мимолетописным» не верить.

Патриаршие знатоки летописания одержали удивительную победу. Собор упразднил чествование княгини Анны, переименовал созданный в ее честь собор в храм Всех святых, гробу ее велел стоять запечатанным «простым, как прочих великих князей и великих княгинь» и имя подлинной княгини–инокини Софии поминать в том же ряду. Жития, каноны и образа ложной святой велено было собрать и держать в сокровенном месте под запрещением. Наконец, осуждены были легковерные, распускавшие слухи о чудесах Анны Кашинской (вновь «прославленной» в 1909 г.).

Не все аргументы летописцев были приняты. Непонятно, почему останки неизвестной княгини из Кашина были признаны все–таки мощами вдовы Михаила Тверского. Участников собора одолевали сомнения: источники источниками, а вера все может! Собор осторожно заметил, что если «совершенно благоугодила Богу великая княгиня Анна, да будет и ее имя вочтено в том храме купно со всеми святыми». Так что и в этом случае право на истину осталось за соответствующими чинами.

Нам важнее отметить другое: патриарх Иоаким не просто создавал условия для работы летописцев над крупными общерусскими произведениями, но и прислушивался к ним. Прислушивался в прямом смысле: знатным людям XVII в. не подобало читать своими глазами — ни на работе, ни ради удовольствия. Человек чиновный слушал чтецов и докладчиков. Коли патриарх не гнал своих летописцев взашей — значит, внутренне соглашался с их представлением о богоизбранности и исконном, не зависящем от внешнего мира величии Святорусской земли. Никакие приращения России были не нужны, а от подданных–иноземцев и их обычаев следовало ждать одних неприятностей. Взять хотя бы Украину…

Украина, или, как говорили тогда, Малая Россия, с самого начала царствования Федора Алексеевича играла роль открытого ящика Пандоры. Война, смерть, глад, мор, козни иезуитов и ересь униатов, жестокость врагов–магометан и измена союзников–поляков били из нее фонтаном [332]. Уже к осени 1676 г. провал внешнеполитического курса А. С. Матвеева вскрылся с ужасающей ясностью. Западные христианские державы и не думали противостоять мусульманскому нашествию в Европе: объединившись в лиги, они яростно дрались между собой. Польша, защищая которую Россия вступила в войну, заключила с турками и Крымом предательский мир, «уступив» им всю Украину (включая российское Левобережье и Киев) и даже обещав помощь исконным врагам христианства в борьбе против своего обманутого союзника.

Воевавший на стороне «агарян» правобережный гетман Петр Дорошенко превратил стольный град Чигирин в форпост объединенного наступления турок, татар и казаков на последний российский бастион по ту сторону Днепра — Киев. Царские войска, сражавшиеся на огромном фронте от Правобережья Днепра до Азова, более чем наполовину состояли из разнообразных ополченцев, бесполезных для отражения массированно — го удара доблестных полков Блистательной Порты. Как многим христианским государствам Европы XVII в., России грозило страшное османское нашествие.

Иоаким был в ужасе. Его нисколько не успокаивало, что царь Федор, спешно пожаловав боярство князю Василию Васильевичу Голицыну и отправив его с особыми полномочиями на Украину, сумел упредить турок. Под руководством талантливого дипломата Голицына положение изменилось и кавалерия полковника Г. И. Косагова без боя заняла военно–политический центр Правобережной Украины (где одних пушек было заготовлено 250). В те дни, когда запуганные до потери разумения поляки подписывали свой отказ от Украины, перед русским царем были брошены гетманские клейноты Дорошенко, турецкий бунчук и магометанские знамена, взятые в Чигирине.

План османского наступления был сорван; Порта вынуждена была перенести нашествие на 1677 г. Турецкий командующий Ибрагим–паша по прозвищу Шайтан перестраивал коммуннкации и, прежде чем идти на Киев, планировал штурм Чигирина. Однако и русское командование, вместо того чтобы возложить все свое упование на Бога, помощь всегдашней заступницы Пресвятой Богородицы и молитвы всех святых, на благочестивое самопожертвование истинно православных россиян, решительно сделало ставку на регулярную армию западноевропейского образца и, что хуже всего, военный опыт иноверцев–еретиков!

Для спешного превращения Чигирина в современную крепость были командированы инженер–полковники Николай фон Зален, а вслед за ним Яков фон Фростен. Основу оборонительных сил составил сводный полк «выборных» солдат. Командование гарнизоном государь поручил генерал–майору Афанасию Трауэрнихту. Главнокомандующий российскими войсками на юго–западе — опытнейший воевода Григорий Григорьевич Ромодановский — не особо полагался даже на закованные в латы и увешанные огнестрельным оружием роты рейтар испытанного в боях пограничного Белгородского разряда, не говоря уже о дворянском ополчении и толпах «даточных людей».

Широко используя иноземных командиров, князь Ромодановский упорно пестовал регулярные пехотные полки стрельцов и солдат, оснащенных конной артиллерией драгун и профессиональный артиллерийский корпус — Пушкарский полк. Любезный патриарху благочестивый гетман Иван Самойлович умолял государя подкрепить его Запорожское войско Севскими драгунами полковника Гамильтона. Историки обычно не придавали значения и тому, что российское командование ценило «татарскую» легкую кавалерию, поставлявшуюся племенной знатью восточных, в основном кочевых подданных государя: это были полезные вспомогательные войска, способные действовать даже против лучшей в Европе крымской конницы [333].

Даже много лет спустя, глядя в глаза смерти, патриарх негодовал о посрамлении православия перед иноверными, когда людям благочестивым приходилось получать приказы «от еретиков и злобожников–татар неправедных, а не от святых христиан православных, единоверных россиян и в царстве едином живущих». Истинно верующему, считал Иоаким, подобает всячески сторониться «таких еретиков, развратников и хульников святой веры нашей… ибо лютеры, кальвины, латины не советуют и не говорят того, что церковно–праведно, но только человечески новоизобретенное и чуждое истинного благочестия. Татары же — проклятые злобожники суть, в них никакого добра не обретается, и живут в державе царской между… христиан, в том числе великих» (то есть среди знати), — тем они особенно опасны. Ведь многое православные честных родов с ними общаются свободно и даже «едят не стыдясь», будто не ведая, что «в иноверцах все злобы господствуют».

«Хотя иноверцы, — вспоминал Иоаким, — и раньше, в древности, и на нашей памяти в полках российских были, пользы от них сотворилось мало. Явно они враги Богу, и пречистой Богородице, и нам, христианам, и Церкви святой. Ибо все христиане православные наипаче за веру и за Церковь Божию, нежели за отечество и дома свои усердно души свои полагают на бранях в полках, не щадя жизни своей. Еретики же, будучи начальниками, о том нимало не радеют». Как можно доверяться им, когда «благодатью Божией в Российском царствии людей благочестивых, и в ратоборстве искусных, и знающих о полковых строях — зело много!» [334]

Патриарх явно не желал понимать, что современное искусство русских военачальников возникло не на пустом месте. Массовое приглашение иноземных военных специалистов для строительства новой регулярной армии шло еще при Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче. Печальный опыт поражений, связанных с изменами наемников, был учтен. Царь Федор, широко распахнув границы для западноевропейских мастеров, четко поставил задачу использовать новейший опыт во всех областях, где Россия еще отставала, в первую очередь в науке, промышленности и военном деле, для постепенной замены иноземцев русскими учениками и ликвидации в конечном счете зависимости страны от поставок западных товаров и услуг [335].

В регулярных полках армии, выступившей летом 1677 г. против Ибрагим–паши, уже менее половины командиров составляли иностранцы. При этом главными действующими лицами на полях сражении, помимо широкообразованных «больших воевод» (вроде бояр Г. Г. Ромодановского, В. В. Голицына, В. Д. Долгорукова), стали прошедшие полную выучку и всю лестницу регулярных чинов русские полковые, дивизионные и корпусные командиры, такие, как Г. И. Косагов, В. А. Змеев, М. О. Кровков, А. А. Шепелев (ставшие при царе Федоре генералами и даже думными генералами).

Что касается веры, то принявший православие комендант Чигирина Трауэрнихт сумел высоко поднять боевой дух гарнизона и при подходе турок «сел насмерть». Русские, казаки и иноземцы противостояли «злодейскому устремлению» и богатому городоемному опыту турок с таким умением и отвагой, что Ибрагим–паше «Чигиринская крепость костью в горле стала». Несмотря на мощь новейших осадных пушек и мортир, невероятную сноровку в земляных работах и новейшие знания французских советников, турки не смогли превозмочь силу огня тульского оружия (в особенности досаждали врагу только что рассекреченные ручные гранаты), выучку русских солдат и искусство командиров.

Ибрагим–паше не удалось даже полностью блокировать Чигирин, а Ромодановский уже вел в наступление примерно вдвое меньшую по численности отборную армию, располагающую подавляющим превосходством в полевой артиллерии. Когда русские с боем форсировали Днепр и по ходу дела положили на расстоянии пяти верст от реки до 20 тысяч ожесточенно дравшихся неприятелей (включая сыновей крымского хана и самого паши), войска Блистательной Порты и Крыма были не просто потрясены. Убежденный очевидным превосходством русского оружия неприятель стремительно бежал с Украины, даже не пытаясь спасти тяжелое вооружение и снаряжение.

Такой поворот дела был неожиданным не только для врага. Православные по всей России, к коим патриарх взывал о необходимости молитвы и поста в специально изданном поучении «Во время нахождения супостатов» (М., 1677), оставили предписанное в той же брошюре «последование молебного пения» и вопрошали друг друга: где же обещанный ужасный враг? Супостатов и близко к границам России не было (Правобережье оставалось спорной землей). Вместо молитв о спасении Иоакиму вскоре пришлось совершать торжественные службы в честь «победы и одоления», в которой, как на грех, помимо православных, отличились «зловерные» полковники Гордон (награжденный чином генерал–майора), Грант, Верст, Россворм и иные еретики, не считая сомнительно благочестивых казаков.

Самыми злыми словами патриарх поносил турок и крымских татар, особенно часто норовя уподобить их ненавистным для мусульман «сеяниям». Иоакима можно было понять: неприятель потерпел поражение, но не был разбит и готовился к реваншу, создавая реальную угрозу если не территории, то благосостоянию России, в частности — церковным доходам и имуществам. Ведь патриарху, как и всему царскому двору, были известны основные данные о приходных и расходных статьях султанской казны и укоренившихся принципах внешней политики Оттоманской Порты [336].

По резервам «золотых солдат» (денег, ставших к XVII в. подлинной «кровью войны») турки значительно превосходили россиян, которых недавняя война с Польшей и Швецией едва не довела до полного экономического краха. Данные дипломатической и военной разведки подтверждали тот очевидный факт, что, не имея иного противника в Европе, Османская империя сосредоточит против России все силы, но не допустит урона престижу непобедимого завоевателя, потеряв часть своей (по договорам с поляками и Дорошенко) территории. Психологически султану легче было еще несколько раз понести потери, подобные разгрому Ибрагим–паши (коему, впрочем, послали черный шнурок), а военно–экономический потенциал позволял выдержать больше кампаний на Украине, чем мог себе позволить царь Федор Алексеевич.

Западные страны, занятые междоусобицей, будут только довольны таким развитием событий, избавляющим их от турецкой угрозы (поскольку Порта традиционно уклонялась от войны на нескольких фронтах). Польша готовилась урвать кусок Российского государства, когда оно обессилеет в войне с турками и татарами. Швеция имела полное право расширить свои владения на севере России после того, как по договору о взаимопомощи с Германской империей царь Федор провел на северной границе угрожающую военную демонстрацию (после чего Вена нагло дезавуировала свои обязательства).

В общем, при внимательном рассмотрении, нерасположение Иоакима к этой войне вполне объяснимо. Когда летом 1677 г. врага при дворе все–таки добили Матвеева многими клеветами и бывший канцлер (вкупе со своими сторонниками Нарышкиными) был сослан, патриарх счел себя вправе проигнорировать три его отчаянных письма с призывами о помощи. Иоакима гораздо более занимало, как теперь выбираться из ужасной ситуации, в которую его друг и покровитель вовлек страну.

К чести Иоакима как политика следует отметить, что далеко не все, особенно военные, понимали тупиковость противоборства один на один с Османской империей и ее вассалом Крымским ханством.

Конец 1677 г. и начало 1678 г. ознаменовались двумя параллельными процессами: энергичной подготовкой к решающим битвам на Украине и хитроумными поисками малейшей дипломатической возможности вывести страну из положения одного дерущегося в большой компании смеющихся. Патриарх в новом году все еще пугал народ вторжением варваров [337], но полностью поддержал установление царем Федором экстренных налогов и повинностей для содержания армии [338]. Возможно, он повел себя несколько панически на мирных переговорах с Речью Посполитой, предлагая во всем уступить неверному союзнику, торговавшему возможностью присоединиться к врагам (от которых Россия и спасала Польшу, ввязываясь в войну).

«Лихи на нас были ближние бояре… — говорили потом королевские послы, — но теперь дай Бог здоровья патриарху Московскому, он… государя духовными беседами склонил к вечному миру с нами!» [339] Драматическое выступление Иоакима в пользу мира с Польшей на любых условиях, включая отказ от Киева, с единственным условием охранения православия в Речи Посполитой, с моральной и политической точек зрения выглядит более чем сомнительно, особенно учитывая, что свою функцию защиты веры царь и так считал первейшей. На переговорах государь отказался даже говорить, если поляки не снимут статью о допущении в России католического богослужения. Федор Алексеевич согласен был обсуждать судьбу Киева, Смоленска и иных земель, но о вере «сказал, чтоб и помину не было!».

Поведение Иоакима, заслужившего благодарность от своих лютых врагов католиков, может показаться временным умопомрачением в «досаждениях военных», но это не так. Много лет спустя, в патриаршем «Летописце» 1686 г., особо превозносилась деятельность канцлера А. Л. Ордина–Нащокина, добивавшегося мира с Речью Посполитой даже ценой уступки Киева, и подчеркивался клятвопреступный характер московской дипломатии, с 1667 г. трижды подтверждавшей «пред святым Евангелием свое царское обещание… что Киев отдать королю польскому» [340]. Сроки возвращения каждый раз отодвигались, и в конце концов (уже при канцлере Голицыне) поляков заставили навечно отказаться от нелепых мечтаний. Важно также, что Ордин–Нащокин склонялся на уступки ради военно–политического союза России и Польши [341], а Иоаким в 1678 г. предлагал капитулировать перед шантажом, исключив из мирного договора статью о союзе, как и требовали королевские послы.

Логично предположить, что православная Украина, находившаяся в духовном ведении Константинопольского патриарха, отнюдь не казалась Иоакиму бесценным приобретением, по крайней мере до тех пор, пока Киевский митрополит не будет переподчинен патриарху Московскому. Конечно, возвращение «похищенных» иноземцами древнерусских земель было благим делом, но наличие в государстве двух разных, не соподчиненных православных иерархий явно выводило Иоакима из себя. Тем более что из–за подозрительно ученых и даже являющих зловещее знакомство с латынью украинских православных (не говоря уже об униатах) Россия оказалась вовлечена в союз с католической Польшей, а затем осталась воевать за Украину в одиночестве со страшными агарянами! Ужасы войны могли объяснять позицию Иоакима и помимо логики…

Однако реальную роль патриарха на переговорах не стоит преувеличивать. Федор Алексеевич «е мог ни допустить вступления Речи Посполитой в войну, ни проявить слабость своей позиции (чего только и ожидали алчные паны). Самодеятельность патриарха позволила государю пойти на некоторые уступки (земель и казны) с честью, заставив королевских послов благодарить Бога за такую удачу. Если подобное использование архипастыря выглядит несколько цинично — значит, мы приблизились к существу государственной политики. С военными государь и его ближайшие советники (в особенности Василий Голицын) обошлись значительно более жестоко.

Оборонять Чигирин против мощной армии великого визиря Кара–Мустафы (прославившегося позже осадой Вены) было поручено Ивану Ивановичу Ржевскому, известному тем, что никогда не сдавал неприятелю вверенных ему крепостей. Многолетний, с 1657 г. бессменный воевода на юго–западе князь Григорий Григорьевич Ромодановский с сыном Михаилом (еще один сын князя находился в татарском плену) командовали ударной армией, призванной выбросить утомленных борьбой за Чигирин турок с Правобережной Украины. Так значилось в официальном наказе воеводам, выданном государем и Думой по совету с патриархом. В секретном личном указе Федора Алексеевича говорилось другое: Ромодановские должны были разрушить Чигирин, но так, чтобы у турок появилось неодолимое желание этим и удовлетвориться, а украинцы, для которых крепость оставалась столицей Богдана Хмельницкого, никоим образом не заподозрили в ее погибели волю Москвы [342].

Ромодановскии был убежден, что «разорить и не держать Чигирин отнюдь невозможно, и зело бесславно, и от неприятеля убыточно». Крепость, по его уверению, служила главным прикрытием Киева, на оборону которого и так были брошены большие силы. В ходе сражений 1677 г. она стала важнейшим символом не только для украинцев — но для всей России, для покоренных турками христиан и мусульманского мира. Тем не менее царь знал, что только пользующийся безусловным доверием россиян и казаков воевода может преподать врагу хороший урок и одновременно выполнить указ «тот Чигирин, для учинения во обеих сторонах вечного мира, свеешь и впредь на том месте… городов не строить».

Чигиринская трагедия 1678 г. погубила репутацию Г. Г. Ромодановского. После 20 лет беспорочной воинской службы на границе воевода был обесчещен в глазах армии и народа, о его «измене» ходили самые дикие слухи. Во время Московского восстания 1682 г. он был разорван на части озверевшими стрельцами и солдатами, на которых пала самая тяжелая в военном отношении часть исполнения тайного царского указа: как при обороне крепости (оставленной гарнизоном лишь после гибели И. И. Ржевского), так и в наступлении главной армии на занятые отборными частями Кара–Мустафы «Чигиринские горы».

Россиянам, и особенно украинцам, казалось, что разрушение Чигирина сделало напрасными героическую оборону крепости и мужество ратников в жестоких боях между Днепром и Тясьминым. Однако войска противоборствующих сторон покинули Правобережье с разным уроном. Российская армия, отступившая первой, даже считая жертвы при потере Чигирина, имела 3290 человек убитыми и 5430 ранеными. Русские и казаки были уверены, что только странная нерасторопность, если не прямая измена командования лишила их полной победы над врагом. Оставившие за собой поле боя турки и татары потеряли в результате сражений, по их собственным подсчетам, до 30 тысяч воинов. Ходили слухи, что «Чигиринское взятие» стало Кара–Мустафе и хану Мурад–Гирею в 60 тысяч погибших и раненых. Оставшиеся в живых явно не рвались к новым сражениям с православными.

Тяжкие потери янычар, являвшихся, по сведениям царя и патриарха, серьезной политической силой в Турции, укрепили партию мира при султанском дворе и оказали заметное воздействие на османских сателлитов. В Стамбуле и Бахчисарае начался мирный процесс, активно поддержанный российской дипломатией и внушительными военными демонстрациями армии Голицына на Украине.

Турецкая армия, не испытывавшая после кампании 1678 г. крайней необходимости спасать свою честь, предпочитала отныне не приближаться к столь опасному неприятелю, крымские татары ограничивались разрозненными набегами. Однако и без серьезных боевых действий выдвижение армии на передовые рубежи стоило России дорого. В январе 1679 г. вновь пришлось объявить сбор 10–й деньги со всего имущества и промыслов на жалованье ратным людям. 21 февраля царь по совету с патриархом и «разговору» с боярами принял решение о сборе полтины с каждого крестьянского двора «на избавление св. Божиих церквей и для сохранения православных христиан… против наступления турского султана».

Иоаким вполне поддерживал призыв Федора Алексеевича к землевладельцам заплатить полтинный сбор «за крестьян своих». Царь и патриарх показали пример: дали за дворцовые села и патриаршие волости деньги из своей казны. Весной 1680 г. сбор 10–й деньга и полтины пришлось повторить. Кроме того, среди крестьян набирались рекруты, из которых по указу от 19 ноября 1678 г. формировались новые пехотные полки, при этом с церковных земель и горожан на их содержание ежегодно взимали по рублю с двора. На церковно–монастырские владения падала также немалая часть повинностей по поставке подвод с проводниками и денег на лошадей под артиллерию и обоз, которые с одобрения Иоакима также старались взять с духовных властей сразу, в Москве [343].

Экстренные налоги и повинности в 1679—1680 г., когда крупных военных действий уже не велось, означали изрядное оскудение казны, но отнюдь не разорение государства. Дело было в том, что, получив передышку на фронте, царь Федор Алексеевич провел в 1679 г. тщательно подготовленную административную и налоговую реформы. Вместо нескольких разных властей на местах вводилась одна — воеводская; а вместо великого множества поземельных налогов и повинностей — единый и меньший по размеру налог. Подчеркивая экстраординарность военных сборов, царь указывал населению на их временный характер — и действительно, не только не взимал дополнительных денег после войны, но простил все недоимки.

Это касалось, разумеется, и Церкви, имущества коей в либеральное царствование не пострадали. Правда, в 1676 г. боярским приговором был прекращен отвод новых земель под храмы, однако уже в следующем году этот указ был отменен и вотчинникам разрешено приписывать к церквам земли по своему благорасположению [344]. Не мешает также сказать, что все прямые налоги вместе давали бюджету меньше, чем косвенные, также измененные в последние годы войны: для ускорения сбора наличных были введены питейные откупа, немедля ликвидированные с установлением мира.

Заключение Бахчисарайского мира в начале 1681 г. было воспринято патриархом с великим облегчением, в котором сочеталось избавление от военных страхов и экономического бремени. В последнем случае Иоаким оказался недальновиден: экспансия отвлекала дворянство от мысли о переделе владений — единственно возможного в мирное время способа одолеть земельный голод. А ведь ему было известно, что по переписи 1677—1679 г. на одного дворянина южных уездов — основного тогда контингента регулярной кавалерии — приходилось в среднем менее одного крестьянского двора! Церковь ведала 116 461 двором; за одним патриархом числилось более 7000 дворов, тогда как средний боярин владел всего 830 дворами.

Конечно, в ходе войны царь Федор Алексеевич раздал много дворцовых земель, а во время кампании 1679—1680 г. силами армии были возведены Изюмская укрепленная черта, отодвинувшая большой участок границы на 150—200 км к югу (что дало России 30 000 кв. км плодородных и хорошо защищенных от набегов .земель), а также значительная часть еще более крупной Новой черты. Но насущные интересы служилых землевладельцев далеко не были удовлетворены. Либо секуляризация церковных имуществ, либо новая война, а скорее и то и другое по–прежнему оставались в повестке дня.

Третий путь, который настойчиво предлагал Иоаким, состоял в переделе владений, земель и крестьян внутри самого служилого сословия. Патриарх отстаивал его страстно, но малоуспешно. Даже в Завещании немалое место отводилось им обличению якобы бесполезных для. царства «проклятых злобожников татар», то есть мусульманской и прочей племенной знати на государевой службе — в отличие от «правоверного» дворянства. Но, во–первых, идея ликвидации господствующего слоя присоединяемых к царству земель не соответствовала принципам строительства Российской державы для равных перед престолом подданных, во–вторых, русские дворяне привыкли эксплуатировать соотечественников или по крайней мере земледельцев–славян, а не татар, башкир, калмыков и иже с ними .

Сами слова «крестьянин» и «христианин» в XVII в. часто взаимозаменялись. Понятно, что Иоаким имел в виду перераспределение именно таких крепостных (земля без рабочих рук была бесполезна) и соответствующих владений. «Татарам злобожным, — завещал патриарх государям, — которые в обладании их царском, в своем же зловерии жизнью влекутся, в подданство и владение христиан не давать, и за которыми есть — если не крестятся и не хотят быть в благочестии — изымать тех от них, и не давать в поругание и под власть нечестивым басурманам христианских душ!» [345]

Упорство Иоакима в этом вопросе выглядит надуманным. Во–первых, за иноверцами в России числилось столь мало крепостных христиан, что их экспроприация ничуть не удовлетворила бы алчности православного дворянства. Во–вторых, царь «Федор Алексеевич предпринял целую систему мер по христианизации феодальной знати, принесшую в 1680—1681 тт. поразительные плоды. Прежде всего, государь пожаловал группе согласившихся креститься «татар» высокие звания князей и чины стольников, простил повинности и провинности, вплоть до дезертирства. Пример оказался заразителен: от Поволжья до Дальнего Востока мусульмане «и иных вер иноземцы многие» так дружно бросились к купелям, что деньги на обычные подарки новокрещеным быстро иссякли и пришлось дарить льготами.

Массовая христианизация позволила царю принять меры к упорствующим в зловерии, запретив им (согласно пожеланию Иоакима) владеть вотчинами и поместьями с христианским населением. Эффективность этой меры была обусловлена разрешением крестившимся крепостным (например, мордовским) выходить из–под власти некрещеных помещиков. К зиме 1682 г. последним служилым иноверцам было объявлено, что «не познавшие веру» до 25 февраля навечно лишатся дворянства. Но таких почти не оставалось. При выборе между верой и правом феодальной эксплуатации колебания испытывали единицы.

Меры царя Федора Алексеевича могут показаться крутыми, однако самый злобный обличитель российского империализма не назовет их насильственными. Речь шла исключительно о новых требованиях, предъявляемых государством к господствующему сословию, при полной свободе личного вероисповедания. Никаких репрессий к иноверцам, вроде настойчиво предлагавшегося Иоакимом сожжения всех мечетей и капищ, государь и не думал принимать. Однако как Федор Алексеевич имел веские основания для массовой христианизации служилых иноверцев, так и патриарх не без причины воспылал подозрениями к малороссам и лютой ненавистью к «злобожным» российским подданным.

Безлюдные развалины Чигирина произвели самое неблагоприятное впечатление на украинцев. Даже левобережный гетман Самойлович, для которого этот город был столицей гетманов–соперников, предупреждал государя: его потеря будет равнозначна объявлению, что Украина «царскому величеству ни на что не потребна». Действительно, после ухода Кара–Мустафы Украина была возмущена, а значительная часть Правобережья мигом перешла на сторону турецкого вассала Юрия Хмельницкого. Впоследствии Самойловичу пришлось согнать население на Левый берег и выжечь оставшиеся города, местечки и хутора Правобережья. Иоакиму, не знакомому с тайным указом царя Федора относительно Чигирина, вся эта «шатость» представлялась ярким доказательством неискоренимой склонности малороссов к измене.

Возмущение Украины было предвидено царем Федором при принятии тяжкого решения оставить Чигирин и постепенно «утишено». Более неожиданной для государя стала острая реакция мусульманских подданных России, воспринявших падение Чигирина как признак слабости «белого царя». Воеводы доносили в Москву откровенные высказывания бунтовщиков о мотивах вспыхивавших тут и там восстаний: «Твой, великого государя, город Чигирин турецкие и крымские люди взяли и твоих государевых людей побили, — а они потому и будут воевать, что их одна родня и душа; они, турки и крымцы, там станут биться, а они, башкиры и татары, станут здесь (в Приуралье и Сибири. — А. Б.) биться и воевать» [346].

В Посольском приказе высоко оценили опасность объединения мусульманских государств и орд против уверенно наступавшей в Азии христианской державы. Мирный договор с калмыцким ханом (1677) после падения Чигирина был практически разорван; влиятельный тайша Аюка даже заключил союз с Крымом (1680) и послал своих всадников воевать с русскими. К объединению усилий с Турцией и Крымом склонялись Бухарское, Хивинское и Юргенчское ханства. Однако благодаря соединенным усилиям русских военных и дипломатов султан и крымский хан презрели интересы вопиявших о помощи мусульман, чьи азиатские владения при заключении Бахчисарайского договора по умолчанию оставались в сфере геополитических интересов России.

Но проявившийся на территории и у границ державы мусульманский фактор потонул в более широкой и мощной волне восстаний кочевых народов, в 1678—1679  гг. прокатившейся по всему востоку страны, от Поволжья и Урала до Даурии и Камчатки. Возмущением были затронуты инородцы разных вер и языков: калмыки, татары, башкиры, киргизы, ногайцы, тувинцы, тунгусы, ханты, самоеды, коряки и т. п. Взрыв возмущения при распространении слухов об успехе под Чигирином турок и крымцев, мало или вовсе незнакомых большинству возмутившихся племен и кланов (в том числе буддистских и языческих), был особенно удивителен на фоне попечительной политики царя Федора Алексеевича, стремившегося простереть на инородцев «милостивое и кроткое» правление и жестоко преследовавшего «неправедных» воевод.

С характерной для него последовательностью государь продолжал использовать суровые меры по защите инородцев от «обид» чересчур энергичными россиянами и сыску «неправд» местных администраторов. Неизменными были указания правительства местным властям «держать ласку и привет» ко всем российским подданным, невзирая на их язык и веру, предоставляя «жить по своей воле», в соответствии с их разнообразными обычаями. Однако мирное население понесло в ходе восстаний и набегов тяжелые потери, многие деревни и остроги были сожжены, осаде подвергся даже Красноярск.

Запоздало царь упрекал в лишней суровости и даже сажал в тюрьму воевод и атаманов, в жестоких боях вырубивших, пострелявших и перетопивших в реках изрядное число злодеев. Не администрация и даже не русские были главной целью нападений тех, кого замечательный русский историк XVII в. Андрей Лызлов обобщенно именовал «скифами». Причины для недовольства могли быть различными, однако кочевники (прежде всего скотоводы, но также охотники и рыболовы) проявили свою общность против земледельцев.

Документы отлично фиксируют эту особенность: резне подвергались в равной мере русские и инородческие села и деревни, прилежащие земледелию и вообще оседлому способу хозяйствования. Принявшим более прогрессивные формы жизни и производства сородичам, которые предпочли мирную работу под защитой российских законов, «скифы» мстили особенно жестоко. Указы царей, отчеты воевод и атаманов о боевых действиях весь XVII в. повествуют о попытках племенной знати кочевников возвратить в свою власть, а то и просто в рабство осевших на землю инородцев без особого различия языков и веры.

На царя и патриарха кровавые события 1678—1679  гг. произвели одинаково тягостное впечатление, однако выводы Федора Алексеевича и Иоакима различались. Государь счел, что интересы расширяющейся на Восток державы требуют поставить всю эту племенную знать на службу, интегрировав ее в составе единого господствующего служилого сословия и тем самым превратив «скифов» в законопослушных мирных подданных много» национальной империи. Патриарх до конца дней своих ненавидел и проклинал смущавших покой государства внутренних нехристей гораздо более, чем внешних неприятелей России. Требуя уничтожить всякое инаковерие на просторах страны, Иоаким фактически выражал недовольство тем, что милое его сердцу Русское православное царство расширилось до пределов великой Российской державы и продолжало раздвигать свои границы, включая в них все новые страны и народы.

Как государь не считал для себя зазорным договариваться о мире с турецким султаном, так патриарх по просьбе Федора Алексеевича обращался в декабре 1678 г. к стамбульскому муфтию, признавая в нем законного духовного главу мусульман, дабы совместно остановить имперские устремления двух держав. «Надеемся, — писал Иоаким, — что вы, первый и начальнейший блюститель мусульманского закона, на показание своей духовности, о покое и тишине всенародной большой подвиг свой и учение предложите, и всяким образом хитростно военное расширение удержите, и плод в том правды пред Господа Бога в дар принести похочете, и народам своим милость и покой ходатайством у султанова величества упросите, и рати… пресечете [347].

Гуманное неприятие войны со всеми ее ужасами, решительное предпочтение мира при любых уступках было связано в представлениях патриарха с идеологией изоляционизма, неизбежно расцветающей в процессе превращения государств в мировые державы как противовес складывающимся имперским концепциям. Но, не приемля имперской экспансии, патриарх отказывался понимать и необходимость развития каких–либо реформ внутри страны. Тем паче его протест вызывала мысль о преобразованиях, необходимых в новых исторических условиях самой Русской православной церкви.

В прекрасный октябрьский день 1681 г. патриарх Иоаким вернулся в Чудовский монастырь с торжественной службы в Успенском соборе весьма недовольным, если не сказать до крайности раздраженным. Юный царь Федор Алексеевич подрос и все более упорно стремился переделать то, что даже государю изменять не должно. Буквально днями на Постельном крыльце был объявлен новый его указ: древнее российское платье — ферязи, охабни, однорядки и прочее — переменить на короткие, выше щиколоток кафтаны и прочее непотребство, подобно каким–нибудь ляхам, немцам или итальянам.

Хитроумие царя Федора заставляло Иоакима нервничать. Кремль был буквально заполонен публикой в новых одеяниях; не только мужи, но и жены устремились переменять длинную древлепреданную одежду на установленный государем манер. Ведь в указе было объявлено, что новое платье — служилое, специально для Государева двора устроенное, от одежды недворянсксй отличное. Отличиться вмиг пожелали многие, тем паче что кафтаны были сравнительно со старыми одеяниями недороги. Самые упорные отказались от платья праотеческого, когда стрельцы перестали пускать в Кремль людей в старых нарядах. За двором немедля потянулась вся Москва: кому хотелось от моды отстать и входа на самые интересные действа лишиться?

Объятый грустью, вспоминал патриарх, сколь переменилась столица за несколько лет. Говорят, своими ссудами хозяевам и частными подрядами для Приказа каменных дел государь успел в Москве более 10 тысяч каменных зданий выстроить. Раньше из камня только храмы среди деревянных зданий высились — ныне дворцы в стольном городе больше церквей строятся. В тех дворцах не простолюдины — лучшие семьи государства книги держат латинские и немецкие, громадные зеркала и картины першпективные поразвесили, музыку завели не духовную, сами на органах да клавикордах играют и другим велят петь не по древним крюковым нотам, а по новым, на линейках написанным. Но что поделаешь? У самого государя всем этим непотребством [348] дворцы и вертограды (сады. — А. Б.) переполнены.

Как сел Федор Алексеевич на трон — стали в храмах не переводные поучения святых отцов читать, а от себя говорить проповеди. Патриарх запрещает — попы же, презирая его неудовольствие, ради привлечения прихожан в этом за царским учителем Симеоном Полоцким следуют. Государь завел во дворце Верхнюю типографию: там не токмо проповеди Полоцкого печатают, но и Псалтирь издали — не святой Церковью почитаемую, но новомодными виршами вольно изложенную. Настолько освоеволились, что патриарх прежде типикарского издания тех книг не прочитывал и не видывал, на печатание тех книг не давал ни благословения, ни изволения! [349]

В Кремль теперь не пускают на извозчиках, кругом одни кареты; младшие придворные по особому указу более с коней не сходят, чтобы боярам и самому патриарху кланяться, зато протыкают друг друга на дуэлях почем зря. Стригутся коротко, бреют, ироды, бороды — и нагло с голым лицом мимо патриаршей Крестовой шастают. Даром, выходит, обличал Иоаким со всем освященным собором необузданных юных брадобритие: сии еллинекие, блуднические, гнусные обычаи через соборное запрещение у самого трона процвели [350]. А днесь глянь — холопы, что с лошадьми ждут хозяев на Ивановской, в короткое платье обрядились!

Что же получается, сердито жаловался в своих покоях патриарх, всякому ныне позволено новые одежды, ястия и пития у иноземцев перенимать и какие хочешь обычаи вводить? Монахи впали в задумчивость: патриарх сердит, но и государь близко. Лишь душевный друг Евфимий Чудовский, муж зело ученый, негодование Иоакима поддерживал. А Боголеп Адамов, инок изрядно книголюбивый, осмелился возразить: что–де из того, что царь повелел народу российскому платье носить от татар отменное? [351]

Патриарх призадумался. Может, и впрямь великий государь решил еще раз проклятых магометан уесть и обычаи их, на Руси укоренившиеся, до основания извести? Ведь заставил же он едва ли не всех служилых иноверцев святым крещением просветиться — хотя лучше бы их на путь истинный не обращать, а вместе с проклятым магометанством и язычеством, мечетями и капищами до основания искоренить. Ведь эдак большая часть российского дворянства от басурманских корней пойдет!

Ладно, махнул Иоаким рукой на одежду и другие ухищрения царя Федора Алексеевича, здесь он хозяин–барин. Но пусть и не надеется, что ради всех этих нехристей саму Церковь будет дозволено хоть как–то переменить. Долг государя — беречь непоколебимо древлепреданное церковное устроение, а не выдумывать новшества. Защищать, а не изменять! А коли царь сам на Церковь покусился — патриарх на страже устоев бдит, вверенное его попечению благочиние строго хранит и ничего в духовном чиноустройстве повредить не даст.

Уверившись в собственной твердости, Иоаким мог теперь признать, что истинной причиной его расстройства, была записка царя, требовавшего рассмотреть, наконец, проект пресловутой епархиальной реформы. Патриарх тянул с этим давно, месяцы, не желая допускать вымышленных царем безобразий, но избегая явно противиться воле самодержца. Теперь чаша архипастырского терпения переполнилась. И не из–за Никона. Того Иоаким не разрешал освободить из заточения по закону, хоть царь сам упрашивал за опального и на соборе в Крестовой многие царя поддержали. Но патриарх крепился и стоял на своем: сие дело, говорил, учинено не нами, но от великого собора и святейших восточных патриархов. Нам того без ведомости их учинить невозможно. И о том царю будь своя воля.

Не смог Федор Алексеевич управиться своей волей! Послал к восточным патриархам и молил самого Иоакима, пока тот не смилостивился: Никона перед смертью позволил в Новый Иерусалим отпустить. И от участия в похоронах ласково отговорился: дескать, будь по воле; царской, готов я, иду на погребение. Но Никона не патриархом именовать буду, а просто монахом, как собор повелел. Если же восхочет царь называть Никона патриархом — то я не иду. Мягко отказался, с удовлетворением вспоминал Иоаким, митрополиту Корнилию Новгородскому позволил отпевать Никона так, как государь велит. Непорядка в Церкви не допустил, даже драгоценную митру, почему–то в свое время у опального не изъятую, на помин его души брать у царя не стал — откуда у монаха митра? Однако и зла на Никона не держал [352].

Никон при жизни беспокоил Иоакима возможностью непорядков. Царский свиток, уже не один месяц лежавший у него на столе, являл собой зримое покушение на все церковное чиностроение. Коли не воспротивиться, не воспятить государя от его замысла, случатся в Русской православной церкви перемены беспримерные. Измыслил царь Федор, что подданных нужно в православии укреплять и непрестанно наставлять, действовать прежде просвещением, а не караулами и градским судом. Сие, уверял себя Иоаким, против обычая, прельстил государя учитель его Симеон Полоцкий.

Эко надумали — учить народ! Доселе светские власти знали, как с покушающимися на святую православную веру и благочиние поступать. Читают книги старые, пергаменные, в коих не так, как патриарх благословил, написано — враз указ те книги в церквах и монастырях отобрать. Изъявил себя кто раскольником, глядь: караул, застенок, дело заведено честь по чести, как царем велено, а там и градская казнь по приговору исполнена. Коли же хочет великий государь запретить духовенству изготовлять вино, чтобы покупали его в кабаках и тем изрядно обогащали казну, — на то есть особая формула: патриарх, слушав великого государя указу, указал [353].

Свиток, лежащий перед патриархом, не содержал глупых выдумок, о которых ходили среди архиереев слухи. Поговаривали, что с легкой руки Симеона Полоцкого умыслил Федор Алексеевич разделить страну на наместничества, среди которых главнейшие — в Новгороде, Казани, Астрахани и Сибири — должны иметь своих патриархов, а на Москве при государе следует быть православному папе. Задуманная царем реформа Церкви была хитрее я глубже, ибо проект новой организации епархий соответствовал уже реформированному и вполне реальному административно–территориальному делению страны на разрядные округа и уезды [354].

Вместо 17 архиерейских кафедр государь желал иметь 834 Ему казалось, что патриарха, 9 митрополитов, 6 архиепископов и епископа мало на всю страну. Необходимость искоренения невежества народа и буйства низшего духовенства, усиления духовного просвещения и укрепления церковного управления при обширности и отдаленности многих епархий требовала,, по мнению царя Федора, стройного соподчинения архиереев по степеням соответственно наместническим титулам, придуманным государем для светских чиноначальников.

Подготовленный Федором Алексеевичем указ гласил, что царь по совету с патриархом «изволил для украшения святой Церкви и для спасения и просвещения христиан быть и именоваться архиереям по степени, и каждому архиерею иметь в своей епархии епископов, подвластных им, а святейшему патриарху, отцу отцам, иметь многих епископов, как главе и пастырю». Государь полагал, что Русская православная церковь должна быть на земле отражением Царства Божия: патриарх подобен Христу, а митрополиты — 12 апостолам.

Не забыл Федор Алексеевич и о земном чиноустроении. Патриарху, в пределах его области, следовало иметь 10 епископов [355]. Митрополии делились на епископии, для каждой из которых точно намечалась территория в соответствии с административным членением, новейшим подворным описанием страны, данными о жительстве староверов и иноплеменных. В особенности царя заботили территории, сравнительно недавно вошедшие в состав государства. Реформа была призвана не только привести структуру епархий в соответствие с новыми границами державы, но способствовать укреплению и расширению российских рубежей.

Патриарх вынужден был отдать должное скрупулезности государя, заставившего чиновников приискать по писцовым книгам обеспечение каждой епархии с точностью до двора. Например: «На Костроме. А во удовольствование дать ему (епископу. — А. Б.) Воздвиженский монастырь, а за ним 114 дворов; Шеренский монастырь, а за ним 52 двора; Ширтольский монастырь, а за ним 37 дворов; всего 229 дворов». Отдельным епископам, в епархиях коих отсутствовали сколь–нибудь заметные церковные владения (например, на реке Лене), царь назначал содержание за счет казны.

Иоакима радовала такая точность. Она позволяла неторопливо обсуждать состав каждой митрополии, границы архиепископий и епископий, выражать сомнения по поводу необходимости и возможности устроения той или иной епархии. Что–что, а чиностроительство было любимым коньком патриарха! Решившись, наконец, действовать, он немедля продиктовал ответ на очередное, на сей раз письменное требование государя: обещал рассмотреть проект епархиальной реформы, чтобы затем, «моля всех владык», попробовать утвердить его на соборе [356].

Такая постановка вопроса связывала Федору Алексеевичу руки. Озабоченный строительством государственного аппарата царь понимал формулировки всех указов, в том числе и «по совету» с патриархом, буквально. В свою очередь, патриарх, вызвавшись защищать согласованный совместный проект реформы, имел право вносить в него изменения до тех пор, пока текст не станет, на его взгляд, приемлем для участников будущего церковного собора. В результате потихоньку–полегоньку идеальный замысел царя был разрушен. Уже согласно предварител'ьному варианту было вычеркнуто 39 епископий, планировавшихся в центре страны, на южной и западной границах, а в особенности — на Севере, Урале, в Поволжье и Сибири [357].

Внутренняя структура митрополий получилась усеченной и, в отличие от проекта царя Федора, далеко не стройной. Митрополиту Великоновгородскому подчинялись епископы в Великих Луках, Городце, Колмогорах, Олонце и на Ваге. Митрополиту Казанскому — в Симбирске и Уфе. Митрополиту Астраханскому — в Самаре и на реке Тереке. Митрополиту Сибирскому — в Томске, Енисейске и на реке Лене. Митрополиту Ростовскому — в Угличе и Устюге Великом. Митрополиту Псковскому — в Торопце. Митрополиту Смоленскому — в Брянске и Вязьме. Митрополиту Тверскому — в Кашине. Митрополиту Вятскому — в Соли–Камской. Митрополиту Нижегородскому допускалось иметь епископию на Алатыре, но и та отнята. Митрополиту Рязанскому — в Тамбове, Воронеже и Муроме. Митрополиту Белгородскому — в Курске.

Неутомимо работая, Иоаким заставил еще более сократить проект, доведя государев замысел буквально до абсурда. «И против прежней росписи, — бесстрастно констатировал подьячий в свитке проекта, — отставлено епископов 53 человека». Однако «в то число прибыло 6 человек епископов» старых и новых епархий, так что общим числом при 12 митрополитах оказалось 7 архиепископов и 20 епископов. Конечно, и увеличение числа архиереев с 17 до 40 могло принести изрядную пользу Русской православной церкви. Однако патриарх, дотянув переговоры с государем до конца осени (окончательная роспись датирована 24 ноября), попросту обманул Федора Алексеевича.

На церковном соборе проект епархиальной реформы встретил поистине зверское сопротивление архиереев; архимандриты даже крупнейших монастырей не были допущены к заседаниям, так что и собором–то это собрание не должно было именоваться. При полном попустительстве Иоакима усеченный проект был практически полностью провален, чего с царскими предложениями не случалось на Руси уже давненько! Либеральный государь в премудрости своей упустил из виду тот факт, что шанс повыситься в сане для существовавших архиереев был минимален (митрополитов уже имелось 9:а архиепископов 6), в то время как перспектива каждого из 17 стать одним из 40 отнюдь не радовала. Главное же, как откровенно заявили участники собора, иерархия, то есть соподчинение архиереев, в принципе невозможна: «епископов, подвластных митрополитам, не должно быть для того, чтоб в архиерейском чине не было какого церковного разгласил, и меж себя распри, и высости, и в том несогласии и нестроении св. Церкви преобидения, и от народа молвы и укоризны» [358].

Утверждение в высшей степени любопытное при наличии патриарха! Ведь на так называемом соборе устраивать новые епархии в принципе допускалось — только в прямом подчинении Иоакиму и в весьма ограниченном числе. В соборном постановлении проект епархиальной реформы не приводился, и сам замысел Федора Алексеевича был сведен к вопросу «о прибавлении вновь архиереев». Участники собрания даже сделали вид, что соглашаются с государем, будто «архиерейское вновь прибавление потребно и нужно для того, что Сибирская страна пространна и в ней множество народа», полно нехристей и раскольников, от которых страдают и другие районы, например Путивль, Севск, Галич и Кострома.

Итогом долгого обсуждения явилось согласие «учинить» 11 епархий: архиепископии в Севске, Холмогорах, Устюге и Енисейске, епископии в Галиче, Арзамасе, Уфе, Тамбове, Воронеже, Волхове и Курске, а Вятскую епископию сделать архиепископией. Это неохотное согласие означало лишь, что архиереи слишком осторожны, чтобы наотрез отказать даже столь негневливому государю, как Федор Алексеевич; но затем они умыли руки, отнюдь не торопясь выполнять принятое решение.

Сорвав епархиальную реформу, Иоаким со товарищи лишили смысла второй важнейший вопрос царя, письменно заданный собору: о «неразумных человецех», отколовшихся от Церкви. Соборное постановление игнорирует содержание царского предложения, о смысле которого, впрочем, нетрудно догадаться. Вместо просвещения и разумного попечения о пастве архиереи требуют, чтобы Федор Алексеевич указал преследовать раскольников всею силою светской власти, требуют имеющих разногласия с духовной властью «отсылать к градскому суду» и казнить, требуют обязательного преследования староверов всеми воеводами, приказными людьми, помещиками и вотчинниками. Наконец, архиереи настаивают, чтобы по их указаниям местная администрация незамедлительно высылала против непокорных военные отряды.

Подробнее процитирован в соборном постановлении запрос Федора Алексеевича относительно богатых монастырей, при которых, вопреки воле вкладчиков, не содержат богаделен и больниц. Несмотря на искажения, в тексте прочитывается ироничное царево недоумение: не от того ли «монашеское крепкое житие упразднилось»? В ответ архиереи предложили свирепые меры наведения порядка среди иноков, вплоть до устроения специального монастыря–тюрьмы для «бесчинников», просили выделить дворян–приказчиков для управления вотчинами женских монастырей и обещали устроить новые гонения на вдовых попов, живущих у добрых людей…

Просьбе царя озаботиться поставлением священников в православные районы за шведской и польской границами архиереи не отказали — при условии, что делегаты от соответствующих общин доберутся до них с удостоверяющими потребность верующих в пастыре документами. Сравнительно с прежним суровым отношением к православным за границей, особенно в Швеции, здесь был достигнут большой прогресс. Не отказал патриарх со товарищи и в просьбе государя снять из «Чиновника», по которому принимают присягу служилые люди, самые «страшные и непрощаемые клятвы, которые к тем делам и неприличны». Вместе с тем царю было заявлено, чтобы он сам «указал отставить церковные казни… и вечною смертью их не убивать», а «изволил тем людям наложить свой государев указ, прещение и страх по градским законам».

В шестом и седьмом предложениях собору Федор Алексеевич заботился о сохранности и наилучшем использовании реликвий Успенского собора и своей дворцовой Благовещенской церкви. Архиереи отвечали индифферентно: «то должно чиниться по воле великого государя». Восьмое предложение — заделать многочисленные входы в монастыри из мирских домов — прошло полностью. Любимая царская идея устроения богаделен и госпиталей «от его государевой казны» также прошла без обсуждения, хотя государь надеялся привлечь к богоугодному делу монастыри и церковные имения. Архиереи потратили на этот вопрос едва ли больше времени, чем на десятый: о запрете нищим побираться в храмах во время службы.

В одиннадцатом предложении государь заботился, чтобы церковнослужители не застраивали для личных нужд земли, отведенные под кладбища; участники собора пообещали по полученным из Земского приказа выписок из писцовых книг такую скверную «пакость» изничтожить. Затем архиереи согласились, что по праздникам нельзя пускать в храмы с едой и питьем, что следует ограничить строительство пустыней (для чего опять потребовали государева указа).

Вообще, даже в изложении соборного постановления, тон Федора Алексеевича и архиереев сильно различается. Царь считал, что «простолюдины, не ведая истинного писания», принимают множество всяких тетрадок, столбцов и прочей неформальной литературы, свободно ходившей по Москве и продававшейся на Спасском мосту, за истину, и думал, что таких следует «остерегать», а рукописи «свидетельствовать с Печатного двора». Собор предложил отрядить светского и духовного чиновников с «караулом стрельцов», чтобы таких людей хватать и в Патриаршем приказе им «чинить смирение, смотря по вине, и имать пени по рассмотрению».

По пятнадцатому предложению архиереи согласились бесплатно заменять на новые — на казенном Печатном дворе все книги старой печати, продаваемые в Москве. Наконец, в шестнадцатом предложении царь указывал на множество «палаток и деревянных амбарцев», самочинно превращенных на Москве в часовни и собирающих к неведомым властям святыням множество народа. Архиереи ответили классически: «Чтоб в (тех) часовнях святым иконам быть, которые близко караулов».

Стремление спрятаться за караул было, к несчастью Русской православной церкви, той характерной чертой сознания духовных властей второй половины XVII в., которая изрядно способствовала их превращению в начале следующего столетия в чиновников военно–полицейской империи. Как ни печально, даже столь благочестивый монарх, как Федор Алексеевич, пришелся архиереям не ко двору. Именно патриарх Иоаким провалил и охаял реформы гражданских и церковных чинов, возглавил оппозицию дальнейшим преобразованиям и, опасаясь, что после смерти больного государя 16–летний царевич Иван Алексеевич продолжит курс единокровного и равного по образованию брата, стал видным участником заговора, «в тот же час» по кончине Федора усадившего на престол 10–летнего Петра. Воистину, высшие иерархи сами напрашивались под дубину своего ставленника и избранника!

Даже на пороге смерти Федор Алексеевич не сдавался. У него были и другие духовные советники, кроме архиереев, постоянно пребывавших с осени 1681 г. при дворе, но не особенно стремившихся основывать новые епархии. Государь, например, часто приглашал к себе знаменитого строителя книжной Флорищевой пустыни Илариона, останавливавшегося в Москве в доме своего родича, царского художника Симона Ушакова. Этого подвижника просвещения Федор Алексеевич пожелал сделать главой архиепископии Суздальской и Юрьевской, преобразованной по его плану в митрополию.

Известный независимостью взглядов архиепископ Суздальский и Юрьевский Маркелл был поставлен на новоучиненную митрополию Псковскую и Изборскую. Архиепископ Смоленский Симеон стал на своей кафедре первым митрополитом: «поставление же его бысть не тако, яко есть обычаи». 5 февраля 1682 г. архимандрит Сергий из далекого Новоторжского монастыря был поставлен на пустовавшую кафедру архиепископа Тверского и Кашинского. Сразу после церемонии боярин князь Ю. С. Урусов со свитой придворных проводили нового владыку к государю [359].

На следующий день Федор Алексеевич вновь напомнил духовенству «о делах, которые требуют исправления, вначале к ограждению святыя Церкви, а потом христианам на распространение, противникам же церковным на искоренение». Царь писал, что начало его делу положено: патриарх с освященным собором «соизволили» (то есть дали согласие) поставить митрополитов и архиепископов по степеням, «так, как в том его царском возвещении написано». Раз епархии утверждены, следует «на умножение хвалы Божией именоваться им, архиереям, теми городами, которые в его царской державе имениты суть», соответственно первым чинам наместников. «Того не исполнено», — строго указал государь [360], как будто собор с ним не соглашался.

Далее, поскольку на соборе архиереи активно выступали против того, чтобы посылать епископов «на Лену, в Дауры», ибо «в тех дальних городах ныне быть неудобно», Федор Алексеевич потребовал, чтобы был решен вопрос о предоставлении архипастырей «Сибирской стране»: «для исправления и спасения людей, пребывающих в тех градах». Царя конкретно интересовали епископы для даурских острогов, Нерчинска и Албазина: им грозила беда — подступали несметные полчища Цинской империи.

Еще 27 января государь велел войскам Казанского разряда выступить к Симбирску, а 29 числа указал «строить города Даурах… и Сибирским полком на китайцев… всем Сибирской земли городов служивым людям конным и пехоте». Федор Алексеевич не собирался спокойно смотреть на разорение пограничных крепостей и тем паче позорно отдавать Амур, как сделали его преемники. Естественно, он желал иметь в Приамурье твердое государственное и церковное присутствие, что было невозможно, если «в тех дальних местах христианская вера не расширяется».

Государь напомнил и о других землях, остающихся в церковном забросе: «прибавить архиереев» следовало в Путивле, Севске, Галиче, Костроме «и иных многих местах», доселе фактически отданных в распоряжение староверов. Любопытно, что царь общался с патриархом письменно, тогда как лично встречался в своей Передней палате с Иоакимом и членами освященного собора 19 января, затем при наречении своей невесты 12 февраля, на действе Страшного суда 19 февраля, на приеме 21–го, «у стола» 23–го и на именинах царевны Евдокии 26 февраля. Как бы то ни было, Федор Алексеевич упорно добивался назначения новых и новых владык.

12 марта первым архиепископом Вятским и Великопермским стал Иона, а Великоустюжским и Тотемским — архимандрит одного из новгородских монастырей Геласий. 19 марта первым архиепископом Холмогорским и Важским сделался патриарший крестовый священник, известный книголюб и верный сторонник Иоакима Афанасий. 24 марта игумен галичского Городецкого монастыря Леонтий поставлен был первым епископом Тамбовским. 2 апреля первого епископа получил Воронеж — это был святой Митрофан (тогда еще не сподобившийся святости). За исполнением царского указа о поставлении следил боярин князь И. Б. Троекуров. Сам государь почти не мог вставать.

По мнению староверов, предвестием смерти старшего сына Алексея Михайловича стало преступление, подобное Соловецкой резне, после коей муки совести свели в могилу его отца. 14 апреля в Пустозерске по указу Федора Алексеевича после скоропалительного сыска были сожжены на костре за обличения против высшего духовенства и великие на царский дом хулы выдающиеся проповедники раскола: Аввакум, Лазарь, Епифаний и Федор. Однако вряд ли юный царь, при всем его либерализме, сомневался в своей правоте и терзался муками совести. Проповедь Аввакума со товарищи способствовала самосожжению и вечной душевной погибели слишком многих государевых подданных, чтобы в справедливости казни можно было хоть на миг усомниться [361].

15 апреля Федор Алексеевич, как и обещал церковному собору, переложил в специально изготовленный новый ковчег Ризу Господню — подарок иранского шаха. 16–го числа царь в последний раз вышел из комнат: к заутрене в Успенский собор на праздник Светлого воскресения. Двор сопровождал его в новых золотых кафтанах европейского образца. Официальные записи конца царствования свидетельствуют, что укрепление церковного благочиния было важнейшей задачей умирающего государя, хотя в то же время в Москве заседало несколько законодательных комиссий, решения которых выносились на Земский собор.

Во всех этих делах влияние патриарха, по единодушному мнению историков, было чрезвычайно велико. Однако поскольку сами реформы оставались скрытыми туманом позднейших легенд, действительная позиция Иоакима до последнего времени была неизвестна. Именно ярые сторонники и противники патриарха внесли изрядный вклад в искажение реальных событий 1681—1682  гг., естественно, уделив великой миссии Иоакима особое внимание. На первое место выдвигается обычно отмена местничества — с него и начнем.

12 января 1682 г. царь Федор Алексеевич с патриархом, освященным собором и всеми думными людьми изволил навечно уничтожить древний обычай назначения на должности согласно «случаям» службы представителей каждого знатного рода, записанным в специальные разрядные книги. Служить «ниже» кого–либо, чьи предки или родичи не были исконно «выше», считалось местнической «утяжкой» и вело к позору всей фамилии, понижению ее места при дворе. Современный событиям историк Сильвестр Медведев, подробно описав торжество по поводу отмены местничества, привел пространные речи царя, патриарха и бояр, единодушно обличавших этот пагубный обычай и «единым сердцем» восхвалявших наступающее «умножение любви между человеки».

В «Созерцании» Сильвестра Медведева ярко изображено сожжение местнических книг духовенством, передано красноречивое увещевание Иоакима с грозой «тяжкого церковного запрещения и государева гнева» тем, кто воспомянет старый обычай, и т. д. В записях Разрядного приказа, фиксировавших основные события при дворе, значительно более скромно отмечено, что государь указал «всем чинам у всяких дел быть без мест и отеческих дел впредь отнюдь не вчинать», а соответствующие документы действительно «сожгли власти в Передних сенях в печи». Поскольку рекомендация об отмене местничества исходила от выборных представителей дворянства, решение было оформлено как «соборное деяние», подписано «самодержавною государевой рукою», духовенством и думцами, о чем в тот же день объявлено энергичным царским указом [362].

Историки были совершенно покорены рассказом Медведева и дружно убеждали читателей в величайшем значении этого деяния, не обращая внимания на то, что, кроме исторического публициста Сильвестра, нашедшего в описании событий повод изложить собственные политические взгляды и дать высокую оценку роли инициатора событий князя Василия Васильевича Голицына, никто из современников, внимательно следивших за жизнью царского двора, отмены местничества попросту не заметил. Даже реформа одежды бурно обсуждалась и вызвала десятки откликов — а конец многовековой традиции не удостоился и капли чернил!

Удивляться тут нечему: к моменту своей отмены местничество практически вышло из употребления и лишь изредка» с большим риском для карьеры, использовалось отдельными скандальными личностями. Сам Медведев рассказывает (и документы подтверждают), что еще при Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче очень часто объявлялась служба «без мест», но «совершенно то не успокоено для бывших тогда многих ратных дел». Федор Алексеевич практически всегда, от военных, дипломатических и дворцовых назначений до крестных ходов [363], объявлял мораторий на местнические споры и сурово грозил тем, кто посмеет затеять тяжбу.

Изживший себя обычай был окончательно отменен в ходе строительства насущно необходимой самодержавному государству единой системы чинов господствующего сословия. Требовалось согласовать, наконец, чины Государева двора, царского дворца, дипломатические и особенно новые военные (от поручика до генерала). Главная идея Федора Алексеевича состояла в разделении служилого чина и знатности рода. Реформа должна была сохранить и укрепить аристократические привилегии, в то же время вписав Государев двор основной его массой в общеармейскую субординацию.

Немедленная отмена местничества и сожжение местнических книг были одним условием реформы московской кавалерии. Клятвенное обещание знати на равных посылать детей в новую службу — вторым. А самым главным условием, к выполнению которого было приковано внимание множества пишущих современников всех чинов и фамилии, стала прочная, не зависимая от превратностей службы фиксация «высости рода», фамильных привилегий в родословных книгах. Прочность привилегий подчеркивалась обещанием государя не «низить» в благородстве тех, кто служил в подчинении малородного, а главное — более не считать прегрешение одной личности «бесчестием» для всего рода.

Тут не только аристократия, но и патриарх с членами освященного собора были полностью «за». Историки, даже опубликовавший соответствующие записи Разрядного приказа С. М. Соловьев, попросту не обратили внимания на то, что, мельком отметив отмену местничества, царские чиновники значительно более подробно описали процедуру утверждения родословной книги знатнейших фамилий, состоявшуюся 19 февраля 1682 г. в Передней палате царского дворца при участии Федора Алексеевича, Иоакима со властьми и членов Боярской думы вкупе с выборными сословными представителями — заседателями Собора «ратных и земских дел».

По указу великого государя ларец с древней родословной книгой был торжественно принесен из его палат. Думный дьяк Василий Семенов прочел указ об отмене местничества, важнейшей частью которого являлось постановление о кодификации всех дворянских фамилий в родословных книгах по степеням Знатности: Устанавливалось, что древняя родословная книга будет пополнена именами не вошедших в нее родственников. «С явными свидетельствами написать в особую книгу» следовало не попавшие в старое родословие княжеские и иные честные фамилии, вышедшие в думные чины, вкупе с не входящими в Думу старыми родами», представители коих бывали «в посольствах, и в полках и в городах в воеводах, и в иных знатных посылках, и у него, великого государя, в близости».

В третью книгу, согласно указу об отмене местничества, вносились выдвинувшиеся уже при Романовых роды, служившие на полковых воеводствах, в посланниках «и иных честных чинах» и занесенные в десятый (списки дворян по городам) по первой статье. Городовые дворянские роды из средней и меньшей статей десятен должны были составить четвертую книгу. Пятой книги удостаивались лица, попавшие в Московский список из нижних чинов за службы отцов и собственные подвиги: по чину они были выше городового дворянства, а по знатности — ниже.

Зачитывать подлинную древнейшую родословную книгу во дворце не стали. Государь подписал всю ее своею рукой на лицевой стороне по листам по верхнему полю. Это уберегало документ от перестановок и замены записей. Для верности патриарх Иоаким повторил эту операцию по нижнему полю. Духовные власти, члены Боярской думы, «ближние люди и всякие чины», достаточно родовитые, чтобы их фамилия оказалась в книге, подписались каждый под своей родословной.

Список с указа «в особной тетради» также был пополнен именами всех расписавшихся, переплетен и отдан на хранение в Разряд. А уже 9 февраля боярину князю В. Д. Долгорукову и думному дьяку В. Г. Семенову велено было ведать «Гербальной» палатой для кодификации всех служилых родов Российской державы. Деятельность этого учреждения, более известного как Палата родословных дел, была чрезвычайно популярна во времена регентства царевны Софьи и ознаменовалась созданием Бархатной книги — единственной завершенной по богатейшим материалам собранного Палатой дворянского родословного архива.

Идея объединения в единой иерархической структуре знатности чуть было не разошедшихся слишком далеко сословных групп городового и московского дворянства простиралась царем Федором Алексеевичем на все служилые сословия Российской державы. Уже само допущение выслуги в дворянство из нижних чинов подсказывало эту важнейшую для развития государства меру. Но при образовании «Гербальной» царь пошел еще дальше, изменив список будущего комплекса родословных групп следующим образом:

«А книгам быть: 1) родословным людям; 2) выезжим; 3) московским знатным родам; 4) дворянским; 5) гостиным (т. е. главнейшим купеческим) и дьячим; 6) всяким ниским чинам» [364].

В число последних входили прежде всего стрельцы и солдаты, составлявшие, вопреки усилиям правительства укрепить дворянскую кавалерию, наиболее сплоченную и боеспособную силу российской армии. Именно они несли караульную и пожарную службу в городах и использовались властями как неодолимая карательная сила. Среди служилых «по прибору» было, однако, и много других сословных групп, например ямщики. И все они, верой и правдой укрепляя державу, несмотря на некоторые привилегии, должны были кормиться своим трудом, испытывая двойной — экономический и чиновничий — гнет. Немалая часть государственных функций (например, фискальных) лежала также на городском торгово–промышленном населении, от гостей, способных строить целые города, и богатейших купцов до обложенных «тяглом» подотчетных государю «черных сотен».

Идея обрести в «ниских чинах» опору всей иерархии господствующего сословия была явно ориентирована на то, чтобы уберечь Россию от грядущих социально–политических потрясений, не изменяя при этом систему управления в сторону военно–полицейского государства. Остается только пожалеть, что после смерти Федора Алексеевича его не реализованный в Соборном постановлении замысел был отброшен, причем не без влияния духовных властей.

Единодушие государя с патриархом в деле консолидации и укрепления дворянского сословия не простиралось на область социальной структуры державы и особенно в сферу модернизации высшего государственного управления. Между тем полная унификация военных и дипломатических чинов вплотную приблизила царя к проблеме их соотнесения с дворовыми и дворцовыми на высшем уровне, где они, собственно говоря, и соприкасались, вступая в противоречие. Именно к этому моменту относится широко известный в литературе острый конфликт Иоакима с царем Федором Алексеевичем.

Еще в 1680 г. иерархия между командующими армиями была установлена государем с помощью заимствованной от дипломатов системы наместнических титулов: окольничий А. С. Хитрово стал наместником Ржевским, думный дворянин и генерал В. А. Змеев — Серпуховским и т. д. При подготовке и проведении чиновно–родословной реформы внутриведомственные проблемы отошли на второй план: царь мог ставить людей «выше» или «ниже», не упираясь, как в стену, в наследственные права. Зато он обнаружил в употреблении титулов ключ к объединению ведомственных иерархий в единую чиновную систему.

Подготовленная во второй половине 1681 г. своеобразная «табель о рангах» из 34 степеней довольно остроумно интегрировала иерархию чинов Государева двора, военных округов, выделившихся приказных палат (и вообще высшего гражданского аппарата), а также дворцовых должностей. В определенном соотношении располагались и возглавляемые титулованными особами государственные учреждения, что соответствовало представлению Федора Алексеевича о необходимости соподчинения звеньев военно–административного аппарата.

Например, боярин, председательствующий в высшем управленческом органе — Расправкой палате, по чину ничем не отличался от своих 12 бояр–заседателей и даже от бояр–судей центральных ведомств, за правильностью и координацией работы коих должен был следить. По царскому же проекту он получал титул 1–й степени: наместника Московского. 2–ю степень занимал боярин с титулом дворового воеводы — своего рода министр обороны для заведования Государевым полком и «всякими воинскими околичностями» (смета ратей, их устроение, вооружение и снабжение). Служилым человеком № 3 становился наместник Владимирский: председатель на заседаниях Думы. 4–ю степень получал боярин и воевода Севского разряда — важнейшего военного округа; главам других военных округов военная должность также заменяла титул.

Человек 5–й степени — боярин и наместник Новгородский — был вторым среди титулярных наместников. 6–м выступал боярин и воевода Владимирского разряда. 7–м — боярин и наместник Казанский. И так далее, причем высота наместнической степени определялась по привычным из дипломатической практики наместническим книгам, а главенство военных разрядов сложилось в процессе их формирования. Некоторую сложность для современного читателя представляет строгое различение наместников царственных городов и разрядных воевод. Первые носили только почетный титул, не имея никакого иного отношения к названным городам; вторые — возглавляли командование и администрацию крупных военных округов.

Например, воевода Новгородского разряда шел за воеводой Владимирского разряда и имел общую с ним 12–ю степень; Казанского разряда — 14–ю, Астраханского — 16–ю, а украинский гетман — 25–ю степень. Подобная разбивка объясняется тем, что в лестнице степеней высшие правительственные и законодательные, дворцовые и военные чины старательно сопоставлялись и смешивались так, чтобы одно из равных по значению ведомств не оказалось ниже другого. Свои местечки нашлись для кравчего, главного чашника, постельничего и других дворцовых чиновников.

Всего степеней было 34:но они позволяли охватить 83 сановника, поскольку статья 29 включала 9 бояр с лесенкой названий наместничеств для каждого, статья 32—20 окольничих–наместников, а статья 34—20 думных дворян–наместников. Благодаря продуманности списка, нетрудное для предков, но не столь простое для нас запоминание последовательности 83 названии облегчалось соответствием их значения известности города (Калужский был, вестимо, главнее Елатомского). Кроме того, общее положение чиновника в государственной системе было ясно из должности с учетом степени председателя его палаты.

Ни сам проект введения служебных степеней, ни материалы, которые царь Федор внимательно изучал при его подготовке [365], никоим образом не вызывают подозрения, будто целью реформы была «аристократическая децентрализация государства». Просто падкий на крайности В. О. Ключевский, презрев благоразумные суждения коллег, поспешил среди безобразий, творившихся, по его мнению, до «просвещения'' России дубиной Петра Великого, обличить «попытку ввести в Московской Руси феодализм польского пошиба» [366]. То, что знаменитый популяризатор опирался не на документы, а на истово восхвалявший патриарха Иоакима поздний историко–полемический сборник «Икона» [367], не заставило советских историков усомниться в примитивной схеме заговора бояр, вроде бы пытавшихся введением наместничеств раздробить страну (о еще менее разумных суждениях умолчу).

Поверив «Иконе», Ключевский привел душераздирающую историю о том, как патриарх Иоаким остановил грядущее разделение государства на уделы и тем предотвратил «несказанные беды, войны, и лестроения, и погубление людей». Посмотрим же, какие слухи ходили об этом архипастырском подвиге на рубеже XVIII в. (цитировано по сборнику 1700 г. «Икона», выделено мной. — А. Б.):

«Советовали государю палатные бояре, чтоб в его царской державе, в Великом Новгороде, в Казани, в Астрахани, в Сибири и других местах быть царским наместникам, великородным боярам, вечно, и титулы им тех царств иметь. Также и митрополитам писаться: митрополит Новгородский и всего Помория, Казанский и всего Казанского царства. И на сие дело государь изволил, и тому всему — где кому быть — тетрадь за пометою думного дьяка к святейшему патриарху прислана, чтоб он на то дело дал благословение и в исполнении ему помогал. Иоаким патриарх еще и многую трудность имел от желающих этого палатских подустителей, но никак не допустил и возбранил всеконечно это делать, для того, чтоб учиненные вечные наместники, великородные люди, по прошествии нескольких лет, обогатись и пренебрегши московских царей самодержавством, не отступили и единовластия не разорили».

Несколько позже историки XVIII в. В. Н. Татищев и И. И. Голиков расцветили похожий рассказ приписанной Симеону Полоцкому (к тому времени давно умершему) идеей заведения в России четырех патриархов и папы. Московский патриарх, по передаваемым историками слухам, объединил вокруг себя придворную оппозицию реформе, в особенности уговорил помочь ему царских любимцев. По словам Татищева, Иоаким также «велел Андрею Лызлову (известному историку. — А. Б.) сочинить представление со многими обстоятельствами, показывающими немалый вред от сего плана для государства… чрез что оное устранено» [368].

Опровергнуть подобные измышления не составляет труда. Что содержали присланные патриарху тетради, мы знаем. В царском проекте наместники не только не напоминали западных вице–королей и польских магнатов — но вообще никоим образом не были связаны с местным управлением, после реформ 1679 г. полностью сосредоточенным в руках разрядных и городовых воевод. Главное определение наместников, придающее зловещий смысл рассказу «Иконы»: вечные — противоречит замыслу должностных (но не родовых) степеней.

Наконец, заблуждение Ключевского выглядит особенно забавным, поскольку именно московское правительство старательно поддерживало в Польше шляхетскую республику и даже договорилось в 1675 г. с Веной совместно сохранять в Речи Посполитой «аристократическую децентрализацию государства» как гарантию против усиления соседа. Очевидно, ни царь, ни бояре никогда не пошли бы на заведение у себя «феодализма польского пошиба».

Вместе с тем приведенные сообщения могут быть весьма полезны. Они ложны: ну что же, пропаганда всегда содержит ложь. Однако реально документированная связь чиновной и епархиальной реформ (например, в отношении «степенных градов») и мощное противодействие Иоакима последней позволяют верить, что зафиксированные «Иконой» и историками пропагандистские версии действительно восходят к патриарху. Изучая, как тот интерпретировал правду, мы узнаем о характере героя больше, чем из самых откровенных признаний.

По обличениям видно, что выступление патриарха против светской степенной системы было связано с неприятием им реформы епархий и обе задели Иоакима прежде всего принципом соподчинения высших властей. То, что царь считал неизбежным для аппаратов государственного и церковного управления великой державы, Иоаким не без оснований воспринимал как ограничение верховной власти. В огромной империи трансляция функций и властных полномочий сверху вниз была неизбежна. Царь Федор, вдвое расширив штат центральных органов (не говоря уже о реформе местных), решительно переходил от родовой, семейственной формы управления к развитой администрации: «знак, — по выражению С. М. Соловьева, — что Россия начала уже выдвигаться из числа государств с первоначальною, простою формацией}».

Патриарх сопротивлялся этому процессу по всему фронту. Он выступил одновременно: а) против резкого увеличения числа епархий, которое повлекло бы за собой необходимость введения промежуточной подчиненности епископов митрополитам; б) против самого принципа соподчинения архиереев; в) против введения архиерейских степеней по «степенным городам», несмотря на то что порядок старшинства епархии существовал издавна и новый от него не особенно отличался (степенность означала некую долю самостоятельности, независимости от патриарха, то есть ненавистного ему архиерейского самовластия); г) против какой бы то ни было самодеятельности архиереев вообще, в которой Иоакиму виделось ужасное преступление «высости» над волей архипастыря, как ясно показывает жестокое преследование не только непокорных, но просто позволивших себе, например, купить карету архиереев; д) против соблазнительных для церковных властей усовершенствований в организации чинов светских, когда весьма полезную для сокращения споров в верхах реформу Иоаким не захотел принять — и сумел не допустить.

Словом, он истово и чистосердечно сражался с мельницами, пытаясь в огромной Российской империи сохранить Церковь в том состоянии, которое сложилось в сравнительно небольшом и единоверном Московском царстве. Искренность патриарха не вызывает сомнений. Узколобым фанатиком его тоже не назовешь: ведь при всей очевидной нелюбви в конце царствования к Федору Алексеевичу Иоаким одобрял и проводил в жизнь все царские решения, не противоречившие его принципиальным установкам.

В частности, он лично ставил архиереев на все новые кафедры, будь то неприятный ему Маркелл или близкий друг Афанасий. Патриарх рассылал выписки из Соборного определения 1681 г. и разъяснения к ним — с упором на меры укрепления благочиния, в том числе при содействии светской власти; крепил монахов в правилах благочестивого общежития путем надзора и приписки мелких обителей к монастырям крупным и известным; отправлял экспедиции для наблюдения за благонадежностью и искоренения раскола [369].

Помимо отмены местничества, Иоаким в эти бурные месяцы одобрил решение самого невероятного собрания из всех, созывавшихся когда–либо русскими государями. Ведь Федор Алексеевич мало того что ввел в государстве единый уменьшенный налог и регулярно прощал недоимки: после войны, благодаря народ за жертвы, государь поставил перед налогоплательщиками вопрос: «Нынешний платеж… платить им в мочь, или не в мочь, и для чего не в мочь?» Принятый по итогам работы сословных представителей указ от 19 декабря 1681 г. снимал с городов и весей всю недоимку казне и второй раз уменьшал сумму прямого обложения.

Патриарх, неизменно благословлявший столь ответственные мероприятия, был в курсе работы комиссии московских купцов, созданной указом от 5 сентября и подсчитавшей реальные расходы государства, показав царю Федору, насколько именно он может сократить доходные статьи бюджета. Но еще важнее была вполне разделявшаяся Иоакимом идея социальной справедливости при раскладке налогов. Речь не шла о прогрессивном обложении: хозяйственным мужикам, коими были в глубине души и царь, и патриарх, это изобретение было дико. Но почему жители Учертанарогайска должны были платить по одной ставке с крупным торгово–промышленным центром? Ведь их экономические возможности крайне различались!

Купеческая комиссия разбила города с уездами на 10 разрядов. Москва, Великий Новгород и подобные хозяйственные центры платили по высшей ставке. Жители еще 43 городов — от 2 руб. до 1 руб. 10 коп. с двора; дворы 78 беднейших районов облагались от рубля до 80 коп. Эта раскладка оказалась столь удачной, что продержалась до I четверти XVIII в., когда стремление грабить, а не развивать вновь возобладало в умах государственных мужей.

Оставалось столь же справедливо распределить казенные повинности, для чего 11 декабря велено было призвать в Москву по два представителя от городов, дворцовых сел и волостей, «знающих такому делу», с росписью местных тягл и служб. Собор «двойников» призван был так обустроить Россию, «чтоб всем… служить и всякие подати платить в равенстве и не в тягость». Наступлению райской жизни помешала смерть Федора> Алексеевича; «двойники» были без дела распущены по домам [370].

Более преуспели две комиссии земских представителей (в работе которых, возможно, участвовали «двойники»), утвержданные одновременно с Палатой родословных дел 9 февраля 1682 г. для разработки «великих ратных и земских дел», в частности Уложения о генеральном межевании, по поводу которого в Москве уже много лет шли жаркие споры, а на полях — «ссоры, бой, грабеж и убийства». Тут бы, казалось, и следовало принять деятельное участие миролюбивому патриарху. Но на заседания Думы, обсудившие и утвердившие 7 и 15 марта пакет законов о межевании, Иоакима и освященный собор даже не пригласили.

Дружба дружбой, а землица была дворянству дороже благословения патриарха. В первоначальном проекте относительно вотчин, поступивших в монастырское владение после Уложения 1649 г., был достигнут компромисс: эти земли описывать «особой статьей». Обе комиссии потребовали, чтобы такие вотчины, не укрепленные именным царским указом, автоматически «отписывать на государя (то есть конфисковывать. — А. Б.), для того, что по Уложению в монастыри вотчин давать и продавать не велено». Государь и бояре единодушно согласились с этой частичной секуляризацией [371].

Решение стало итогом длительной борьбы внутри сословий землевладельцев. В ней царь Федор Алексеевич, несмотря на неудовольствие патриарха, решительно стоял на стороне закона, который, в свою очередь, диктовали бояре. В 1679 г. они вместе с государем подтвердили указ прошлого царствования об отмене тарханных грамот — и собственным приговором продлили запрет монастырям приобретать земли в Диком поле, несмотря на нужду в его освоении и массовые раздачи тамошних плодородных земель дворянству. В свою очередь, Федор Алексеевич дважды запрещал сибирским архиереям и монастырям покупать, брать в оброк, принимать по вкладам или в залог деревни, земли и угодья. Осердившись на неисполнение этих запретов, государь даже повелел не давать духовным лицам ямских подвод по Сибирской дороге! [372]

Об умонастроении благочестивого государя свидетельствовало и то, что при экстренных денежных сборах и повинностях церковные имущества неизменно облагались без изъятия и в большем размере, чем государственные, дворцовые и частновладельческие, а в результате Всероссийской переписи 1677—1679  гг. и введения подворного обложения огромное количество числившихся за монастырями и епархиями «белых», не подлежавших ранее обложению дворов, было записано в тягло, облегчив тем самым общее налоговое бремя населения.

Сила и слава государства, считал просвещенный самодержец, зиждутся на богатстве, защищенности и просвещенности каждого подданного. Патриарх соглашался с этим до тех пор, пока богатство не изымалось у духовенства, защищенность не подразумевала ущемления административных и судебных прав Русской православной церкви и тем паче — Боже упаси! — расширения свободы вероисповедания, а просвещение ограничивалось азбукой и законом божиим на церковно–славянском, в крайнем случае — греческом языке.

Постепенно накапливавшиеся расхождения Иоакима с царем к весне 1682 г. привели к разрыву по всем пунктам. Упорство, с которым умирающий царь продолжал, преодолевая крепнущее сопротивление, продвигать реформы, вызывало уже не просто опасения, а страх за будущее «истинно благочестивого государства». Когда 27 апреля в Кремле произошел дворцовый переворот, народ был уверен, что доброго царя Федора отравили «бояре, желая завладеть всем государством, и людьми мять, и обидеть бедных, и продавать». Главой переворота современники называли патриарха.

23 апреля 1682 г. в Крестовой палате пировали. Неподалеку, в Теремном дворце, тихо умирал от цинги царь Федор Алексеевич. За столом, не забивая себе голову призором над ближними и дальними епархиями великого Российского государства, были все до единого старые и новопоставленные митрополиты, архиепископы и епископы. Умеренно богатые — поелику Иоаким не терпел в подчиненных роскоши — мантии архиереев служили хорошим фоном для золотых, серебряных и цветных усыпанных драгоценностями кафтанов избранных государственных деятелей.

Влиятельнейший политический советник государя, мастер международной интриги князь Василий Васильевич Голицын [373], памятуя о нелюбви патриарха к своим коротко стриженным волосам и бороде, держался скромно и тихо беседовал с владыками на чистом русском наречии, старательно избегая модных латинских, немецких и французских выражений. Не считая того, что на украшавшие князя драгоценные камни можно было купить кавалерийский полк, старания опытного дипломата выглядеть заурядным боярином были почти успешны; одно выдавало его с головой — князь не пил водки!

Такое «предосудительное» поведение коллеги по Думе не слишком огорчало добродушного князя Владимира Дмитриевича Долгорукова. Он понимал опасность распространения столь «тлетворного» обычая, поелику возглавлял в свое время Кабацкий приказ — золотое дно государевой казны. Причуда Голицына даже забавляла князя, как и склонность того блистать богатством напоказ. Сам Долгоруков держал состояние в конных заводах — и эта страсть к лошадям делала его лучшим другом царя Федора Алексеевича. Единомышленники уже добились многого: породистые кони не только разводились по всей стране — они вошли в моду, стали при дворе едва ли не главным предметом праздных разговоров, заносчивой гордости и скрытой зависти.

Третий приглашенный патриархом царедворец, окольничий Петр Тимофеевич Кондырев, получил свой чин и весьма почетную должность судьи Царицыной мастерской палаты во многом за счет брата Ивана, величайшего специалиста по коневодству и выездке, которого взыскательный государь недаром сделал ясельничим — главою Конюшенного приказа. Пользуясь симпатией царя Федора, Петр Тимофеевич на пиру выглядел скорее как сопровождающий Долгорукова. Четвертый гость, думный дьяк Посольского приказа Емельян Игнатьевич Украинцев, как бы для равновесия держался ближе к Голицыну, который и без определенной должности был душою наиболее тайных дипломатических планов царствования.

С молитвой гости благочестиво выпивали и закусывали, наслаждаясь свежим весенним воздухом из раскрытых окон. Тем временем на окраинах Москвы, в опоясывавших столицу стрелецких слободах и чуть более дальних солдатских казармах на Бутырках, служилые по зову сполошных колоколов собирались «в круги» по казачьему обычаю. Лучшие полки русской регулярной армии в один голос кричали о невозможности далее терпеть «тяжелоносия» от своих полковников.

Вся их надежда была на государя. Недавно служилые одного полка уже пытались добиться правды — подали во дворец челобитную с описанием явных и крайних вин своего командира: даже из государева жалованья стрельцам тот присваивал больше половины! Но придворные, стакнувшись с полковниками, велели схватить челобитчиков и учинить им жестокое наказание. Лучших людей полка как государственных преступников нещадно били кнутом и отправили в ссылку.

Правители хотели устрашить служилых, чтобы те всегда беспрекословно повиновались полковникам. Пользуясь болезнью царя, его приближенные быстро забыли политику Федора Алексеевича, стараясь удержать народ в повиновении более страхом, нежели праведной любовью. Во дворце и всем государстве без постоянного присмотра государя действительно многое пошло наперекосяк. Даже войска, посланные отучить китайцев соваться к нашим рубежам, топтались на месте. А долго сдерживаемое воровство и мздоимство, ныне махрово процветая, едва не всю Россию лишило правосудия!

Князь Голицын, поднимая за здоровье патриарха Иоакима кубок мозельского, размышлял о том, что реформы великого государя зашли слишком далеко и будут, несомненно, остановлены. Лучшая часть знати явно готова выступить за младшего царевича Петра и, посадив на трон мальчонку, устроить большой дележ власти. Умного и когда надо решительного царя Федора было жаль. В каком–то смысле это был идеальный монарх, философ на троне. Но эта страница почти закрыта. Готовясь броситься в новое море интриг, в котором гостеприимный хозяин–патриарх станет важным ориентиром, князь находился в приподнятом настроении.

Не блиставшему, подобно Голицыну, тонкостью ума боярину Долгорукову было грустно и тревожно. Умирающий царь был его другом, да и почти взрослый царевич Иван вызывал симпатию. Но воцарение Петра уже решено на семейном совете влиятельнейшего рода Долгоруковых, контролирующих военные ведомства. Об этом же сговорились между собою многие первые фамилии государства. Сегодня вот патриарх со всеми архиереями явственно дает понять, что крестоцелование юному Петру, вместо Ивана, пройдет гладко, что духовенство все как надобно устроит, вроде это и не переворот, а законное завещание Федора Алексеевича.

Обнаружив, что размышляет о царствовании Федора в прошедшем времени, Долгоруков призадумался. До сей поры государь, часто хворая, все же не выпускал на рук бразды правления. Помнится, сильнейшая болезнь свалила царя среди дипломатических забот и военных приготовлении в январе 1678 г. Федор Алексеевич так простудился на крещенском водосвятии, что доктора отчаялись, Дума, забросив дела, размышляла о престолонаследии. Однако государь пересилил болезнь и 10 мая ослепил великих и полномочных послов Речи Посполитой роскошью и величием, которые — по словам поляков — «к удивлению присутствующих превосходили его возраст».

Демонстрируя обеспокоенной стране свое выздоровление, царь тогда всенародно отпраздновал именины, а 7 августа самолично произнес перед послами речь по случаю ратификаций мирного договора в хоромах, где потолок был расписан небесными созвездиями с зодиаком и течением планет, а стены увешаны французскими шпалерами с изящными изображениями римских сражений. И ныне Федор Алексеевич надеялся на выздоровление, но оказался прикованным к постели и обложенным близкими людьми в хоромах настолько, что не мог контролировать исполнение даже важнейших распоряжений.

С гневом думал боярин Владимир Дмитриевич о всесилии палатных предстателей, постепенно окруживших больного царя плотным, непроницаемым кольцом. Это были влиятельные и доверенные ближние люди государя, выдвинувшиеся по дворцовому ведомству — отличившись расторопной помощью царю в управлении его личным хозяйством. Кто из них первый, кто последний — сказать сложно.

На вид главнейшим был боярин и оружничий Иван Максимович Языков. Служивший с 1671 г. в Судном дворцовом приказе, он при восшествии Федора Алексеевича на престол пожалован был в постельничие (затем в думные постельничие). Новый думный чиновник возглавил Царскую мастерскую палату вместе со стряпчим Михаилом Тимофеевичем Лихачевым, родным братом государева доверенного постельничего Алексея Тимофеевича Лихачева.

В августе 1680 .г., получив чин окольничего, И. М. Языков стал руководить Оружейной, Золотой и Серебряной палатами, оставив Царскую мастерскую палату братьям Лихачевым. С февраля 1681 г. еще один Языков — Павел Петрович— возглавил дворцовый Казенный приказ, в начале 1682 г. перешедший в ведение М. Т. Лихачева. А еще один Лихачев — Иван Афанасьевич — заступил судьей в Большой дворец. Рачительный хозяин Федор Алексеевич, любивший «художества'' и лично следивший за работой своих мастеров, особенно сблизился с распорядительными администраторами, на лету ловившими его мысли и щедрыми на разные усовершенствования. В начале 1682 г. Языков был уже боярином, Лихачевы же, хоть и не имели думных чинов, реально оказались ближайшими друзьями и комнатными советниками государя.

Со стороны выглядело так, что именно Языковы с Лихачевыми сокрушили власть Милославских (родичей царя Федора по матери) и Хитрово (господствовавших в дворцовом ведомстве). Именно с их помощью государь, без всякого смотра невест и вопреки яростному противодействию своего дяди И. М. Милославского, женился в 1680 г. на полюбившейся ему девице Агафье Симеоновне Грушецкой. Бедная царица, родив летом 1681 г. царевича Илью, вместе с младенцем померла. Как было не увериться, что именно Языковы и Лихачевы «положили жестокую бразду» кланам Милославских и Хитрово, почти изгнав их из дворца, когда 15 февраля 1682 г. Федор Алексеевич чуть не тайком, без обычного чина и при запертом Кремле, женился вторично — на Марфе Матвеевне Апраксиной, дочери дворянина незнатного, зато свойственника И. М. Языкова?!

На деле все было сложнее, чем рассказывает легенда. Даже простодушный Долгоруков подозревал, что Языковы, Лихачевы и Апраксины были лишь «сильным орудием» более могущественных лиц светского и духовного звания. Дворцовое ведомство досталось временщикам после кончины их покровителя Б. М. Хитрово в 1680 г. Также и громкая ссора царя с Милославским по поводу свадьбы с Грушецкой, сопровождавшаяся непечатными выражениями боярина и спусканием его с лестницы, не привела непосредственно к падению родного государева дяди.

Крах Милославского произошел лишь через полгода, причем приказы, находившиеся в его ведении, достались Долгоруковым! Те, конечно, вынуждены были затем поделиться с другими знатнейшими родами и вступить в союз с патриархом.

Добрейший Василий Дмитриевич Долгоруков, в отличие от более активных сородичей избегавший бремени государственном власти и лишь недолго в 1681 г. руководивший Разбойным приказом, не был зашорен на политических расчетах. Зато он хорошо видел, что творится вокруг Кремля, слышал народные вопли и стенания о «неисправлении правых дел» в приказах, беззащитности людей от связанных круговой порукой больших и малых начальников. До сих пор надежда прорвать этот замкнутый круг и приструнить народных обидчиков возносилась к единственному неподкупному владыке — царю (патриарха не числили заступником обездоленных).

«Но когда господь Бог хочет какую страну… казнию наказать —тогда первее отьемлет мудрых правителей и сострадателен человекам благих». «Так же и в наше время, — размышлял Долгоруков, — благоволил Господь Бог крепкого нашего самодержца, и благохотного всем людям человека, и милостивого царя, гневаясь на людей, отнять!»

Отступление историческое: о причинах разорения и погибели царств.

В России многих тогда волновал вопрос о сохранении внутреннего мира: повторения Смуты не хотело подавляющее большинство, а власти к тому же были весьма (едва ли не более всех в Европе) удручены уроком Английской революции. Большинство летописцев и историков размышляло, отчего это одни государства приходят к падению, а другие обращаются великими державами. Ознакомимся с общим взглядом на проблему просвещенного историка Сильвестра Медведева, изложенным в его «Созерцании» гражданской смуты в столице в 1682 г. [374]

Ограничусь простым, по авторскому порядку, перечислением тезисов мыслителя, считавшего, что история есть коллективная память человечества. Как лицо без памяти недееспособно, так и общество без опыта истории безумно и аморально. Правда, историческое знание опасно и далеко не всегда оптимистично. Однако человеку разумному, созданному Богом для познания мира, интересоваться историей столь же свойственно, как смотреться в зеркало.

Итак, прежде всего людей — мужей и жен — охватило отчаяние от «неправд и нестерпимых обид» в «неполучении правых дел. Разрастался гнев «на временщиков, и великих судей, и на начальных людей, что мздоимством очи себе послепили. Увы, «мзда ослепляет очи и премудрых». Далее, узкий круг царских ближних представителей, презрев идею совета со многими, особенно искусными и мудрыми людьми, принялся вымышлять всякие новые дела в государстве, и чины в даянии чести, и суды иночиновные в гражданстве покусился вводить, иноземным обычаям подражая».

Забыв истину, что «во многом совете спасение», новые правители, сами «мелкие люди», запустили ужасный процесс: напрасные смерти видных людей, вызывающие «великую молву и смущения»; ненавистные законоположения; «добрых обычаев смущение, а мерзких прозябание». В итоге — «великие будут сеймы многонародные и частые» на пагубу вельможам, боярам и начальникам. «Подданные восстанут против правителей своих за то, что сердца их опечалены и тоскою наполнены».

Попытки мудрых вельмож успокоить страну провалятся; «казна истощится». Государство разоряется, когда «начальники больше печалятся о корысти своей и о достоинстве над иными честью, нежели о добром деле всего государства». За междоусобием в верхах крадется смута, «а за смутою гибель государству последует: ибо из малой искры огня великий пламень происходит!».

Мудрые говорят о пагубности заведения в стране иноземных обычаев: будь то государственное право, организация и управление или просто одежда, обувь, пища и питье. Ликург, запретивший спартанцам любые заимствования, «то не для того делал, чтобы у иноземцев чести унимать или чтобы их ненавидеть — но чтобы… в обычаях и делах оного государства не была бы перемена». В особенности речь о заимствованиях убыточных: за потерей богатства следует «хотение приступиться до чужого имущества… И за таким делом смущение и мятеж происходит в государстве, а после — разорения царств».

«Удобно слава государства того погибает, где владеют злоба, неправда и хитрость в лукавстве. Того ради всякие властители всяких государств зело должны беречь то крепко, чем бы целость государства своего содержать могли и себе бессмертную славу на веки оставили». В России же сбывается пророчество Исайи от Господа: «поставлю юношей князьями их и ругатели обладают ими!»

В самом деле, задает вопрос историк вместе с гласом народа: «Как можно содержать в мире многое множество людей, не возъимев в судах правосудства?! Если того не будет — от таких правды устраняющихся дел, как в иных прежде государствах велия изменения были, так и здесь, конечно, некое изменение в государстве произойдет!» Альтернатива правосудию — неправедный страх. Удержит ли он народ в покорности? Забыли, пишет в гневе Медведев, мудрых совет: «Бейся того, кто тебя боится. Ибо кого боятся — того обще ненавидят, а кого ненавидят — тому готовят погибель».

Шум за окнами Крестовой палаты тем временем усиливался. Караул, на который возлагал больше надежды патриарх Иоаким, — лучшие пехотные полки русской армии, весь регулярный состав московского гарнизона, — будучи не в силах более терпеть грабеж, порабощение и лютое мучение от своих полковников, прислал в Кремль единую делегацию с требованием примерно расследовать преступления полковника Грибоедова. Сомнительно, чтобы участники пира у патриарха уяснили детали смуты. Современники передают события 23—24 апреля по–разному [375].

Можно предположить, что избранные всеми полками делегаты рвались со своей челобитной во дворец к государю. Начальство Стрелецкого приказа во главе с суровым старцем Ю. А. Долгоруковым и действовавший от царева имени Языков пытались заковать их в железа и примерно наказать кнутом. Власти не учли, однако, существенной детали: охрану Кремля тоже несли стрельцы я кроме поддержанных горожанами участников волнений никакой иной реальной военной силы в столице не было.

В результате челобитчики прошли–таки во дворец и говорили с государем, вышедшим «к переграде» (отделявшей на лестнице от Боярской площадки личные покои царской семьи — «Верх» — от общих палат и переходов). По всем версиям Федор Алексеевич немедля велел провести над полковником Грибоедовым строгое расследование. Оно состоялось. Делегаты стрельцов преодолели все угрозы и попытки расправы, доказали страшные преступления Семена Грибоедова и добились, чтобы дело вершил самодержец.

24 апреля 1682 г. в разрядных книгах было записано последнее распоряжение умирающего государя, которое в корне меняло ситуацию: «Семена послать в Тотьму, и вотчины отнять, и ис полковников отставить». Царь четко указал, на чьей стороне правда и сколь тяжко преступление неправедного начальника. Народ мог бы увериться, что право в Российском царстве еще живо. Но ему этого не позли. Указ царя Федора Алексеевича не был объявлен. Грибоедова подчеркнуто нагло и скоро выпустили из тюрьмы. А 27 апреля патриарх Иоаким благословил беззаконие такого размаха, такой степени цинизма, что государство содрогнулось, зашатался трои, покатились с плеч многие начальственные головы, власть и господство стали призрачными, иерархия Русской православной церкви ступила на грань пропасти, руки сильных опустились от ужаса и только «зазорное лицо», теремной цветок, слабая девица царевна Софья противопоставила разразившейся гражданской буре острый государственный разум и несгибаемую волю.

По общепринятой версии именно так. «всенародно и единогласно», был в обход старшего брата и законного наследника избран на престол 10–летний царевич Петр Алексеевич (в будущем предпочитавший именоваться Петром Первым, Великим или попросту Отцом Отечества) [376].

Ход событий был прост. Днем 27 апреля 1682 г., между 12–м и 13–м часами после рассвета, в Кремле произошел дворцовый переворот. Трапеза 23–го числа у патриарха, на которую были приглашены самые верные друзья царя Федора, стала зримым признаком объединения вокруг Иоакима подавляющего большинства аристократов и придворных чинов. При первом известии о кончине государя — с указанием времени которой даже официальные источники путаются — духовенство окружило маленького Петра, которому тут же присягнули «бояре, окольничие, и думные, и ближние люди».

Одновременно заранее распределенные лица привели к кресту представителей нижних дворцовых чинов и служащих центральных приказов, опечатали Большую казну, Казенный двор и мастерские палаты. Особое внимание было обращено на то, чтобы «уговорить» к присяге московский гарнизон, начиная, естественно, с дежурившего в Кремле стрелецкого полка А. Карандеева. С помощью духовенства крестоцелование гвардейских полков началось успешно, и только некоторое время спустя, в удалении от энергичного патриарха, процесс принятия присяги младшему царевичу вместо старшего начал пробуксовывать.

С объяснением, почему, собственно, следует целовать крест «меньшему брату мимо большего», первоначально не мудрствовали. Светские чиновники и разосланные Иоакимом по всем концам столицы власти объявляли попросту, что почивший государь самолично «вручил» скипетр своему младшему брату. Об этом начали было извещать всю страну и «иноземных потентатов». Однако уже в первых числах мая правители, нагло поправшие права 16–летнего царевича Ивана Алексеевича в условиях острого народного негодования на «неправды и нестерпимые обиды» от властей предержащих, оказались в занятной и поучительной ситуации. Москвичи, которых смена власти коснулась в первую очередь, не отказались присягнуть мальчику царской крови — но не пожелали подчиняться негодяям, презревшим правду даже в наследовании трона.

«Что же ныне, при сем государе Петре Алексеевиче, который млад и на управление не способен, те бояре и правители станут в этом царстве творить?» — риторически вопрошали себя стрельцы, солдаты, зажиточные горожане, работные люди и холопы. Ответ напрашивался: «Как волки станут нас, бедных овец, по своей воле во свое насыщение и утешение пожирать!» Тут–то патриарх, выступавший важной, если не главной фигурой дворцового переворота, и проявил политическую волю. Иоаким объявил, что Петр посажен на трон отнюдь не «изменниками–боярами и думными людьми» — он избран на царство представителями всех сословий, Земским собором, под архиерейским руководством, «всенародно и единогласно».

Считается, что у лжи короткие ножки, тем более что обман патриарха и его сторонников был немедленно опровергнут народным восстанием против узурпаторов. Но в России официальный документ часто сильнее действительности. В «избрание» Петра верили авторы выдающихся общих исторических трудов и специальных исследований, расходясь лишь в определении юридической состоятельности избирательного органа. Спорили, был то полноценный Земский собор, проходивший в сложных условиях, или «фиктивный собор, пародия на древнерусское представительное учреждение», «разыгранная сторонниками царевича Петра» [377].

При столь авторитетном подкреплении версии патриарха Иоакима — автор не может просить читателя поверить ему на слово. Прошу пройти со мною в Российский государственный архив древних актов на Большой Пироговке и взглянуть на древние державные манускрипты. В фондах Посольского приказа сохранились черновые и беловые отпуски объявительных грамот о кончине Федора и воцарении Петра Алексеевича. Грамоты начали составляться сразу после того, как служащие приказа, вместе с остальными чинами Государева двора и центральных ведомств, приняли присягу новому государю [378]. По традиции первое уведомление адресовалось польскому королю [379].

Яна II Собеского, судя по черновому отпуску, собирались уведомить, что царь Федор Алексеевич перед смертью самолично «вручил» скипетр, державу и другие царские регалии брату своему Петру, который и взошел 27–го числа на прародительский престол. Вскоре в текст было внесено существенное исправление: вместо зачеркнутого «вручил» оказалось — «оставил» (Л. 10). Эта менее определенная форма версии завещания знаков царской власти, вместе с другими исправлениями, отразилась в беловике отпуска, который, однако, подвергся новой правке.

Фраза, будто Федор Алексеевич «оставил» царские регалии брату, была вовсе вычеркнута; осталась простая констатация, что Петр «учинился» на прародительском престоле. Понятие «учинился» входило в традиционную формулу воцарения и подразумевало предварительную мотивацию (наследие, а затем еще и богопоставленность по закону Церкви). В данном случае мотивация наследием была отброшена, хотя при наличии старшего брата Ивана она требовалась сугубо. Поскольку слово «учинился» из констатирующей части текста было перенесено в мотивационную, в первой пришлось исправить фразу на «восприяли» (мы, Петр Алексеевич, государство). По мере сокращения светской аргументации служащие Посольского приказа все более апеллировали к Богу. В первый раз, сняв слово «вручил», они добавили, что Петр сел на престол «при помощи всемогущего Бога» (Л. 10). Исключительно на Господа приходилось уповать после полного отказа от версии завещания царства (Л. 4).

Впрочем, грамота, датированная в черновом и беловом отпусках апрелем, не была отправлена адресату. В начале мая, когда в Москве вовсю бушевало народное восстание, «верхам» пришла в голову мысль представить воцарение Петра «всенародным и единогласным избранием» на Земском соборе. Этот мотив, подходящий для внутреннего пользования (особенно в провинции, где не ведали о воцарении Петра «того ж часу» по смерти Федора) [380], дисгармонировал с образом наследного и богохранимого российского самодержавия, который Посольский приказ культивировал в международных отношениях.

Так что от версии избрания, возникшей в связи с внутренними трудностями, в грамотах воздержались. Послания к «Галанским статам» и лично штатгальтеру Вильгельму Оранскому составили по последнему варианту грамоты к Яну Собескому (Петр «учинился» на престоле), в связи с новыми соображениями добавив тезис о всенародном признании государя:

«И наши царского величества подданные, сибирские, и касимовские, и московские царевичи, и ближние наши бояре, и окольничие, и думные люди, и всего нашего Российского царствия всяких чинов люди во святей Церкви пред святым Евангелием обещание учинили (то есть присягнули. — А. Б.), что им нам, великому государю нашему царскому величеству, верно служить и всякого добра хотеть» [381].

Непротокольное сообщение о всеобщей присяге подданных косвенно отражало наличие версии избрания и способствовало если не мотивации законности воцарения Петра, то по крайней мере убеждению иностранных адресатов в стабильности его положения (в действительности весьма шаткого). Видимо, оно было в сокращении скопировано посольскими подьячими с «соборного акта» о «всенародном и единогласном» избрании Петра, сочиненного к атому времени в Разрядном приказе с соизволения патриарха (которому в документе отводится ведущая роль) [382].

Последовавшее к концу мая наречение по требованию восставших на престол старшего царевича Ивана (при сохранении за Петром статуса царя–соправителя) сняло вопрос о правах на трон— и при переработке нидерландских грамот текст о присяге был в обеих вычеркнут (Л. 3—4:7). Теперь грамоты констатировали, что «обще мы, великие государи», взошли на московский престол — как будто и не было почти месяца народных волнений и кровопролития в российской столице в связи с нарушением наследного права.

Черновые отпуски сообщений в Нидерланды не имели дат — только после их переработки для двух царей было помечено, что грамоты посланы «месяца июня… дня» (Л. 5). Аналогичная грамота в Пруссию отправилась с гонцом Дмитрием Симоновским 9 июня — а именно он должен был, продолжив путь, завезти послания в Нидерланды и Англию [383]. Помимо белового, сохранился черновой отпуск этой грамоты, писавшийся первоначально для одного Петра.

К сожалению, черновик был обработан с помощью ножниц и клея, но судя по местам редактирования и его результату — аналогичному грамотам в Нидерланды — курфюрсту Фридриху Вильгельму предполагалось сообщить буквально то же, что Вильгельму Оранскому и «высокомочным статам». Чудом сохранившаяся первоначальная дата отправки грамоты — 9 мая — показывает, к какому времени версия завещания была вытеснена легендой о «всенародном избрании» Петра [384].

Как видим, мотивация воцарения младшего брата в обход старшего завещанием Федора Алексеевича просуществовала недолго — всего несколько дней, если учесть, что бранденбургский курфюрст был не первоочередным адресатом–грамот о воцарении. Пруссия вместе с Голландией и Англией были последними в ряду христианских государств, к которым в июне 1682 г. все–таки выехали гонцы. Более важными считались — и, соответственно, раньше оформлялись — грамоты к императору и королю Польскому (гонец Н. Венюков), в Швецию и Данию (Н. Алексеев); из мусульманских держав — в Персию (И. Силин) и Османскую империю (М. Тарасов) [385]. Известно, что отъезд гонца Н. Венюкова в Польшу и Империю с грамотой о воцарении Петра был назначен на 9 мая [386]. Очевидно, ясность в формулу объявления о воцарении была внесена за несколько дней до этого и версия «Завещания» существовала только в последние дни апреля — максимум первую неделю мая.

Скорее всего, она иссякла скорее, иначе гонцы, уже с 28 апреля выезжавшие по городам и весям России с крестоцеловальными грамотами новому государю, разнесли бы ее по всей стране. Конечно, нужно учитывать, что пишущие современники, фиксировавшие подобные сообщения из столицы, под давлением очередных официальных объявлений принимали новые версии, не успев записать старые, а то и правили свои труды, да так, что прежний текст исчезал совершенно.

С помощью ножниц и клея несколько раз редактировал свои повременные записи составитель «Спасо–Прилуцкого летописца». К счастью, клочок бумаги с заметкой о воцарении Петра остался в рукописи — то ли по ошибке, то ли благодаря сознательной небрежности автора он был приклеен к странице вместо вырезанного фрагмента. Это единственное современное свидетельство бытования правительственной версии «завещания» Федора [387], поскольку грамоты, с которыми отправлялись в путь первые гонцы, не сохранились. Их пытались быстро заменить, позаботившись при этом и об «отпусках». Вослед первым гонцам летели сменщики с новыми объявительными грамотами, сообщавшими об «избрании» Петра на царство.

Прибытие такого гонца (с грамотой взамен первой) в Стародуб 6 мая зафиксировал в «Летописи Самовидца» Роман Ракушка–Романовский [388]. Разумеется, гетманская ставка была одним из первых адресов для грамот с новой версией, но путь туда был не ближний, так что предположение о вытеснении «завещательной» версии уже в первых числах мая находит подтверждение. На смену ей шла версия «избрания» Петра Земским собором, якобы состоявшимся 27 апреля. Она живописно изложена в «соборном акте», помещенном в Разрядной записной книге Безгласного стола за 27 апреля — 25 октября 1682 г., составлявшейся в Троицком походе царского двора в октябре.

Спрашивается, с чего бы царевна Софья, имевшая к этому времени реальную власть, и ее вернейший сподвижник думный дьяк Разрядного приказа Ф. Л. Шакловитый, ведавший царской походной канцелярией, вздумали сохранять версию уничтоженного восставшими еще 15 мая пропетровского правительства? Тем более что она не получила широкого признания и в пропаганде уже не использовалась! Тайна сия велика есть. Логично, однако, предположить, что дальновидные умы вступающего в свои права правительства регентства предвидели, что несколько лет спустя им придется обосновывать идеей «избрания» право на власть самой царевны Софьи.

Такой «акт», действительно составленный в 1687 г. Шакловитым и помещенный в «Созерцании» Сильвестра Медведева после «соборного акта» об «избрании» Петра, по понятным соображениям, не мог быть опровергнут противниками царевны. А после падения Софьи документ об «избрании» ее правительницей 29 мая 1682 г. послужил (и до сих пор служит историкам) важнейшим доказательством, что «стрелецкий бунт» против друзей юного и всенародно избранного Петра был направлен в пользу царевны, следовательно, ею же и устроен! [389]

Но вернемся к нашему главному герою, благословившему в первой половине мая 1682 г. создание и распространение версии о «всенародном и единогласном избрании» младшего царевича. «Воззвание патриарха Иоакима ко всем государственным чинам и народу» со списками богомольно» грамоты об «избрании» Петра, изготовленными в патриаршей канцелярии [390], еще более, чем «соборный акт», подчеркивало «единомыслие» участников двухпалатного избирательного Собора и призывало к тому же всех россиян, подкрепляя эффект государевых обьявительных и крестоцеловальных грамот [391].

На основании иоакимовского воззвания сотрудник патриаршего летописного скриптория Исидор Сназин написал в Мазуринском летописце, что после смерти Федора «того ж часу избрали на Московское государство царем брата ево, государева, Меньшова царевича и великого князя Петра Алексеевича… мимо большова ево брата царевича Иоанна Алексеевича… И крест ему, государю, целоваша бояре, и окольничие, и думные, и стольники, и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы, и дворяне городовые, и дети боярские, которые в то время были на Москве, и стрельцы, и дворовые, и всяких чинов люди». Среди современников «избирательную» версию изложили еще автор «Поденных записей очевидца» и датский резидент Бутенант фон Розенбуш, но уже составитель патриаршего «Летописца» 1619—1691  гг., ведя рассказ в основном соответственно объявительной грамоте, уточнил, что наречение Петра было осуществлено патриархом Иоакимом с освященным собором и царским синклитом (а не Земским собором) [392].

Особую популярность «избирательная» версия приобрела только в памятниках петровского времени (включая «Гисторию» кн. Б. И. Куракина и «Записки» И. А. Желябужского), в которых утверждалось, что Иван Алексеевич был обойден из–за его слабого здравия [393]. Лишь в знаменитой «Подробной летописи» начала XVIII в. отмечено, что, поскольку «царевич Иван Алексеевич бе скорбен главою и слаб в здравии», патриарх Иоаким, без Собора и даже без синклита, «нарек» царем Петра столь быстро, что сторонники царевича Ивана даже не успели заявить свои претензии.

За созыв Земского собора, по словам «Летописца», первой выступила старшая сестра царевичей Софья Алексеевна. Именно царевна, призвав «патриарха с ликом святительским, и служащих царевичей, и князей, и бояр, и окольничих, и стольников, и стряпчих, и жильцов, дворян, гостей, предлагала, чтоб возведен был на престол больший царевич». Конечно, как ярый сторонник Петра, автор «Подробной летописи» считает, что Софья, Милославский и Хованские заранее сговорились со стрельцами. Поэтому царевна и ее друзья твердили, «что все стрелецкие полки желают быть на престоле царем Иоанну Алексеевичу, который и летами уже совершен». Противники Петра заявляли, что стрельцы боятся боярского правления при малолетнем государе и присяга ему грозит кровопролитием.

Хотя в этом рассказе явно звучат впечатления последующих событий и особо популярной в начале XVIII столетия версия «заговора» против Петра, летописец признает важнейшие обстоятельства, опровергающие господствующую точку зрения. Сторонники младшего царевича имели при дворе 27 апреля 1682 г. решающий перевес и пользовались эффектом внезапности. Созыв собора мог помочь уповавшим на воцарение Ивана оттянуть время, найти новых сторонников и реализовать более сильное право на престол старшего и совершеннолетнего наследника.

Согласно «Подробной летописи», именно патриарх вступил в бурный спор с царевной и ее немногочисленными сторонниками, заявив, что Петр уже венчан (видимо, имелось в виду: наречен). Можно допустить, что сверхстремительность наречения Петра не позволила даже приказным дельцам уловить точное время сего важнейшего события. Но как могла Софья, по признанию ее врагов, последние недели неотлучно дежурившая при постели больного брата [394], пропустить наречение Петра, происходившее (по признанию даже «соборного акта») над телом почившего Федора?!

Здесь возможны две версии. Одна — что Иоаким солгал царевне, зная, что она все равно не успеет переломить события.

Второй придерживалась значительная часть современников: она гласила, что Федор Алексеевич был отравлен заговорщиками. В этом случае последние могли начать церемонию крестоцелования и до завершения агонии, в уверенности, что царь не проживет еще некоторое время и все они не окажутся вдруг государственными преступниками. На наречение нового царя до смерти старого намекает, как кажется, «Летописец» видного придворного деятеля Андрея Яковлевича Дашкова [395]. В отравлении Федора были абсолютно убеждены восставшие стрельцы, солдаты и горожане, проводившие сыски и казни «отравителей», как рассказывают современные русские, польские, датские и немецкие источники.

При всей увлекательности возможного расследования дворцовых тайн ограничим обвинения против Иоакима тем, что он взял на себя личную ответственность за наречение Петра (позже по неблагодарности покончившего с патриаршим престолом) и не допустил созыва избирательного Собора. Ничего страшного, не правда ли? То, что кричала Софья о народных волнениях, об опасности восстания, Иоаким отбросил как несущественное. «И о том бы вопросили стрельцов и чернь, и что народу годно, то 6 исполнить, и будет царствие мирно и безмятежно!» — Премудрая царевна убеждала напрасно [396]. Патриарх уверенно вел своих сторонников к страшной смерти от рук презираемого ими народа.

Две погибельные ошибки Иоакима особенно поучительны. Первая: он со своими клевретами надеялся, неправо захватив власть, расплатиться с возмущенным народом крупными уступками и купить мир жестами справедливости и милосердия. Ведь патриарх знал, что столица бунтует. Не мог архипастырь не знать того, о чем давно писал своему правительству нидерландский резидент Иоганн фон Келлер и о чем был прекрасно осведомлен московский ученый Сильвестр Медведев! 30 апреля и 1 мая указами нового правительства (под председательством патриарха) были арестованы и приговорены к казни восемнадцать особо ненавистных стрельцам и солдатам полковников и один генерал. 1–го числа от двора были демонстративно грубым указом удалены ненавистные народу «временщики»: Языковы и Лихачевы. Тогда же, по рассказу Медведева, для предотвращения разрастания «народного смущения» Иоаким направил к солдатам и стрельцам с уговорами «митрополитов, архиепископов и епископов, архимандритов и игуменов» [397].

Все эти массированные уступки не утишили народный гнев, но, по словам современных наблюдателей, лишь укрепили уверенность восставших, что бесчестная власть желает их обмануть и при первой возможности подвергнуть жестокой расправе. Агитаторы, выбранные на полковых собраниях стрельцов и солдат, при сочувствии народа «сказывали на бояр измену». Они разъясняли, что «бояре всем творят обиды и истеснение великое, суд и расправу чинят неправедно всему христианству ради мзды своей, сирых и бедных не щадя… нападают всякими неправдами, себя обогащают и домам своим прибытки чинят, а народ губят».

«И сего ради, — пишет свидетель восстания, — служилые люди, стрельцы и солдаты, между собой совет сотворили, всеми полками во единомыслии стали, говоря: Как бояре завладели всем государством! И возмутились все и восколебались: на бояр встанем, потому что бояре что хотят — то и творят… им от бояр терпеть невозможно!» Петр Алексеевич «вельми юн, только 9 лет и 11 месяцев, как ему государством владеть, если не боярам богатеть? И народ весь погубят!… И будут царством владеть паче прежнего, и людьми мять, и обидеть бедных, и продавать .

Переданная многими русскими и иноземными современниками народная молва гласила, что Иван Алексеевич «в возрасте, можно ему, государю, царствовать». Потому–то и отстранили его коварством от престола, «дабы царствовать меньшему брату… а государством владеть и людьми мять им, боярам». «Стрельцы беспрестанно толковали, что избрание нового царя произошло незаконно, что не может быть, чтобы старший царевич Иван отказался по болезни, что это сделано партией изменников… Лучше сломать им шеи».

Не вдаваясь в детали ярких рассказов о народном возмущении, скоро выразившемся в вооруженном восстании (их легко представит себе каждый россиянин), отмечу главное решение стрелецких и солдатских советов. Зачинщики восстания «лучше избрали смерть, нежели бедственный живот». Они «себе положили крепкую заповедь… чтоб в том своем… умышлении стоять крепко и друг за друга головы положить неизменно». Не догадаться о будущих событиях, получая донесения, как народ повсеместно затаскивает на сигнальные башни–каланчи ведомых «ушников» (доносчиков) и, раскачав за руки за ноги, под крики «любо! любо!» швыряет вниз, — было весьма трудно.

Вторая гибельная ошибка патриарха состояла в том, что, пытаясь выбить идейное оружие из рук восставших, он усугубил впечатление от цинизма верховной власти, выступив с вестью о «всенародном и единогласном избрании» Петра. Иоаккм не понял, что подобные идеи воспринимаются «с глубоким удовлетворением», только когда весь народ находится под караулом, когда никто ровным счетом ничего не может сделать. На сей раз караул был возмущен больше всех, а людям, по крайней мере москвичам, было что предпринять, чтобы расправиться с обнаглевшей, заевшейся и веками презирающей «черный люд» верхушкой, лживо вещающей от лица народа российского.

Как бы ни трепетал патриарх Иоаким перед войной, во время народного восстания он держался с поразительным хладнокровием. Правительственная коалиция под его руководством занималась в начале мая 1682 г. преимущественно дележом полученной власти. Как всегда, альянс, приведший к победе дворцового переворота, оказался слишком широким для дележа государственного пирога. Первыми от него были отстранены Языковы, Лихачевы, Апраксины, Дашковы и т. п., использованные, по меткому замечанию современника, «как сильное орудие» в руках закулисных организаторов. Затем к чинам и должностям, расталкивая старые и заслуженные роды, устремились Нарышкины и их ближайшие друзья.

«Все те, кто в годы правления покойного царя был в опале, — писал датский посол в Москве Гильдебрандт фон Горн, — оказались снова возведенными в прежнее достоинство» [398]. Особую надежду Иоаким и его главные соучастники по перевороту возлагали на восстановленного в чинах Артамона Сергеевича Матвеева. Спешно прибыв в Москву, Матвеев долго беседовал при закрытых дверях со своим старым товарищем князем Юрием Алексеевичем Долгоруковым, державшим в руках управление военными ведомствами, и, конечно, с патриархом, который с облегчением передал новоприбывшему место главы правительства. Артамон Сергеевич принял новопридуманную должность «великого опекуна» при малолетнем царе Петре.

Иоакима не волновало, что захват власти Матвеевым и обыкновенная для выскочек наглость, с которой Нарышкины держались при дворе, раскололи союз царедворцев, приведший на трон Петра. По всей Москве ходили слухи, что возглавивший аристократическую оппозицию князь Одоевский публично дал» Ивану Нарышкину пощечину и обозвал «собакой». Но союз известных карателей — Матвеева и Долгорукова — при поддержке патриарха мог не опасаться недовольства аристократии: кто, кроме них, мог «пресечь бунт»?

Датский резидент фон Розенбуш доносил своему правительству, что возвращению Матвеева во дворце «все были рады, даже недовольные, надеясь, что он положит конец всем беспорядкам стрельцов и предотвратит грозящие беспокойства. Он выразил свое неодобрение… потворству стрельцам, на которых чем свободнее оставлять узду — тем более склонны они делаются ко всяким недовольствам». Тем временем, заметил резидент, «у стрельцов шли речи, что при дворе решено казнить смертью зачинщиков доброго дела, а большую часть разослать по гарнизонам в дальние города». Ободренные Матвеевым государственные мужи уже похвалялись, что вскоре обвесят трупами бунтовщиков всю огромную окружность Земляного города [399].

Патриарх и его друзья были ослеплены мнимым могуществом верховной власти. Они понимали, конечно, что указ прекратить расправу над стрелецким начальством и тем более распоряжение шести полкам московских стрельцов выступить «на башкирцев» вызовут недовольство служилых. Они знали, что стрельцы и солдаты уже неоднократно участвовали в народных бунтах, во множестве переходили на сторону восставших горожан или казаков Разина. Но Иоаким, Матвеев, Долгоруков и иже с ними не могли даже отдаленно представить себе мощь и организованность восстания всех полков московскою гарнизона.

Князь Ромодановский, его генералы и другие герои последней турецкой войны могли бы раскрыть правительству глаза на истину: охваченные волнениями полки являлись главной ударной силой российской армии. Но командиров новой регулярной армии не спрашивали, а те, кто не видал «выборную» пехоту в деле, отказывались понимать, что во всем государстве нет силы, способной ей противостоять.

Прежде чем упрекать патриарха Иоакима за недооценку опасности восстания стрелецких и солдатских полков, следовало бы сурово обвинить прославленного воеводу князя Юрия Долгорукова и бывшего стрелецкого полковника Артамона Матвеева. Однако, во–первых, они не участвовали в сражениях последней войны, а во–вторых, их ошибка характерна для власть предержащих вообще и феодального государства в особенности.

Попробуйте представить себе полк рейтар: стальную стену закованных в латы дворян–кавалеристов, каждый из которых вооружен карабином, парой пистолетов и палашом. На их фоне даже солдаты в шлемах и кирасах, с мушкетами и шпагами выглядят мелковато, а уж стрельцы, «защищенные» одной каской и суконным кафтаном, вооруженные ружьем, бердышом–секирой да саблей, — вовсе не смотрятся. От атаки тяжелой кавалерии дрожит земля, любому наблюдателю покажется, что «мужики» — пехотинцы будут вмиг растоптаны.

Так думал бургундский герцог Карл Смелый, бросая своих блистательных рыцарей на пехоту нищих швейцарцев. Было уверено в победе французское дворянство, атакуя английских мужиков–лучников при Пуатье и Азенкуре или фламандских бюргеров при Креси. То же искажение зрения присуще и современным генералам: мысль задавить танками упорствующих в защите города пехотинцев посещает их с устрашающим постоянством.

Увы, история напрасно показывает господам поля сражений, заваленные грудами железа, над которым уже много веков торжествует простое сукно. Еще меньше убеждают власть имущих примеры стойкости вооруженного и организованного простонародья, доведенного очередным безумным правительством до отчаяния. А чтобы сложить два этих обстоятельства — силу пехоты и факт, что набирается она всенепременно из «мужиков», непривилегированной серой массы, — правитель должен обладать воистину гигантскими умственными способностями.

Иоаким и его друзья скорее всего не представляли самой возможности общего восстания служилых и посадких людей столицы. Несмотря на то что стрельцы и солдаты неделями упорно готовили это восстание, правительство было захвачено врасплох, так что не смогло показать даже видимость сопротивления. Но давайте, с помощью записок современников, посмотрим на происходившее в Москве сами.

В понедельник 15 мая 1682 г. — по церковному календарю на память убиения св. царевича Димитрия Углицкого — с восхода до полудня в Москве было солнечно, тепло и тихо. Внезапно в стрелецких слободах раздались выстрелы вестовых пушек, застучали барабаны, забили в набат у приходских церквей. Тревожный звон колоколов катился по столице от окраин к центру, охватывая улицу за улицей. Оказавшиеся вдруг по всей Москве стрельцы и солдаты (заранее выбранные товарищами за речистость) объявляли народу боярскую измену: отравление доброго царя Федора и подготовленное уже убийство царевича Ивана. Везде собирались народные толпы, вооружались дубьем и дрекольем, тянулись к Кремлю, где измена свила свое змеиное гнездо.

Холодный вихрь налетел на столицу, по небу побежали мрачные тучи, людей охватил трепет. Купцы и торговцы заперли лавки, все были на улицах, по которым уже шли в полном вооружении полки стрельцов в ярких цветных кафтанах и солдаты в черных латах. Ветер развернул их овеянные славой знамена, проглядывавшее меж облаков солнце сверкало на мушкетах и бердышах, копьях и алебардах, на начищенных стволах пушек. Служивые шагали с музыкой, бодро и решительно, «как на неприятеля иностранного» — прямо в распахнутые стрелецкой охраной ворота Кремля: Спасские, Никольские, Троицкие и Предтеченские.

Патриарх не успел опомниться, как царский дворец, Чудов монастырь и его палаты были окружены стрельцами и солдатами, пришедшими со всех сторон с изумительным «стройством». Толпа боярских холопов, дожидавшихся хозяев на Ивановской площади, ни на миг не остановила колонн восставших. Несколько залпов регулярной пехоты — и оставшиеся в живых холопы рассеялись, как будто их и не было, вместе с конями и каретами. Воткнутые в землю по военному обычаю копья и бердыши сверкали стальными лезвиями, направленными в сторону дворца. Музыка умолкла, все звуки заглушал большой городской набатный колокол. А за стенами Кремля колыхалось народное море, дожидаясь выдачи «изменников–бояр» на расправу.

Некоторые бояре, превозмогая страх, выходили из дворца говорить с восставшими — и убегали обратно в ужасе. Придворные послали за патриархом, вывели царя Петра и царевича Ивана на всеобщее обозрение. Иоаким сошел с Красного крыльца прямо к ощетинившимся оружием рядам служилых.

Некоторые, казалось, смутились и заколебались, узнав, что царевич Иван жив, поддались слезным мольбам патриарха не губить царство и унять мятеж. Но колебание длилось недолго. «Замолчи, не слушаем тебя, потому что ты лжешь! Не нужно нам ни от кого советов!» — закричали восставшие. Патриарх поспешил скрыться в свои палаты.

Не только Иоаким — все придворные я духовенство были охвачены ужасом, когда восставшие стали читать список «изменников бояр и думных людей» и потребовали выдать по нему около 40 человек, начиная с Артамова Матвеева и Нарышкиных, обезумевших до того, что стали стрелять сверху в неподвижную стену стрельцов. Было ясно, что правители сами себя не выдадут — а стрельцы и солдаты уже начали обрубать древки копии, чтобы не длинны были в царских палатах бояр колоть. Мать Петра царица Наталья Кирилловна поспешила увести сына с Красного крыльца — это стало знаком, по которому восставшие через все входы и лестницы ринулись во дворец.

Пойманных «изменников» выбрасывали с переходов и из окон, подхватывали на копья, волокли на Красную площадь и под крики народа «Любо! Любо!» рубили бердышами в мелочь — на кусочки не больше пельменей. Первым убили Артамона Матвеева, за ним последовали князья Ромодановские, которым служилые не могли простить сдачи Чигирина, администраторы, особо отличившиеся в притеснениях и грабеже народа, придворные и лекари, обвинявшиеся в отравлении царя Федора. Особенно рьяно искали Нарышкиных, видя в родичах юного царя Петра главных «изменников», получивших наибольшую выгоду от боярского переворота.

Бряцая оружием, служивые рыскали по дворцу, переворачивая даже государевы постели. Однако Нарышкиных прятала вся царская семья, — даже сильно не любившие их царевны клана Милославских и юная вдова царя Федора, хоромы которой, из уважения к горю царицы, не обыскивали. Царевны, и особенно Софья Алексеевна, увещевали служивых столь смело и красноречиво, что те отступали, нередко едва не добравшись до спрятанных царедворцев. Зато досталось цареву имуществу и тем несчастным, кто поддался ужасу и спрятался, хотя не был в списке «изменников», или оказал сопротивление.

Патриарха Иоакима нисколько не вдохновляли редкие примеры мужества Царедворцев. Он велел запереть двери патриарших палат, но их тут же вырубили; в Крестовой палате и личных покоях Иоакима все перевернули. Его дворецкого связали веревкой и пытали о спрятанных изменниках, не единожды выбрасывая из, окна и затаскивая обратно. Кремль строго охранялся, и обыски периодически возобновлялись три дня, пока царская семья не выдала на расправу Ивана Нарышкина и не обещала сослать в дальний монастырь его отца Кирилла, прочившего себя, по мнению восставших, на роль Бориса Годунова.

Добившись от обвиняемых признания в отравлении Федора, служивые 17 мая казнили их и прекратили кровопролитие. Они оставили в живых всех, кого не успели казнить по списку «изменников». По списку и случайно в столице было убито 17 человек, имевших отношение ко двору; 26 человек сослано и трое прощено восставшими. Гораздо больше жертв оказалось среди самих служивых и горожан, которые при обысках во дворце и домах знати не удержались от соблазна пограбить. Всех уличенных в похищении хоть самой малой вещи восставшие безжалостно казнили на Красной площади в назидание другим.

Установленный в столице железный порядок пугал патриарха — да и всех способных к рассуждению представителей «верхов» — гораздо сильнее, чем обычный бунт. Восставшие даже заперли Кружечный двор, с которого развозились по питейным заведениям горячительные напитки… Они не просто победили, а стремились закрепить свою победу, выступив гарантами мира и спокойствия в столице.

Московские стрельцы назвали себя государевою надворною пехотою (в противовес дворянству, обычно служившему в конном строю) и заявили о праве на участие в государственной власти. «Тщались безумные и глупые государством управлять!» — писал в раздражении очевидец событий, знаменитый ученый и просветитель Сильвестр Медведев. Это не оговорка историка. Современные исследования показывают, что выбранные общими собраниями представители восставших не только передавали их требования во дворец, но и принимали участие в непосредственной работе приказов.

Восставшие, подчеркивает Сильвестр, «безумством своим хотели правительство стяжать». «Странное дело! — восклицает историк. — Невегласам–мужикам владеть или начальствовать людьми разумными и величайшим господам и самодержцам всего многонароднаго государства указывать». Но что, если господа отнюдь не разумны?! Тогда государство ждет владычество «сеймов многонародных» — и гибель. Гибель того православного самодержавного Российского царства, которое и Медведев, и его противник в деле просвещения патриарх Иоаким считали единственно справедливым.

Восстание в Москве показало, что правители должны нести ответственность перед народом. Несправедливая власть не может существовать, она не имеет права на существование и закономерно уничтожается озлобленными подданными. Но это не значит, что перемене подлежит сама структура власти… И восставшие москвичи, и патриарх, и вышедший из городского «простонародья'' Медведев видели идеальную форму правления в абсолютной монархии.

Максимальные требования восставших сводились к возведению на престол способного к делам государя и закреплению за «надворной пехотой» (как представительницей всех служилых по прибору людей) права «советовать» монарху, которое имели светские и духовные феодалы, права пресекать именем государя злоупотребления отдельных чиновников. Эти требования, не выходившие формально за рамки идеологии абсолютизма, вели тем не менее к глубоким изменениям соотношения сил внутри Российского государства.

При всей своей ограниченности они вызывали у верхов, по наблюдению датского посла фон Горна, ощущение «разрушения всего государства». Приказные люди, подьячие, судьи, придворные, видя «дерзость» восставших, «с Москвы разбегошася». И почти все приказы «опустели безлюдством», и у всех власть имущих «бысть ослабление рук». Патриарх Иоаким даже не попытался покинуть столицу, но совершенно отошел от политики и лишь исправно отправлял церковную службу в Успенском соборе.

Бегство придворных и чиновников из столицы, их отказ сотрудничать со стрелецкими выборными еще более смещали в пользу восставших баланс власти в Москве, способствовали углублению социальной направленности политического конфликта. Все большее число городов примыкало к Московскому восстанию.

На авансцену, по законам исторической драматургии, должен был выступить мудрый политический деятель, спасающий Российское государство от социально–политической «смуты». Таким деятелем стала царевна Софья Алексеевна. Именно она оказалась на первом плане в момент взрыва народного восстания, когда правительство Матвеева и Нарышкиных было уничтожено, Боярская дума, вынашивавшая планы жестокой расправы со стрельцами, парализована ужасом, а царская семья не имела иного лидера, способного принимать здравые решения и лично говорить с народом.

Софья выступила в критический для «верхов» момент, в условиях «вакуума власти». Многие увидели в этом руку самого Бога, который если и наказует царство, то не оставляет вовсе «без промысла своего». Но как быть, если по московской традиции царевна не могла править и не должна была даже показывать свое лицо никому, кроме членов царской семьи и избранных бояр?

Восставшие не обращали внимания на статус «зазорного лица», закрепленный за царевной дворцовой традицией. Им было необходимо, чтобы кто–то здравомыслящий мог говорить от имени царской семьи и выполнять их требования. Мудрая и красноречивая ученица Симеона Полоцкого прекрасно подходила на эту роль. Значительно сложнее царевне было непосредственно использовать в своих целях государственный аппарат. На помощь ей пришла придворная группировка, лидером которой стал князь Василий Васильевич Голицын.

Пока Софья принимала на себя основные тяготы общения с восставшими, Голицын вступил в союз с влиятельнейшими в Думе князьями Одоевскими и некоторыми другими «смысленными» боярами. Он привлек на свою сторону группу молодых военных и приказных деятелей, среди которых выделялся талантами думный дьяк Разрядного приказа Федор Леонтьевич Шакловитый.

Патриарх бессильно наблюдал, как новая группировка энергично захватывает ключевые посты в государственном аппарате, позволяя царевне Софье эффективно проводить в жизнь ее решения, как Голицын с товарищами, имея столь сильную поддержку от имени царской семьи, становятся правительством, несмотря на явную неприязнь большинства царедворцев — участников переворота в пользу Петра. Конечно, Иоаким и его сторонники надеялись, что власть нового правительства не продолжится после подавления восстания, когда Софья и Голицын отыграют свои роли. Патриарх недооценил премудрость царевны и гибкий дипломатический ум князя — они не стали ни орудием двора, ни игрушкой в руках восставших, а двинулись собственным политическим путем.

Вместо того чтобы грозить восставшим казнью, как это делали представители разгромленного правительства, царевна взяла на себя «великий труд» ежедневно уговаривать стрельцов и солдат жить мирно, оставить «всполохи» и верно служить своим господам. Однако восставшие, в ряды которых вступило множество беглых крестьян и уклонявшихся от тягла горожан, «не укротились». Стрельцы и солдаты требовали недоплаченного им за 20 лет жалованья. Царевна обещала выплатить эти деньги и дать еще по 10 рублей каждому.

В целом это составило колоссальную сумму, которой казна не располагала. Но Софья понимала, что отказать восставшим правительство не может, если хочет сохранить власть, и смотрела далеко вперед. Большую часть денег она велела собрать с крестьян, принадлежавших церковным учреждениям, с чинов Государева двора, с дьяков и подьячих. Стрельцы, солдаты и горожане одобрили эти меры, не замечая, что денежными сборами «они, служивые, людей во всем государстве к оскорблению привели».

Далее, продолжая разговоры с выборными людьми восставших, Софья «благоразумным своим и мудрым приветом уговорила» их очистить Красную площадь от останков казненных. Вместе с другими царевнами она собрала Боярскую думу и освященный собор, чтобы удовлетворить требования восставших о возведении на престол взрослого царевича Ивана Алексеевича и «помыслить… как бы народное колебание и мятеж в царствующем граде усмирились». Иван был возведен на престол, но средств для «усмирения» восстания бояре и церковные иерархи не сыскали.

Трудность состояла в том, что «верхи» мыслили «усмирение» народа как экзекуцию, для которой не имели тогда ни сил, ни возможностей. В то же время именно страх перед расправой поддерживал накал восстания. Софья догадалась избрать другой путь борьбы с «бунтом»: она призвала к себе выборных «и службу их похваляла», обещая, что «впредь за их службу им их государская милость будет». В знак своей милости государи Иван и Петр повелели поить и кормить по два полка в день из дворцовых запасов.

Правительство полностью удовлетворило челобитную восставших, в которой они изложили свои сословные требования. Это обращение к правительству было весьма мирного свойства, отражало стремление к стабилизации положения в столице и государстве. Восставшие доказывали свою правоту в расправе с «изменниками» и требовали выдать им «государские жалованные грамоты за красными печатями», с целью обезопасить себя от преследований за содеянное: чтобы их «Московского государства бояря, и окольничие, и думные люди… и никто никакими поносными словами, и бунтовщиками, и изменниками не называли… и без подлинного розыска их и всяких чинов людей никого бы в ссылки напрасно не ссылали, и безвинно кнутом и батогами не били и не казнили».

Восставшие писали, что они искони верно служат государям и против всех российских неприятелей бьются, не щадя голов своих, что с их стороны «никакого злого умышления на наш государский дом, и на наш государский синклит (совет. — А. Б.), и на весь чин Московского государства думы нет и не бывало… а и впредь обещаются они служить и радеть… государям со всякой верностью». Действительно, в конце мая и в июне, когда писались челобитная и жалованная грамота, стрельцы, солдаты и иные служилые люди по прибору поддерживали в Москве порядок и аккуратно выполняли распоряжения правительства (которое, в свою очередь, не давало повода для нового взрыва народного гнева). Значительным успехом Софьи было то, что стрельцы отмежевались от движения холопов, твердо обещав не иметь с подневольными людьми никакого «приобщения и думы». Их позиция была пронизана стремлением внести порядок в дела государства.

Они требовали покончить с «посулами» (взятками) в приказах, которыми славились дьяки и подьячие, и ликвидировать саму основу взяткобрательства, «безволокитно» завершив все «невершеныя и крепостные дела» «всяких чинов людей». Пресечение приказной волокиты и мздоимства было насущной задачей, и восставшие выражали в своем требовании общегосударственные интересы. Не менее важными для страны были их требования положить конец разворовыванию государственной казны, порождаемому бесконтрольностью чиновников.

В челобитной предлагалось передать прием и расход казенных денег по всем приказам в руки выборных горожан, дабы «государственной казне никакой порухи не было». Под контроль должны были попасть и сборщики денег на местах — по кабакам, таможням и т. п. Их следовало постоянно проверять по книгам денежного прихода. Восставшие указывали, что дьяки и подьячие многие годы давали государственные деньги в долг купцам и промышленникам, получая за это немалые «посулы». Разошедшиеся казенные средства необходимо было взыскать.

Ряд справедливых требований касался положения наиболее боевитой и организованной части восставших — стрелецких полков. Стрельцы жаловались, что выдаваемых им «подъемных денег» не хватает на покупку и пропитание коней и снаряжения для похода, что им приходится из своих денег содержать артиллерийский парк и покупать все полковое имущество, начиная со знамен, отчего они «разоряются все без остатку». Когда стрельцы уходят на службу, их жены и дети не могут получить в Москве из приказа причитающееся им «на прокорм» жалованье без «выворота и от дьяков и от подьячих без выкупа» (то есть без вычетов и мздоимания). «Для своих прихотей» мелкие начальники — пятидесятники, десятники и урядники — безжалостно бьют стрельцов кнутом и батогами.

Стрельцы просили не взимать выданного вперед жалованья на отставленных товарищах и семьях погибших, запретить полковникам заставлять своих подчиненных работать на них и отбирать их «изделья». Наконец, служивые просили освободить их от весьма утомительной службы по сбору продовольственного налога и выдаче хлебного жалованья, соблюдать очередность в высылке на службу и смене разных полков (за что чиновники тоже требовали взятки). При удовлетворении этих требований основные участники восстания — стрельцы и солдаты московских полков, пушкари, затинщики, купцы и посадские люди, ямщики — обещали полное повиновение властям и службу государям «без всякого прекословия».

Особое внимание современников привлекла идея восставших увековечить память о своем выступлении в защиту государства каменным столпом на Красной площади. Они хотели «будущим родом в память написати» на столпе «побиенных вины и их стрельцов радение». Памятный столп на Красной площади был возведен, а требуемые восставшими жалованные грамоты отпечатаны в кремлевской Верхней типографии.

Софья, Голицын, Одоевские и другие придворные, выступившие на борьбу с восстанием, обманывали стрельцов, солдат и горожан своим видимым примирением с требованиями народа. Патриарх Иоаким не смел противиться решениям правительства и беспрекословно венчал на царство двух царей — Ивана и Петра — одновременно. Тем не менее авторитет официальной Церкви падал. Стрельцы не тронули Иоакима, хотя знали о его роли среди «изменников». Они просто лишили патриарха «караула» для расправы со староверами, зажигательные речи которых все более возбуждали Москву против никонианских церковных властей.

Вспыхнувший в Москве бунт поборников старой веры был подавлен 5 июля 1682 г. главным образом благодаря «премудрости и добропохвальному мужеству» Софьи Алексеевны.

Сильвестр Медведев увидел в царевне пример «Новой Деворы», богодухновенной девы, спасшей Русскую православную церковь от погибели и разорения. Его идейный противник Савва Романов, описавший события с противоположной стороны [400], совершенно солидарен с Сильвестром в том, что именно Софья — и исключительно она — нанесла поражение «правому делу» староверов.

Романов и Медведев констатировали неспособность Иоакима и всех церковных иерархов справиться с мощным движением староверов без активной помощи светской власти. По Медведеву, речь шла об общей опасности для всех приверженцев официальной Церкви, о невозможности вести полемику с раскольниками, которые «разодрали» специально изданную тогда Иоакимом полемическую книгу и не слушали никаких увещаний. По Романову, патриарх попросту не смог вести спор самостоятельно и был спасен ухищрениями Софьи.

Сильвестр уверяет, что вожди староверов готовили убийство патриарха; тот вынужден был настаивать на «прениях» с раскольниками в присутствии государей, просить светскую власть о защите. Савва пишет, что не только князь Иван Хованский, поставленный Софьей во главе Стрелецкого приказа, но даже царица Наталья Кирилловна поддерживала связь со староверами, предупреждая их о «дьявольском вымысле» царевны (которую мать Петра, оправдывая свою кличку «Медведица», ненавидела с лютостью). Оба историка событий сходятся на том, что действия Софьи в этот критический для официальной Церкви момент продемонстрировали ее незаурядные политические таланты.

Прежде всего, царевна предложила патриарху устроить «прения» во дворце, в Грановитой палате, а не на Лобном месте или в патриарших хоромах, где Иоаким легко мог стать жертвой фанатиков. Получив сообщение, что стрельцы готовы поддержать староверов, она сумела провести совещание с частью стрелецких выборных и установить, что слух сильно преувеличен, что большинство служивых безразлично к пропаганде вождей староверов.

Драматическая сцена разыгралась в тот день в царском совете. Здесь было объявлено тайное «доношение», чтобы цари и члены царской семьи не ходили с патриархом и церковными властями в Грановитую палату, «а если пойдут, то им от народа не быть живым!» Софья, разгадав, сколь выгоден этот слух староверам, проявила «велие дерзновение» и заявила: «Если и так, то будь Божья воля; однако не оставлю я святой Церкви и ее пастыря, пойду туда». Она увлекла за собой прославленную набожностью и меценатством тетку — царевну Татьяну Михайловну, сестру — царевну Марию Алексеевну, и даже царицу Наталью Кирилловну, цеплявшуюся за любую видимость власти.

На пути Софьи встали перепуганные бояре, узнавшие, что если царевна выступит на защиту патриарха, то подвергнет опасности не только свою жизнь: побиты будут и царедворцы, как это уже было недавно в дни взятия Кремля восставшими. «Ужаса смертного исполненные» бояре умоляли Софью Алексеевну, «дабы она, великая государыня, с патриархом и властями в Грановитую палату идти Не изволила и себя бы и их от напрасной смерти освободила».

Но Софья, «ни мало прошению их внимая», двинулась в Грановитую палату сама и повелела звать патриарха, указав ему безопасный путь по внутренней дворцовой лестнице. В отличие от перепуганных царедворцев и узколобых интриганов, вроде Хованского и царицы Натальи Кирилловны, Софья Алексеевна понимала, чем грозит правительству разрушение церковной иерархии. Но преодолеть страх и выступить на защиту патриарха было мало. Следовало сокрушить мощное движение старообрядцев.

Кремль был заполнен толпами народа, приведенными на «прения о вере» зажигательными речами гонимых приверженцев старины. Софья знала, что большинство собравшихся не разбирается в богословских разногласиях, но все ждут крупных событии. В состязании за «правую веру» на площади старообрядцы имели бесспорное преимущество: тесная связь с «мужиками» сделала их настоящими народными трибунами.

Лишая народ зрелища, Софья Алексеевна оставляла собравшимся ощущение причастности к важнейшему для государства делу. По площади от патриарших палат на Красное крыльцо двинулась внушительная процессия во главе со знаменитым книголюбом архиепископом Афанасием Холмогорским. Московские священники и монахи торжественно несли во дворец «множество древних книг» — материалов для предстоящего спора. Внимание многих из собравшихся было переключено со стихийного возмущения против церковных иерархов на интерес к столь основательно приготовляемой полемике.

Тем временем патриарх Иоаким и его приближенные из числа высших церковных чиновников пробрались во дворец скрытыми переходами, и Софья Алексеевна «начала со святейшим патриархом и со всеми властями об укрощении возсвирепевшего народа советоваться». План поведения в Грановитой палате был составлен, но чуть не сорвался в самом начале. Вбежавший в Переднюю палату князь Иван Хованский «сказал, что народ зело кричит, и просят» патриарха с архиереями немедля выйти «ради веры состязания».

«Они того ожидают, — говорил боярин Иоакиму, — — а государям они ради их государских младых лет там с тобой быть не хотят. И государям он, князь Иван, доносил: если патриарх от вас, государей, к народу, его ожидающему, на площадь с властями вскоре не пойдет, то народ как и прежде к ним, государям, в Верх хочет идти с оружием, патриарха и всего освященного чина на убиение». Если же патриарх откажется, говорил перепуганный боярин, «тогда опасен он, чтоб и им, государям, от свирепства народного чего не учинилось, и от того бы боярам напрасно не быть побитым!»

Бояре перепугались, но Иоаким наотрез отказался без царей идти к народу. Это был момент смертельной опасности для официальной Церкви и, возможно, для всех «верхов». Медведев справедливо указывает, что, уклонись тогда Иоаким от «прения» с вождями староверов, и «не только святейший патриарх с властями в тот день от свирепого народа были побиты, но и все бы священного чина были смерти преданы». Уже среди видных деятелей государства «страх смертный от народной дерзости… и здравые умы поколебал», но Софья Алексеевна вновь спасла положение.

Ободрив патриарха и церковные власти краткой энергичной речью, она заявила боярам, что Бог призывает всех, церковных и светских властителей, «стать единодушно друг за друга». Она сама, без царей двинулась в Грановитую палату, говоря, что «готова душу свою днесь без всякого страха положить;… и если кто со мною хочет идти — тот мне да последует!» Староверам было объявлено, что их хотят выслушать во дворце царевны, которым «на площади быть зело зазорно»; состоится, дескать, еще не собор, а слушание челобитной вождей раскола.

Уповая обратить царевен в свою веру, те покинули собравшийся в Кремле народ и пошли во дворец, сделав решающий шаг к собственной гибели. «Не ходите в палату, — кричали староверам из толпы, — если пойдете, худо будет, обманут вас там лукавством своим!» Действительно, как только раскольничьи полемисты были отделены стрелецким караулом от толпы, на них кинулись из засады до 300 приходских священников. Завязалась драка — ее прекратили стрельцы, избив немало попов. Царевна, наблюдавшая сцену из окна, утвердилась в мысли, что ключом к решению проблемы является именно настроение служивых, желающих постоять за правду и порядок.

Софья села на царский трон, а на второй трон посадила тетку свою царевну Татьяну. Перед ней, в креслах, заняли места царица Наталья, царевна Мария и патриарх Иоаким. Ниже, «по степеням», разместились 8 митрополитов, 5 архиепископов и 2 епископа. Чинно расставила царевна остальных духовных лиц, бояр и других придворных (побоявшихся потерять честь, оставив царскую семью). Специальное место отвела она выборным людям «из солдатского, и пушкарского, и стрелецких всех полков», которые в результате восстания получили доступ в царскую Думу.

Лишь после того как все причтенные к Думе и освященному собору заняли свои места, в палату были допущены представители староверов. Те тоже старались придать себе внушительности, неся в руках древние книги и иконы, аналои и свечи. Но контраст был разителен. На фоне блистающего драгоценностями, чинно выстроившегося двора сгрудившиеся в центре палаты «ревнители древнего благочестия» выглядели убогими оборванцами, «грубыми мужиками».

Софья Алексеевна, отбросив формальности, согласно которым говорить с посторонними члены царской семьи должны были через придворных, немедленно перешла в наступление, использовав временное замешательство старообрядцев, чтобы навязать им свою игру. Она спросила «оных раскольников», чего ради они так невежливо и необычно, с таким дерзновением и наглостью пришли к царскому величеству в палаты, как к иноверным и Бога не знающим? Как без царского повеления и патриаршего благословения они по московским улицам и ныне в Кремле прелести своей раскольничей учить смели и простой народ возмутили?

Староверы попались на удочку прилежной ученице Симеона Полоцкого и своим ответом противопоставили себя всем присутствующим. Они сказали, что «пришли веру утвердить старую, ибо ныне у вас принята вера новая, и вы все в новой вере пребываете, в ней же невозможно спастись, и надобно старую!»

Софья немедля нанесла рассчитанный удар. «Что есть вера? И какая старая и новая?!» — спросила она, повергнув оппонентов в замешательство — ведь разногласия касались главным образом церковных обрядов, а не догматов. Староверы не были подготовлены к богословскому диспуту в стиле западноевропейских схоластов. Использовав их колебания, царевна вновь спросила: «Почему в таком великом деле нет с вами ни одного знатного в Российском государстве человека ни из какого чина?» — Тем временем сторонники старой веры выдвинули из своей среды оратора, способного вести спор с царевной, — яркого полемиста и писателя Никиту (прозванного врагами «Пустосвят»).

Иоаким готовился к спору с ним основательно. Работавшие на патриарха книжники составили ему письменный ответ Никите, отпечатанный ночью в 160 экземплярах Иоаким [Слово на Никиту Пустосвята]. М., 1682.[401]. Публичное чтение этих «тетрадей» среди симпатизировавших староверам москвичей не удалось: бедного попа, который распространял патриарший опус, чуть не побили камнями, так что товарищи Никиты вынуждены были заступиться за него. В Грановитой палате Никита не дал патриарху воспользоваться домашней заготовкой, построив свое обличение по–новому. Видя, что Иоаким затрудняется отвечать, в спор вмешался Афанасий Холмогорский, но староверы заметили: «Что ты, нога, выше головы становишься?!»

Однако Софья не была бы политиком, если бы не умела заблаговременно собрать сведения о противнике. Она указала, что Никита неоднократно переходил от официальной Церкви к расколу и обратно, что он давно отлучен и проклят освященным собором, и запретила ему говорить. Принудив растерянных староверов к молчанию, Софья Алексеевна вновь спросила их: «По что приидоша?» В молчании те лишь смогли подать ей написанную заранее челобитную, которую царевна и велела кому–то из придворных читать. «Прения о вере» весьма успешно обращались Софьей в рассмотрение властями жалобы подданных.

Староверы никак не могли добиться обострения ситуации, чтобы пустить в дело главную силу — собравшиеся в Кремле народные толпы, представ в качестве оскорбляемых борцов за справедливость перед стрельцами, и привлечь их на свою сторону. Это прекрасно понял Никита: криком он принялся вызывать на спор патриарха и освященный собор. Против Никиты выступил архиепископ Афанасий; оба начетчика схватились за грудки. Момент, однако, был совсем не подходящий: ведь чтение челобитной началось по общему согласию сторон. Да и в глазах полковых выборных, которым главным образом и адресовался эффект осуществляемой Софьей постановки, староверы успели уже много потерять.

Видя столь откровенное нарушение порядка, один из выборных отбросил Никиту от Афанасия, но сам попал в толпу раскольников; они, скрежеща зубами, «того выборного человека на кулаках пренесоша». Многократные призывы Софьи Алексеевны к порядку тонули в криках староверов. Тогда царевна перешла к следующему номеру своей программы, двинув вперед патриарха.

Вооруженный древним Евангелием и греческим манускриптом, Иоаким стал говорить стоящим близ него (а в основном стрельцам), что «всуе они возмутители безумствуют и тако велие смущение воздвигоша на святую Церковь!». Патриарх обращал внимание на «буйство и грубость'' оппонентов, ссылался на авторитет «прежних патриархов» и уверял, что его Церковь очень любит старые книги. Благоразумно не вдаваясь в детали, Иоаким указывал на многочисленные образцы этих «старых книг», содержащих якобы полнейшее опровержение раскольников. Наконец, он льстил самолюбию выборных, признавая их своими судьями, и выражал неуклонную готовность принять раны и смерть. Иоаким произнес хорошо продуманную речь, что неудивительно, учитывая, что его выступления писал такой выдающийся литератор, как Карион Истомин.

Речь достигла цели, заставив многих присутствующих умилиться, «видя крайнего своего архиерея такие слова болезненные со многими слезами произносящего». Староверы в ответ еще громче закричали, поднимая руки со сложенными двумя перстами, и отчасти уже приблизились к цели, вызвав волнение народа на соборной площади. В этот момент Софья Алексеевна, залившись слезами, вместе с царевнами и царицей Натальей сошла с трона и обратилась «ко всем, наипаче же к служивым выборным стрелецким людем», уверяя, что бесчинства «невегласов–мужиков» в столь высоком месте позорят весь царский род.

Царевна льстила служивым, говоря, что они царские «верные слуги, и оборонители святой православной веры, и Церкви святой, и всего нашего государства», что ныне и присно они служат при самом Государевом дворе. «А мы такой хулы не можем слышать, что отец наш и брат (цари Алексей и Федор. — А. Б.) еретики, — пойдем все из царства вон!» Плач царевны был направлен в самое больное место «надворной пехоты», считавшей себя гарантом стабильности в государстве.

И если так, говорила Софья сквозь слезы, «то что таким невеждам попускаете? Что их от такого мятежа не унимаете?» Мы не можем жить в подобном порабощении, лучше вместе уйдем в иные грады, о таком непослушании и разорении народу всему возвещать. Эта замаскированная слезами угроза также не укрылась от выборных. Их ответная речь показала, что служивые сделали ставку.

Представители стрельцов, солдат и пушкарей были удовлетворены оценкой их роли в государственных делах и обещали Софье «по указу вашему творити все». Только сегодня, сказали они царевне, сами видите, собралось много возмущенного народа; надо, по возможности, «день той препровадити», а то как бы самим не пострадать. А что вам с царями идти из столицы, отметили выборные в заключение, то этого не будет.

Раздался, правда, и другой возглас: «Пора, государыня, давно вам в монастырь; полно царством мутить; нам бы здоровы государи были, а без вас место пусто не будет!» Однако большинство служивых такой поворот дела не поддержало. Восставшие вовсе не собирались утратить возможность проводить важные для себя решения именем государей с помощью мудрой и милосердной царевны.

Плач царевен и бурная сцена «умоления» их чиновниками двора не покидать прении, а главное — твердая позиция стрельцов помогли частично разрядить ситуацию в Грановитой палате. Царица Наталья Кирилловна удалилась, но Софья осталась и постаралась смягчить обстановку. Чтение старообрядческой челобитной возобновилось. До самой вечерни царевна удерживала «прения» в русле схоластической дискуссии.

Стоявшая весь день на площади толпа устала. Наконец, под предлогом вечерней молитвы, Софья Алексеевна распустила собрание, возвестив «раскольникам, что указ им будет государский во иной день». «Идите же с миром», — возвестила царевна и сама покинула палату в окружении патриарха и архиереев. Уверенные, что «препрели» своих противников, староверы двинулись из Кремля с криком: «Победихом! Победихом!» Они были уже политическими мертвецами.

Через несколько часов, как только стихийные митинги староверов утихли и народ рассеялся, Софья отдала приказ выборным всех полков схватить зачинщиков «бунта»: «Не променяйте вы нас и Всероссийское государство на шестерых чернецов и не дайте в поругание святейшего патриарха и потом всего освященного собора!'' Чтобы выборные не колебались, царевна щедро одарила их чинами и деньгами, а служивым попроще велела выкатить из погребов заветные бочки. «Дворяне и вся надворная пехота великих государей! — кричали у дворца. — Царя государи жалуют вас погребом!»

Потоки пива и меда залили остававшиеся в служивых сомнения. «Чего нам больше жалованья от великих государей? — — говорили стрельцы и солдаты. — Чем нас великие государи не пожаловали?!» Староверов перехватали поодиночке без значительного сопротивления, которое не могли оказать вооруженной силе разрозненные группы их ближайших сторонников. Никита был казнен, его товарищи пытаны и брошены в заточение по разным монастырям.

Правда, попытка арестовать сторонников старой веры из самих стрельцов не удалась: царевне пришлось лично вернуть им оружие и жалованные грамоты. Но бунт был подавлен. Теперь патриарх мог заняться увещеванием заблудших — и действительно издал вскоре «Увет духовный» (М., 1682) с обличением староверов.

Современники были восхищены тем, как царевна, исключительно благодаря своему уму и мужеству, не располагая вначале никакой реальной силой, сумела победить людей, которые вели за собой огромные массы народа. Не все заметили, что жестокое испытание оказалось сильнее политического соперничества Иоакима и Софьи, убедившейся, что в трудных обстоятельствах она может положиться на патриарха. Это позволило правительнице приступить к решительным действиям, в которых патриарху отводилась весьма ответственная и опасная роль.

Стрельцы и солдаты, после удовлетворения своих требований и венчания на царство двух царей, Ивана и Петра (25 июня), подчинялись указам правительства и вовсе не давали повода для обвинении в «шатости». Бегство царей от Москвы «странным путем», назначение князя Голицына главнокомандующим и спешная мобилизация дворянской армии на борьбу с восставшими требовали объяснения. Софью Алексеевну и ее сторонников в августе—сентябре 1682 г. беспокоил и другой вопрос: для них было крайне важно, с одной стороны, скрыть от народа России подлинные причины и цели Московского восстания, с другой — избежать обвинений в попустительстве восставшим перед мобилизованным в армию дворянством.

Гибкий ум Софьи Алексеевны не затруднился решением этих задач. Царевна нашла «козла отпущения», сделав им вышедшую из ее политической игры фигуру боярина князя Ивана Андреевича Хованского по прозванию Тараруй (Болтун). Сделанный в мае судьей Стрелецкого приказа, князь Иван успешно играл роль «буфера» между служивыми людьми и правительством. Его добросердечие и хлебосольство, простота обращения и широкая манера старого московского боярина импонировали восставшим, постоянно обращавшимся к нему с просьбами, которые князь передавал правительству. С помощью этого опытного, но простоватого воеводы властям удавалось отклонять часть требований стрельцов, смягчать их остроту.

С момента бегства из столицы правительство перестало нуждаться в услугах Тараруя. Он стал даже опасен как знатный человек, способный стать знаменем «бунтовщиков». Поведение князя давало основания для опасений: он вошел в роль «отца» нижних чинов, активно отстаивал интересы своих «детушек» (что вполне устраивало служивых и их выборных). Хованский все чаще спорил с боярами, теряя социально–политическую ориентацию, считая требования стрельцов своими личными. Словом, он весьма подходил для того, чтобы сделаться главным «виновником» московской «смуты».

2 сентября Софья Алексеевна получила извет на князей Хованских — Ивана с сыновьями — которые готовили якобы государственный переворот. С помощью «большого собрания» стрельцов они собирались убить царей Ивана и Петра, царицу Наталью и царевну Софью, патриарха и властей, знатнейших бояр, дворян и купцов, завести старую веру и занять царский престол! Нелепость извета не помешала использовать его как предлог для бегства Государева двора под прикрытие стен Троице–Сергиева монастыря и для того, чтобы послать «во грады по ратных людей грамоты».

То, что извет был лишь предлогом, очевидно: в нем говорится о заговоре Хованских в августе, а в составленной вскоре грамоте о мобилизации об этом не упоминается вовсе, зато Хованский объявлен виновником восстания в мае! Извет был явно ориентирован на царский двор. Он заставил царей, цариц и бояр преодолеть колебания и, «спасая свою жизнь», бежать, чтобы начать военные действия против восставших. Грамота же к дворянству писалась для широкого распространения и мотивировала необходимость выступить против восставших по–иному.

Грамота ошеломляла читателя заявлением, что после смерти Федора 27 апреля на престол взошли сразу два царя — Иван и Петр. Далее, «по тайному согласию с боярином нашим с князь Иваном Хованским», стрельцы и солдаты двум царям изменили «и весь народ Московского государства возмутили». Первым делом «изменники» перебили не начальство, а «свою братью, старых московских стрельцов, которые к их измене не пристали и от того их унимали». Излагая события 15—17 мая, грамота допускает явные преувеличения: «воры» — де в кремлевских соборах «всякую святыню обругали, чего и басурмане творить страшатся;… и нашу великих государей казну разграбили без остатку».

Грамота признает, что правительство было вынуждено выплатить стрельцам задержанное жалованье, выдать им жалованные грамоты и разрешить строить памятник на Красной площади. Далее, «воры и изменники» «по согласию» с Хованским «ратовали на святую соборную церковь, соединяясь с проклятыми раскольниками». Объясняя причины, заставившие двор бежать из Москвы, грамота приоткрывает часть истины.

Она говорит, что стрельцы и солдаты «ходят ныне по своим волям и чинят казачьи круги, чего в Московском государстве никогда не Повелося… и живут во всяком бесстрашном самовольстве». Восставшие объявляются «посторонними неприятелями», от которых «ныне наше государство разоряетца»! Все воинские люди призывались в строй, чтобы «тех воров и изменников устрашить, и до большого дурна и до расширения воровства не допустить, и наше государское здоровье уберечь».

Правительство тем временем размышляло, как выманить Хованских из Москвы, чтобы «от того Стрелецкого приказа (который князь Иван возглавлял. — А. Б.) отставя, от детей его отлучити». «Дети» — стрельцы не советовали князю ехать, но тут Софье помогло счастливое стечение обстоятельств. Князь Иван писал государям, что с Украины к Москве едет гетманский сын, и спрашивал, как его принять. В ответ Хованскому была послана грамота с похвалой за службу и приглашением приехать в село Воздвиженское, чтобы получить от самих царей указ по делу украинского посольства.

Князь был обманут. Он поехал ко двору с сыном Андреем, по дороге был схвачен и немедленно услышал смертный приговор. Известие о казни Хованских заставило Москву взяться за оружие. «Истинно невозможно было тогда без слез кому быть, ум имеющему, — пишет современник, — видя многих служивых недоумение, как будто осиротевших, и дерзость бесчеловечную внезапно на трепет и ужас переменивших; ибо люди единой державы, единой православной веры, едины единых боятся: служивые —. боярских холопов, бояре и холопы — служивых, посадских же и иных чинов всякие люди отовсюду и всех боятся; и постоянно всякий себе беды и смерти ожидает!»

Поскольку в середине сентября «на Москве никого в правлении бояр не осталось», служивые оказались вне той структуры власти, в которой они так стремились занять достойное место. Они могли «досаждать» лишь патриарху Иоакиму, в Крестовую палату к которому приходили «многими сотнями человек». Из разговоров было ясно, что они единодушно и в целом правильно оценили новую политическую ситуацию. Речь шла о том, что царский двор открыл военные действия против восставшей столицы. Ответные оборонительные меры были приняты стрельцами и солдатами немедленно: в ночь на 18 сентября Москва ощетинилась пушками, превратилась в огромный военный лагерь.

В идейном плане восставшие справедливо опасались предстать перед Россией бунтующими против государственной власти. Оставаясь в целом в рамках идеологии абсолютизма, стрельцы и солдаты оказались вынужденными сделать новый шаг в развитии своих социально–политических взглядов. Ранее они стремились несколько усовершенствовать сословную структуру, заняв в ней более высокое место. Теперь, пытаясь уклониться от конфликта с самой самодержавной властью, они убедились в необходимости вычеркнуть из упомянутой структуры целый элемент — боярство: верхушку Государева двора, который после военно–окружной реформы царя Федора одни остался вне служилого «регулярства». «Мы, — говорили служивые, — видя боярскую к себе нужду, что они без государского указу (выделено мной. — А. Б.) хотят нас, прийдя к Москве, войском порубить, и того ради и мы идем ныне, собравшись, за государями в поход и с боярами управимся сами!»

В объявлении бояр единственными виновниками конфликта восставшие были единодушны уже в ночь на 18 сентября. Разногласия среди них касались лишь вопроса о патриархе. Одни предлагали Иоакиму: «пиши на Украину (где стояло много стрелецких и солдатских полков. — А. Б.) грамоты, чтобы к нам служивые люди шли против бояр на помощь». Другие говорили: .«Возьмем патриарха и убьем, ибо и он с боярами на нас заодно стоит!»

Но в сентябре 1682 г. дело восставших было уже проиграно. Как бы то ни было, государи находились вне Москвы. Восставшие понимали, что поход против засевших в Троице–Сергиевом монастыре бояр будет немедленно представлен противником как война с самими самодержцами, «скоп и заговор», покушение «на государево здравие» — самые страшные государственные преступления по Соборному уложению 1649 г. В расстроенных чувствах являлись большие группы восставших в Кремль, приходили в Чудов монастырь и на Патриарший двор, толпились в Крестовой палате. Некоторые еще грозили патриарху смертью, но многие уже спрашивали: «Как нам быть?» Иоаким увещевал восставших, что «великие государи вам зла не хотят»; на просьбы отписать царям, чтобы те вернулись в столицу, успокоительно говорил, будто государи совершают обычный летний поход к святыням Троицы.

Немалое смущение вызвала у восставших и переданная через патриарха грамота с приговором Хованским. В ней не было ни одного упрека в адрес стрельцов и солдат, «вины» князя были намеренно нейтрализованы, так чтобы служилые по прибору не почувствовали угрозы своим завоеваниям. Узнав о князе Иване, «за что казнен бысть», восставшие «вновь в размышление впали. Один говорит: Пойдем за боярами и их побьем; иной же глаголет: Еще подождем. И так от устремления войною в поход, время от времени, час от часа мятущеся, отказались». В этом была немалая заслуга патриарха.

Пикантность ситуации состояла в том, что, получив ложное известие о походе стрельцов, правительство, согласно донесению датского посла фон Горна, пришло в такой ужас, что готово было полностью капитулировать перед восставшими. Медведев тоже описывает страх «в их государском дворе», мотивируя им решение укрепиться в Троице–Сергиевом монастыре, назначение дворовых воевод во главе с Голицыным и организацию обороны крепости. Аналогично описывает он и страх, заставлявший восставших укрепляться в Москве, где не осталось иных людей, кроме патриарха с духовенством, служивых по прибору и посадских.

Мероприятия царевны Софьи с 20–х чисел сентября по 6 ноября являются образцом дипломатического искусства, основанного на строго взвешенной оценке соотношения социально–политических сил и настроений. Несмотря на огромное число собранных под Троицей воинов, в правительственном лагере царили уныние и растерянность. Похвальба бояр и дворян, готовых якобы выступить на «истребление» восставших, не могла скрыть того факта, что они собирались зимовать под Троицей.

Правительство не могло содержать свое многочисленное ополчение и вынуждено было распускать войска на границах, а затем и часть главной армии. Воеводы понимали безумие затеи штурмовать отлично укрепленный город, обороняемый лучшими полками государства при поддержке огромного посада. Нетрудно было представить себе и политические потери правительства при долгой блокаде Москвы: ряд полков на Украине и западной границе уже присоединился к восставшим; поднимались казаки на Дону и народы Поволжья; разведка сообщала о реваншистских планах Речи Посполитой…

Однако Софья шаг за шагом — путем переписки с восставшими через патриарха, с помощью хитроумных переговоров, тщательно продуманных речей, грозных указов и щедрых денежных пожалований — закладывала основу социального мира в столице. Шесть дней — с 21 по 27 сентября — понадобилось для того, чтобы заманить депутацию восставших на переговоры в Троицу; их результатом было уверение со стороны служивых людей, что у них «на царское величество, и на бояр, и на думных, и на ближних людей никакого злоумышления нет и впредь не будет». В переговорах прошло еще несколько дней — и восставшие признали свою вину в том, что взяли тяжелое оружие из арсеналов «без вашего, великих государей, указу»: по известию о казни Хованских боярами и их намерении «рубить» надворную пехоту. Служивые каждый раз отбывали в Москву, «видев и слышав государскую к себе милость».

Эти труды, при незначительности на первый взгляд их результатов, неуклонно вели Софью к цели. 3 октября она еще раз лично говорила с представителями восставших: присутствующие, включая царевну, восплакали от умиления. Восставшие получили обещание полного прощения «вины их тяжкой». Это был важный шаг по возвращении депутации в Москву служивые всех полков «со женами своими и детьми возрадовались радостью великой… тяжкое непрестанное смущение и боязнь отступили от них». Царевна заставила восставших увериться в благополучном исходе событий.

8 октября всем служивым была объявлена государева грамота: цари «велели им вины отдати», причем единственной «виной» называлось возмущение по ложным вестям после казни , Хованских. От стрельцов и солдат требовалось лишь «служить верно со всяким усердием и во всем наше, великих государей, повеление исполнять». Однако исполнять указы требовалось по статьям, которые служивые, радовавшиеся окончанию своего конфликта с правительством, должны были получить из рук патриарха отдельно. Что ж это были за статьи и почему вручить их должен был Иоаким, а не государственный чиновник?

В статьях вся вина за Московское восстание возлагалась на князей Хованских и впервые была сказана правда о взятии оружия из арсеналов после их казни: большое количество казенного оружия служивые люди не только «разобрали по себе», но и «роздали разных чинов людям». Соответственно, правительство требовало от стрельцов и солдат разоружить московский посад.

Из полков предлагалось исключить беглых крестьян и холопов «и отдать их помещикам и вотчинникам по крепостям».

По статьям служивые люди должны были принести в жертву завоеванное ими право совещаться между собой в кругах, участвовать в делах Боярской думы и приказов, вступаться перед властями за представителей других сословий. Правительство не обличало прямо действий восставших весной и летом 1682 г., но и те должны были обещать «прежнее дело» не хвалить. Иоаким сумел уговорить стрельцов и солдат принять условия, на которые они совсем недавно ответили бы новым восстанием.

Софья сделала ставку на раскол в рядах восставших, подкупив большую часть служивых милостью и щедростью, и добилась своего, незаметно лишив их позицию социальной и политической остроты. К середине октября в столице воцарилось желанное правительству «спокойствие». Но борьба с восстанием не была еще завершена. К 28 октября правительству удалось заставить служивых по прибору частично признать вину за участие в штурме Кремля 15 мая и отказаться от полученных по их «неправому» челобитью жалованных грамот. 2 ноября на Красной площади был до основания снесен памятник в честь победы Московского восстания. 6 ноября царский двор со значительными военными силами вступил в столицу.

Условием установившегося в Москве мира стали новые жалованные грамоты всем полкам стрельцов и солдат, признавшие справедливость их требований (как в предшествующих грамотах), кроме тех, которые поднимали вопросы государственного управления. Правительство максимально удовлетворило желания служивых по прибору, касавшиеся их собственного положения. Однако с 10 декабря до конца месяца в Москве еще продолжалось волнение в полку Павла Бохина. Несмотря на то что в течение 1683 г. правительству удалось вывести многие полки из Москвы и разными путями сослать в ссылку немало «пущих заводчиков» волнений, Софья и ее приближенные сознавали вероятность нового взрыва.

В начале 1684 г. Боярской думой по докладу главы Стрелецкого приказа Ф. Л. Шакловитого была принята обширная и продуманная программа рассредоточения «опасных» полков, постепенного исключения из их рядов «своевольных людей и мятежников». Документ свидетельствовал о существующей в России опасности народного восстания. Свой вывод сделал из событий 1682 г. и патриарх. До тех пор, пока эта опасность не будет полностью устранена, Иоаким сохранит верность правительству, даже если его возглавляет «зазорное лицо».

Многие крупнейшие дела патриарха Иоакима были оставлены историками в тени. Усилия по устроению Церкви и противодействие реформам царя Федора, роль архипастыря в возведении на престол Петра I, его поведение во время раскольничьего бунта и стойкость, проявленная в переговорах об «утишении» Московского восстания 1682 г., — эти и еще многие деяния отступили в исторической литературе на второй и третий план. Их затмила острая полемика, развернутая учеными литераторами и публицистами в предпоследнее перед Синодальным периодом патриаршество и, похоже, не угасшая до сего дня. Позиции авторов в этом вековом споре и определяют, главным образом, их отношение к Иоакиму и оценку его деятельности [402].

Сама полемика изначально имела несколько уровней, внешне не всегда сопоставимых, но глубоко взаимосвязанных. Первый, вызвавший наиболее эмоциональную реакцию участников и историков «слой» составил спор о пресуществлении Святых даров. Он породил миф о зловещей угрозе проникновения «яда латинской ереси» в святая святых русского православия — в сам чин (сценарии) литургии. Легко представить себе, как оценивало большинство авторов столь злодейскую попытку российских христопродавцев — ставленников католиков и в особенности «злокозненных иезуитов».

Но «латинствующей», западнической, южнорусской по происхождению партии смело противустали во главе с патриархом истинные патриоты — представители партии московской, старорусской, защитники древлепреданного «греческого» благочестия. Очевидно, что укрепившее свои позиции в исторической литературе — и временами господствующее в ней — движение западников не могло дать своих «предшественников» в обиду. Иоаким со товарищи превращались на страницах книг и статей в ретроградов и — самое страшное ругательство — противников европеизации России, переделки ее на западный манер.

Обращение ко второму «слою» старинного спора — полемике о языке просвещения — полностью подтверждает, казалось бы, позицию западников. «Латинствующие» горячо отстаивали необходимость изучения латыни — общеевропейского языка науки; сторонники патриарха требовали ограничиться изучением греческого — языка православного богословия. «Западники» XVII в. выступают просветителями, а «грекофилы» оправдывают метко данное им в ходе полемики именование «мудроборцы» — то есть борцы с мудростью. Правда, западники Нового и Новейшего времени от подобного открытия ничего не выигрывают. На поверку их «предшественники» оказываются ярыми патриотами, защитниками национального достоинства России, обличителями слепого, «обезьяньего» иноземного заимствования и сторонниками государственного меркантилизма.

Остается малоизученным, однако, еще более глубокий третий «слой спора — именно тот, который и придал книжной полемике остроту политическую, благодаря которой в ней принужден был выступить сам патриарх и иные иерархи, а точку попытались поставить топором палача на Лобном месте… Речь шла о вечном вопросе, не случайно заданном Христу Пилатом: «Что есть истина?» Точнее — что есть источник истины: авторитет и слепая вера или укрепленный наукой разум? Сами того не замечая, историки (и западники и славянофилы) продолжили наиболее глубокую и важную линию спора: могли ли россияне допетровского времени «рассуждати себе» (мыслить самостоятельно), или их уделом было подчинение авторитету и подражание?!

Такая постановка вопроса практически исключает беспристрастность: в любые времена автор волей–неволей становится на одну из позиций. Ведь от века к веку «пастырям» все сложнее подавлять гражданское самосознание «стада». Однако мы можем попытаться понять логику и мотивы патриарха Иоакима, последовательно восстановив роковой ход событий, в которых ему пришлось принять участие. Они начались задолго до описанного в предыдущем очерке Московского восстания 1682 г. и прихода к власти царевны Софьи Алексеевны.

В 1665 г. выдающийся поэт, публицист и просветитель Симеон Полоцкий, учитель детей царя Алексея Михайловича (в том числе и царевны Софьи), открыл в Заиконоспасском монастыре свою школу. Это было одно из первых в Москве училищ повышенного типа. Призвав в его стены грамотных молодых людей из московских приказов, Симеон начал преподавание латинского и польского языков, грамматики и риторики, поэтики и философии. Предполагают, что Полоцкий знакомил учеников и с началами исторических знаний.

Финансировал строительство школы и ее работу сам царь Алексей Михайлович — через приказ Тайных дел. Первым учеником школы и ее «счетоводом» стал тайных дел подьячий Семен Медведев. Знания, полученные в школе Симеона Полоцкого, а главное, вдохновляющий пример учителя оказали определяющее воздействие на внутренний мир и всю дальнейшую жизнь Медведева. Семен вышел из школы Полоцкого убежденным борцом за «свет разума».

Преследования со стороны нового правительства А. С. Матвеева заставили Медведева искать прибежища в дальнем монастыре. Смерть царя Алексея Михайловича и падение правительства А. С. Матвеева изменили в московской жизни многое. Весной 1677 г. Медведев, постригшийся под именем Сильвестр, был уже в Москве, где и поселился вместе со своим учителем в Заиконоспасском монастыре против Никольских ворот Кремля.

17 июля Федор Алексеевич самолично явился в монастырь. Оба ученика Симеона имели долгую беседу. Царь расспрашивал Медведева об обстоятельствах его опалы и полностью освободил от нее Сильвестра, выразив ему явное благоволение. Медведев так писал об этом своему приятелю: Федор Алексеевич «меня о моем пострижении, и чего ради не восхотел на Москве жиги, сам расспрашивал милостивно; и выслушав мой ответ, благоволил неединократно приказать мне жить на Москве, и перед иными милостию… пожаловал — приказал мне дать на иных всех, разве отца Симеона, богатейшую» келью. Перед Медведевым открылась широкая дорога ученой деятельности. Пользуясь богатой библиотекой Полоцкого, Сильвестр энергично расширяет свои знания, переводит сочинения учителя с латинского и польского языков, готовит их к изданию, вносит в текст многочисленные уточнения и дополнения.

Знания и рациональный ум Медведева обращаются царем на государственную пользу. 19 ноября 1678 г., минуя должности «четца» и «писца», Сильвестр становится справщиком (редактором–составителем) государева Печатного двора, через год Медведев — уже старший справщик. За десять лет службы на Печатном дворе Сильвестр с тремя–четырьмя товарищами подготовил к печати более 150 изданий, в том числе множество учебных, разработал методику перевода и исторической критики текста, внес немалый вклад в становление славяно–русской библиографии.

Новой литературе вскоре стало тесно в рамках контролируемого патриархом Иоакимом Печатного двора. С помощью царя Федора Полоцкий и Медведев организуют при дворе новую, светскую типографию — Верхнюю. Историки нередко рассматривают ее как царский каприз, игрушку для издания сочинений фаворита — Полоцкого. В действительности это было мощное предприятие, оснащенное 6 станами высокой печати и первым в Москве станком для оттисков офортов с медных матриц.

На Печатном дворе в то время насчитывалось 12 станов, а печатать с медных матриц там научились лишь в начале следующего столетия. При Верхней типографии был свой приказ, которому подчинялись 23 опытных печатника и немалый обслуживающий персонал. Патриарх Московский и всея Руси Иоаким недаром воспринял эту затею как серьезную угрозу своему праву контроля над благочестием печатной продукции и проклял книги, выпущенные типографией «без благословления» главы Церкви.

Основание Верхней типографии было лишь одним шагом в борьбе сторонников просвещения с контролем церковной власти. Уже давно, с середины 1660–х  гг., Симеон Полоцкий ратовал за создание в России государственного высшего учебного заведения. Именно Полоцкий организовал выступления на Большом церковном соборе 1666—1667  гг. Паисия Лигарида (якобы митрополита Газского) и двух патриархов — Паисия Александрийского и Макария Антиохийского, обращенные к царю и «всяких чинов людям». Ораторы говорили, что «нестроения» Церкви проистекают от невежества, и призывали к основанию в России училищ славянского, греческого и латинского языков к равной пользе церкви и государства.

Но «мудроборцы» не дремали. Вместо образования государственного училища последовало закрытие школы Симеона. В том же году летом Полоцкий получил грамоты двух восточных патриархов и грамоту Иоасафа патриарха Московского и всея Руси, разрешавшие создание в стране высших училищ «свободных учении мудрости» на славянском, греческом и латинском языках и накладывавшие церковное проклятие на всякого «учений ненавистника, завистника или пакостителя». И вновь начинание Симеона было похоронено, теперь уже на долгие годы.

Воцарение Федора Алексеевича, поддержка верного ученика Медведева — влили в Симеона новые силы. В 1679 г. Россия и окрестные страны наполнились слухами о скором открытии в Москве университета. Не в силах прямо противостоять наступлению просветителей, «мудроборцы» обрушили на них обвинения в ереси. Приближенные патриарха Иоакима и Иерусалимский патриарх Досифей клеймили латинский язык и европейские науки.

Признавая на словах, что «ученье — свет, а неученье — тьма», противники свободного просвещения призывали учить только греческий язык и учиться только у греков, уничтожить в России все латинские книги, а укрывателей их сжечь. «Греко–филы» требовали огнем и каленым железом «угасить малую искру латинского учения, не дата той раздмитися и воскуритися, да не пламень западнаго зломысленнаго мудрования, растекся, попалит и в ничто обратит православия восточнаго истину» [403].

В разгар борьбы за «малую искру» науки скончался Симеон Полоцкий, завещав любимому ученику, «единомудру себе в науках Сильвестру Медведеву», рукописи и библиотеку. Медведев принял знамя просвещения твердой рукой. В следующем, 1681 г. он на средства царя Федора открыл в Заиконоспасском монастыре славяно–латинское училище, тем самым выступив против патриарха, основавшего греко–славянские школы при Печатном дворе. Сильвестр начал преподавание в училище, совмещая его с активной работой в Верхней типографии, творчеством придворного поэта, заботами настоятеля Заиконоспасского монастыря.

Зимой 1682 г. Медведев нанес мощный удар по позициям «мудроборцев»: несмотря на активное сопротивление патриарха, пытавшегося внести коренные изменения в первоначальный замысел, Сильвестр добился утверждения царем составленной им Привилегии Московской славяно–греко–латинской академии. Этот документ стал подлинным памятником борцам за просвещение России [404]. Он декларировал основные принципы организации государственного автономного высшего учебного заведения для подготовки просвещенных деятелей Российского государства.

Двери в Академию распахивались перед всеми сословиями, ей передавалась знаменитая царская библиотека. Многие статьи Привилегии охраняли преподавателей и учеников от своеволия чиновников и церковных иерархов, от огульных обвинении в ереси. Государственная власть брала на себя защиту Академии и ее членов от любых посягательств, передавая решение касающихся их юридических и богословских вопросов академическому совету.

Опровергая заявление «мудроборцев», что «вся Славянин по природе народа своего смерзается от учения и художества немецкого», Привилегия указывала, что студенты будут изучать все «науки гражданский и духовный» на славянском, латинском и греческом языках, за исключением разве что магии и церковных ересей. Впрочем, решение вопроса, что следует считать ересью, предоставлялось не освященному собору под председательством патриарха, а ученому совету Академии во главе с ее ректором.

В противовес Иерусалимскому патриарху Досифею, убеждавшему русские власти, что «не подобает верным прельщатися через философию и суетную прелесть», что России достаточно иметь начальную школу на греческом языке и с греческими учителями, которым запрещалось бы «забавляться около физики и философии», Медведев утверждал, что высшее образование, национальная наука есть источник силы и славы государства. Просвещенная Россия, писал Сильвестр, увидит весь мир, ибо только знанием «все царства благочинное расположение, и твердое защищение, и великое распространение приобретают».

По замыслу Медведева, Академия силами российских преподавателей должна прежде всего готовить высокообразованных государственных деятелей. Привилегия декларировала, что выпускники Академии (независимо от происхождения!) будут «милостиво пожалованы в приличные чины их разуму». Юношей же, не окончивших курс наук, каких бы чинов ни были их родители (за исключением знатнейших фамилий), царь Федор обещал «в наши государские чины, в стольники, в стряпчие и в прочие… ни за какие дела, кроме учения и явственных на войнах» подвигов, «не допущати».

Но при жизни просвещенного государя и самого автора Привилегии проекту не суждено было воплотиться в практику.

Медведев хорошо сознавал неустойчивость правления Софьи и компромиссный характер ее политики. Более того, летом 1682 г. в зашифрованном сложным «эзоповым языком» обращении к своей соученице Сильвестр советовал ей примириться с патриархом, чтобы совместно отразить выступление расколоучителей. Вскоре эти компромиссы обернулись против него самого.

Милостиво «утишив» Московское восстание, царевна Софья оказалась в положении, точно охарактеризованном в донесении датского посла фон Горна своему королю от 28 ноября 1682 г.: «Несогласия между вдовствующей царицей (Натальей Кирилловной) и старшей принцессой (Софьей Алексеевной) с каждым днем множатся, а оба государя (Петр и Иван), которых подстрекают мать и сестра, начинают посматривать друг на друга с неприязнью. Таким же образом разделились и бояре, причем большинство их (как и большинство молодого дворянства) склонилось к стороне царя Петра Алексеевича. Некоторые, впрочем, крепко держатся за старшего, как и большая часть плебса, хоть и скрыто, но, как чувствуется, основательно. И должно произойти чудо Господне, чтобы в ближайшее время не стряслось великого несчастья» [405].

«Чудо» совершила Софья. Она не могла опираться на «плебс», но сумела использовать исходящую от него угрозу для давления на своих противников «в верхах» и заставить всех, включая патриарха Иоакима, согласиться с ее временным и неформальным пребыванием у власти. В этих условиях о продолжении политики царя Федора не могло быть и речи. После недолгих колебаний ради альянса с патриархом была разгромлена Верхняя типография. Еще 17 февраля 1683 г. справщикам и печатникам типографии повелевалось указом царским стоять у станков по прежнему», а 28 февраля печатные станы и шрифты было указано сдать на Печатный двор» [406]. В январе 1685 г. царевна ничего не ответила Сильвестру Медведеву, который подал ей на новое утверждение Привилегию Московской академии. А весной в Россию прибыли заблаговременно вызванные Иоакимом «греческие учителя» братья Лихуды. С их помощью «мудроборцы» перешли в решительное наступление на сторонников просвещения.

Лучшим способом расправиться с учеными издавна служило обвинение в ереси. Но взгляды Медведева по религиозным вопросам были вполне ортодоксальны. Тогда «мудроборцы решились на прямую провокацию, которая должна была ударить не только по Медведеву, но и по всем знатокам богословия, ставящим ученое рассуждение выше указаний «сверху». 15 марта 1685 г. братья Лихуды выступили в Москве с мнением о «пресуществлении Святых даров», идущим вразрез с традицией Русской православной церкви. Сильвестр немедля откликнулся трактатом, в котором разъяснял читателям спорный вопрос.

Замысел «мудроборцев» учитывал тот факт, что по вопросу о пресуществлении позиции православной и католической церквей совпадали (точнее — с древних времен не разошлись). В Константинополе и Риме, Киеве и Москве время пресуществления определялось однозначно. Но позже на православном Востоке появилось и иное мнение, опираясь на которое «мудроборцы» решили поразить своих противников.

Трактат Медведева вызывал поток отборной брани в сочинении Евфимия Чудовского. С удивительной наглостью этот приближенный Иоакима называл мнение Медведева «ядом ереси латинской», утверждая, что «сицевыя мысли никогда Церковь святая восточная имяше, ниже имать» (хотя сам не так давно излагал эти мысли как общепринятые). Осенью 1687 г. последовал новый опус Евфимия, доказывающий, что яд «латинской ереси» притек в Россию с Украины, что еретиками были все киевские ученые со времен Петра Могилы, а московские сторонники просвещения, начиная с Полоцкого и Медведева, объявлялись лишь агентами пошатнувшихся в вере киевлян и злокозненных иезуитов. Обвинение было сформулировано.

Использовав публицистическую кампанию против Сильвестра, патриарх к концу 1687 г. добился ликвидации его училища в Заиконоспасском монастыре. Вместо Академии в том же монастыре были открыты «еллено–славянские схолы» братьев Лихудов. Позже они были представлены историками как «академия». Современники не были столь легковерны, выражая свои сожаления о гибели замысла Медведева и царя Федора [407].

На Медведева обрушились церковные репрессии. Но Сильвестр не сдался. Вооруженный единой силой разума, он дал бой авторитету патриарха и всех церковных властей. Его полемика о пресуществлении Святых даров стала важным событием в истории русской общественно–политической мысли. В написанной к концу 1687 г. фундаментальной (на 718 страниц) историко–богословской «Книге о манне хлеба животного» Медведев обрушился на «источник веры» московских иерархов — заимствование мнений у греческого духовенства, официальную «грекофилию». Кто, писал Сильвестр, не только из христиан, но и из басурман не посмеется, что уже 700 лет, как Россия просвещена святым крещением, однако и ныне говорят, будто мы православной веры истинно не знаем и во мраке неразумия пребываем! «Ныне, — констатирует автор, — увы! Нашему такому неразумию вся вселенная смеется.., и сами те нововыезжие греки смеются и глаголют: Русь глупая, ничтоже сведущая!»

Полемист наглядно опровергает это утверждение, приводя ученый разбор мнения «нововыезжих греков», показывая, что использованные ими книги изданы в католических государствах и «со старыми греческими книгами несогласны», а методы работы с текстом рассчитаны лишь на обман невежд. Книга Медведева, утверждающая не только мнение о пресуществлении, но и достоинство национальной мысли, была высоко оценена современниками. Москвичи излагали ее содержание в «тетрадях», массами ходивших по рукам. Ни мнение патриарха, ни выпущенная Лихудами книга «Акос» не убедили читателей; как заметил один из них, «всяк разумный… признать должен, яко оных греков аргументы не богословские, но буесловские». Все больше людей шло к Сильвестру с просьбами дать новый материал для «уличения» Лихудов, утверждавших, что «всяк не еллин — варвар».

В завершенной к сентябрю 1688 г. книге «Известие истинное», Медведев смело и четко раскрыл свои убеждения. Выступая против авторитета современных ему иерархов, доселе он строго придерживался авторитета древних авторов. Теперь ученый доказывал, что этот авторитет прямо связан с исследованием и уразумением того факта, что сами «древние» тексты нуждаются в исторической критике. Прежде всего, Сильвестр создал очерк истории книжной справы на государевом Печатном дворе. «Известие истинное» является важнейшим источником о работе русских редакторов XVII в.

Основной идеей книжной справы было, по словам Медведева, воссоздание наиболее правильного текста публикуемого сочинения. В первую очередь речь шла, конечно, о сочинениях отцов Церкви. Поэтому правилом Печатного двора, освященным авторитетом многих русских и восточных патриархов, стало сравнительное изучение наиболее древних рукописей: «первых харатейных (то есть пергаментных. — А. Б.) древних книг, которые с древними харатейными греческими книгами сходны». Установление наиболее правильных чтений в разноязыких рукописях, требовало от справщиков углубленного знания языка и грамматики, хорошего общего образования.

Но действительная история книжной справы, о которой рассказывает Сильвестр, была далека от этих принципов. Тщательно проведенное сравнение разных издании одной книги убеждает читателя, что они имеют немало разночтений, вызванных не только необходимостью уточнить текст согласно старым источникам, но часто ошибками и произволом справщиков. Эти произвольные изменения текста особенно усилились при Евфимии Чудовском (справщик с 1652 г.), а получив поддержку патриарха Иоакима во второй половине 1670–х  гг., Евфимий и его сторонники дошли «до такого безумия», что «все наши древние книги славянский харатейныя» стали считать «неправыми», «зане обличают их неправое мудрование». Специально остановившись на методах работы с источниками в сочинениях братьев Лихудов, Медведев раскрыл читателю их неблаговидные манипуляции с текстами, показал, что более древние рукописи опровергают «греческое» мнение о пресуществлении.

Исторические и источниковедческие экскурсы «Известия истинного» сорвали маску «греческой учености» с противников рационального исследования, пытавшихся лишь придать благопристойный вид авторитарным решениям. Стало очевидно, что под прикрытием призыва «учиться у греков» московские «грекофилы» отказываются от исторического анализа .вопросов. Они «точию честию своею величаются и не хочут неведения своего людем ради себе стыда объявить, но точию повелевают всем себя без всякого разсуждения… слушать». Действительно, требование «слушать без разсуждения» было главным в позиции русских церковных властей, стыдливо прикрывавшихся «грекофилией».

Для «мудроборцев» народ был лишь объектом манипулирования, не имевшим права на собственное мнение. Не в силах подавить сопротивление Медведева и ряда других церковнослужителей в Москве, патриарх Иоаким специально указал в своей грамоте, что эти споры не должны дойти «до мирского уха», ибо рассуждение о пресуществлении есть дело «таинников самых… токмо нам ведателно и явително между собою». Но и рациональное обсуждение вопроса среди самих «таинников» не соответствовало авторитарной позиции «грекофилов». Об этом наглядно свидетельствует переписка патриарха с церковными властями Украины.

Послав в начале 1688 г. на Украину книги Медведева и Лихудов якобы для обсуждения, Иоаким указал тамошним властям, что московские иерархи «желают, дабы (украинцы) одно разумели с греками теми двема и дабы оно свое разумение на письме прислали». Однако, как отмечал в письме к Ф. Л. Шакловитому гетман И. С. Мазепа, «все духовные не токмо подписаться на оно, что Медведев правду пишет, а они (Лихуды. — А. Б.) ложь, но и умирать готовы».

Аргументами «мудроборцев» стали гонения на Варлаама Ясинского, Димитрия Ростовского и других православных украинцев, книги которых были объявлены еретическими. Затем в сентябре 1688 г. патриарх поставил своих подчиненных перед выбором: присоединиться к «святой Восточной церкви» (в его лице) или остаться при мнении, изложенном «иезуитами» в книге Феодосия Сафоновича. Для украинских церковнослужителей, всю жизнь боровшихся с католической и униатской экспансией, это было невиданное оскорбление. Лишь весной 1689 г., получив новую грамоту из Москвы, они прислали ответ, доказательно защищающий Медведева и Сафоновича.

Это вызвало у патриарха острый приступ гнева. В своей грамоте он выразил раздражение тем, что его подчиненные «силлогизмами и аргументами токмо упражняются». «Един ответ токмо хощем от вас иметь, — писал Иоаким, — прочее: последуете ли всеконечно Восточней Христовой Церкви о пресуществлении?» Непокорившихся патриарх обещал предать проклятию как «отступников».

Переписка показывает и истинное отношение московских грекофилов к мнению тех «греческих учителей», которых они демагогически именовали «источником веры». Восточные патриархи в это время в значительной мере содержались на московское жалованье. Одному из них, Дионисию Константинопольскому, Иоаким отправил форменный приказ «писать и запрещать малороссам тяжко… да не имут в презрении духовную (то есть иоакимовскую. — А. Б.) власть». Дионисий получил из Москвы тексты «своих» грамот царям и патриарху Иоакиму вместе с инструкцией, «как подобает действовать».

Эта инструкция не обинуясь сообщала, что грамоты должны быть написаны (то есть переписаны) «якобы соборне». «Писать же подобает, якобы от части вашея писали есте, услышавши таковая… новая учительства… а не яко аз (Иоаким. — А. Б.) писал вам и возвестил сия». За услуги Иоаким обещал дать 50 золотых. Одновременно Московский патриарх грозил Дионисию, будто холопу, если «не отпишете со всяческим прилежанием, яко подобает» [408].

Люди самых разных взглядов и положения обращались за советами и разъяснениями к Медведеву. В его келье собирались придворные, богатые промышленники и купцы, священники и дьяконы, посадские «черные» люди и стрельцы. Массы людей отказывались подчиниться авторитету патриарха, не разобравшись прежде в существе вопроса. По словам «мудроборцев», москвичи «освоеволились», не слушая «пастырей своих». Не являясь священниками, они дерзнули «о св. евхаристии разглагольствовать и испытывать, и о том все везде беседовать и вещать, и друг с другом любопретися! И не токмо мужие, но и жены и детищи испытнословят».

Обсуждение затронутых в сочинениях Сильвестра проблем шло повсеместно: «в схождениях, в собеседованиях, на пиршествах, на торжищах». Где бы люди ни встретились, писал современник, «временно и безвременно, у мужей и жен»… разговор сводился к вопросу: в какое время и какими словами церковной службы «пресуществляется хлеб и вино в тело и кровь Христову»? [409] Казни и пытки смутьянов уже не могли компенсировать церковной власти падение ее авторитета.

В этих условиях заключение, которое вывел Медведев из своего очерка книжной справы, представляло далеко не академический интерес. Священнослужители, писал Сильвестр, всегда от всякой правды, которой не могут противиться, защищаются словами Христа, который сказал: «Слушали вас, мене слушает, а отметаяйся вас, мене отметается». Но они не говорят, в чем их следует слушать согласно Евангелию, и используют «словесы Христовы» для устрашения «неискусных человек в рассуждении».

Медведев открыто выступает против слепого подчинения мирян авторитету церковнослужителей. Суждение любого представителя власти должно быть истинным. В противном случае его «весьма слушати не подобает». Мысль эта не нова в христианской литературе. Но в России конца XVII в. она была подлинно взрывоопасна. Фактически Сильвестр декларировал право народа на собственное суждение, отличное от мнения церковных властей. Утверждая, что это суждение может быть истинным, он подрывал монополию на «правду» — краеугольный камень светской и духовной власти.

Главная идея 'Известия истинного» была отлично понята современниками. Медведев, по словам «мудроборца» Евфимия Чудовского, хочет своей книгой «попрать всю власть, царскую же и духовную», именно поэтому он обращается к народу. Сравнение сочинений Сильвестра и Евфимия четко отражает суть идейного конфликта. По мнению «мудроборца», любой подчиненный, противопоставляющий свое мнение произволению начальства, безусловно подлежит церковной анафеме и светской казни.

Евфимия взбесил уже тот факт, что Медведев излагает собственное мнение — «как владыка пишет». Не только пишущих, но и всех «чуждая мыслящих» Евфимий призывает уничтожить. Однако Сильвестр в глазах патриарха и его единомышленников совершил злодеяние, за которое они не могли выдумать достойной казни — он «к людям пишет»!

Противоречие между правом власти и правдой «людей» выходило далеко за рамки спора с «мудроборцами». Но Медведев выступил в защиту разума в области, где конфликт принимал в его время наиболее острую форму — в области церковных обрядов. И оказалось, что Церковь не в силах отстоять авторитет своей иерархии против логики собственных прихожан.

Вскоре уповавшие на авторитет церковной власти деятели начали понимать, что их позиции стремительно разрушаются. «Аще бы не всемогущая десница… не препяла, редкие бы остались твердо стояще в восточном отцепреданном благочестии», — писали они позже, признавая, что мнение Сильвестра нашло самое широкое распространение [410].

Теологическое ханжество не мешало «мудроборцам» быть прагматиками, упорно стремившимися воплотить «божественную волю» в форме доноса. Сначала они усиленно обвиняли сторонников просвещения в «латинской ереси». Это не помогало. Все больше людей, не только на посаде, но и при дворе, отдавало предпочтение аргументам Медведева и его сторонников. Просвещенные государственные деятели, такие, как канцлер и «генералиссим» князь Василий Васильевич Голицын, уже в 1687 г. «о патриаршей дурости подпалялись», а к 1689 г. ясно «выразумели» сущность его мудроборческой позиции [411].

Очевидец отмечает, что, прикрывая свое наступление на сторонников просвещения словами о «древнем отцепреданном благочестии», «мудроборцы» уже ругали друг друга за то, что выдвинули столь успешно опровергаемые Медведевым тезисы. Особенно доставалось инициатору многих «грекофильских» мероприятий Евфимию Чудовскому. «Немалое диво, — писал современник, — что Евфимий, такой простяк, привлек на свою сторону учителей Софрония и Иоанникия (Лихудов. — А. Б.); не рады, впрочем, были и они, что в такое дело впутались». Не только Лихуды — сам Иоаким уже «не рад был, впутавшись в такое дело, и много раз со слезами жаловался на монаха Евфимия, который подбил его на это» [412].

Выход был найден в новом доносе, поданном на высшем уровне: самим патриархом царевне Софье. На этот раз Сильвестра обвиняли… в сношениях со старообрядцами и подготовке восстания на Дону! Несмотря на нелепость доноса, игнорировать его было невозможно. Медведев был вызван во дворец для допроса. Он опроверг ложные обвинения, и Софья Алексеевна пообещала «не выдать» ученого патриарху.

Тогда по Москве был распущен слух, что Сильвестр хочет убить Иоакима и готовит покушение на все церковные власти; за ним была установлена слежка. Утомленный многообразными «досаждениями», Медведев обратился к правительству с просьбой отпустить его в дальний монастырь, где он надеялся укрыться от преследований и в тишине продолжить ученые занятия.

Но человек, своей упорной борьбой за приоритет разума дискредитировавший патриарха, был в этот момент выгоден Софье Алексеевне — ведь Иоаким явно склонялся на сторону «петровцев». «И она, великая государыня, изволила сказать: до тех де мест, как будет князь Василий (Голицын. — А. Б.), с службы его не отпустит». Голицын сочувствовал деятельности Сильвестра, переписывался о нем с гетманом Мазепой и прислал ученому книгу, полученную через гетмана от Иннокентия Монастырского, также выступившего против «мудроборцев». Однако лично ссориться из–за какого–то монаха с патриархом никто из власть имущих не хотел [413].

Как раньше правительство пошло на закрытие Верхней типографии и допустило, чтобы вместо училища Медведева в руководимом им Заиконоспасском монастыре разместились «еллено–славянские схолы» Лихудов, так и в марте 1689 г. оно сквозь пальцы посмотрело на скандальное увольнение Сильвестра с Печатного двора. Ободренный такой позицией правительства, патриарх распорядился тайно схватить и заточить «ученого старца».

Тогда на помощь Медведеву пришли стрельцы — те стрельцы, которые немногим позже не поддержали ни Софью, ни Шакловитого, ни Голицына. Посовещавшись между собой, они решили «отца Сильвестра… не отдавать» ни патриарху, ни властям. Добровольцы из разных полков приходили в Заиконоспасский монастырь послушать учителя и круглосуточно дежурили у его кельи, иногда по 150 и по 200 человек. В поддержку Медведева выступили и московские посадские люди, отказавшиеся признавать «мудроборческие» нововведения в своих приходских церквах. С Украины для полемики с грекофилами выехали в Москву выдающиеся богословы–полемисты Иннокентий Монастырский и Димитрий Ростовский [414].

Авторитет патриарха был спасен государственным переворотом в августе 1689 г. Использовав специально нанятых провокаторов, заговорщики организовали в Москве неожиданно начавшийся и так же быстро окончившийся стрелецкий «всполох», который заставил царя Петра, бросив мать и беременную жену, неодетым бежать в Троицу, и позволил обвинить правительство регентства в подготовке покушения на жизнь царя [415].

По воле Иоакима, ставшего одним из главных действующих лиц заговора, Сильвестр Медведев был назван зачинщиком «бунта», вторым среди главнейших «изменников» (после Федора Леонтьевича Шакловитого). Ему инкриминировались подготовка заговора с целью убийства царя Петра, членов его семьи, патриарха и церковных властей, а также желание занять патриарший престол.

Шакловитый думал о ликвидации Петра и его матери, видя в них основное препятствие власти своей возлюбленной царевны Софьи. Он изучал возможности такого покушения, доверившись в этом группе ближайших помощников из стрелецкой верхушки. Те, в свою очередь, обратились за советом и благословением к Медведеву. Согласно материалам следствия, Сильвестр настойчиво просил Шакловитого отказаться от его замыслов и своим авторитетом запретил стрелецким начальникам даже думать о покушении, указав им, что террор всегда влечет за собой новые зверства.

«Надобно перетерпеть», — говорил ученый старец, хотя сам не тешился надеждами на милость тех, кто стоял за спиной юного Петра Алексеевича. Он знал, что «перетерпя де, опричь худа им, которые были на стороне… царевны, ждать нечего», но не мог оправдать расправы над своими противниками [416].

Подход Сильвестра к способам решения любых разногласий в корне отличался от методов «мудроборцев». Силе и власти Медведев противопоставил разум и убеждение. В пылу богословских споров ученый не позволял себе личных выпадов, оскорблений и тем более клеветы на оппонента, как это было принято даже в верхах Церкви. В ту пору высшие иерархи (как, впрочем, и государи) позволяли себе ругань, заявляя, например, что «патриарх мало и грамоте умеет… ничего не знает, непостоянен, трус… а поучение станет читать, только гноит, и слушать нечего!». Это говорил об Иоакиме его ближайший помощник, митрополит Иосиф Коломенский.

В то же время гонимый Сильвестр отзывался об Иоакиме, что «он де, святейший, человек бодрой и доброй», только «учился мало и речей богословских не знает», и потому «напрасно де смутили душу святейшего патриарха греки». «Мудроборцы» называли Медведева «диким и лесным медведем», говорили, что он скудоумен, «понеже неучен есть, непричастен есть грамматики, пиитики, риторики, и не может глаголати ниже еллински, ниже латински, ниже славенски; …непричастен сый всех языков и писаний учения!» А этот «дикий» Медведев в самый разгар полемики писал, что Лихуды «учены — правда и истина велика».

Велика была и стойкость этого внешне смиренного человека. Сильвестра пытали вдвое больше, чем главу Стрелецкого приказа Шакловитого и его приближенных — военных людей. Шакловитый признал под пыткой самые нелепые обвинения; многие из истязуемых оговаривали себя и других. Медведев доказал необоснованность всех выдвинутых против него обвинении. Многоопытные заплечных дел мастера и боярская розыскная комиссия не смогли доказательно мотивировать вынесенный Сильвестру смертный приговор.

«Мудроборцы» расправились со своим противником, но он еще нужен был живой, чтобы во всеуслышание разгласить об «отречении» сторонника просвещения как «латинствующего еретика». Уподобившись, по словам приближенных, «самому незлобивому Христу Богу», патриарх Иоаким приказал держать Сильвестра в заточении в самых жестоких условиях, в «яковых можно пребывати», запретил говорить с ним кому бы то ни было, повелел «бумаги и чернил отнюдь не давати» [417].

Более года 50–летний ученый провел в узилище. Однако разум, как это обычно бывает, страшил власти и в темнице. Истерзанный «огнем и бичьми до крове пролития» Сильвестр продолжал оставаться опаснейшим врагом патриарха; его сторонников отлучали от Церкви, против него писались толстенные «обличительные» книги, заступавшуюся за него «чернь» казнили. «Немые учители у дыб стоят в Константиновской башне, — говорили на Москве, — вместо Евангелия огнем просвещают, вместо Апостола кнутом учат» [418].

Заслужившие недоверие народа духовные «учителя» могли его лишь «страхом единым в покорении имети». Однако только после кончины патриарха Иоакима они решили публично казнить Медведева. В феврале 1691 г. мыслителю было предъявлено нелепое обвинение в волхвовании с целью завладеть патриаршим престолом и… царской короной (достоверность обвинений «мудроборцев» не интересовала в принципе). Сильвестр был «паки пытан огнем и иными истязаниями» и казнен главоотсечением на Красной площади, против Спасских ворот: на Лобном месте, удостоившись чести, равной со Степаном Разиным! Тело ученого старца было погребено «в убогом доме со странными в яме, близ Покровского убогого монастыря».

Судорожные попытки «мудроборцев» после смерти Иоакима удержать власть были бесполезны. В течение нескольких лет все участники травли Медведева были с позором разогнаны с насиженных мест. Сами братья Лихуды, послужившие орудием «мудроборцев», стали преподавать в «еллено–славянских сходах» латынь и физику с философией. Они еще успели пострадать за такую смелость от своих бывших союзников и хозяев. Но рационалистическая мысль уже пробивала себе дорогу в церковных стенах, а вскоре рухнул и расшатанный безумной борьбой с разумом патриарший престол.

Рассказанная нами история «грекофилов» и «латинствующих» правдива, но полнота ее вызывает естественные сомнения: позиции участвующих в борьбе сторон слишком уж ясны и определенны, правые и виноватые очевидны. В жизни так не бывает. Временно нам пришлось отвлечься от контекста событий, чтобы разобраться в сущности спора, окутанного туманом легенд, открыть причину упорной борьбы патриарха Иоакима со строителем Заиконоспасского монастыря Сильвестром Медведевым и его единомышленниками.

Теперь мы знаем, что архипастырь вовсе не выступал против учености. Тщательно раздуваемое «грекофилами» неприятие Иоакимом «латинства» просветителей основывалось не только и даже не столько на подозрениях в склонности последних к католицизму, сколько на отношении Медведева со товарищи к церковному авторитету, точнее — к авторитаризму в целом.

Наивно полагать, что Коперник, Галилей или Джордано Бруно не были католиками, а осужденные русскими церковными соборами мыслители–гуманисты — такие, как Артемий Троицкий в XVI в. или Сильвестр Медведев в XVII, — допускали сомнения в истинности канонов православия. Сам Ломоносов, весьма крепко выражавшийся в адрес «попов», не впадал в атеизм, желая лишь разграничить сферы господства научного и церковного авторитета. Впрочем, «эффект Сократа» (ложно обвиненного, как известно, в неуважении к языческим богам) с равной силой проявляется при столкновении научной мысли и с авторитетом атеистической власти.

Итак, Иоаким со клевреты обвинён нами не столько лично, сколько в качестве противной стороны в вечном споре. Даже Евфимия Чудовского можно признать безнравственным только в этом смысле — ибо писание доносов с противоположной точки зрения, со стороны власти, есть дело высокоморальное и заслуживающее наград. В конце концов, не можем же мы поставить к позорному столбу едва ли не всю нашу служилую интеллигенцию, век за веком создающую для власти официальную истину и защищающую ее на бастионах иерархии (собственной, государственной или идеологической), не щадя «заблудших» коллег.

Так Сильвестр Медведев не потерпел, когда польский шляхтич Ян Белобоцкий в свите Смоленского епископа Симеона прибыл в 1681 г. в Москву с надеждой преподавать в Академии. Этот прежний кальвинист, вольно именовавший себя и католиком во время странствий для учебы по Германии, Франции, Италии и Испании, нахватавшись радикальных идей европейского свободомыслия XVII в., был пропитан модными эзотерическими (тайными, исключительно посвященным предназначенными) знаниями. Медведев не желал его присутствия в Академии так же, как грекофилы не могли потерпеть открытия университета по проекту Сильвестра.

Полагают, что именно по наущению Медведева другим выходцем из Польши на Белобоцкого был подан донос, призывающий «кровью взыскать» его «хулы и лукавства». По крайней мере, когда еретик был вызван к патриарху и обязан осудить католичество вкупе с протестантизмом, его новое «Исповедание веры» (утверждающее безразличие конфессии и главенство внутренних побуждений верующего) подверглось резкой критике Сильвестра.

Ян преспокойно крестился в православие, сдал экзамен на знание языков и получил должность в Посольском приказе, освоил русский вплоть до стихосложения, женился и жил припеваючи, подрабатывая преподаванием в домах знати. Столь же безболезненно, как критику Медведева, он пережил в 1685 г. диспут с братьями Лихудами, уличавшими конкурента в ереси, а затем и донос Евфимия Чудовского, что сей злой еретик «тожде мудрствует и прельщает и доднесь».

Медведев, Лихуды и Евфимий не зря беспокоились, апеллируя к патриарху. «Краткая беседа милости со истиною о Божий милосердии» (обещавшая всеобщее прощение грешников) и в особенности перевод Белобоцким «Великой науки» и «Риторики» Раймунда Люллия с комментариями поклонников скрытой мудрости (вроде Корнелия Агриппы и Джордано Бруно) пали на благодатную почву мистических настроении русского общества (включая староверов) и проросли в XVIII в. пышным кустом теософских исканий, в частности масонского, розенкрейцерского и пантеистического толка.

Московский архипастырь, в отличие от ученых–полемистов, ничуть не ужасался религиозному индифферентизму Белобоцкого, искренне отвечавшего оппонентам, что «коли он пребывает в греческой вере — и он будет послушание отдавать патриарху, а если он будет в Риме — и он будет отдавать послушание папе Римскому» [419]. Эта формула согласия веры с властью слишком походила на ту, что патриарх изложил некогда царю Алексею Михайловичу…

Об Иоакиме вообще следует сказать, что он без тени сомнения привечал обладателей глубоких знании, тесно сотрудничал с весьма образованными и талантливыми современниками, если те не покушались на монополию его сана. Являясь человеком по преимуществу служилым, он был в значительной степени избавлен от интеллигентского «недоверия, презрения и отвращения» к «оригинально мыслящим людям» (по выражению Анатоля Франса).

Большим оригиналом, к слову, был верный патриарший «ушник» Евфимии Чудовский, работавший справщиком на Печатном дворе еще с 1651 г. и служивший келарем в Чудовом монастыре с 1667 г. Помимо полемических сочинений, в том числе доносительных, Евфимии оставил воистину громадное книжное наследие, отличающееся ярко выраженным стремлением к созданию нового, «еллино–славянского» литературного языка: смеси церковно–славянского с греческим.

Помимо огромного количества переводов с греческого в наследии Евфимия Чудовского есть солидные переводы с латинского и польского языков, сохранился и написанный его рукой русско–латинский словарь. Кроме церковно–полемических сочинений ученого старца известны его трогательно смиренные поучения. Как библиограф, Евфимии сделал много более Сильвестра; даже «Оглавление книг, кто их сложил», считающееся первым опытом русской научной библиографии, некоторые приписывают ему, а не Медведеву.

Наконец, «подобно большинству московских книжников конца XVII в. Евфимии пробовал себя и на поэтическом поприще» [420]. Конечно, его блеклые ученые вирши нельзя сравнить с сочинениями придворных поэтов — Симеона Полоцкого, Сильвестра Медведева и в особенности Кариона Истомина, писавшего стихи много талантливее и быстрее всех, в любое время и по любому случаю, живо, оригинально и без видимых усилий.

Именно Карион, а не ученый червь Евфимий неизменно писал для патриарха Иоакима проповеди, составлял его грамоты и послания для российских и зарубежных адресатов, оформлял патриаршие палаты и готовил праздничные действа со стихотворными орациями. Блестящий литературный дар Истомина вскоре завоевал ему место первейшего придворного поэта Государева двора, а острый ум позволил в плотно заполненные творчеством дни обрести и глубокие, разносторонние знания, к 1690–м годам сделавшие Кариона выдающимся просветителем, творчески реализовавшим в России передовые идеи чешского мыслителя–гуманиста и педагога Яна Амоса Коменского.

Патриарх знал, что его доверенный референт не симпатизирует «грекофилам» и тем паче «мудроборцам», а в царском дворце усердно хвалит утвердившуюся у власти царевну Софью. Но Истомин никогда прямо не противоречил Иоакиму в церковных вопросах — в сфере непосредственной деятельности патриарха. Этого было достаточно. Научные и литературные дарования, увлечения и политические симпатии приближенных не затрагивали Иоакима, пока не касались области его служебного авторитета.

Следует учитывать, что Истомин, сделавший блестящую карьеру при Иоакиме, сохранивший свое место при патриархе Адриане и со временем ставший во главе Печатного двора, никогда не позволял себя «подставить». Карион мог искренне скорбеть, что вместо университета в Москве появились лишь «еллино–славянские сколы» Лихудов, мог мечтать об осуществлении просветительного проекта Медведева — но при этом не сказать ни слова против начальства. Вполне в духе Иоакима, он служил существующей власти и, тонко предвидя, скажем, приближение заката Софьи, вовремя переключился на восхваление идущих к власти Нарышкиных [421].

Однако последнее было скорее свойством характера поэта, нежели требованием патриарха к своему ученому окружению. Ярким примером научной и политической терпимости в рамках патриаршего двора была личная дружба Иоакима Савелова с главой родового монастыря Романовых — Новоспасским архимандритом Игнатием Римским–Корсаковым. Этот выдающийся ученый, композитор и публицист, искушенный переводчик и поэт был «грекофилом», но совершенно в ином ракурсе, чем патриарх или Евфимий Чудовский.

Блестящий, европейского уровня знаток античной литературы, Игнатий в духе Возрождения считал, что ключом к высокой культуре служит чтение греческих оригиналов, тогда как пользование более распространенной латынью и национальными языками хотя и необходимо, но не столь почтенно для ученого. Если начетчик Евфимий видел в распространении латыни яд западных схизм, то Игнатий и в «ногайской» античной философии с мифологией не усматривал ничего пугающего.

В апологии греческого языка и учености Римский–Корсаков ссылался не только на любимых им древних латинских авторов (Цицерона, Полибия, Авла Геллия, Лукреция Кара и др.), но и на сочинителей Нового времени, вплоть до «Антония Поссевина, славного генерала иеэувитцкаго». Для Игнатия несомненен был авторитет знаменитых университетов (в Венеции, Патавии, Париже, Лондоне, Лунде, Праге и даже Риме), в которых «греческое учение… и до днесь поучается вместе с латинским». Общая культурная основа, общие корни европейской науки были важнее для автора, чем конфессиональная принадлежность ученых и учебных заведений [422].

Подобные рассуждения Игнатия не мешали Иоакиму всячески способствовать церковной карьере ученого. Возможно, что выходцы из московских дворянских родов Савелов и Римский–Корсаков были знакомы давно, но тесный контакт между ними прослеживается с начала 1680–х  гг., когда полемическое сочинение Игнатия в защиту греческого языка так или иначе способствовало борьбе сторонников патриарха против проекта Московской академии царя Федора и Сильвестра Медведева.

В 1682 г. строитель Соловецкого подворья в Москве Игнатий сотрудничал с патриаршим казначеем Тихоном Макарьевским (автором обширнейшего исторического сочинения — «Латухинской Степенной книги»), а уже на следующий год стал архимандритом престижного Спасо–Ярославского монастыря, знаменитого своими книжниками и библиотекой. Назначение Римского–Корсакова архимандритом политически важного и любимого Иоакимом Новоспасского монастыря в сентябре 1684 г. ознаменовалось активным участием Игнатия в борьбе против влияния «иноверцев» в столице.

Солидаризируясь с людьми разных конфессий в почтении к наследию античности и Возрождения, Римский–Корсаков в практическом плане считал необходимым препятствовать проникновению на Русь католицизма и протестантизма. Речь шла уже не об иноземных книгах, в которых Игнатий, в отличие от Евфимия Чудовского или Константинопольского патриарха Досифея, не видел для здравомыслящего человека никакой опасности. 22 мая 1684 г. в Москве началось дело невиданное: с разрешения канцлера и дворового воеводы В. В. Голицына лютеране и католики вместе (!) приступили к строительству кирхи–костела.

Канцлер учитывал значительную пользу, которую Россия получала от притока иноземных специалистов, вынужденных покидать западные страны из–за религиозных преследований. Из протестантских стран на восток бежали католики, из католических —- протестанты всех мастей, из тех и других — бесчисленные сектанты. Слухи о невероятной веротерпимости российских властей к иноземцам превращали в сознании западных европейцев таинственное Московское царство в землю обетованную, подобную Новому Свету.

Начиная с Сервантеса и Лопе де Вега многие на Западе воспринимали наши гражданские «нестроения» как «революционные». Томмазо Кампанелла в 1618 г. разразился из итальянской тюрьмы «Посланием великому князю Московскому и православным священникам», пророча России великое будущее на основе явления «новой звезды в созвездии Кассиопеи на московском меридиане». Предсказания коммунистического будущего России в духе «Города Солнца» подкреплялись в западном сознании бурными спорами вокруг «Нового учения» бежавшего В 1355 г. в Литву Феодосия Косого и поддержавшей его белорусско–литовской радикальной реформации.

Рационалистическое, христологическое и антитринитарное движение в Восточной Европе объединило «правду рабов» Феодосия Косого и Фауста Социна, коммунистический опыт Моравских братьев (анабаптистов) [423] и последующую практику создания «городов Солнца» с обобществлением имущества, конфессиональным, сословным и национальным .равенством Литовскими и Польскими братьями.

Воздействие учения Косого и его сподвижников о «духовном разуме», обладание которым позволяет человеку воздвигнуть на земле Царство Правды, основанное на общности имущества, эгалитарном и коммунистическом утопизме, было высоко оценено их врагами. Как писал униатский полемист Анастасий Селява: «Когда уже однажды брошены были семена лжеучения (с Запада. — А. Б.), черт принес московских чернецов, которые подлили того же яда… сам черт научил их еретичеству, за которое они были посажены в Москве и, пришедши в края наши… большое число… совратили. С этого ядовитого источника и пошел заразный поток».

Между тем в начале нового столетия за пророчеством Кампанеллы последовал поэтический отчет из России выдающегося немецкого лирика Пауля Флеминга. Пасторально воспевая труд и нравы русских крестьян–общинников, Флеминг вспоминал мифический Золотой век, когда «не было ни твоего, ни моего, не было преимуществ одного перед другим, не было обмана». Поэма эта издавалась в последующие десятилетия многократно, в том числе в переводе на английский, голландский, французский и итальянский языки [424].

Во второй половине кровавого XVII в. Россия выигрывала в глазах Запада уже не только в сравнении с Европой, но и с обетованным Новом Светом. «Мир сам себя хоронит и с собственным гробом идет к своей могиле», — писал эмигрировавший в Амстердам бюргер из Бреслау Квирин Кульман, описывая бедствия в «дорогой Германии», Голландии, Франции, Англии, Шотландии, Испании и Польше. «Неужто пурпур Америки, — восклицал в отчаянии проповедник объединения человечества в одно царство на основах общности имуществ, свободы и равенства, — останется чистым от кровавых пятен, которыми Европа обагрила свою царственную одежду? О нет! Жестокость забывших Христа христиан из Старого Света переходит в Новый, чтобы иметь более простора для своей отвратительной кровожадности».

Мысль отечественных идеологов, подобных Игнатию Римскому–Корсакову, что именно Российское православное самодержавное царство объединит, спасёт и просветит мир, была для Кульмана особенно заманчивой. Он слышал о прелестях Российской державы от ее уроженца (сына иноземного московского офицера) Отто Генина, живописца, после долгих странствии решившего вернуться под сень родных осин. О восточной империи с восторгом рассказывали Кульману гонимые на Западе Моравские братья.

Свободомыслие доходило до того, что в московской Немецкой слободе наблюдалось несколько десятков последователей пантеистического мистицизма Якоба Бёме, сделавших даже русский перевод его сочинений, а лидер этой секты купец Кондрат Нордерман в 1669 г. открыто излагал свои мессианские идеи в письме царю Алексею Михайловичу. Государь, сам ранее любопытствовавший насчет возможностей астрологической прогностики и медицинской ятроматематики [425], оставил «видения» Нордермана без последствий, чем еще более распалил надежды сектантов.

Удивительно ли, что Кульман был убежден «от Духа Святого», что «свет возгорится с Востока, что именно там, на Востоке, будет образовано новое царство с новым народом»?! В 1687 г, он напечатал в Амстердаме и отослал царевне Софье, Ивану и Петру Алексеевичам «Послание к Московским царям» в жанре воззвания. «Восстаньте, цари Московские! Восстаньте!» — призывал поэт–коммунист. И грядите в поход, да «все четыре ветра (конца вселенной) будут единым Царством Христовым!» 1 апреля 1689 г. сам Кульман явился на Псковской таможне, назвался голландским купцом и получил разрешение на проезд в московскую Немецкую слободу. Местное лютеранское духовенство, услышав его проповедь, немедля подало донос… патриарху Иоакиму. Слух патриарха не был, однако, оскорблен иноземцами: дело целиком взял на себя Посольский приказ во главе с князем В. В. Голицыным. В этом просвещенном учреждении Кульмана, Нордермана и Генина выслушали внимательно, временами ободряя пытками.

Розыскные документы свидетельствуют, что Квирин Кульман вполне верно с точки зрения российской официальной идеологии истолковал слова Христа: «будет едино стадо и един пастырь». Войны и нестроения современного мира, считал проповедник, предваряют «великое и главное дело, а именно: пременение вере, и будет вскоре едино стадо и един Христос». Московские войска, ведомые самим Богом, победят турок и «таким подобием» обратят в христианство магометан, а за ними всех людей «из дальних восточных стран».

Затем последует победоносная война с папой и католицизмом. Начав поход с Польши, «благочестивое и христолюбивое воинство» (по выражению Игнатия Римского–Корсакова) не остановится, пока «и камня не останется от Рима и от Вены, когда не останется ни одного папежника, разве что в Америке» (куда, как уповал Карион Истомин, «россы» тоже когда–нибудь «полетят»). «И тогда, — заявил заинтересованным слушателям Квирин Кульман, — будут всей вселенной люди единой веры христианской… и будет едино стадо, и един пастырь, и невидимая глава будет над всеми пастырь–Христос, а видимые будут начальствовать во всей вселенной четыре патриарха».

Подобные заявления, вплоть до уподобления Ивана, Петра и Софьи Святой Троице (как в панегирике братьев Лихудов), не могли навлечь на Кульмана пыток и тем паче казни. Подвел утопических коммунистов несдержанный язык привыкшего к свободомыслию Немецкой слободы Нордермана, который выложил внимательным слушателям, как ему видится социальная организация вселенского царства:

«Будет во всей вселенной едина вера христианска, такая, какова была сначала у апостолов: все будут имения, и сходы, и соборы общие… А царей, и королей, и великих государей князей, и иных вельмож не будет, а будут все равные, и все вещи будут общественные, и никто ничего своим называть не будет». Конечно, вещал проповедник, «тяжело будет к покаянию привести вельмож и тех, которые на свете нарицаются великие господа — меж которыми почитаются высшего и низшего духовного чина — и их товарищей, которые чают, что от Бога честь имеют миру служить, — но большей частью не от Бога присланы и не от мира призваны, но как воры и разбойники под порогом в овчарню подкрались» [426].

Вера в великую миссию Российского царства не мешала Голицыну как политику видеть реальную расстановку сил в мире и правильно учитывать интересы конфессий. Основную часть служилых иноземцев в России составляли всех мастей протестанты, отношение к которым, как к в основном защищающейся в условиях контрреформации стороне, удобным союзникам на международной арене и хорошим торговым партнерам, было наиболее мягким. Еще в 1669 г. православное духовенство напрасно молило власти изничтожить две лютеранские кирхи, действовавшие в Архангельске в навигацию.

Двадцать лет спустя Голицын, дозволивший лютеранам построить кирху в самоей Москве, был удовлетворен вовремя поступившим от пасторов доносом и подшил к розыскному делу на новоявленных коммунистов заключение «экспертов»: лютеран Мейнке с Фагецием и кальвиниста Шондервурта. Оно гласило, что учение Кульмана со товарищи призвано «простых людей… в сатанинскую школу ввести». Но этого было мало. Должной критики сочинениям Кульмана и привезенным им книгам пасторы дать не смогли.

В политических планах Голицына с первых дней пребывания на посту канцлера важнейшее место занимали страны католические. Чтобы остановить наступление турок в Европе, мало было с огромным трудом создать Священную лигу непосредственно поставленных под угрозу государств: России, империи Габсбургов, Польши и Венеции, требовалось удержать Францию от агрессии на Рейне, против Испании и т. д. В сложном балансе сил номинальное главенство Римского папы над лигой с участием России воспринималось Голицыным не более чем разумный политический ход, против которого не возразил даже патриарх Иоаким.

Архипастыря не заботило содержание зарубежных отношений, даже если речь шла о православно–католическом крестовом походе. Но столь незначительная для политика уступка, как разрешение католического богослужения в Москве (пусть в храме, совместном с лютеранами), касалась прерогатив патриарха — следовательно, вызвала резкое противодействие Иоакима. К тому же Голицын в ходе дипломатических отношений с императором нечувствительно допустил в Москву иезуитов: сначала под посольским прикрытием, а в 1687 г. просто в качестве частных лиц (с рекомендациями от императора Леопольда), поселившихся в Немецкой слободе и открывших школу(!).

Это отнюдь не означало, что канцлер счел иезуитов друзьями, хотя во время аудиенций умел заставить представителей католиков и протестантов поверить, будто он крайне расположен к их государствам, конфессиям и даже культурным традициям. Резидентура Посольского и разведка Разрядного приказов исправно снабжали Голицына сведениями и документами о враждебных делах и планах иезуитов и происках их агентов. Однако аналогичная информация касалась всех политических противников и союзников России, независимо от конфессиональной окраски. Канцлер извлекал пользу из знаний о реальном положении вещей и противоречиях интересов международных партнеров. Даже дома, в Москве, наличие иезуитов создавало должный баланс с протестантами. В деле коммунистов именно ученые иезуиты заключили, что книга Кульмана «воистину есть злоплевелная и бунтующая… людей против веры истинной христианской. И есть нечто подобное пророчеству будущему об Антихристе» (то есть идеям староверов). Что же касается сочинения «Свет из тьмы» Яна Амоса Коменского: «такая книга у императора сожжена многажды на площади потому, что (она) бунтовная на государя своего под покровом веры».

В самую точку попали, однако, не иезуиты, а профессионалы Посольского приказа, которые констатировали: «Приезжий иноземец Кульман и московский Нордерман веру держат той ереси, именуемой квакеры, которых в Голландской и Английской землях и в иных тамошних местах множество, подобны здешним раскольникам, живут своеобычно и все имеют у себя обще, и никого не почитают, и пред монархами шляпы не снимают, и не только государями — но и господами их не именуют, и говорят, что начальствует над ними един Господь Бог, а они де, монархи, люди такие же, что и они, квакеры».

Итак, канцлер Голицын понимал, что столкнулся с разновидностью религиозного течения, практикующего «под покровом веры» народный «бунт» против власти и собственности. Подобное явление уже достигло опасной стадии в России второй половины XVII в., но гораздо ярче проявилось в революционных событиях на Западе, в особенности После казни короля в Англии. Московскому правительству, давно старавшемуся объединить европейских монархов в борьбе с революционной заразой, была хорошо известна роль сектантов в революциях и бунтах (вроде недавнего восстания Монмута в той же Англии).

Поскольку Немецкая слобода полностью находилась в юрисдикции Посольского приказа, канцлер имел право не привлекать к делу православное духовенство. Смертный приговор подследственным был вынесен без малейшего участия Русской православной церкви.

Отго Гении сумел принять яд в тюрьме. Квирин Кульман и Кондратий Нордерман 4 октября 1689 г. (уже после ссылки Голицына) были сожжены вместе с изъятыми у них сочинениями.

Благодаря решительности князя Голицына мечте о «свете», который «возгорится с Востока», был нанесен сильный удар. Она смогла осуществиться в России и едва не завладела всем миром только более чем два столетия спустя.

Позиция канцлера, считавшего допущение в Москву священнослужителей западных христианских конфессий меньшим злом, нежели превращение Немецкой слободы в заповедник всяческих, в том числе опасных для общества и государства, сектантов, была разумной. Но с точки зрения патриарха, не только снятие ограничений с неправославных культов — сама политика широкого привлечения «иноверцев» в Россию выглядела опасной и даже предательской.

В «Духовном завещании» Иоакима, написанном рукой его верного секретаря Кариона Истомина, яростное обличение конфессиональной и культурной политики правительства регентства только суммировало бесчисленные выпады патриарших проповедей 1680–х  гг. против допущения контактов россиян и иноверных (к которым причислялись «латины, люторы, кальвины и злобожные татары»). Патриарх по меньшей мере требовал их изоляции: запретить «под казнию накрепко» упоминать о своей вере, а православным — всякое общение с ними.

Игнатий Римский–Корсаков, напротив, не видел возможности отгородиться от окружающей вселенной, которую Российское православное самодержавное царство призвано было спасти и просветить. Работая над Сводным чиновником патриарших выходов и служб, архимандрит Новоспасский самолично перевел с латинского книгу Г. Кассандра «О различных литургиях, и о уставе, и о чине вечери» с подробным разбором католического богослужения. «Ради знания латинския бредни», — как пометил на рукописи друг Игнатия, еще один видный интеллигент из патриаршего окружения архиепископ Афанасий Холмогорский.

Римский–Корсаков не обошел своим вниманием и протестантов, якобы случайно написав помещенное в том же рукописном сборнике «На лютеранский катехизис возобличение». «Случилось мне, — заметил Игнатий, — видеть книгу катехизис на российском языке, изданную типографски от лютеровых еретиков в граде их еретическом Несвиже».

Римский–Корсаков последовательно и в удивительно резкой для его творчества форме оспаривает лютеранские взгляды на иконопочитание, клятву, монашество и свободу воли. «Нечестиво, окаянный, — язвит он автора, — отнимаешь самовластие от людей»; «лжешь и о том, преступник, будто нет самовластия в человеке!» Игнатий упорно демонстрирует тлетворность сути лютеранского понимания соотношения Бога и человека, но кому он это пишет?

Ответ мы находим в третьем произведении полемического сборника: «Слове на латин и лютеров, яко в Московском государстве и во всей Российской земле не подобает им костела или кирхи еретических своих вер созидать». Адресат — «некий от первосоветников», повелевший возвести в Москве лютеранско–католический храм, — по имени не назван. Однако сочинение живо воспроизводит личную беседу Новоспасского архимандрита с канцлером Голицыным.

Игнатий довольно мягко указывает правителю на ошибочность его политики в отношении неправославных культов. Он демонстрирует их вредоносность по существу, отмечает опасность отмены вероисповедных ограничений для Русской православной церкви и умов подданных. Полемист не преминул указать на пользу таких ограничений для национальной торговли, процветания русского купечества и промыслов. В итоге Игнатий старался убедить Голицына отменить разрешение на строительство храма Старой купеческой общины (открывшего свои двери с начала 1686 г.).

Подчеркнуто уважительное отношение к канцлеру, столь отличное от грубых нападок на него в выступлениях патриарха, показывает, что возражения Римского–Корсакова против политики регентства диктовались принципиальной позицией архимандрита в вопросах свободы вероисповедания, а не стремлением нанести урон правительству (отчетливо видном в действиях Иоакима). Это расхождение предельно обнажилось в выступлениях верных друзей — патриарха и архимандрита — по поводу Крымских походов.

21 февраля 1687 г. Россия впервые услыхала сразу две речи, отразившие то противоположное отношение к войне, которое пройдет красной нитью через вековые публицистические споры и будет ожесточенно дискутироваться на развалинах державы в нашем столетии: после распада Российской империи (в связи с Брестским миром) и развала СССР. Авторами этих бесспорно ярчайших образцов ораторского искусства были Карион Истомин и Римский–Корсаков, озвучили речи патриарх Иоаким и архимандрит Игнатий.

Архипастырь произнес речь после литургии в Успенском соборе в присутствии царей, царевны и высших чинов Государева двора, обращаясь к высшему командному составу армии: «боярам и воеводам в полки идущим» (от «генералиссима» Голицына до генералов и полковников). В то же самое время (пока шла литургия и говорил патриарх) Римский–Корсаков на соборной площади апеллировал к средним и младшим командирам «благочестивого и христолюбивого российского воинства»: подполковникам и майорам, ротмистрам и капитанам, пятисотским, сотникам, есаулам и чинам московского дворянства.

Темой проповеди патриарх избрал слова Евангелия: «Егда же услышите брани и нестроения, не убойтеся» (Лк. 21). Иоаким начал в том духе, что возложившие упование на Господа способны «не бояться страха» от слуха и даже от зрения охвативших мир «многих напастей, военных браней и страстей различных». За умножение беззакония карает Господь сей мир ужаснейшим соблазном ненависти и смертоубийства.

Такая ненависть («только ради имени Господня, если и грехов ради») постигла братьев–христиан и даже само Российское царство — хотя «Российскому государству с оными злыми варварами о земле для поселения брани бы творить не о чем; расстояние имеют до пределов довольное». Но магометане «пустошат многие страны и государства и несносные тяготы людям христианским сотворяют».

«И государство благочестивое, и веру православную от агарянского безбожия, — вопрошал патриарх, — и житие наше не должно ли защищать? И братии своей, христианам, помогать и освобождать от пленения языческого и разорения не велит ли закон?.. Да некогда… оных погубив, и нас до конца подвигнутся разорять».

Закон–то велит, к тому же «ныне воинства многие всюду во многих государствах собираются на злого христианского губителя, проклятого турчина». Следует лишь спасти свои души от целой тьмы прегрешений, что подстерегают воинов, «смерть видящих пред очами». Может, говорил патриарх, когда–нибудь «не только мы, но и все христиане от турецкого тиранства и всегдашнего разорения спасемся, сотворив волю Божию в терпении многом, и от гнева Божия и казни военной избавимся».

Упомянув о надежде, Иоаким пустился развивать мысль, что «никакая казнь Божия не столь страшна, тяжка людям и пагубна, как военная брань… Ибо никогда столько глады и моры, — вещал патриарх, — огни и звери, реки и моря людей погубили, сколько меч военный и огнестрельные козни пожрали. Потому что в малые часы превеликие множества народа под острием меча и огнепальным оружием пали. И земли вконец нежительством опустошились, и в иноверные языки горько пленились всякого пола и возраста. Неисчислимо военных погублений во Святом писании и в летописях обретается!»

Иоаким, конечно, просит победы «в таком пути военном и бедоносном зело», молит, чтобы «оный враг христианского люда» не одержал верха над россиянами. Впрочем, надеяться патриарх велит, «в смерть идущи», только на внутреннюю чистоту и молитву, обещая по крайности «оставление грехов и жизнь вечную в Царствии небесном».

Вторую речь — к уходящим в поход полковым священникам, — согласно приписке Кариона Истомина на автографе, патриарху просто не дали произнести: отговорились отсутствием времени. Сочиненный на тему «Да будет воля Твоя» текст усиливал ощущение того, что поход предстоит «не безбедный, но зело тяжкий и трудный, паче же и смертный». Священники должны непрестанно готовить воинов к страданиям и смерти, которые могут оказаться спасительными для души (а могут и нет). Ведь «хотя и по воле Божией военные брани бывают, но для чего, во благо ли, или в погибель за грехи человеческие и неправды — мало (люди) разумеют».

При таких напутствиях патриарха легко понять, почему часть знати явилась в войско Голицына в траурной одежде на покрытых черными попонами конях. Последствия патриарших «утешений» могли быть и хуже, однако к священникам с заранее подготовленным «Словом к православному воинству о помощи Пресвятой Богородицы» обратился, после своей основной речи, Игнатий Римский–Корсаков [427].

Диаметрально отличную от патриаршей направленность своего выступления на соборной площади архимандрит подчеркнул уже в заглавии «Слове благочестивому и христолюбивому российскому воинству… идущему, с Божиею помощию, в защищение святых церквей и всего православия на сопротивные агаряны». Заглавие гласило, что речь Римского–Корсакова имеет целью «благодатию Всесвятого и животворящего Духа, силу и крепость, дерзновение и смелость, мужество и храбрость, и победу на сопротивных падать».

В противоположность Иоакиму, Игнатий горячо приветствует Крымский поход и безоговорочно предрекает войскам победу. Если патриарх ни разу не называл в своих проповедях имен Софьи или Голицына, то архимандрит славит их в первых же словах речи. Римский–Корсаков уверенно «подправляет» и позицию самого патриарха, живописуя его вместе со всем освященным собором как неутомимого «о вас, мужественных, храбрых и … крепкоутвержденных ратоборцах богомольца».

Если речи Иоакима были перенасыщены требованиями детального соблюдения православных правил и ритуалов, то Игнатий о них не вспоминает вовсе. Среди множества обещанных им от царского имени материальных и духовных наград воинам: земель, денег, чинов и чести, благодарности Отечества и близких, спасенных от бедствий войны, от освобожденных народов и т. д. не упоминается награда, что обычно называлась первой: Царствие небесное. Даже те, кто, возможно, падет в бою, ободряются обещанием чести и славы для их фамилий и царского вспоможения семьям на брани павших.

Каждым словом публицист вдохновлял командиров на полную и окончательную победу в великой многовековой борьбе Руси с полчищами кочевников, христианства — с басурманами–завоевателями, помогал увидеть поход против Крымского ханства в контексте глобальных задач Российского государства — щита и меча христианских народов, средоточия правой веры, законнейшего наследника Константина Великого, Богом избранного освободителя попранной врагом Византии.

Блестяще сочетая «высокий» и «низкий» стили, оратор показывал, что за российской армией — все святое в этом мире ив вышнем, говорил о тяготах похода, которые по плечу лишь «мужам крепким и храбрым», достойным настоящей славы, и язвительно обличал «лежебок, иже болезни себе не сущие притворили, помыслив себе в сердце успокоение, истинно же сказать — явное бесчестие!». Оратор подчеркнуто апеллировал к мужеству воинов.

Задачей Новоспасского архимандрита было дать командирам то чувство нравственной правоты, то сознание духовной и исторической общности с героями многовековой борьбы за Отечество, которые побудили бы их всеми силами стремиться «отъять днесь поношение Российское». Решение своей публицистической задачи Римский–Корсаков нашел в обращении к историческим корням подвига во имя России, являя слушателям светлые образы ратоборцев, издревле проявлявших «дивную и мужественную храбрость» в сражениях с кочевниками. Игнатий рассказывал о подвиге князя Мстислава Удалого, в единоборстве сразившего богатыря Редедю, о битвах с половцами князей Владимира Мономаха и Давыда Святославича, о славных победах в Диком поле князей Всеволода Юрьевича, Владимира Глебовича и Святослава Юрьевича, о личном мужестве Дмитрия Донского.

«Мужественно, храбрым и смелым сердцем, шествуете на поганых татар, — говорил Римский–Корсаков, — и да поревнуете прежде храбрствовавшим и преславное государство и царство Российской земли расширившим», как царь Иван Васильевич «приобрел с Божией помощью к Российскому царству царства татарские: Казанское, Астраханское и Сибирское», как царь Алексей Михайлович Малую и Белую Россию, «от многих лет польским кралем похищенную… от уст зверя исторг».

С исторических позиций рассматривает Игнатий и святых заступников российского воинства. Так, апостол Андрей Первозванный должен, по его словам, выступить за россиян, раз в июле 1644 г. десница его была пренесена к царю Михаилу Федоровичу в Москву. Апостол Павел, при жизни учитель и строитель Церкви, на небесах поддержит новых ее защитников. Василий Великий «во святителях меч есть обоюдосекательный на еретиков и врагов Церкви Христовой», конечно же, он поможет «тезоименному своему, царскому же верному слуге князю Василию, упросит у Христа Бога… простереть меч на варваров магометан и поженет их».

Залогом святости ратного дела нынешних воинов называет Римский–Корсаков земную деятельность святого Петра митрополита во славу Москвы, святого Алексия митрополита, «не убоявшегося… ордынских царей», святых Ионы митрополита и Ионы архиепископа Новгородского, что предрекли князю Василию Васильевичу: «Ордынские цари не одолеют Российскую державу!» Вдохновляющим примером в земной жизни был святой Филипп митрополит, среди ужасов опричнины «положивший душу за московские народы и не попустивший разделиться Российскому царству».

Видит Игнатий над российским воинством благословение святого Сергия, «иже древле молитвою своею вооружил великого князя Дмитрия Иоанновича… татар победить». Оратор говорит о небесной помощи святых князей Бориса и Глеба сроднику своему Александру Невскому, «на неистовых немцев». Святой князь Александр тоже приведен в пример бессмертного мужества, когда в сече с рыцарями «отступника краля… сам уязвил мечем в лицо». В связи с историческими событиями упоминает Игнатий и Богородицу, помогавшую Мстиславу Удалому и другим ратоборцам. Ведь именно она «во время великого княжения… Василия. Димитриевича» обратила вспять от российских пределов орды Тамерлана!

Специальный исторический экскурс автор предпринял для того, чтобы призвать российское воинство к освобождению .Константинополя. Он рассказывает, как «царство ромейское, еже есть греческое, за многое время сих настоящих времен по части переносилось в Россию» (от Владимира Святославича до «российских царей Романовых» [428]), как еще при строительстве Константинополя явилось о том знамение Константину Великому, как предречена была миссия России святым Мефоднем Патарским и императором Львом Премудрым, как современные греки устами премудрых братьев Иоанникия и Софрония Лихудов взывают отвоевать «царей всея России отчинный их престол».

Римский–Корсаков высоко ценил «глубокий и неотъемлемый мир», о нем просил он Господа. Но в то же время ясно давал понять слушателям, что ныне, по вине агарян, мира нет, что басурманы «уничижают и бесчествуют» Российское государство, называя периодически посылаемые в Крым «любительные поминки» годовой данью, оскорбляя и мучая русских посланников, беспрестанно творя разбой на российской границе.

Потому, прежде чем просить мира, Игнатий молит Бога покорить «мужественным, храбрым и крепким российским людям» «все варварские языки, брани хотящие». Оратор не сомневается в правоте Российского государства и его конечной победе над мусульманской агрессией в Европе.

Патриарху, придерживавшемуся противоположного взгляда на предстоящий поход, со второй речью — к священникам — выступить не дали. Зато Римский–Корсаков произнес новое «Слово к православному воинству» перед огромным собранием войск за городом, у Новодевичьего монастыря, вручая полкам икону Одигитрии. «Слово» энергично и сжато развивало мысль предыдущей речи Игнатия. Опираясь на традицию, отраженную в чинах царского венчания, оратор назвал воинов российской армии «новым Израилем, родом избранным, царским священней, языком святым, людьми обновления» — подлинными наследниками библейских «избранников».

Воспев могущество девы Марии от Евангелия и византийской истории, Игнатий затем все ее заботы переносит на Россию. «Православное великороссийское государство, жребий самой Богоматери, ее помощью расширилось, ее пособием утвердилось, ее хранением в своей крепости доселе пребывает и ее утверждением врагов своих и супостатов преславно побеждает». Принесенная от государей в полки Путеводительница — залог торжества над всеми супостатами.

Борьба с Оттоманской Портой и Крымским ханством приобретает в устах Римского–Корсакова характер священной воины. Но священная война для России — не то, что мусульманский газават или католические крестовые походы. Не захват земель или отвоевание святых мест, а защита и освобождение братьев от агрессоров определяет ее сущность.

«Дело же вам предлежащее, — говорил Игнатий, — есть дело не ваше, но дело Божие, эанеже о вере православной кафолической, о славе Бога небесного, об освобождении Церкви, лютое и нестерпимое от врагов гонение страждущей, и о братии вашей, во пленении агарянском сущей… предстоит вам подвизаться».

В отличие от «Слова воинству», «Слово о помощи Богородицы» содержит и церковно–дидактические элементы. Игнатий требовал от воинов духовной чистоты. Оратор призвал их к воздержности от «лукавых дел» и к молитвам. Впрочем, в противность Иоакиму, спасение воинских душ Римский–Корсаков связывал не с богомольностью (для обоих ораторов весьма сомнительной), а со святостью их воинского труда!, «ибо о Божией ратующим славе как победить есть славно, так и умереть душеспасенно».

Отредактированные и оформленные Игнатием по веем правилам книжного искусства, речи его к воинам вошли в число лучших историко–публицистических произведении XVII в. 14 марта богато оформленный экземпляр «Слова воинству» был поднесен царевне Софье Алексеевне; в 1689 г. Афанасий, архиепископ Холмогорский и Важский, сделал с авторской рукописи еще один список. Вероятно, для царевны было оформлено в книжечку и «Слово о помощи Богородицы''. Единственный сохранившийся его парадный экземпляр принадлежал (вместе с исчезнувшим позже «Словом воинству») библиотеке митрополита Суздальского и Юрьевского Илариона — знаменитого бессребничеством и милосердием основателя Флорищевой пустыни. Еще в XIX в. в пустыни имелся и подписанный Игнатием дарственный экземпляр «Слова воинству».

Особая близость Илариона к царю Федору (у которого он был восприемником сына и советчиком в выборе второй жены) заставляет думать, что превращение его архиепископии в митрополию 11 декабря 1682 г. (согласно плану епархиальной реформы) могло быть учинено государем в противность патриарху. Да и во время Московского восстания 1682 г. Иларион, согласно «Созерцанию» Сильвестра Медведева, мужественно содействовал планам царевны Софьи, приведя к Троице–Сергиеву монастырю представителей всех стрелецких полков с повинной [429].

Это, конечно, не означает, что искренний любитель и собиратель книг, обогативший созданную им библиотеку Флорищевой пустыни уникальными рукописями Игнатия Римского–Корсакова, Кариона Истомина, Иоанникия и Софрония Лихудов и других замечательных литераторов–современников (присылавших в пустынь книги и после его кончины) [430]. Иларион был явным сторонником правительства регентства и тем паче противником патриарха, который в 1682 г. и отправил его (вместе с Карионом Истоминым и экземплярами новой книги «Увет духовный») сопровождать доведенных до отчаяния восставших в Троицу.

Подозрение в близости к Софье опровергается тем фактом, что позже сам Петр I повелел оставить старого и ослепшего Илариона на кафедре. Второе заключение вытекает из общего либерального отношения Иоакима к духовной интеллигенции — при известной нетерпимости архипастыря к архиереям, осмелившимся противоречить ему в церковной сфере.

Не забудем о том, что наибольший личный интерес к острым публицистическим выступлениям Римского–Корсакова проявлял яркий и безусловный единомышленник Иоакима, архиепископ Афанасий Холмогорский, известный как убежденный грекофил, традиционалист в сфере религии и в быту, упорный борец с расколом и по политическим пристрастиям — безусловный «петровец», поддержавший стремление юного царя получить для России выходы к морям [431].

Афанасий (в миру Алексей Артемьевич Любимов, 1641— 1702) родился в г. Тюмени и получил хорошее домашнее воспитание, видимо, благодаря матушке своей Пелагее (в будущем — игуменье Тюменского Алексеевскою монастыря Параскеве). В 1666 г. он принял постриг в Далматовском Успенском монастыре и продолжил образование под руководством основателя обители Долмата, известного книжника, по убеждениям близкого к староверам (как и покровительствовавший Афанасию игумен монастыря Исаак). Видимо, еще в монастыре юноша на основе множества авторитетных источников составил свой «Шестоднев», в коем отразил, помимо прочего, естественно–научные и космологические представления образованного россиянина конца XVII в.

В том же 1666 г. Тобольский архиепископ Корнилий, узрев в Афанасии человека образованного, сведущего в богословии и энергичного, приблизил его к себе. В должности крестового иеродиакона Тобольского архиерейского дома, а с 1674 г. — игумена Долматовского монастыря, Афанасий приобщился к церковной администрации и хозяйственному управлению, решению монастырских конфликтов, а также, отставив свои симпатии к староверам, зорко следил за единообразием богослужения в соответствии с новоисправленным Служебником. Неведомо за что Корнилий (теперь уже митрополит) в 1677 г. ненадолго ссылал Афанасия в Енисейский острог.

Эти внешние события биографии Афанасия не меняли подмеченного историком В. М. Верюжским факта, что «стремление к образованию, книжности составляет основной мотив его жизни». В 1679 г., приехав по монастырскому поручению в Москву, сибиряк приходит в восторг от патриаршей библиотеки, а Иоаким не отпускает его от себя, делая крестовым иеромонахом. Правда, в марте 1682 г. царь Федор, настаивая на выполнении своего плана епархиальной реформы, добивается возведения Афанасия в сан архиепископа на новообразованную Холмогорскую епархию.

Но последовавшие вскоре бунташные события задерживают архиепископа при патриархе. Именно Афанасий участвует в выносе тела покойного царя Федора и его отпевании, ведет праздничные богослужения и играет видную роль в царском венчании Ивана и Петра 25 июня 1682 г. 5 июля, по свидетельству всех источников, именно этот молодой (всего 41–летний) архиерей, искушенный в вопросах догматики и отлично знающий староверов, играет от Церкви главную роль на организованных царевной Софьей прениях в Грановитой палате.

Неведомо, кто составлял тогда речь самого патриарха (видимо, Истомин). Но разбор и опровержение старообрядческой челобитной на основе многочисленных выписок из древних греческих и славянских книг -— «Увет духовный», изданный в кратчайшие сроки (под присмотром Кариона) от имени патриарха Иоакима, — был за 50 дней написан Афанасием Холмогорским [432]. «Увет», сразу отпечатанный тиражом 1200 экземпляров и выдержавший немало переизданий, еще только расходился по стране, а Афанасий 18 октября 1682 г. уже прибыл в Холмогоры и лично вступил в решительную борьбу с расколом.

Иоаким не прогадал, возвысив ученого сибиряка. Тот сумел опереться на приходских священников, снабдить приходские церкви новоисправленными книгами, а там, где не помогало убеждение, — бестрепетно прибегал к силе светской власти. В стремлении привести церковную жизнь епархии к московскому образцу Афанасий даже завел в Холмогорском Преображенском соборе Чиновники архиерейского служения — подобные тем, что составлял для патриарха в Москве Игнатий Римский–Корсаков.

Созданная Афанасием при архиерейском доме библиотека почти в пять сотен томов была в значительной мере плодом его вдумчивой и усердном собирательской работы. Архиепископ подобрал и обучил замечательных книгописцев, оформителей и реставраторов рукописей, качество работы которых выше всяких похвал. Книги для переписки Афанасий подбирал лично во время поездок в Москву — в библиотеках патриарха, Кариона Истомина, Игнатия Римского–Корсакова, — а также в книгохранилищах Соловецкого, Сийского и других монастырей.

История и современная литературная публицистика занимали в библиотеке Афанасия весьма видное место. Развернув с самого начала своего архиерейского служения масштабное каменное строительство в епархии, Афанасий выписал из патриаршей библиотеки специальную книгу по архитектуре, заказал рисунки храмов и лично наблюдал за работой каменщиков. В связи с книгописным делом возникла у него потребность в миниатюристах–изографах, затем образовалась иконописная мастерская, причем имена художников были занесены в архиерейскую летопись.

При всех заботах архиепископ успевал наезжать в Москву и оставался в курсе важнейших событий. Уже после кончины патриарха Иоакима Афанасий сопровождал Петра I в поездках по Северу и написал записки «О высочайших пришествиях… Петра Алексеевича… на Двину к Архангельскому городу, троекратно бывших». Ему же приписывают сведение в книгу материалов об Азовских походах (которым занимался Карион Истомин и весьма интересовался Игнатий Римский–Корсаков, поместивший книгу «Вести из–под Азова» в свой летописный свод).

Помимо исторического, публицистического и художественного («художеством» тогда широко именовали всякое мастерство), в книжности проявился естественно–научный интерес архиепископа Афанасия, самолично составившего «Реестр из дохтурских наук» (1695) и, в ходе подготовки Северной войны — «Описание трех путей из России в Швецию» (1700) с информацией о городах, селениях и укреплениях на местах будущих боевых действий, в коих пастырь принимал участие как строитель и пожертвователь.

Но это было позже. А в 1680–х  гг. патриарх Иоаким нашел в Афанасии не только энергичного борца против староверов и издавна беспокоившего его проникновения иноземных ересей через морской порт. Именно Холмогорский архиепископ отважно устремился в затеянную Евфимием Чудовским с помощью Лихудов полемику о пресуществлении Святых даров. В «Книге о православном исповедании» (черновик датирован 20 декабря 1688 г.) Афанасий с помощью многочисленных вьюн–сок «от апостольских и отеческих догмат и писаний» силился доказать, правоту грекофилов. Дело это было, мягко говоря, затруднительное. Однако архиепископ не сдавался ив 1690 г. прислал в Москву новую толстую книгу с критикой не только «латинской ереси» в вопросе о пресуществлении, но всех «ново–явившихся» на Руси католических и протестантских идей. На эту книгу Афанасия, как писал архиепископу Игнатий Римский–Корсаков, больной и уже умирающий патриарх Иоаким' «титлу… (заглавие) положил — нарек Щит веры». В письме, написанном после кончины Иоакима и избрания новым патриархом Адриана 24 августа 1690 г., Игнатий тепло вспоминал последние встречи с Афанасием в Москве (летом 1689 г.), после которых успел получить с Холмогор два послания архиепископа, но из–за бурных событий в столице не успел ответить.

Однако общее горе и скорбь по отшедшему архипастырю заставили Римского–Кореакова вспомнить своего приятеля — верного соратника Иоакима в борьбе с расколом и «латинством», «против него же и книгу, Щит православия названную, написал ты советом и благословением святейшего патриарха Иоакима» [433]. Стараниями Афанасия и иных борцов против «латинской ереси» это обширное сочинение распространялось в рукописях: на сегодняшний день оно известно в одиннадцати списках. Распространенная редакция «Щита» включает «Акос» и «Диалоги» братьев Лихудов, деятельность которых при Московском дворе не ограничивалась служением пригревшему заезжих греков партиарху.

Было широко известно, что Иоаким щедро осыпал прибывших в Москву весной 1685 г. ученых братьев пожалованиями, а уже в декабре 1685 г. доверил им преподавание в новооткрытой Богоявленской школе, призванной противостоять распространению в России «свободных мудростей» через Заиконоспасское училище Сильвестра Медведева. В школе Лихудов собрались дети сторонников патриарха и противников правительства регентства [434].

О значении, придававшемся патриархом этой школе, из программы которой был полностью изгнан латинский язык, можно судить по частоте посещений ее Иоакимом и по богатым подаркам, которые он делал преподавателям и ученикам [435]. Благодаря Лихудам патриарху удалось осенью 1687 г. организовать «еллино–славянсхие сколы» в Заяконоспасском монастыре, которые заменили собой не только планируемую Медведевым Славяно–греко–латинскую академию, но и реальную гимназию Сильвестра. Хотя программа «скол» ничем не напоминала Академию, о которой мечтали Медведев и царь Федор, авторитет Лихудов позволял (по крайней мере для людей малознающих) выдавать эти школы за Академию и даже повесить в главном зале портрет царя Федора Алексеевича.

Однако, несмотря на то что Иоанникий и Софроний выступали ставленниками патриарха и основными полемистами против верного царевне Софье Медведева, они пользовались явным благорасположением второго лица в правительстве регентства: всесильного канцлера В. В. Голицына. Это расположение простиралось столь далеко, что глава Посольского приказа не только помог Иоанникию выехать в феврале 1688 г. по личным делам в Венецию, но и вскоре снабдил его документами и жалованьем посланника (!), помогал ученому старцу и его детям улаживать дела в Вене и даже называл его в переписке «зело мне приятным благодетелем» [436].

Секрет близости Лихудов к Голицыну раскрывается содержанием их политических сочинений и панегириков, обнаруженных мною в библиотеке Флорищевой пустыни [437]. Как выяснилось, «самобратья» сочиняли не только орации, исполнявшиеся учениками для Иоакима по церковным праздникам и на патриаршие именины. Начиная с первой политической речи, произнесенной вскоре по приезде в Москву, 9 марта 1685 г., Лихудам весьма часто случалось выступать в роли придворных ораторов в дни торжеств, в особенности на именины многочисленных членов царской семьи. Недаром в декабре 1688 г. Софроний Лихуд был пожалован «за его многие в божественном писании труды и за орации на государские ангелы».

Независимо от повода орации Лихудов светским властям имели актуальный политический смысл. Уже в речи 9 марта 1685 г., основное содержание которой восстанавливается по цитатам в текстах «Слова воинству» Игнатия Римского–Корсакова и воскресного панегирика Лихудов царям и царевне Софье 27 марта 1687 г., авторы от имени угнетенных турками православных народов высказали мысль о священном праве российских государей на Константинопольский престол и Византийское наследие в целом.

В последующих обращениях к царям, Софье и Голицыну греки вновь и вновь развивают эту идею, выражая горячую поддержку внешнеполитическому курсу правительства регентства на борьбу с Турцией и Крымом, угрожающими южным границам Российского государства. Призывы к освобождению народов Балканского полуострова от османского владычества содержатся также в переписке Иоанникия и Софрония с Посольским приказом. При сем похвалы военным и дипломатическим усилиям правительства регентства сопровождались прославлением его руководителей.

Довольно сказать, что в орации Софье Алексеевне 1687 г. братья интерпретировали наиболее лестную аллегорию ее имени, Софию—Премудрость Божию, через греческий прототип: Богородицу Оранту, Нерушимую стену, защитницу христианства. Мало того, они кардинально изменили принятую в панегиристике того времени «небесную» аналогию структуры земной власти, трактуя Софью как члена «царской троицы» (на что не отваживались тогда вернейшие ее сторонники) [438]. Похвальное слово Лихудов В. В. Голицыну на возвращение из II Крымского похода (который Иоаким считал позорным поражением) является наиболее лестным из всех известных панегириков князю.

Если учесть, что эти похвалы звучали в момент, когда правительница с помощью сторонников стремилась увенчать себя царским венцом, а «петровцы», к коим относят патриарха, ей рьяно противодействовали, следует признать, что взгляды Лихудов на внешнюю политику России и ее миссию в православном мире были основаны на глубоких убеждениях. Но если убеждения заставляли близких к патриарху интеллигентов выражать супротивные ему взгляды, противоречить архипастырю и славить его политических противников, то что побуждало Иоакима привечать и любить сих ученых мужей?

Сказать, что он нуждался в образованных и талантливых людях, будет верно. Кто, кроме Евфимия Чудовского (в конце концов собравшего свои злобные обличения на «латинствующих еретиков» в книге «Остен»), братьев Лихудов и Афанасия Холмогорского мог столь усердно насаждать грекофилию и стеной стоять на пути якобы заползающего в Россию «западного зло–мысленного мудрования»? Кого, кроме Игнатия Римского–Корсакова и того же Софрония Лихуда, можно было послать в темницу к измученному пытками Медведеву, чтобы попытаться разумно склонить его к отречению?

Но ведь без всех этих обличений и увещеваний, вызвавших негодование тех, кто ставил научное знание выше авторитета, никакой «ереси латинствующих» на Руси и не было… В гигантских масштабах сходная по смыслу борьба разворачивалась со староверами, прежде отлученными от Церкви за действительное или мнимое (по незнанию) неповиновение, а уж потом подвергшимися «убеждениям». Слов нет, духовное просвещение было единственным реальным путем преодоления раскола, но ведь его–то фактически и отверг патриарх Иоаким на соборе 1681 г., предпочтя действия «караула», «прещение и страх» от светских властей.

Симпатия Иоакима к ученым, внимание и едва не всепрощение к своему интеллигентному окружению заставляют полагать, что политические разногласия не играли для патриарха столь определяющей роли, как привыкли считать. Ведь вполне возможно, что, насаждая в духовных вопросах единомыслие, Иоаким считал светскую политику второстепенным делом. Его могло устраивать и то, что Римский–Корсаков и братья Лихуды, услаждая Государев двор воинственными патриотическими рацеями, оставляли патриарху возможность избегать неких государственно–обязательных словес и насыщать собственные речи близкими его духу опасениями, предостережениями и укоризнами. Наконец: каковы были в действительности политические позиции патриарха?

Политическую ориентацию Иоакима русские источники представляют однозначно. Храня верность всесильному, затем ссыльному, вновь поднявшемуся на вершину власти и казненному восставшими А. С, Матвееву, патриарх поддерживал права на престол царевича, а после царя Петра. В этом глава Русской православной церкви был не одинок: значительная часть знати лишь мирилась с ситуацией, когда из–за спины царя Ивана от имени двух юных государей правила царевна Софья, а в Думе и особенно в приказном аппарате ведущие места заняли В. В. Галицын, Ф. А Шакловитый и их сторонники.

Если верить датскому послу Горну, большинство чинов Государева двора составляло правительству регентства оппозицию, сдерживаемую лишь страхом перед новым взрывом народного гнева. Софья и ее единомышленники добились утишения Московского восстания 1682 г. и, преодолевая разномыслие при, дворе, старались реализовать политику, направленную на предотвращение нового возмущения горожан. Главным результатом действий правительства Софьи, В. В. Голицына и их сторонников в 1682-—1689  гг. стал социальный мир, в котором незыблемо сохранялось сословное деление и представители всех слоев российского общества исполняли свое предназначение> а государственный аппарат самодержавной власти неуклонно Придерживался идей «общего блага» и «правого суда».

Однако одно дело было смириться с временным правительством регентства при взрослеющих государях, из которых Иван вскоре женился на первой красавице двора Прасковье Салтыковой, а Петр подтвердил свое совершеннолетие женитьбой в январе 1689 г., и совсем другое -— понять собственную несостоятельность в делах правления изменившимся государством, столь ярко проявившуюся во время «великого страхования» и повального бегства царедворцев из столицы в 1682 г. Правительство регентства благоразумно не желало, а молчаливая до поры оппозиция, пытаясь сохранить самоуважение, не могла признать истинных причин того, почему царевне, девице, «зазорному лицу», пришлось взять в руки кормило великой Российской державы.

Даже историк и почитатель царевны Сильвестр Медведев, при всем его уме и проницательности, отказывался рассматривать политику Софьи как вынужденную, вызванную относительной слабостью карательного аппарата и незавершенностью консолидации господствующих сословий. Не только Медведев — многие современники рассматривали «мягкий» внутриполитический курс царевны как должное, справедливое управление государством.

Мероприятия царевны по совершенствованию законодательства, поддержке торговли и пресечению злоупотреблений властью казались летописцам того времени естественными действиями самодержавия, а не уступкой городскому населению — служивым по прибору и посадским людям, наглядно явившим свою силу в Московском восстании 1682 г. Современники не обратили особого внимания на энергичные меры правительства регентства, направленные к «утешению гражданства». Как ни удивительно, но почти никто из летописцев того времени не счел нужным остановиться даже на главнейших внутренних узаконениях правительства.

Лишь составитель летописного свода в далекой Сибири описал в своем сочинении целый ряд таких важных мероприятий: введение новых торговых мер в 1686 г., расширение статей Соборного уложения о разбойных и тетиных делах, издание «Новоторговых уставных статей» в 1687 г., утверждение нового перевозочного тарифа по челобитью сибирских ямщиков в 1688 г., проведенный тогда же сыск над воеводой за «утеснение енисейских градских людей» и публикацию дополнений к Новоторговому уставу в 1689 г. [439]

В 1689 г., когда придворная группировка Нарышкиных и их клевретов свергла правительство Софьи и Голицына, никто, кроме кучки ближайших сторонников, не поддержал терявших власть. Не поддержали их даже стрельцы — что же говорить о патриархе?! Только в 1698 г. разразилось новое восстание служивых по прибору, требовавших крови бояр–грабителей и возвращения правительства «милости», как при Софье и Голицыне. С тоской вспоминали о периоде регентства и посадские люди, говорившие, что «не стало» при власти Нарышкиных «ни в чем де путного рассмотрения» [440].

Это отсутствие «путного рассмотрения» конкретизировал видный сподвижник Петра I князь Б. И. Куракин. «Правление оной царицы Наталии Кирилловны (Нарышкиной. — А. Б.), — писал он, — было весьма непорядочное, и недовольное народу, и обидимое. И в то время началось неправое правление от судей, и мздоимство великое, и кража государственная, которые доныне продолжаются со умножением…»

«Правление царевны Софьи, — по словам князя, — началось со всякою прилежностью и правосудием и ко удовольствию народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было; и все государство пришло во время ее правления через семь лет в цвет великого богатства, также умножились коммерция и ремесла, и науки почали быть латинского и греческого языку… и торжествовала тогда вольность народная» [441].

Разумеется, Куракин несколько преувеличивает. Но это преувеличение показательно. Именно так, периодом «земного рая» представлялось многим правление Софьи на фоне последовавшего за ним «жесткого курса». В подобных сопоставлениях кроется одна из главных причин яростного преследования памяти Софьи Алексеевны, объявления ее «стрелецкой царевной». Но у патриарха Иоакима не было ни исторического предвидения относительно грядущего правления лично симпатичных ему Нарышкиных, ни понимания уникальных преимуществ своего положения при компромиссной в самой основе политике регентства Софьи.

Царевна и ее соратники настолько нуждались в укреплении расшатанного (не без помощи Иоакима) авторитета Русской православной церкви, что готовы были на все: от жестокого преследования староверов воеводами и карательными командами до забвения единодушно принятого Думой и дворянством в марте 1682 г. Уложения о Генеральном межевании с требованием конфискации вотчин, полученных по вкладам и купленных монастырями после Соборного уложения 1649 г.

Надзор за строгим преследованием раскола светскими властями царские указы предоставляли епархиальным архиереям. В свою очередь, последним вменялось в обязанность вразумлять ревнителей старой веры в своих приказах и заточать в монастырях. Государство и Церковь совместно следили за попытками раскольников укрыться в Поморье или на южных рубежах, незамедлительно обрушивая «зельное гонение» на скопления несчастных. Уже в 1684 г. Иоаким смог возгласить «Слово благодарственное Господу Богу за его великую милость, яко благоволил чудным своим промыслом Церковь свою от тоя отступников и злых наветников избавить». Наконец, в 1685 г. цари и Боярская дума утвердили общий устав преследования раскола из 12 статей [442].

Как и план Шакловитого относительно «перебора» стрельцов и солдат, указные статьи о расколе предусматривали полное искоренение «шатости». Только меры в данном случае были не хитрые и тайные — а явные и жестокие. Устав об искоренении церковного инакомыслия в России до сей поры является примером последовательного применения силы в идейной борьбе. Все его пункты ужасают совершенством.

1. За сопротивление Церкви упорствующие в расколе подвергаются пытке и сожжению в срубах.

2. Раскаявшиеся содержатся в больших монастырях подкрепким надзором и выпускаются лишь после удостоверения в полном перевоспитании.

3—4. Проповедники самосожжения и перекрещивания (считавшие никониан нехристями) подлежат пыткам и сожжению даже в случае раскаяния.

5—6. Перекрестившиеся по увлечению и оказавшиеся в церковной противности недавно, по неведению или принуждению, даже принося повинную и покорение Церкви, подвергаются казни кнутом и отсылаются на исправление к архиереям.

7. Крепкому надзору и отдаче на поруки подлежат заподозренные, но не уличенные в расколе; коли их тайная приверженность старообрядчеству раскроется — таковых бить кнутом и ссылать.

8. Укрывателям и покровителям староверов: сознательным — кнут, действовавшим «спроста» — батоги.

9. С поручителей, не донесших об упорстве в расколе отданных им на поруки, но доказавших на допросе свое неведение, — штраф в 50 рублей, а в случае невозможности выплатить столь огромную сумму — ссылка.

10. В местах ссылки ответственность за надзор и донесение о любой противности Церкви лежит на воеводах и приказных людях.

11. Оговоренных в расколе пытать, бежавших подозреваемых, проведя о них розыск на месте — ловить и пытать, где бы они ни укрывались, и по пыточным речам выносить приговор.

12. Имение казненных и сосланных раскольников и несостоятельных поручителей описывать и продавать по оценке; только поручители, которые «не знали раскола за лицами, принимаемыми на поруки», могли продавать свои дворы «повольней ценой».

Если правительство обязывало светские власти преследовать староверов по этим свирепым правилам, то Иоаким предписывал епархиальным властям требовать от воевод, вотчинников и помещиков неукоснительного сыска и выдачи раскольников в духовные приказы для последующего монастырского смирения или предания гражданскому суду. Понимая, что у землевладельцев нет желания без всякой компенсации терять работников, патриарх настоятельно рекомендовал архиереям пользоваться указными статьями правительства «яко веслами, ими же удобно есть прогнать беззаконное волнение» [443].

В этой связи нелишне вспомнить мнение видного историка и идеолога старообрядчества Семена Денисова, что в свое время именно Иоаким настоял на взятии и разорении карателями Соловецкой обители, «хотя место святое кровию облита», несмотря на трепет умирающего царя Алексея пред столь ужасным делом. И летописатель событий 1682 г. Савва Романов отметил, что староверы просили государей, дабы патриарх дал ответ: за что он приказал «Соловецкий монастырь вырубить, и за ребра перевешать, и на морозе переморозить?». По мнению священника И. Горского, общий взгляд Иоакима на градское казнение раскольников вполне допускает, что патриарх мог настаивать и на разорении Соловецкой святыни [444]. Остается лишь уточнить, что карательные меры 1670–х  гг. блекнут перед ужасами 80–х, когда дым сожжений и самосожжений заволок Россию.

Как и прежде, основные заботы о репрессиях взяли на себя светские власти, но Церковь получила от правительства регентства больше контрольных функций и — главное для Иоакима — самостоятельности. Патриарх ничего не требовал специально, пользуясь для укрепления своего государства в государстве конкретными случаями. Так, в 1684 г. при сборе «полоняничных денег» (периодического налога на выкуп пленных) он отказался разослать из своего Патриаршего разряда «послушные грамоты», по которым воеводы и приказные люди на местах имели право брать в Ямской приказ деньги с дворов попов, дьяконов и причетников.

«Милосердуя о попах и церковных причетниках», патриарх указал «в своей области с поповых, и дьяконовых, и причетниковых дворов полоняничные деньги собрать и впредь сбирать в городах и уездах старостам поповским и привозить к Москве в свой Казенный приказ» (выделено мной. — А. Б.).

Сюда же Иоаким повелел доставлять деньги и из других епархий, чтобы централизованно передавать нужные суммы в государеву казну. Вмешиваясь в функции светской власти, патриарх «из Ямского приказа о сборе тех денег в города к воеводам и приказным людям грамот и присыльщиков не велел посылать, чтобы из–за этого священному чину от мирских людей на правеже обругания и церковникам лишних проторей и убытков не было» [445]. Правительство регентства сделало вид, что не заметило патриаршего своеволия.

В 1685 г. Софья и Голицын со товарищи вполне сознательно обошли при составлении наказа писцам для нового валового межевания земель в государстве преждепомянутый нами пункт Уложения 1682 г. о конфискации части монастырских земель. В свою очередь, Иоаким не замедлил разослать духовенству выписку из правил межевания, которыми должны были руководствоваться приезжие землемеры, дабы священники и поповские старосты могли со знанием дела отстаивать церковное землевладение. Указания патриарха духовенству были изложены в специальной окружной грамоте.

В контроле за правильностью межевания Иоаким полагался на местных церковных чиновников–десятильников, в руках которых склонен был сосредоточить не только фискальные (по сбору церковных доходов), но и судебные функции (вполне, впрочем, согласно с решением Стоглавого собора). О неправдах землемеров следовало немедля «доносить на десятильничьи дворы», превращаемые патриархом в подобие приказных изб светской власти. Поскольку у многих причтов не было даже выписок из писцовых книг о церковных землях и угодьях, соответствующие выписки должны были «безо всякие мешкоты и задержаны» выдаваться на десятильничьих дворах.

Забота о целостности церковного землевладения не на уровне патриаршей области или крупных монастырей, а применительно ко всем храмам державы выгодно отличала Иоакима от предшественников. Патриарх грозил суровым наказанием тем, кто не выполнит его указаний.

Суровость окружной грамоты и необходимость поставить дело на контроль в Патриаршем приказе связаны были с тяжелейшим положением церковных причтов, которые на «черной» (государственной) земле были уравнены в правах и повинностях с черными людьми, а на землях помещиков и вотчинников не только подвергались налоговой раскладке наряду с крепостными, но практически не были ограждены от произвола светских феодалов.

Даже минимальное обеспечение духовенства через поземельный надел всех церквей стало результатом упорной борьбы Иоакима. Боярский указ 1676 г., запретивший отвод земель храмам (начатый в государственном масштабе еще при Михаиле Романове), патриарху на следующий год удалось отменить. Но нормы отвода земель не было: приписывать земли храмам дворяне могли по своему благорасположению. На соборе 1681—1682  гг., вынужденно уступив в вопросе о крупном монастырском землевладении, патриарх добился существенного решения: всем церквам, еще не получившим земель, велено было отмерить их из владений помещиков и вотчинников: по 10 четвертей в поле и 10 копен сена с каждых 100 четвертей; по 15 четвертей с владений до 500 четвертей, по 20 четвертей — с каждых 600 четвертей владений светских феодалов [446]. Выполнить это решение — реально отмерить и отмежевать землю — бедным попам без помощи десятильников и поддержки патриарха в 1685 г. было бы чрезвычайно трудно, почти невозможно…

Значительно продвинул Иоаким и свою излюбленную идею неподсудности духовенства гражданским властям. В рассказе о соборе 1675 г. мы уже упоминали, что в 1686 г., рассылая повсюду грамоты о неподсудности духовных лиц светским, патриарх сумел исходатайствовать от правительства регентства и царскую грамоту об этом. Теперь Иоаким мог смело противостоять покушениям на несудимость духовенства даже в уголовных делах о воровстве и разбое. Когда в 1688 г. на Север для искоренения разбоя был послан карательный отряд полковника Нечаева, патриарх повелел Новгородскому митрополиту Корнилию буквально следующее:

«Если по татиным (воровским. — А. Б.) и разбойным делам, по оговору разбойников, объявятся священного и монашеского чина люди — и (ты бы) их к градскому суду, к мирским судьям, для распросу и очных ставок с языком отсылать не велел. А велел (бы) тех языков, для очных ставок, присылать в свои митрополичьи приказы… И если по очным ставкам и по розыску священного и монашеского чина люди приличатся (окажутся причастными. — А. Б.) к татиным и разбойным делам, и языки с пыток с них не сговорят, и таковых, с твоего ведома, обнажа священства и монашества, отсылать к градскому суду [447].

Подобная практика внутреннего разбирательства с преданием суду исключительно лишенных сана закрепилась в России надолго. Формы ее менялись, но смысл остается неизменным: сокровенное отрицание идеи равенства граждан перед законом торжествует в подобной практике зримо и бодро.

Защищать низшее духовенство патриарху приходилось не только от помещиков, вотчинников и гражданской администрации, но и от произвола епархиальных властей. В указе 1687 г. Иоаким, взяв пример с царя Федора Алексеевича, постарался решительно покончить «на всенародную пользу» с неправедными архиерейскими поборами.

Мы писали о том, как Иоаким в 1670–х т мечтал хотя бы ограничить архиерейское грабительство. При правительстве регентства, не опасаясь вмешательства светской власти в пользу небеззащитных и часто крепко связанных с Государевым двором архиереев, патриарх смог пойти на решительный шаг в давней борьбе:

«Указал митрополитам, архиепископам и епископам в епархиях их на попов с причетниками дань налагать и с пустующих церковых земель оброк и всякие окладные и неокладные денежные доходы в их архиерейские дома собирать так же, как… собираются в его патриаршем Казенном приказе — чтобы от неравенства платежей впредь на архиерейские дома укоризны, и святейшему патриарху челобитья, и в народах смущения и ропоту не было».

Указ, аккуратно разосланный патриаршей канцелярией каждому архиерею, сопровождался «выписками в тетрадях», где точно исчислялись все законные церковные пошлины с обозначением, на что они должны расходоваться [448].

Успехи Русской православной церкви в период регентства не исчерпывались победами в борьбе за сословные права духовенства. Хотел патриарх или нет, но именно благодаря В. В. Голицыну (и при личном участии царевны Софьи) он получил, наконец, власть над православным духовенством Малой России; более того, над всеми, пока еще не вошедшими в державу православными Речи Посполитой. Речь идет о подчинении Московскому патриархату Киевской митрополия. Решение этой застарелой и остроболезненной проблемы было непосредственно связано с борьбой канцлера Голицына за создание Священной лиги и его договором о Вечном мире с Полыней.

Злоключения Киевской митрополичьей кафедры после Воссоединения хорошо известны. Несмотря на условия политического соглашения Украины с Россией, митрополит Сильвестр Коссов не признал зависимости от Московского первосвятителя и остался в подчинении у патриарха Константинопольского. Лютый гнев патриарха Никона, решение Сильвестра и его преемников остаться на территории, занятой поляками [449], фактическая утрата Константинополем контроля даже за поставлением Киевских митрополитов — все это, вдобавок к тяготам жестоких войн с Польшей, Турцией и Крымом, ослабило и смутило украинскую православную иерархию.

Считается, что Иоаким с самого своего вступления на патриарший престол мечтал о подчинении Киевской митрополии. Он, по свидетельству участника событии, Киево–Печерского архимандрита Варлаама Ясинского, «употреблял всякое тщание и многократно доносил» царю Алексею Михаиловичу, потом Федору, наконец, Ивану и Петру Алексеевичам, о необходимости «в Киевской митрополии (как в их царской державе и владении, в духовном же правлении — от начала принятия веры святой православной Церкви восточной — епархии, надлежащей патриаршему Всероссийскому престолу) устроить людям Божиим свойственного пастыря» [450].

Мнение, будто старания Иоакима долгое время не встречали поддержки со стороны государства и дело о присоединении Киевской митрополии сдвинулось с мертвой точки при правительстве регентства только благодаря его настойчивости, восходит к публицистическому сборнику «Икона, или изображение… Всероссийскаго… патриарша престола», составленному в год, смерти последнего досинодального патриарха Андриана (1700),. Похвальное стремление составителя «Иконы» документально подтвердить важность патриархии для величия и единения России не может отвлечь наше внимание от трех посылок, принципиально искажавших понимание ситуации с Киевской митрополией не только безвестным публицистом, но, судя по всему, и самим патриархом Иоакимом.

Во–первых, составитель «Иконы» игнорировал государственную документацию, свидетельствующую, что именно светская власть неизменно и упорно стремилась к подчинению украинского православия Москве и установлению церковного единства державы. Во–вторых, Киевская митрополия отнюдь не была «епархией», исконно принадлежащей «патриаршему Всероссийскому престолу»; со времен крещения Руси она оставалась экзархатом (наместничеством) патриарха Константинопольского. В–третьих, «в их царской державе и владении» пребывала лишь часть Киевской митрополии, политически разделенной границей с Речью Посполитой.

Проблема, вопреки мнению патриарха Иоакима, состояла вовсе не в поставленни митрополита для Киева и иных отошедших к России украинских территорий. Московское правительство (как, впрочем, и южнорусское духовенство) в принципе не могло допустить разделения православия на исконных землях Руси по сугубо временной государственной границе, установленной Андрусовским перемирием 1667 г. Сменявшие друг друга в патриаршество Иоакима правительства неизменно считали своим долгом поддерживать единоверное население на территории Речи Посполитой, справедливо рассматривая православие как политическую силу и важное идейное оружие Российского государства.

Наступление католицизма к западу от границы шло по всему фронту: экономически, политически, юридически, в области образования и культуры. Хитроумный маневр Римско–католической церкви с насаждением унии позволял исподволь обойти отчаянное сопротивление народа насильственному окатоличиванию. Переход в унию облегчался разрозненностью и даже враждой православных иерархов на землях Польско–Литовского государства. В этих условиях поставление Киевского митрополита в Москве было бы ударом в спину православному митрополиту (или даже соперничавшим митрополитам), который, только оставаясь в Речи Посполитой, мог, как королевский подданный, использовать свои, пусть ограниченные, права для защиты Церкви.

Несмотря на внутреннюю борьбу и разногласия, в вопросе о целостности митрополии украинское духовенство было удивительно единым. Старейший и заслуженный глава Левобережного духовенства, бывший ректор Киево–Могилянской коллегии, знаменитый просветитель и духовный наставник Лазарь Баранович, епископ (с 1657 г.), а затем архиепископ Черниговский и Новгород–Северский, не одно десятилетие выступал «местоблюстителем» престола Киевской митрополии, неизменно признавая власть заграничных Правобережных митрополитов. Лазарь даже уклонялся от посещения Киева и службы в святой Софии, не желая давать ни малейшего повода подозревать его в посягательстве на прерогативы единого украинского митрополита.

Такое положение особенно уязвляло Левобережного гетмана, подчеркивая его униженное положение сравнительно с гетманом Правобережным, даже когда последний предавался туркам. Клейноты (символы власти) того и другого переходили из рук в руки, но положение сохранялось: каждый гетман (в подданстве России, Польши или Турции) мнил себя главой всей Украины, однако украинское духовенство, по сути, опровергало это мнение. Разумеется, Левобережные гетманы неоднократно замышляли избрание и поставление своего, частного Киевского митрополита. Но угроза церковного отлучения и проклятия со стороны признанного украинским духовенством экзарха Константинопольского неизменно пресекала эти попытки.

Позиция Лазаря Барановича и его единомышленников, мечтавших об объединении Малороссии под крылом российского орла, разделялась не всеми их Правобережными коллегами. Временами возможность церковного отлучения использовалась для давления в пользу сторонников Польши. Тем не менее в целом следует отметить стойкость иерархов Киевской митрополии в приверженности идее единства Малой Руси, временно разделенной политической границей. Увы, международная ситуация надолго развеяла надежды на объединение истерзанной войнами Украины.

Уже в 1670–х  гг. военный натиск Османской империи в Европе заставил здравомыслящих московских политиков отказаться в обозримом будущем от освобождения всей Украины и, закрепив status quo польской границы, сосредоточить силы на совместной обороне христианских стран. Положение усугублялось тем, что Речь Посполитая даже в условиях смертельной мусульманской опасности не оставила мысли о реванше над Россией и ради мечты об отвоевании (и окатоличивании) православных украинских земель готова была на изменнический сговор с Турцией и Крымом.

Таким образом проблема, представлявшаяся патриарху Иоакиму столь простой, реально состояла в подчинении Москве Киевской митрополии при сохранении ее церковного единства (в условиях политического разделения границей с враждебной католической Польшей) и легитимном упразднении ее древнего статуса экзархата Константинопольской патриархии (находившейся в Стамбуле под властью угрожающего Европе султана). Лишь Софье и Голицыну было по плечу найти дипломатическое решение, чтобы развязать туго затянутый узел государственных и конфессиональных противоречий.

Особая тонкость и изящество дипломатии правительства регентства проявились в том, что внешний, официальный ход событий вполне импонировал патриарху и создавал у Иоакима впечатление реализации его собственного подхода к проблеме. Ведь компромиссное по своему существу правительство не имело средств заставить патриарха, указать ему действовать определенным образом. Эта особенность и позволила составителю «Иконы» (а за ним историкам) с легкостью изложить ход событий как реализацию инициативы и планов Иоакима. В свою очередь, нам достаточно дополнить эту картину несколькими штрихами, чтобы плоские на первый взгляд замыслы и свершения обрели истинную глубину и объемность.

Едва успев возглавить Посольское ведомство, во время Московского восстания 1682 г. князь Василий Васильевич Голицын отправил тайный наказ послу в Константинополе Прокофию Возницыну. Тот должен был разузнать «от себя» (неофициально) о возможности передачи Киевской митрополии от Константинопольского патриарха Московскому, да так, «чтобы патриарх о том не дознался и в Малой бы России о том не сведали». Действуя «с великим остереганием», опытный дипломат выполнил задачу блестяще: получил от Константинопольского патриарха Никифора «отпустительную грамоту» на Киевскую митрополию [451]. Теперь оставалось утихомирить Москву, чтобы смело приступить к открытой части проекта.

В 1683 г. патриарх Иоаким начал свою изложенную «Иконой» великую миссию с внушений «присылающимся людям из Малороссии, чтобы там общим советом и согласием все люди, Киевскому престолу подсудные, на избрание митрополита потщались». Давно мечтавший об этом гетман Иван Самойлович не замедлил известить патриарха о готовности исполнить его волю (тем паче, что грамота Константинопольского патриарха Парфения благословляла посвящение Киевского митрополита Московским патриархом). В сентябре Иоаким послал Самойловичу официальную грамоту о необходимости доставления Киевского митрополита Московским патриархом. Патриарх пока не говорил о подчинении митрополии Москве, но весьма сокрушался о неблагочестии «вдовствующей» украинской Церкви.

«Многое время, — писал Иоаким, — в Малороссийской царского величества стране в… первом славном граде, именованном Киеве, нет начальнейшего пастыря — Киевского митрополита, и всякого благочестия [как слышу] оный престол и великая епархия [которая имеет под собой и епископов] [452], лишились… Правила же св. отцов не повелевают вдовствовать архиерейским престолам долгое время. Хотя в правлении духовном та епархия издавна и Константинопольского патриарха, однако как единоверные… и единостранные, (мы) страждущим частям тела своего должны праведно и законно воспомоществовать, иначе болезненные близкие нам органы греховному тлению подпадут и нам сотворят болезнь.

…Сын же наш и сослужитель нашей мерности архиепископ Черниговский Лазарь Баранович лета многие жития своего течет и к старости уже подобающей немощью объят. Во всей же Малой России, в таком многолюдстве только он один обретается архиерей, и ради той немощи… не возмогает по святым правилам и по чину Восточной церкви архиерейских надлежащих требований исполнить (и т. д. и т. п.)».

Пространное обличение патриархом архиепископа Лазаря, опасного Иоакиму своим высочайшим авторитетом на Украине, было особенно по душе Самойловичу, который не раз встречал в Барановиче противника своим политическим амбициям. Почва для сотрудничества в поставлении Киевского митрополита была найдена. Патриарх и гетман единодушно рассматривали Украину как страну в политических границах России: посему наличием митрополита на Правобережье и даже властью Константинополя решили пренебречь. Однако прошел год, пока Посольский приказ счел своевременным завести конкретный разговор о Киевском митрополите.

В ноябре 1684 г. думный посольский дьяк (и доверенное лицо Голицына) Емельян Украинцев самолично провел в Батурине переговоры с гетманом Самойловичем и бежавшим от утеснений в Речи Посполитой епископом Луцким — князем Гедеоном Святополком Четвертинским [453].

Самойлович напустился с упреками на Лазаря Барановича, представляя его главным противником московскому волеизъявлению и исключая возможность его избрания митрополитом, зато расхваливал Гедеона. Опытный Украинцев ответил по этой кандидатуре уклончиво: «Пусть прежде духовные и мирские люди выберут митрополита в Киев». Гетман действительно сгущал краски: на его запрос о желании государей дать пастыря Киевской митрополии все видные украинские архиереи, начиная с Лазаря Барановича, ответили благословенными грамотами. Их уже в январе 1685 г. доставил в Москву войсковой писарь Василий Кочубей. Самойлович просил только инструкций, как провести митрополичье избрание.

Доставленное гетману в апреле наставление гласило, что ему следует покончить с делом немедленно: «Советовав с духовными всех малороссийских городов, со старшиной генеральной и со всеми полковниками, выбрать мужа в Божественных писаниях искусного, тихого и разумного, из тамошних природных обывателей, а не из приезжих. А как тому митрополиту поступать, и какое послушание оказывать святейшему кир Иоакиму патриарху Московскому и всея Руси и его преемникам, как судить, по каким причинам и тягостям власть Константинопольского патриарха отложить, в каком почитании гетмана и все войско Запорожское иметь, и о всяких церковных делах писать к святейшему патриарху Московскому.

А к святейшему Константинопольскому патриарху ни о чем не писать и не посылать, почитания никакого к нему не иметь, под послушанием у него не быть и из–под его пастырства за расстоянием дальнего пути совершенно отстать…

Киевскому митрополиту, — говорилось в инструкции, — иметь у себя в области духовных всех малороссийских городов. По степени — митрополии быть первой между российскими митрополиями. Обо всем этом написать статьи со всякой крепостью и осторожностью, подписать их митрополиту и всему освященному собору, также гетману, старшине, всем полковникам, есаулам и сотникам, и печатями укрепить, и новоизбранного митрополита для архипастырского рукоположения отпустить в Москву».

Гетман и немалая часть украинского духовенства «обретались, аки в растерзании ума». Грамота патриарха Никифора уже не действовала: на смену ему в Константинополе пришел патриарх Иаков, который по прошению духовенства польских областей вполне мог предать проклятию нового митрополита и всех избравших его. Самойлович не прибыл на выборы; отказался ехать и не пустил духовных своей епархии Лазарь Баранович; темные слухи ходили о нраве гетманского ставленника епископа–князя Гедеона. Но организация выборов была поручена войсковому есаулу Ивану Мазепе — и дело сладилось. То возмущаясь, то трепеща, выборщики 8 июля 1685 г. единогласно избрали митрополитом Гедеона.

Правда, как писал в Москву гетман, отсылая «наказные статьи» собора, избрание было обставлено целым рядом дополнительных требований. В основном они касались превеликих (и справедливых, как выяснилось вскоре) опасений за целостность состава митрополии (епархии, монастыри, церкви), за ее старинные права и вольности. Собор и гетман настаивали на невмешательстве патриарха в епархиальное управление и независимости митрополичьего суда; на праве вольного книгопечатания в Киево–Печерской лавре и преподавания свободных наук на латинском и греческом в Братском монастыре; на свободе митрополичьего избрания и т. п. Два требования выборщиков свидетельствовали, что они не верят в законность передачи Киевской митрополии от Константинополя Москве.

С одной стороны, украинцы просили «уговорить Константинопольского патриарха, чтоб уступил права свои на Киевскую митрополию патриарху Московскому». В то же время они требовали «за Киевским митрополитом оставить звание экзарха Константинопольского патриарха, чтоб православные епископы в польских владениях не избрали особого митрополита с титулом экзарха, что может заставить весь народ приклониться к этому новому митрополиту». Первое требование указывало на нерешенность вопроса с Константинополем. Второе — на то, что новый митрополит выбирается только для этой стороны государственной границы, что Киевская митрополия, долго противостоявшая политическим бурям, раскалывается на две части к вящему восторгу католиков и униатов.

Однако московское правительство имело четкий план по нейтрализации обеих опасностей и последовательно его осуществляло. 8 ноября 1685 г., когда митрополит Гедеон был торжественно рукоположен патриархом Иоакимом в Успенском соборе Московского Кремля [454], согласия Константинопольского патриарха на этот акт еще не было. Посольство 1684 г. в Константинополь провалилось: грек Захарий Софир не смог переиграть патриарха Иакова. Предложенных за уступку митрополии соболей тот взял, но обещанного «отпустительного благословения» не дал.

Греческие иерархи, среди которых активнейшим идеологом влияния на Россию был почти постоянно обретавшийся возле ее границ Иерусалимский патриарх Досифей [455], прекрасно понимали, что от их поведения во многом зависит судьба православия на обширных землях Речи Посполитой, и могли торговаться, едва прикрыто угрожая предательством интересов Церкви. В разработке плана, призванного не допустить раскольнических действии восточных патриархов, приняла участие царевна Софья. Посланный в конце 1685 г. в Турцию посольский подьячий Никита Алексеев снабжен был грамотами государей, патриарха Иоакима и гетмана [456], а также довольно жесткими инструкциями относительно поведения с патриархами.

При составлении своей грамоты и «наказа» (указаний, что именно следует говорить посланнику) Иоаким вновь обратился к истории, благо имел в своем окружении немало искушенных летописцев и историков. По свидетельству Варлаама Ясинского, из летописей было «выписано порядно» с самого крещения Руси, «как митрополиты Всероссийские и где были, и Киевский как и когда особый митрополит учинился». История свидетельствовала, что изначально в «единой Российской епархии» был один митрополит, переместившийся в Москву из Киева.

«Киевская епархия издревле была единого Всероссийского престала, и всей Россией всюду духовно управляли на Москве жившие митрополиты, именовавшие себя: митрополит Киевский и всея России… Впоследствии же многая часть российских народов была от польских королей завоевана. И славолюбием некие прельстились, и мирской властью… от Всероссийского митрополита, природного пастыря, отверглись, и поставили там в Киевские митрополиты в единой Российской епархии другого». Вследствие этого «писались в единой епархии два митрополита так: который на Москве живет — митрополит Московский и всея России, а который в Киеве — митрополит Киевский и всея России. И в этом, — замечает патриарх, — бесчинство было отнюдь не малое!»

Далее, «хотя сие не чинно, и по правилам святых отцов епархии разделяться не велено, однако оба митрополита благословение на поставление принимали в Константинополе от святейшего патриарха Константинопольского». Когда в Москве было законным образом и по благословению восточных патриархов учреждено звание «патриарха всея России», в Киеве остался митрополит тоже «всея России». Очевидно, утверждал Иоаким, что власть равноправного с восточными «патриарха всех Российских и северных стран и народов» распространяется на исконно принадлежащие единой епархии «славяно–русские» земли родственного и единоязычного народа.

Мало того, писал Иоаким, что право на его стороне. Бесчинное разделение Российской епархии уже привело к беспорядкам в Киевской митрополии, искоренить которые из Царьграда трудно за дальностью расстояния и свирепостью крымцев. Посему Константинопольский патриарх «Киевскую бы митрополию в духовную власть отдал Московскому патриарху», прислав письменное «отпустительное благословение» всей малороссийской Церкви и в частности новопоставленному митрополиту Гедеону. Иоаким понимал опасность неадекватной реакции греческого духовенства и специально присовокупил просьбу, чтобы Константинопольский патриарх не поставлял в Киев митрополита по челобитью из Польской державы.

Впоследствии переписка с Константинопольским патриархом подтвердила Иоакиму, что опасения были справедливы: присвоение Киевской митрополии вызвало на него «всякое хуление и поречение» греческого духовенства. Однако «распря» православных первосвятителей была в корне пресечена энергичными действиями Никиты Алексеева, который, как и предполагали Софья с Голицыным, по прибытии к султанскому двору в Адрианополь встретил жесткое сопротивление восточных патриархов. Мнение Константинопольского патриарха Иакова, занявшего престол в результате низвержения турками Дионисия, сводилось к тому, что он не может дать отпустительную грамоту на Киевскую митрополию «без совета с другими патриархами и без созвания своей епархии митрополитов:… то мое отпущение не будет иметь никакой силы». А созыв церковного собора невозможен без указа турецкого визиря.

— «Это дело можно патриарху сделать и без визирского указа, — говорил Алексеев, — визирю об этом вовсе не нужно знать, и запрещения патриарху от визиря никакого за это не будет».

— «Нет, — отвечено было русскому посланцу, — никак нельзя. Надо созвать митрополитов, а из этих митрополитов одни патриарху друзья, а другие недруги, и если патриарх сделает дело без визирского указа и какой–нибудь митрополит донесет, что патриарх списывался с Москвою, то патриарха тотчас казнят!»

Впрочем, патриарх Иаков как раз помер, и Алексеев, не теряя времени, обратился к обретавшемуся в Адрианополе Иерусалимскому патриарху Досифею — идейному лидеру греческого духовенства. Тот велел передать, что не даст аудиенции прежде, чем московский посланец встретится с турецким визирем. Алексеев побывал у визиря и все же явился к Досифею — чтобы получить жесткий выговор. Покушение Иоакима на Киевскую митрополию тот охарактеризовал как противозаконное, запрещенное святоотеческими правилами «Восточной церкви разделение: я советоваться об этом с Константинопольским патриархом не буду и отпустительного благословения, конечно, не дам!

С Алексеевым явился к Досифею гетманский посланец Лисица. Он сказал прямо: «Гетман, все Войско Запорожское и народ малороссийский в подданстве у великих государей. Гетман желает, чтобы и духовный чин был весь под благословением Московского патриарха. Как то уже сделано — так тому и быть!» Московский посланец говорил ласково, приводил резоны, и между прочим — весьма существенный для греков: в его наказе было оговорено дать Досифею всего 20 золотых «милостыни», а коли тот подпишет «разрешительную грамоту» относительно Киева — 200 золотых. Опытный собиратель милостыни Досифей устоял:

— «Я в это дело вступаться не буду, как хочет Константинопольский патриарх, а я и за большую казну такого дела не сделал бы. Да Константинопольскому патриарху нельзя (такое) сделать без визирского указа».

— «Лучше было бы, — сожалел Алексеев, — если бы святейшие патриархи это святое дело сделали, не разглашая неверным».

Обидно было русскому посланцу, что православные архиереи теряют лицо, но с турецкими властями никаких затруднений не предвиделось. Ведая, что Германская империя, Польша и Венеция, образовав Священную лигу и воюя с Османской империей, осаждают Москву мольбами о помощи, великий визирь готов был на крупные политические уступки России. Он с радостью оказал Алексееву услугу, проявив любезность к царям с пожеланием, «да вперед у них любовь и дружба еще более будут множиться; знаем мы, что московские великие государи славные и сильные, нет подобного им царя из христианских царей».

Алексееву не пришлось даже искать патриарха в Царьграде. Восстановленный турками на престоле и получивший указания от визиря Дионисий сам приехал в Адрианополь и согласился на все московские предложения. Резкую перемену взглядов обнаружил Досифей, тут же заявивший Алексееву: «Я приискал в правилах, что вольно всякому архиерею отпустить из своей епархии к другому архиерею. Я буду уговаривать патриарха Дионисия, чтоб он исполнил волю царскую, и сам буду писать к великим государям и к патриарху Иоакиму, и благословение от себя подам особо''.

Тем не менее Алексеев соблюдал предписанную посольским наказом осторожность. Только когда в его руках были грамоты Константинопольского собора и отдельно Иерусалимского патриарха, Досифей получил свои 200 золотых, а Дионисии — 200 золотых и три сорока (связки) соболей. На прощание Константинопольский патриарх передал царям просьбу вознаградить и других архиереев, подписавших грамоту об уступке Киевской митрополии.

Недовольство действиями Алексеева, ловко использовавшего турок, два патриарха излили на третьего. Дионисий написал лично Иоакиму, что цареградское духовенство осуждает его «дерзновение» в деле присоединения митрополии Киевской, но «снисхождение употребляя» считает необходимым «подать Московскому патриарху соборное обильное прощение» и разрешение впредь «действовать как архиерею невозбранно». Досифей, ругательски ругая «порочное в Церкви желание чужих епархий» и в особенности «не похваляя начинание брата нашего», к тому же был глубоко уязвлен проницательностью царевны Софьи, позаботившейся, чтобы Алексеев не повторил прошлой ошибки Софира с поспешным вручением грекам денег: «Если ради нищеты и привыкли некоторые брать деньги и выдавать грамоты, то прилично ли Вашей Церкви просить таким образом о столь великих делах?!»

В то же время Досифей полностью одобрил саму покупку: «радуемся, что Киев имеет митрополита, и хиротонию (поставление в Москве. — А. Б.) его приемлем». В грамоте царевне Софье он извинялся, что ранее «советовал с вольным разумом, дабы оставить сие начинание, ибо недобро изменять уставы отеческие, особенно когда и сами патриархи Цареградские, которые дают грамоты, не дают их от всего сердца, но ради денег, будучи в себе не крепки». Замаливая провинность, Досифей еще прислал грамоту для епископов и всех православных, живущих в Польше, чтобы они слушались Киевского митрополита Гедеона, «коего все патриархи восприяли и как истинного и подлинного митрополита признают».

Этим шагом проницательный грек предвосхитил завершающий маневр правительства регентства, последовавший за поставлением Гедеона и объявлением на Украине подлинных отпустительных грамот восточных патриархов [457]. Киевская митрополия отныне законно подчинялась Москве, но в каких границах? Ответ был дан 21 апреля 1686 г. при подписании договора о Вечном мире России и Польши. Помимо старых (и никогда не выполнявшихся) договоренностей о запрещении принуждения православных к унии и католичеству договор гласил, что «благословение и рукоположение всем духовным принимать, которые есть в Польше и в Литве во благочестии пребывают, приимать благословение в богоспасаемом граде Киеве от преосвященнейшего Киевского митрополита по духовному их чину и обыкновению, безо всякого препинания и вредительства» [458].

С заключением Вечного мира патриарх Иоаким, еще недавно бурно ликовавший по поводу рукоположения Гедеона, мог торжественно объявить в богомольных грамотах о закреплении своей духовной власти над всем славянским православием севернее Черного моря. Он благословил работу своих книжников, прославивших окончательное присоединение Киевской митрополии в «Летописце» 1686 г., увенчавшем этим событием крупный патриарший летописный свод, последовавший за сводом 1670–х  гг. [459]

Воистину изумителен факт, что польская сторона пошла на сохранение целостности Киевской митрополии под властью патриарха Московского, поставив тем самым серьезный заслон собственному наступлению на православие, особенно если учесть, что до подписания Вечного мира сам вопрос о государственной принадлежности Киева юридически решался всеми договорами в пользу Речи Посполитой!

Как же именно был заключен Вечный мир со столь важной для судеб православия статьей? [460]

Говоря о внешнеполитических заботах патриарха в царствование–Федора Алексеевича, мы описали провал планов А. С. Матвеева (создать европейский христианский союз против турецкой агрессии) и тяжелую войну России один на один с Турцией и Крымом, которую удалось завершить Бахчисарайским миром 1681 г. Во время Московского восстания и формирования правительства регентства международное положение обострилось. Турция ратифицировала мирный договор в урезанном виде и нарушила нейтралитет территорий по нижнему течению Днепра; набеги крымчаков усилились; османские диверсанты были схвачены на Левобережье; наших дипломатов в Крыму и Стамбуле откровенно третировали.

Шведы начали концентрацию войск на границе, нагло ответив на ноту Голицына, что собираются… воевать с турками на Украине. «Перенятая» разведкой грамота польского короля Яна Собеского к мазовецкому воеводе говорила о подготовке вторжения. Вскоре на стол Голицыну лег еще более секретный документ: инструкция короля личному секретарю о подготовке мятежа смоленской шляхты и начале войны, как только Россия окажется достаточно ослабленной внутренней смутой. С Украины были доставлены поджигательные прокламации иезуитов, изъятые из дегтярной фляги одного шпиона и сиденья телеги другого.

Посольский приказ под руководством Голицына не был склонен непосредственно отвечать на действия соседей. Над его зданием недаром был установлен глобус. У каждого соседа были свои соседи. Для нейтрализации воинственных шведов было использовано сильнейшее желание ряда западных стран втянуть Москву в кровопролитную войну со Стокгольмом. Незначительной утечки информации из Посольского приказа, окруженного иностранными посланниками и резидентами, было достаточно, чтобы уже в 1682 г. в России появился датский дипломат фон Горн с секретным планом военного союза России, Дании, Франции и Бранденбурга против Швеции.

Конечно, та же Франция не собиралась действительно втягиваться в войну на Балтике, но считала полезным действовать чужими руками и заодно сохранить мир России со своей тайной союзницей — Османской империей. Однако и Голицыну следовало лишь довести страсти вокруг нового военного союза до известного накала, чтобы недремлющая шведская разведка изрядно обеспокоила свое правительство вестями о зловещих планах предполагаемой коалиции. В результате никто не пострадал: шведы пошли на продление Кардисского мира, не требуя от России уступок, с Данией был заключен обоюдовыгодный мирный договор, а о Франции и Бранденбурге мы еще вспомним.

Бряцание оружием в Польше и Турции не вызывало у князя Голицына особого беспокойства. Руководитель Посольского приказа обладал достаточной информацией, чтобы предвидеть и направлять развитие событий. В июле 1683 г. 200–тысячная армия великого визиря Кара–Мустафы вторглась в Германскую империю и устремилась к столице Габсбургов. Император Леопольд бежал, гарнизон Вены из последних сил выдерживал шестую неделю осады, когда внезапно явившаяся кавалерия Яна Собеского опрокинула турецкие полчища и заставила неприятеля покинуть Австрию.

Для Голицына появление войск Речи Посполитой под Веной не было неожиданным. С начала 1683 г., еще до выступления Кара–Мустафы в поход, русская дипломатия упорно толкала короля и сейм к военному союзу с императором. Сейм решил помочь Империи; Вена была спасена.

В 1684 г. к антитурецкому союзу примкнула Венецианская республика. Под номинальным главенством Римского папы Иннокентия XI образовалась Священная лига. Ее участники обязались всеми силами стремиться к привлечению в военный союз Российского государства. Опытные дипломаты устремились в Москву, чтобы добиться того объединения сил против мусульманской агрессии, которое не удалось России в 1670–х  гг. Особенно активно действовали послы Империи. За посылку казаков с несколькими полками пехоты против крымского хана они прельщали Голицына всеми выгодами полноправного члена Лиги.

Канцлеру было ясно, что столь скромные запросы послов имеют целью изъять из его арсенала козырную карту — Бахчисарайский мир. При этом Голицын знал, что Империя, вышедшая из войны с Францией и ее союзниками с убыточным Нимвенгенским миром (1679), жаждала реванша на Рейне, где обстановка как раз накалилась в связи с выступлением Франции против Испанских Нидерландов. Князь обошел ловушку, объявив о заинтересованности России в широкомасштабном наступлении на общего врага христиан. Но это невозможно, пока ее границам угрожает Речь Посполитая: победа под Веной вскружила голову Яну Собескому, и 39 посольских съездов с его комиссарами в начале 1684 г. прошли впустую. Казалось, никакие силы не заставят короля и сейм отказаться от возмездия за потери на Украине и несоблюдение Россией статьи Андрусовского мира, по которой Киев следовало вернуть Польше.

Тогда имперские дипломаты предложили включить в договор о военном союзе Москвы и Вены пункт, направленный против притязаний Речи Посполитой. Заполучив роль третейского судьи между Россией и Польшей, Габсбурги обеспечивали себе господствующее положение в Лиге и максимальные выгоды при заключении мира с Турцией и Крымом, Голицын легко парировал этот выпад, напомнив о невыполнении Империей аналогичного пункта договора 1679 г. относительно Швеции. В расстройстве чувств имперские послы потеряли осторожность, предложив России ради общих планов все же помириться с Польшей, вернув ей Киев.

Ответить на такую дерзость было нетрудно. Канцлер напомнил, что местное население выразило желание быть в российском подданстве, а Речь Посполитая по Журавинскому миру уступила все Правобережье общему врагу — Османской империи. В свою очередь, по Бахчисарайскому миру турки признали Киевщину и Запорожье владениями России. Но коли Империя считает, что ради общих интересов христианства государствам допустимо приносить подобные жертвы, — пусть покажет пример сама.

Голицын выиграл переговоры не потому, конечно, что победил в словесной дуэли (хотя он свободно говорил на латыни, немецком и польском). Мало свойственная венским дипломатам неосторожность подтверждала, что канцлер верно оценил тяжесть военного положения Империи и степень заинтересованности в военно–политическом союзе с Россией. Это дало основания убедить Вену, что Москва согласится только на равноправное сотрудничество.

15 августа 1684 г. имперские послы в Регенсбурге пошли на уступки и заключили 20–летнее перемирие с Францией, позволяющее реально сосредоточить силы на борьбе с Турцией. Посольскому приказу оставалось убедить Францию считаться с этим договором — и поехавшее в начале 1685 г. в Париж посольство С. Е. Алмазова получило от имени короля (сделанное с некоторыми оговорками) обещание соблюдать нейтралитет на Рейне. Кроме того, Голицын поддержал усилия Империи по сохранению шляхетско–магнатской конституции Польши и способствовал заключению имперско–шведско–бранденбургского договора о противодействии абсолютистским притязаниям Яна Собеского.

В самой Речи Посполитой российские и имперские дипломаты объединили усилия, чтобы склонить короля и сейм к отказу от территориальных притязаний на востоке. С этой целью Голицын даже провел в Москве неофициальные переговоры с посланником папы Иннокентия XI иезуитом Вота и сделал небольшие символические уступки папской курии, вызвавшие превеликое раздражение патриарха. В свою очередь, Ватикан (вослед Копенгагену и Вене) признал за Россией статус великой державы, а главное, использовал свое немалое влияние, склоняя Польшу к заключению Вечного мира.

Несмотря на совместный нажим московских, венских и римских представителей в Варшаве, Ян Собеский и часть магнатов упорно держались за идею реванша над Россией. Дипломаты Речи Посполитой искали союзников повсюду — даже в Молдавии, Валахии, Персии и Египте — и повсюду (не без помощи Посольского приказа) терпели провал. Даже в традиционно союзной Франции посольство Велепольского, прибывшее позже посольства Алмазова, не нашло взаимопонимания.

У короля оставалась лишь надежда на предательский сговор с Крымом, но и там позиции русской дипломатии оказались сильнее. Если Голицын добился от Турции и Крыма признания первой редакции Бахчисарайского договора, то хан в 1684 г. затянул переговоры с Речью Посполитой, способствовав поражению ее войск под Каменцем. В 1685 г. крымчаки разгромили Яна Собеского в Молдавии и предложили себя в посредники для переговоров с Турцией об условиях позорной капитуляции.

При сложившихся обстоятельствах сопротивление Речи Посполитой нормализации отношений с Россией не могло продолжаться. Несмотря на противодействие короля, сейм принял решение отправить великое посольство в Москву. Ян Собеский задержал его выезд, но в феврале 1686 г. великие и полномочные послы (в их числе канцлер литовский, с которым Голицын уже провел секретные переговоры) прибыли в российскую столицу. Дипломатическая борьба в Москве длилась семь недель, пока 21 апреля договор о Вечном мире не положил конец столетним раздорам двух славянских государств.

Польские послы, неоднократно угрожавшие хлопнуть дверью, в действительности не могли отказаться от условий Голицына. Канцлер предлагал Речи Посполитой потерянное ею Правобережье, отвоевать которое у турок было немыслимо без военного союза с Москвой (а тем более в состоянии конфликта с ней). На российской стороне оставался только Киев — и, конечно, Левобережье по границе, определенной Андрусовским договором. Зато Россия вступала в Священную лигу и начинала войну против Турции и Крыма даже большими силами, чем просили польские послы.

Весть о заключении Вечного мира вызвала бурное ликование в Речи Посполитой, Империи, Венеции и на покоренных турками христианских землях. По сведениям Посольского приказа, сам султан «зело со всем басурманством задрожал» и отменил генеральное наступление на Польшу, а крымский хан спрятался за Перекоп.

Полная победа по вопросу о единстве Киевской митрополии Не была следствием какой–то дипломатической уловки Голицына. Признание католиками власти российского митрополита над всем православным духовенством Речи Посполитой (вопреки интересам пропольских архиереев и тем паче униатов) было твердым условием канцлера, не подлежащим изменению, хотя весь договор о Вечном мире и давняя мечта князя о Священном союзе, без того висевшая на волоске, ставились этим условием под удар.

В то время когда народ ликовал, а в городах и местечках люди разных вероисповеданий отмечали известие о Вечном мире богослужениями, король при поддержке части магнатов (в число которых входили католические епископы) отказывался ратифицировать договор. Пока русские послы тщетно ожидали его во Львове, Ян Собеский вел тайные переговоры с крымским ханом, именуя его «мой дражайший друг». Голицын вынужден был отложить выступление русско–украинских войск — и оказался прав.

Пользуясь отсутствием армии устрашенного вестью о Вечном мире султана, король взял Яссы, но был окружен левым крылом Крымской орды. Пораженное болезнями, измученное голодом польское войско ценой огромных потерь прорвалось домой. Русские послы потребовали немедленной ратификации Вечного мира, объявив, что иначе они немедля покинут королевские земли.

Слыша проклятия своих солдат, укоры шляхты и осуждение большинства магнатов во главе с канцлером литовским, Ян Собеский вынужден был прибыть во Львов, но… на заседании рады 24 ноября заявил, что ему «тяжестно» подписать договор. Часть магнатов поддержала короля. Однако их дело было проиграно. Рада заявила, что «после совершения дела размышлять о нем и отрекаться невозможно». В голос рыдая и обливаясь слезами, король поставил подпись на врученном ему документе.

Теперь канцлеру Голицыну предстояло стать «генералиссимом» и начать сложнейшие военные действия против Крымского ханства и турецких крепостей на Днепре. А патриарх Иоаким, после первых восторгов о возвращении в лоно Русской православной церкви «прежде польскими кралями похищенного» изрядного «стада Христова», крепко призадумался над проблемой «чинного устроения» отвыкшей от архиерейской узды паствы.

Старинные привилегии Киевской митрополии, записанные в Наказе об избрании Гедеона, никоим образом не устраивали Иоакима. Уже при своем рукоположении в Москве Гедеон дал торжественное обещание «иметь послушание к престолу патриаршества Всероссийского царства». В противовес пункту Наказа о невмешательстве патриарха в церковные дела митрополии Иоаким в Настольной грамоте Гедеону утверждал за своим престолом право духовного надзора над новой епархией. Это подтверждал в упоминавшейся грамоте и Иерусалимский патриарх Досифей.

Очевидно было, что Иоаким не потерпит в Киевской митрополии «неединочинства с российскими митрополитами», несмотря на любое недовольство или сопротивление [461]. В 1686 г. патриарх вопреки привилегиям дал жалованную грамоту Полоцкому Богоявленскому монастырю, переведя его из подчинения Киевской митрополии в непосредственную зависимость от себя и разрешив освящать церкви в Белоруссии. На следующий год Иоаким сделал своей ставропигией Межигорский монастырь, прежде бывший ставропигией патриарха Константинопольского. В 1688 г. по просьбе архимандрита Варлаама Ясинского подсудной лишь Московскому патриарху стала Киеве–Печерская лавра. Отныне и книги ее знаменитой типографии должны были печататься под благословением патриарха. В том же году Лазарь Баранович, воспользовавшись свержением гетмана Самойловича (смененного Мазепой), бил челом царям и Иоакиму, чтобы «быть ему со всею своею епархией прямо под благословением святейшего патриарха Московского, наравне с прочими российскими архиереями». Это соответствовало взглядам Иоакима, и Барановичу была выдана искомая грамота.

Митрополит Гедеон был утеснен в правах лишь согласно желаниям представителей духовенства своей епархии. Однако в том же году Иоаким, обеспокоенный неудачным для грекофилов ходом спора о пресуществлении, вспомнил давние подозрения относительно благочестия всего украинского православия. Об этом давно писал ему патриарх Досифей, а теперь Евфимий Чудовский со товарищи подталкивали Иоакима к проверке иерархов Украины на ортодоксальность.

Ничем иным нельзя объяснить содержание патриаршей грамоты, адресованной митрополиту Гедеону, архиепископу Лазарю и архимандриту Варлааму с едва прикрытым вопросом, не стоят ли они на латинской стороне относительно Вселенского собора 1438—1445  гг., принявшего печально известную Флорентийскую унию. Иными словами: не являются ли самые стойкие и упорные борцы с унией униатами?! Поверить в такой ход мыслей патриарха трудно, поэтому предоставлю оценить сей результат интеллигентского «ушничества» читателю.

Легкость, с которой он бросил малороссиянам оскорбительнейшее обвинение в униатстве, говорит лишь о степени чиновного невнимания к чувствам подчиненных. Иоаким удивился бы смятению и тяжкому недоумению, охватившему духовенство при чтении патриаршей грамоты на соборе в Киеве, специально собранном митрополитом Гедеоном. После горестных размышлений собор, как писал Мазепе св. Димитрий Ростовский, решил известить Москву за подписями всех участников, что Флорентийского «того соборища Восточная церковь православная совершенно не приняла и за собор не почла».

Гедеон и Лазарь не могли отделаться так легко и принуждены были, помимо отрицательных грамот [462], отправить Иоакиму целые трактаты об истории собора с указанием источников о нем (включая московские издания). Но патриарх — как многие начальники до него и доныне — более верил «ушникам» и был твердо убежден, как сообщил в новых грамотах украинскому духовенству, что малороссияне намеренно пропустили при описании Флорентийского собора дискуссию о пресуществлении. Ее «содержание» (весьма спорное), Иоаким тут же и привел, вопреки прежнему своему заявлению о незнакомстве с историей «соборища».

На сей раз, сочтя возможным в интересах дела употребить более мягкий подход к подчиненным, патриарх не объявил их сторонниками унии. Он лишь потребовал от митрополита Гедеона, архиепископа Лазаря и архимандрита Варлаама порознь, «хоть собственноручно, хоть синодально», прислать в Москву «не нерадивое, но тщательное» подтверждение приложенного к патриаршим грамотам «Обличения» [463] на продававшуюся в те времена в Москве «тетрадь» (книжечку) «Выклад о церкви».

Иоаким, конечно, не забывает указать, что приведенное в «Выкладе» мнение о пресуществлении есть «латинское прельщение», которое распространяют «плевелосеятели–униаты, пачеже сами иезуиты — искоренители нашего благочестия». Но «восписание, согласное мысли нашей», просит прислать «не ради какого–либо о вас сомнения [ибо ведаем ваше во всем непревратное последование… Восточной церкви…], но ради подтверждения истины, отражения лжи и ради посрамления несмысленных неких, или больше говоря развратников и мятежников, разглашающих и множащих той тетради лжесловие, и вам, киево–печерским монахам честным, приписывающих сей порок». Патриарх доходит до такой любезности, что приписывает издание «Выклада» иезуитам, коварно поставившим на книжечке выходные данные Киево–Печерской типографии. «Ибо как могли бы, сынами будучи православными и благочестия поборниками, монахи печерские противность такую матери своей Церкви восточной издать?!»

Что могли «восписать» в ответ украинцы? Ведь «тетрадь», присланная им с грамотой патриарха (как честно ответил Лазарь Баранович), — вовсе не схизматический подкоп, но «составлена мужем в житии святом свидетельствованном и премудром, почившем уже о Господе Феодосией Сафоновичем, игуменом златоглавного Михаила, киевским. Да и не едина она являет сие (мнение о пресуществлении), но и в многоразличных не с латинского, но с истинного греческого языка через богомудрых и… праведных сынов российских трудолюбиво на славянский язык переведенных и не в одной Киево–Печерской типографии, но и иных благочестно печатью изданных книгах то же единомыслие обретается».

И Димитрий Ростовский (1651—1709), и глубокий старец Лазарь Баранович с детства учились «от отцов наших» и по книгам, что пресуществление Святых даров происходит именно так, как сказано Сафоновичем в «Выкладе», и никакого сомнения об этом никогда не возникало. Однако все чувствовали, что подкоп под украинское духовенство глубок. Уже давний его завистник и неприятель, патриарх Иерусалимский Досифей, прислал в Москву греческое издание 1662 г. «Православного исповедания» митрополита Петра Могилы. Уже само это, переведенное на русский Евфимием Чудовским (1685 г.), исповедание великого просветителя, в честь коего именовалась Киево–Могилянская коллегия, подозревалось в еретичестве.

Писать в Москву украинцам было нечего. Они молчали более полугода. Иоаким то свирепел, то впадал «во многую скорбь и туту души». А тут еще Константинопольский патриарх Дионисий, видно прослышав об отношении коллеги к турецкой войне, прислал грамоту с укором за беспечность о греках, угнетаемых турками, в которой именовал адресата «экзархом всея России» (1688 г.). Оскорбленный Иоаким вынужден был упомянуть выступление великой российской армии к Крыму, прежде чем сурово заметить Дионисию, что имеет право на титул «патриарх Московский и всея России и всех северных стран» никак не меньшее, чем Восточные патриархи на свои титулы.

Ошибка в грамоте Дионисия, писал ему Иоаким, «если и от недоразумения случилась — у иных, брат, имеют место такие прегрешения, а не у патриархов, в особенности премудрых. А ежели с намерением сделано, так как дали вы благочестивым нашим царям обладание престолом митрополита Киевского, — то от него мы не столь пользы имеем, сколько даем, что требуют на всякий день, от них же соблазны и смущения получая… Свободно было им под властью престола Константинопольского… потому и прелюбодействовали… уча иудейские догмы, и книги различные напечатали странные весьма для чинов и обычаев московских… Всесвятейшество же твое и прочие святейшие патриархи, ни когда были под властью вашей об овцах Киевской епархии попечения не имели, ни ныне не имеете — и ответ дадите за это в день Судный. И тогда вам подобало печься о них, как именовавшихся овцах вселенского престола, и вы их оставили!»

Потому Иоаким и считал себя вправе, как мы упоминали в истории с Медведевым, попросту требовать от Дионисия, чтобы он, согласно присланным из Москвы образцам грамот, «писал и запрещал малороссам тяжко… да не имут в презрении духовную власть». Мерами дисциплинарного воздействия располагал и сам Иоаким. Например, патриарху давно было ведомо, что престарелый Лазарь Баранович по немощи вынужден рукополагать иереев и дьяконов «по два купно и по три на единой литургии». Иоаким выступил с обличением, и Лазарь был лишен сего послабления сравнительно с правилами.

От Варлаама Ясинского патриарх потребовал, чтобы книги, издаваемые Киево–Печерской типографией, реально представлялись в Москву на рассмотрение, «чтобы новость какая не обрелась в них». Напрасно вольные типографы полагали, что будут печатать книги по–прежнему, лишь обозначая благословение патриарха на титульном листе. В новой грамоте к митрополиту Гедеону и архимандриту Варлааму, требуя незамедлительно прислать уверения в покорности относительно проблемы пресуществления, Иоаким заметил: «Вы ныне… под благословением нашим издали книгу, называемую Венец Христов, ее же не только не благословили и не видели, но прежде нашего началопастырского осмотрения». Разумеется, такую книгу патриарх «печатати запретихом».

Оставшись с готовым тиражом запрещенной книги, печерская братия призадумалась. Между тем Иоаким в том же 1688 г. продемонстрировал, что речь не идет об исключении: никакой свободы печати в его ставропигии больше не будет. Главным поводом стало благочестивое намерение игумена Батуринского монастыря Димитрия Туптало (известного в истории Церкви как св. Димитрий Ростовский) составить новые Минеи четьи — капитальный свод житии святых (со словами, псалмами, молитвами, канонами и проч.) в порядке празднования их памяти по церковному календарю.

Начав в 1684 г. свой фундаментальный труд (ставший в этом жанре наиболее почитаемым в русском православии), Димитрий вскоре остро осознал необходимость использования Великих Миней четьих (ВМЧ) митрополита Московского и всея Руси Макария. Так и не изданные с XVI в., Великие Минеи, вобравшие в себя, по замыслу Макария, «все книги чтомые, которые в Русской земле обретаются'', хранились в Кремлевском Успенском соборе, царской книгохранительнице (ныне оба комплекта — в Синодальном собрании Государственного исторического музея) [464] и новгородском Софийском соборе [465]. С этим бесценным сокровищем церковной литературы (каждый фолиант большого формата содержал более 1500 листов) патриарх обращался бережно, но читателям и даже видным писателям оно оставалось недоступным. Евфимий Чудовский, составлявший по поручению Иоакима оглавление Великих Миней, в целой книге не смог вкратце дать полное представление об их содержании [466].

Испросить у патриарха ВМЧ «великой кафедральной церкви» для святого труда Димитрия взялись гетман Самойлович и Варлаам Ясинский. Сомнительно, чтобы Иоаким рискнул перевозить свое сокровище на Украину, но после смерти царя Федора он мог распоряжаться царским экземпляром Миней, хранившимся «Приказа книг печатного дела в книгохранительной палате» — попросту говоря, в библиотеке Печатного двора, вполне доступной для приближенных патриарха (и, к сожалению, не только для них) [467].

Видимо, эти драгоценные тома (изготовленные с прибавлениями для Ивана Грозного в 1553 г.) и были вручены Варлааму Ясинскому со строгим наказом, переписав их, прислать в Москву оригиналы и списки. Последние, заметил патриарх, были необходимы, чтобы «нам то ваше преписание в царствующем граде Москве, соборно свидетельствовав, исправить, если где что достойное исправления обретется. И тогда по рассмотрению и суждению соборному дать вам и благословение, чтобы типографским тиснением издали».

Складывается впечатление, что Иоаким не понял, зачем в действительности понадобились украинцам ВМЧ, если вообще способен был заподозрить, что великий труд Макария можно использовать как источник в творческой работе над новыми Минеями, а не образец для буквального копирования. Между тем св. Димитрий к марту 1688 г. успел «написать шесть месяцев житий святых» (половину томов)! Архимандрит и соборные старцы Киево–Печерского монастыря, бравшего на себя изрядные типографские расходы, по старинке лично рассмотрели и одобрили к печати это капитальное издание.

Первый том новых Миней (за сентябрь—ноябрь) вышел в 1689 г. К сожалению, еще 15 марта 1688 г. св. Димитрий поспешил порадовать Иоакима письмом о завершении немалой части своего труда и рекомендации его к изданию [468]. Патриарх бурно отреагировал на пренебрежение его правом благословения изданий. Первым делом он потребовал в грамотах митрополиту Гедеону и Варлааму Ясинскому немедленно вернуть ВМЧ, что и было исполнено несмотря на острую необходимость макарьевских Миней для продолжения работы Димитрия [469]. Тот направил Иоакиму письмо с прошением благословить издание, однако было уже поздно.

Патриаршая грамота сурово выговаривала Варлааму за непослушание власти. «Мы вам, — писал Иоаким в 1689 г., — как искренним сынам поверили. Книги вам дав, ожидали от вас долгое время преписания вашего на прочтение и суждение. Ваше преподобие сотворило не по своему обещанию, пренебрегло нашим пастырским повелением. Списав книги, сами издаете без досмотра и благословения нашего архипастырского — и это ваша великая неправда! Второе — добавили некие слова, Церкви святой восточной необычные, и в наших книгах, с них же списываете, не обретающиеся…''

Перечислив, что именно найдено в первом томе новых Миней неправого и особо подозрительного, Иоаким вместо обычной епитимий наложил на Варлаама обязанность тираж труда Димитрия изуродовать: «Сотворить вам соблазна сего из книг истребление, и народам православным объявить письменно прегрешение недосмотром случившееся, и иные листы вместо тех, на которых новшество… напечатали, издать… И впредь не при? слав к нам отнюдь бы вам не дерзать каковых книг новослагаемых печатать, или казни церковной и запрещению, как ослушники, подпадете».

Плавный переход отношений Иоакима с украинским духовенством к угрозе и применению «церковной казни» совпал с этими событиями. Именно в марте 1689 г. митрополит Гедеон, Лазарь Баранович и Варлаам Ясинский получили от патриарха строгие предписания «возвестить согласие свое к святой Восточной Церкви и единомыслие к мерности нашей» в вопросе о пресуществлении с угрозой церковного осуждения не только Иоакимом, но и всеми Восточными патриархами. Украинцы, прекрасно понимавшие возможность организации такого осуждения, все же прислали ответы, мягко, но неукоснительно настаивая на своем (а значит, и медведевском) взгляде на евхаристию и ссылаясь при том на церковные книги, изданные как в Южной Руси, так и «в самом паче солнца в православной кафолической вере сияющем граде» Москве.

Третий залп патриарших грамот о пресуществлении возвращал дискуссию к началу, к стилю странных запросов о Флорентийском соборе. Прямой вопрос: «Последуете ли всеконечно Восточной Христове Церкви?» — сочетался с угрозами более литературно изысканными. «Если не хотите пребывать в пределах и догматах св. отцов… — писал патриарх, — скажите нам: с кем вообще согласие и общение иметь будете? К кому выю склонять и благословение принимать? Кого пастырем и главой найдете?.. Не принудите нас, не принудите, и молительно просим — не «принудите своим разногласием писать и всеподробно изобразить братии нашей, четырем святейшим патриархам… да не изрекут те что о сем на вас тяжкое. Чего не дай Бог слышать, столь страшного над вами!»

На сей раз мнения украинцев разделились. Князь Гедеон Святополк–Четвертинский с Варлаамом Ясинским и духовенством Киевской митрополии после соборного прочтения патриаршей грамоты составили краткую повинную. Засвидетельствовав соборное принятие, «без всякого прекословия и прения… исповедания как во всех членах св. православной веры, также и в изряднейшей тайне евхаристии» в согласии с волей патриарха, они «смиренно себя вручили» милости Иоакима. Соборное исповедание повез в Москву Димитрий Ростовский, который в составе украинской делегации во главе с гетманом Мазепой чествовал царей Ивана и Петра, царевну Софью и патриарха Иоакима. Несмотря на все старания Димитрия, проблема издания Миней осталась тогда неразрешенной, и четвертый (последний) том он опубликовал только в 1705 г.

Из Черниговской и Новгород–Северской епархии патриарх напрасно ждал ответа. Если Гедеону Иоаким написал по вопросу о пресуществлении четыре грамоты, то упорному Лазарю Барановичу — семь. Разъясняя необходимость чиноначалия в Церкви и оскорбляясь, что «твое боголюбие презирает и ни во что полагает нас, отца и архипастыря твоего», патриарх вскоре дошел до запрещения архиепископу священнодействовать.

«Если и ныне нами пренебрежешь и вскоре нам о всем сем совершенное известие не дашь, ведай: хотя и сам я по благодати Святого Духа власть имею, с сынами моими… архиереями, суд о тебе изнести; но ради большего извещения воспишу все о тебе братии… четырем святейшим патриархам, и все о тебе вместе суд достойный — к мерности нашей ослушания и презорства твоего, к святой же Церкви противления — изнесем.

А пока о себе нам не известишь, до совершенного о тебе суда будь без всякого священнодействия: да узнаешь главу и отца твоего и да научишься не быть презорлив и непослушен к архипастырю своему и к Восточной Церкви святой, да не будет безчинство… в Церкви, соблазн же в людях. Если же будешь согласен святой Восточной Церкви… и вскоре нам согласен и единоумен известишься — будешь священнодействовать невозбранно».

Только 19 ноября 1689 г. упорный старец прислал Иоакиму краткий ответ о покорности пастырю, согласии с его мнением о пресуществлении и смиренной просьбой об архипастырском благословении [470]. Тогда же бил челом патриарху в «единоумии» и близкий к Лазарю Барановичу архимандрит Феодосии Углицкий. Ни один украинский архиерей, просвещенный духовный писатель или издатель не смог, вопреки совести, согласиться с «не богословскими, но буесловскими» аргументами московских «мудроборцев» и тем более повторить их как истину. Но право чиноначалия восторжествовало. Все духовенство Киевской митрополии, возвращенной при Иоакиме в лоно Русской православной церкви, склонилось перед Московским патриархом за четыре месяца до его кончины.

Не победа патриарха Иоакима над ослушниками его в делах духовных, а трудность ее и продолжительность сопротивления церковнослужителей архипастырской воле составляют загадку. Впрочем, она легко решается традиционным путем: обращением к интересам власть имущих и расстановке сил на политической арене. Совершенно очевидно, что патриарх и послушное ему большинство освященного собора имели полное право осудить и «смирить» любое духовное лицо: приостановить право исполнять священные обязанности, лишить архиерейства или вообще отрешить иночества, держать в монастырском заточении, наконец, предать «градскому суду» и добиться его казни как еретика. К вынесению и исполнению таких приговоров, как мы видели на примерах староверов и коммунистов–утопистов, светская власть была весьма расположена.

Конечно, свирепо преследовать новопоставленного Киевского митрополита или архимандрита возвращенного в лоно Русской церкви древнейшего Киево–Печерского монастыря было не вполне удобно. Церковные отношения с Украиной относились к сфере большой политики. Но патриарх все же имел возможности изрядно насолить Гедеону по своему ведомству — в обход Малороссийского приказа (филиала Посольского ведомства, через который проходили все украинские дела). А уж архиепископ Лазарь Баранович, самолично просивший о передаче Черниговской и Новгород–Северской епархии из состава Киевской митрополии в ведение патриарха Московского, да и архимандрит Варлаам Ясинский, умоливший сделать Печерский монастырь ставропигией Иоакима, по чину были во всей его власти.

Тем не менее Лазарь Баранович не покорялся патриаршей воле дольше всех украинских иерархов, которых Иоаким вынужден был пугать судом Восточных патриархов. И даже простои строитель Заиконоспасского монастыря Сильвестр Медведев, сидючи в келье буквально напротив Никольских ворот Кремля, оставался для патриаршего суда недосягаем. Дело было, разумеется, не в стрельцах и горожанах, охранявших келью Сильвестра: они не смогли бы помешать ни церковному осуждению, ни аресту, будь на то дан указ властей. Проблема Иоакима была в позиции правительства, ясно выраженной царевной Софьей, когда она лично обещала «не выдать» ученого старца и отказалась отпустить его «со службы» (так!), пока князь Голицын (и она сама) находятся у власти.

Но ведь патриарх, напомнит нам читатель, мог отлучить от церковного причастия саму Софью, Голицына и их правительство; да хоть всю страну! Хотя верный Евфимий Чудовский при жизни своего покровителя еще не приступил к огромному труду по переводу комментированной «Кормчей книги» (свода церковных законов и правил) [471], Иоаким ведал, что имеет право запрещать и прощать без различия званий, а главное — может это себе позволить.

Игнатий Римский–Корсаков поведал в письме Афанасию Холмогорскому, что перед смертью патриарха царевна Софья, пребывавшая тогда в негласной ссылке в Новодевичьем монастыре, прислала к одру Иоакима престарелого и добродетельного царского духовника Маркела, протопопа Благовещенского собора. Тот просил подать прощение «благоверной царевне и великой княжне Софии Алексеевне, которую святейший, за некоторых человек противящихся Церкви якобы заступающуюся, от причащения отлучил. Видев же святейший, — продолжает Игнатий, — покорение ее ко святой Церкви, и разумев, что неповинна была в том, простил ее и разрешение подал».

Явился с прошением к одру патриарха и боярин Кирилл Полуэктович Нарышкин, отец царицы Натальи Кирилловны, насильно постриженный в монахи восставшими в 1682 г. и «запрещенный» за то, что «самовластно» сложил с себя монашеское одеяние. Иоаким «пришел в умиление», обнял своего старого друга, «простил его и подал ему разрешение и благословение христианства и сожительства его супружеского; подал же благословение и всему дому его о Христе» [472]. Прощение было душеспасительным, а разрешение излишне щедрым; глядящему в глаза смерти старцу Кириллу (1623—1691) было не до супружества.

Великий ритор Игнатий слова не произносил случайно и выделил два прощения и разрешения из упомянутого в письме к Афанасию «множества» не зря. Нарышкин был пострижеником близкого Афанасию Кирилло–Белозерского монастыря; Софью Римский–Корсаков буквально в момент ее свержения уподоблял Премудрости Божией в сочинении, списанном для себя Холмогорским архиепископом. Для нас важнее иное; оба нелицеприятно отлученных не обладали политической властью (ни в момент кары, ни при прощении, хотя расположение патриарха к представителю победивших Нарышкиных было явным).

Игнатий, сочинявший письмо как элемент Жития Иоакима, показал, что патриарх был суров, но справедлив. Мы можем констатировать, что широчайшие права, реализуясь в возможностях архипастыря, оставались строго в рамках его представлений о чиноначалии, где независимая в своей области власть духовная составляла неотъемлемую часть более общей (и, следовательно, высшей) власти государственной.

Несомненно, Иоаким, к примеру, мог воспрепятствовать своему другу Игнатию Римскому–Корсакову произносить пламенные речи перед войсками, отправляющимися в поход. С политической точки зрения выступления Игнатия были прямым противодействием патриарху. В свою очередь, и Иоаким не ограничился своей речью к командному составу армии в Успенском соборе. Выражая откровенную ненависть к «варварам магометанам», называя их «свиньями» и т. п., Иоаким в проповедях постоянно акцентировал внимание на «страстях» войны, описанных заметно ярче вялого подтверждения необходимости вступить в сражение с «агарянами».

Патриарх не считал возможным прямо обличить политику правительства перед лицом всего двора, собравшегося на торжественные проводы своих родичей в поход; иное дело — содержание церковных проповедей архипастыря. В «Разсуждении о общении с проклятыми» Иоаким под угрозой отлучения запрещал воинам не только «дружество имети» со своими разноплеменными сослуживцами–иноверцами, но и говорить с ними, есть вместе, даже омывать и хоронить их тела.

Своей проповедью на текст двадцатой главы Пятой книги Моисеевой патриарх сеял в армии рознь, подстрекал православных воинов против иноверных собратьев по оружию.

Патриарх утверждал, что наемные специалисты — «люди мнимые вымышленники и в ратех храбрые, а верою еретики и христианской вере противники и ругатели явные — не помощь ни в чем». Их присутствие в войсках предвещает поражение, от которого не спасет надежда «на сильных царей, и непобедимых кесарей, и князей» — на них «надежда полагаться не может, потому что люди они, в них же нет спасения». Слушатели архипастырских проповедей могли уловить, что успех похода не слишком обрадовал бы патриарха.

С помощью патриарха разошлась в 1689 г. и молва о поражении II Крымского похода. Не без удовлетворения коснулся этих ударов по правительству регентства Иоаким в своем Завещании: «Как и нынешних лет, в Крымские походы, когда на крымских татар российские царские полки ходили, аз смиренный о всем вышеписанном… говорил не обинуяся, учил, и молил, и доносил начальствующим с молением и письменно, чтобы еретикам–иноверцам над христианами в полках начальниками не быть. И меня благородная государыня царевна София Алексеевна в том послушать тогда не изволила; также и князь Василий Голицын, вождь бывший в те походы царского пресветлого величества премногих полков, не сотворил сего, — и что содеяв лось в полках, каковы поступки были, многим зримо было и всем ведомо» [473].

Но вот перед нами официальные послания, которыми патриарх, по давнему обычаю архипастырей, удостаивал «нашей мерности возлюбленных во Господе сынов» — воевод, участвовавших в I и II Крымских походах [474]. Обращаясь 10 апреля 1687 г. к главнокомандующему князю В. В. Голицыну (которого, по патриаршей проповеди, следовало за политику свободы вероисповедания «остановить и казнить»), Иоаким как ни в чем не бывало шлет ему благословение и благопожелания. Заодно патриарх выражает надежду, что князь позаботится об ушедших с ним в поход «сущих нашей мерности по крови ближних» (родном брате, двух племянниках Иоакима и других представителей рода Савеловых).

6 мая 1687 г. особыми благословенными грамотами патриарха были осчастливлены все высшие командиры действующей армии: кн. В. В. Голицын, кн. К. О. Щербатов, В. А. Змеев, А. С. Шеин, кн. В. Д. Долгоруков и гетман И. Самойлович. Обращаясь к Голицыну, Иоаким (а если быть точным — автор его посланий Карион Истомин), хоть и не в таких сильных выражениях, как Игнатий Римский–Корсаков, выражает надежду, что «отпущенные» в поход с полками святыни, вкупе с молитвами духовенства, обеспечат воинству «на врагов христианских победу и одоление… благочестивым же нашим самодержавным царем государем мир и тишину, царства же расширение и охранение всея державы их».

Посылая в армию свежий тираж «Службы о вспоможении христианскому воинству и освобождении пленных из неволи агарянской», Иоаким сообщал Голицыну, что «заповедал» творить новоотпечатанные молитвы по всем храмам России. В грамоте Щербатову патриарх, вполне в духе Игнатия, восклицал: «Господь… зловерных же и проклятых иноплеменников державною и всесильною рукою да победит и истребит от земли нечестивую память их!». Каждому полководцу разными словами выражалось одно пожелание (цитирую по грамоте Долгорукову): «твоему благородию и всему с тобою царского величества… православному воинству, пошедшему против злых неприятелей и гонителей православной веры исмаильских людей, проклятых агарян, желаем здравия, и спасения, и всякого сохранства на многая лета»; мужественным и молящимся ратоборцам Бог «победу сотворит».

Еще более обширная переписка патриарха с воеводами действующей армии относится ко II Крымскому походу, когда политическая ситуация в Москве обострилась до предела. В начале 1689 г. мать царя Петра, «Медведица» Наталья Кирилловна Нарышкина, женив юного сына, заявила претензии на право его «самостоятельного» правления.

Желающим захватить власть за спиной Петра требовались экстраординарные усилия по привлечению сторонников, формированию общественного мнения и весьма серьезной компрометации противников. Весной—летом 1689 г. схватка «под ковром достигла своего апогея. При отсутствии вполне достоверных сведений мы вправе все же полагать, что фаворит и наиболее смелый сторонник Софьи Федор Шакловитый искал пути окончательного устранения Нарышкиных, а те, в свою очередь, готовили военный переворот.

Придворные панегиристы, еще в прошлом году превозносившие царевну до небес, благоразумно онемели. Ведь большинство «похвальных» сочинений создавалось искателями придворных милостей, тонко чуявшими возвышение или падение «ближних предстателей»: они наглядно демонстрируют нам реальную расстановку сил у кормила власти. Однако были среди панегиристов и такие люди, которые выступали во имя общественных интересов, нередко жертвуя собственной выгодой. Похвала государственному деятелю в трудный для него момент становилась не только средством моральной поддержки (например, похвальная рацея Сильвестра Медведева царевне Софье Алексеевне летом 1682 г.), но и политической публицистикой [475].

Тот же Медведев во время расцвета власти Софьи Алексеевны, когда ее наперебой хвалили искатели милости, обратился к ней лишь раз (в 1685 г.): чтобы добиться, наконец, учреждения московской Академии. Но в 1688 г. и начале 1689 г. он пришел на помощь слабеющей и уже покинутой придворными панегиристами царевне, прославив ее в «Созерцании кратком» и политической гравюре: первых на Руси плакатах, пропагандирующих царскую власть Софьи (и заодно — политический вес Федора Шакловитого). Портрета Василия Васильевича Голицына не было в московской серии плакатов, подготовленной по инициативе Шакловитого и при участии Медведева. Парадный портрет канцлера с родовым гербом и хвалебными виршами был издан на Украине в типографии Лазаря Барановича, горячо поддерживавшего политику Москвы на южных рубежах [476].

Разумеется, возглавляемый Голицыным Посольский приказ энергично пропагандировал его политику на международной арене, стараясь поддержать единство раздираемой тайными противоречиями Священной лиги, заодно подчеркивая роль канцлера и его успехи внутри страны. Однако пламенные речи сторонников политики князя, вроде Игнатия Римского–Корсакова, выражали не столько точку зрения правительства, сколько устремления российского дворянства и украинской старшины (отразившиеся также в летописных и эпистолярных источниках) [477]. Правительство ставило перед армией более ограниченные задачи, чем захват Крыма или освобождение Константинополя. Но оно нуждалось в публицистике и Медведева (которого лично поддерживал Голицын), и Римского–Корсакова, укреплявшей политический курс Софьи, Голицына и Шакловитого [478].

В панегирическом «Свидетельстве ко образу… Софии — Премудрости Слова Божия о Российском благословенном царствии» Игнатий показал, что хорошо понимает зависимость направления внешнеполитической активности России от состава ее правительства, в особенности связывая свои надежды с мудростью царевны Софьи. «Свидетельство» Римского–Корсакова, содержащее наивысшую для всей панегиристики периода регентства оценку Софьи Алексеевны [479], было написано к 15 августа 1689 г. (предварительный вариант, возможно, раньше). Это было время, когда авторы похвальных сочинений адресовались уже к Петру и его приближенным, самый решительный момент борьбы за власть «в верхах», начало свергнувшего царевну переворота. Неизвестно, успел ли Игнатий публично прочесть свое сочинение, но нам доподлинно известно, что он его не скрывал: буквально в эти дни книжный, подписанный автором вариант «Свидетельства'' был переписан для Афанасия Холмогорского — видного сторонника Петра [480].

Темой панегирика Римский–Корсаков избрал весьма популярное в литературе толкование образа Софии—Премудрости Слова Божия в новгородской редакции (Христос на престоле с предстоящими). Сей образ невидимого Божьего царствия знаменует, по мнению автора, видимое царство Господа — Российское государство. Центр его — София — Премудрость — знаменует царевну Софью Алексеевну, держащую «скипетр самодержавства и седящую на престоле отеческом царствия своего Российскаго». Это в высшей мере отвечало интересам сторонников царевны, мечтавших о ее коронации.

Такое соотношение политических сил при правительстве регентства, такое «царствование'' есть величайшее дарование свыше всему государству, «всея Великия и Малыя и Белыя России обитателям», — заключал Игнатий свое смелое сочинение. Как видим, Римский–Корсаков действительно пришел в столкновение с победившим вскоре петровским правительством; но не с Петром I и его преобразовательными намерениями, как может показаться на первый взгляд, а с группировкой правивших именем юного государя консервативных бояр, вплоть до смерти царицы Натальи Кирилловны Нарышкиной не желавших делиться властью с молодым царем.

Какова же была позиция Иоакима в момент, когда его лучший друг Игнатий и наиболее явный противник Сильвестр открыто выступили в пользу царевны Софьи? Долгое время историки (и я в их числе) однозначно считали патриарха сторонником Нарышкиных. В 1682 г. именно он возглавил переворот в пользу малолетнего Петра Алексеевича, хотя восстание, погубившее его друзей А. С. Матвеева, Долгоруковых и других, и бунт староверов, грозивший самой Церкви, «утишила» царевна Софья. О противодействии Иоакима планам коронации царевны в 1685 г. дал показания в Посольском приказе в 1691 г., то есть уже при Нарышкиных, некий заезжий с Востока архимандрит Исайя. Этот авантюрист имел наглость утверждать, будто его прислали Константинопольский патриарх Иаков со множеством православных архиереев просить об «избавлении» от турецкого ига (что находящиеся под османской властью архипастыри, особенно в Стамбуле, даже не обсуждали).

Канцлер Голицын будто бы хотел дать Исайе таинственное поручение к восточным патриархам, но не раскрыл его суть. Это с легкостью сделал… патриарх Иоаким, сказав Исайе: «Знаю дело, которое просит князь Василий у Вселенских патриархов — чтоб они прислали благословенную грамоту о том, чтобы могла государыня царевна Софья царскую корону носить и ей бы вместе с великими государями во всяком правиле поминаться». Ходатайствовать о таком безобразии Иоаким Исайе категорически запретил. В свою очередь, Голицын, отпуская архимандрита восвояси, никакого задания ему не дал, а велел выслушать севского воеводу Л. Р. Неплюева.

Тот и потребовал взять у восточных патриархов грамоту для Софьи, чтобы «могла она носить царскую корону и в правилах церковных поминовение иметь вкупе с великими государями». О Иоакиме воевода будто бы заметил: «От сего нашего патриарха ни благословения, ни клятвы не ищем; плюнь на него!» Передавали и слова Голицына: «О патриаршей дурости подивляюся!» В этой истории характерно, что оба названных «злоумышленника», козням которых якобы противостоял почивший патриарх, к моменту доноса Исайи пребывали в ссылке, причем Неплюев — без объявления вины [481]. Активные переговоры с Восточными патриархами в 1685 г. московское правительство действительно вело: относительно Киевской митрополии и, конечно, без помощи авантюристов.

Вопрос о включении имени Софьи в царский титул встал на повестку дня лишь в следующем, 1686 г. и был благополучно решен без консультаций с иноземцами. Любопытно, что именно в момент острого напряжения при дворе весной—летом 1689 г. патриарх Иоаким сам использовал в грамотах воеводам полный титул «великих государей царей и великих князей Иоанна Алексеевича, Петра Алексеевича и благородный государыни царевны и великия княжны Софии Алексеевны всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцев». Почему же Иоаким уклонялся от этого узаконенного титулования в грамотах 1687 г. и употреблял его теперь, когда общество стремительно поляризовалось? Об этом можно лишь догадываться.

Предисловие к переписке патриарха с воеводами начинается с утверждения, что «повеление» царей и Софьи «служивым людям всего государства» состояло в наступлении «в татарские орды, в самый Крым» (С. 8). Такова была декларативная, ориентированная прежде всего на союзников по Священной лиге, но не реальная военная цель II Крымского похода. В грамоте к Голицыну Иоаким, в свое время убеждавший, что России с Крымским ханством «брани о земле творить не о чем», вовсе не упоминает о ней (С. 9—10). Зато воеводе А. С. Шеииу патриарх пишет о целях борьбы со «зверским свирепством» «христианских разорителей проклятых татар» вполне определенно: «и 6огомерзкие их жилища искоренил бы до конца» (С. 11).

Грамоты разным воеводам, как и прежде, индивидуальны, но на сей раз различия благопожеланий особенно заметны. Так, боярину Б. П. Шереметеву Иоаким советует уповать на Бога «в скорбных приключениях» и «благодушествовать в терпении», ожидая «победы, и мирного шествия, и возвращения» (С. 11— 12). Князю В. Д. Долгорукову «мерность наша, как твоей любви, так и всему христианскому православному врученному тебе воинству в победу над всеми врагами и разорителями христианскими всегда всякого добра желает. Да благословит вас Господь… зловерных же и проклятых иноплеменников державною и всесильною рукою своею да победит И истребит от земли нечестивую память их».

Ратникам В. А. Змеева патриарх желает: «победительство на злых и богомерзких супостатов, сонмищу махометан проклятых татарских орд, да возымеете все!» (С. 13). Мазепе же, «пошедшему против злых неприятелей и гонителей православной веры… проклятых агарян татарских орд, желаем здравия, и спасения, и всякого сохранства на многая лета» (С. 14). 4 мая в коллективном ответе русских воевод патриарху, наряду с уверенностью в победе, о цели похода говорилось весьма уклончиво: «ради благочестивой христианской веры, и охранения их царской державы, и ради плененных христиан свободы» (С. 15). Напротив того, И. С. Мазепа в ответной грамоте 8 мая уверяет от имени Голицына и всех воевод, будто «горят сердца наши» стремлением завершить поход «крайней над ими, врагами, победою и конечным богохульных их жилищ истреблением» (С. 17—18).

Еще больше различаются грамоты к патриарху Голицына из–под Перекопа 19 мая и Мазепы от Днепра 1 июня (С. 18— 23). Князь Василий Васильевич спокойно и точно описывает поход тщательно подготовленного им войска через Дикое поле, долго служившее Крыму надежным щитом от наступления регулярных войск. На этот раз — несмотря на яростные атаки всех крымских сил и перечисленные Голицыным жаркие сражения с самим ханом, его воеводами, союзниками и хозяевами–турками, в коих враг понес тяжкие потери, — ни остановить российскую армию, ни нанести ей сколько–нибудь заметный урон противнику не удалось.

В результате длительной подготовительной работы, строительства передовых крепостей и перевооружения регулярных полков в стратегической ситуации на Юге России наступил перелом. Отныне крымской кавалерии не удавалось изматывать россиян маневрами и внезапными налетами. Крымский хан вынужден был раз за разом атаковать колонны многократно превосходящих по огневой мощи регулярных войск, без промедления и практически без потерь прибывших под стены Перекопа. Упомянутые Голицыным как незначительные потери относились к коннице Мазепы, настроение которого было не столь радужным.

Гетман писал патриарху 14 июня, уже во время отступления армии вдоль Днепра, акцентируя внимание на тяготах похода, в котором безводие местности оказалось более труднопреодолимым, нежели отвага и упорство неприятеля. Именно Мазепа, первым высказавший в свое время мысль о необходимости вторжения на Крымский полуостров (вместо его блокады, проводимой Голицыным), доносил патриарху, что–де «охочи были войска… не щадя кровей своих добывать Перекопского валу и каменной крепости; для чего их милость бояре и воеводы и я, гетман, объездили все места, усматривая, откуда бы под вал и под стену каменную подводить шанцы». Однако безводие заставило россиян бросить «грозно устрашенного» и просящего мира хана за Перекопом и уйти восвояси. Гетман высоко превознес воинское искусство В. В. Голицына, дав, однако же, повод счесть поход неудачным, что вскоре и было максимально использовано «петровцами».

Но прежде на возвращение войск из–под Перекопа откликнулся патриарх Иоаким. 18 или 19 июня он отправил к воеводам и гетману одну грамоту: «а особых грамот… писать было некогда, еще же немощью мерность наша обстоима» (С. 23—27). При известии о завершении кампании патриарх испытал огромное облегчение (не случайно он вновь вспоминает, что сам Давид предпочел избрать смерть, чем «военную с неприятели брань»). Воинственный тон недавних посланий был немедля забыт, прежние рассуждения об «удобопреломности» человеческого естества и всемогуществе Божьей воли густо заполнили листы грамоты. .

Оказывается, Бог, как чадолюбивый отец смиряя православных, «погрозив нам божеско тяжкою войной, спас отечески милосердием». Хотя Господь «таковые военные тяжести допустил, но за свою премногую благость помиловал людей своих, и не только вас там, воинов своих и воинов царского пресветлого величества, — но и всех нас и все Российского царствия самодержавства». Бог «извел» благочестивое воинство из «далечайшей страны», дал ему мудрых военачальников, спас от страшной засухи и «не попустил врагам проклятым возъиметь совершенной утехи». Судом Божиим воеводам и воинству удалось вернуться из такой дальней и непроходимой страны, спастись «в кровавых боях с неприятелями».

Пока ратники «в военной нужде страдали ныне, все же государство и сами… наши цари, также в наша мерность со всем народом в великой скорби душою и телом были по вас». При том за грехи и Москва погорела.;. Впрочем, Господь помощь творит «не ради правды человека, ни ради преподобия сердца его или подвига какого в добродетели, но ради Своего всемогущего господства и премногой благости…»

Итак, Бог спас Россию от ужасов войны (начатой, читаем между строк, князем Василием), но отнюдь не благодаря заслугам полководцев: «Милости же и щедроты Господни благодатно лиются человекам без дела, туне». Вспомнив слова пророка Исайи о бренности «правды человеческой», не преминул Иоаким и возвратиться к своей антивоенной проповеди по Пятикнижию Моисея. Наконец, в грамоте к победоносно возвращающимся полкам патриарх отвел изрядное–место «убиенным и умершим в полковом ныне служении… также и плененным от врагов», несомненно, отразив свое истинное отношение к Крымскому походу, вошедшее позже и в Завещание: власти в ходе войны «бесчестно и на славе многие страны приписали, нужды же людские кто изочтет и убытки?» [482]

Патриаршая грамота подводила итог Крымского похода таким образом, что могла служить вступлением к подготовке приговора князю В. В. Голицыну с сыном, прозвучавшему 9 сентября 1689 г. В нем говорилось, что Голицыны, во–первых, докладывали государственные дела царевне и писали ее имя в титуле «мимо великих государей»; во–вторых, князь Василий, посланный в Крым, под Перекопом «промыслу никакого не чинил и отступил, каковым нерадением царской казне учинил великие убытки, государству разорение, а людям тягость» [483].

Но я более склонен видеть в грамоте выражение личной, освободившейся по завершении похода от официальности позиции Иоакима. Если В. В. Голицын лично был ему неприятен, если патриаршие друзья Нарышкины глубоко ненавидели канцлера, то в обострившейся летом 1689 г. борьбе за власть дразнить главнокомандующего, толкать его на активное выступление в пользу Софьи было не очень разумно.

Тонкий, политически выверенный подход к канцлеру выразил в своих произведениях личный секретарь патриарха, знаменитый придворный поэт Карион Истомин. Прекрасно зная обстановку при московском дворе и объективно оценивая шансы борющихся сторон, Карион начал свой творческий 1689 год панегирической книгой на брак царя Петра с Евдокией Лопухиной (к 30 января), продолжил воскресной стихотворной орацией патриарху Иоакиму (к 21 марта), а летом создал весьма любопытный комплекс поэтических приветствий [484].

Позицию Мазепы Карион к 14 июня выразил в стихах к миниатюрам на подносном «листе», поданном гетманскими посланцами Иоакиму: от небесных сил требовалось «хранить от хищных вран» царя Петра, его жену и мать; даже Иоанн Предтеча — ангел царя Ивана — не связывался напрямую с Иваном Алексеевичем. 29 июня Истомин адресует похвальные стихи царю Петру, его матери Наталье Кирилловне и сильнейшему в тот момент деятелю «петровской» партии князю Борису Алексеевичу Голицыну. В то же время поэт подносит теплое стихотворное приветствие канцлеру Голицыну— мудрому предводителю победоносных полков, заслужившему царскую милость и похвалу «в вечну честь славу Голицыных рода» — а также супруге Василия Васильевича, «матушке» княгине Евдокии Ивановне.

Конечно, семья канцлера покровительствовала Истомину, так же как и Софронию Лихуду, славившему возвращение В. В. Голицына из похода в похвальном слове [485]. Но у обоих чуткость к политической конъюнктуре, мягко говоря, уравновешивала личные симпатии. 8 июля во время крестного хода из Успенского собора в Казанский храм между Петром и Софьей произошла открытая ссора; Петр демонстративно покинул церемонию и уехал из Москвы. 27 июля Петр оскорбительно обошелся с главнокомандующим Голицыным, воеводами и генералами, явившимися благодарить за полученные награды.

Между тем именно с 25 по 31 июля Карион работает над стихами к подносной книге для супруги канцлера, восхваляя ратные подвиги самого Голицына и всех отличившихся воевод по полкам: Я. Ф. и В. Д. Долгоруковых, В. А. Змеева, А. С. Шеина, Ф. Ю. Борятинского, Б. П. Шереметева, А. И. и В. Я. Хитровых, Л. Р. Неплюева, Г. И. Косагова, В. М. Дмитриева, гетмана Мазепу и ведавшего штабной документацией думного дьяка Е. И. Украинцева. Истомин живо описал сражения и справедливо указал значение похода, лишившего Крымское ханство надежды отсидеться за непроходимой степью.

4 августа Карион Истомин поднес «желательно приветство'' супруге царя Петра, а в ночь с 7 на 8 августа замысел, давно вынашиваемый «петровской» партией (и, как небезосновательно подозревают, принадлежавший князю Борису Голицыну), блестяще осуществился. С участием специально нанятых провокаторов в Москве произошел небольшой и довольно бестолковый «всполох»; участники его быстро разошлись, но в Преображенское к Петру уже скакали с известием, что стрельцы идут убить его и семью. Петр неодетым бежал в Троице–Сергиев монастырь, бросив мать и беременную жену, которые, впрочем, спокойно приехали за ним на следующий день. Повод для обвинения правительства регентства в «заговоре» и для сбора военных сил под Троицей был создан [486].

Софья проиграла. Посланный в Троицу мирить родичей духовник царя Петра и дядька царя Ивана князь П. И. Прозоровский 18 августа вернулись ни с чем. Отправление в Троицу патриарха Иоакима оказало заметное влияние на события, но не в пользу Софьи. Отсутствие Иоакима на праздновании Нового года 1 сентября поколебало дух тех военных, кто не спешил в троицкое ополчение на зов Петра, которого, как говорили, приближенные совсем «с ума споили». Между тем даже наиболее искушенных историков поразило поведение В. В. Голицына — точнее, его полное бездействие во время переворота [487].

Канцлер никак не использовал свои полномочия и авторитет среди командного состава армии. Голицын не дал ответа даже видевшим в нем опору иностранным офицерам, пришедшим к своему непосредственному начальнику с вопросом, ехать ли им в Троицу. В этой связи наполняются особым смыслом стихи Кариона Истомина, писавшего похвалы Голицыну среди панегириков «петровцам», обещавшего канцлеру «милость» и убеждавшего в непреходящем значении его заслуг перед государством. Тем более что и Борис Голицын (по сообщению генерала Гордона) в критический момент передал князю Василию предложение скорее приехать в Троицу, где его ждет якобы отличный прием.

Проницательный канцлер не поехал к Петру даже тогда, когда на расправу был выдан Ф. Л. Шакловитый и все бояре устремились к новому двору; он удалился с семьей в село Медведково и лишь 7 сентября явился к воротам Троицкого монастыря на расправу в сопровождении недавно хвалимых Истоминым боевых воевод. Запершиеся в Троице–Сергиевом монастыре побоялись впустить военачальников внутрь. 9 числа князья Василий и сын его Алексей Голицын с женами и детьми, а также Леонтии Неплюев были лишены чести и имущества и сосланы. Заслуженные генералы Венедикт Змеев и Григорий Косагов получили отставку, последовали к иные опалы.

11 сентября был в нарушение процессуальных норм скоропостижно главоотсечен Шакловитый— поговаривали, что этого добивался Патриарх. Царевна Софья была заточена в Новодевичий монастырь. Иоаким действительно играл виднейшую роль в «троицком розыске». Достаточно сказать, что государственным преступником № 2 в стране был объявлен… Сильвестр Медведев — ученый монах, покусившийся защищать право разума против любого авторитета, в том числе патриарха. Судя по едва ли не всероссийскому сыску Сильвестра, по тому, что старца пытали вдвое больше, чем самого Шакловитого, — новая власть весьма стремилась посодействовать Иоакиму.

Правда, зверские пытки, в которых обвиняемые, как правило, признавали за собой самые дикие преступления, не сломили Сильвестра, и смертный приговор ему пришлось вынести голословно. Но и расстриженный, до полусмерти измученный Медведев был еще нужен церковным властям: от него добивались «отречения от латинской прелести». Медведева «увещевали», держа в заточения в самых жестоких условиях, «в каких только можно пребывать»; с ним запрещено было разговаривать и — особенно строго — велено «бумаги и чернил отнюдь не давать!».

Текст «отречения Сеньки Медведева» сохранился, однако медведевского стиля в этом опусе не прослеживается. Главное — «кающегося еретика» не удались заставить выступить на церковном соборе, специально подготовленном для осуждения «латинской ереси». К концу 1689 — началу 1690 г. решение о сожжении медведевских сочинений и анафемствовании его единомышленников пришлось принять «якобы соборно». До втого времени, как мы помним, сопротивлялся церковным нововведениям подручных Иоакима и последний украинский ученый иерарх — Лазарь Баранович; Киевский митрополит Гедеон и иные архиереи сдались, как только пало правительство регентства.

Перемена светских властей позволила Иоакиму незамедлительно решить проблему иезуитов. 2 октября 1689 г. по просьбе патриарха и освященного собора они были царским указом высланы из Москвы с требованием, чтобы до польского рубежа «впредь нигде пристанища себе не имели и римской своей службы не отправляли». Для продажи купленного ими дома в Немецкой слободе иезуиты получили два дня; в просьбе письменно предупредить о своей высылке австрийского императора изгнанникам было отказано.

Разумеется, Иоаким выступал не только против двух мирно живших под видом негоциантов представителей ордена Иисуса: он указывал на «противность» Церкви их «печатных писем», «образов на полотнах и на роговой кости, а также и иных прелестей», которые давно вошли в моду при московском дворе и изгнаны быть не могли. 28 февраля 1690 г. Иоаким добился, чтобы знатные служилые иноземцы не смогли занять отведенные им места на царском пиру, но вовсе удалить иноверцев с русской службы было невозможно. Не мог патриарх и полностью запретить в Москве западные вероисповедания.

По указу царей Ивана к Петра Алексеевичей «для братской дружбы» с императором в российской столице разрешалось жить и служить в домах знатных иноземцев двум ксендзам. Полагалось следить, чтобы это не были переодетые иезуиты, чтобы ксендзы не посещали русские дома и не вели никакой зарубежной переписки. Кроме того, был усилен пограничный контроль над всеми въезжающими иностранцами, как будто пугавшее Иоакима чуждое влияние можно было выявить допросами и проверкой «проезжих листов» [488].

Но именно на полном пресечении контактов благоверных россиян с иноверцами продолжал настаивать старый больной патриарх, достигший к весне 1690 г. почти всех своих практических целей. «Марта в 6 день святейший Иоаким патриарх волею Божиею заскорбел, в 15 день, в субботу второй недели (Четыредесятницы) святили его елеем и преставися в 17 дань на третьей неделе в понедельник в 11 часу дня во второй четверти в начале» [489].

Слабеющей рукой умирающий подписал Завещание, оставив светским российским властям заповедь ревнителя самобытности:

«И вновь напоминаю, чтобы иноверцам еретикам костелов римских, кирх немецких и татарам мечетей в своем царстве и владениях всеконечно не давать строить нигде. И новых латинских иностранных обычаев, и в платье перемен по–иноземски не вводить…

Удивляюсь же я царского синклита советникам палатным и правителям, и которые в посольствах в иных землях и царствах бывали и видали, как каждое государство нрав и обычай имеет, как его в одеждах и поступках держат, а иного не приемлют, и в своих владениях иных вер людей никаких достоинств не сподобляют, а уж не своей веры молитвенных храмов иноземцам никак не допускают сотворять. В каком–либо еретическом царстве, которые вокруг нас, например в немецких, есть благочестивой нашей веры церковь Божия, где бы христианам было прибежище? Нигде нет!

А здесь чего и не бывало — и то еретикам повольно, что своих еретических проклятых соборищ молитвенные дома построили, в которых благочестивых людей злобно клянут, и лают, и веру укоряют, иконы святые попирают, и нам, христианам, ругаются, и зовут идоло–и древопоклонниками. И сие не есть добро — но всячески зло.

За этим благочестивым людям, наипаче же самодержавнейшим царям государям и ныне, и в будущие времена зело смотреть подобает, и своему государству в благорассудное повелительство, в пользу и прибыль, наипаче же во славу Божию творить! Чего и в содействии сего свершения быть во Христе Боге желаю, желаю. Аминь.

Подписал сие своею рукою Иоаким патриарх Московский и всея России».

Мы завершаем изучение личностей, жизни и деяний патриархов Русской православной церкви фигурой наиболее загадочной и спорной. Убеждения и характер одиннадцатого и последнего досинодального патриарха, мотивы его поведения, а зачастую и сами деяния как бы растворяются в туманной дымке, затянувшей историю России последнего десятилетия XVII в. Набор лубочных картин о житии и подвигах молодого царя Петра практически исчерпывает общее представление о сложном периоде крутого изменения политического курса и направления преобразований. Не только патриарх Адриан — большинство ярких фигур предшествующего периода, активно продолжавших действовать в 1690–е  гг., кажется, утрачивают свой блеск и скрываются в тени легенды о «Петре Великом».

В отношении Адриана — формально второго лица в православном царстве — тягостное ощущение блеклости и бессилия особенно обостряется от прямого противопоставления болезненного старца юному и энергичному государю. «Его темперамент, — писал о своем герое автор наиболее подробной книги о последнем архипастыре, — более всего подходит под определение — меланхолического… Патриарх Адриан был робок, неуверен в своих силах и силах тех, кто был вверен ему, как отцу и главе». Его отличала «неспособность к крутым, смелым, открытым выступлениям в защиту своих старозаветных воззрений», «неспособность приспособляться и всех приспособлять своим целям»; времяпрепровождение пастыря (сравнительно, разумеется, с Петром) было «монотонно, тягуче, келейно, однообразно».

Историческая несправедливость видится в том, что при оценке Адриана приверженность к «великопетровской» мифологии сочетается с желанием видеть в ком–то, хотя бы в больном старце, вождя для объединения сил, противостоящих дубине преобразователя. Были ли такие силы? Бог весть! Но историку вольно утверждать, что «при всех своих достоинствах — незлобии, голубиной кротости, евангельской доброте, выдвинувших его на первое, после царя, место, патриарх Адриан не мог стать популярным вождем большинства русского народа, с недоверием и страхом (такими же, что и у самого патриарха) встречавшего беспокойную, порывистую, непонятную деятельность молодого царя–реформатора» [490].

Снять с личности Адриана эту тень нетрудно. Ведь помыслы о том, чтобы архипастырь возглавил оппозицию законному государю, нелепы.

Иное дело — влияние на личность, контроль над поведением царя, власть над душой государя, подобная господству могучей личности Никона над Алексеем Михайловичем, — явление сугубо случайное и временное. К тому же среди желающих заполучить такую власть всегда найдется множество лиц, более близких к особе венценосца, чем обязанный хранить достоинство верховного пастыря патриарх всея Руси.

Существует и более тяжкое обвинение, не всегда зримо, но постоянно нависающее над главой несчастного Адриана: почему не сохранил он от разрушения престол Московских патриархов?! Правда, умирая, последний патриарх отнюдь не предполагал, что станет последним. Ликвидация патриархата и учреждение святейшего Синода произошли много лет спустя. Правда и то, что процесс превращения Русской православной церкви как идеологической организации, имеющей политическую власть, в департамент единого государственного аппарата, начался задолго до Адриана и успешно развивался при его твердом и энергичном предшественнике Иоакиме, убежденном поборнике и строителе государственной Церкви.

Правда, наконец, что мы просто не знаем, как судить и оценивать высшее духовное лицо в условиях реформирования, а то и грубой ломки традиций по инициативе и силами той самой верховной власти, которую Церковь освятила и была призвана защищать. Но, может быть, обращаясь к истории, полезно не столько судить, сколько понимать, сопереживать и сочувствовать? Не только Адриану, но также избиравшим его, поддерживавшим и возлагавшим на патриарха надежды архиереям и всем живым, мыслящим клеточкам Русской православной церкви.

Летним днем года от Рождества Христова 1690–го в подмосковном (но уже входящем в городскую черту) Новоспасском монастыре в светлой и просторной келье настоятеля убеленный сединами старец убрал с конторки рукописи своих книг и речей, распечатал большую пачку дорогой голландской бумаги и положил на наклонную столешницу сияющий белизной лист. Выбрав хорошо очинённое перо, архимандрит Игнатий Римский–Корсаков начал писать твердым мелким почерком, почти без помарок и исправлений. Он излагал столичные события последних месяцев давнишнему другу, собрату–книжнику Афанасию, рачительно управлявшему на далеком Севере архиепископией Холмогорской и Важской [491].

Новостей накопилось много. После приветствия архимандрит четко изложил план своего послания, а затем уже приступил к рассказу по порядку: о смерти и завещании Иоакима; о судьбе книги архиепископа Афанасия, названной почившим патриархом «Щит веры» и горячо рекомендуемой к скорейшему изданию прочитавшими ее архиереями; наконец, об избрании на престол нового патриарха Адриана, за кандидатуру коего, впрочем, адресат и сам проголосовал, прислав с Холмогор избирательную грамоту.

Болезнь, кончина и похороны Иоакима сопровождались величайшими волнениями в сердцах многих, любивших его. Эмоциональное напряжение этих дней, с 4 марта, когда старый и немощный патриарх почувствовал приближение смертельной болезни, до погребения 18–го, прорывалось у духовных и даже светских лиц многочисленными видениями, которые архимандрит Игнатий тщательно и с должными свидетельствами записывал, ведь он, подобно немалому числу современников, верил в святость почившего архипастыря.

Иоаким умер — и в мрачном облачном небе над Кремлем видели «яко круг некий озарен светло». Тело патриарха отпевали и погребали — а он живым являлся в Успенском соборе и трапезной Новоспасского монастыря, наставлял людей и отпускал прегрешения. Усердно составлявший Житие и чудеса новопросветившего Церковь святого, архимандрит Игнатий знал, насколько нуждаются россияне в этом подкреплении истинной веры. Даже крещеный иноземец Андрей Виниус, рациональный организатор заводского производства, надумав убрать со стены парсуну патриарха: «яко уже, рече, святейший Иоаким преставися, и что в сей иконе дело есть, не треба мне ее держать», — вострепетал, увидев в небе лик архипастыря и услышав голос его: «Побереги образ мой, яко еще и впредь пригодится!»

Виниус некогда по своей частной инициативе заказал художнику «живописную икону» Иоакима, но ведь и Новоспасский архимандрит заблаговременно украсил его иконописным ликом столп в соборе своего монастыря, и архив придворного поэта Кариона Истомина свидетельствует, что святой образ архипастыря был готов ко времени его кончины [492]. Несостоявшаяся канонизация потрясла Игнатия Римского–Корсакова, но еще больше его поразило хладнокровие, с которым церковные власти отнеслись к последней воле Иоакима, ясно выраженной в его Завещании и трогательно подкрепленной последними словами умирающего.

«Дело мне до тебя», — сказал патриарх Игнатию, подошедшему к его одру в ряду прощающихся архимандритов и игуменов. И вновь произнес: «Дело мне до тебя». Римский–Корсаков должен был отойти, чтобы освободить место иным желающим целовать десницу умирающего. Но патриарх все говорил окружающим: «Дело мне». Игнатий вновь приник к его руке и услышал вместе со всеми, окружающими одр: «Соделай мне гроб!» Негодуя на нежелание слушать его и уверения в грядущем выздоровлении, святейший собрался с силами и сказал четко: «Погребите меня у всемилостиваго Спаса на Новом».

Игнатий обещал и вопросил: «В котором месте повелишь погребсти себя?» — «Где Павел митрополит, там и меня погребите». Потом еще сказал: «Предайте персть персти, погребите меня в каменном гробе». Больше патриарх не говорил, и только дрожание век, когда Казанский митрополит Адриан кропил его лик святой водой, выдавало, что он еще жив. А через несколько часов, глубокой ночью на 18 марта, все разошлись от поставленного для отпевания в церкви Двунадесяти Апостолов тела с решением на следующий вечер похоронить почившего в Кремлевском Успенском соборе.

Пребывавший в глубокой скорби Игнатий напрасно пытался «молить преосвященных митрополитов, архиепископов и епископов и весь освященный собор», дабы исполнить последнее «духовное приказание» Иоакима. Архимандриту ответили попросту, что любовь к почившему патриарху не позволяет архиереям разлучиться с ним и не видеть постоянно его гроба. Тело Иоакима было положено в ряд с остальными патриархами, подле патриарха Питирима. Столь же хладнокровно была проигнорирована мысль о выделении Иоакима из ряда патриархов путем канонизации. Этот вопрос даже не рассматривался.

И тем не менее Игнатий Римский–Корсаков, пережив и перескорбев потерю друга–архипастыря и удары судьбы, был удовлетворен. «Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения!» — писал он Афанасию Холмогорскому словами апостола Павла. На патриарший престол избран и поставлен Адриан: «и так Церковь святая с чадами своими православными возвеселится и всегда веселится радостью великою, сладкоучительным и красногласным вещанием его, противники же латиномудрствующие посрамились, яко не сбылось злое намерение их!»

Радость Игнатия и, судя по его словам, Афанасия Холмогорского со иными пастырями нуждается в осмыслении. Почему одно лишь восшествие на патриарший престол митрополита Казанского и Свияжского покрыло все их огорчения, когда Адриан давно и явно рассматривался прямым преемником Иоакима?!

Происхождение и даже год рождения Адриана (в миру Андрея) точно неизвестны [493]. Нет известий и о жизни его до пострижения. Мы знаем только, что чудовский иеромонах Адриан был выдвинут Иоакимом в архимандриты этой патриаршей обители и за девять лет (1678—1686) хорошо зарекомендовал себя на посту, издавна служившем ступенью к архипастырскому престолу. Под руководством Адриана был возведен собор Благовещения пресвятая Богородицы, а весь монастырь с палатами, трапезами и монастырскими службами перестроен по плану и на средства царя Федора Алексеевича (1680—1686) [494].

В соответствии с желаниями юного царя–реформатора, разделявшимися далеко не всеми архиереями, Адриан предпринял строгие меры по охране иноческих обетов. В специально построенной палате он завел общую трапезу. В монастырском храме для мужчин и женщин были устроены отдельные места, к которым вели раздельные входы. Более того, в одном из самых популярных и посещаемых московских монастырей архимандрит три дня в неделю — в понедельник, среду и пятницу — ввел дни закрытых дверей (в буквальном смысле запирая ворота).

Кончина государя надолго прервала тихую жизнь Чудова монастыря, оказавшегося в центре кровавых событий. Во время Московского восстания Адриан стойко переносил невзгоды, оставаясь, хотя бы в силу должности, возле патриарха. На его глазах в мае 1682 г. восставшие стрельцы и солдаты обшаривали монастырь в поисках «изменников–бояр и думных людей», вырубали двери в патриаршие палаты, а патриаршего дворецкого «по веревке в окно метали не однова, и вис на веревке» [495].

17 мая Чудовскому архимандриту пришлось сыграть главную роль в насильственном пострижении боярина Кирилла Полуэктовича Нарышкина, отца царицы Натальи (матери Петра). Постриг был для боярина спасением от неминуемого убиения восставшими, исключительно «ради величайшего прошения и горьких слез» юной царицы [496]. Любопытно, что 17 марта 1690 г. умирающий Иоаким в присутствии Адриана простил боярину Кириллу самовольное сложение с себя монашеского одеяния и обетов и даже разрешил ему «сожительство супружное» [497].

В накативших летом 1682 г. волнах раскольничьего бунта Адриан стоял рядом с Иоакимом, хотя и не отличился, подобно архиепископу Афанасию, особым рвением. А осенью он исполнил роль связного между засевшим в Троице–Сергиевом монастыре царским двором и оставшимся в своей резиденции патриархом, через которого царевна Софья вела переговоры с восставшими москвичами. Дорога между враждебными станами считалась весьма опасной. Однако Адриан дважды, 19 сентября и 3 октября, приезжал в Троицу с грамотами Иоакима о ходе переговоров — и затем отвозил в Москву распоряжения, которые немало способствовали умиротворению в столице [498].

Правительство регентши Софьи не противилось, когда патриарх Иоаким решил продвинуть своего помощника. 21—26 марта 1686 г. архимандрит Адриан был хиротонисан на митрополию Казанскую и Свияжскую и уже 28 июля прибыл в епархию [499]. За четыре с половиной года, насколько известно, митрополит обогатил своими вкладами Казанский Благовещенский собор и написал против староверов книгу «О древнем предании св. Апостол и св. Отец, како подобает всякому православному христианину на знамение креста и на лице своем руки своея персты и кия слагати, и како на себе оный (крест) изображати» [500].

Во время последней болезни Иоакима Казанский митрополит был уже в столице и, судя по документам патриаршего Казенного приказа, именно он, а не митрополит Сарский и Подонский Евфимий, управлял делами Церкви [501]. При прощании с Иоакимом Адриан неизменно был первым в ряду архиереев. Когда умирающий патриарх собрался с силами и сам себя помазал святым елеем, под руку его «поддерживал вселюбезно ученик его Адриан митрополит Казанский». Он почти последним читал перед умирающим Евангелие и, узрев угасание дыхания патриарха, велел держать перед очами его крест, а сам кропил Иоакима святой водой.

По мнению Игнатия Римского–Корсакова, было общепризнано, что именно Адриана видел патриарх Иоаким своим преемником. Рассказывали, что однажды митрополит Казанский и Свияжский, посетив вместе с Иоакимом ризницу, попросил дать ему из патриархии особенно понравившийся архиерейский посох. Иоаким не только не отказал своему любимцу, но, благословляя митрополита посохом, предрек Адриану сан патриарха. И тем не менее перед возведением воспитанника Иоакима на престол произошла, по словам Игнатия, «некая распря .

Об остром споре из–за кандидатуры нового патриарха рассказывает в своем Дневнике Петр Иванович Гордон [502], профессиональный военный древнего шотландского рода, поступивший на русскую службу в чине майора (1661 г.), отличившийся в крупных сражениях русско–турецких войн и дослужившийся до полного генеральского звания. 55–летний генерал имел связи при дворе и положительно выделялся среди иноземцев русской службы, к которым уже в это время тянулся Петр, хотя так и не попал в круг наперсников молодого государя.

По мнению Гордона, четыре месяца после кончины Иоакима ознаменовались острыми спорами о его преемнике, разделившими на две партии двор и сам освященный собор. В последнем разделение произошло между высшими иерархами и «низшими» членами собора: архимандритами и игуменами. Архиереи выдвигали кандидатуру митрополита Псковского и Изборского Маркелла, руководители престижных монастырей, подобные Игнатию Римскому–Корсакову, крепко стояли за Адриана. Царь Петр (а вернее будет сказать — его ближний круг) поддерживал «снисходительного к иноверцам ученого мужа Маркелла», нравом кроткого и здравомыслящего. Но мать Петра, вдовствующая царица Наталья Кирилловна, в конце концов высказалась за Адриана как воспитанника, друга и продолжателя дела своего давнего сподвижника Иоакима.

Мнение Натальи Кирилловны в годы ее правления (от свержения царевны Софьи в сентябре 1689 г. до смерти царицы в январе 1694 г.) было непререкаемым. Спор мог вестись лишь до момента, когда она обнародует свое решение. Вопрос состоял в мотивах предпочтения, оказанного Адриану. Гордон, симпатизировавший Маркеллу, утверждал, что врагам митрополита не нравилась его обширная ученость, из–за которой он склонен будет благоприятствовать иноверцам. Генерал писал, что в связи с подобными подозрениями какой–то архимандрит подал царице сочинение, обличающее Маркелла в ереси.

Гордон не утверждает, что именно это письменное обличение склонило чашу весов в пользу Адриана. Вообще в высшей степени сомнительно, чтобы архиереи выдвигали на патриарший престол человека сильно ученого, а уж о склонности кандидата «благоприятствовать иноверцам» не могло быть и речи. Различие в позициях могло простираться от непримиримости Иоакима, под угрозой церковного отлучения требовавшего искоренить в России все неправославные храмы и не предоставлять начальственных должностей, даже в армии, любому иноверцу, до рассудительности Игнатия Римского–Корсакова, просившего канцлера Голицына воспретить в Москве католическое богослужение и горячо приветствовавшего действия регулярной армии, включающей немалое число иноземных офицеров.

Между прочим, именно архимандрита Игнатия — одного из ученейших людей России и глубокого знатока латинской книжности — обвинили в доносительстве на Маркелла, который, как полагает уличитель, выступил в споре о пресуществлении Святых даров на стороне осужденного Иоакимом Сильвестра Медведева [503]. В этом случае, однако, речь идет отнюдь не об учености и тем паче не об отношении к иноверцам, а о духовной власти патриаршего престола, которую горячо отстаивал в деле о пресуществлении и корреспондент Игнатия — архиепископ Афанасий Холмогорский.

Почему же, подробно сообщая на Холмогоры о московских событиях, Римский–Корсаков никоим образом не упоминает ни о противостоянии кандидатур Адриана и Маркелла, ни даже об опасности возрождения «латинской ереси» Медведева, против которой Афанасий написал книгу «Щит веры», «юже ныне и все архиереи похвалили»? Можно предположить, что Холмогорскому архиепископу, письменно подавшему голос за Адриана, все обстоятельства были уже известны, и писать об этом Игнатий вообще счел излишним.

Но в послании Римского–Корсакова указана «некая распря» при избрании патриарха, причем более опасная для Церкви, нежели спор, о котором сообщил Гордон. Смуту вызвал «некий иноплеменник, притворившийся россиянином, который неведомо как промчался, будто бы пронзволялось ему и на патриаршество возведену быть!» «Произволялось», разумеется, верховной властью. Именно царей пришлось убедить в необходимости следовать письменному прошению Иерусалимского патриарха Досифея, «не повелевающего в духовном чине в России иноземцев поляков пастырями поставлять». Государи «сподобились» сохранить завет Досифея, «и повелением их избран был возлюбленный ученик святейшего Иоакима патриарха, вышеименованный великий господин святейший кир Адриан патриарх» [504].

К Маркеллу эта история отношения не имеет. Не был митрополит Псковский ни греком, ни украинцем или белорусом, «не учился он в странах латинских и польских», словом, его не касались те предостережения, коими осыпал московское правительство ревностный борец с католицизмом Досифей [505]. Поиск фактической подоплеки «распри» при избрании патриарха приводит к воистину фантастической авантюре иезуита Михаила Яконовича, после высылки товарищей в 1690 г. прокравшегося в Москву и интриговавшего, чтобы его поставили в патриархи.

Русская разведка, как обычно, была на высоте, и, хотя «езувит» ускользнул, бумаги его были предоставлены правительству. Письма сообщали любопытные сведения об интригах Яконовича, а одно из них, адресованное почтмейстеру Сангали, содержало выражение глубокого сожаления, что Москва не приняла его в патриархи и подала голос за Казанского митрополита [506]…

История, повторяю, фантастическая, и искренняя радость архимандрита Игнатия по поводу пресечения подобного замысла выглядит нелепой. Зато не подлежит сомнению решающая роль светской власти, фактически назначавшей угодного ей кандидата на патриарший престол — с соблюдением всех традиционных внешних форм «избрания» и «поставления» архипастыря. Согласно «чину» этого действа [507], еще в июле собор из шести митрополитов, трех архиепископов, одного епископа и трех архимандритов заседал в Крестовой палате, чтобы определить трех кандидатов для избрания. Ими стали Адриан митрополит Казанский и Свияжский, Никита архиепископ Коломенский и Каширский и архимандрит Троице–Сергиева монастыря Викентий.

Как видим, кандидатура Маркелла, если и выдвигалась, была снята в Кремлевском дворце. Да и в составе официальных «выборщиков» не наблюдается возможности разделения на «партии» архиереев и архимандритов с игуменами. В любом случае история, о которой рассказывает Гордон, случись она на самом деле, не выходила за пределы взаимоотношений между властной матерью и сыном, который до самой смерти Натальи Кирилловны не будет допущен к правлению. В июле должно было утихнуть и беспокойство Игнатия Римского–Корсакова, однако, судя по посланию, он смог облегченно вздохнуть и возрадоваться только в конце августа.

22 августа 1690 г. государи и все архиереи с освященным собором «избрали» Адриана и долго молили его принять патриаршество. Адриан упорно отказывался, называя себя недостойным «началовождения паствы многороссийской». «Едва умолили!» — замечает составитель «чина». 24 августа Адриан торжественно въехал в Кремль в патриаршей карете Филарета Никитича, о шести лошадях. По вступлении в кафедральный Успенский собор нареченный произнес речь о своем назначении, исповедание веры и архипастырское обещание: крепко и нерушимо хранить каноны православия, твердо соблюдать церковный мир и усердно учить врученную ему паству, всемерно оберегая ее от латинских, лютеранских, кальвинистских и всех иных ересей «до последнего издыхания моего». Это обещание, подписав своею рукою, Адриан передал на вечное хранение в алтаре собора.

Когда Адриана облекли в архипастырские одежды — в том числе в саккос св. Петра митрополита Московского, — оба государя, Иван и Петр, вручили ему жезл того же святителя с поздравительной речью. После торжественной литургии, в которой служили 54 священных лица (в том числе 9 архиереев), новый патриарх произнес перед народом обширную проповедь «о благоволении Божьем и о избрании Божественного духа достоинства своего на всероссийский престол» и спасительности послушания ему как отцу и пастырю.

Двор выразил архипастырю почтение пиром в Грановитой палате, на котором Адриан восседал за одним столом с государями. Говорились положенные в столь праздничный день застольные речи, поднимались от имени Ивана и Петра Алексеевичей чаши, звучали ответные тосты. В завершение церемонии думный дьяк поднес патриарху царские дары: кубки серебряные позолоченные, отрезы золотой объяри, бархата, атласа и камки, связки соболей [508].

В пространном поучении духовенству по случаю наступления нового патриаршества Адриан проводил мысль, что священнослужители связаны с архипастырем, как родственными узами, обетом верности и послушания через акт рукоположения. А через священство и все православные христиане соединены с единым духовным отцом через обряд крещения. Само же послушание выражает необходимость церковного поучения, коего чем более — тем поколения людей благоразумнее.

Ни на миг не предвидя, что своею смертью более чем на два столетия оборвет череду российских архипастырей, Адриан выражал надежду, что даст причину к лучшему потщанию после него будущим патриархам, сам же от них да сподобится почестей и похвал, достойных памяти, паче же и молитвы» [509].

Радостно встречено было друзьями патриарха Иоакима вступление на престол его воспитанника и преемника. С удовлетворением восприняли патриаршество Адриана едва ли не все члены освященного собора, монашествующие и священство Русской православной церкви. Первым шагом по вступлении Адриана на престол стало окружное послание ко всей пастве великого Российского царства, обещавшее преемственность в духовном управлении и призывавшее к стабильности в обществе.

Патриаршее послание, распространявшееся обычным путем а, по традиции, достигавшее последнего христианского селения, именовалось: «Слово всякому, людям Господним, каждому как должно чин звания своего хранить, благочестие и веру содержать православную, от чего отстраняться и чем наследовать спасение вечное» [510].

С начальной строки первого своего обращения ко всем россиянам Адриан дал понять, что в древнем вопросе о соотношении Царства и Священства твердо стоит на позициях великих предшественников, Никона и Иоакима: «Два начальства вышнейших устроил Бог на земле, Священство, глаголю, и Царство — ово божественным служащее, ово человеческим владущее и пекущееся — ибо от единого и того же начальства оба сии происходят, человеческого жития к украшению».

«Царство, — по словам Адриана, — власть имеет только на земле, чтобы меж людьми суды управлять праведные, защищение обидимым и отмщение обидящим творить, царство расширять, от врагов иноплеменных оборонять; Церкви святой православной во всяких случаях и скудостях помощь подавать, паче же еретиков, раскольников и всяких наветников отгонять; злодеев унимать, наказывать и казнить; добродетельным благодеяние и похвалу подобные (заслуженные) оказывать; судей поставлять» и контролировать правосудие. «Священство же власть имеет и на земле, и на небесах, ибо кого свяжет на земле — будут связаны и на небе, и кого разрешит на земле — будут разрешены и на небесах».

Высочайше оценивает Адриан место и роль архипастыря, главы священства: «Мерность наша благодатью всесвятого и всесовершительного Духа учинен как архипастырь, и отец, и глава всех, — ибо патриарх есть образ Христов. Ибо все православные оной (мерности) суть сыновья по духу: цари, князья, вельможи, и славные воины, и простые, богатые и убогие, мужья и жены, всяких возрастов и чинов правоверные — мои суть овцы, и знают меня, и гласа моего архипастырского слушают, и я знаю их и душу мою должен положить за них, за последующих мне. Чуждому гласу не последуют, но бегут от него, ибо не знают чуждых гласа!»

Патриарху очевидна высочайшая ответственность его положения: «О всех этих (духовных детях) дам ответ Богу в день правосудия Божиего, если и один из врученных мне погибнет, если умолчу и слова архиерейству моему должного не изреку, какое–либо видя в ком неисправление или самочиние, понеже бесчиния и погрешения умолчу. Говорить перед царями свободноустно и не стыдиться долг имею!»

Такого рода обязательства, ручательство своей душой за всех подданных телесно или духовно, характерно для личностей тиранических и своим величием ослепленных, но Адриан не входил в их число. Он, как ни удивительно это покажется для воспитанника Иоакима, твердо (и вполне канонично) признавал свободу воли не только человека вообще, но человека подданного и пасомого:

«Не послушающие гласа моего архипастырского — не нашего суть двора, не суть от моих овец, но козлища суть, волкохищника (то есть дьявола. — А. Б.) суть. О них же впоследствии вины иметь не буду, потому что долг мой отдал, слово изрек и волю Господню всем возвестил [это и есть мой долг]. Послушаться же, или нет, ваше и иных дело, «слушаяй бо меня Христа слушает, а отметаяйся меня и неприемляй глагол моих», как говорится, «Христа Бога отмещет и не слушает», как сам Христос говорит: «и слово глаголанное от меня, яко судити имать в день судный». Я же чист от погибели не слушающих, ибо не обинуясь, сколько смог, всем сказал».

Дабы способствовать выполнению этой миссии, патриарх поместил в окружном послании 24 увещания ко всем группам российского общества. «Того ради, — писал Адриан, — во–первых царям благочестивым, как помазанникам Господним, также архиереям, архимандритам, игуменам, иереям и монахам, и прочего церковного чина и мирского сословия чиновникам, и всем православным христианам возмнел предложить увещания, нужные ко спасению».

Краткие и вполне каноничные наставления со всей определенностью указывали, «как подобает быть в соединении со святой верой и церковном согласии по восточному благочестию, и учиться закону Господню день и ночь, и творить заповеди его, и любезно друзья с друзьями единоверными жительствовать, и не прельщаться иноверными обычаями».

Архиереев, между прочим, он увещал подавать своим поведением всеобщий пример, неустанно наставлять священников и паству в Божественном писании и бдительно оберегать Церковь от еретических учений католиков, лютеран и т. п. Князей, бояр и вообще всех поставленных «земских судей» Адриан убеждал управлять и судить по Божией правде, осуждать вину и оправдывать невинность невзирая на силу и богатство, ревностно защищать обидимых от обидчиков. В особенности он просил не обижать захватом земельных владений церкви и монастыри, ибо по слову Божиему дом такого обидчика пустеет!

Воинов патриарх наставлял, в частности, слушаться полководцев, а воевод убеждал обращаться с ратниками с любовью, как отцов с детьми. Впрочем, детей Адриан рекомендовал воспитывать не в своевольстве, а в чистоте душевной и телесной, достигаемой любящим отцом побоями и «учащением ран» сыну (по совету Иисуса Сираха). При господстве в московском обществе такого взгляда на родительскую любовь к сыновьям (о биении дочерей я не нашел советов в трактатах XVI—XVII вв. — А. Б.) не следует слишком умиляться увещанию господам кротко и любовно обращаться с рабами (крепостными). Заслуживает внимания совет не отягощать рабов чрезмерными «работами» (оброком и барщиной). Здесь Церковь в лице крупных хозяйств (монастырей и епархиальных владений) реально могла служить примером светским землевладельцам, не столь обеспеченным и обыкновенно более жадным до крестьянского добра.

В окружном послании довольно живо обрисована картина будущей загробной жизни: вечные муки грешников и неизреченная слава немеркнущего света у Престола Господня, ждущая праведников. Это воздаяние от Бога — единственное утешение, обещанное тем рабам, которые будут почитать господ, трудиться для них с усердием и верностью и повиноваться не из страха, но по совести, богобоязненно.

Удивительно, как небольшая деталь столь милостивого и красноречивого окружного послания, деталь вполне бытовая с точки зрения существующей системы социальных отношений, может изменить взгляд на благостную роль доброго патриарха Адриана в «бунташном веке» — столетии первой гражданской войны, крупнейших городских восстаний и мощных взрывов народного гнева, потрясавших до основания основанное на поместно–вотчинном земле–и душевладении государство.

Но оставим эту ложку дегтя в бочке меда патриарших добродетелей и вспомним о царях, которых Адриан, при всей склонности возвысить Священство над Царством, не мог не признать единственными во вселенной защитниками Церкви и гарантами истинного благочестия в соответствии с формулой «Российского православного самодержавного царства», провозглашенной патриархом Иоакимом при венчании на царство Федора Алексеевича (в 1676 г.), а затем Ивана и Петра (в 1682 г.).

Цари не могли не быть образцами для подданных во всей своей жизни и деяниях, в особенности же в публичных отношениях с Церковью. Чрезвычайно резкое осуждение пагубного для православных «блуднического обычая брадобрития» в окружном послании, казалось, задевало юного царя Петра, который, при попустительстве матери, пропадая днями и неделями в Немецкой слободе и водя компанию с еретиками, по общему мнению, уже в это время брился, курил табак и носил западную одежду.

Справедливость требует уточнить, что ни в 1690 г., ни все первые годы своего патриаршества Адриан не имел оснований для столкновения с Петром по поводу этих мелких, но опасных с точки зрения архипастыря западных заимствований. Только в 1694 г., незадолго перед кончиной царицы Натальи Кирилловны, Адриан (по словам генерала П. И. Гордона, передаваемым историком Н. Г. Устряловым) встретил во дворце Петра в иноземной одежде и в присутствии матери начал упрекать государя за неподобающую перемену традиционного платья. Петр вспыхнул и резко ответил Адриану: «Вместо того чтобы заботиться о портных, пекись о делах Церкви!»

Неведомо в точности, когда Петр Алексеевич начал брить бороду; известно лишь, что при жизни матери художники изображали его, равно как и царя Ивана, с бородкой. Отличие «немецкого» платья от «служилого», введенного указом царя Федора Алексеевича, было не слишком велико, а упрек Адриана показывает, что в эти годы Петр еще не завел обычая появляться в «немецком» при дворе, как не было, к слову сказать, публичного табакокурения вне Немецкой слободы.

Громы и молнии, обрушенные Адрианом на брадобритие, немецкую одежду и употребление табака сразу по восшествии на патриарший престол, метили не в юного государя, а в глубокую общественную тенденцию общеевропейской бытовой унификации, особенно среди состоятельных сословий. Так после поражения великого визиря Кара–Мустафы под Веной в 1683 г. и захвата австрийцами огромных запасов кофе по Европе начали победное шествие «венские кофейни»; так османские военные музыкальные инструменты в считанные десятилетия сделались необходимой составляющей симфонических оркестров…

Специальное окружное послание патриарха против бритья бороды и усов [511] интересно именно тем, что новый патриарх выступил против обычая, давно прижившегося при Государевом дворе и в верхах посада. По наблюдениям историка С. М. Соловьева, брадобритие началось у нас еще при Борисе Годунове. При Алексее Михайловиче оно стало обычным при дворе, и только рьяные блюстители «исконного благочестия», вроде протопопа Аввакума, отказывались общаться с придворными модниками в их безбородом «блудоносном образе». Впрочем, богомольный царь поддался нажиму «ревнителей», и в угоду им правительство развернуло служебные преследования за брадобритие и постригание волос; духовные власти отлучали от Церкви даже тех, кто просто имел общение с брадобрийцами [512].

В царствование государя–реформатора Федора Алексеевича «еллинский, блуднический, гнусный обычай, древле многажды возбраняемый, во днях царя Алексея Михайловича всесовершенно искорененный», процвел при дворе вновь. «Паки ныне юнонеистовые, — гремел в специальном «Изглашении» патриарх Иоаким, — начали образ, от Бога мужу дарованный, губить!» Но архипастырь тщетно грозил отлучением всем модникам и даже их друзьям [513]. Обратившись к многочисленным портретам русских придворных времен Федора, царевны Софьи и Нарышкиных, мы почти не увидим бород вовсе нестриженных, зато найдем немало голых подбородков — о, ужас! — у самых ближних к трону, комнатных людей [514].

В этих условиях выступление патриарха Адриана против брадобрития часто толковалось историками как «признак мракобесия и фанатизма, разменявшего существенные нужды паствы на заботу о бороде и платье». Наиболее глубокий биограф Адриана Г. А. Скворцов справедливо заметил, что в условиях серьезной угрозы «самому укладу русской гражданско–церковной жизни, патриарх считал своим долгом пресечь вначале малое, чтобы предотвратить большое». Сам архипастырь в предисловии к первой окружной грамоте указал: «Вижу некие незаконные исповедания и предания ходящие и уклоняющихся в чужестранные некие обычаи, паче же прелести еретической содружествующих и сообщающихся со всеми ними. Что, если в начале, подобно мыши малой, не искоренится, удобно в великое возрастает и, как древо укоренившееся, даже со многими трудами не вырывается» [515].

Атака на знак перемен была предпринята со всей серьезностью. Противостояние инновациям в области молодежной моды всегда и везде являлось делом почти безнадежным. Зато успех в подобном предприятии, пусть неполный и временный, окупался сторицей. Он свидетельствовал о силе идеологической организации, имеющей реальную власть над обществом; он означал торжество охранительных тенденций, демонстрировал наличие контроля — в данном случае церковного — над развитием страны.

Сама форма выступления патриарха против брадобрития ярко показывала глубину уже осуществившихся в России перемен. После опыта с Сильвестром Медведевым, успешно противопоставившим авторитету патриарха Иоакима естественное право человека «рассуждати себе», Адриан вынужден был со всей серьезностью обращаться к разуму паствы. Новый патриарх не рискнул дать ход идее «соборного осуждения» Медведева и всех якобы «латиномудрствующих еретиков» в русском православии. Ни книга «Остен» Евфимия Чудовского, изображающая собой обличительные материалы антиеретического собора, ни острополемический «Щит веры» Афанасия Холмогорского не были допущены к изданию контролируемым Адрианом государевым Печатным двором.

Проигранный «мудроборцами» спор послужил хорошим уроком новому патриарху. Адриан прекрасно помнил, что сам несгибаемый Иоаким «не рад был, впутавшись в такое дело, много раз со слезами жаловался на монаха Евфимия, который подбил его на это» [516]. Еще 17 июля 1690 г., когда Адриан управлял делами Церкви в межпатриаршество, Евфимий был суровым указом изгнан с должности справщика Печатного двора за серьезные ошибки в редакторской работе [517], опальному пришлось на много лет покинуть Чудов монастырь и саму Москву. Изгнав главного доносителя на Медведева, Адриан менее всего склонен был к продолжению богословского спора с самим Сильвестром. 11 февраля 1691 г. тот был казнен — но не за «еретические» взгляды, а по обвинению в «волхвовании» с целью завладеть патриаршим престолом и царской короной…

Не входила в планы Адриана и канонизация верховного «мудроборца». Отстаивавший идею святости своего друга и покровителя Игнатий Римский–Корсаков, продолжавший к тому же пропаганду необходимости активной внешней политики России на юго–западе, 30 апреля 1692 г. был хиротонисан в митрополиты Сибирские и Тобольские с указом немедля выехать в свою епархию [518].

В августе 1694 г. вынуждены были покинуть Москву наиболее активные полемисты против «латинской ереси» братья Лихуды. Это не означало, что Адриан отказался от традиционной грекофилии, скорее наоборот. Греко–славянские школы Лихудов постепенно расширяли программу: в преподавание были включены латинский язык, логика, метафизика и поэтика. Проведав об этом, Иерусалимский патриарх Досифей в 1693 г. прислал царям и Адриану грамоты с решительным протестом против изучения россиянами латыни и их «забав около физики и философии». К тому же семейство Лихудов оказалось втянуто в скандал и судебные процессы. Патриарх Адриан изгнал «самобратьев» из Московского Заиконоспасского монастыря, оставив преподавание в школах на недоучившихся учеников Лихудов, которые учение давали, сколько сами прияли — зато без опасной латыни [519].

Избавляясь таким образом от внутрицерковных богословских распрей, свое «Окружное послание ко всем православным о небритии бороды и усов» Адриан построил строго логически на прочном каноническом фундаменте. Его четкая аргументация заслуживает самого серьезного внимания.

Бог, утверждает патриарх, сотворив человека по своему образу и подобию, положил в то же время видимое различие между мужем и женой: мужу, как начальнику, израстил благолепную бороду; жене же, как несовершенной и подначальной, такого благолепия не дал — да будет подчиненной, видя мужа своего красоту, а себя лишенной этой красоты и совершенства, да будет смиренна всегда и покорна.

Далее, даруя закон народу израильскому, Бог ясно заповедал: «не порти края бороды твоей» (Левит 19:27). С началом идолопоклонства первыми подали пример брадобрития языческие жрецы: «и оттуда привыкли мужи малоумные волосы красить, и кудри плести и пудрить, бороды брить, а жены лица красками натирать — обои творя сие ко угождению блудному».

Между тем древние эллины до самого Рождества Христова брили бороды лишь в знак скорби по умершим. Апостолы, отвращая от идолослужения, с целью блюдения чистоты запрещали мужам брадобритие, а женам крашение волос. Потом, с течением времени, эти вредные обычаи проникли к еретикам. Юлиан Отступник называется брадоненавистником. Иконоборец Константин Капроним узаконил брадобритие как знак отличия своих еретических слуг от православных.

Опираясь на свидетельства Григория Богослова, Иоанна Златоуста и Епифания Кипрского, Адриан доказывает, что брадобритие есть обычай блудников, отвергающих мужское благолепие для достижения женообразности: «о них же и о мерзостях их срамно даже говорить!» За сопротивление брадобритию пострадали в Вильне святые Антоний, Иоанн и Евстафий от языческого князя Ольгерда. За то же пострадал в Болгарии св. великомученик Георгии Новый от басурманина Селима Амурата. Ныне этот нехристианский обычай соблюдается у крымских татар, калмыков и других басурман, от которых заимствовали его и некоторые христиане–еретики.

За это еретиков–латинян обличали многие греческие патриархи, перечисленные в послании Адриана. Каждый из них соборно наказывал брадобрийцев, а ослушников отлучал от Церкви. Отцы шестого Вселенского собора изложили канон «с отлучением за брадобритие, о украшающих, и завивающих, и плетущих власы главы своей, и кудри творящих, и накладные [волосы] носящих на блудное прельщение». О тон же были соборы и в России при Иване Грозном и митрополите Макарии (знаменитый Стоглав), при царе Михаиле и патриархе Филарете, при царе Алексее и патриархе Иосифе. На этих соборах брадобрийцы были осуждены и прокляты.

В те времена нарушители соборных постановлений подвергались, помимо отлучения, битью батогами, удалению из царского окружения и заточению в дальние монастыри. «Сим трем соборам, — подчеркивает патриарх, — и прежде сих бывшим мерность наша всесоборно последует, и как они о брадобрийцах… изрекли, так же и мы изрекаем, кого они отлучали… и проклятию предавали, так и мы изрекаем». «Еще же со усердием слезно прошу, — говорит патриарх, — если хотите называться мужами, а не муже–женами… постыдитесь» и одумайтесь, «ибо каждый, имеющий ум, способен добро сие рассудить».

Адриан жалеет брадобрийцев, которым грозит гибель от стыда и мук собственной совести. Тем, кто усовестится и откажется «от сего гнуса», патриарх обещает разрешение от церковного отлучения и проклятия, обещает вернуть «надежду на наследие Царства небесного». «Не послушавшийся же увещания сего и просьбы нашей мерности — и мы в его погибели невинны. Что должны были сотворить, сотворили, долг свой отдали, слово Божие возвестили. Это есть наш долг… Ослушник же есть сын погибели, на него же, по апостолу, гнев Божий грядет».

Стремление Адриана быть убедительным, мягкость его тона не должны вводить в заблуждение относительно необходимых, по его мнению, мер относительно супротивников и ослушников окружного послания. Наставляя паству самолично и поручая то же всем архиереям, настоятелям монастырей и священникам, патриарх повелевал по всей стране, не взирая на лица, отлучать «гордых и упорных» брадобрийц от Церкви.

«Таковым, — приказывал Адриан всем архиереям и священству, — не сообщайтесь, и при встрече с ними благословения им не подавайте, в церковь входить им не попущайте и святыни всякой лишайте… пока от того не престанут и совершенно со слезами, и молениями, и иными благодеяниями истинно не покаются… Если же вы отныне будете таковым послаблять, стыдясь лиц сильных и вельмож, или ради прибытка… или ради иного какого пристрастия, — вы подлежать будете из чина церковного священного извержению, а они отлучению, чтобы ради вашего нерадения и послабления, а их непослушания, имя Божие и чин священства не похулились».

Таким образом, патриарх решительно провел черту между принадлежащими к Восточной церкви и своевольно покинувшими ее людьми, принявшими обличие иноверцев — и ставшими в ряд с иноверцами вследствие нарушения одного из твердых канонов православия. Принадлежал ли к отлученным царь Петр? Нет. Не только в 1690 г., но и много позже, до кончины своего брата Ивана 29 января 1696 г., Петр Алексеевич строго соблюдал церковные обязанности православного государя. Он весьма пунктуально, даже во время походов, посещал богослужения, исправнейшим образом являлся на торжественных службах, совершаемых патриархом, не пропускал ни единого случая архиерейских «поставлений» [520].

Чрезвычайно болезненный телесно, но твердый духом Иван Алексеевич исполнял царский долг перед Церковью с великой ревностью, и Петр, неспособный подражать богомольному брату из побуждений нравственных, не мог уступить ему по крайней мере в публичных обрядах. Младший по возрасту царь являлся народу даже в Вербное воскресенье, во время установленного в XVII в., «во время мятежное» для Российского государства, обряда шествия патриарха на осляти. Празднование Входа Господня в Иерусалим символизировало различие и единство светской и духовной власти на Руси. Тщательно продуманная церемония подчеркивала высший авторитет Церкви и тем самым незыблемость укрепленной им власти царя православного.

Главное действо торжества начиналось на Красной площади, у Лобного места, с коего читалось праздничное Евангелие. Патриарх, изображающий Христа, благословлял народ вербой и осенял крестом, садился на «жребя» (евангельского ослика), а государь брался за повод и по устланному сукнами пути вел «жребя» с седоком в Кремль, к Успенскому собору. Во время этой красивой и пышной церемонии в центре внимания находился патриарх, тогда как перемещения самого царя с Красного крыльца и далее не выделялись. В 1693 г., например, государей Ивана и Петра не сопровождал благовест и в один колокол. Но Петр, конечно, не мог отступиться и позволить брату одному держать в руке повод патриаршего «осляти» [521].

Во время Азовских походов и, отчасти, Великого посольства, тесное взаимодействие Петра и Адриана выглядело образцом отношений государя и патриарха. 9 декабря 1695 г., собираясь в первый поход, Петр изволил пировать с Адрианом в Столовой палате с 5 до 8 часов ночи (дневные и ночные часы исчислялись тогда с рассвета и заката солнца). Провожая государя из–за стола, патриарх благословил его образом Богородицы Владимирской. По взятии Азова в 1696 г. Петр пировал с патриархом с последнего часа дня до последней четверти второго часа ночи и получил благословение образом Всемилостивого Спаса. Готовясь к отъезду за границу, царь 21 февраля 1697 г. провел у святейшего патриарха в Столовой палате три первых ночных часа и отбыл, благословленный образом Владимирской Богородицы. По пришествии из–за моря Петр угощался у Адриана днем 31 августа 1698 г., с 8 до 10 часов, после чего архипастырь благословил государя образом Успения Богородицы [522].

Огромное значение имела в этот период переписка царя и патриарха. Личным секретарем Адриана Карионом Истоминым было составлено 7 патриарших посланий одному Петру, к тому же множество грамот воеводам (Б. П. Шереметеву, А. С. Шеину, Б. А. Голицыну, гетману И. С. Мазепе и др.), в самых теплых словах ободрявших участников боевых действий и опасного вояжа в иноземные страны. Петр продиктовал в походах и посольстве 5 писем Адриану, которые, вместе с перепиской в 1695 г. с братом Иваном (ответные послания которого писал тот же Карион), служили важнейшими известительными грамотами о военных и политических событиях, на основе коих патриарх строил свои благодарственные объявительные слова [523].

Рукописи Кариона Истомина детально раскрывают продуманное взаимодействие отписок из походов и патриарших выступлений в формировании общественного мнения россиян. Например, 30 июля 1695 г. патриарх читал в Успенском соборе перед литургией благодарственное слово об успехах российских войск в Азовском походе, начав его так: «Благочестивейший великий государь царь и великий князь Иоанн Алексеевич всеа Великия и Малыя и Белыя России самодержец, и вси благословеннии христиане, чада Божия, чада святыя Церкве и нашея мерности, услышите!» При этом в слово патриарха было включено объявление «списка» с грамоты из–под Азова, адресованной Петром брату Ивану, в котором, сравнительно с оригиналом [524], сделаны должные поправки (например, введено изложение от 3–го лица).

На следующий день, 31 июля, Адриан послал в полки Петру благословенную грамоту с поздравлениями и просьбой извещать не только брата–государя, но и его самого о новых победах. В тот же день направил свое письмо Петру и Иван Алексеевич, а от Адриана была послана благословенная грамота Б. А. Голицыну. В свою очередь, Петр еще 19 июля отослал Адриану грамоту с необходимыми известиями; 1 августа патриарху отписал гетман Мазепа (получивший ответное благословение) и т. д.

Ровно через год, 31 июля 1696 г., Адриан смог произнести торжественное слово о взятии Азова, с объявлением за сим соответствующей (литературно обработанной) грамоты Петра, которую читал думный посольский дьяк Е. И. Украинцев. А 1 августа благословенная грамота архипастыря была отправлена в стан победителей. Только в ней Адриан позволил себе сделать Петру замечание, приложенное «на особной хартийце», относительно вовсе уж вольного стиля государевых отписок: «В порадованных мне твоих писаниях твоего государского имени не обретается. И се не ведаем, как творится. Ибо когда в случаях в народ писание объявляется, и в предваряющая лета сохраняется, кто писал — ни мало знается. И так быть не подобает. Благоволи добромыслием твоим о сем посмотреть и делать как подобает, прошу в любовь, а не в прогневание» [525].

Корреспонденция царей, воевод и патриарха времен Азовских походов была направлена на формирование общественного мнения, хотя Адриан придал ей назидательный характер.

Однако общество, судя, например, по дневниковым Запискам Желябужского, в соответствии с замыслом авторов корреспонденции наиболее ярко воспринимало ее «объявительную» функцию. Окольничий Иван Афанасьевич Желябужский, хоть и не интересовался проповедями Адриана, четко отделял сообщения, присланные «почтой» или через гонцов, от «писаний», торжественно объявлявшихся в Успенском соборе, в том числе адресованных патриарху. Не упустил он и того факта, что при торжестве в честь взятия Азова в Успенском соборе «народу было множество и после молебна бояре патриарху здравствовали» [526]. Царская и патриаршая власть выступали единым целым.

Этот факт не менее, чем общая радость от победы над «агарянами», объясняет высказанное в записке Петру стремление Адриана сохранить Азовскую корреспонденцию «в предваряющая лета». Уже Карион Истомин, составляя беловик переписки, начал придавать ей вид «Книги о взятии Азова». Документы действительно сложились в публицистическую книгу [527], использованную в летописном своде митрополита Игнатия Римского–Корсакова и, в сокращенном виде, в Латухинской Степенной — крупном историческом произведении патриаршего казначея Тихона Макарьевского [528]. В самом начале XVIII в. на основе Книги была создана Повесть о взятии Азова Петром I в 1696 г. [529]

Близкие патриарху историки не случайно распространяли свое внимание на события после Азовского взятия: строительство Таганрога, Керченский морской поход 1699 г., грамоты Великого посольства и т. п. Адриан принял участие в знаменитых воронежских «кумпанствах», выстроив на церковные средства в 1698 г. два боевых корабля. Во время заграничного пребывания государя патриарх должен был играть в Москве — по крайней мере, как считал Петр — весьма важную роль. Среди множества увлечений и развлечений государь находил время писать Адриану, убеждая его, что ищет на Западе помощи для продолжения победоносной войны «против врагов имени Иисуса Христа» и освобождения порабощенных османами православных.

Угасающий от болезни патриарх, рукою верного секретаря, отвечал любезно, молясь по поводу сообщения Петра, что (вопреки ходившим на Москве слухам), «мы… при добром состоянии живы» и присоединяясь к радости государя по случаю побед союзного оружия над турками. Адриан никак не отреагировал на странное обращение Петра к нему как «Святейшему Архипастырю Россиян», звучащее так, будто царь и впрямь (как говорили) превратился в иноземца. Ощущая себя почти за гранью земной жизни, патриарх не мог даже помыслить, что готовит Петр Российскому православному царству по возвращении.

Благословив Петра в совершенно немыслимое для государя путешествие на Запад, «инкогнито» и в более чем странной компании, Адриан остро ощутил приближение смерти. Болезнь давно мучала нестарого, по меркам архиереев того времени, архипастыря. Еще 21 февраля 1696 г. «патриарху припала параличная болезнь, и с того году святейший патриарх тою болезнию был одержим» [530]. В отличие от Иоакима, Адриан не гнал от себя дипломированных врачей Аптекарского приказа, хотя и относился к их усилиям с долей иронии. Несмотря на лечение, приступы делались все сильнее.

26 июля 1696 г. патриарх, рукою верного секретаря Кариона Истомина, писал архиепископу Афанасию Холмогорскому, обеспокоенному состоянием здоровья архипастыря и приславшему за месяц уже два послания: «…о приключившейся волею Божией в телеси болезни извествуем. Нынешнего круга летотечения в феврале месяце в пяток на Сырной неделе по врачевскому хитрознанию спаде мокрота [нам же мнится от престатия кровопущания] и левая нога и рука мало якобы отерпе и неможение втворяет ми. И когда бывает на аере (в атмосфере. — А. Б.) облаков поступление к дожделитию, тогда уже, и по летах старостью снижающихся, и в сем приключении паче немоществуем. Но ныне иногда от приключившейся болезни милостью Божиею… отрады приемлем. Еже аще хощет воля Божия — в совершенство здравия да воскрепит нас, желаем» [531].

Приступы были настолько сильны, что Адриан решил с помощью Кариона Истомина составить Духовное завещание [532]. В марте 1697 г., приуготовясь покинуть земные пределы, патриарх объявил свою последнюю волю [533]. Смерть, говорилось в духовной, есть удел каждого человека, несмотря на возраст и сан. Внезапность и всеобщность смерти должны побуждать человека всегда помнить о «четырех последних вещах, кои суть смерть, Суд, Геенна и Царство небесное». «Мнил себя смерти быть далече», сетует патриарх, а теперь уже не вернуть прожитого и не обратить дни, проведенные «во грехах», во благое время покаяния и приготовления к смерти. Остается надеяться, что Бог, в великом своем милосердии, «оставит (Адриану) леность и небрежение и весь долг простит, как человеколюбец, и веру едину вместо дел да вменит».

Избранный на патриарший престол «общим согласием государей, царицы Натальи Кирилловны и освященного собора… управление в патриаршестве смиренный аз 7 лето имею и болезнью стражду, телом немоществуя на всяк день, и изнемог зело», писал Адриан. Прося у всех прощения и разрешения и отдавая последнее благословение, патриарх назначает своими душеприказчиками митрополита Сарского и Подонского Тихона и казначея кафедры чудовского монаха Тихона Макарьевского. Царю Петру он, в отличие от Иоакима, ничего не поручает, лишь наставляет государя пребывать в прародительском благородном царском достоинстве и самодержавстве, блюсти веру православную, крепко держаться учения и предания Вселенских соборов, защищать Церковь от еретиков и помогать духовенству во всем, снабжая его от щедрот своей царской руки, а также хранить суд и правду в делах гражданских.

На грани смерти Адриан усердно просит Петра «доброе и богоугодное, Церкви Божией потребное и всему жительству полезное всюду людям господним творить — и наследовать Царство небесное». Патриарх не ведал, что: Петр тем временем успел позабыть не только о «богоугодном», но и о «потребном» для России. Перед отъездом за границу царь дозволил свободную продажу табака, отдав ее на откуп Гостиной сотни купцу Мартыну Орленку. Такое уже случалось: в начале царствования Алексея Михайловича обычно запрещенный на Руси и проклинаемый Церковью табак продавался из казны. Но в Англии государь, нуждаясь в наличных, продал монополию на торговлю табаком в России иноземцу маркизу Кармартену всего за 20 тысяч фунтов стерлингов (48 тысяч рублей). Несмотря на очевидную для себя выгоду сделки, маркиз колебался с выплатой всей суммы авансом, указывая на запрещение употребления табака православным в России. «Я приведу все в порядок, когда возвращусь домой!» — заявил Петр.

При Иоакиме «злосмердый обычай» курения табака был запрещен под угрозой церковного отлучения и «градских казней». Патриарх Адриан еще в первой окружной грамоте подтвердил церковный запрет на употребление табака, а с откупщиком Орленком, согласно дневнику секретаря австрийского посольства Иоганна Георга Корба, поступил чрезвычайно круто: «отлучил его от Церкви и распространил отлучение на жену, детей и внуков, прокляв весь род его на веки». Вероятно, дошедший до дипломата слух был несколько преувеличен. Но договор Петра с Кармартеном не случайно содержал пункт о тесной связи иноземных табакоторговцев лично с государем: «И понеже многие трудности приключиться могут изволит его царское величество свободный приступ Кармартену или его учрежденным и приказчикам позволить к своей царского величества особе, дабы во всяких случаях всемилостиво приняты и выразумлены быть могли и удовольствованы были» [534].

Предпринимая подобные — и значительно более далеко идущие — шаги, например по переориентации внешней политики, Петр отдавал себе отчет, сколь далеко уходит не только от церковных канонов и бытовых традиций, но вместе от экономических и геополитических интересов своей страны. Страх, терзавший его со времен Московского восстания 1682 г. и инсценированного его сторонниками, но от того не менее грозного для юного государя «стрелецкого бунта» 1689 г., стремительно нарастал по мере поступления из России известий о народном недовольстве и зловещих слухах о гибели или «подмене» царя иноземцами. Наконец, ужас прорвался от вестей о вооруженном выступлении четырех стрелецких полков. Из–за границы в Москву Петр стремглав летел уже на крыльях безумия, потеряв не только слабо воспитанные в нем представления о достоинстве православного государя, но и все нравственные запреты.

25 августа 1698 г. царь, которого многие в простонародье считали пропавшим, вернулся в Москву — но не в Кремлевский дворец, а в Немецкую слободу! Петр навещал свою (официально — Лефорта) разбитную любовницу, а патриарх не исполнил отданного перед отъездом за границу приказа государя насильно постричь в монастырь его законную супругу, кроткую царицу Евдокию Федоровну (урожденную Лопухину). Расторжение брака без «благословной» вины и неканонический постриг были слишком тяжелы для готовившегося к смерти и тяжко переживавшего свою греховность Адриана.

Предавшись краткому отдохновению в уже прославившемся своими застенками селе Преображенском «среди своих солдат», государь наутро принял делегацию знатнейших людей России вперемешку с иноземной швалью. Петр знал уже не только о Лопухиной: первым делом затребованные им материалы розыска над стрельцами сочились народным гневом против временщиков — «немцев» и «гнусных обычаев» неметчины, против брадобритцев и табачников, против самого царя, посмевшего отменить даже Шествие на осляти в Вербное Воскресение!

Спутники царя были утомлены долгим путешествием; сам он «принимал каждого из приходящих» с величайшей «бодростью» и «благосклонностью», и, не разбирая чинов, «целовал их, как своих близких друзей». Но вот перед государем является знаменитый полководец, покоритель Азова и Кубани, усмиритель недавнего восстания стрельцов боярин Алексей Семенович Шеин. Под рукой у Петра ножницы; он бросается на Шеина и режет ему бороду.

Вторым царю попадается с детства преданный ему человек, «зело смелый к войне» победитель корпуса Каплан–паши в битве под Чигирином (1678 г.), «генералиссимус» в петровских военных играх, наместник Москвы во время царских походов Федор Юрьевич Ромодановский. Он тоже православный, тоже при бороде, как враги! Долой ему бороду. Другие бояре не лучше! Несите ножницы! Пусть режет и Шеин! Но — вот препятствие: едва живой патриарх то ли не может, то ли не хочет ужаснуться и сдаться насилию тирана. Рядом с Адрианом старый знатнейший боярин князь Михаил Алегукович Черкасский. Тут же дядька младенца Петра, вернейший боярин Тихон Никитич Стрешнев, на дух не переносящий «неметчины». Петр отступает перед ними.

Варварство продолжится на новогоднем пиру у А. С. Шеина 1 сентября, только среди попойки с ножницами будет упражняться шут Петра. Многие сами бреют бороды; но этого мало — ножницы кромсают длинные полы драгоценных придворных одеяний… Патриарх не является в Успенский собор на Новогоднюю службу, одну из торжественнейших при дворе. Официально объявлено, что Адриан тяжко болен. Служит митрополит Сарский и Подонский (Крутицкий) Тихон. Отсутствует и Петр.

Накануне, 31 августа, царь и архипастырь имели двухчасовую беседу в Столовой палате. Зная вкусы главы государства, патриарх велел подать на стол полведра рейнского вина, два ведра меда вишневого да кувшин малинового, вдоволь пива и иной выпивки. Петр желал знать, почему его жена до сих пор не оторвана от сына, не отвезена в дальний монастырь и не пострижена, наконец?! Ответ Адриана неизвестен, в отличие от реакции Петра, приказавшего схватить и доставить в Преображенское некоего архимандрита и четырех священников. «Патриарху, — добавляет в этой связи иностранец, — получение милости царя должно было стоить большой суммы денег».

О какой «милости» идет речь, неизвестно. В обширной переписке Петра ответственным за пострижение Евдокии назывался только ее духовник, однако уместно вспомнить, что сломить царицу не смогли ни всемогущий царский дядя боярин Л. К. Нарышкин, ни Т. Н. Стрешнев, ни любимый учитель Петра — «монстр» и обер–палач Ф. Ю. Ромодановский. Ходили слухи, что Петр сам пытался объясниться с опостылевшей женой, но царица и перед мужем выказала ту же твердость, что и перед его подручными. Так что запущенную иноземным современником версию, будто Адриан, перепугавшись, свалил вину на неких духовных лиц и выдал их на расправу, а сам откупился от царского гнева деньгами, придется оставить. Государь мог отнять у царицы сына Алексея и 23 сентября сослать Евдокию в суздальский Покровский девичий монастырь, но пострижена она была только в июне следующего, 1699 г., после усиленного давления светских властей на монастырские [535].

Ссылка и пострижение царицы Евдокии прошли в те годы почти незамеченными. Современников и потомков чрезвычайно волновал другой вопрос: почему же Адриан не возвысил голос против безобразного, злобного попрания Петром освященных Церковью русских традиция? Конечно, многих проблема бород просто не волновала: такие видные авторы записок о современных событиях, как И. А. Желябужский, А. А. Матвеев или князь Б. И. Куракин, о бородах вовсе не упоминают, а к перемене одеяний (затеянной, как мы помним, еще царем Федором) относятся нейтрально. Важно заметить, что царю Петру не осмелились возражать и те из сановников, кто глубоко чтил традиции. Например, князь Ф. Ю. Ромодановский, услыхав, что посол Ф. А. Головин надевал в Вене немецкое платье, сказал: «Не верю такой глупости и безумству Головина, чтобы он мог пренебречь одеждою родного народа» [536]. И тот же Ромодановский безмолвно вынес от Петра обрезание собственной холеной бороды!

Лишь те, кто не был пред грозными очами государя, осуждали находившегося на виду Адриана: «Какой–де он патриарх? Живет из куска, спать бы ему да есть, да бережет–де мантии, клобука белого, затем он и не обличает (Петра). А вы–де, власти (церковные), все накупные!» Говоривший это Иван Нагой, небесприбыльно изображавший в народе юродивого, «хотел идти в Преображенское царя обличать, что бороды бреет и с немцами водится и вера стала немецкая». Вместо этого, после доноса и пыток в Преображенском приказе, был бит кнутом и сослан в Азов на каторгу [537]. Крепкую оппозицию петровским безобразиям составили староверы; народ в массе своей молчал, привычно сторонясь от очередного буйства государственной власти.

Современные обличители патриарха и многочисленные историки, не находившие оправданий его смирению перед государем, отказывались живо представить себе картину московской осени 1698 г., когда вечно пьяный Петр был весь залит кровью, перемешивая массовые пытки и казни с «веселыми» (по отзывам иностранцев) пирами — и временами путал их, впадая в совершенное озверение. Вот Петр, на пиру у любезного друга Лефорта, бранит боярина А. С. Шеина и выхватывает шпагу, обещая содрать с полководца кожу. Ближайшие друзья и собутыльники — главный «заплечных дел мастер» (палач) «князь–кесарь» Ф. Ю. Ромодановский и воспитатель Петра «князь папа» Н. М. Зотов — пытаются утихомирить государя; Ромодановский ранен в руку, едва не лишившись пальцев, Зотов — в голову; хозяин дома Лефорт тоже получил порядочный удар. Затем Петр (по рассказу Корба) «весело пропировал до утра».

Утром государя ждали застенки, через которые неделю за неделей, месяц за месяцем проходили на пути к казни сотни и тысячи стрельцов. Мучения, которым подвергались мужчины и женщины, дети и беременные, описанию не поддаются. Крупнейший знаток русской истории С. М. Соловьев выразился ясно: «пытки отличались неслыханною жестокостью» [538]. Петр не поспевал «везде присутствовать, все торопить своим содействием», ведь одновременно «работало» полтора–два десятка застенков, в разных местах Москвы и в селе Преображенском казнили за день 100—200 человек, причем не только попросту вешали или рубили головы, но колесовали, сдирали кожу, рвали ноздри, выставляли изуродованные тела на позорище…

Петр подавал пример, увлекая придворных то жечь людей огнем, то рубить топором, то «явить молодечество», снося головы палашом. Приближенные приняли вызов и старались во всем опередить государя, так что тот временами впадал в ревность. «Зверь, долго ли тебе людей жечь!» — выговаривал Петр Ромодановскому, посчитав, что тот уже переступает предел жестокости и пьянства. Нам пить некогда, с гордостью за свой труд отвечал Ромодановский, ибо «всегда в кровях омываемся!» На кровавую потеху глашатаи из Преображенских солдат специально зазывали «всяких чинов людей, кто хочет смотреть розных казней».

«Также, — продолжает цитированный выше Желябужский, — брали из Девичья монастыря боярынь, и девок, и стариц в Преображенское. И в Преображенском они распрашиваны, и по распросам пытаны. И на виске (дыбе) Жукова дочь девка родила» [539]. Пытали Анну Жукову вместе с ее приятелем, полковником Василием Колпаковым, 26 сентября, после допроса царевны Марфы Алексеевны, добиваясь показании против царевны Софьи. 27 числа разъяренный Петр лично прибыл в оскверненный кровью Новодевичий монастырь, пытаясь собственноручно вырвать признание в «заговоре» у премудрой старшей сестры.

Под этим числом, 27 сентября (7 октября по новому стилю), Корб записал в своем дневнике о выступлении патриарха Адриана с печалованием об участи пытаемых и казнимых. «Молва о столь жестоких и ужасных пытках, производимых ежедневно, дошла до патриарха, который счел своим долгом обратить к кротости разгневанное сердце; он полагал, что наиболее пригодна для этой цели икона пресвятой Девы». Судя по ответу Петра, Адриан пытался склонить государя к милосердию молитвенным поклонением наиболее почитаемому лику Богородицы Владимирской, писанному, по преданию, самим евангелистом Лукой.

«Зачем пришел ты сюда с иконой! — закричал Петр. — Какая отрасль твоей должности призывает тебя в эти места? Уходи скорее и верни икону на место, посвященное поклонению ей. Знай, что я чту Бога и молюсь пресвятой его Матери, может быть, усерднее тебя. Высшей своей обязанностью и долгом благочестия перед Богом я считаю охранять свой народ и публично карать преступления, клонящиеся к общей его гибели!» [540]

Во время всеобщего страха, когда никто из несомненно мужественных людей (типа князя Я. Ф. Долгорукова) не пытался остановить кровавую руку царя, поступок едва живого патриарха, явившего пресветлый лик небесной заступницы Российского государства среди неописуемых зверств Петра, кажется невероятным. Но историки, за исключением разве что С. М. Соловьева, отметавшие сообщение Корба как недостоверное, не знали, по всей видимости, о существовании проповеди Адриана в связи с событиями стрелецкого бунта 1698 г., написанной его секретарем Карионом Истоминым [541].

Благоразумный литератор не случайно сделал прежде всего выписку из объявительной грамоты о событиях бунта и его подавлении. В июне—июле 1698 г., после разгрома стрельцов правительственными войсками под Воскресенским монастырем, уполномоченная московскими боярами комиссия под руководством командующего А. С. Шеина провела тщательное и жестокое расследование. «Свирепость примененных пыток была неслыханная, — писал Корб. — …Ужасная для слуха и зрелища трагедия!.. Прелестнейший уголок земли стал местом злейшей расправы палачей». В точности следуя юридической традиции, Шеин суровыми допросами и пытками выявил и предал смерти 130 «пущих заводчиков»; еще 140 человек, принимавших активное участие в бунте, было бито кнутом и сослано; несколько стрельцов взяли для продолжения следствия в Москву; 1965 несчастных разослали под надзор по разным городам и монастырям [542].

К приезду Петра все было кончено. Трагедия состояла в том, что пережитый в юности ужас и звериная ненависть царя к стрельцам требовали все новой и новой крови. Шеин впал в немилость и так и умер в опале. Пытки и казни оставшихся было в живых стрельцов возобновились с поистине невообразимой жестокостью. А торжественная проповедь патриарха, произнесенная им самолично перед благодарственным молебном в Успенском соборе (согласно помете на рукописи), имела целью показать, что опасный мятеж вполне усмирен, что Шеин заслуживает всеобщей благодарности, что все, наконец, должны возблагодарить Бога за окончательное избавление от мятежа, случившегося от дьявола попущением Господа на людские грехи.

Призыв патриарха к христианскому милосердию, к прощению рядовых повстанцев как людей, введенных во искушение, но не впавших в страшные злодейства, попросту не мог быть услышан. Юридически Петр был в своем праве: все до единого участники антигосударственного «скопа и заговора», согласно своду законов (Уложению 1649 г.), заслуживали приговора к квалифицированной (то есть изощренной) смертной казни. Однако на практике сверхсуровые нормы Уложения никогда (за исключением некоторых моментов в ходе боевых действий карателей против восставших крестьян) не применялись. Так же, как и с урезанием бород, Петр резко рвал с традицией, только разрыв этот был гораздо ужаснее.

Ответом на выступление патриарха стали массовые казни: 30 сентября казнили 201 стрельца; 11 октября — еще 144 человека; 17—18 числа — 176 несчастных; и т. д. Всего на казнь с зажженными свечами в руках и молитвой на устах, с напутствием священников пошло тогда 799 православных. Малолетних клеймили каленым железом, сдирали кожу кнутом и ссылали. Патриарх Адриан более не находил в себе сил жить. 20 октября над ним совершилось таинство елеопомазания [543], но врата смерти, вопреки всеобщему ожиданию, не открылись перед архипастырем. Уже как бы умершему, ему предстоял длинный и тяжкий крестный путь.

Ожидание смерти патриарха, казалось, несколько утишило кровожадность Петра. В октябре он лично посетил больного и резко выговорил ему за плохое обучение священников. Картина беседы между лежащим, не в силах пошевельнуться, Адрианом, и царем, только что отложившим инструменты палача, оставляет тяжкое впечатление. Она и выглядит странно, даже будучи литературно отшлифованной в «Извещении патриарха Адриана о церковно–школьном образовании» [544]. Государь говорил, патриарх молчал, хотя, возможно, пребывал в сознании.

Как ни в чем ни бывало, Петр рассуждал о том, что священники ставятся в приходы малограмотные, что их надобно сперва научать церковным таинствам, а потом уже ставить в священный чин. К такому научению нужен человек, и не один, а также и место, где учить. Требуется промыслить, чтобы и православные христиане, и «зловерцы» — татары, мордва, черемисы и другие — познали Господа и закон Его. Для этого следует послать хотя бы несколько десятков человек в школы. Тут Петр вспомнил, что в Москве славяно–греко–латинское училище уже имеется, и, не смутившись ничуть, продолжал.

«Благодатию Божиею и здесь есть школа, и тому бы делу порадеть можно, но мало которые учатся (потому), что никто школы, как подобает, не назирает. А надобен бы к тому человек знатный в чине и имени и в довольстве потреба к утешению приятства учителей и учащихся (то есть чтобы надзирало лицо довольно богатое для содержания заведения, устроенного как государственное. — А. Б.). И из школы бы во всякие потребы люди, благоразумно учась, происходили, в церковную службу и в гражданскую, воинствовали (бы), знали строение (архитектуру и фортификацию), и докторское вречебное искусство».

Похоже, государь припоминал отдельные строки из «Привился» Московской славяно–греко–латинской академии, подписанного его старшим братом Федором, но так и не воплощенного в жизнь. Вместо университета в Москве в 1680–х  гг. усилиями патриарха Иоакима и «мудроборцев» появились «греко–славянские школы», саморазвившиеся при Адриане в славяно–греко–латинское училище, приходившие в упадок после смещения с руководства им братьев Лихудов.

В том же духе «Привилея» (вплоть до буквальных совпадений) Петр выказал несколько странную для себя позицию относительно частного преподавания. «Многие, — говорил государь, — желают своих детей учить свободным наукам и отдают их здесь иноземцам. Иные же и в домах своих держат как учителей иноземцев же, которые на славянском нашем языке не умеют правильно говорить. К тому же они иных вер и при учении том малым детям ереси свои позволяют знать. От чего детям вред, и Церкви нашей святой может быть ущерб великий, и языку нашему от неискусства (учителей) повреждение».

«А в нашей бы школе, — указывает Петр спасение от всех этих напастей, — при знатном и искусном обучении всякому бы добру учились, и кто бы где в науке заправился, в царскую школу хотя бы кто побывать пришел, и он бы пользовался».

Патриарх, когда немного ожил, возжелал серьезно усовершенствовать московское училище. Что помешало Петру реализовать высказанные им пожелания — Бог весть. Он не только надолго забыл о них, но (как увидим) не дал действовать и Адриану. Тот, переборов немощь наклонного к смерти организма, ожил и был счастлив сознанием, что кровавая вакханалия прекратилась. После елеопомазания патриарха 20 октября в Москве до самого конца года не было массовых пыток и казней… [545]

Но в январе—феврале следующего, 1699 г. в Москву вновь повезли из разных мест 695 недопытанных стрельцов, в том числе 285 малолетних. Почти все они приняли мучительную смерть. Пять месяцев Москва была загромождена гниющими трупами, развешанными и выставленными на колесах и иных орудиях казни. Лишь в конце февраля, по отъезде Петра в Воронеж, эти останки разрешено было собирать и хоронить в общих ямах при дорогах за окраиной столицы. Всего вывезли 1091 труп. Однако Петр, вернувшись с военных увеселений, в январе 1700 г. потребовал новых расправ. По сусекам удалось наскрести 86 стрельцов, но 4 пыточных застенка расправились с ними слишком быстро. Спохватившись, Петр велел сохранить 9 человек, что позволило ему вести «розыск» до весны 1707 г., когда последние мученики были казнены.

Миссия конечного заступника перед государем, последнего молитвенника за гонимых, несчастных и обездоленных, лишенных светскими властями правды и милости, долг богопоставленного архипастыря «говорить царю правду не стыдясь» — эти мечтания Адриана при восшествии на высокий патриарший престол рассыпались прахом. Мог ли архипастырь помыслить, что, уподобляя себя земному Христу, он в православной России, в наследственном уделе Господа, уделе пресвятой Богородицы, в богохранимой христианской державе обретет и тернии Сына Божия, предан будет если не судилищу и смерти, то посмеянию и поруганию, что не раз вспомнит он обещание Господа апостолам: «и будете ненавидимы всеми за имя мое» (Мф. 10:22).

С именем последнего досинодального патриарха в трудах историков прочно связано поношение и издевательство, кощунственное шутовство Петра и придворной его своры над иерархией и самим архипастырем. Историк патриаршества Адриана Г. А. Скворцов утверждает, что «всеплутейшим собором с его козлогласованнями, пьянством, дикими обрядами и одеждами, часто кощунственно переплетенными с церковными гимнами песнопениями и др. частями богослужебного ритуала, Петр, помимо своего грубого развлечения, преследовал осуществление одной цели: сокращение влияния, в древнерусском духе, Церкви и ее предстателя на гражданско–общественную жизнь русского народа, с тем чтобы беспрепятственно положить в основание государственного строя иные, иноземные начала, по крайней мере в отношениях Церкви и государства» [546].

История «потешного патриарха» должным образом не исследована [547] — и мы обязаны восполнить этот пробел, чтобы читатель самостоятельно оценил роль и смысл петровских затей во времена патриаршества Адриана. Согласно «Гистории» знатного придворного, верного сподвижника Петра князя Б. И. Куракина [548], вскоре после свержения Софьи и взятия власти Нарышкиными в Немецкой слободе, в доме Лефорта, «началось дебошство, пьянство такое великое, что невозможно описать, (так) что по три дня запершись в том доме бывали пьяны и что многим случалось оттого умирать [549].

Развитие военных забав, формирование шутовской иерархии сопровождалось постепенным сокращением участия Петра в придворных и церковных церемониях. «Также и одеяние царское отставлено и (Петр стал) в простом платье ходить. Также публичные аудиенции многим отставлены, как были даваны аудиенции приезжим архиереям, посланникам гетманским, для которых бывали выходы народные, но уже оным даваны были аудиенции при выходах просто… Также и во время всех потех… шуточные… государи и при них знатные персоны были одеты в немецкое платье. К тому же непрестанная бытность его величества началась быть в слободе Немецкой, не только днем, но и ночевать, как у Лефорта, так и по другим домам, а особливо у Анны Монсовны».

Светский шутовской двор, подчеркнуто устроенный на иноземный манер, логично потребовал учреждения «потешного патриарха, и митрополитов, и других чинов духовных из придворных персон… А именно: … Матвей Филимонович Нарышкин, окольничий, муж глупой, старый и пьяный, который назван был патриархом; а архиереями названы были другие чины, и дьяконы из спальников. А одеяние было поделано некоторым образом шутошное, а не как властное, как, например, патриарху: митра была жестяная, на форму митр епископов католических, и на ней написан был Бахус на бочке… также вместо панагии фляги глиняные надеваны были с колокольчиками, а вместо Евангелия была сделана книга, в которой несколько склянок с водкою. И все состояло там в церемониях празднество Бахусово».

Всплеск вакхического буйства Петра пришелся, по всей видимости, на время после кончины матери (в начале 1694 г.) и не обошелся без выходки в адрес любезного сердцу царицы Натальи Кирилловны патриарха Адриана. «Во время Вербного воскресенья, — пишет Куракин об упомянутой нами важной государственно–церковной церемонии, — также процессия после обеда отправлялась на Потешный двор. Оный патриарх шутошный был возим на верблюде в сад Набережный к погребу фряжскому (итальянских вин. — А. Б.). И там, довольно напившись, разъезжались по домам». Важно отметить, что буйство это, хоть и внутридворцовое, происходило в Кремле, а не на брегах Яузы.

Бездарный М. Ф. Нарышкин недолго продержался во посту «патриарха». Вскоре его сменил во главе сонма служителей иноземцу Бахусу и доморощенному «Ивашке Хмельницкому» тонко понимавший своего воспитанника Петра Никита Зотов, уже летом 1695 г. именуемый «всешутейшим отцом Иоанникитом, пресбургским, кокуйским и всеяузским патриархом» [550], наставником «к пьянству и к блуду».

В окончательном виде устав «сумасброднейшего, всешутейшего и всепьянейшего собора» по главе с «князь–папой», с «конклавом 12 кардиналов», штатом епископов, архимандритов и иных «духовных» чинов, был собственноручно составлен «протодьяконом» Петром I лишь в 1709 г., накануне Полтавской баталии, причем «в выражениях, которые никогда, ни при каком цензурном уставе, — как надеялся В. О. Ключевский, — не появятся в печати» [551].

Составлению столь сильного текста предшествовала, разумеется, большая творческая работа самого Преобразователя и его споспешников. Первой заповедью ближнего круга «модернизаторов» России было напиваться каждодневно и не ложиться спать трезвыми. При этом соблюдался строгий порядок «обхождения с крепкими напитками», имелись свои облачения, молитвословия и песнопения, были даже всешутейшие матери–архиерейши и игуменьи. Вместо вопроса «Веруеши ли?» новопринимаемого вопрошали: «Пиеши ли?» Трезвых грешников отлучали от всех кабаков в государстве; инакомудрствующих еретиков–пьяноборцев предавали анафеме.

В высшей степени публичное действо «всепьянейшего собора» отражено в источниках под Рождество 1699 г. — как раз когда был объявлен указ Петра о переходе на новое летосчисление и празднование Нового года 1 января (а не 1 сентября). На святки, записал в Дневнике Корб, «знатные московиты по выбору царя облекаются в разные почетные должности, заимствованные от церкви. Один изображает патриарха, другие митрополитов, архимандритов, попов, дьяконов и подьяконов и т. д. Какое кто имя получит по царскому усмотрению, тот необходимо должен облачиться в соответствующее одеяние. Его царское величество изображал дьякона. Театральный патриарх со своими мнимыми митрополитами и другими лицами, выделяясь посохом, митрой и другими отличиями присвоенного ему сана, разъезжает по городу Москве и Иноземской слободе на восьмидесяти санях в количестве двухсот человек. Все они заезжают к более богатым москвитянам, иноземным офицерам и купцам и поют хвалу родившемуся богу, причем хозяева должны платить за эту музыку дорогой ценой» [552], — так же, заметим, как должны были платить во времена более благочестивых государей ездившим по дворам со «славленьем» царским и патриаршим певчим. Масленичная «вакханалия» под предводительством «патриарха» превзошла новогоднюю и смутила даже циничного Корба.

Грубые эти шутки, однако, не пересекались с официальным отправлением православных обрядов. На Рождество и Богоявление литургию в Успенском соборе служил, вместо больного патриарха, митрополит Сарский и Подонский Тихон. Петр посетил навечерие на Богоявление на Генеральном дворе в Преображенском, причем во время пения «царских часов» изволил принимать доклад думного посольского дьяка Е. И. Украинцва и, согласно помете на документе, тут же в храме утвердил ответную грамоту шведскому королю [553].

6 января тот же Тихон служил в Успенском соборе литургию на Богоявление и ходил для освящения воды на Иордань на Москве–реке, «а святейший патриарх не был для того, что был болен. А солдаты шли на Иордань строем с начальными людьми Преображенского полку, и в том полку в первой роте в строю изволил итти сам великий государь с протазаном (копьем с широким резным наконечником. — А. Б.)», — заметил Желябужский [554]. Это был первый раз, когда мемуарист заметил выход Петра Алексеевича в немецком платье на публичной церковной церемонии (до этого царь прошел в строю перед Преображенским полком в немецком платье и шляпе при выступлении из Москвы на Азов весной 1695 г. и на параде в честь Азовского взятия в 1696 г.).

Подобная «скромность» Петра, не стремившегося резко нарушать традиции «царского выхода» к народу, соответствовала реальным темпам насаждения царем иноземных новшеств. «Указы о платье французском и венгерском» (с демонстрацией соответствующих образцов–манекенов) были всенародно объявлены лишь в августе 1700 г., а военнослужащего–дворянина впервые били батогами за небритие бороды и усов (с указом воеводам, «чтоб у них впредь бород и усов не было») в конце 1704 г. [555]

Шутовские затеи Петра и его ближайшего окружения долго не выходили за пределы некоего «внутреннего круга» придворных и служилых иноземцев, не нарушая в то же время череды жестокости и кровопролития. Историки уже указывали на эту особенность петровских «увеселений».

Вообще шутовство при Петре изначально имело жутковатый оттенок, столь же прочно связанный, согласно яркому описанию Куракина, с доносами, наговорами и злодейством, сколь и с непробудным пьянством, и с «кражей государственной».

При этом Петр, подчеркиваю, считал себя государем просвещенным (на западный манер) и человеком верующим, к святой Восточной православной церкви принадлежащим. Между пьяными убийствами и блудодеяниями ни он, ни его русские подручные не упускали случая отстоять литургию, даже поговеть, исповедаться и причаститься, особливо перед делом важным или опасным. Долгом считал государь заботиться о делах Церкви (и мы вскоре увидим, как он это осуществлял).

Крупнейшее и важнейшее произведение последнего досинодального патриарха называется скромно — «Суд святительский» — и отнюдь не отличается внешней публицистической остротой. Текст этого замечательного памятника церковного права написан был в 1700 г. не самим Адрианом и даже не одним из его помощников: это плод коллективных усилий духовных книжников, как отмечено в предисловии и даже заглавии одного из изданий [556]. Больной, едва прикосновенный к жизни паралитик в тяжкие для Церкви времена воистину оставался «великим господином святейшим кир Адрианом патриархом Московским и всея Руси». Его повелением в книгохранилище Успенского собора, патриаршей ризнице и патриаршем Казенном приказе были собраны, заново изучены и сведены воедино памятники церковного права: «древние благочестивых царей надписания, и книги харатейные (пергаменные), и вселенских святейших патриархов и апостольских преемников… и российских святейших патриархов Московских». Особое внимание было обращено на утверждение исконных прав Русской православной церкви, отраженных в древних ханских ярлыках русским митрополитам [557], в грамотах великих князей и царей.

Произведение адресовано непосредственно «благочестивейшему великому государю… Петру Алексеевичу и палате его», дабы священного церковного права «неведущим суще положите все явственно». Патриарх сообщал светской власти, что «Церкви и архиереев суд церковный и правильный» утвержден апостольскими и святоотеческими правилами, повелениями греческих и российских благочестивых царей и великих князей, святейших вселенских православных патриархов и освященных соборов. Подготовка Петром «правосудственного новоизложения» требует от патриарха известить царя о существовании правил древних и неизменных, «дабы самому ему, архипастырю, за неизвестие» о хранимом им церковном суде от Бога «осуждения вечного не понести, и от святых вселенских православных патриархов и всех архиереев, преосвященных митрополитов, архиепископов и епископов, по всей вселенной во благочестии пребывающих, клятвы на себя церковной не понести и от их общего совета отринуту не быть». Что же касается царя и собравшихся в палате его бояр, то сочинение «Суд святительский» составлено и послано им для того, «дабы церковный суд был неотменен и никакоже нарушен», а преступившие (очевидно, по незнанию) заповеди не были бы прокляты судом Высшим.

Столь твердые формулировки соответствовали представлению Адриана и его соратников о реальности угрозы правам Церкви со стороны особой комиссии из 48 человек, учрежденной Петром в феврале 1700 г. для составления нового Государственного уложения с уравнением перед государством всех подданных и, соответственно, уничтожением привилегий Церкви в судебных и имущественных правах. От патриарха Адриана, так же как и от руководителей светских ведомств, требовалось всего лишь представить «сказки о новоуказных статьях» по церковным делам с 1649 г., поскольку объявленной задачей комиссии была, собственно, кодификация той огромной массы новых уставов и узаконений, которая накопилась после Соборного уложения [558]. Острое беспокойство архипастыря в последние месяцы его жизни вызывала не сама попытка систематизации юридических актов, а ярко выраженная тенденция последних петровских указов, позволявшая с ясностью предвидеть, какой удар Преобразователь собирается нанести Церкви.

Огромные богатства, сосредоточенные в руках духовенства, обширность принадлежавшего ему юридического пространства и, в особенности, авторитет «поборствующих по Боге», в ряде случаев ставящий патриарха выше царя [559], были нестерпимы Петру. А не воспитанное своевременно уважение к духовному сану позволяло царю бестрепетно ускорить процессы наступления на юридические и имущественные права Церкви, развернувшиеся еще при его «благочестивейших» предшественниках. Да и сама далеко зашедшая к концу XVII в. концентрация церковной собственности весьма способствовала установлению государственного контроля над ней.

Если в конце предшествующего столетия церковные соборы 1581 и 1584  гг. запрещали епархиальным архиереям расширение и приобретение новых владений, если Уложение 1649 г. отрицало право приписки новых земель монастырям — действенность подобных запретов на практике оказывалась весьма сомнительной. Ни Филарету, ни Никону никто не мог поставить никаких препон, а в 1670 г. право приписки новых монастырей к владениям отечественных «князей церкви» было закреплено соборным актом [560]. В результате одному только патриаршему дому при Адриане принадлежали бескрайние земли с 8700 крестьянскими дворами (то есть 26 899 мужских душ) [561]. Считая значительную часть духовенства (особенно монашествующих) людьми для государства бесполезными, а церковные богатства «туне гибнущими», Петр в 1696 г. ввел через приказ Большого дворца жесткий контроль над церковными средствами. Царский указ запрещал строить «лишние» здания, держать «лишние» деньги и расходовать их без разрешения светской власти, повелевал весь приход и расход деньгам и хлебу регистрировать в книгах и неукоснительно присылать оные в Москву [562].

Ни патриарх Адриан, ни епархиальные архиереи не только не воспротивились требованию контролировать церковное достояние как казенное имущество, но самолично рассылали грамоты с царским указом по епархиям, подкрепляя его своей властью и авторитетом. «И вы бы, — писал, например, твердостоятельный Афанасий Холмогорский, — о сборе и о сбережении денежной казны чинили по тому великого государя указу и по сей нашей грамоте… во всем непреложно [563]. Резкое ограничение церковно–монастырских властей в использовании оборотных средств незамедлительно ударило по их сравнительно благополучным хозяйствам: здания ветшали, хозяйственные службы сокращались, так что через 20 лет все церковные владения не приносили уже былых доходов и, начиная с московского Патриаршего двора, влачили жалкое существование — к невыгоде, кстати сказать, самого правительства [564].

Разумеется, государственная ревизия церковных владений была тесно взаимосвязана с их реквизицией. При совершенно бесполезной, как выяснилось (точнее — как было известно заранее [565]), затее строительства флота на Воронеже, Русской церкви было приказано составить целых 19 духовных «кумпанств». А именно: два патриарших, по одному митрополитов Новгородского, Казанского, Рязанского, Ростовского, Псковского, Крутицкого, Суздальского и Белгородского, архиепископов Тверского и Вологодского, епископа Тамбовского, монастырей Троице–Сергиева (ему определили сразу три «кумпанства»), Саввина–Сторожевского, Вознесенского девичьего и Новодевичьего. Заданная «кумпанствам» разорительная работа была полностью выполнена. Но этого оказалось мало. С одного только Троице–Сергиева монастыря, за стенами которого Петр дважды укрывался в страхе перед бунтами (в 1682 и 1689  гг.), государь взял на необходимые ему расходы 70 тысяч рублей в 1697 г., 20 тысяч в 1698 г. и 30 тысяч в 1700 г.: итого, даже по отрывочным данным, 120 тысяч [566].

Процесс прямого изъятия церковно–монастырских средств (в контексте разграбления капиталов других сословий и социальных групп, закрепощения и безжалостного «обдирания» большинства населения страны) сопровождался жестким сокращением расходов на Церковь. За Уральским хребтом Петр указом 1698 г. вообще запретил строить монастыри, «потому что в Сибири монастырей мужских и женских, где всякого чина православным христианам постригаться и спасаться, довольное число есть». Одновременно обители и храмы, имевшие земли или угодья, лишались традиционного государственного вспомоществования под предлогом нехватки денег на жалованье «служилым людям, которые посылаются на вся годы во оборону как государства, так и архиерейских и монастырских и церковных слобод, противу неприятеля» (выделено мной. — А. Б.) [567].

Обратим внимание на эту поговорку, разделяющую государство и церковно–монастырские владения. Она не случайна для Петра и в будущем выльется в срывание на переплавку колоколов, разгон святых обителей, даже забривание монахов в солдатчину… Одновременно царь декларировал и единство Церкви с остальными государственными подданными — разумеется, в области повинностей. Церковный иммунитет в различных областях вызывал недовольство еще отца и брата Петра, в 1672 и 1677  гг. отменявших иммунитетные «тарханные грамоты». В продолжение этой политики именной указ от 31 октября 1699 г. требовал сбора пошлин в Печатном приказе с грамот, наказов, купчих и других актов с духовных и мирских лиц вообще без всякого изъятия, в отмену прежних узаконений.

У Церкви было отнято право беспошлинного винокурения, право сбора пошлин с торжков на церковных землях (для представления об их масштабе вспомним Макарьево–Желтоводскую ярмарку), сбора таможенных пошлин и т. п. Наконец, в 1700 г., в последние месяцы жизни Адриана, было окончательно указано «тарханы, с кого пошлины не имать, все отставить и брать пошлины всякого чина со всех по Торговому уставу и по Новоуказным статьям равные, для того, что по его величества государя царя указу, каков состоялся в Печатном приказе, печатные пошлины велено имать со всяких чинов людей равные, а с кого наперед сего не имано — и то отставлено» [568].

Духовенство в имущественной, особенно торговой деятельности было, казалось, просто уравнено в сословных правах, как этого давно требовали дворяне, купцы и посадские люди. Но, как справедливо заметил церковный историк Г. А. Скворцов, ко времени составления по повелению Адриана «Суда святительского» вопрос стоял гораздо острее: «монастыри и архиереи, с патриархом во главе, постепенно поставлены были на положение добытчиков и счетчиков, прикащиков особого вида государевой казны, без права пользоваться ею на церковные нужды» [569].

Противозаконность такого положения, печальная сама по себе, особенно удручала патриарха угрозой развала тщательно отлаженного им лично механизма церковно–имущественного управления. В двух своих приказах, Казенном и Дворцовом (документов патриаршего Разрядного приказа почти не сохранилось), Адриан в первые же годы архипастырского служения произвел значительные перемены, направленные на более четкое разделение функций, упорядочение документации и повышение эффективности работы. Число подразделений и служащих было увеличено в соответствии с возросшими объемами работы; оклады повышены, но на традиционное «кормление от дел» введены строгие ограничения: Адриан лично распорядился, сколько за какую работу можно брать — «а больше того не имать и христиан на Москве для взяток излишних отнюдь ничем не держать и не убыточить».

Строгое разграничение функций указывалось, между прочим, «для поддержания памяти подьячих и челобитчикам для сведения», в вывешенной в каждом приказе для всеобщего обозрения росписи, скрепленной подписью главы учреждения. Оно коснулось и частных ходатаев по делам — площадных подьячих, которым Адриан в 1699 г. назначил места для работы точно перед теми приказами, по которым они специализировались. Исследователи в один голос хвалят наведенный патриархом порядок и его выходящую за рамки обыкновения постоянную заботу о служащих приказов.

Действительно, повышение жалованья и уменьшение воистину огромных в XVII в. объемов работы приказных сопровождалось при Адриане богатейшими праздничными угощениями, а забота патриарха простиралась не только на близких к нему казначея, дворецкого и глав отделов — «повытий», но и на рядовых подьячих. Известен случай, когда патриарх приказал выплатить иноземному лекарю Фохту весьма солидную сумму в 5 рублей «за лекарство и за работу его, что он лечил подьячего Казенного приказа Вешнякова внутреннюю его болезнь сердечную».

При разумном управлении доходные статьи Казенного приказа выполнялись с четкостью и постоянством, резко контрастирующими с хозяйственной разрухой и почти непрерывными фискальными поражениями государственной власти, имевшей пустую казну несмотря на все чрезвычайные меры. Результатом деятельности Дворцового приказа было процветание патриарших вотчин, исправно дававших одних денежных доходов до 30 тысяч рублей в год, не говоря уже об огромных запасах хлеба, снеди и разного питья, которыми Адриан щедро наделял нуждающихся. При этом патриаршим администраторам не приходилось силой удерживать крестьян на домовых вотчинных землях Адриана, никогда не пустовавших: напротив, желающих получить там «жребий» было более чем достаточно.

Под надзором Дворцового приказа в центре и поставленных им приказчиков на местах крестьянская община в патриарших вотчинах имела самоуправление и решала почти все дела, касающиеся «мира». Сходами выбирались волостные старосты (затем бурмистры), целовальники и прочие должностные лица, раскладывались по дворам земельные «жребии», подати и повинности, отпускались и принимались члены общины, приносились жалобы на любого администратора. Последние не вмешивались во внутреннюю жизнь общин, но были обязаны охранять крестьян от сторонних лиц и местных государственных чиновников, а также расследовать и судить их взаимные обиды.

Важным памятником организационно–административной деятельности Адриана стал «Наказ старостам поповским и благочинным смотрителям», увенчавший долгую работу его предместников в области епархиального управления. Наказ рассылался по епархиям по меньшей мере с конца 1697 г. [570] до середины 1699 г. [571], что неудивительно, учитывая объем и содержательность предписаний патриарха относительно всех сторон местного духовного управления, от наблюдения за правильностью богослужения и исполнения прихожанами христианских обязанностей до порядка отчетности по церковным сборам.

Подготовка наказа началась еще раньше, как по общей необходимости кодификации практики духовного суда, так и в ответ на просьбы епархиальных архиереев уточнить «чин и расположение всяких судимых дел, духовных и земских, и пошлин… и всяко, елико имать управления христианского жительства, и с новых патриарших уставов и повелений, и каковым чином и образом всякие приказные приходы делятся приказным чиновным людям и подьячим или архиерею» [572]. Указания патриарха состояли из 72 разделов. Они были адресованы как назначаемому архиерейской властью управителю («духовному судье»), так и выборным местным смотрителям над духовными лицами, точно определяя весь широчайший круг их обязанностей по надзору за епархиальным духовенством и поступлением церковных даней: как «ведать в городе и десятине попов, и дьяконов, и церковных причетников, и мирского всякого чина в духовных делах»; как «чинить рассуждение между попами, и дьяконами, и церковными причетниками во всяких делах» и т. п. Кроме того, Адриан давал четкие указания, какие дела следует вершить на месте, на десятильничьем дворе, а какие (и куда именно) необходимо направлять в патриаршие центральные ведомства.

Следуя логике развития русского церковного права, последний досинодальный патриарх поручал сбор податей Исключительно выборным, которые, для ограждения интересов своих избирателей, присутствовали на суде «управителей» и являлись посредниками во всех сношениях последних с городским и сельским духовенством. За установленное по жалобам выборных превышение «управителями» данной им власти Адриан обещал наказывать тяжелыми штрафами. Не менее решительно он ограждал церковное ведомство от вмешательства светской власти.

«А будет, — гласил Наказ, — который воевода попов и дьяконов, церковных причетников и мирских людей в духовных делах и по челобитью мирских людей в каких будет делах станет к суду к себе имать, и о том святейшему патриарху на того воеводу писать в Разряд не медля» (раздел 25). Однако светская власть уже меняла самые правила судопроизводства, и, пока собственно сфера церковного суда оставалась неприкосновенной, Адриан должен был эти правила принимать. К его Наказу прилагались еще 13 статей с распубликованием указа царя Петра о замене во всяких делах судов и очных ставок (то есть состязательного судебного процесса) розыском (то есть процессом инквизиционным).

Вынужденное изменение формы судопроизводства отнюдь не означало для Адриана его ужесточения. Усилиями патриарха, по его собственному признанию в грамоте Афанасию Холмогорскому, руководило одно побуждение: «управлять людьми своими правильно», по правилам св. апостолов и св. отцов, — сосредоточившись на устранении произвола во всех касающихся Церкви сторонах жизни. Что же касается мер воздействия на непослушных высшей епархиальной власти, то крайними из них служили угрозы суда и расправы со стороны центральных патриарших ведомств или, яснее, довольно крупные денежные штрафы. Даже относительно преследования раскольников (включая расстриг и совратителей, виновных в организации «самосожжений») указанные Адрианом епархиальным властям меры сводились к допросам и заключению в монастырь с извещением Патриаршего разряда.

Совершенствование местного духовного управления на всем протяжении патриаршества Адриана тесно увязывалось с более четкой организацией центральных ведомств и повышением роли их руководителей. Это неоднократно ставилось в вину архипастырю — как петровскими чиновниками, так и позднейшими исследователями, склонными упрекать смертельно больного Адриана в упущении кормила правления из своих рук, как будто правильная (и с исторической, и с человеческой точек зрения) передача функций вела к ослаблению патриаршей власти. Столь нелепый упрек воспринимается нами с тем большим сарказмом, что впервые его выдвигали именно те петровские чиновники, которые беззаконно посягали на архипастырскую власть и, собственно говоря, организовали ее крушение после смерти патриарха, при жизни которого явно не смогли в полной мере добиться своих корыстных и преступных целей.

Адриан открыто и благодарно пользовался услугами помощников, законно исполнявших свои функции. Одним из таких управителей был казначей Паисий, назначенный на сию должность в 1687 г. патриархом Иоакимом и пребывавший во главе патриаршего Казенного приказа до самой кончины 25 декабря 1694 г. Для обвинения его в гордости и заносчивости, проистекающих от превышения власти, оказалось достаточно одного лишь случая недовольства Афанасия Холмогорского тем фактом, что Паисий способствовал учреждению в 1692 г. в Антониево–Сийском монастыре архимандрии и поставлению первым архимандритом Сийского же игумена, а не кандидата архиепископа Афанасия, не желавшего увеличения независимости одной из виднейших обителей своей епархии. Используя обвинения Афанасия, историки не задавались вопросом, мог ли постриженик Сийского монастыря Паисий действовать не на пользу своей братии и действительно ли дело было решено его влиянием, а не чувством справедливости Адриана, откликнувшегося на просьбу монастырских властей в этом случае точно так же, как патриарх твердо и неуклонно защищал от резких нападок Афанасия независимость Соловецкой обители [573].

«Гораздо печальнее по своим результатам, — пишет историк Г. А. Скворцов, — было влияние на патриарха Адриана, в последние годы его служения, архидиакона Ионы, который как бы забрал управление епархией патриаршей в свои руки и в делах общецерковных, вероятно, в ряду с другими окружавшими московскую кафедру клириками, распоряжался именем патриарха Адриана, когда последний при тяжкой болезни не мог править церковью и проживал в своем любимом подмосковном Перервинском монастыре» (С. 102).

В свою очередь, протоиерей Николаевский сделал из Ионы роковую фигуру Русской православной церкви: «Он был любимцем патриарха, снискал полное доверие его и, при слабости и постоянных болезнях патриарха, получил при нем влияние и на управление епархиальными делами обширной патриаршей области; здесь он завладел, главным образом, ставленными делами и избранием на должности игуменов и архимандритов. Не обладая образованием и высокими нравственными качествами, он своим вмешательством в церковные дела вносил в управление ими большие беспорядки; этим возбудил в обществе недовольство патриархом и если не может быть назван виновником уничтожения патриаршества в России, то дал ближайший повод сначала к приостановке избрания преемника патриарху Адриану на неопределенное время, а потом и к полной замене патриаршей формы управления синодальной» [574].

Неизменно занимавший свою должность при Адриане архидиакон Иона (Иона Васильевич Григоров, родом из Костромы) так же, как и казначей Паисий, был поставлен еще патриархом Иоакимом, высоко ценившим его и награждавшим денежными «дачами». И строго относившийся к делам службы Иоаким, и прилежавший к «правильности» церковного суда и управления Адриан, повысивший Ионе жалованье, явно считали архидиакона достойным своей важной должности в управлении патриаршей епархией. Откуда же исследователи заключили, что Иона, по выражению Г. А. Скворцова, «не пользовался уважением в глазах церковного общества»? При всем уважении к коллегам должен заметить, что они нарушили Первый закон источниковедения, применимый к любой получаемой Вами информации: «оценивай содержание любого сообщения по тому, кем, когда и с какой целью оно сделано». Обвинение в адрес Ионы подчеркнуто из одного лишь донесения прибыльщика А. А. Курбатова Петру I от 25 октября 1700 г., после смерти Адриана, из того самого документа, который стал камнем преткновения в истории российского патриаршества [575].

«Ныне же, всемилостивейший государь, — доносил Курбатов царю под Нарву, — видишь, яко и в духовных хочет Бог, да ты попечешься и усмотришь правительства того от многих бывшие поползновения, понеже, яко же тебе, государю, известно, святейший патриарх от временной преселился в жизнь вечную. А и в животе его (при жизни. — А. Б.) за болезнью его усмотрение то было ему трудно. Видишь и ныне, ежели, государь, те же будут во управлении, добра никакого не будет. Тебе же, государю, о них, о архидиаконе, известно. И зело, государь, о сем мнози сетуют, что в таком великом деле, в избрании архимандритов и прочих священного чина людей, вверено одному (Ионе. — А. Б.), который и себя единого управить не может».

Зная моральные свойства Алексея Александровича Курбатова, прошедшего путь от добровольного холопа до архангельского вице–губернатора» известного взяточника и казнокрада, справедливо было бы рассудить, какого рода «мнози» людишки и почему сетовали на Иону, выполнявшего порученное ему патриархом Иоакимом, а затем Адрианом дело. К обвинению в адрес архидиакона следует отнестись с осторожностью тем большей, что основной смысл донесения Курбатова состоял в предложении захвата светской властью церковного, прежде всего имущественного управления, с целью присвоения «казны, которая ныне погибает в прихотях владетелей».

Тем же мотивом руководствовался думный дьяк Прокопий Петрович Возницын, по воле светской власти возглавивший перед смертью Адриана Патриарший двор. В донесении Петру I о кончине и погребении Адриана от 18 октября 1700 г. Возницын туманно намекает на якобы имевшее место разграбление патриаршей казны, которое вряд ли могло остаться незамеченным боярином Тихоном Никитичем Стрешневым: опытным, а главное, преданнейшим царю администратором, которому было поручено замещать государя в Москве во время похода. В один день с Возницыным Стрешнев отправил Петру точный отчет об оставленной Адрианом казне и его опечатанном имуществе [576].

Пугая Петра, «чтоб и досгальное и впредь будущее напрасно растащено и разграблено не было», Возницын подводил государя к мысли издать «указ и повеление» о передаче всего патриаршего имущественного управления «моей (доносителя. — А. Б.) должности». Тогда–де «мочно все в доброе осмотрение взять», «невзирая ни на что, только того смотря, как бы Богу и тебе, государю, приятно было». Такая постановка вопроса, очевидно, требовала объяснить, куда думный дьяк смотрел раньше. Поэтому донесение наполнено сетованиями на «ближних старцев», якобы не допускавших Возницына к патриарху. «А до сего (до кончины Адриана. — А. Б.) было мне делать нечего, потому что под его именем делали, что хотели, и все за ними и в их руках было».

«Они» в донесении не названы, но мы–то знаем, о ком идет речь. Помимо архидиакона Ионы важным лицом при патриархе был казначей: после кончины Паисия им стал знаменитый летописец Тихон Макарьевский (занимавший эту должность с 1695 по 1700 г.). Высоко ценим Адрианом был и служивший с 16S6 г. помощник казначея Андрей Владыкин. Не меньше, чем руководителей патриаршего Казенного приказа, Адриан привечал монаха–судью приказа Дворцового: вначале Дмитрия Сурмина, а по его смерти — Иосифа Булгакова. Последнего, всего после полугода службы дворецким, патриарх указом от 1 октября 1698 г. «пожаловал… за его службу, и многорадение… и за денежную и хлебную многую прибыль, которую показал он, судия Иосиф Булгаков, будучи в Дворцовом приказе»: повысил ему оклад. «И сей свой, святейшего патриарха, именной указ о милостях Булгакову» Адриан «указал в Дворцовом приказе записать в книгу, чтобы ему, судье Булгакову, будучи у того дела, и впредь надежно было… прибыли искать» [577].

Довольно скоро, 23 октября 1699 г., Иосиф Булгаков был назначен на еще более престижную должность главы Патриаршего разрядного приказа, а место дворецкого занял Матвей Григорьевич Баскаков. До этого времени главой приказа из духовных был «приказных дел старец» Стефан Лебедев; важную роль в Разрядном ведомстве неизменно играли дьяки Борис Остолопов (служивший еще митрополиту Адриану) и Иван Тугаринов. Представителями светской власти в Патриаршем разряде были окольничий Михаил Иванович Глебов, а с 1699 г. — царский родственник Иван Иванович Нарышкин [578].

Доверенным лицом Адриана являлся его личный секретарь чудовский инок Карион Истомин, выдающийся придворный поэт и литератор. 4 марта 1698 г. он получил высокую должность «смотрителя» (начальника) государева Печатного двора (на котором работал в разных званиях с 1679 г. до отставки по указу Петра в 1701 г.). О значении Кариона Истомина в патриаршество Адриана, помимо огромного авторского архива, содержащего своеобразную летопись публичных выступлений архипастыря, и многочисленных пожалований за труды, свидетельствует огромный по тем временам годовой оклад «смотрителя» Кариона в 100 рублей.

Некоторое время заметное воздействие на Адриана, так же, как прежде на Иоакима, продолжал оказывать неутомимый книжник и православный публицист инок Евфимий Чудовский. От него, как полагают, исходило большинство дел против «сынов погибели», покушавшихся, по уверению бдительного Евфимия, на Русскую церковь и святую православную веру. В качестве влиятельного лица при тяжко больном Адриане упоминается чудовский монах Феолог. Весомо было мнение двух ученейших людей: руководителя патриаршего Славяно–греко–латинского училища Палладия Роговского и бесспорен авторитет наиболее яркого и деятельного из архиереев того времени архиепископа Афанасия Холмогорского.

Последних, за исключением утратившего влияние Евфимия, упоминает, причем в положительном смысле, А. А. Курбатов, не занимавший официального административного поста и прицельно атаковавший архидиакона Иону, мешавшего расширению неформального влияния прибыльщика. Недовольство же Возницына вызывали непосредственные соперники в области управления патриаршими имуществами, выполнявшие свои установленные патриархом служебные обязанности, на которые давно и не без успеха зарились светские чиновники.

Еще до Петра в Патриаршем разряде появился и занял высшее место светский судья, назначавшийся государем из своих бояр или окольничих. Патриарший боярин занимал при нем второе место, как свидетельствует формула патриарших грамот: «а в отписку велеть подать в нашем Разряде государеву и нашему боярину» [579]. Во время болезни Адриана наступление светских чиновников развернулось уже на его имущественные приказы, Дворцовый и Казенный. 23 октября 1699 г. Петр I указал «в доме пречистая Богородицы и патриарха быть в Дворцовом приказе дворецкому Матвею Григорьеву Баскакову; великаго государя указ сказал и его, Матвея Григорьева, в Крестовую привел думный дьяк Гаврило Федорович Деревнин».

Патриарх не обидел высоко ценимого им бывшего дворецкого монаха Иосифа Булгакова и назначил его в свой Патриарший разрядный приказ, где тот, однако, не имел такой полноты власти, как в Дворцовом приказе. А вскоре приказом государя был потеснен и патриарший казначей Андрей Владыкин. На его место дьяк Разрядного приказа Артемий Богданович Возницын (брат Прокопия) «привел с собою» в Крестовую палату Ивана Яковлевича Яковлева. Правда, Яковлев не получил звания казначея, но «имя его велено было писать с отчеством» и оклад равнялся содержанию казначея–монаха [580]. Таким образом, во всех трех патриарших приказах были поставлены светской властью администраторы, крайне недовольные, судя по донесению Прокопия Возницына, сохранением в этой области влияния «ближних старцев» (монахов), удерживавших законные бразды правления, пользуясь «именем» Адриана.

Недовольство светских чиновников самим патриаршеством объясняет парадоксальную, на поверхностный взгляд, ситуацию, когда тяжко бальному Адриану и окружавшим его «старцам» не позволяли организовать вполне правильное архиерейское управление. Давняя (и сохранившаяся доныне) традиция определяла, что ближайшим помощником патриарха в управлении делами Церкви является живущий на Крутицком подворье митрополит номинальной Сарской и Подонской епархии. По кончине митрополита Евфимия ясно сознающий недостаток своих сил Адриан во всеуслышание выразил желание видеть на этом важнейшем посту наиболее энергичного из тогдашних русских архиереев, архиепископа Холмогорского Афанасия (в миру Алексея Артемьевича Любимова).

Однако летом 1699 г. Петр I лично (и совершенно беззаконно) распорядился перевести на Крутицы старого и немощного митрополита Нижегородского Трифиллия (Инихова). Это заставило обычно весьма сдержанного, смиренного Адриана написать представителю государя в столице боярину Т. Н. Стрешневу послание, весьма резкое по форме и четкое по выраженным патриархом требованиям. Протестуя против беззаконного указа о переводе Трифиллия, который не мог заставить себя выполнить, Адриан писал:

«Сие дело неприлично таковому содействию, что без всякой церковной вины и гражданской вины на иную (архиерейскую. — А. Б.) степень перевести его, как священные правила о том гласят, чего ради куда переводить кого. А он уже устарел, и болезнен, и здесь, в непрестанном труде ради славы Божией и христианского благочестия, быть едва может. Еще же и в Нижнем граде многие от приказного сына его, митрополичья, [яко слышали] сотворились оскорбления людям, и в доме там архиерейском в вещах истеря, и в делах великая неисправа и тщета напрасная. Изволь, твоя сыновская любовь во Господе, благочестивейшему нашему царю сие донести.

Что он, государь, и сам о том, быв у меня в келье, изволил говорить, чтобы в то служение (на Крутицкой митрополии. — А. Б.) избран был, кто потребен, паче же в здешнем граде, при их царском величестве и при нашем архиерействе, ради всяких нужных церковных требований и гражданских дел. И чтоб изволил сей перевод отставить, и сотворить нам милость, и лучшее в пользу Церкви Божией и людей христианских, быть же здесь кому приличнее и способнее изволил бы. И о том его, государя царя, аз и все сущие здесь архиереи просят. И по сему доношению, прошу, возвести нам, во имени Господни, через почту письменно, ради Церкви Божией, в немедлении».

Не ограничившись столь открытым протестом против воли государя, Адриан приложил к посланию еще и записку Стрешневу с положительными аргументами для доклада Петру по кандидатуре Афанасия: «Еще же весьма таковой здесь надобен архиерей, чтобы приказать ему книжный Печатный двор и надзирание школ, где учатся дети и возрастные отроки славянского нашего, греческого и латинского языка и грамматического знания в пользу Церкви Божией, и ради всяких к пользе гражданской благоразумных соделываний, и переводчиков, и лекарских искусств, даст Господь, будут навыкать, — и о сем быть попечению должно. И ради немощей моих прежде было намерение о Холмогорском владыке, дабы и в вышеописанных делах способствовал. Пожалуй Господа ради, сотвори любовь: будет возможно — доложи (государю. — А. Б.), или зачем будет невозможно — отпиши, чтобы было лучше и угоднее всем» [581].

Просвещенный архиепископ Афанасий действительно был наилучшей кандидатурой для управления делами Церкви. Поддерживая дружественно–доверительные отношения с Адрианом, этот ревнитель православного благочестия, энергичный администратор и строитель, меценат и книжник, интересы которого простирались от богословия до архитектуры и медицины, архиепископ неизменно выражал самую горячую поддержку Петру I и его начинаниям. Государь и его ближнее окружение были хорошо знакомы со взглядами Афанасия, выраженными в многократных личных беседах и переписке. Восторженный до раболепия, архиепископ не уставал превозносить Петра и все его деяния.

Три посещения государем Архангельска (во время второго из которых, в 1694 г., Афанасий сопровождал Петра в Соловецкий монастырь) были по воле владыки описаны для потомства в панегирической книге «О высочайших пришествиях великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича» (М., 1783). Поддерживая стремление Петра расширить для России выходы к морям, архиепископ собирает материалы под названием «Вести из–под Азова», а в марте 1700 г., в ходе подготовки Северной войны, сводит воедино сведения о пограничных землях и путях к Стокгольму в книге «Описание трех путей из России в Швецию» [582]. Материальная и духовная поддержка главы Холмогорской епархии сопутствовала деяниям Петра и в ходе войны.

Хорошо зная Афанасия, будучи убежден в его верности и даже публично «изволяя» видеть его во главе Церкви после кончины Адриана, Петр I тем не менее презрел протест патриарха против назначения на Крутицкую митрополию человека, явно неспособного к управлению многосложными духовными делами. Послание Адриана боярину Стрешневу датировано 13 июля 1699 г., а 23 июля патриарх принужден был перевести митрополита Трифиллия из Нижнего Новгорода в Москву.

Новый митрополит Сарский и Подонский, как и задумывалось, не смог выполнять свои обязанности, оставив бремя практической администрации на чиновниках патриарших ведомств, в сферу деятельности которых уже глубоко вторглась светская бюрократия. Немногим позже кончины Адриана Трифиллий тихо и незаметно ушел из жизни (28 июня 1701 г.). Ликвидация патриаршей власти, даже при параличном Адриане стоявшей заслоном на пути порабощения и разграбления Русской православной церкви крепостническим государством, готовилась заранее.

Если светские чиновники еще сетовали на остатки власти в руках духовных администраторов, то царская власть начинала открыто действовать, совершенно не считаясь с самим архипастырем. Так, 23 мая 1698 г. патриарх Адриан грамотой епископу Игнатию приписал город Петровск к Тамбовской епархии. Однако митрополит Астраханский Сампсоний заручился поддержкой видного вельможи Б. А. Голицына — и указом Петра I от 20 октября (без уведомления патриарха) Петровск перешел к Астраханской епархии. В дальнейшем Адриан вынужден был подтверждать самовольный передел епархий царем.

Не в силах противиться указам светской власти, Адриан не мог умереть, не противопоставив беззаконным разорителям хотя бы слово истины. «Суд святительский», напоминающий в условиях террора, «мздоимства великого и кражи государственной» (по выражению сподвижника Петра князя Б. И. Куракина) глас вопиющего в пустыне, стал духовным завещанием патриарха.

Последние годы своего архиерейского служения Адриан большую часть времени должен был проводить в «спаленке», на обычной деревянной кровати, покрытой войлоком и застеленной поверх пухового тюфяка тонким льняным бельем. В головах у него, под гусиного пуха подушкой, прятался ларец–подголовник с важнейшими личными бумагами и предметами. Патриарх лежал, укрытый бобрового пуха одеялом с исподом горностаевым, верхом темно–вишневого атласа и возглавием (передником) темно–лимонным или зеленым струйчатым.

Изредка, когда находил в себе силы подняться, Адриан ставил ноги на соболиное подножие и мог взглянуть на себя в большое стенное зеркало в стеклянной, выполненной в виде трав раме [583]. Высохшее, изможденное лицо в зеркале контрастировало со здоровым ликом на висящем поодаль, в золоченой резной раме, прежнем портрете еще здорового патриарха.

Слоновой кости гребень, медный рукомойник с подставленным под него тазом и кувшин исчерпывали список бытовых предметов в спаленке, не считая простой одежды: свиты (подрясника) в виде власяницы из черного сукна с пояском, теплых шерстяных (часто подложенных мехом) или летних бумажных темно–вишневых или зеленых чулок или онучков да кисейных платочков. Воздух был насыщен запахами исходящих от «ароматничков» курений: росного ладана, розовой воды, можжевельника и в особенности теплым ароматом ячменного пива, помещавшегося в печку «для духу».

Сумев встать, Адриан проходил покушать в малую столовую келью, садился в кресло за резной, крытый английским светло–зеленым сукном стол, застеленный скатертью, немецкой травчатой или литовской с мохрами. Прислуживавший патриарху келейник брал посуду из поставленного в столовой, по указу Адриана, двустворчатого резного, богато расписанного золотом, серебром и красками «поставца» с тремя ящиками. Посуда была большей частью серебряная, с чернью и золочением, русского, венецианского, немецкого и восточного дела. Имелись и стеклянные приборы для разных нужд, включая мухоловки.

Несмотря на изобилие яств, за повседневной едой Адриан не задерживался. Пока позволяло здоровье, он, подобно предшественникам, основную часть дня проводил за работой в кабинете: своей наиболее красивой и обустроенной удобствами личной комнате. Он садился в кресло, обитое дорогой материей и поставленное в переднем углу, оставляя резной золоченый стул для «приказного старца», докладчика или помощника, опускал ноги на теплое песцовое подножие, лежащее на покрывавшем весь пол узорчатом ковре, под которым были еще постелены для тепла и мягкости войлоки.

Перед креслом, на покрытом сукном рабочем столе, находились все необходимые для занятии текущими делами предметы: серебряная чернильница с добрыми чернилами, гусиные и лебяжьи перья, песочница, буковые счеты, стопа чистой голландской бумаги, ножницы, железная линейка–аршин, клей для столбцов, наконец, патриаршая печать на шелковом шнурке с золотой кистью. Все это вынималось при необходимости из шкатулки черного дуба — и убиралось в нее, когда стол освобождался для кип бумаги «в доклад». Очки патриарха в костяной оправе хранились в бархатном и серебряном футлярах. Его личными предметами были также зубочистка и уховертка.

В кабинете Адриана окружали его друзья–книги. Они лежали на столе, на полках, во встроенных в ниши и расписанных под мрамор шкафах, в сундучках и коробьях. Келейную библиотеку последнего патриарха составляли многочисленные богослужебные книги и богословские труды, включая голландскую гравированную Библию Пискатора с русскими к ней виршами Мардария Хоныкова, «Венец веры кафолические» Симеона Полоцкого и другие издания, которые вряд ли одобрил бы суровый «ревнитель благочестия», наподобие Евфимия Чудовского.

Здесь была посвященная «свободным мудростям» книга «Хрисмологион» переводчика Посольского приказа Николая Спафария, переведенные с польского «География» (или «Всего света описание») Яна Ботера, «Великое зерцало» и «Проблемата». Среди русских исторических сочинений выделялась поднесенная Адриану автором обширная и оригинальная «Степенная книга» Тихона Макарьевского; был здесь и «Хронограф Русский», и сочинение о Смуте опального при патриархе Филарете князя Хворостинина [584]. Между делами архипастырь весьма любил читать и слушать чтение книг.

Необходимой принадлежностью кабинета были большие боевые часы с перечасьем, «английского самого доброго дела», заказанные Адрианом в Архангельске. Они стояли на полу в черном деревянном футляре, показывая время на серебряном циферблате. Украшением кабинета были большой красочный чертеж Афонской горы и «рама с дорожниками» к нему, множество икон, в том числе в латинском духе: «Коронование Пресвятой Богородицы».

По моде того времени шкафчик–поставец типа «горки» в виде усеченной пирамиды был заставлен фигуристой посудой и разными дорогими безделушками. Вот описание одной из них — художественного антика по мотивам Медузы Горгоны: «К жемчужной раковине, имеющей подобие женской груди, приделана сверху золотая, украшенная разноцветной эмалью голова, покрытая вместо волос тремя змеями; такие же змеи представлены уязвляющими грудь. Фигура эта утверждена на стоянце из восточного хрусталя с таким же поддоном; как стоянец, так и поддон обложены местами золотом с эмалевыми в нем изображениями разных зданий; к поддону прикреплены вместо ножек четыре небольших золотых с эмалью личины с лапками».

Пеструю картину, ласкающую глаз днем в свете из нескольких окон, а в темное время освещенную свечами и лампами, дополняла клетка с серым попугаем — одной из самых модных домашних птиц в Москве конца XVII столетия. Попугай был прислан в Москву Адриану, тогда еще митрополиту Казанскому и Свияжскому, в 1690 г. Афанасием Холмогорским «ради духовныя состоящияся между ними любви». Адриан счел необходимым вернуть Афанасию за подарок большие деньги — 18 рублей 50 копеек — и берег попугая до самой своей кончины.

Не менее праздничным было оформление четвертой и последней комнаты личных покоев патриарха: задней крестовой или моленной. Здесь еще при Никоне возведен был иконостас в виде алтарного, с царскими, северными и южными дверями. В иконостасе было более 20 икон, писанных красками, серебром и золотом, освещенных свечами в шандалах и лампадами. Перед иконостасом стоял аналой, покрытый двойным золочением с серебром и красками. В моленной хранились частицы чудотворных мощей, имелись необходимые богослужебные книги и облачение из легкой шелковой или атласной материи. Пол был устлан коврами, лавки — сукнами.

Хозяйственный Адриан непрестанно заботился о своих покоях, лично вникая во все детали их обустройства. В 1693 г. пол в его малой столовой был застелен дощечками «в косяк» (типа паркета). Перед этим, в 1691—1692  гг., живописцы–изографы иеродиакон Товия и Гервасий расписали стены и потолок столовой кельи. Вместе с живописцем Ерофеем Елиной Товия написал немало картин духовного содержания и красочных «клейм» для украшения потолка и стен другой патриаршей кельи: они вставлялись в резные стенные рамы и потолочные «подволоки», раскрашенные по золоту. Расписывались также оконные проемы, не говоря уже о самих оконницах, сиявших цветным стеклом и слюдой, золотом и красками. Помимо живописи, стены внутренних покоев, обязательно утепленные тканями и цветной тисненой кожей, по воле Адриана украшались вставленными в красивые рамы гравюрами.

Разумеется, убранство личных покоев Адриана не могло сравниться пышностью с парадными залами его дворца, прежде всего с Крестовой палатой, в которой заседал освященный собор, происходили церемонии избрания и наречения архиереев, начиная с самих патриархов. В 1693 г. патритарх призвал своих мастеров и живописцев создать соответствующий времени иконостас, занимавший большую часть передней стены Крестовой палаты. Роскошное резное сооружение было выполнено в ансамбле с новыми (сравнительно с работой 1690 г.) аналоями, изящно позлащено, посеребрено, а местами расписано под «бархат золотной». Новые иконы «самого доброго письма» московского стиля прямо–таки светились блеском драгоценных металлов и яркими, праздничными красками.

Патриаршее кресло, стоявшее на обитом кожей и голубой тканью возвышении, тогда же покрыли «мурамзельным» сукном, «турецким золотным расписным бархатом», украсили шелковой лазоревой бахромой, шелковым галуном, сафьяном, оленьей кожей и т. п. Над патриаршим местом, подобно царскому трону, Адриан указал соорудить «сень» в виде шатра на резных золоченых и серебреных столбиках.

Парадным креслом патриарх пользовался только в торжественных случаях. Для обычных заседаний ему, равно как и остальным членам освященного собора, на обитые гамбургским светло–зеленым сукном лавки клались тюфячки с верхом из красной кожи. Пол Крестовой был покрыт драгоценными турецкими и персидскими коврами поверх войлока. Все деловые предметы, начиная с рабочего стола и письменных принадлежностей, были строго отобраны по престижности и красоте (например, перья использовались только лебяжьи). Огромные золоченые и серебреные паникадила освещали заседания архиереев множеством свечей, а гамбургские часы с боем указывали им время, когда следовало прерваться на трапезу.

Новая большая Столовая палата была построена Адрианом в 1691 г. по лично утвержденному и уточненному им плану и украшена работами лучших патриарших живописцев, укрепленных в стенных и потолочных панелях. Все столы и лавки были обиты цветными сукнами. Стол и кресло для патриарха стояли на золоченых ножках на амвоне из трех ступеней. С высоты Адриан лучше видел «всяких чинов людей», которых приглашал на угощение по частым в то время праздникам. Засиживались допоздна и, особенно зимой, обширную и блистающую красками палату приходилось освещать немалым числом свечей, вставленных в паникадила, шандалы стоячие и стенные.

Любовь Адриана к строительству и украшению далеко выходила за порог его жилых и торжественных покоев. Известно, что в 1692 г. он возвел новое каменное здание своего Дворцового приказа, а через два года перестроил помещение Патриаршего разряда. В 1697 г. патриарший двор вновь подвергся серьезной перестройке; летом 1699 г. был произведен наружный ремонт, а Крестовую палату вместо теса перекрыли шведским листовым железом. Даже если не считать ежегодных крупных расходов патриарха «на церковное строение», «на богаделенное строение» и помощь в обустройстве небогатых монастырей по всей Руси, на одно поддержание в порядке своего двора Адриан тратил сотни рублей.

Не менее красноречиво о характере архипастыря свидетельствуют дела, которыми он занимался в тиши своего кабинета и, коли того требовали церковные правила, на заседаниях в парадных залах обширного патриаршего двора. Исследователи единодушно толкуют решения Адриана по разнообразным церковным спорам как признаки его слабовольности. Давайте сами откроем эти дела и посмотрим, так ли достоверно суждение историков о личных свойствах и мотивах деяний патриарха.

Большинство дел, выходивших за рамки полномочий назначенных Адрианом духовных администраторов, начиналось, увы, с доноса. Так, в 1691 г. на многоученого митрополита Киевского Варлаама Ясинского доносил патриарху архимандрит Феодосии Углицкий. По его словам, митрополит, произвольно распоряжаясь имуществами Киевского Выдубецкого монастыря, вовсе разорил эту древнюю обитель. Патриарх не стал торопиться с решением. Тем временем Варлаам послал в Москву письменное уверение «пречестных отцев игуменов киевских», что никакого вреда монастырю не нанес, а, напротив, «всячески о нем в созидание промышляет». На основании этого соборного мнения Адриан сделал в 1692 г. выговор доносителю архимандриту Феодосию, а митрополиту Варлааму выразил доверие и благоволение [585].

В другой раз, в 1700 г., группа киевских граждан доносила о различных притеснениях со стороны митрополита; в свою очередь, Варлаам просил патриарха оставить «сии клеветы» без внимания. Адриан решительно уклонился от разбирательства распри между паствой и Киевским митрополитом. В грамоте Варлааму архипастырь указал, что не покоряющихся своему архиерею и четвероженцев обязаны смирять градские начальники, «ибо того ради видимый меч и бич носят». В суд Киевской митрополии, писал патриарх, он не вступался и не вступается.

Видеть в такой позиции слабость можно только без учета особого статуса Киевской митрополии, утвержденного в ходе переговоров о ее переподчинении от Константинопольского — Московскому патриарху при Иоакиме. Первым пунктом никем не отмененных условий украинской стороны (как духовных, так и светских властей) было именно невмешательство патриарха в суды Киевского митрополита [586]. Недоразумение с обвинением Адриана в уклонении от архипастырских обязанностей объясняется в данном случае лишь принятием за образец поведения патриарха Иоакима, делавшего вид, что установления о невмешательстве попросту не существует.

Между тем, анализируя весь комплекс забот Адриана, связанных с Киевской митрополией, легко заметить, что с самого начала, с момента поставления им митрополита Варлаама 26 сентября 1690 г., патриарх неукоснительно соблюдал дух и букву договора. Более того, в споре о разграничении владений Киевской и не имевшей подобных привилегий Черниговской епархий Адриан был ближе к стороне первой, частично жертвуя непосредственной властью Москвы ради укрепления ее влияния путем повышения авторитета законно действующего патриарха.

В результате обширных и плодотворных отношений Адриана с Варлаамом Киевская митрополия получила немалую пользу. Улучшилось материальное положение митрополичьей кафедры, упорядочилось управление паствой и богослужение, вырос (и не только на Украине, но среди православных Речи Посполитой) авторитет киевского пастыря, наконец, поддержана была Киево–Могилянская коллегия, оплот православного просвещения на Украине. При этом никак нельзя сказать, что Адриан шел на поводу у деятельного Варлаама: дружеские отношения не мешали патриарху твердо отказывать митрополиту в малейшем нарушении церковных правил.

Так, Варлаам просил разрешить некоему живущему на покое в Киево–Печерской лавре Никону, раскаявшемуся после многих прегрешений, вновь стать архимандритом какой–либо обители. Адриан отказал, объяснив митрополиту свою позицию: «И священствовать ему, в том виновному, не подобает, ибо Бог сам совесть смотрит, люди же делам судьи и в делах свидетели, при чем утверждаться должно и судить праведно».

Не нашел Адриан правильным и способы осуществления значительно более важного решения Варлаама, поддержанного гетманом Мазепой — о восстановлении старинной Переяславской кафедры, но не в качестве полноправной епископии, а для викария, который будет помощником митрополиту. Дело, начатое в марте 1695 г., безрезультатно тянулось до кончины патриарха, поскольку киевские власти никак не могли выполнить предписанные им для осуществления их желаний церковные правила.

Может сложиться впечатление, что Адриан только реагировал на прямые обращения. Это не так, хотя очевидно, что подобным образом инициируется большая часть решений любого крупного администратора. Внимательно рассматривая поступающие к нему дела, патриарх, бывало, делал собственные далеко идущие выводы. Например, в конце 1694 г. в патриархии просил священнического места украинец, посвященный, как выяснилось, «в праздность» (то есть ни к какому храму), да еще каким–то бродячим греческим «архидонским патриархом».

Рассмотрев дело, Адриан ужаснулся множеству странствующих по Украине и служащих в храмах неведомых «греческих архиереев». В том же 1694 г. патриарх предписал властям Киевской митрополии запретить таковым церковное служение и поставление в священные степени, отменить возглашение их имен и «титулов» в молитвах, назначить греческим «властям» местожительство в монастырях (дабы не скитались по мирским домам и не унижали архиерейский сан), наконец, воспретить всем вновь приезжающим совершать богослужение без его патриаршего благословения и свидетельства.

О помощи в исполнении сего предписания Адриан, несмотря на возражения Варлаама, попросил особой грамотой и гетмана. В данном случае дело касалось православного благочестия и отношений со вселенским православием, то есть выходило за рамки суда Киевского митрополита. Также и относительно своей патриаршей ставропигии — Киево–Печерской лавры — Адриан отдавал распоряжения так, как считал нужным, без вмешательства митрополита.

Незлобивость патриарха, вкупе с его наклонностью к справедливости, хорошо видна в отношениях с Феодосием Углицким, получившим, как мы помним, выговор за нападки на Варлаама Ясинского. Став ближайшим помощником престарелого архиепископа Черниговского и Новгород–Северского Лазаря Барановича, Феодосии, по просьбе последнего, был в 1693 г. посвящен Адрианом в сан архиепископа, только не получив, пока жив был Лазарь, ставленной грамоты. Явив такую милость к человеку, заслужившему от него строгое порицание, патриарх был добр, но справедлив к тем, кого любил, например, к Афанасию Холмогорскому, часто тревожившему Москву заботами своей епархии.

Особенно страшное дело легло на стол Адриана в январе 1695 г.: архиепископ Афанасий прислал грамоту с «распросными речами» соловецких монахов, обвиняя власти беломорской обители в убийствах, пытках и насилии по отношению к инокам, в нечистой жизни и казнокрадстве. Особым пунктом извета было напоминание о Соловецком восстании и том факте, что среди чернецов есть беглые и ссыльные. Вывод Афанасия был прост: «Да не будут соловьяне самоглавны», то есть пусть целиком перейдут под его юрисдикцию [587].

14 февраля 1695 г. Адриан ответил архиепископу, что пытки в обители должны быть пресечены и виновные наказаны, а монастырское хозяйство налажено. Однако нарушить монастырские вольности, сместить архимандрита и взять Соловки под свой контроль патриарх запретил Афанасию категорически. Глава монастыря, писал Адриан своему другу, «посвящен синодально во архимандриты и по братскому излюблению, и живет монашески искусно доселе, и челобитья от братии на него по сие время не бывало».

«А что было у них прежде сего, — гласила грамота патриарха, — и они во всем том прощены от великих государей, и от нас разрешены, и к тому им не в укоризну. А тебе б о том нужды не было допрашивать, и к нам доносить, и тем святую обитель бесчестить. И впредь тебе ту Соловецкую обитель оберегать и во всем снабдевать отечески, а таких хульников, и празднословцев, и изветчиков довлеет смирять, да накажутся больше святых мест не поносить, да и прочие страх возъимеют!»

Афанасий не примирился с выговором и летом прислал новый донос, дополненный обвинениями соловецких иноков в блуде, насилии над крестьянскими женами и т. п. Требования архиепископа по контролю над монастырем простирались уже до запрещения архимандриту ездить без него, Афанасия, в Москву! Ответная грамота Адриана в июле 1695 г. не только охлаждала пыл архиепископа, но раскрывала позицию самого патриарха относительно неизбежных распрей между пасомыми.

«Нашей мерности до этого к тебе, как что творить тебе в Соловецком монастыре, написано. И по времени нынешнем, если Господь восхочет и жизнь дарует, о исправлении чего–либо в том монастыре потщание даст нам сотворить. Прочее, ради всяких случаев ныне и непотребной распри, оставь! В бытность же ныне (у патриарха в Москве. — А. Б.) Соловецкого монастыря архимандрита Фирса о тебе каких–либо злоречий и поношений не слышали… И мы нападствовать ни на кого в благодати Господней не хотим. Но дабы и врачевание благовременно, и ко спасению чего возможно, не за все же оскорбляться подобает. Благодушествуй же паче о Господе!.. А чтобы архимандритам соловецким без присутствия Холмогорского архиерея сюда не ездить — и тому быть не подобает, потому что монастырь великий и случаи различные бывают. А здесь, кто откуда прибудет и чего ради, смотрят».

Афанасий и сам пользовался плодами благодушия Адриана. Например, в 1694 г. он спрашивал у патриарха, каким чином принимать присоединяющихся к Церкви лютеран и кальвинистов, и получил ответ: через миропомазание, как и католиков. Рекомендация архиепископу не понравилась, и он продолжал иноверцев перекрещивать, не вызвав на себя опалы. Позже, в 1697 г., будучи по архиерейской очереди священнослужения в Москве, Афанасий подвергся обвинению со стороны своего ризничего иеродьякона Ефрема.

Бежав «с цепи», бедолага донес в Патриарший разряд, что архиепископ постоянно оскорбляет его, бьет плетьми и тростью. Афанасий пояснил, что наказывал ризничего за пьянство, «хождение по непотребным домам» и растрату. Ефрем, просивший патриарха лучше сослать его в ссылку, чем возвращать к Афанасию, был взят у архиепископа и посажен в московском Новоспасском монастыре «в хлебне на цепи, чтобы всякие монастырские труды работать».

Впрочем, если Афанасий и был временами суров, то относительно людей просвещенных не склонен был предпринимать даже предписанных ему карательных мер. Это хорошо видно из дела еретика Петра Артемьева, к которому и Адриан отнесся удивительно по тем временам мягко [588]. Ужасный донос на дьякона Петропавловской церкви московской Новомещанской слободы поступил от священника этой церкви в 1697 г. Уклонившись в католичество, дьякон решился публично проповедовать свои заблуждения!

В церковных поучениях Артемьев «похвалял в вере поляков», «Отче наш» читал на амвоне по–латински, припав на колена, вместо креста носил католический образок и — о, ужас! — мечтал исповедоваться и причащаться только у иезуитов, изгнание которых из Москвы слезно оплакивал. После таких дел не столь важным казалось, что молодой человек освященный собор называет забором, который перескочить хвалится, а русских патриархов кличет «потеряхами», будто они истинную православную веру потеряли. Бояр и судей еретик, к счастью для себя, «безымянно лаял и бесчинствовал», а пытки раскольников светскими властями сурово осуждал. «И многие во след его уклонились», — заключал доносчик.

Читатель уже, наверно, представил себе возможную реакцию на такое дело патриарха вроде Никона или Иоакима… Но архиерейский престол занимал Адриан, который дал Петру Артемьеву дьяконское место из уважения к его отцу, суздальскому священнику, прекрасно зная об увлечениях сына науками. Артемьев учился в Москве у братьев Лихудов, с одним из них путешествовал в Венецию (1688—1691), где помимо знаний нахватался и католических замашек. Вернувшись в Москву и получив дьяконское место, Артемьев продолжал общаться с ксендзами, а у проезжего из Персии иезуита причащался, называя его не иначе как «апостолом».

И все же Адриан, несмотря на давление со стороны приближенных, не хотел давать ход извету на молодого человека и поощрять доносительство. «Полно мне принемогается, — оправдывался патриарх, — а то бы он давно был отправлен (в ссылку); да так то ему не пройдет у меня, потщусь на него нарочито (специально) собор собрать; если таков и отец, каков сын, то обоих доводится сжечь!» Уловка удалась: через некоторое время Адриан объявил, что решил оставить исправление заблудшего Петра на отца его, хорошего священника. «Про отца его я думал давно и сам послать для него же, дьяконишки, для того (что) добрый человек, сказывают, отец у него».

Артемьев был спасен, но… сам стремился принести себя в жертву. Отцу он написал столь яростно–католическое воззвание, что старик не знал, что делать: разве дать сыну заушину. Тем временем Петр продолжал проповедь, и после второго доноса Адриан счел за благо «сослать» неистовствующего диссидента в московский Новоспасский монастырь. Теперь уже не могли уняться «ревнители благочестия», засыпая патриарха изветами и угрожающими посланиями о погибели православия (кстати, вошедшими в «Щит веры»). В распространение пущено было и некое моление «св. церкви» к Адриану «на еретика Петра раздьякона».

Дело вышло из кабинета патриарха, и, по правилам, он должен был собрать в Крестовой палате собор. В июне 1698 г. заблуждения Артемьева были соборно осуждены, сам он лишен священного сана и сослан в вечное заточение «под крепким началом» Афанасия Холмогорского. В случае нераскаянности еретика следовало упечь в земляную тюрьму на Соловки, но архиепископ Афанасий «едва избавился богохранимо от сетей его», ибо в нарушение соборного постановления «бумаги и чернил отнюдь не давати» приспособил Артемьева к переписке книг.

От наших блюстителей чужого благочестия, однако, ничто и никто ускользнуть не может: Афанасию, спасая репутацию, пришлось спешно отправить Артемьева на Соловки, а вторично собравшийся в Крестовой палате собор окончательно осудил и анафематствовал еретика. Весной 1700 г. Адриан был извещен Афанасием о смерти Петра «в твердом узилище».

Расправа эта, при всей жестокости, хотя бы соответствовала церковным правилам. Чаще духовное лицо, в чем–либо отступившее от принятых государством норм, попадало прямо в застенок, минуя всякие предписанные традицией формальности, вроде предварительного снятия священного сана или расстрижения монахов. Так, в январе 1697 г. угодил на дыбу в Преображенском приказе недавно переведенный келарем в Троицу строитель высокоученого Андреевского монастыря Авраамий, вздумавший критиковать Петра, — в частности, за то, что тот не слушает ни патриарха, ни духовного отца — и давать ему советы относительно реформ. Пыткам подверглись и друзья инока, в том числе монастырский стряпчий.

Монашеский клобук Авраамия произвел на палачей впечатление ровно настолько, что его, не обнаружив заговора против особы государя, заточили в Голутвин монастырь под Коломной, тогда как товарищей «злодея» били кнутом и сослали в Азов. Когда же Авраамий в 1701 г. сумел отправить Петру новое послание, на голутвинского игумена попросту наложили штраф [589].

В 1700 г., когда петровские заплечных дел мастера взялись за Григория Талицкого, проповедовавшего в народе, что Петр I — Антихрист, мучитель, а Москва — Вавилон, Адриан пытался защитить от застенка епископа Тамбовского Игнатия. На сей раз все высшее духовенство во главе с патриархом выступило, по словам князя Бориса Куракина, чтобы арестованный в Тамбове Игнатий не был, вопреки правилам, немедля предан пыткам. Епископ, разумеется, не распространялся об откровениях Талицкого. Вся его вина сводилась к недонесению и сетованиям: «Видим мы и сами, видим мы, что худо делается… Да что мне делать? Один я немощен!»

Мягкий, бесхребетный, по мнению историков, Адриан добился, чтобы Игнатий был допрошен перед ним и получил возможность оправдаться. Царская власть, основываясь только на пыточных речах Талицкого, настаивала на лишении епископа сана и предании его пыткам. Сделать это, ответствовал Адриан, может только собор, который он так и не созвал до самой своей кончины. И после смерти патриарха на соборе нашлись защитники епископа (вроде Нижегородского митрополита Исайи, закончившего жизнь в ссылке). Однако большинство архиереев сдалось. Собором Игнатий был расстрижен, затем пытан и навечно заточен на Соловках [590].

А вообще соборы при Адриане не имели столь карательного характера. Примером собора, созванного по инициативе самого патриарха, является заседание в 1698 г. о дьячке Шелонской пятины Новгородской епархии Юшке Микляеве. Тот, как писал Адриану митрополит Иов, не будучи рукоположенным в попы, священнодействовал, крестил, венчал и погребал. На собор был вынесен вопрос не о судьбе Юшки, а принимать ли совершенные в таких условиях обряды за действительные [591].

Вопрос был весьма серьезен для Русской церкви, в которой, увы, подобные случаи не были редкостью. На заседании в Крестовой палате страсти накалились до такой степени, что действительность спорных обрядов была начисто отвергнута. Над бедными новгородцами (как и над множеством иных людей в стране) велено было заново совершить обряды крещения, венчания и погребения законным священником. Это означало, помимо прочего, еще более резкое отрицание и без того церковно отверженных староверов, не имевших законно поставленных попов даже в том случае, если они признавали священство.

Впрочем, поднятая собором проблема переплеталась не только с расколом, но в значительной степени с общим прискорбным состоянием приходского духовенства, о котором ярко свидетельствует введенная Адрианом мера: вместе со ставленной грамотой на приход новым священнослужителям велено было выдавать (за особую плату) два печатных издания, книгу «О священстве» и поучение патриарха для изучения наизусть [592].

О понимании Адрианом проблемы неучености (а зачастую и неразумия) священников свидетельствуют и отдельные его указы по предупреждению наиболее часто встречающихся ошибок Приведу лишь один, о запрещении бракосочетания без согласия обоих брачующихся. «Священницы супружествующие, — указал патриарх в ноябре 1693 г., — согласия жениха и невесты не истязуют, и небрежно о сем имут, множицею и не хотящих едино лицо другого и нелюбящих между собою супружествуют. И по такому началу и прочее житие мужа и жены бывает бедно, и друг на друга наветно, и детей бесприжитно. И то творится вельми грешно и беззаконно».

Адриан указал «досматривать, чтобы отныне к венчанию приходящих жениха и невесту священникам по отдельности истязывать и накрепко допрашивать, по любви ли и согласию друг другу супружествуются, а не от насилия ли или неволи какой? А будет женское лицо, а паче девицы стыдятся сие сказать, допрашивать родителей ее, особенно мать, или если матери нет, сестер ее допрашивать о том, и если кто–либо из этих лиц, особенно девическое, совершенно умолчит или какое значение явит: отвращение лица от супружника, плевание или отрясение руками, — и таковых не супружествовать до тех пор, пока совершенное согласие друг ко другу не проявят» [593].

Разумеется, и к необычной учености патриарх должен был испытывать настороженность тем большую, что ее источником был Запад. Интересную историю узнал Адриан из прошения о возвращении в лоно Церкви, поданного ему Григорием Скрибинским, который для получения образования принужден был принять католичество. Любознательный юноша 8 лет слушал в Риме курсы математики, философии и богословия, по последнему даже получил докторский диплом. Затем Григорий отправился в Константинополь, добился, по его словам, благословения патриарха на преподавание в Москве, а ныне жаждал уврачевать язвы своего согрешения и замолить грех отступничества от православия [594].

Несмотря на естественные в этом случае подозрения, Адриан предложил Скрибинскому предстать перед собором и ответить на ряд любопытных вопросов: 1) какие католические догматы и письменно ли обещал отстаивать Григорий при поступлении в римскую школу? 2) кроме сих догматов какие есть у католиков противности церкви Восточной и признает ли он их? У) имеет ли он письменное свидетельство об изучении наук? 4) по обучении писал ли он книги, и если да, то какие, в защиту Восточной церкви или Западной, и где, не в Риме ли? 5) хочет ли он принять монашество или преподавать в домах?

Патриарх отечески советовал Скрибинскому предпочесть монашеское уединение пребыванию в мятежности, суетности и малой корысти на роли домашнего учителя. Окружение Адриана склонялось к мысли, «что сей Скрибинский нарочно от папы прислан на прельщение». Патриарх предложил Григорию написать исповедание веры, дать обещание не распространять «папежское» учение и все же созвал собор. Участники заседания в Крестовой палате разрешили соискателю вернуться в лоно Церкви, однако запретили преподавать. Лишенный средств к существованию, Скрибинский вынужден был покинуть Москву.

Явно сочувствовавший ученому Адриан проиграл, но не изменил своего уравновешенного отношения к юношам, обучавшимся за границей. В 1700 г. он назначил ректором славяно–греко–латинского училища Палладия Роговского, который в свое время без разрешения патриарха Иоакима бросил московские школы, скинул монашеское одеяние и поступил в Вильне в иезуитскую коллегию [595].

По словам Палладия, иезуиты лишь через годы потребовали, чтобы он отступил от православия, и тогда юноша ушел продолжать занятия науками в Силезию, а оттуда в Моравию. В Оломоуцком университете он все же принял унию, «желая достигнуть высших наук, не сердцем, но едиными устами». Затем Палладий поступил в римскую коллегию св. Афанасия для изучения философии и богословия, получил униатское посвящение в священники и служил в униатской церкви.

Лишь через 7 лет, заслужив диплом доктора наук, он был отправлен папой на Украину для распространения унии, но бежал в Венецию. Там Палладий смог воссоединиться с православной Церковью, получить разрешительную грамоту за вынужденное вероотступничество и заодно поступить в свиту князя П. А. Голицына для возвращения домой.

Милостиво выслушав челобитье ученого мужа, Адриан предложил ему, коли он силен в философии и богословии, представить собору не только исповедание веры, но описать вероотступничество, определить тяжесть этого греха и наказание за него, подробно ниспровергнуть все, в чем католики отступают от истинной веры, наконец, покаяться самому. Летом 1699 г. Палладий исполнил все с сердечной ревностью и великой ученостью (из–за чего московские богословы вчитывались в его сочинение два месяца). В итоге ему оставлено было монашество и священство, а в следующем году Адриан возвел ученого в сан игумена Заиконосмасского монастыря и вручил руководство училищем, к тому времени пришедшим уже в совершенный упадок.

Это была последняя победа Адриана, тем более важная, что в условиях, когда государство делало все для отвращения верующих от реформ, она была одержана не над новыми веяниями, а над косностью и страхом перед «западным зломысленным мудрованием». Впрочем, с обеих сторон патриарху были незамедлительно нанесены сильнейшие удары, отравившие последние месяцы жизни архипастыря и годы, а то и века жизни Церкви.

16 марта 1700 г. унылое зрелище являла собой Крестовая палата, в которой патриарх, архиереи и весь освященный собор многие часы ожидали появления Стефана Яворского для торжественного наречения его митрополитом Рязанским. Игуменишка киевского Николаевского монастыря нагло презрел уготовленную ему честь, ожидание убеленных сединами старцев, двухчасовой (!) благовест — и попросту проигнорировал церемонию, о которой был заблаговременно предупрежден. А освященный собор не мог разойтись, поскольку царь Петр давеча зашел к патриарху и, презрев правила архиерейского избрания, приказал немедля посвятить Стефана в архиереи в епархию «не в дальнем расстоянии от Москвы» [596].

Только царь мог потребовать от понравившегося ему заезжего украинца объяснений, и Стефан написал Петру вполне издевательское над освященным собором послание. Он заметил, между прочим, что «изощренный завистью язык многие досады и поклепы на меня говорил; иные рекли, будто я купил себе архиерейство за 3000 червонных золотых, иные именовали меня еретиком, ляшенком, обливанником». Царь, разумеется, приструнил посмевших роптать, и 7 апреля Стефан Яворский соблаговолил прийти в Крестовую палату, чтобы получить посвящение на Рязанскую митрополию при условии оставления своего на церковном служении в Москве.

Но не все архиереи молча перенесли издевательство 16 марта. Возмутился старейший и ученейший из них, знаменитый историк, богослов, публицист и композитор Игнатий Римский–Корсаков, митрополит Сибирский и Тобольский [597]. Глубоко оскорбленный невозможностью хоть как–то поправить плачевное состояние своей епархии, вынужденный годами умолять царскую администрацию о средствах передвижения даже для небольшой инспекционной поездки по Сибири, столкнувшись на практике с худшими проявлениями «грабительства великого» петровской камарильи, не намеренной ни возвращать отданное китайцам Приамурье, ни укреплять гибнущие ростки затеянной царем Федором христианизации края, митрополит Игнатий жил надеждой найти на воевод управу в столице.

Он не знал, конечно, о замечании Петра относительно открытой митрополитом православной миссии в Пекине: «там надобны попы не так ученые, как разумные и покладистые», «дабы китайских начальников не привесть в злобу, также и иезуитов». Игнатий был глубоко ученым и отнюдь не покладистым — до того, что не побоялся отлучить от Церкви воров–воевод, царских родичей Нарышкиных. Митрополит многое повидал и уже ничего, казалось, не боялся. Но только в Москве он убедился, что охватившее страну безумие не сводится к злоупотреблениям администрации, что это государственная политика, идущая от самого трона. Именно Петр нанес Игнатию страшный удар, сведя на нет десятилетия усилий политиков и военных, отвечавших на пламенные призывы публициста к освобождению южнорусских земель от постоянной мусульманской опасности.

И теперь, в Крестовой, видя унижение освященного собора, митрополит не смог сдержать себя. Он встал с места и пошел в личные покои патриарха, куда тот удалился, поскольку по болезни не смог перенести сидя многочасового ожидания. Игнатий, по словам грамоты Адриана Петру, «в лицо меня оскорбил и в досаду злословил… а от меня выбежав из кельи в Крестовую палату архиереев, на наречение собравшихся… вельми бесчестными словами ругая, поносил бесчестными укоризнами, и в Крестовой всем людям сотворил смущение и зазор великий архиерейской чести».

Сказав все, что думает о положении, в которое поставили себя патриарх и члены освященного собора, Римский–Корсаков, не дожидаясь исхода «сидения» в Крестовой, удалился к себе на подворье. Адриан, по собственным словам, «послал к нему на подворье и велел сказать, чтобы не служил священнодействуя и с двора не съезжал… да уцеломудрится и в разум прийдет». Но Игнатий уже не верил патриарху. «И он там при всем народе посланному еще больше всякой непристойной нелепицы говорил, что не только писать, но и говорить не подобает». Адриан испугался, потому что то, что митрополит говорил, было очевидно, значит, чревато «смущением в людях» и «досадой» Петру. «Зело опасно» — так оценил патриарх ситуацию.

Когда Игнатий вечером вновь ворвался в Крестовую, «еще брань и смущение многое учинил и непристойно много говорил», Адриан решился действовать: велел служителям схватить старца и заточить в келью Чудова монастыря. Жизнь для Игнатия кончилась. Неделю за неделей он «мало сна приемлет и пищу едва ест». Митрополита переводят от греха подальше в Симонов монастырь и держат взаперти до его физической смерти. Первый русский писатель, объявленный сумасшедшим, умирает от голода 13 мая 1701 г. Патриарх Адриан, не сорвавшийся, подобно Игнатию, и стоически перенесший унижение, уходит из жизни гораздо раньше, 16 октября 1700 г.

Он как бы ищет смерти, требуя в стужу и «острую погоду» конца сентября везти его в любимый подмосковный Перервинский монастырь Николы Чудотворца. «Едва его туда довезли, однако ж был там кое–как девять дней, и когда ему мало отраднее стало, посвятив новую церковь в том монастыре, возвратился и желал быть в Донском монастыре у литургии. И когда, государь, — доносили Петру, — в том пути был, паки так изнемог, чаяли все скончания его… А октября на 8 число привезли его ночью к Москве в возке, поэтому никем не видимым, и на 13–е число в 9 часу ночи зашиб его паралич, в которой своей болезни… лежал едва не трои сутки беспамятно, и без языка, и ничем не владея, даже до смерти, только, государь, сперва мало взглядывая единым левым глазом я помавая левою рукою, а после и то действо престало» [598].

Адриан скончался в безмолвии и был погребен на следующий день в Успенском соборе, завершив собою ряд почивших там московских первосвященников 16 декабря именным царским указом Патриарший разряд был уничтожен, а местоблюстителем патриаршего престола стал Стефан Яворский. Об истинном положении в государстве русских архиереев и чинов освященного собора, вытерпевших все унижения, лишь бы исполнить царскую волю и возвести Стефана в сан митрополита, наилучшим образом свидетельствует содержание и непередаваемый тон записки прибыльщика Курбатова Петру относительно планов дальнейшего управления Церковью [599].

«…Избранием патриарха думаю повременить.

Определение в священный чин можно поручить хорошему архиерею с пятью учеными монахами.

Для надзора же за всем и для сбора домовой казны надобно непременно назначить человека надежного: там большие беспорядки; необходимо распорядиться монастырскими и архиерейскими имениями, учредить особливый расправный приказ для сбора и хранения казны, которая теперь погибает по прихотям владельцев.

Школа, бывшая под надзором патриарха и под управлением монаха Палладия, в расстройстве; ученики, числом 150 человек, очень недовольны, терпят во всем крайний недостаток и не могут учиться; потолки и печи обвалились…

Из архиереев для временного управления, думаю, хорош будет Холмогорский; из мирских для смотрения за казною и сбора ее очень хорош боярин Иван Алексеевич Мусин–Пушкин или стольник Дмитрий Петрович Протасьев».

Кто такой Курбатов? Как его решение «повременить» с патриаршеством растянулось более чем на два столетия? Ответ очевиден. Холоп, пишущий письмо царю, есть зеркало тирана, живой прибор для уловления и озвучивания его мыслей и настроений. Именно он, простой и ясный, как топор палача, а не смутно сомневающийся и мечущийся государь, именно прибыльщик, значительный, как рубль серебром, подлинно величественный в своем беспредельном хамстве, является наилучшим памятником эпохе Петровских преобразований.

Указ о подчинении патриаршего казначея, дворецкого и «прочих всех чинов домовых людей в духовном правлении» Стефану Яворскому, а «в мирском рассуждении» судье Монастырского приказа И. А. Мусину–Пушкину был объявлен думным дьяком Гаврилой Деревниным 29 января 1701 г. в Крестовой палате.

Примечания:

2

ГИМ. Синодальное собр. № 703 (Описания № 978). Сборник 2–й пол. XVII в. Статья «О пришествии на Москву антиохийского патриарха Иоакима… и Иеремии патриарха Царяграда». Далее следует статья об учреждении патриаршества. Л. 72 и сл.

3

Сажень — мера длины в 3 аршина, то есть 216 см.

4

Иоаким мог быть вызван из Галиции; что же касается представленной им грамоты Константинопольского патриарха, то такие документы подделывались приезжими греками многократно.

5

Петрей П. История о великом княжестве Московском. М., 1867. С. 169.

22

ААЭ. Спб., 1836. Т. 2. № 7.

23

Цитировано в адаптации по ААЭ. Спб , 1836. Т. 2. № 10.

24

Это Иов, Игнатий, Гермоген и Никон.

25

ДАИ. Спб , 1846. Т. 2. № 145.

26

Сказание Авраамия Палицына М ;Л., 1955. С. 104.

27

Леонид, архим Систематическое описание славяно–российских рукописей собрания графа А. С. Уварова. М., 1894. Т. 3. С. 103.

28

В России XV—XVI вв. 26 ноября по старому стилю (в Юрьев день) разрешался переход крестьян от одного феодала к другому. Судебник 1497 г установил срок перехода за неделю до Юрьева дня и неделю после. Юрьев день был отменен указом о заповедных летах в 1580—1590–х  гг.

29

Масса И. Краткое известие о Московии М , 1937. С. 61.

30

Семевский М. И. Историко–юридические акты XVI и XVII вв. // ЛЗАК. Вып. IX. Отд. III. С. 56.

31

ПСРЛ. Спб., 1910. Т. XIV. С. 58.

32

Так интерпретировал Н. М. Карамзин (История государства Российского. Спб., 1843. Т. XI. С. 85) текст документа (СГГиД. М., 1819. Т. 2. № 81. С. 175).

33

РИБ. Спб., 1909. Т. 13. Изд. 2. № XIX. С. 923—950.

34

СГГиД. М., 1819. Т. 2. № 73.

35

Сборник Русского исторического общества. Спб., 1912. Т. 137.

36

Присяга повторяла крестоцеловальную запись Борису с добавлением обещания не служить самозванцу; по образцу прежней была составлена и новая Богомольная грамота патриарха. См.: СГГиД. М., 1819. Т. 2. № 83–85; ААЭ. Спб., 1836. Т. 2. № 32 и др.

37

Карамзин Н. М. История государства Российского. Спб , 1843. Т. XI. С. 117 и прим. 343–344.

38

СГГиД. М , 1819. Т. 2. № 89; ААЭ. Спб , 1835 Т. 2 № 35.

39

ПСРЛ. Спб , 1910. Т. 14. С. 65–66. Ср. ААЭ. М, 1836. Т. 2. 67; РИБ. Спб., 1909. Т. 13. № XIX. С. 548—550.

40

Помимо русских и иностранных повествований об этом свидетельствуют официальные документы Разрядного приказа. См.: Белокуров С. А. Разрядные записи за Смутное время (7113–7121  гг.). М., 1907. С. 4–6. 72–73.

41

Икона оставалась в Москве до 1618 г., когда по указу царя Михаила Федоровича была возвращена, но не в Коренную пустынь, а в собор Знаменского монастыря, что в самом Курске. Отсюда пошла распространенная ошибка историков (включая С. М. Соловьева и митрополита Макария), будто Лжедмитрий еще в начале вторжения «велел принести» образ в Путивль из тогда еще верного Годунову Курска. Впоследствии икона ежегодно приносилась ненадолго в Коренную пустынь: одно из таких шествии запечатлено на картине И. Е. Репина «Крестный ход в Курской губернии». Слава иконы от столетия к столетию возрастала. Копия ее в Отечественную войну 1812 г. неизменно пребывала в ставке М. И. Кутузова, ею благословляли войска перед Бородинским сражением. В сентябре—октябре 1920 г. Курская Коренная икона Знамения Божией Матери находилась в войсках генерала Врангеля, а со следующего года она стала главной святыней и символом Русской зарубежной церкви, Одигитрией православной эмиграции. Список с иконы, сделанный в храме ее имени в Нью–Йорке, в 1989 г. был перенесен в Россию и находится ныне в Курской Коренной пустыни (см.: «Журнал Московской патриархии». 1990. № 9. С. 46–49).

42

ЧОИДР. 1847. Кн. 9. Отд. 2. С. 17.

43

Там же. С. 17.

44

ПСРЛ. Т. 34. С. 242–243.

45

Скрынников Р. Г. Россия в начале XVII в. «Смута». М., 1988. С. 230.

46

Пирлинг П. Дмитрий Самозванец. М., 1912. С. 210. Прим. 1.

47

Немцами на Руси обобщенно звали западноевропейцев, за исключением шведов–cвеев и итальянцев–фрягов.

48

Дмитриевский А. Архиепископ Елассонский Арсений… С. 100—101.

49

Выборные — знатнейшие представители городовых дворянских корпораций, по очереди служившие при дворе, вместе с московскими чинами.

50

СГГиД. М., 1819. Т. 2. С. 261.

51

Литвой, литовцами называли в XIV—XVII вв. подданных Великого княжества Литовского независимо от их языка (белорусского, украинского, русского, литовского, польского, татарского).

52

Дневник сейма хранится в РНБ. F.IV.119. Отрывки опубликованы: РИБ. Спб., 1872. Т. 1. Стлб. 1–40.

53

Двойственная позиция хитроумного Сигизмунда была обозначена еще 14 февраля 1604 г. в письме короля к Яну Замойскому, в котором под видом мнения «наших панов–рад» (советников) помимо указаний на опасность конфликта с Годуновым говорится: «Если бы этот Димитрий, при нашей помощи, был посажен на царство, много бы выгод произошло из этого обстоятельства: и Швеция в таком случае легче могла бы быть освобождена, и Инфлянты были бы успокоены, и силы, сравнительно с каждым неприятелем, могло бы много прибыть». См.: Myханов П. А. Записки гетмана Жолкевского о Московской войне. Изд. 2–е. Спб., 1871. Приложения. № 2. Стлб. 8.

54

СГГиД. М., 1819. Т. 2. № 76:79; Бутурлин Д. История Смутного времени в России в начале XVII века. Спб., 1839. Ч. I. Приложения. № V–VI.

55

Акты времени междуцарствия (1610–1613  гг.). М., 1915. С. 188; Старина и новизна. 1911. Кн. 14. С. 443–444; Пирлинг П. Дмитрий Самозванец. М., 1912. С. 98; Флоря Б. Н. Русско–польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI — начале XVII в. М., 1973. С. 196–197.

56

ААЭ. Спб., 1836. Т. 2. № 224. С. 384–385.

57

РИБ. Спб., 1872. Т. 1. Стлб. 40–42.

58

СГГиД. М., 1819. Т. 2. № 94. Сам Дмитрий Иванович отписал Мнишеку о своем вступлении в Москву и коронации только 16 августа (там же).

59

Там же. № 100.

224

О делах и намерениях государя см.: Богданов А. П. В тени Великого Петра. М., 1998. С. 13—246.

225

Подробно см.: Богданов А. П.. Симонов Р. А. Прогностические письма доктора Андреаса Энгельгардта царю Алексею Михайловичу // Естественнонаучные представления Древней Руси: Счисление лет. Символика чисел. «Отреченные» книги. Астрология. Минералогия. М., 1988. С. 151—203.

226

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1991. Кн. VI. С. 260–261.

227

Богданов А. П. Перо и крест. Русские писатели под церковным судом. М., 1990. Гл. 3 (важнейшая историография — С. 458—461).

228

Cоловьев С. М. Указ. соч. С. 273. Грамота в РГАДА. Ф. 381. Оп. 1. № 357.

229

Буганов В. И., Богданов А. П. Бунтари и правдоискатели в Русской православной церкви. М., 1991. Гл. 6 (важнейшая историография — С. 521–522).

230

Подробнее см.: Макарий. митрополит. История Русской церкви. Спб., 1883. Т. XII. С. 760—792.

231

ГИМ, Синодальное собр. 130.

232

Трапезой Полоцкий постоянно именовал процесс познания, подчеркивая его жизненную необходимость. См., например, его сборник «Обед душевный» (1675), изданный в Верхней типографии Сильвестром Медведевым (М., 1681).

233

См.: Богданов А. П. София–Премудрость Божия и царевна Софья Алексеевна. Из истории русской духовной литературы и искусства XVII века // Герменевтика древнерусской литературы. М., 1994. Сб. 7.

234

Ср.: Татарский И. Симеон Полоцкий (Его жизнь к деятельность). М., 1886; Богданов А. П. Перо и крест. Гл. 4.

235

Последнее упоминание о преподавании in Alexiano Musaeo —чудовской школе «гречанина Арсения» (Сатановского), действовавшей с 1653 г., относится к 1663 г.

236

Детально см.: Богданов А. П. К полемике конца 60 — начала 80–х годов XVII в. об организации высшего учебного заведения в России. Источниковедческие заметки // Исследования по источниковедению истории СССР XIII—XVIII вв. М., 1986. С. 177—209.

237

Грамота опубл.: Попов М. Г. Материалы для истории патриарха Московскаго Питирима // Христианское чтение, издаваемое при Санкт–Петербургской духовной академии. 1890. Ч. 2. № 7—12. С. 489—492 (далее — Материалы 1).

238

Как показал еще С. М. Соловьев (История России с древнейших времен. М., 1991. Кн. VI. Т. 11. С. 201 и сл.), рассуждения коего не смог убедительно оспорить Н. И. Субботин (Дело патриарха Никона. Историческое исследование по поводу XI тома Соловьева. С приложением актов и бумаг, относящихся к этому делу. М., 1862).

239

«Сказки» Питирима и документы собора см.: Дело о патриархе Никоне. Издание Археографической комиссии по документам Московской синодальной (б. патриаршей) библиотеки. Спб., 1897.

240

Попов М. Г. Материалы для истории патриарха Московскаго Питирима. М., 1895 (далее — Материалы 2). С. 3—4 и др.

241

Подробнее см.: Макарий митрополит. История Русской церкви. Спб., 1883. Т. XII, С. 376—378; о местоблюстителе Киевского престола епископе Мстиславском Мефодии см. там же. С. 559—591.

242

Субботин Н. И. Материалы для истории раскола за первое время его существования. М., 1874. Ч. I. С. 183—188 и др.

243

Соловьев С. М. Указ. соч. С. 222:235. О грамоте 1655 г. см. с. 243—245.

244

История Русской церкви. Т. XII. С. 559–591.

245

То есть за знаки гетманской власти.

246

О них наиболее подробно: Каптерев Н. Ф. Характер отношений России к Православному Востоку в XVI и XVII столетиях. Изд. 2–е. Сергиев Посад, 1914. Более доступен материал в кн.: Богданов А. П. Перо и крест. Русские писатели под церковным судом. М., 1990. Гл. 3. С. 125—230.

247

Соловьев С. М. Указ. соч. С. 215–216.

248

Плеть в XVII в. была много страшнее палок–батогов и как орудие казни шла сразу за раскаленными клещами и топором, а в качестве пыточного инструмента считалась незаменимой: несколько ударов, как правило, вырывали у пытуемого любой оговор.

249

Соловьев С. М. Указ. соч. С. 248:251:252:255 и др. Все материалы опубл. Археографической комиссией в Деле о патриархе Никоне.

250

Документ о поставлении Питирима и его настольную грамоту см.: Материалы 1. С. 492—498.

251

Материалы 2. С. 5.

252

Макарий митрополит. Указ. соч. С, 495. О всем деле см. с. 480—497.

253

Материалы 2. С. 5.

254

Материалы 2. С. 5—14.

255

Материалы 1. С. 516—523.

256

ЧОИДР. М., 1847. № 2. Отд. IV. С. 20—22; Настольную грамоту патриарха Питирима и извещение о перемене московского архипастыря, отправленное им Константинопольскому патриарху Дионисию только в декабре 1672 г., см.: Материалы 1. С. 499—514.

257

Материалы 1. С. 514—515; Материалы 2. С. 15—16.

258

Соловьев С. М. Указ. соч. С. 166.

259

Подробнее см.: Костомаров Н. И. Севернорусские народоправства во времена удельно–вечевого периода. Новгород — Псков — Вятка. СПб.,1863.

260

Барсуков А. П. Всероссийский патриарх Иоаким Савелов. СПб., 1891. С. 3–4.

261

Четь (четверть) — мера земли в 1/4 га.

262

Ср.: Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Спб., 1858. Т. I. С. 186; РГАДА. Ф. 210. Поместный приказ. Московский стол. Стлб. 117. № 8.

263

Давая детям одинаковые имена, родители, случалось, доходили до «шестого» и «осьмого».

264

И зафиксировано в Житии Иоакима, составленном его близким другом, архимандритом Новоспасским (позже — митрополитом Сибирским и Тобольским) Игнатием Римским–Корсаковым: Житие и Завещание святейшаго патриарха Московскаго Иоакима // Публ. Н. П. Барсукова. Спб., 1879 (ОЛДП. Т. XLVII). С. 3—4. Далее: Житие и Завещание.

265

По архивным изысканиям Д. М. Савелова: Вековая несправедливость. М., 1915. С. 2:6 (Отд. отт. из Сборника в честь Л. М. Савелова).

266

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1990. Кн. V. Т. 10. С. 602. Ср. с. 597—608 (включая описание мора).

267

То есть непосредственно подчинил себе.

268

Цит. по: Житие и Завещание. С. 105—106.

269

Не вполне исправная публикация: Акты Южной Западной России. № 602; оригиналы см.: РГАДА. Ф. 124. Малороссийские дела. 1657 г. Связка 12. Д. 6.

270

АИ.Спб., 1842. Т. IV. № 108; Акт Иверского монастыря //РИБ. Спб., 1880. Т. V. С 93,123,427.

271

Далее мы передаем современным языком рассказ архимандрита Игнатия, возглавившего Новоспасский монастырь уже во время патриаршества Иоакима. Из составленного им (и в незаконченном виде посланного знаменитому книголюбу архиепископу Афанасию Холмогорскому) Жития очевидно, что Игнатий в значительной мере опирался на воспоминания о событиях 20–летней давности своего друга Иоакима, а не на толки, ходившие среди братии. Описанные одним из крупнейших ученьях публицистов и историков своего времени сцены монастырской жизни ярко передают особенности мировосприятия Иоакима и, по–моему, не нуждаются в комментариях.

272

Во время Медного бунта в июле 1662 г. толпа народа заполнила царский двор в селе Коломенском и Алексею Михайловичу пришлось держать ответ перед разгневанным народом, пока тысячи москвичей (в основном любопытных) не были перебиты войсками. Медные деньги еще ходили во время описанного в Житии Новоспасского возмущения; указ об их отмене явился лишь в 1663 г., а на стабилизацию финансов потребовались годы.

273

Питириму митрополиту Сарскому и Подонскому, управлявшему «между патриаршества» делами Русской православной церкви.

274

Буквально слова эти звучат так: «Аз–де, государь, не знаю ни старыя веры, ни новыя, но что велят начальницы, то и готов творить и слушать их во всем».

275

Не реагировал на дерзкие слова! По мнению Игнатия Римского–Корсакова, это был истинный подвиг благочестия.

276

История о невинном заточении ближнего боярина Артамона Сергеевича Матвеева… / Публ. Н. И. Новикова, 1785. Изд. 2–е. С. 367–427; Записки Андрея Артамоновича графа Матвеева // Сахаров И. П. Записки русских людей. Спб., 1841. С. 1—94.

277

Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. М., 1881. С. 7—8.

278

Подобные имели в России только архимандриты Троице–Сергиева и Владимирского Рождественского монастырей, но Иоакнм и перед ними получил преимущество в виде цельносреброкованого жезла (а не деревянного с позлащенным верхом).

279

Подробнее см.: Раскольники // Богданов А. П. Перо и крест: русские писатели под церковным судом. М., 1990. С. 125–230.

280

Подробнее см.: Соловецкие сидельцы // Буганов В. И., Богданов А. П. Бунтари и правдоискатели в Русской православной церкви. М., 1991. С. 229—368.

281

АИ. Спб., 1842. Т. IV. № 248.

282

АИ. Т. IV. № 200,232,240; ААЭ. Спб., 1836. Т. IV. № 208.

283

Он был отпущен из Москвы 25 января и прибыл в Новгород 4 февраля 1673 г. (АИ. Т. IV. № 231). О появлении Иоакима в Москве см.: Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. С. 16.

284

СГГиД. М., 1826. Т. IV. № 35. С. 128; АИ. Спб.. 1842. Т. V. № 135; Акты Археографической экспедиции. Т. VI. № 204; ПСЗ–1. Спб., 1830. Т. 1. С. 99 и сл. (статьи 37–38).

285

ПСЗ–1. Т. 2. № 826—827. Неукоснительно нарушать тайну исповеди при малейшей склонности исповедующегося «к измене или бунту на государя» требовал указ 1722 г. Впоследствии сфера подлежащего доношению из исповедальни расширялась.

286

АИ.Т.У. №122.

287

АИ.Т. V. №75. С. 114.

288

АИ. Т. V. №186.

289

ААЭ.Т. IV. №198.

290

Соборное определение 1675 г. // История Российской иерархии. Ч. I. Ср.: ААЭ. Т. IV. № 155,204,205.

291

АИ. Т. V. № 135. С. 233; № 35. С. 167.

292

АИ. Т. V. № 253. С. ЯЗ; ААЭ. Т. IV. № 204.

293

Забелин И. Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях. М., 1918. Т. I. С. 408.

294

АИ. Т. V. № 259. Процесс подробно рассмотрен: Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. С. 24. Примеч. 3.

295

О реформах государя подробнее см. в моих исследованиях: Царь Федор Алексеевич: 1676—1682. М., 1994; Царь Федор Алексеевич // Филевсие чтения. М., 1994. С. 1—48; Федор Алексеевич // Вопросы истории.1994. № 7. С. 59–77; В тени Великого Петра. М., 1998. С. 61—246.

296

Они рассмотрены: Соловьев С. М. История России. М., 1991. Кн. VII. С. 119–120.

297

РГАДА. Саровское собр. 237. Л. 151–228 (автограф, черновик). Ср.: ААЭ. Т. IV. № 205; ГИМ. Синодальное собр. № 423/693:435/696:93/697:428/694:426/695.

298

Ужаснейшей после капитуляции главной русской армии в 1634 г. военной трагедии, заставившей Государев двор официально надеть траур. — А. Б.

299

Соборное деяние в ГИМ. Синодальное собр. № 1. Л. 567—585.

300

Источники, относящиеся к политическим событиям 1676—1682  гг., подробно указаны в моих работах о царствовании Федора Алексеевич. — А Б.

301

Около 70 человек, из которых около 22—32 бояр, считая вместе со служившими на воеводствах вне столицы.

302

Подробно см.: Богданов А. П. Чины венчания российских царей // Культура средневековой Москвы XIV—XVII вв. М., 1995. С. 211—224.

303

Понятие империя (строго говоря — реально и формально независимое, значительное на мировом уровне государство), использовавшееся большевиками исключительно в ругательном смысле, толкуется их наследниками «демократами» отрицательно лишь применительно к России, поскольку их западные учителя обычно употребляют определение империя для своих стран в качестве нейтрального эквивалента нашему термину держава. Последний, в свою очередь, от частого употребления «национал–патриотами» приобрел ностальгически–славянофильский и политически консервативный смысл.

304

Скептик может обратиться к подробному анализу соответствующих архивных источников в моей монографии: Богданов А. П. От летописания к исследованию. Русские историки последней четверти XVII в. М., 1995. 568 с.

305

То, что этот набор библейских понятий отнесен не к христианской Церкви в целом или хотя бы к Вселенскому православию, но исключительно к себе, простительно для россиян, начинавших строительство великой державы, когда последний из древнейших центров православия был только что «похищен агарянами» и превратился из Цареграда в Стамбул.

306

Основной тезис теории — «два Рима падоша, а третий стоит и четвертому не быти» — трактовался староверами как сбывшееся пророчество «падения» Москвы (в никонианство), за коим следует приход Антихриста (читай: властей предержащих) и конец времен.

307

чине Алексея Михаиловича, например, говорилось, что его отец законно «благословил царством… и велел нам на то царство… венчаться – да о том… и вам… (патриарху и освященному собору. — А. Б.) приказал».

308

Эффект, надо полагать, был примерно такой же, как если бы подобный вопрос был задан не самодержцу, а свежеиэбранному президенту России: соответствует логике развития образа, но звучит неожиданно, ведь цари, как ныне президенты, традиционно вступали во власть по светскому праву.

309

Скрипторий — книгописная мастерская, объединяющая составителей и копиистов рукописных сочинений и сборников.

310

Подробнее см.: Богданов А. П. Летописец и историк конца XVII века. Очерки исторической мысли «переходного времени». М., 1994.147 с.

311

Тексты историко–публицистических выступлений Римского–Корсакова, Кариона Истомина и других авторов здесь и далее с отсылками в тексте цетируются по: Памятники общественно–политической мысли в России конца XVII века / Публ. А. П. Богданова. М.. 1983. Вып. 1–2. Цит. с. 178.

312

ПСЗ–1. Т. 2. № 826; Богданов А. П. София — Премудрость Божия и царевна Софья Алексеевна. Из историй русской духовной литературы и искусства XVII века // Герменевтика древнерусской литературы. М., 1994. Вып. 7. С. 399–428.

313

ПСЗ–1. Т. 2. № 826; Богданов А. П. София — Премудрость Божия и царевна Софья Алексеевна. Из историй русской духовной литературы и искусства XVII века // Герменевтика древнерусской литературы. М., 1994. Вып. 7. С. 399–428.

314

Попов А. Н. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869. С. 438–442; Попов А. Н. Обзор хронографов русской редакции. М., 1869. Вып. 2. С. 203–204.

315

см. в автографе Новгородской Забелинской летописи: ГИМ. Забелина 261. Л. 220—223 об.; ср. л. 11—14 об., 223 об. — 227.

316

Текст опубл.: ПСРЛ. М., 1968. Т. 31. С. 11—179. Анализ истории сочинения и его источников см.: Богданов А. П. Летописец и историк… С. 14—62.

317

Хронологическая справка дана Сназиным прямо посреди повествования о семейных делах Словена и Руса.

318

Этот принцип соблюдается летописцем и впоследствии: например. Вещий Олег ведет на Царьград, среди прочих племен, чудь, мерян и вотяков.

319

По словам Игнатия, это «хула и досада, приносимая от поганых татар. — Ей, нестерпима, и терпение без пользы!» (С. 162—163).

320

Подробно см.: Богданов А. П. Общерусский летописный свод конца XVII в. в собрании И. Е. Забелина // Русская книжность XV—XIX вв. М., 1989. С. 183–209.

321

см. текст: Замысловский Е. Е. Царствование Федора Алексеевича: Ч. I. Обзор источников. Спб., 1871. Приложения. С. XXXV—ХLII О сочинении см.: Чистякова Е. В., Богданов А. П. «Да будет потомкам явлено…» Очерки о русских историках второй половины XVII века и их трудах. М., 1988. С. 3–12.

322

Подробно см.: Богданов А. П. Типологические признаки и группы в русском летописании конца XVII века // Методы изучения источников по истории русской общественной мысли периода феодализма. М., 1989. С. 197–220.

323

ГИМ. Музейное собр. 1499. О нем см.: Богданов А. П. Летописец и историк… С. 52—55.

324

Горский А. В., Невоструев К. И. Описание славянских рукописей Московской Синодальной библиотеки. М., 1856. Кн. 2. Ч. III. № 310. С. 509.

325

Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. Конец раздела III (номера страниц в издании перепутаны).

326

Полная публикация пространной записи XVII в. об исправлении Апостола: Православное обозрение. 1861. Т. IV. С. 295—299. На с. 300— 304 см. подготовленный справщиками список разночтений.

327

ААЭ. Т. IV. № 223.

328

Подлинники следственного дела и акта деканонизации см.: ГИМ. Синодальное собр. № II. Рукопись 17. Л. 266—310; Синодальное собр. № 684/983. А 381—415. Копия дела и акта опубл. Н. И. Костомаровым (Вестник Европы. 1870. № 4).

329

При перенесении ее мощей в новый каменный храм присутствовал сам царь Алексеи Михайлович с семейством и боярами. Канон св. Анне написал Епифаний Славинецкий. См.: Филарет [Гумилевский]. еп. Харьковский. Обзор русской духовной литературы. 862—1720. Харьков Т. I. С. 316–338.

330

А не Игнатий Римский–Корсаков, служивший в то время церковным уставщиком на Соловках и, вопреки мнению И. А. Шляпкина, не принимавший участия в деле.

331

ГИМ. Синодальное собр. № 622. Л 1. О сочинении см.: Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1871. С. 340—341; Барсуков Н. П. Источники русской агиографии. Спб., 1882. С. 41–43.

332

Об обстоятельствах тяжелейшей войны России С Турцией и Крымом 1673—1681  гг. см.: Костомаров Н. И. Руина. Гетманства Брюховецкого, Многогрешного и Самойловича // Собр. соч. Исторические монографии в исследования. Спб., 1905. Кн. VI. Т. XV; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М.. 1991. Кн. \Л–УП. Т. 12–13; Попов А. Турецкая воина в царствование Феодора Алексеевича // Русский вестник. 1857. № 6–7 (Т. VIII); Загоровский В. П. Белгородская черта. Воронеж, 1969; он же. Изюмская черта. Воронеж, 1980.

333

Страшные удары, нанесенные всадниками Крымского ханства польским крылатым гусарам и венгерской кавалерии в 1680–е  гг., должны были раскрыть специалистам глаза на этот факт.

334

Житие и Завещание. С. 122—123,128—130.

335

Строгие критерии отбора специалистов в 1676—1682  гг. объясняют тот любопытный факт, что именно иноземцы, приглашенные в царствование Федора Алексеевича, эффективно служили России при Петре, тогда как самолично приближенные «Отцом Отечества» выскочки и авантюристы в большинстве оставили по себе печальную славу.

336

Многие из этих материалов были обобщены затем в фундаментальном исследовании одного из близких к патриарху историков, посвященном многовековой борьбе народов Восточной и Центральной Европы с мусульманскими завоевателями: Андрей Лызлов. Скифская история // Богданов А. П., Чистякова Е. В. М., 1990.

337

Согласно богомольной грамоте от 26 августа 1678 г.: ААЭ. Т. IV. № 226; ДАИ. Т. 8 № 33.

338

АИ. Т. V. № 23.29 (ср. № 33.37.39); ДАИ. Т. 8. № 28. I, VI— VIII, XI. № 40; ПСЗ–1. Т. 2. № 735:756:806.

339

Таннер Бернгард. Описание путешествия польского посольства в Москву в 1678 г. // ЧОИДР. 1891. Кн. 3 (158). Отд. 3. С. 82. Русские материалы переговоров см.: РГАДА. Ф. 79. Сношения с Польшей. Оп. 1. Кн. 186—188; Замысловскнй Е. Е. Сношения России с Польшей в царствование Федора Алексеевича // ЖМНП. 1888. № 1.

340

См.: Богданов А. П. Летописец 1686 г. // ТОДРЛ. Л., 1985. Т. 39. С. 112—114; он же. Летописец 1686 г. и патриарший летописный скрипторий // Книжные центры Древней Руси. XVII век. Разные аспекты исследования. Спб., 1994. С. 64—89.

341

См.: Галактионов И. В., Чистякова Е. В. А. Л. Ордин–Нащокин — русский дипломат XVII в. М., 1961.

342

Ср. оба документа: ПСЗ–1. Т. 2. № 723:729; СГГиД. Т. 4. № 111–112.

343

ПСЗ–1. Т. 2. № 750,799.804; АИ. Т. V. № 42; ДАИ. Т. 8. № 28. III–V, XI, XIII.

344

ПСЗ–1. Т. 2. № 633,700.

345

Житие и Завещание. С. 130 и др.

346

ДАИ. Т. 8. № 15; ср. № 44. Т. 7. № 61; АИ. Т. 5. № 40:44:53 и др.

347

Соловьев С. М. История России. Кн. VII. Т. 13. М., 1993. С. 215.

348

См., например, патриаршую грамоту против печатания изображений святых на бумаге и торговли иноземными гравюрами: ААЭ. Т. 4. № 200.

349

Остен. Памятник русской духовной письменности XVII века. Казань, 1865. С. 137—138.

350

Соборное постановление: ГИМ. Синодальное собр. II. Л. 433—436.

351

Мнение будущего епископа Великоустюжского и Тотемского см.: Богданов А. П. «Хронографец» Боголепа Адамова // ТОДРЛ. А, 1988. Т. 41. С 399.

352

Через год, получив на Никона разрешительные грамоты восточных патриархов, Иоаким запросил из Посольского приказа их подлинники и заказал свой перевод. Убедившись, что все по чину, положил грамоты в ризницу, а Никона велел записать в синодик с прежними архипастырям! и сам поминал святейшим патриархом.

353

См.: Румянцем В. С. Народные антнцерковные движения в России в XVII а. М., 1986; ДАИ. Т. 7. № 63; Т. 8. № 50; ПСЗ–1. Т. 2. № 862.

354

Рабочий экземпляр проекта с правкой см.: ПСЗ–1. Т. 2. № 898.

355

В Костроме, Галиче, Севске, Туле, Белене, Темяякове, Белоозере, Арзамасе, Ливвах и Звенигороде, — последами епископ без епархия назначался для управления делами.

356

Никольский В. К. «Боярская попытка» 1681 года // Исторические известия, издаваемые Историческим обществом при Московском университете. М, 1917. Кн. 2. С. 69—70.

357

Вот список городов, оставшихся благодаря патриарху Иоакиму без пастырей: Владимир, Переяславль–Залесский, Путивль, Тула, Белев, Кашира, Калуга, Серпухов, Можайск, Юрьев–Польской, Дорогобуж, Вязьма, Гдов, Шацк, Ряжск, Ярославль, Свияжск, Чебоксары, Уржум, Самара, Терек, Балахна, Каргополь, Кевроль, Мезень, Лух, Кольский острог, Чаронда, Тотьма, Пошехонье, Соль–Вычегодск, Яренск, Кайгородок, Кунгур, Верхотурье, Тюмень, Алатырь и дальневосточная земля Даурия.

358

Соборное постановление: АИ. Т. V. № 75.

359

Жизнь Илариона, митрополита Суздальского и основателя Флорищевой пустыни. М., 1859; Георгиевский. Флорищева пустынь. Вязиики, 1896; Сильвестр Медведев. Созерцание краткое лет 7190:91 и 92:в них же что содеяся во гражданстве / Публ. А. А. Прозоровского // ЧОИДР. 1894. Кн. 4. С. 36; ср. С. 34—37; Соловьев С. М. История России. Кн. VII. Т. 13. Приложение IV. С. 313—314.

360

СГГи Д. Т. 4. №131.

361

Пролагая дорожку последующим политическим диссидентам, Аввакум сначала требовал у Федора Алексеевича войско, чтобы «пережечь» и «перепластать» всех никониан в стране, а разуверившись в кровожадности российского паря, молился, чтобы в ходе войны Бог подвиг турок и татар уничтожить Москву. См.: Раскольники // Богданов А. П. Перо и крест. С. 145— 147 и др.

362

Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских людей / Публ. А. П. Богданова. М., 1991. С. 49—66 (новейшая публикация сочинения Медведева, далее — «Созерцание»); Соловьев С. М. История России. Кн. VII. Т. 13. Приложение IV. С. 300 (разрядная запись); ДАИ. Т. 9. № 88 (указ).

363

В последнем случае указ был издан «по совету» с Иоакимом: ПСЗ–1. Т. 2. №775.

364

Соловьев С. М. История России. Кн. VII. Т. 13. Приложение IV. С. 300—302. Соборное деяние см.: СГТиД. Т. 4. № 130 (с подписями участников); ПСЗ–1. Т. 2. № 905 (без подписей).

365

Оболенский М. А. Проект устава о служебном старшинстве бояр, окольничих и думных людей по тридцати четырем степеням, составленный при царе Федоре Алексеевиче // Архив историко–юридических сведении, относящихся до России, издаваемый Н. В. Калачовым. М., 1850. Кн. 1. Отд. И. № 2. С. 19—40; ПСЗ–1. Т. 2. № 715; СГГиД. Т. 4. № 116; ДАИ. Т. 9. №77.

366

Ключевский В. О. Боярская дума в Древней Руси. Изд. 5–е. Пг., 1919. С. 488—492; он же. Курс русской истории // Сочинения. М., 1957. Т. 3. С. 83—84. Ср.: Соловьев С. М. История России. Кн. VII, Т. 13. С. 243—244; Маркевич А. И. О местничестве. Киев, 1879. Ч. 1. Гл. XLI; его же. История местничества в Московском государстве в XV—XVII веках. Одесса, 1888. С. 591—594; Милюков П. Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. Спб.. 1906. С. 247 и сл.

367

Сборник 1700 г. «Икона, или изображение великие соборные церкве Всероссийскаго и всех северных стран патриарша престола» см.: РГБ. Ф. 29. Собр. Беляева 1625. Л. 52—54 об. Цитируемая далее выписка опубл.: Замысловский Е. Е. Царствование Федора Алексеевича. Ч. I. Введение. Обзор источников. Спб., 1871. Приложение III. С. 34—35.

368

Сведения собраны: Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. С. 62—63,222—223.

369

АИ. Т. V. № 135.142,156.183,186—188. 325; ААЭ. Т. IV. № 311;ПСЗ–1.Т.2.№ 862 и др.

370

СГГиД. Т. 4. № 124. ПСЗ–1. Т. 2. № 864; АИ. Т. V. № 77:83; ААЭ. Т. IV. № 250.

371

Веселовский С. Б. Сошное письмо. Т. II. М., 1916. С. 54—56; он же. Материалы по истории общего описания всех земель Русского государства в конце XVII в. // Исторический архив. Т. VII. М., 1951. С. 300—367 и др.

372

ПСЗ–1. Т. 2. № 699:705:731; АИ. Т. V. № 18:25:32.

373

О его характере и деятельности см.: Богданов А. П. и др. «Око всей великой России». Об истории русской дипломатической службы XVI— XVII веков. М., 1989. С. 179—228:237—239; он же. Первые российские дипломаты (Исторические портреты). М., 1991. С. 33—60.

374

См.: «Созерцание». С. 68—74; Чистякова Е. В., Богданов А. П. «Да будет потомкам явлено». Гл. 8; Богданов А. П. Летописец и историк… С. 63—144; он же. От летописания к исследованию. С. 214—301.

375

См.: Вуиаюв В. И. Московские восстании конца XVII 1969. С. 90—95.

376

Детали см.: Богданов А. П. Летописные известия о смерти Федора и воцарении Петра Алексеевича // «Летописи и хроники» 1980 г. М., 1981. С. 197 — 206; он же. Начало Московского восстания 1682 г. в современных летописных сочинениях // Там же. 1984 г. М., 1984. С. 131—146; он же. Московское восстание 1682 г. глазами датского посла // Вопросы истории. 1986. № 3. С. 78 — 91; он же Хронографец конца XVII века о Московском восстании 1682 г. // Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. М.. 1988. С. 101—108; он же. Нарративные источники о Московской восстании 1682 г. Часть 1—2 // Исследования по источниковедению истории России (до 1917 г.). М.. 1993—1995; и др.

377

см. труды Н. Г. Устрялова, С. М. Соловьева, М. М. Богословского, И. Д. Беляева, Н. Я. Аристова, Е. Ф. Шмурло, В. Н. Латкина, Л. В. Черепнина, В. И. Буганова и др.

378

Восстание 1682 г. в Москве. Сб. документов. М., 1976 (далее — Восстание). С. 9.

379

Ф. 79. Сношения с Польшей. Оп. 1. Ч. 5. св. 1682 г. № 4. Черновик отпуска л. 8—17:беловик — л. 1—7. Составлявшихся примерно в то же время шведских столбцов в ф. 96 (Сношения со Швецией) не сохранилось.

380

!!! О наречении Петра на царство в один час по смерти брата сообщают официальные записи Разряда, «Поденные записки» патриаршего приказного — очевидца Московского восстания, а также «Летописец» чудовского монаха–летописца Исидора Сназнна: по их данным, на все про все ушло от 30 до 45 минут. Понятно, что правительство не стало афишировать время воцарения Петра, хотя о часе смерти Федора писали как московские, так и провинциальные авторы: Боголеп Адамов, составители патриарших «Летописцев» 1686 г., 1619—1691  гг. и Уваровского (Чудов монастырь), Сильвестр Медведев (Заиконоспасекий монастырь против Никольских ворот Кремля), видный придворный, думный дворянин А. Я. Дашков и опытный кремлевский площадной подьячий Иван Шантуров, редакторы «Краткого Московского летописца», «Летописца выбором» (в Спасо–Прилуцком монастыре), «Двинского летописца» (на Холмогорах), «Сокращенного временника» (Спасо–Ярославский монастырь), «Сибирского летописного свода» (Тобольск) и др.

381

РГАДА. Ф. 50 (Сношения с Нидерландами). Оп. 1. св. 24. № 1/1682 г. Л. 1—5 (к Штатам) и 6—9 (к Вильгельму).

382

РГАДА. Ф. 210. Разрядный приказ. Безгласный стол. Стлб. 65. Ч. II. Л. 1—8; копия БАН. 32.4.3. Ср. грамоту с актом по изд.: Восстание. № 204. Л. 254—257 (но соборному избранию Петр «учинился» царем «и ему, великому государю… подданные ево» присягнули. С. 256—257).

383

РГАДА. Ф. 74. Оп. 1. св. 1682 г. № 1. Ср.: РГАДА. Ф. 50. Оп. 1. св. 24. № 1.

384

РГАДА. Ф. 74. Оп. 2. № 34. Л. 1—6.

385

Статейную книгу об отправлении гонцов, с переводами ответных грамот, см.: РГАДА. Ф. 32. Оп. 1. Кн. 29; опубл.: Памятники дипломатических сношений России с державами иностранными. Спб., 1864. Т. VI. Стлб. 1—214. см. также отдельные книги: Ф. 79. Оп. 1. Кн. 205 (Польша); Ф. 89. Оп. 1. Кн. 24. I (Турция); Ф. 96. Оп. 1. Кн. 110 (Швеция и Дания).

386

РГАДА. Ф. 79. Оп. 1. Ч. 5. св. 1682 г. № 5.

387

ГИМ. Уварова 591. Л. 185. Позже, в 1743 г., версия «Завещания царства» отразилась в Троице–Сергиевской «Повести» (РГБ. Ф. 310. № 792. Л. 16).

388

Летопись Самовидца по новооткрытым спискам. Киев, 1878. С. 153.

389

Летопись Самовидца по новооткрытым спискам. Киев, 1878. С. 153.

390

СГГиД. Т. IV. № 132. С. 412—413. Ср. № 133—134.

391

АИ. Т. V. № 82; Институт российской истории РАН (СПБ). Собрание грамот. № 2869. Л. 1—22; и др.

392

ПСРЛ. Т. 31. М., 1968. С. 173,187; БоглановА. П. Поденные записи очевидца Московского восстания 1682 г. // СА. 1979. № 2. С. 35; Погодин М. П. Семнадцать первых лет в жизни имп. Петра Великого. М., 1875. Приложения. С. 40—41.

393

ГИМ. Уварова 543. Л 192—192 об.; БАН. 17.18.25. Л. 422; РГБ. Ф. 37. № 415. Л. 350; РГАДА. Ф — «1. № 625. Л. 25 об.; ГИМ. Черткова 156. Л. 90 об.; Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских людей / Публ. А. П. Богданова. С. 204—205; Арига кн. Ф. А. Куракина. Т. 1.Спб., 1890. С. 43.

394

История о невинном заточении ближнего боярина Артемона Сергеевича Матвеева / Публ. Н. И. Новикова. Изд. 2–е. М., 1785. С. 408; Записки де ла Невилля о Московии 1689 г. /Публ. А. Браудо // Русская старина. 1891. Т. 71. № 9. С. 259.,

395

РНБ. Эрмитажное собр. 567. Л. 156.

396

РГАДА. Ф. 181. \ 358. Л. 1177—1178 об. Ср. с изданием: Подробная летопись от начала России до Полтавской баталии / Публ. Н. Л. Львова. Спб.. 1799. Ч. IV. С. 81—83.

397

Подробно см.: Буганов В. И. Московские восстания… С. 102—122.»

398

Богданов А. П. Московское восстание 1682 г. глазами датского посла. С. 86.

399

Погодин М. П. Семнадцать первых лет в жизни имп. Петра Великого. С 42; Восстание. С. 36.

400

Романов Савва. История о вере и челобитная о стрельцах // Летописи русской литературы и древности, издаваемые Н. С. Тихонравовым. М., 1863. Т. 5. С. 111—148 второй пагинации.

401

Иоаким [Слово на Никиту Пустосвята]. М., 1682.

402

Подробнее см.: Прозоровский А. А. Сильвестр Медведев (его жизнь и деятельность). Спб., 1896; Богданов А. П. Сильвестр Медведев // ВИ. 1988. № 2. С. 84—98; он же. Перо и крест: Русские писатели под церков–I судам. М., 1990. С. 231—383 и др.

403

Богданов А. П. К полемике конца 60 — начала 80–х годов XVII в. об организации высшего учебного заведения в России. Источниковедческие заметки // Исследования по источниковедению история СССР XIII— XVIII вв. М., 1986. С. 177—209; он же. Борьба за развитие просвещения в России во второй половине XVII века. Полемика вокруг создания Славяно–греко–латинскон академии // Очерки истории школы и педагогической мысля народов СССР с древнейших времен до конца XVII в. М., 1989. С. 74—88.

404

ДРВ. М., 1788. Т. VI. С. 390—420.

405

Богданов А. П. Московское восстание 1682 г. глазами датского посла. С. 89.

406

О типографии см.: Голенченко Г. Я. Белорусы в русском книгопечатании // Книга. Исследования и материалы. М., 1966. Т. 13. С. 106—119.

407

См.: Богданов А. П. Из предыстории петровских преобразований в области высшего образования // Реформы второй половины XVII—XX вв.: подготовка, проведение, результаты. М., 1989. С. 44—63; он же. Борьба за организацию Славяно–греко–латинской академии // Советская педагогика. 1989. № 4. С. 128—134.

408

Подробнее см.: Шляпкин И. А. св. Димитрий Ростовский и его время (1651—1709). Спб., 1891.

409

По признанию самих «мудроборцев»: Остен. Памятник русской духовной письменности XVII века. Казань, 1865. С. 114—116.

410

Остен. Памятник русской духовной письменности XVII века. С. 141–142.

411

Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Спб., 1858. Т. I. С. 349—350; Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. М., 1881. С. 233—235 и др.

412

Прозоровский А. А. Сильвестр Медведев. С. 237—238:255.

413

Розыскные дела о Федоре Шакловитом и его сообщниках. Спб., 1884. Т. I. Стлб. 551,632,520,552 и ин. др.

414

Там же. Ст. 141—142,146:251,545—546:607:630; ВторовН. Н., Александров–Дольник К. О. Воронежские акты. Воронеж, 1850. Кн. I. С. 73—74; Шляпки» И. А. Указ. соч. С. 194—207 и др.

415

Второв Н. Н., Александров–Дольник К. О. Указ. соч. С. 80—91; Аристов Н. Я. Московские смуты в правление царевны Софьи Алексеевны. Варшава, 1871. С. 126—149 и др.

416

Розыскные дела… Стлб. 595—722.

417

АИ. Т. V. С. 338—339.

418

Подробнее см.: Шляпкин И. А. Указ. соч. С. 211—229:235.

419

Горфункель А. X. Белобоцкин Ян // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (XVII в.). Ч. 1. Спб., 1992. С. 128—131 (с библиогр.).

420

Исаченко–Лисовая Т. А. Евфимий // Словарь книжников… С. 293 (библиогр. на с. 295—296).

421

Брайловский С. Н. Один из «пестрых» XVII столетия: историко–литературное исследование. Спб., 1903; Богданов А. П. Памятники общественно–политической мысли в России конца XVII века. М., 1983; он же. Естественнонаучные представления в стихах Кариона Истомина // Естественнонаучные представления Древней Руси. М., 1988. С. 260—279; он же. Карион Истомин и Ян Амос Коменский (К проблеме освоения творческого наследия «учителя народов» в России XVII века) // Асtа Comeniana. 8 (XXXII). Praha, 1989. 5. 127—147; он же. Памятник русской педагогики XVII в. (Поэтический триптих Кариона Истомина для начальной школы) // Исследования по источниковедению истории СССР. Дооктябрьский период. М., 1989. С. 96—114 и др.

422

Подробно о жизни и трудах Игнатия Римского–Корсакова см.: Богданов А, П. От летописания к исследованию. Ч. 1. С. 30—214 (с библиогр.). см. также: Игнатий Римский–Корсаков. Генеалогиа / Подготовка текста, статья и аннотированный указатель источников А. П. Богданова. М., 1994.

423

Моравские братья (Чешские братья, Богемские братья) — религнозная секта, возникшая в Чехии в XV в. Выступали за упразднение феодальных и церковных привилегий и нередко — за уравнительное и коллективное землевладение. Осуществление этих требований они считали началом Царства Божьего на земле.

424

Клибанов А. И. Народная социальная утопия в России: Период феодализма. М, 1977. С. 55—82 (с библногр.).

425

Богданов А. П., Симонов Р. А. Прогностические письма доктора Андреаса Энгельгардта царю Алексею Михайловичу //Естественнонаучные представления Древней Руси. М., 1988. С. 161—204; Богданов А. П. О рассуждении Самуила Коллинса // Там же. С. 204—208.

426

О деле Кульмана с товарищами подробнее см.: Тихонравов Н. С. Квирин Кульман // Сочинения. М., 1898. Т. 2; Цветаев Д. Памятники к истории протестантства в России. М., 1888; Клибанов А. И. Указ. соч. С. 167— 174 (с библиогр.).

427

Все цитируемые здесь орации опубл.: Памятники общественно–политической мысли в России. № 12–13,15—16.

428

Основой аргументации Римского–Корсакова стало укорененное среди россиян убеждение в перемещении центра мирового православия в Россию, сформулированное в популярнейшем в Москве 1680–х  гг. памятнике. См.: Богданов А. П. Автограф «Прений с греками о вере» Армения Суханова // Источниковедание отечественной истории, 1989 г. М., 1989. С. 175—205.

429

См.: Россия при царевне Софье и Петре I. С. 150—151.157—158.

430

См.: Георгиевский В. Флоршцева пустынь. Вязники, 1896; ср. Предисловие в кн.: Памятники общественно–политической мысли в России конца XVII века. С. 11 — 48 (описания рукописей).

431

О нем см.: Верюжский В. М. Афанасий архиепископ Холмогорский, его жизнь и труды в связи с историей Холмогорской епархии за первые 20 лет ее существования и вообще русской церкви в конце XVII века. Спб., 1908. Новые работы отмечены: Панин Т. В. Афанасий // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3. Ч. 1. С. 117—125.

432

По собственному признанию архиепископа в грамоте Архангельским стрельцам от 23 апреля 1683 г.

433

Цит. по.: Житие и Завещание. С. 47:95—96.

434

Подробнее см.: Сменцовский М. Н. Братья Лнхуды. Опыт исследования из истории церковного просвещения и церковной жизни конца XVII и начала XVIII веков. Спб., 1899.

435

См.: Забелин И. ЕУМэтериалы для истории, археологии и статистики г. Москвы. М., 1864. Стлб. 393—394:401—402.1016,1020.1042— 1046 и др.

436

Сменцовский М. Н, Указ. соч. С. 255—262; переписку В. В. Голицына и Лихудов см.: Памятники дипломатических сношений России… Т. X. Спб., 1871. Стлб. 1310—1311,1331—1337,1359—1370.

437

Подробнее: Памятники общественно–политической мысли в России конца XVII века. Предисловие, комментарии и публикации новооткрытых сочинений: № 17—19:27.

438

Опубл.: Лермонтова Е. Д. Похвальное слово Лихудов царевне Со–е. М.,1910.

439

РГБ. Ф. 711 (собр. Гранкова). Пост. 86/3—1975 г. Л. 419 и ел.; РГБ. Ф. 173.1 (собр. МДА фувд.). № 628. Л. 154 об. и сл.; ДРВ. Изд. 1–е. Ч. VII. М, 1775. С. 399—403; и др. списки.

440

См.: Буганов В. И. Московские восстания. С. 363 и сл.

441

Архив князя Ф. А. Куракина. Спб., 1890. Кн. I. С. 363 и сл.

442

АИ. Т. V. № 93:100:101:117; ААЭ. Т. IV. № 284. см. также: Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. С. 97—100,129 и др.

443

ДРВ. Над. 2–е. М., 1791. Ч. XVIII. С. 126; АИ. Т. V. № Ю5 и др.

444

Горский И. Иоаким в борьбе с расколом // Странник, 1864. № 1. С. 56—57.

445

Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве Министерства юстиции. Кн. 1. С. 7.

446

ПСЗ–1. Т. 2. № 633:700:913,1074.

447

АИ. Т. V. № 35; ср. № 135,

448

Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. С. 38—39.

449

Преемник Сильвестра Коссова Дионисий Балабан жил в Корсуне, а сменивший его Иосиф Нелюбович–Тукальский — в Каневе и Чигирине, вовсе не бывая в Киеве. К тому же при последнем являлись дополнительные «Киевские митрополиты»: Антоний Винницкий, епископ Перемышльский, и Иосиф Шумлянскнй, епископ Львовский, — а царь Алексей Михаилович поручал ведение дел Киевской митрополии Мефодию епископу Мстиславскому.

450

Здесь и далее цит. сборник «Икона» и труды Смирнев П. Иоакнм патриарх Московский. С. 172—216; Соловьев С М, История Кн. VII. Т. 14. М., 1991. С. 368—378.

451

Сложные переговоры Посольского приказа с деятельным участием царевны Софьи, начавшиеся в 1682 г. до официальной части событий и завершившиеся после нее (1686), отражены в документах Российского государственного архива древних актов (РГАДА). Им посвящена вся кн. 20 и часть кн. 21 Статейных списков о сношениях с Турцией (Ф. 89), свиток Греческих дел (Ф. 52. 7195 г. № 3) и др. Наиболее полный обзор переговоров см.: Каптерев Н. Ф. Характер отношений России к православному Востоку в XVI и XVII столетиях. Изд. 2–е. Сергиев–Посад, 1914.. С. 460—466.

452

В России, вопреки замыслу царя Федора, подчинения митрополитам архиепископов и епископов все еще не было.

453

Епископ Гедеон крайне обижался и протестовал, если его не именовали князем, даже в государевых грамотах.

454

ПСЗ–1. Т. 2. № 1144. С. 704; СГГиД. Т. IV. № 172 и др.

455

См.: Каптерев Н. Ф. Сношения иерусалимского патриарха Досифея с русским правительством. 1669—1707  гг. М., 1891.

456

ПСЗ–1. Т. 2. № 1198; СГГиД. Т. IV. № 173 и др.

457

СГГиД. Т. IV. № 181—182 и др.

458

Договор см.: ПСЗ–1. Т. 2. № 1186.

459

Богданов А. П. Летописец 1686 г. и патриарший летописный скрипторий // Книжные центры Древней Руси. XVII век. Разные аспекты исследования. Спб., 1994. С. 64—89; о торжествах: С. 88.

460

Подробнее см.: Греков И. 5. «Вечный мир» 1686 г. // Краткие сообщения института славяноведения АН СССР. М., 1951. № 2; Богданов А. П. Василий Васильевич Голицын // «Око всей Великой России». С. 202—214 и др.

461

Детали конфликта патриаршего представления о «единочинии» с привилегиями Киевской митрополии описаны: Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. С. 190 и сл.; Сумцов Н. Ф. К истории южнорусской литературы семнадцатого столетия. Вып. 1. Киев, б./г. С. 76:154:160—180; Шляпкин И. А. св. Димитрий Ростовский и его время. Спб., 1891; он же. История литературы Юго–Западной Руси. Спб., 1908—1911; Цветаев А. М. Из истории иностранных исповеданий в России в XVI и XVII веках. М., 1884. С. 214—236 и др.

462

!!! Подлинники грамоты Гедеона и последующего его ответа на «Выклад о церкви» совместно с Варлаамом, а также список грамоты Лазаря относительно пресуществления см.: ГИМ. Синодальное собр. 991 (патриарший сборник I). Рук. 20:21. В патриаршем сборнике II (Син. 992), между прочим, находится обширное сочинение «О Флорентийском соборе» (Рук. 8).

463

Остен. Памятник русской духовной письменности XVII века. С. 21—69.

464

ГИМ. Синодальное собр. № 784—805 (986—997) — Успенские ВМЧ; № 796—805 (174—183) — Царские ВМЧ.

465

По всем трем спискам императорская Археографическая комиссия издавала их в Петербурге и Москве с 1868 по 1916 г., напечатав в 17 томах лишь месяцы апрель, сентябрь—декабрь и январь с 1 по 6 число.

466

Беловое и черновое «оглавление» ВМЧ Евфимия см.: ГИМ. Синодальное собр. № 806 (249 л.) и 807 (91 л.).

467

О вакханалии расхищения после смерти Федора царской библиотеки из дворца и с Печатного двора на примере томов Лицевого летописного свода см.: Богданов А. П., Пентковский А. М. Сведения о бытовании Книги Царственной («Лицевого свода») в XVII в. // Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. М., 1983. С. 61—95; они же. Житие Николы в Лицевом летописном своде // Там же. М., 1985. С. 92— 108; они же. Судьба Лицевого летописного свода Ивана Грозного // Русская речь. 1984. № 5. С. 92—100.

468

Дневные записи святого чудотворца Димитрия митрополита Ростовского, изданные с собственноручно писанной им книги, находящейся в Киево–Печерской библиотеке // ДРВ. М., 1791. Ч. XVII. С. 22—23 (с историей получения ВМЧ; ср. с. 27).

469

Никоим образом не подозревая св. Димитрия со товарищи, должен отметить, что два тома Царских ВМЧ (за март и апрель) отсутствуют.

470

Грамоты архиепископа см.: Письма Лазаря Бараиовича. Изд. 2–е. Чернигов, 1865.

471

Ср. редакцию 1691—1693  гг. (ГИМ. Синодальное собр. № 475:464:474) и редакцию 1693—1695  гг. (там же. № 224—225:92:226).

472

Житие и Завещание. С. 64—65.

473

РГБ. Тихонравова 634. Л. 106—107 об., 108—111; ГИМ. Чудовское 98/300. Л 107—113 об., 117—122 об.. 131—134; и др. Ср. слова и грамоту патриарха на II Крымский поход: ГИМ. Чудовское 98/300. Л. 53—54 об., 60—61,329—331. Барсуков Н. П. Житие и Завещание… С. 131—132.

474

ГИМ. Синодальное 993 (IV). Рукопись 2. Л. 121—130 и др. Опубл.: Савелов Л. М. Переписка патриарха Иоакима с воеводами, бывшими в Крымских походах 1687—1689  гг. Симферополь, 1906. 28 с. (оттиск из «Известии таврической Ученой Архивной Комиссии». № 40).

475

Богданов А. П.: 1) Литературные панегирики как источник изучения соотношения сил в правительстве России периода регентства Софьи (1682— 1689  гг.) // Материалы XVII ВНСК «Студент и научно–технический прогресс». Серия История. Новосибирск, 1979; 2) Неизвестное сочинение Сильвестра Медведева: похвальная рацея царевне Софье // Там же. Серия Филология; 3) Сильвестра Медведева панегирик царевне Софье 1682 г. // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник за 1982 г. Л., 1984; 4) Диалектика конкретно–исторического содержания и литературной формы в русском панегирике XVII века // Древнерусская и классическая литература в свете исторической поэтики и критики. Махачкала, 1988 и др.

476

Богданов А. П.: 1) Гравюра как источник по истории политической борьбы в России в период регентства Софьи Алексеевны (вопросы происхождения) // Материалы XV ВНСК «Студент и научно–технический прогресс». Серия История. Новосибирск, 1977; 2) Политическая гравюра в России периода регентства Софьи Алексеевны // Источниковедение отечественной истории, 1981 г. М., 1982.

477

Богданов А. П. «Истинное и верное сказание» о I Крымском походе — памятник публицистики Посольского приказа // Проблемы изучения нарративных источников по истории русского средневековья. М., 1982. С. 57— 84. Ср.: Богданов А. П. «Слово воинству»… С. 150—151.

478

О взглядах канцлера В. В. Голицына подробнее см.: Богданов А. П.: 1) Василий Васильевич Голицын // «Око всей Великой России». Об истории русской дипломатической службы XVI—XVII веков. М., 1989; 2) Первые российские дипломаты (Исторические портреты). М., 1991. Гл. 2. Об отношении Голицына к Медведеву см.: Розыскные дела о Федоре Шакловитом и его сообщниках. Спб., 1884. Т. I. Стлб. 551,632 (ср. ст. 331,378.618,631,639—641,676:680,683), 520 (ср. стлб. 561,606,609,623). 552.

479

Богданов А. П.: 1) Царевна Богом данной премудрости // Наука и религия. 1993. № 8; 2) София — Премудрость Божия и царевна Софья Алексеевна. Из истории русской духовной литературы и искусства XVII века // Герменевтика древнерусской литературы. Вып. 7. М., 1994.

480

Памятники… № 32 (публикация и комментарий).

481

Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Спб., 1858. Т. I. С. 349—350; Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. М., 1881. С. 233—235 и др.

482

Житие и Завещание. С. 132 (ср. с. 131).

483

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. VII. Т. 14. М.. 1991. С. 448.

484

Памятники… № 20—26:28—31 (публикация и комментарии).

485

Там же. № 27.

486

Второв Н. Н., Александров–Дольник К. О. Воронежские акты. Воронеж, 1850. Кн. I. С. 80—91; Аристов Н. Я. Московские смуты в правление царевны Софьи Алексеевны. Варшава. 1871. С 126—149; Белов Е, А Московские смуты в конце XVII века // ЖМНП. 1887. Ч. 249. № 1—2. С. 326—366 и др.

487

Соловьев С. М. История России… С. 445 и ел.; Богословский М. М. Петр I. Материалы для биографии. М., 1940. Т. I. С. 72 и др.

488

СГГиД. Ч. 4. № 201:203—204; ПСЗ–1. Т. 2. № 1388 и др.

489

ДРВ.Ч.ХI.С.367.

490

[/Скворцов Г. А./] Патриарх Адриан, его жизнь и труды в связи с состоянием русской церкви в последнее десятилетие XVII века. Казань, 1913. С. 361—362.

491

Послание издано: Барсуков Н. П. Житие и Завещание святейшаго патриарха Московскаго Иоакима // ОЛДП. М., 1879. Т. 47. С. 45—101.

492

см. подпись к иконе Иоакима: ГИМ. Чудовское собр. № 100/302. Л. 163.

493

Принятая в Богословской Энциклопедии дата рождения Адриана, указанная и мною в Словаре «Христианство» (М., 1994. С. 13): 1627 г. Подсчеты по завещанию патриарха от 1697 г. (ГИМ. Синодальное собр. № 577/422. А. 2—13 об.) заставили исследователей полагать, что он родился в 1639 г. Надпись же на каменном надгробии читается двояко: «от рождения своего имяше шестьдесят третье лето с октября 2 дня» (Забелин И. Е. История города Москвы. Ч. I. М., 1902. С. 288) или «семьдесят третье лето» (ЧОИДР. 1848. № 8. С. 33). то есть 1637 или 1627 г.

494

Забелин И. Е. Указ. соч. С. 288—289.

495

Богданов А. П. Поденные записи очевидца Московского восстания 1682 г. // СА. 1979. № 2. С. 36.

496

Летописец 1619—1691  гг. // ПСРЛ. Т. 31. М., 1968. С. 199; Богданов А. П. Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских люден. М., 1990. С. 85.

497

Барсуков Н. П. Житие и Завещание… С. 65.

498

Восстание в Москве 1682 года. Сборник документов. М., 1976. С. 94—95:97:102:179:186—187:192:194.

499

Амвросий, иером. История российской иерархии. М., 1807. Ч. I. С. 100.

500

ГИМ. Синодальное собр. № 986/904. Л. 278 об. — 287 (с рисунком троеперстного перстосложения). О стиле сего сочинения верно судил археограф, описавший рукопись как «Указ митрополита… о троеперстии».

501

Шимко И. И. Патриарший Казенный приказ. М., 1894.

502

Tagebuch des Generalen Patrick Gordon, wahrend seiner Kriegsdienste unter den Schweden und Polen vom Jahre 1655 bis 1661:und seines Ausenthaltes in RuBIand vom Jahre 1661 bis 1699. Bd. 2. Moskau — St. Petersburg, 1851. S. 309:311.

503

Шляпкин И. А. св. Димитрии Ростовский и его время (1651—1709). Спб., 1891. С. 168—175.

504

Барсуков Н. П. Житие и Завещание… С. 98—99.

505

Ср.: Каптерев Н. Ф. Сношения Иерусалимского патриарха Досифея с русским правительством (1669—1707). М., 1891. С. 90—91; прилож. 10. С. 39—44.

506

Цветаев Д. М. История сооружения первого костела в Москве. М., 1885. С. 82.

507

см. Чин возведения на патриарший престол святейшего кир Адриана митрополита Казанского и Свияжского: ДРВ. Изд. 2–е. Ч. VIII. М., 1788. С. 329—360. Ср. ПСЗ–I. Т. 3. № 1381.

508

Писарев Н. Домашний быт русских патриархов. Казань, 1904. (Реприит: М., 1991.) С. 256.

509

РНБ. Q. XVII. 590; Толстова II, № 391.

510

Есипов [Г. В.] Раскольничьи дела ХVIII века. Т. II. М., 1863. Приложение. С. 76—96. Текст опубл. как «Адриана Патриарха грамоты» по рукописи Академии наук № 84 (видимо, БАН. 34.6.66). см. также РНБ. Софийское собр. № 1227. Содержащий обширную подборку грамот Адриана сборник «Икона» см. также: РНБ. Погодина № 1115; Российский гос. исторический архив. Ф. 834. Оп. 2. № 1734; РГБ. Ундольского 210.

511

Есипов [Г. В.] Раскольничьи дела XVIII века. Т. II. М., 1863. Приложение. С. 64—72 (возможно, по рукописи РНБ. Q.I.72). см. также РНБ. Софийское собр. № 1503; собр. Толстова Q.III.85; ГИМ. Собр. Царского № 441:444. 473.

512

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. VII. Т. 13—14. М., 1991. С. 114,159:341:549–550:635.

513

ГИМ. Синодальное собр. № И. Рукопись 24. Л. 432—436. Здесь же (рукопись 25. Л. 437—444) окружная грамота патриарха Адриана против брадобрития.

514

См.: Овчинникова Е. С. Портрет в русском искусстве XVII века. М., 1955. Ср.: Брюсова В. Г. Русская живопись 17 века. М., 1984; и др.

515

Скворцов Г. А. Патриарх Адриан… С. 21—22.

516

Прозоровский А. А. Сильвестр Медведев (его жизнь и деятельность). Опыт церковно–исторического исследования. М., 1896. С. 237—238:255.

517

РГАДА. Ф. 1182. Оп. 1. № 67. Л. 90—92.

518

Евгений [Болховитинов]. Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина греко–российской церкви. Изд. 2–е. М., 1827. Т. I. С. 195.

519

Сменцовский М. Н. Братья Лихуды. Спб., 1889. С. 285—331 и др.

520

Богословский М. М. Петр I. Материалы для биографии. Т. I. М., 1940. С. 383.

521

Скворцов Г. А. Патриарх Адриан… С. 30—33.

522

Забелин И. Е. История города Москвы. Ч. I. M., 1902. С. 535—536.

523

Опубл.: Письма императора Петра Великого к брату Иоанну Алексеевичу и патриарху Адриану. Спб., 1788. Черновые автографы Кариона Истомина см.: ГИМ. Чудовское собр. № 98/300. Л. 75—77 об., 315—316:339—340:345—346:351—352 об., 362:386—388 об., 391:405—405 об., 493—493 об.; № 300/302. Л. 122 об. Его же беловые автографы см.: РГБ. Собр. Тихонравова № 634. Л. 185—212 об. (с л. 212 об. — переписка патриарха и Петра во время Великого посольства). Адриану приписывается также «Слово на случай войны с турками» (ГИМ. Синодальное собр. № 261 по Горскому и Невоструеву).

524

Ср.: Письма и бумаги Петра Великого. Т. I. Спб., 1887. С. 38—40.

525

РГБ. Собр. Тихонравова № 634. Л. 207 об.

526

Богданов А. П. Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских людей. М., 1990. С. 227—246:цит. С. 241.

527

См.: «Сказание о взятии Азова»: ДРВ. Изд. 2–е. Ч. XVI; РНБ. Собр. Погодина № 1609. Л. 270 и след.

528

ГИМ. Собр. И. Е. Забелина № 263. Л. 401 и сл. (подлинник свода Римского–Корсакова); собр. Вострякова № 852. Л. 369—371 об.; РГБ. Собр. Отдела рукописей. Пост. 1967 г. № 46. Л. 132 об. — 134 и др.

529

см. рукописи РНБ: Q. XVII. 46; F. XVII.10.

530

Забелин И. Е. Материалы для истории, археологии и статистики г. Москвы. Т. I. М., 1862. С. 1080; Шимко И. И. Патриарший Казенный приказ. С. 254.

531

Верюжский В. М. Афанасий архиепископ Холмогорский, его жизнь и труды… Спб., 1908. С. 667. Ссылка Г. А. Скворцова (Патриарх Адриан… С. 196:328) на черновик Кариона в ГИМ. Чудовское собр. № 98/300. Л. 398 ошибочна, так как на л. 398—399 находится черновик грамоты Адриана патриарху Досифею Иерусалимскому.

532

Черновик ГИМ. Чудовское собр. № 99/301. Л. 29—300.

533

Официальный список Духовного завещания Адриана см.: ГИМ. Синодальное собр. № 577/422. Л. 1—14; см. также: РНБ. Собр. Казанской духовной академии (рукописи Соловецкого монастыря) № 871 («Описание» Порфирьева № 615).

534

См.: ПСЗ–I. Т. 3. Спб., 1830. № 1570. С. 276—278; № 1581. С. 303; № 1628. С. 447—450; Соловьев С. М. История России… Кн. VII. С. 561—562; Голиков И. И. Деяния Петра Великого, мудрого преобразителя России… Изд. 2–е. Т. I. М., 1837. Дополнение. С. 470—471; Корб И. Г. Дневник путешествия в Московию (1698 и 1699  гг.) / Пер. и примеч. А. И. Малеина. Спб., 1906 (и др. изд.).

535

Соловьев С. М. История России… Кн. VII. С. 550—551:555; Богословский М. М. Петр I. Т. 3. М., 1946. С. 5—16; Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. М., 1858. Т. III. Приложение X. С. 621— 623 (донесение Гвариента императору); Корб И. Г. Дневник путешествия в Московию… С. 78—81:86—87.

536

Корб И. Г. Дневник путешествия в Московию… С. 79.

537

РГАДА. Ф. 371. Преображенский приказ. Стлб. 739.

538

Соловьев С. М. История России… Кн. VII. С. 551.

539

Богданов А. П. Россия при царевне Софье и Петре I. С. 264:270.

540

Корб И. Г. Дневник путешествия в Московию… С. 79. Сходный рассказ см. у А. К. Нартова: Достопамятные повествования и речи Петра Великого / Публ. Л. Н. Майкова / Приложение к XVII тому Записок Академии Наук. № 6. Спб., 1891. Рассказ № 10.

541

ГИМ. Чудовское собр. № 98/300. Л. 143 об. — 146 об. см. публикацию: Чтения в Обществе любителей духовного просвещения. 1889. С. 457—458.

542

Подробно о всех розысках см.: Богословский М. М. Петр I. Т. 3. С. 26—126; Буганов В. И. Московские восстания конца XVII века. М., 1969. С. 397—407; Восстание московских стрельцов. 1698 год. (Материалы следственного дела) / Публ. А. Н. Казакевича. М., 1980.

543

Забелин И. Е. История города Москвы… С. 584.

544

Опубл.: Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. III. Приложение VII. № 45. С. 356—357 («Во имени Господни извещение»…); Рункевич С. Г. История русской церкви под управлением Святейшего Синода. Т. I. Архиереи Петровской эпохи. Спб., 1900. С. 106.

545

Историк XVIII в. И. И. Голиков относит приостановку казней к заступничеству Франца Лефорта, якобы предложившего Петру «не приводить в отчаяние злодеев»: мотив, не характерный для царя и весьма странно звучащий в устах Лефорта (Деяния Петра Великого… Изд. 2–е. Т. I. Дополнение. С. 573).

546

Скворцов Г. А. Патриарх Адриан… С. 38—39.

547

В том числе в весьма откровенном очерке М. И. Семевского «Петр Великий как юморист» (см. его книгу: «Слово и дело!» Спб., 1884. С. 277— 334).

548

Опубл.: Архив князя Ф. А. Куракина, издаваемый под редакцией М. И. Семевского. Т. I. Спб., 1890.

549

«Меньшего брата с ума споили», — справедливо заметила по этому поводу царевна Софья (см.: Розыскные дела о Федоре Шакловитом и его сообщниках / Публ. А. Труворова. Т. I. Спб., 1884. С. 75—76 и др.).

550

Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. I. Спб., 1877. С. 515 (Письмо Т. Н. Стрешнева государю под Азов).

551

Ключевский В. О. Сочинения в девяти томах. М., 1989. Т. IV. Курс русской истории. Ч. IV. С. 36—37.

552

Корб И. Г. Дневник путешествия в Московию… С. 111.

553

Дворцовые разряды. Спб., 1855. Т. IV. Стлб. 1090; РГАДА. Ф. 96. Сношения со Швецией. Дела 1699 г. № 2. Л. 35—36.

554

Богданов А. П. Россия при царевне Софье и Петре I. С. 267.

555

Богданов А. П. Россия при царевне Софье и Петре I. С. 286:313.

556

Оригинал «из патриаршей спальни» в ГИМ. Синодальное собр. № 578/468. Л. 68—238. Опубл.: Статьи о святительских судах, собранные по повелению патриарха Адриана // ЧОИДР. 1847. Год 3. № 4; О святых судах // Калачев Н. В. О значении Кормчей в системе русского права. М., 1850. Приложение. С. 11—80.

557

Копии с ханских ярлыков, использованные впоследствии многими учеными, см. там же, л. 238 об. — 260:и в том же собрании № 962/272. 518 л.

558

ПСЗ–I. Т. 4. № 1765.

559

Об этом говорится в Регламенте или Уставе Духовной коллегии среди «важных вин», заставляющих государя считать Синод лучше единоличного пастырства.

560

СГГиД. Т. IV. № 128—131; АИ. Т. V. № 75.

561

Подробнее см.: Горчаков М. О земельных владениях митрополитов, патриархов и св. Синода. Спб., 1871; и др.

562

ПСЗ–I. Т. 3. № 1613; ср. № 1664.

563

ААЭ. Т. IV. № 315 (грамота от декабря 1696 г.).

564

Горчаков М. О земельных владениях… С. 554—555; Забелин И. Е. История города Москвы. Ч. I. М., 1902. С. 513—519 и др.

565

По опыту строительства морского флота на Воронеже в русско–турецкую войну 1672—1681  гг. об этом прекрасно знали на высшем государственном уровне. См.: Востоков А. X. Посольство Шакловитого к Мазепе в 1688 г. // Киевская старина. 1890. Т. XXIX. Апрель—июль. С. 199—226.

566

Скворцов Г. А. Патриарх Адриан… С. 64—65; ср. с. 63—67.

567

ПСЗ–I. Т. 3. № 1629:1664.

568

ПСЗ–I. Т. 4. № 1711:1721:1733:1799.

569

Скворцов Г. А. Патриарх Адриан… С. 68.

570

ПСЗ–I. Т. 3. № 1612 (от 26 декабря 7206 /1697 г.). Ср.: Временник ОИДР. М., 1851. Кн. XI. Смесь.

571

ДРВ. Ч. XV. М., 1790. С. 373—405 (от 25 июля 7207/1699 г.).

572

См., например, Наказные статьи, приложенные Адрианом к грамоте Афанасию Холмогорскому в марте 1694 г. в ответ на прямую просьбу архиепископа: ААЭ. Т. IV. № 309.

573

Об обоих этих делах — Соловецкого и Сийского монастырей — подробно см.: Верюжский В. М. Афанасий архиепископ Холмогорский, ею жизнь и труды… С. 309—311 и др ; Грамоты патриарха Адриана и архиепископа Холмогорского Афанасия о Соловецком монастыре // ПДПИ. Вып. 3. Спб., 1879. С. 5—38.

574

Николаевский П. Ф. Архидиакон Московского патриарха Адриана // Христианское чтение. 1891 № 5—6. С. 518.

575

Текст опубл.: Рункевич С. Г. История русской церкви под управлением Святейшего Синода. Спб., 1900. Т. I. Учреждение Святейшего Правительствующего Синода. С. 27—28.

576

Рункевич С. Г. История русской церкви… Т. I. С. 108—110 (письма Стрешнева и Возницына).

577

Горчаков М. О. О земельных владениях… С. 352. Приложение 24. С. 112—113.

578

Скворцов Г. А. Патриарх Адриан… С. 180—181. Примеч. 1.

579

Подробно см.: Каптерев Н. Ф. Светские архиерейские чиновники древней Руси. М., 1874. С. 207 и др.

580

Горчаков М. О земельных владениях… С. 350; Шимко И. И. Патриарший Казенный приказ. С. 13.

581

Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. III. Приложение VII. № 37. С. 500—501.

582

Дмитриев Л. А. Новый список «Описания трех путей» Афанасия Холмогорского // АЕ за 1958 г. М., 1960. С. 335—349; ср. список РНБ. Собр. ПДА. № 424.

583

Большую часть материалов об обстановке патриарших палат см.: Писарев Н. Домашний быт русских патриархов. Казань, 1904. (Репринт: М., 1991.)

584

Белоброва О. А. К истории библиотеки патриарха Адриана // ТОДРЛ. Т. 33. Л., 1979. С. 406—414.

585

Архив Юго–Западной России. Киев, 1872. Т. V. Письма 204—206. С. 238—345. В этом томе помещена обширная переписка духовных и светских властей последней четверти XVII в., относящаяся к Киевской епархии.

586

Все дело опубл.: ПДПИ. Спб., 1879. Вып. III.

587

Все дело опубл.: ПДПИ. Спб., 1879. Вып. III.

588

О нем см.: АИ. Т. V. № 295. С. 537—538; Русские выходцы из заграничных школ в XVII столетии. Петр Артемьев // Православное обозрение Т 10. Казань, 1863. С. 246—252; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. VII. М., 1991. С. 579–581 и др.

589

Бакланова Н. А. «Тетради» старца Авраамия / / Исторический архив. М., 1951. Т. 6. С. 131—155 и др.

590

Введенский. Епископ Игнатий // Исторический вестник. Т. 40. Спб., 1902.

591

Скворцов Г. А. Патриарх Адриан… С. 86—87.

592

Шимко И. И. Патриарший Казенный приказ. С. 205.

593

Скворцов Г. А. Патриарх Адриан… С. 259—260.

594

Никольский М. Григорий Скрибинский // Православное обозрение. Казань, 1862. Ноябрь.

595

Никольский М. Палладий Роговский // Православное обозрение. Кн. 10. Казань, 1863.

596

см. грамоты Адриана Петру от 17 марта и митрополиту Варлааму от 8 апреля 1700 г.: Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. 3. Приложение VII. С. 535—536,539—540. Упомянутую далее грамоту о митрополите Игнатии см. на с. 536—537.

597

О нем подробно: Богданов А. П. От летописания к исследованию: Русские историки последней четверти XVII века. М., 1995. Ч. 1 С. 30—213.

598

Рункевич С. Г. История русской церкви… С. 109—110.

599

Привожу ее в переводе С. М. Соловьева (История России… Кн. VIII. М., 1993. С. 87). Оригинал см.: Рункевич С. Г. История русской церкви… С. 27—28.