СТИХИ

Гадаете — какого корня я?
Тобольский сам, а звать — Сысой.
Знать, не забыла, Калифорния,
как я пришел к тебе босой!
В байдаре с кожаной заплатою
я плыл с Аляски напрямик,
сломал весло, гребу лопатою,
а вместо паруса — совик.
Байдару прижимало к берегу,
в буруне било между скал.
Сколь ни проведывал Америку —
такого страху не знавал!
Промокли хлеб, табак и юкола,
ремень приходится глодать.
Весь почернел и стал как пугало,
родная не признает мать.
Возился долго я с посудиной,
но днище снова протекло.
Как вдруг со стороны полуденной
пришло надежное тепло.
Запел я, стал грести проворнее,
на берег вышел — еле жив.
Вокруг сияет Калифорния,
кипит серебряный залив.
Увидел я орлов парение,
и пар, встающий от дубрав,
почуял благорастворение
цветов и неизвестных трав.
Вокруг легли долины чистые,
лазурью светит небосвод,
и мнится: маки золотистые
звенят у Золотых ворот.
Здесь на утесе — быть селению,
где зеленеет высота,
пришла по моему счислению
тридцать восьмая широта.
Не привыкать нам строить заново
все на любом конце земли.
Две шхуны с острова Баранова
по следу моему пришли.
На берегу — припасы ворохом,
а посредине — плуг с косой,
«Единорог» да бочки с порохом,
трудись и не робей, Сысой!
А корабельный поп с иконою,
седою гривой шевеля,
везет жену мою законную
ко мне на шлюпке с корабля.
Не чаял встретиться с Феклушею,
она кричит: «Ты жив, здоров!»
В руках у ней пирог с горбушею,
при пироге орелный штоф.
«Живя меж: новыми народами,
не позабыл ли ты меня?
Житейским делом, огородами
Займемся с завтрашнего дня!»
И начались обзаведения,
чтоб жить в довольстве и тепле.
«ЗЕМЛЯ РОССИЙСКОГО ВЛАДЕНИЯ» —
пишу на мраморной скале.
Гишпанцы бродят за оградою,
свою высказывают стать.
Но я их милостью не радую,
им не даю озоровать.
От их пронырства и свирепости
я в жизни нашей вижу риск,
держу под выстрелами крепости
деревню их Святой Франциск.
Индейцы плачутся болезные,
гишпанцы им творят ущерб;
на всех ошейники железные,
на каждом — королевский герб.
У нас в Сибири с душегубами
и то такого не творят!
И нас же выставляют грубыми,
о нас с усмешкой говорят!
К нам зависть затаив исконную,
гишпанцы ластятся лисой,
Феклушу величают донною,
меня все кличут — дон Сысой!
Прошли мы дебри, выси горные
и берега привольных рек.
А было русских в Калифорнии
со мною двадцать человек…

Средь холмов от моря близко —
крепость странная на вид.
Здесь обитель францисканцев
память о былом хранит.
Их патрон отцом вдруг крестным
городу чужому стал,
ангел ликом здесь чудесным
с ветвью золотой сиял.
Древние гербы, трофеи
безвозвратно сметены,
флаг чужой парит здесь, рея
над камнями старины,
Бреши и рубцы осады,
на стенах их много тут,
только на мгновенье взгляды
любопытных привлекут.
Нить чудесно-золотую
лишь любовь вплести могла
в ткань суровую, простую —
та любовь не умерла.
Лишь любовь та неизменно
оживляет и сейчас
эти сумрачные стены —
слушайте о ней рассказ.

Здесь когда-то граф Резанов,
русского царя посол,
возле амбразур у пушек
важную беседу вел.
О политике с властями
завязал он разговор,
обсуждая вместе с ними
о Союзе договор.
Там с испанским комендантом
дочь красавица была,
граф с ней говорил приватно
про сердечные дела.
Обсудили все условья,
пункт за пунктом, все подряд,
и закончилось Любовью
то, что начал дипломат.
Мирный договор удачный
граф с властями завершил,
как и свой любовный, брачный,
и на север поспешил.
Обрученные простились
на рассвете у скалы,
в путь чрез океан пустились
смело Русские Орлы.

Возле амбразур у пушек,
ожидали, в даль смотря,
что жених-посол вернется
к ним с ответом от царя.
День за днем дул с моря ветер,
в амбразуры, в щели скал,
день за днем, пустынно-светел,
Тихий океан сверкал.
Шли недели, и белела
дюн песчаных полоса,
ими недели, и темнела
даль, одетая в леса.
Но дожди вдруг ветер свежий
с юго-запада принес,
зацвело все побережье,
отгремели громы гроз.
Изменяется погода,
летом — сушь, дожди — весной,
расцветает все полгода,
а полгода — пыль да зной.
Только не приходят вести,
писем из чужой земли
коменданту и невесте
не привозят корабли.
Иногда она в печали
слышала безгласный зов,
«Он придет» — цветы шептали,
«никогда» — неслось с холмов.
Как живой он к ней являлся
в плеске тихом волн морских.
Если ж океан вздымался —
исчезал ее жених.
И она за ним стремилась,
и бледнела смуглость щек,
меж: ресниц слеза таилась,
а в глазах — немой упрек.
И дрожали с укоризной
губы, лепестков нежней,
и морщинкою капризной
хмурился излом бровей.
Подле пушек в амбразурах
комендант, суров и строг,
мудростью пословиц старых
дочку утешал, как мог.
Много их еще от предков
он хранил в душе своей,
камни самоцветов редких
нес поток его речей:
«Всадника ждать на стоянке —
надо терпеливым быть»,
«Обессилевшей служанке
трудно будет масло сбить».
«Тот, кто мед себе сбирает,
мух немало привлечет»,
«Мельника лишь время смелет»,
«Видит в темноте и крот».
«Сын алькальда не боится
наказанья и суда».
«Ведь у графа есть причины,
объяснит он сам тогда».
И пословицами густо пересыпанная речь,
изменив тон, начинала
по-кастильски плавно течь.
Снова «Конча», «Кончитита»
и «Кончита» без конца
стали звучно повторяться
в речи ласковой отца.
Так с пословицами, с лаской,
в ожиданъи и тоске,
вспыхнув, теплилась надежда
и мерцала вдалеке.

Ежегодно кавалькады
появлялись с гор вдали,
пастухам они веселье,
радость девушкам несли.
Наступали дни пирушек,
сельских праздничных потех —
бой быков, стрельба и скачки,
шумный карнавал для всех.
Тщетно дочке коменданта
до полуночи с утра
распевали серенады
под гитару тенора.
Тщетно удальцы на скачках
ею брошенный платок,
с седел наклонясь, хватали
у мустангов из-под ног.
Тщетно праздничной отрадой
яркие плащи цвели,
исчезая с кавалькадой
в пыльном облаке вдали.
Барабан, шаг часового
слышен с крепостной стены,
комендант и дочка снова
одиноко жить должны.
Нерушим круг ежедневный
мелких дел, трудов, забот,
праздник с музыкой напевной
только раз в году цветет.

Сорок лет осаду форта
ветер океанский вел,
с тех пор, как на север гордо
русский отлетел орел.
Сорок лет твердыню форта
время рушило сильней,
крест Георгия у порта
поднял гордо Монтерей.
Цитадель вся расцветилась,
разукрашен пышно зал,
путешественник известный
сэр Джордж: Симпсон там блистал.
Много собралось народу
на торжественный банкет,
принимал все поздравленья
гость, английский баронет.
Отзву чачи речи, тосты,
и застольный шум притих.
Кто-то вслух неосторожно
вспомнил, как пропал жених.
Тут воскликнул сэр Джордж Симпсон:
«Нет, жених не виноват!
Он погиб, погиб, бедняга
сорок лет тому назад.
Умер по пути в Россию,
в скачке граф упал с конем.
А невеста, верно, замуж:
выипа, позабыв о нем.
А жива ль она?» Ответа
нет, толпа вся замерла.
Конча, в черное одета,
поднялась из-за стола.
Лишь под белым капюшоном
на него глядел в упор
Черным углем пережженным
скорбный и безумный взор.
«А жива ль она?»
В молчанье четко раздались слова
Кончи в черном одеяньи:
«Нет, сеньор, она мертва!»