Алоиз Шикльгрубер родился, напоминаем, 7 июня 1837 года в Штронесе (более чем в двадцати километрах к востоку от Шпиталя, гда обретало семейство Хидлеров-Хюттлеров) в крестьянском доме у посторонних людей, был крещен в соседнем Деллерсхайме, а уже затем его мать вместе с ним переместилась в близлежащий Кляйнмоттен, где жил ее отец — также приживальщиком в чужом доме.

В 1837 году Иоганнесу Шиккельгруберу исполнилось уже 73 года. Однако он, повторяем, наверняка не был нежелательным нахлебником — у него еще оставались средства, «заработанные» до 1817 года.

Едва ли появление дочери в столь горестном положении привело его в восторг. Однако, это все-таки было возвращением давно пропавшей блудной дочери! Судя и по тому, что затем она прочно поселилась в этом же селении, он, вероятно, помогал ей. И, конечно, с учетом его возраста, у нее оставалась и надежда на наследство.

Можно даже предполагать, что у отца с дочерью вообще установились полное взаимопонимание и духовная гармония — умудренные опытом и закаленные в несчастьях, они должны были без проблем понимать друг друга. Возможно, что она просто присоединилась к его миссии по тайному хранению сокровищ — ведь теперь у них появился общий потомок, маленький Алоиз, который должен был все это унаследовать! Не обязательно, однако, при этом, что отец полностью посвятил ее в детали сохранения клада.

Сама же Мария Анна, привычная, как и ее отец, к скромному и незаметному существованию, вполне могла довольствоваться самым минимальным в личных потребностях — гарантированно достаточной и здоровой пищей и отсутствием забот о завтрашнем дне. Не ей, недавно освобожденной преступнице, было бы и шиковать роскошью на глазах у властей, повсюду, конечно, имевших хоть каких-то соглядатаев!

К тому же и наличие немалых припасенных средств вовсе не следовало рекламировать даже в ближайшем окружении, состоявшем, повторяем, не из одних овечек и барашков — на семейные сокровища Шикльгруберов имелись и иные претенденты среди этих последних. Но все или почти все предназначалось теперь маленькому принцу!

Тут же, уже только в 1837 или даже в 1838 году, Мария Анна по-видимому в первый раз узнала, что не является вовсе неимущей. Оставшиеся ей от матери в 1821 году 74 гульдена теперь более чем удвоились за счет процентных накоплений — до суммы уже в 165 гульденов.[301] Одного этого могло хватить на несколько лет скромного существования.

Это, кстати, могло прикрывать и материальную помощь, регулярно получаемую ею от ее отца — и нелепо, и безнадежно было бы кому бы то ни было ловить Марию Анну на копейках несоответствия ее доходов и расходов при таких обстоятельствах.

Трагедия характеров и ситуаций, происшедшая в 1837 году, могла бы так и остаться чисто семейным курьезом и не иметь никаких дальнейших последствий, если бы ее участники полностью успокоились на достигнутом и не старались бы переиграть сложившиеся обстоятельства — их дальнейшие жизненные сюжеты вовсе не обещали экстравагантного развития.

Если бы Алоиз Шикльгрубер начинал свою жизнь вполне нормальным обеспеченным деревенским парнем, перешедшим позднее (самолично или в лице своих потомков) к более цивилизованному существованию, подобно иным его родственникам, упомянутым Мазером, то это едва ли могло создать особое напряжение и для него, и для его потомков, да и для остального человечества. Даже такая принципиальная проблема, приобретшая в последующем столетии столь скандальную знаменитость, как то, кто же был истинным отцом Алоиза Шикльгрубера, не имела бы никакого общественного звучания, а собственному сыну его мать разъяснила бы что-нибудь вполне удовлетворительное (правду или ложь) по этому поводу.

Но так не произошло и произойти не могло: главные участники конфликта 1837 года не успокоились и успокоиться не могли.

Прошли годы — и внешняя сторона последующих событий приобрела как бы очевидные, но на самом деле, как увидим, весьма неясные очертания: Георг Хидлер, похоже, одумался (старая любовь, повторяем, не ржавеет!), он и Мария Анна помирились, и они обвенчались 10 мая 1842 года.

Здесь, однако, сразу возникают и иные трактовки происшедшего.

Коль скоро Мазер и другие историки настаивают на том, что именно Иоганн Непомук инициировал женитьбу своего брата на Марии Анне (Мазер и считает это доказательством особой личной заинтересованности Иоганна Непомука, объясняющейся тем, что тот якобы сам был отцом ребенка, но не имел возможности жениться на его матери), то, вероятно, свидетельства об этом действительно сохранились в семейных преданиях, так или иначе дошедших до историков середины ХХ века. Но вот только с мотивацией дело, по-видимому, обстояло несколько по-иному.

Хотя первое же нестандартное событие, последовавшее вслед за этой свадьбой (или даже — непосредственно сопровождавшее ее по времени), целиком, казалось бы, соответствует этой версии: маленький Алоиз, которому менее чем через месяц после замужества матери исполнилось пять лет, был отправлен на воспитание в дом Иоганна Непомука — из Кляйнмоттена в Шпиталь.

Если бы это было временным, промежуточным решением, то затем четко обнаружились бы иные дальнейшие планы заинтересованных сторон. Но решение это оказалось окончательным — Алоиз никогда уже больше не вернулся в дом своей матери. И это тоже обнаруживает истинные планы сторон, проявившиеся именно данной ситуацией.

Покажем, что в момент регистрации свадьбы, в мае 1842 года, стороны могли иметь очень различные и запутанные мотивы для своего поведения.

Взрыв страстей, несомненно сопутствовавший разрыву Марии Анны с Георгом накануне рождения ее сына, лишил, кроме всего прочего, и Георга, и Иоганна Непомука всяческих надежд на сокровища Шикльгруберов, о которых они, возможно, знали даже больше, чем сама Мария Анна в момент своего возвращения.

Георга, очевидно, это поначалу не сильно озаботило — полученное оскорбление казалось весомее!

Но вот Иоганн Непомук смириться с этим не захотел. А вероятнее всего, для него это и не являлось неудачей, а было только естественным, хотя и не оптимальным промежуточным ходом в долгой и упорной игре, на которую он решился. Ему понадобилось затем целых пять лет на то, чтобы сначала помириться со старшим братом, а потом и уговорить его возобновить вопрос о женитьбе на Марии Анне.

До братьев, к тому же, должны были доходить и вести о несостоявшейся родственнице, из которых, с одной стороны, следовало, что она по-прежнему незамужем, а с другой — что она не очень-то и нуждается в средствах. Для заинтересованных и внимательных наблюдателей это должно было усиливать впечатление о наличии спрятанных семейных сокровищ.

Потом, возможно, понадобилось уговаривать и ее — забыть обиды и простить прежнего возлюбленного. А вот удалось ли это или она только сделала вид, что ее уговорили — это остается неясным в силу того, что мы обсудим чуть ниже.

Теперь зададимся таким интересным вопросом: а в чем должен был убеждать Иоганн Непомук своего старшего брата, стараясь наладить с ним лояльные отношения в период между 1837 и 1842 годом?

В том ли, что маленький Алоиз фактически является сыном Георга, или, наоборот, что Алоиз является сыном Иоганна Непомука?

Как на самом деле обстояло дело — этого мы, повторяем, не знаем, да и Георг не знал!

Представляется, что первый вариант был совершенно не в личных интересах Иоганна Непомука: брат, уверовавший в то, что его возлюбленная ему не изменяла и что ребенок является его собственным сыном, получал великолепную перспективу обзавестись одновременно женой, сыном и семейными сокровищами в придачу! Вот это-то последнее никак не могло устраивать Иоганна Непомука, судя по всему последующему!

Последний, наоборот, должен был бы поначалу покаяться и повиниться перед братом в совершенном грехе, свалить всю вину на женщину (стандартное поведение подонков, соблазнивших жену или подругу друга или родственника, но заинтересованных в сохранении хороших отношений с последним), а уже затем, восстановив таким образом братские взаимоотношения, уговорить брата отомстить неверной женщине тем жестоким и изощренным способом, какой и был применен, хотя при этом все-таки неясно, насколько Георг оказался полностью посвящен в детали замысла брата.

Этот замысел совсем не обязательно должен был состоять именно в том, чтобы заполучить Алоиза в собственный дом — едва ли Иоганн Непомук мог заранее твердо полагаться на то, что удастся оторвать ребенка от матери. Поначалу, возможно, рассчитывалось просто на то, что Георг, оказавшись в ближайшем соседстве со старым Шиккельгрубером, сможет самостоятельно обнаружить местонахождение клада — именно в этом мог состоять исходный план, согласованным братьями.

Понятно, что в принципе было возможно выследить старика в момент свидания с его возлюбленными сокровищами, никак затем не проявлять внешне тот факт, что тайна раскрыта, а еще позднее приступить к тайному похищению.

Не исключен был и вовсе мягкий подход младшего брата к последующей кампании: покаявшись и повинившись в своем грехе (как мы полагаем, совершенно ином, нежели было на самом деле!), Иоганн Непомук склонял теперь старшего брата все же простить неверную женщину и жениться на ней — поскольку он и она все еще, возможно, любят друг друга! Мотив мести при этом мог вообще не подниматься, а Иоганну Непомуку для начала было бы достаточно лишь запустить доверенного агента в дом к Шикльгруберам.

Так или иначе, но состоявшаяся женитьба сама по себе вовсе не означала, что Георг полностью простил возлюбленную. Ничего удивительного не было и в том, что он и не признал ребенка своим — это могло быть выше его сил, да это могло и не входить в заранее намеченный план, возможно согласованный братьями.

Заметим, что тут возникал еще один вполне определенный мотив (совершенно трезвый и не зависящий от того, что сам Георг уже в данное время думал о происхождении сына своей жены) для того, чтобы Георг не признавал теперь официально Алоиза своим сыном: такой акт совершенно автоматически привел бы к изменению фамилии ребенка.

А вот это могло быть и не совсем желательным фактором в затеянной игре: пока ребенок сохранял фамилию Шикльгрубер, это должно было все-таки как-то усиливать заинтересованность в нем и ответственность за него у старого деда Иоганнеса Шиккельгрубера.

Это могло стать дополнительным фактором давления уже непосредственно на него — с целью склонить его к обеспечению внука богатым наследством, если братья с самого начала нацеливались именно на такое развитие сюжета.

В то же время вполне можно предполагать, что один только вид маленького человечка, игравшего в доме и во дворе и ужасно похожего на его брата (и, добавим, на него самого!), не мог приводить Георга в лучшее настроение — ведь больше детей у него и у его жены уже не могло быть! И в этом Георг, вполне вероятно, был достаточно искренен.

Обстановка такого «семейного счастья» могла становиться все более невыносимой.

Недаром Мазер, отдававший автографы потомков Иоганна Непомука Хюттлера на графологическую экспертизу, обобщил заключения экспертов следующим образом: у них «имеются общие существенные черты характера, которые ярче всего проявились в их родственнике — Адольфе Гитлере: твердость характера, раздражительность, целеустремленность, стремление к власти и честолюбие, нервозность и раздражительность»[302] — это не мы дважды употребили слово раздражительность! Вполне корректно, вероятно, распространить эту характеристику и на старшего брата Иоганна Непомука!

В такой ситуации действительно лучше уж было бы избавиться от присутствия ребенка, отправив его на воспитание к Иоганну Непомуку Хюттлеру, которого сам Георг мог считать фактическим отцом Алоиза.

С другой стороны, Иоганну Непомуку, вероятно, удалось теперь убедить своих домашних в том, что виновником всей прежней бучи был, конечно, не он, а его мнительный и вечно недовольный братец — независимо от того, что знал и что думал сам дядя и фактический приемный отец о происхождении этого ребенка (и независимо от того, что все-таки думали об этом его домашние). Ребенка требовалось выручать, а беспутному брату и его несчастной жене — помогать чем можно.

И это, можно было бы предположить, было не худшим вариантом для маленького будущего отца Адольфа Гитлера.

Анна Мария также могла испытывать в 1842 году совершенно различные чувства, побуждавшие, однако, ее к совершенно однозначным решениям, которые и последовали.

Пяти лет, прошедших со времени ее разрыва с братьями Хидлерами-Хюттлерами, было, вероятно, вполне достаточно, чтобы решить, кого же из них она на самом деле любит, а кого, вполне возможно, тихо и упорно ненавидит; она, к тому же, должна была лучше, чем кто-либо иной, знать, чьим же сыном является ее ребенок — если, повторяем, она действительно могла это знать.

Если объектом ее неостывшей страсти оставался именно Иоганн Непомук, то решение выйти замуж за Георга было достаточно подлым ходом по отношению к последнему, но шагом вполне понятным: он приближал ее к утраченному возлюбленному и возобновлял потерянные с ним контакты. Этой же цели служила и отправка ребенка к тому же Иоганну Непомуку — независимо от того, кого же она считала его отцом.

Если же основным ее стремлением было наладить отношения с мужем, то временное избавление от ребенка также могло служить и этой цели: муж, не верящий в то, что является отцом ребенка, нуждался в переубеждении и в определенной психотерапии, создаваемой гармоничными супружескими отношениями. На первых порах присутствие ребенка, раздражавшего Георга, могло только мешать этой задаче, что и могло послужить основным мотивом для матери для его отправки в гости, любезно предложенной новыми родственниками, услужливо оказывающими поддержку на время заведомо нелегкого медового месяца.

В любом варианте такое решение свидетельствует о практически безграничном доверии, испытываемом ею в тот момент по отношению к Иоганну Непомуку. Легко можно поверить в то, что в прежнем конфликте 1837 года младший брат показался в ее глазах значительно благороднее и надежнее его старшего брата — это вполне соответствовало его дару внушать разным людям совершенно различные чувства и идеи, выгодные ему самому!

И эта абсолютно объективно неоправданная лояльность Марии Анны по отношению к Иоганну Непомуку, в свою очередь, могла оказаться сюрпризом, неожиданным даже для него самого. А в итоге Иоганн Непомук явно переоценил степень своего возможного личного воздействия на женщину, наверняка теперь показавшуюся ему просто дурой, что и привело его к последующему опрометчивому решению!

Могло оказаться и так, что к своим собственным окончательным намерениям Мария Анна так все же еще и не пришла — и собиралась действовать затем по мере развития ситуации, поведения мужа и его брата и тенденции изменения собственных чувств. И этому тоже должно было поспособствовать временное избавление от ребенка.

Но, сделаем на это упор, именно сугубо временное!

По сей день продолжает вызывать недоумение поведение матери Алоиза, легко отказавшейся от совместного существования с единственным собственным сыном, рожденным в столь ее позднем возрасте и остававшимся единственной отрадой ее разнесчастной жизни на протяжении предшествовавших пяти лет, особенно тяжелых для содержания, воспитания и выхаживания каждого ребенка — тем более в те времена. В соседнем с Иоганном Непомуком доме дети дохли, напоминаем, как мухи, хотя это и происходило несколько позднее — уже после смерти самой Марии Анны!..

Такой ход событий существенно противоречит и здравому смыслу, и общечеловеческому опыту.

Известно, что бывают матери, легко отдающие и тем более продающие собственных детей — теперь даже и не на усыновление или удочерение, а просто для сексуальных утех или для использования их органов при трансплантации. Но тем менее можно заподозрить в подобных качествах Марию Анну — жестокую и расчетливую разбойницу, женщину с железной волей, способной и на сильнейшие чувства, сохраняемые десятилетиями, и на сильнейшее сопротивление любому и всяческому постороннему насилию.

Мазер, который о ней практически ничего не знает (или, по своему обыкновению, только делает вид, что не знает), пишет о ней, тем не менее, в очень определенном тоне: «Мария Анна Шикльгрубер была далеко не бедным и заслуживающим сочувствия созданием. /…/ Упорная, прижимистая, молчаливая и хитрая бабка Гитлера, о которой, несмотря на все документы, по-прежнему известно очень мало /…/.»[303]

И чтобы такая женщина просто фактически кому-то подарила своего единственного ребенка, столь дорого обошедшегося ей во всех смыслах?

Абсолютно невозможно!

Все прочие биографы Гитлера, также испытывая то же чувство, старались объяснить это странное решение материальной нуждой и колоссальной разницей в условиях существования ребенка в двух различных домах — у обеспеченного Иоганна Непомука и у фактически бездомного Георга.

Мы тоже не будем изменять этой традиции и согласимся с тем, что материальные условия действительно сыграли в этом деле решающую роль. Только, естественно, мы полагаем, что материальная разница была совершенно в противоположную сторону. А потому постоянное проживание ребенка в доме у Иоганна Непомука было вовсе лишено какого-либо рационального смысла.

Почему же оно все-таки имело место быть?

Ситуация в 1842 году должна была, по нашему мнению, осуществляться следующим очевидным образом.

Как бы поначалу ни был решен вопрос о времени пребывания ребенка в доме Иоганна Непомука, но рано или поздно должен был встать вопрос и о его возвращении оттуда. Даже если ребенок с самого начала был отправлен туда навсегда (с чем мы категорически не готовы согласиться!), все равно когда-то должен был подняться вопрос о том, чтобы он навещал и мать, и престарелого деда — даже задача получения наследства от последнего требовала подобной психологической профилактики.

И вот тут-то наверняка и выяснилось, что Иоганн Непомук вовсе не намерен терять контроль над ребенком ни на минуту — если не получит соответствующий выкуп!

Это был отчаянный шаг с его стороны, вызванный, вероятно, заранее не запланированным успехом его ненавязчивого предложения отдать ребенка в гости. Ошалевший от возможной удачи Иоганн Непомук возомнил, что и все последующее может решиться быстро и без сопротивления.

В таком решении прямо-таки проглядывает Адольф Гитлер в июне-июле 1941 года, ошалевший от успеха внезапного нападения на Советский Союз настолько, что отдал тогда распоряжения о свертывании целых отраслей германского военного производства![304]..

Если Иоганн Непомук именно так и поступил, то сделал он это как раз в данный момент, расчитанный на полнейшую внезапность для всех остальных — по меньшей мере в Кляйнмоттене (остается лишь под вопросом — был ли этот ход неожиданным для Георга Хидлера?) и на то, что главный козырь (а именно — живой ребенок!) пребывает теперь полностью в его руках!

Слабым местом в этой нашей гипотезе является то, что никто и никогда не подтверждал прямыми свидетельствами данный акт похищения и все его неизбежные последствия.

Но, с одной стороны, именно эта гипотеза устраняет все поведенческие противоречия, включая все уже отмеченные, а с другой — появление подобных исчерпывающих свидетельств крайне маловероятно, поскольку они относятся к категории таковых, что возникают лишь в редчайших случаях.

Сюжет стартовал почти стандартно для всех подобных случаев кинднаппинга, широко распространившихся в современном цивилизованном мире несколько позднее — с семидесятых годов XIX века.[305] Однако в традиционных мафиозных краях — в Греции, Сицилии, на Корсике и т. д. — этот способ разбойничьей добычи практиковался издавна и многими веками. Приблизительные ровесники Иоганна Непомука, Александр Дюма-отец и его европейские собратья-сочинители, многократно включали подобные эпизоды в свои произведения середины XIX века — читайте, например, «Графа Монте-Кристо»!

Едва ли это было принципиальной новостью и в краю богемских разбойников!

Подробности о случаях похищения людей становятся общеизвестными лишь тогда, когда к делу привлекается полиция, а вслед за ней — и средства массовой информации. Либо это приводит к успеху — освобождению заложников и захвату и наказанию преступников, что происходит довольно редко, но очень охотно муссируется прессой; либо это приводит к трагическим неудачам — смерти жертв, а уже потом к поимке или даже к бесследному исчезновению преступников, но журналисты и тут получают свою долю добычи стервятников. Во всех подобных ситуациях полиция, призванная сохранять свое профессиональное реноме и зависящая от благосклонности прессы, волей-неволей сосредотачивает усилия именно на поимке преступников, что изначально ставит жертвы в крайне опасное положение.

Иное дело, когда родственники похищенных так и не обращаются в полицию, а ведут переговоры с преступниками напрямую. Если это завершается выплатой выкупа и благополучным возвращением уцелевших жертв, то обычно вообще не возникают мотивы для разглашения подобных сведений, если только пострадавшая сторона не настолько возбудится жаждой мщения за свои нервные потрясения и утрату денег, что предпримет все возможные усилия в ее осуществлении — и пойдет даже на придание делу гласности, рискуя вызвать ответный гнев еще не разоблаченных преступников.

Тем более невозможно разглашение сведений обо всем этом, если пострадавшая сторона откупилась явно незаконными средствами, находившимися в ее распоряжении. Месть в такой ситуации если и осуществляется, то тоже заведомо незаконными, а потому негласными методами. Так же происходит и тогда, когда жертвы все же погибают — и в таком случае похитителям угрожает расправа, но едва ли гласная!

Попробуйте-ка похитить ребенка у главы мафиозного клана! Подобное нередко становится сюжетом современных триллеров, но очень ли часто такие истории происходят в реальности и уж, тем более, часто ли о них становится общеизвестно?

Поэтому и в данном случае не имелось никаких мотивов придавать гласности тот конфликт, о котором мы догадались.

Только самое начало событий происходило по схеме, явившейся плодом нерасчетливого планирования со стороны Иоганна Непомука. В дальнейшем же действия сторон так и не вышли из стадии предварительных переговоров, затянувшихся при этом на долгие годы — такое также нередко происходит и в наши дни, особенно на международном уровне.

И разрешилась данная ситуация абсолютно нестандартным способом.

Несчастная мать, в эйфорическом свадебном восторге (любви, а также и прочим глупостям все возрасты покорны!) легкомысленно согласившаяся отпустить сына из дома, проявила полную неадекватность в понимании ситуации и мотивов поведения казалось бы хорошо ей известных и понятных лиц. Она попросту прозевала похищение, оказавшееся для нее полной неожиданностью. Не обязательно и то, что Георг изначально сознательно играл роль соучастника такого преступления.

Но вот затем события приняли жестокий оборот.

Мария Анна была поставлена перед альтернативой: либо она вышибает из своего отца сокровища, либо никогда больше не получит своего сына!

Угроза жизни ребенка никак не выглядела преувеличенной — и бороться с ней было практически невозможно. Маленькому Алоизу могли запросто свернуть шею, и это выглядело бы совершенно невинно и оказалось бы официально безнаказанным — мало ли как можно обставить смерть маленького ребенка в глухой деревушке в те времена высочайшей детской смертности? Это было распрекрасно понятно и матери Алоиза, и его деду.

Понятно, что им никак нельзя было обращаться за помощью к властям — это нисколько не обеспечивало сохранение жизни похищенному (как и во многих других подобных ситуациях), но зато гарантированно привлекло внимание властей к спрятанным сокровищам. Оставалось, казалось бы, соглашаться с похитителем — лишь только это сулило сохранение жизни похищенному и его возвращение в родной дом.

Российскому читателю должно быть понятно, что замысел Иоганна Непомука был столь же прост и априори безупречен, как и кампания, предпринятая Остапом Бендером по шантажу и ограблению подпольного миллионера Корейки — такие замыслы как бы висят в воздухе и предлагаются самой жизнью!

На это-то и был, конечно, рассчитан замысел похитителя, но Иоганн Непомук явно ошибся в том, какой силе он самонадеянно бросил вызов!

Разумеется, ни Мария Анна, ни те люди, которых она могла бы призвать на помощь — ближайшие родственники ее самой и ее отца, не были полностью бессильны и беспомощны, но самое-то слабое звено в системе — похищенный ребенок! — оставался пока что во власти похитителя и связывал руки всем, потенциально способным выступить в его защиту.

Заметим к тому же, что и взывать о помощи данного круга людей тоже было не очень-то в интересах Марии Анны и ее отца — этим также привлекалось внимание окружающих к проблеме клада, и это могло оказаться еще опаснее внимания властей!

Но вот тут-то и проявилось то, что Мария Анна нисколько не была обычной несчастной матерью. Еще до 1821 года она стояла на заведомо более высоком уровне в преступной иерархии, нежели какой-то там Иоганн Непомук; такое изначальное неравенство может со временем перевеситься в другую сторону, но может и сохраниться, и усилиться. Едва ли долгие годы тюремного заключения прервали накопление Марией Анной ее специального, профессионального опыта.

Тем более не новичком был и ее отец, с которым, вполне вероятно, были согласованы все ее последующие решения — и который тоже должен был проявлять крайнюю заинтересованность в судьбе внука.

Однако здесь можно допускать и иные возможности: сокровища-то принадлежали лично ему и безраздельно находились в его распоряжении. Кто знает, как этот скряга первоначально отнесся к перспективе утратить сокровища или хотя бы их часть в обмен на живого внука? Позже, как мы увидим, он занял четкую позицию на стороне интересов внука — но так случилось именно позднее!

Выше мы указывали, что спрятанные сокровища были своеобразным страховым полисом для старого Иоганнеса Шиккельгрубера, а их утрата — лишением его этой страховки жизни. Теперь похищение ребенка нисколько не меняло этой стороны дела, но страховка распространилась и на похищенного.

Убийство ребенка до получения сокровищ начисто отрезало путь похитителю к овладению сокровищами: Иоганн Непомук был лишен всех преимуществ анонимных похитителей, которые нередко получали выкуп даже после убийства похищенной жертвы. Алоиз же, гостивший у дядюшки, постоянно сохранялся на виду, а непосредственная опасность ему возникала лишь при попытке силой вернуть его назад.

Опасность для ребенка, однако, резко возрастала при передаче Иоганну Непомуку требуемого выкупа, а также и после этого: преступник все равно был заинтересован в устранении свидетелей. Большинство погибших жертв стандартных похищений возникло из стремления похитителей избавиться от свидетелей в лице самих похищенных, хотя всерьез говорить о каком-либо большинстве случаев применительно к таким историям вовсе не приходится: многие, повторяем, так и остаются в глубокой тайне.

В данном же конкретном случае главный преступник, Иоганн Непомук, вовсе и не скрывался от жертв своего преступления. Но ничего хорошего это последним также не сулило: именно в местных традициях и было, как мы подчеркивали, тотальное уничтожение свидетелей. Поэтому и выполнение условий похитителя, при более внимательных расчетах, вовсе не гарантировало хэппи-энда — как минимум сохранения жизни ребенка.

Не исключено, однако, что Мария Анна, рассуждая чересчур профессионально, все-таки перемудрила, заподозрив алчного шантажиста Иоганна Непомука, ошалевшего от открывавшихся перед ним перспектив, в чрезмерно коварных и жестоких замыслах.

Но, с одной стороны, она судила по себе, а она была в молодости, надо полагать, жесточайшей убийцей, приученной и воспитанной беспощадно истреблять свидетелей. С другой стороны, малейшая ее расчетная ошибка в оценке ситуации угрожала теперь не чем-нибудь, а утратой жизни ее собственного единственного сына — и никакой риск не был допустим!

Заметим, что в преимуществе воли и разума состояла не только сила, но и слабость Шикльгруберов. Коль скоро Адольфа Гитлера принято сравнивать с Наполеоном Бонапартом, то и его непосредственных предков — виртуозов разбойных нападений! — также уместно сравнивать с этим политическим и военным гением. В адрес же последнего высказывались, в частности, и такие мнения: «Талейран[306] считал блестящий интеллект Наполеона существенной причиной его последующего краха. По мнению Талейрана, император принимал во внимание слишком много случайностей, ожидая самых невероятных опасностей со стороны ближайших соседей (состояние ума, неизбежно ведущее к войне).»[307]

Вот и Иоганн Непомук столкнулся с чем-то подобным в лице Марии Анны и ее отца, а в результате его собственные замыслы потерпели почти полное крушение!

В передаче Иоганну Непомуку требуемого им выкупа было категорически отказано, причем с совершенно очевидной формулировкой: никакого выкупа не будет, потому что никакого клада просто нет, и платить нечем! Кому принадлежала главная роль при выработке такого решения — Марии Анне или ее отцу — в тот момент было и не важно.

Важнейшим оказалось то, что это, вероятно, явилось для Иоганна Непомука полным сюрпризом!

В результате ситуация оказалась гораздо более круто закрученной, нежели рассчитывал на это похититель.

Очевидно, Иоганн Непомук изначально недооценил беду, накликанную им на себя, иначе разрабатывал бы какой-то гораздо более хитрый сюжет, отводящий подозрения лично от него как главнейшего организатора всей интриги — тут хватало перспектив для разнообразных фантазий и их реализации.

Здесь Иоганн Непомук явно изменил себе самому, а одновременно и пренебрег выработанными веками правилами осуществления преступлений. Игра открытыми картами явно не соответствовала поставленным целям: все классические уголовные сюжеты требуют строгого соблюдения исполнения стандартных ролей, что в данном случае было грубо проигнорировано.

Выяснение сложившейся коллизии полностью обнажило ее безрадостное будущее: теперь уже ничто не могло спасти похитителя от последующей мести стареющей разбойницы, которая никогда не смирилась бы ни с нанесенным оскорблением и поражением, ни с утратой родового богатства, за которое расплатился жизнью ее брат и за которое сама она безвозвратно отдала лучшие годы своей жизни. К тому же для нее и сохранение жизни ребенка, и его будущее богатство были завязаны в единый узел.

И уж тем более она не смогла бы смириться не только с утратой сына, ни даже и с самим фактом угрозы его жизни теперь и с возможностью ее возобновления в дальнейшем! Обнаруженного врага, проявившего свою гнусную сущность, необходимо было добивать при первой же возможности — такой логике Марии Анны не откажешь в последовательности, да это и соответствует стандартной этике преступных сообществ!

Вот теперь-то настала очередь Иоганна Непомука сначала перепугаться, а затем перейти к жесткой обороне!

Иоганн Непомук отказался теперь капитулировать и возвращать похищенного — и это уже также становилось сугубо вынужденным решением, причем совершенно не зависящим от того, получил бы он при этом требуемый выкуп или нет.

Передача ребенка в руки матери уже никак не могла завершить все сложившиеся конфликты, как бы ни решилась судьба сокровищ — это было бы только новой промежуточной ситуацией, где инициатива принадлежала бы уже не Иоганну Непомуку.

Очевидная аналогия: Адольф Гитлер, начавший войну в 1939 году, оказался затем не в силах ее прекратить, хотя очень старался — и притом вполне искренне; и ту же ошибку он повторил и в 1941 году, хотя уже последующие его попытки заключения мира не получили всеобщей гласности!..

В то же время решение похитителя оставить у себя ребенка не закрывало Иоганну Непомуку дальнейших путей к последующему овладению сокровищем — такая промежуточная ситуация оставалась все еще в его интересах.

Вероятно, это решение тоже оказалось в какой-то степени сюрпризом для Марии Анны.

Теперь конфликт заходил в полный тупик: получалось, что любое действие любой из сторон только приводило бы в ход безостановочное стремление к взаимным убийствам, как это всегда практически случается при возникновении ситуации кровной мести.

Смысл данного общественного установления, принятого именно у разбойничьих народов (был ли он распространен в Богемских горах или нет), и состоит в предотвращении подобных ситуаций. Совершенно неважно, были ли последующие действия сторон последовательным исполнением каких-то древних традиций или они рождались совершенно самопроизвольно — в качестве импульсивных решений в непростой сложившейся ситуации, но стороны действительно оказались перед лицом взаимного уничтожения.

Мрачный исход всего дела становился теперь почти неизбежен: Иоганн Непомук, охваченный жаждой наживы и утративший чувство реальности, переступил ту черту, которая предохраняла от смертельной опасности и его самого, и всех остальных.

Получилось так, что теперь только консервация ситуации становилась единственно возможным компромиссом: ребенок оставался у похитителя — и только это предохраняло и самого ребенка, и всех остальных от немедленного перехода к самой неприкрытой резне, как бы ни протестовало против такого решения сердце любящей матери!

Едва ли его мать и дед щедро оплачивали содержание ребенка — это никак не соответствовало той роли, которую они упорно продолжали играть. Иоганну Непомуку самому приходилось прилагать усилия по вынужденному содержанию и воспитанию ребенка, ставшего гарантом безопасности для всего клана.

В целом же со стороны все это могло выглядеть чуть ли ни всеобщей семейной идиллией, как в этом же уверились и все историки без исключений.

Немногие относительно посвященные эмиссары с обеих сторон расколовшегося клана могли наблюдать за поддержанием обеими сторонами всех явно или неявно достигнутых условий компромисса. При этом полностью посвященных во все детали проблемы должно было быть совсем немного — только четверо: дядя, отчим (он же, как мы полагаем — и отец), мать и дед похищенного ребенка. Пародоксальнейшим образом все они оказались связаны общей тайной, разглашать которую не было в интересах никого из них!

Из этой четверки только Георг в сложившейся ситуации пользовался правом экстерриториальности, поскольку ни угрозы, ни насилие по отношению лично к нему не имели особого смысла для всех остальных. Только он мог практически без риска перемещаться между враждебными селениями и играть роль полноценного парламентера.

Ситуация не исключала периодических свиданий матери с похищенным сыном, но каждый раз это должно было обставляться сложнейшими условиями, исключавшими переход преимущества к противоположной стороне — и происходить это могло только в доме у Иоганна Непомука, что само по себе должно было представлять крайнюю опасность для Марии Анны. Мы даже и не знаем, происходили ли такие свидания или нет; скорее всего — нет.

Ребенок, разумеется, не мог понимать всего происходящего, но странные впечатления не могли не врезаться в его память: если его будущий сын, Адольф Гитлер, обладал совершенно феноменальной памятью, то естественно предполагать хотя бы неплохую память и у его отца, Алоиза — добросовестного и пунктуального таможенного чиновника в легальной взрослой жизни, память у которого так же была его существенным рабочим инструментом.

Так и шла война нервов — почти безо всяких решительных действий.

Похожая напряженнейшая ситуация, повторяем, но неизмеримо большего масштаба (сотрясаемая, к тому же, конвульсиями Зимней войны между СССР и Финляндией), сложилась в Европе в осенне-зимние месяцы 1939–1940 года; весной 1940 она вскрылась энергичнейшим хирургическим путем.

Исходный же рассматриваемый конфликт затянулся с 1842 года на гораздо более продолжительный срок.

Различие в продолжительности этих ситуаций создалось, на наш взглял, потому, что в 1939 и 1940 годах решающие рычаги оказались в руках очень разных людей, руководствовавшихся совершенно различными принципами поведения и избранными целями. А в условиях 1842 года и последующих лет круг решающих лиц ограничивался исключительно одними только предками Адольфа Гитлера, хотя и весьма непохожими друг на друга, да и конфликт был значительно проще и примитивнее — и терпеть его затяжку было много легче!..

Но и этот конфликт, как мы увидим, разрешился истинно гитлеровской хирургией!

Ребенок, между тем, рос, воспитывался и получал все необходимое — за исключением постоянной материнской заботы. Последнее, увы, навсегда оставляет отпечаток на характере будущей личности — тем более, что вместо родительской любви его окружала атмосфера, в которой совершенно очевидная ненависть была не последней составляющей.

Считал ли Иоганн Непомук Алоиза своим сыном (мы полагаем, что нет, но это, тем не менее, вовсе не исключено), но он явно отнесся к нему просто как к объекту своей преступной махинации. Если было уместно рассуждать о том, что сам вид маленького Алоиза мог раздражать Георга, то что уж говорить о его брате — особенно с учетом того, что его комбинация явно зашла в тупик. Сложившаяся ситуация исключала возможность проявления жестокости по отношению к ребенку, но чувства и мысли окружающих не могли не изливаться на него.

Ниже мы приведем сведения о том, что Иоганн Непомук продолжал традиционное занятие контрабандой даже и годы спустя. Потому он мог проводить дома не так уж много времени. При этом присмотр за похищенным ребенком должен был поручаться его чадам и домочадцам.

К 1847 году, когда развернулись очередные решающие акты этой драмы, а Алоизу уже исполнилось десять лет, к присмотру за ним были, наверняка, привлечены и Иоганна, старшая дочь Иоганна Непомука, и Иоганн Баптист Пёльцль из соседнего дома, которым теперь исполнилось соответственно семнадцать и девятнадцать лет. Их, следовательно, приходилось приобщить к секретам создавшейся ситуации, настроив соответствующим образом, что, конечно, не составляло проблемы для Иоганна Непомука. В 1848 году этой паре, повторяем, предстояло пожениться, а много позднее оказаться тещей и тестем Алоиза, а еще позднее — бабкой и дедом Адольфа Гитлера.

Таким образом, все психологическое напряжение ситуации передавалось уже последующим поколениям клана.

Отсутствие каких-либо достоверных подробностей исключает возможность высказать содержательные предположения относительно характера взаимоотношений Алоиза со всеми окружающими и с каждым из них в отдельности. Известно, что и родные дети в казалось бы благополучных семьях нередко испытывают душевный дискомфорт и имеют мотивы для нешуточных страданий. Как обстояло дело здесь — можно только гадать.

Понятно, тем не менее, что положение Алоиза оставалось очень неоднозначным. С одной стороны, люди, которым он был навязан в родственники, вовсе не обязаны были его любить. С другой стороны, почти все они сами не были инициаторами его похищения, а потому не должны были испытывать по отношению к нему и чрезмерной агрессии. Наконец, хотя деревенским жителям вполне естественно ухаживать за цыплятами, козлятами или поросятами, а затем хладнокровно обращать их в собственную пищу, но где-то здесь пролегает почти неуловимая грань: на откровенное людоедство все же не способна значительная часть людей!

Так или иначе, Алоиз фактически сделался членом этой семьи, долгое время — единственным, точнее — самым младшим ребенком, пока подрастали дочери Иоганна Непомука и Евы Марии, которые были значительно старше него. Был он при этом и единственным мальчиком, растущим в этой семье, — и уже поэтому должен был пользоваться особым отношением со стороны всех окружающих.

Какие бы специфические планы ни связывал с ним Иоганн Непомук, но все остальные должны были ощущать возможность того, что в доме растет главный будущий его хозяин — в лице маленького приемного сына. Это, в свою очередь, могло вызывать различные эмоции — как отрицательные, так и положительные.

Для последующего важно то, что Алоиз, несомненно обладавший фамильной способностью вызывать симпатии окружающих, вполне мог со временем заручиться искренними дружественными отношениями со стороны какой-то части членов принявшей его семьи.

Во многих отношениях хуже всего оказалось положение Георга Хидлера, принятого в это время другой семьей, — ему досталась наиболее жалкая и идиотская роль. Теперь он был зажат между столкнувшимися сторонами — своим братом и своей женой, и оказался наиболее подозреваемым во всех гнусных планах и намерениях, притом не известно, насколько справедливо.

Был ли он изначально полностью посвященным участником всего замысла младшего брата — это, повторяем, абсолютно неясно, но отвечать перед женой приходилось именно ему.

В итоге же никакого семейного счастья совершенно не получилось и уже окончательно получиться не могло, хотя какой-то компромисс между мужем и женой был все же достигнут. Хотя понятно, что для Марии Анны этот компромисс мог быть сугубо вынужденным: Георг оставался единственным исполнителем на роль посредника между сторонами — иначе приходилось бы обеспечивать другого, что приводило к нежелательному расширению круга посвященных.

В то же время Георг с женой имели возможности долго и мучительно прояснять все прежние взаимные претензии, да и все последующее поведение Иоганна Непомука нисколько не соответствовало стандартам роли отца, якобы любящего своего маленького сына! Так что вполне естественным было бы и то, что Георг уверовал-таки, наконец, в собственное отцовство.

Но и это тем более должно было добавить горечь к его существованию: теперь и он оказался лишен возможности осуществлять свои родительские функции!

Мария Анна и Георг Хидлеры все последующее время проживали рядом с ее отцом — у родственников по фамилии Зиллип (Кляйнмоттен, № 4),[308] троюродных братьев или сестер Марии Анны — предположительных предков, напоминаем, двойника Адольфа Гитлера.

Тут, конечно, само собой напрашивается предположение, что Георг Хидлер осчастливил ребеночком какую-нибудь девушку или дамочку из Зиллипов, но об этом никто и никогда не упоминал.

Это, скорее, даже маловероятно, хотя всякое бывает: если до 1821 года, как можно предположить, Георг ходил под каблуком у молодой атаманши, то теперь этому незадачливому молодожену пришлось куда как покруче — вплоть до ночлега в корыте для скота! Одновременно такой образ жизни демонстрировал и непримиримость Марии Анны, упорно и последовательно отвергавшей всякую возможность существования клада — это должно было оказывать давление на Иоганна Непомука, вынужденного искать выход из тупика.

Не исключено, что Мария Анна пережала теперь на своего мужа, и не исключено, что жестоко поплатилась за это!

Занимались ли супруги Хидлер контрабандой в эти годы? Об этом ничего не известно, но чем-то они должны были заниматься!

В целом же все это время — накануне революции 1848 года — относилось ко все той же благословенной для австрийских контрабандистов эпохе, что и раньше.

Однако, если раньше (до 1821 года) кто-либо из местных кадров, например — тот же Георг Хидлер из Шпиталя, мог быть полноценным членом мафиозной группировки со штаб-квартирой в Штронесе, то теперь (после 1842 года) этот клан оказался расколот на непримиримых врагов, что, конечно, не могло идти на пользу их традиционному бизнесу.

Шло время — и не просто время, а уже и годы — и Иоганну Непомуку приходилось разрабатывать новые планы.

Ситуация становилась для него все менее благоприятной: Алоиз рос, его по-прежнему приходилось и содержать, и сохранять, и охранять от попыток возвращения к матери, и вся эта коллизия выглядела все более удручающе. Как ни настраивай ребенка против матери, все равно он мог в перспективе обратиться в недруга (заметим, забегая вперед, что так ведь и получилось!) и существенно осложнить все происходившее.

Ребенка было невозможно убивать до получения сокровищ, старика — тоже: теоретически он оставался единственным хранителем секрета местонахождения клада.

Ничего теперь не могло выйти и из возможно изначально запланированного проникновения Георга в тайну местонахождения клада: если Георг и мог следить за стариком в два глаза, то тот теперь за ним следил уже в четыре — своими собственными и глазами своей дочери. Да и сам Георг пребывал теперь неизвестно на чьей стороне!

Притом заметим, что тайник с кладом мог размещаться и в строении, в котором теперь поселился престарелый хранитель сокровищ: ведь теперь за ним не охотились представители власти — и официальный обыск ему уже не угрожал. Клад же должен был находиться в относительно доступном помещении — ведь пользоваться им хранителю приходилось достаточно регулярно, а навещать для этого какую-нибудь горную пещеру было уже и не по силам, и достаточно опасно — с учетом возможности нападения и ограбления. У себя же в доме он охранялся и юридическими правами хозяев, и их физической силой — с такой ситуацией нашим героям и нам самим еще предстоит столкнуться.

В этой ситуации даже сам факт обнаружения местонахождения тайника вовсе не был эквивалентен овладению им. Гораздо проще и надежнее было бы все-таки заручиться согласием старика и отсутствием вмешательства со стороны его бытового окружения. Частичный раздел сокровищ при этом подразумевался как бы сам собой.

Но и это пока что было невозможно: и старик, и дочь имели прочные основания не соглашаться с подобными идеями — они думали не только о сокровищах, но и о сохранении жизни, и о будущем похищенного ребенка.

Если же старик умрет (а он был весьма стар — уже в 1842 году ему исполнилось 78 лет!), не раскрыв свой секрет, то все предприятие Иоганна Непомука заведомо проваливается. Если же он умрет, передав секрет дочери, то уже она становится лицом, гарантированно обеспечивающим сохранение собственной безопасности сбережением тайны клада, как и старик до того.

Торговаться же с ней оказалось бессмысленно — время это прояснило: для нее безопасность ее сына была превыше всего, а ее собственное упрямство становилось самодовлеющим фактором, и никакие обещания и честные слова ни собственного мужа, ни, тем более, его брата, ни в чем ее не убеждали.

До сокровищ Иоганну Непомуку было по-прежнему неблизко, а в перспективе он явно проигрывал.

Но вот тут-то и стало понятно в какой-то момент, что вся схема поведения, избранная Марией Анной и неуклонно осуществляемая в течении уже нескольких лет, имеет еще одно слабое звено — ее собственную безопасность в тот период, пока еще оставался жив ее отец.

По этому звену и был нанесен смертельный удар!

Мария Анна скончалась, как упоминалось, в Кляйнмоттене 7 января 1847 года.

Указанная причина смерти: «Истощение вследствие грудной водянки»[309] — типичный показатель невысокого уровня тогдашней деревенской медицины.

Тем не менее, сам очевидный факт какой-то экспертизы свидетельствует о том, что причина смерти могла вызвать у кого-то какие-то подозрения.

Столь неясная формулировка диагноза существенна, однако, тем, что в общем-то не противоречит симптоматике отравления мышьяком, но не внезапному (напоминающему, повторяем, холеру или дизентерию!), а постепенному отравлению малыми его дозами. В сочетании с другими препаратами, принимаемыми больными пациентами, это приводит к различным формам протекания смертельной болезни, но, в том числе, к ослаблению сердечной деятельности, одышке, отекам и прочим явлениям, которые в те темные времена вполне можно было обозвать грудной водянкой.

Нам придется еще неоднократно сталкиваться с эпизодами подобных же смертей в этом семействе. Да и версия о смерти Марии Анны вследствие отравления (притом — именно мышьяком) получит ниже косвенное, но, на наш взгляд, вполне убедительное подтверждение.

Возникает, поэтому, вопрос о том, кто же явился исполнителем этого преступления?

Увы, наиболее очевидный возможный ответ подразумевает, скорее всего, ее мужа, Георга Хидлера. Это согласуется с тем, что его брату понадобилось более четырех лет на то, чтобы склонить Георга к убийству любимой им жены, которая, не исключено, все эти годы со своей стороны доставала своего явно не безвинного мужа! Тогда получается, что деревенский Отелло доиграл-таки свою трагическую роль до самого конца!

Однако, более вероятным представляется совсем иной вариант: Георга все-таки не удалось подвигнуть на такое убийство, но зато Иоганн Непомук за эти медленно протекавшие напряженные годы сумел-таки отыскать кого-то в ближайшем окружении Марии Анны, кто польстился на роль наемного убийцы. Нам самим вычислить такого фигуранта невозможно, но отметим пока что этот момент, к которому нам предстоит возвращаться.

Зато совершенно очевидно, какие именно выгоды достиг этой операцией сам Иоганн Непомук: он устранил главное препятствие для решения дела путем переговоров и осуществил ярчайшую демонстрацию собственной решимости и жестокости перед лицом оставшихся в живых!

Старый Иоганнес Шиккельгрубер, которому ко дню смерти дочери исполнилось уже 82 года, был поставлен в очень тяжелое положение. В жесткой цепи отношений, не соединявших, а разделявших Иоганна Непомука с избранной им целью — завладением семейными сокровищами Шикльгруберов, созданной и поддерживаемой железной леди — Марией Анной, Иоганнесу досталась теперь роль решающего и одновременно самого слабого звена: его возраст был теперь порукой тому, что нити управления выскользали из его рук. Но принимать решения следовало именно ему.

Простейшие варианты были такие:

1) по-прежнему не допускать Иоганна Непомука до вожделенной цели. Но если Иоганнес умрет, унеся тайну сокровищ с собой, или передаст ее кому-либо из родственников, не столь дорожащих жизнью маленького Алоиза, то это грозило смертельной опасностью последнему;

2) отдать Иоганну Непомуку требуемую им часть, не дожидаясь собственной смерти Иоганнеса, но это не гарантировало сохранение жизни Алоизу и возвращение его невредимым в родной клан — тем более после смерти деда, до которой, повторяем, было уже рукой подать.

Ничего надежного и гарантированного, таким образом, ни один из этих вариантов не сулил будущему Алоиза. Как ни крути, обеспечить и сохранение жизни, и обретение ребенком богатства сам старик уже не мог — и приходилось отыскивать каких-то новых союзников для решения этих задач.

Похоже, что старик справился с этим почти блестяще, учитывая то, насколько неблагоприятно складывалась ситуация для его замысла.

После неизбежной, предстоящей в скором времени смерти старика объективно самыми близкими людьми к маленькому Алоизу оставались, парадоксальнейшим образом, оба брата Хидлеры-Хюттлеры. Им-то и нужно было абсолютно принудительным образом навязать заботы о ребенке.

Георг, возможно, выступал бы в такой роли уже вполне добросовестно, но из двух братьев решающим звеном был не он.

Тем не менее, именно Георг оказывался единственным союзником Иоганнеса в Клянмоттене: все прочие родственники и потомки Иоганнеса совершенно не были заинтересованы в сохранении жизни Алоиза столь высокой ценой — они сами были естественными претендентами на семейные сокровища. Их абсолютно невозможно было посвящать в суть всего этого дела, но, тем не менее, требовалось как-то задобрить их и нейтрализовать, выделив на это какую-то часть средств.

Не исключено, что Георг должен был дать Иоганнесу не только клятву обеспечить будущее ребенка, но и клятву сохранить ему его родовое имя — Шикльгрубер. Это объясняет предельно четкую мотивацию и последующему официальному непризнанию Алоиза сыном Георга вплоть до смерти последнего.

Теперь Иоганнесу и Георгу предстояло составить своеобразный заговор, фактически перейдя на сторону Иоганна Непомука и в то же самое время связав этого последнего условиями, обязывающими его на продолжение вполне определенной линии поведения, которой он, впрочем, вполне самостоятельно придерживался до сего времени.

Ясно, что такая задача требовала многошагового решения.

Сразу после смерти Марии Анны требовалось продемонстрировать Иоганну Непомуку, что переговоры принимают более конструктивное направление — только это спасало маленького Алоиза от немедленной расправы. Залогом для обеспечения его жизни должна была стать, несомненно, передача некоторой денежной суммы Иоганну Непомуку с обещанием позднее и большей. Эта выплата подразумевала, в какой-то степени, элементы справедливости, компенсировав прошлые расходы похитителя на содержание похищенного ребенка.

В то же время передача всей суммы, устраивающей Иоганна Непомука, никак не могла происходить сразу и одномоментно — это начисто устраняло бы заинтересованность похитителя в сохранении жизни похищенного. Поэтому завершающая операция по освобождению заложника откладывалась на будущее — отдаленное, но вполне определенное.

Такому решению, очевидно, должно было соответствовать и то, что в интересах ребенка, теперь уже безвозвратно потерявшего мать, вот только теперь-то возникал смысл постоянно оставаться там, где он давно прижился: старый Иоганнес был уже не жилец, овдовевший Георг, никогда не воспитывавший детей, также не казался надежной опорой, а все прочие родственники в Кляйнмоттене являлись, повторяем, естественными конкурентами Алоиза при получении наследства.

Поэтому проще было купить жизнь Алоиза все у того же Иоганна Непомука, санкционировав теперь со своей стороны его опекунские права; поддержанию этого состояния, наверняка, должны были служить дальнейшие суммы, регулярно выплачиваемые ему — дабы не охлаждать его опекунских усилий. Но эти опекунские права, несомненно, должны были иметь ограничение во времени — вплоть до совершеннолетия Алоиза.

До этого, разумеется, посвящать ребенка во все происшедшие неприятные подробности было бы излишним и не полезным для него самого. После же официального совершеннолетия (или достижения какого-то иного возраста, характеризующего достаточное его повзросление с точки зрения участников соглашения 1847 года) Алоиз должен был бы получить от старших исчерпывающее разъяснение относительно его личного статуса, получить определенную часть средств, хранящихся у Георга, не исключено все же — изменить фамилию в соответствии со своим фактическим происхождением (возможно — он сам должен был решить вопрос об этом), и начать с этого рубежа уже свой собственный самостоятельный дальнейший жизненный путь.

Иоганн Непомук, в свою очередь, также должен был только в тот момент получить завершающую сумму от Георга — лишь это продолжало бы сохранять его заинтересованность в продолжении опеки и сохранении жизни Алоиза вплоть до последнего момента. Затем, конечно, уже самому Алоизу предстояло заботиться о собственной безопасности и благополучии. Завершающий переходный момент был достаточно критичен: к этому нам еще предстоит возвращаться, и до его реализации, как мы увидим, дело так и не дошло.

Согласовав подобные планы, естественность которых определяется их внутренней логикой, старому Иоганнесу требовалось теперь вооружить Георга сокровищем, которое становилось закладом и сохранения жизни ребенка, и обеспечения ему достойного будущего — и все это Георг должен был осуществлять в прямом противоборстве и одновременном взаимодействии с главным злодеем — его собственным братом Иоганном Непомуком.

Поневоле возникали сомнения в выполнимости такой задачи!

Вот тут, надо полагать, Иоганнес и решился обратиться за помощью к той силе, которой совершенно очевидно пренебрегала его дочь — у последней вполне мог быть собственный жизненный опыт, предостерегавший ее от подобных шагов. Но старому Иоганнесу уже не пристало выбирать.

Поскольку все трое оставшихся предка Алоиза — дед, отец и отчим (кому из двоих братьев принадлежала какая именно из двух последних ролей — так и остается неясным) — были, напоминаем, католиками, то закрепление их соглашения можно и нужно было усилить присутствием и свидетельством представителя Церкви. Поскольку же дело касалось при этом незаконно нажитых сокровищ, то составление каких-либо официальных бумаг было, повторяем, полностью исключено.

Нет сомнений в том, что данные операции сопровождались сугубо добровольными пожертвованиями старших родственников Алоиза в пользу как минимум одного из церковных приходов, к которым относились Кляйнмоттен и Шпиталь. Поскольку инициатором этого дела должен был быть именно старый Иоганнес, то наиболее естественным его союзником должен был стать настоятель ближайшей к нему церкви — в Деллерсхайме. И эти деньги не пропали даром, с какой точки зрения ни суди обо всем последующем!

Такое разрешение всех конфликтов, непреодолимых в долгие предшествующие годы и давно ставших практически безнадежными, отдает простотой и гениальностью. Прямые предки Адольфа Гитлера вовсе неплохо управлялись с нелегкими условиями собственной жизни, не вырывавшейся из заданных социальных рамок, которые, конечно, сами же друг другу и создавали!

Вот теперь-то, похоже, Георг и был-таки посвящен тестем в тайну клада и стал его хранителем.

Иоганнес Шиккельгрубер умер относительно вскоре после дочери — 12 ноября того же 1847 года, уже на восемьдесят четвертом году жизни. Остается лишь уповать на то, что за совершенное соглашение он не расплатился насильственным лишением жизни!

Понятно, что Георгу теперь заведомо хватило средств еще на десяток лет жизни — уже безо всяких упоминаний о ночлеге в корыте! Но где он жил, что делал, поддерживал ли отношения с сыном и какие именно — ничего об этом не известно: он был и остается слишком неинтересной фигурой для историков, совершенно неконкурентноспособной в этом отношении по сравнению с какой-нибудь Штефани из Линца!

Вот Церковь позднее проявляла явно заинтересованное внимание к этому семейству — мы будем иметь возможность неоднократно отмечать это. Еще бы: если Католическая церковь вообще проявляла и проявляет какое-либо внимание к тайной жизни незаурядных семейств, богатых и влиятельных — в данную минуту или потенциально (а в принципе в этом, вроде бы, сомневаться не приходится!), то было бы просто грехом с ее стороны пройти мимо семейных тайн Шикльгруберов и Гитлеров! Тем более, напоминаем, что это были семейства, тесно связанные с католическим духовенством предшествующими веками взаимовыгодного, тайного и опасного сотрудничества!

Будущее же уже десятилетнего Алоиза сложилось все же заведомо не так, как это очевидно было обговорено между его родственниками в последние дни жизни Иоганнеса Шиккельгрубера. Последнему все же не удалось достичь окончательных надежных гарантий безопасности и обеспеченности внука: Иоганн Непомук ухитрился переиграть в свою пользу и эту ситуацию!

В 1838 году, когда маленькому Алоизу Шикльгруберу исполнился только год, австрийское правительство, устрашенное многочисленными жалобами производителей и донесениями таможенных чиновников об усиливающейся год от года контрабанде, было, наконец, вынужденным отменить прежние постановления, и издать новый тариф.

Сущность его заключалась в следующем: 10 предметов, большей частью малозначительных в торговле, были в нем запрещены безусловно (главные из них: суррогаты кофе и хинины, соль и искусственные воды), а 72 дозволялось ввозить с выплатой огромной пошлины (не ниже 60 % от стоимости), но не иначе, как за особым разрешением министра финансов (модные товары, железные, стальные, глиняные, шерстяные, льняные и некоторые бумажные изделия, готовое платье, писчая бумага, разные металлы, металлические изделия и т. д.). Кроме того, тариф содержал в себе еще 651 статью, в которых обозначились все остальные товары и величина взимаемой с них пошлины.

Но некоторые из этих статей обнимали такое множество специальных названий и допускали столько бесполезных различий, что применение их к практике было или невозможно, или в высшей степени стеснительно для торговли.

Так, например, предметы, известные под названием москательных и аптекарских, кроме родовых наименований, имели особо еще 200 специальных, с отдельным налогом на каждый, и многие из них настолько редко встречались в торговле, столь мало употреблялись в общежитии, что казна получала от них самый незначительный доход. А между тем, чтобы их отличить, необходимо предполагать в таможенных чиновниках весьма обширные химические и аптекарские познания. Рыбы и моллюски подведены были под пять категорий, но для них находилось 50 различных названий; для зерновых хлебов и бобовых растений было 14 названий и т. п.[310]

На практике все это мощнейшее бюрократическое творчество не привело ни к каким существенным улучшениям: граница по-прежнему была почти непроходима для множества товаров, необходимых населению.

А контрабанда была обречена развиваться и процветать!

С 1840 года множество весьма важных экономических и статистических сочинений, вышедших в Германии, было посвящено рассмотрению вопроса о присоединении Австрии к Германскому таможенному союзу. В них представлялись выгоды, которые могли бы произойти от этого для всех немецких государств, разбирались обстоятельства, препятствующие такому соединению и во всех находилось одинаковое заключение, что неудобства могут быть только временные, между тем как польза представлялась всеобщей и постоянной.[311] Но эта проблема, как и множество других, так и не находила практического разрешения.

Европа, освободившись от диктата Наполеона I и пережив навязанные им реформы, тщетно пыталась закрепить устаревшие остатки прежних обветшавших монархических форм и порядков — и революционная ситуация неудержимо катилась к подлинной революции, разразившейся в феврале 1848 года в Париже и охватившей в течение последующих двух лет почти всю континентальную Западную Европу.

Изо дня в день, из недели в неделю что-то ломалось, а что-то другое не успевало установиться.

К 1851 году спокойствие и порядок восстановились если не по всей Европе, то, во всяком случае, в пределах Австрийской империи — за исключением ее итальянских провинций.

Что происходило с контрабандной торговлей в период революционных пертурбаций — этого не отметили хроникеры Европейской революции: их интересовали иные проблемы и события.

Но с 1851 года, когда прежние таможенные порядки так и не претерпели никаких формальных изменений, должна была восстанавливаться регулярная деятельность и таможенных служб, и их антиподов — контрабандистов.

О детстве Алоиза Шикльгрубера, повторяем, никаких подробностей не сохранилось. По-видимому, оно никак не вырывалось из заданных социальных рамок.

Не будем, однако, забывать и о том, что рос он в католической семье — и должен был проходить, по мере взросления, целую цепь обязательных религиозных обрядов. Он, таким образом, постоянно находился в поле зрения местных служителей церкви, в свою очередь, как мы полагаем, достаточно подробно посвященных в особенности его существования. Этот контроль, повторяем, был дополнительной страховкой его жизни, согласно замыслу его покойного деда.

В 1851 году Алоизу исполнилось уже четырнадцать лет — и пора было начинать самостоятельно зарабатывать на свой кусок хлеба.

О периоде 1851–1853 годов Мазер сообщает про него: «Работа учеником сапожника у родственника Ледермюллера в Шпитале» — и далее прибавляется совершенно загадочная фраза: «Встречи с таможенными служащими в Шпитале и окрестностях»[312] — безо всяких дальнейших комментариев!

Попробуем высказать некоторые возможные предположения.

Например: Алоиз Шикльгрубер встречался с таможенными служащими в окрестностях Шпиталя на совместных пикниках. Вполне, конечно, возможно, но к чему это было бы для обеих сторон?

Или: ученик сапожника Алоиз Шикльгрубер гонялся за таможенными служащими по окрестным горам, чтобы изловить их и отремонтировать им обувь. В этом, согласитесь, уже больше смысла!

Истинный же смысл обозначенной ситуации Мазер, конечно, прекрасно понимает, но сознательно не хочет ни разъяснять его, ни комментировать, дабы ненароком не скомпрометировать ни своего любимого героя, Адольфа Гитлера, ни его почтенного отца, Алоиза Шикльгрубера.

Понятно, что за витиеватой формулировкой Мазера скрывается нечто иное и вполне очевидное: скорее всего, это таможенники гонялись за учеником сапожника, который свое сапожное творчество уже сочетал с потомственной деятельностью контрабандиста.

Но и тут возникает некоторая несуразица: почему мальчишке, выдвигаемому, возможно, старшими родственниками на будущие ведущие роли в контрабандном ремесле, понадобилось учиться именно на сапожника? Это ведь совсем не подходящее занятие для того, чтобы болтаться по окрестным горам, стараясь не привлекать внимания властей!

Ниже мы дадим мотивированный ответ и на такой вопрос, а также постараемся дать вовсе безукоризненное объяснение странным контактам юного сапожника с таможенными чиновниками.

Но вот затем произошло нечто, что действительно вырывается из заданных социальных рамок, соблюдавшихся бесчисленными поколениями предков Гитлера: в 1853 году шестнадцатилетний Алоиз переезжает в Вену — и уже там продолжает трудиться подмастерьем сапожника.[313]

Мало того: с этого момента он разрывает все связи со своими многочисленными родственниками в Шпитале и не появляется в родных местах порядка двадцати лет.

Что же произошло?

1853 год снова оказался переломным для всей контрабандистской деятельности в Австрии.

Молодой австрийский император Франц-Иосиф I приезжал в Берлин на переговоры с прусским королем Фридрихом-Вильгельмом IV. Следствием свидания был торговый трактат, заключенный между этими государствами 19 февраля 1853 года, основными принципами которого было провозглашено:

«Договаривающиеся стороны обязались не стеснять торговых сношений между своими подданными при ввозе, вывозе или провозе товаров»;

«С 1 января 1854 г. сырые произведения при вывозе их из одного государства в другое освобождены от всякой пошлины; с мануфактурных же изделий полагалось взимать уменьшенную в сравнении с существующими на них до сих пор пошлинами»;

«Провозимые иностранные товары через одно из договаривающихся государств в другое и не подлежащие в последнем таможенному сбору освобождены от всякой пошлины»;

«Договаривающиеся стороны возложат взаимно на своих консулов обязанность помогать и защищать купеческие интересы обоих государств без всякого различия»;

«Трактат этот должен продолжаться 12 лет (до 31 декабря 1865 г.), но в 1860 г. комиссары обеих сторон съедутся для переговоров об установлении таможенного союза между обоими договаривающимися государствами»;

«Дозволяется присоединиться к этому договору всем немецким государствам, которые в 1854 г. или после будут находиться с Пруссией в таможенном союзе, равно и Итальянским, которые находятся или будут находиться в таком же союзе с Австрией».[314]

1853 год стал, таким образом, последним годом, когда австрийские таможни действовали в соответствии со старыми правилами 1838 года, а контрабандисты находились в условиях прежних согласованных принципов внутреннего взаимодействия в их среде.

С 1854 года все это подлежало пересмотру (что стало общеизвестным сразу после 19 февраля 1853 года), а дальнейшее политическое развитие держав направлялось в сторону объединения внутренних рынков Германии и Австрии в единое целое. В 1857–1858 годах происходило обсуждение и введение унифицированных таможенных правил, единых и для всех германских государств, и для австрийской метрополии и ее провинций.[315]

Хотя такое развитие событий происходило далеко не безоблачно (дошло, как известно, до войны между Пруссией и Австрией в 1866 году и до преобразования единой Дунайской монархии в двуединую — Австро-Венгрию в 1867 году), но в целом роль таможенных границ между Германией (объединившейся в 1871 году под эгидой Пруссии) и Австро-Венгрией неуклонно снижалась.

Снижалась и доходность контрабанды через эти границы — это оказывало неотвратимо пагубное воздействие на семейные предприятия предков Гитлера.

Этих перемен было бы, в общем-то, почти достаточно, чтобы полностью разъяснить изменения в личной жизни и Алоиза Шикльгрубера, и его ближайших родственников.

Хотя вовсе не факт, что последние вовсе прекратили заниматься контрабандой: ведь если у их родственника Алоиза Шикльгрубера (позднее — Гитлера) всей его последующей долгой жизни хватило на то, чтобы успешно трудиться государственным чиновником именно на поприще борьбы с контрабандой, то и это древнее занятие не полностью утратило, очевидно, свою привлекательность и доходность — независимо от того, как менялись законы и государственные порядки вообще.

Процветают же повсеместно и таможенные службы, и таинственные контрабандистские мафии вплоть до наших, сегодняшних дней!

Об актуальном главе клана Мазер пишет: «Иоганн Непомук Хюттлер в течение 35 лет вел в своей родовой усадьбе в Шпитале спокойный и размеренный образ жизни. Будучи главой рода, он не только проводил свою политику, ловко устраивая браки, но и сумел приобрести в собственность для своей семьи единственный шпитальский трактир».[316]

Отсчитывая от даты смерти Иоганна Непомука (17 ноября 1888 года) тридцать пять лет назад, мы как раз и получаем конец 1853 года — и возникает предположение, что старый контрабандист (по стажу, а не по возрасту) решил, что наступил уже его черед не приспосабливаться к резко меняющейся новой ситуации, а выйти на покой.

Приобретение трактира явилось, конечно, идеальным средством «отмывки» денег: через трактир, доходность которого всегда трудно установить, Иоганн Непомук имел возможность перегонять свои незаконные нелегальные накопления во вполне законные.

Актуальная значимость этого предприятия должна была усилиться с 1857 года: в том году австрийское правительство приступило к чеканке новых серебряных монет по 1 гульдену:[317] из 500 г серебра изготавливалось 45 гульденов; итого вес одного гульдена — 12,34 г (11,1 г чистого серебра 900 пробы) — и требовалось быстро, но постепенно сменить старые запасы накопленных серебрянных монет (которым не угрожали никакие пертурбации, случавшиеся с бумажными купюрами) на современную валюту, имевшую вполне законное хождение и свободно конвертируемую по всему миру.

Вот золото и драгоценные камни, если и они имелись в приобетенных и унаследованных запасах Иоганна Непомука, следовало по-прежнему сохранять — ввиду еще большей устойчивости их ценности, а также и значительнейшей их компактности по сравнению с серебром.

Не было ничего удивительного и в том, что шестнадцатилетний Алоиз остался без места в закрытом или частично прикрытом контрабандистском предприятии, должен был искать лучшей участи — и уехал в Вену.

Однако ряд обстоятельств указывает на то, что дело обстояло не столь просто.

В 1855 году Алоиз Шикльгрубер поступает на службу в королевскую императорскую финансовую инспекцию в Вене.[318]

Этот факт удивителен сам по себе: у восемнадцатилетнего молодого человека нет никакого образования (кроме, вероятно, начального, полученного в нескольких классах деревенской школы — хотя и об этом нет никаких определенных сведений), а квалификация даже настоящего сапожника, а не всего только лишь подмастерья, все равно никак не подходит для финансовой инспекции.

Все биографы Алоиза Шикльгрубера-Гитлера, имея в виду позднейшие годы, неизменно подчеркивали, что он делал карьеру значительно успешнее более образованных коллег — благодаря своим способностям и немалому практическому опыту: «Хотя у Алоиза Шикльгрубера за плечами только начальное образование, он благодаря своим личным качествам, способностям и знаниям делает карьеру быстрее, чем его коллеги со средним образованием».[319]

Но а тут-то, в 1855 году, какой опыт уже мог иметь место?

И главное даже в другом: почему его вообще приняли на такую работу?

Между тем, в последующие годы карьера Алоиза происходит бурными темпами: он постоянно получает повышения и продвижения по службе.

В 1860 году Алоиз Шикльгрубер переведен в город Вельс под Линцем.

В 1861 году — дальнейшее повышение.

В 1862 году его переводят в Заальфельден под Зальцбургом.

В 1864 году — новое повышение и перевод в Линц — на работу в таможенном управлении.[320]

На этом цикл развития как бы завершается: 27-летний Алоиз, обогащенный девятилетним стажем работы и практической учебы на государственной службе, возвращается к деятельности в привычной связке таможенник-контрабандист, но с ее противоположной стороны!

Как же это вообще могло произойти?

Вернемся к пикникам на обочине, которые проводил Алоиз совместно с таможенниками в окрестностях Шпиталя. Чем вообще в принципе могли завершиться такие собеседования?

Нетрудно предположить возможные варианты, исходя из самых общих представлений.

Вариант первый: представителям власти удалось перевербовать мальчика и сделать его своим агентом в преступной среде. Такой вариант хорошо согласуется с многолетним дальнейшим отсутствием Алоиза в родных краях (он должен был опасаться мести за совершенное предательство) и вполне удовлетворительно объясняет мотивы представителей власти уже в Вене, принявших его на службу с учетом прежних заслуг и возможных рекомендаций таможенников с его прежнего места жительства. Однако, в чем же могли заключаться заслуги Алоиза перед таможенниками в Шпитале?

Конкретно на такой вопрос мы не можем дать ответ ввиду дефицита информации, но совершенно очевидно, что это не сопровождалось громкими успехами в действиях таможни: никем ничего не сообщается, чтобы кто-то из родственников Алоиза Шикльгрубера хоть как-то пострадал от действий властей в период, близкий к 1853 году, как это, несомненно, имело место около 1821 года.

Вариант второй, более вероятный: Алоиз не сделался предателем, но полностью информировал свое контрабандистское руководство (наверняка — конкретно Иоганна Непомука) относительно поневоле возникших контактов с властями — и продолжал действовать затем против этих властей в полном согласии с интересами контрабандистов.

Однако долго так продолжаться не могло, и отсюда возникал мотив бегства в Вену — уже не от родственников, а от местных таможенных властей. В этом случае родственники должны были снабдить его определенными средствами, которых ему должно было хватить на первое время самостоятельной жизни. В таком решении было, разумеется, больше смысла, чем в пятнадцатилетних скитаниях его отчима (или родного отца) Георга Хидлера по окрестным горам.

Факт тот, что Алоиз продолжал общаться с родственниками, но не в Шпитале и Вайтре, где он жил с пятилетнего возраста и где продолжали пребывать Иоганн Непомук и его многочисленные родственники, а с родней покойной матери в районе Штронеса и Деллерсхайма, находившихся порядка в двадцати километрах восточнее Шпиталя и дальше от чешской границы.

Мазер, желая подчеркнуть рост самосознания Алоиза Шикльгрубера, цитирует его письмо к одной из родственниц его матери, написанное в 1876 году: «С тех пор, как ты последний раз видела меня 16 лет назад… я очень высоко поднялся»[321] — для нас здесь важно то, что с какими-то родственниками он действительно продолжал общаться в последующие годы, в частности — примерно в 1860 году.

Это исключает возможность прежнего предательства с его стороны и почти автоматического риска мести со стороны контрабандистской мафии — в такой ситуации он должен был бы соблюдать гораздо большую осторожность. В то же время самоизоляция Алоиза именно от Шпиталя заставляет подозревать разрыв контактов с местными родственниками исключительно по мотивам необходимости не привлекать ни к ним, ни к себе самому внимания работников государственных служб.

Однако здесь возникают иные противоречия со здравым смыслом: почему молодой человек, нисколько не заслуживший благоволения властей и не имеющий ни малейшего образовательного ценза, принимается, тем не менее, на государственную службу и делает затем карьеру, постепенно продвигаясь именно к той деятельности, в рамках которой ему уже случилось преуспеть в качестве юного правонарушителя?

Разумеется, читателей, знакомых с «Похождениями бравого солдата Швейка», не должен смущать подобный идиотизм австрийских властей. Но действительно ли адекватно отобразил Ярослав Гашек положение дел в его прежней родной державе? И не является ли запуск щуки в реку в лице молодого контрабандиста, внедренного в таможенную службу, все же чересчур откровенным абсурдом, на какой не должны были быть способны даже самые тупые австрийские чиновники?

Это заставляет подозревать совершенно иной сюжет развития биографии Алоиза, очень напоминающей классические шпионские истории о заблаговременном и долговременном внедрении агента в чужую среду и в чуждый род деятельности — на благо последующих, еще заранее даже не запланированных шпионских операций.

Жутчайший провал, какой, несомненно, произошел в 1821 году, сломав жизни основному молодому руководящему ядру контрабандистского клана, должен был многому научить его уцелевших функционеров. Что бы конкретно ни произошло при этом провале, его логические мотивы совершенно очевидны: вопиющее противоречие действий контрабандистов насущным интересам противостоявших им представителей власти — вплоть, повторяем, до возможного жестокого взаимного кровопролития.

Происшедшее, конечно, отдает юношеским максимализмом и неумным дилетантизмом. Дальнейшие успехи должны были быть связаны исключительно с осмыслением и преодолением допущенного брака в работе.

Несомненно, именно это и было проделано новым главой клана, в которого и выдвинулся, судя по совокупности всех внешних признаков и деталей, Иоганн Непомук Хюттлер.

Общий принцип— живи сам и давай жить другим — не мог не реализоваться в этой новой ситуации.

От примитивных первоначальных шагов — единичного подкупа отдельных таможенных служащих — эффективно налаженная деятельность должна была перейти к вполне законченной системе: организации мощной преступной группировки в составе слившихся государственных служб и нелегальной преступной деятельности — это единственно возможный путь прогресса подобных структур. Но насколько сумел продвинуться сам Иоганн Непомук по такому пути?

Можно полагать, что не очень-то далеко. По крайней мере, не настолько далеко, чтобы его собственные успехи в руководстве мафиозными предприятиями побудили бы его самого отказаться от традиционного деревенского существования и предпринять какие-либо перемены в собственном стиле жизни. Тем не менее, какой-то прогресс все-таки происходил.

Не имея никаких подробностей того, как все это конкретно осуществлялось, обратим внимания на те немногие, что имеются в нашем распоряжении: специфический характер легальных занятий наших героев: Иоганн Хидлер был помощником мельника, Алоиз Шикльгрубер — учеником сапожника, а Иоганн Непомук Хюттлер заделался трактирщиком.

Все это такие пункты деревенской жизни, которые характерны наплывом посетителей и не возбуждают никаких подозрений в отношении мотивов лиц, посещающих подобные учреждения.

Первое из них — мельница — отражало, быть может, лишь предшествующий этап организованной преступной деятельности: это был диспетчерский пункт, который очень естественно было посещать всем тайным контрабандистам — крестьянам и торговцам, но что было делать там таможенникам? Следующее — сапожная мастерская — было заведением, какое незазорно навещать любому жителю или посетителю деревни. Трактир, конечно, оказывался просто идеален в этом отношении.

Алоиз Шикльгрубер, таким образом, был, скорее всего, не просто начинающим малолетним преступником, а связным — причем связывающим и легальные, и нелегальные ветви преступной организации. Тут-то, несомненно, и проявились его выдающиеся способности, которые затем унаследовал лишь один из его сыновей.

Обратив на себя внимание вожаков местной мафии, он, несомненно, подал и повод к рождению и развитию новейшей идеи его дальнейшего использования.

Совсем не обязательно текущие осложнения в контрабандистской деятельности (хотя и они могли иметь место — где и когда их не бывает!), а наступление нового этапа ее развития и могло привести к изменениям в его дальнейшей биографии: с ролью сапожника или, допустим, помощника трактирщика в заведении, являющимся преступным притоном, мог справиться почти любой, а вот успешная карьера таможенника и одновременно контрабандиста — это уже качественно иной уровень полета!

Вполне ли без осложнений произошла пересадка Алоиза на новый трамплин его жизненных успехов?

В этом нужно все-таки усомниться: никакими соображениями конспирации нельзя объяснить последующую двадцатилетнюю паузу во взаимоотношениях Алоиза и его родственников в Шпитале. Здесь вполне вероятно подозревать возникновение серьезных обид.

И вот тут-то вполне уместно вспомнить и о прежних сокровищах семейства Шикльгруберов, и о тех возможных условиях, которыми сопровождалась передача части этих сокровищ Иоганну Непомуку в 1847 году и в последующие годы.

Напоминаем, что это было временем, когда неотвратимо приближался вполне определенный судный час для Иоганна Непомука: в какой-то срок Алоиз, достигший заранее обусловленного возраста (вполне возможно — именно шестнадцати лет), должен был выйти из-под опеки Иоганна Непомука, получить посвящение в подробности событий семейной истории и обрести самостоятельную финансовую базу для дальнейшего существования.

Насколько разоблачительными для Иоганна Непомука должны были оказаться все эти сведения, предназначенные для Алоиза? Понятно, что это целиком зависело от воли и лояльности тех лиц, что и вводили бы последнего в курс дел, прежде всего — от Георга Хидлера. Вполне возможно, что Георг обещал брату, что при этом ему ничто не будет угрожать. Но насколько мог полагаться на это Иоганн Непомук?

Ведь Алоиз, окончательно получивший независимость и вышедший из-под непосредственного контроля своего воспитателя, получал тем самым подлинную свободу вкупе с материальной независимостью — в том числе и абсолютную свободу производить собственные изыскания прошлого и делать самостоятельные выводы. Да и насколько может сохраниться дальнейшая лояльность Георга?

Пока-то он продолжал обеспечивать безопасность младшего отпрыска и категорически не был заинтересован в разжигании смертельных страстей — этому и служила регулярная оплата опекунского содержания, выплачиваемая Иоганну Непомуку. Но что будет потом?

Сама возможность выхода Алоиза из-под влияния воспитателя и ничем не прегражденного дальнейшего его общения с Георгом грозила затем Иоганну Непомуку страшной угрозой: ведь он сломал жизни им обоим, и как он мог застраховаться от их вполне естественной последующей мести?

Заметим, к тому же, что за прошедшие годы Алоиз вынужденно сделался самым что ни на есть своим человеком в доме Иоганна Непомука — и знал об этом доме все, в том числе и такое, о чем, вполне возможно, не мог подозревать и сам его опекун. И вот это-то все и могло обратиться на вред последнему!..

Вот тут-то и вставала на повестку дня расконсервация той самой ситуации, какая и была законсервирована еще в 1842 году в интересах сохранения взаимной безопасности всех членов клана. Эту ситуацию Иоганн Непомук решительно переиграл вместе со своими оппонентами в 1847 году, законсервировав ее уже на новых условиях, но теперь снова все должно было поменяться — и вовсе не обязательно в его пользу.

Понятно, что в таком развитии событий Иоганн Непомук совершенно не был заинтересован.

Время в очередной раз предоставило ему ресурсы для раздумий — и он, наверняка, продуктивно использовал возможность наблюдать за эволюциями взаимоотношений и умонастроений ближайших родственников — Георга и Алоиза — и укреплялся в сознании крайне опасной для себя перспективы. С такой перспективой следовало решительно бороться, а ситуация, сложившаяся по мере развития местного контрабандистского промысла, очень даже могла поспособствовать таким намерениям.

С окончательным решением Иоганн Непомук тянул, как мы полагаем, до последней возможности, поскольку содержание Алоиза продолжало ему более чем щедро оплачиваться. Алчность, вероятно, заставляла затягивать его решение до последнего момента, поэтому Иоганн Непомук прошел мимо такого возможного решения, как постепенное отравление Алоиза малыми дозами мышьяка. Не исключено, что это было бы и чересчур рискованным ввиду крайней подозрительности Георга Хидлера, которая безусловно должна была иметься у него после аналогичной смерти жены — независимо от того, принимал ли он сам участие в осуществлении этого убийства.

Но вот до последней выплаты дело так и не дошло: дожидаться шестнадцатилетия воспитанника Иоганн Непомук никак не мог!

При этом поведение Иоганна Непомука вполне соответствовало общей схеме этой почти стандартной, но затянувшейся на долгие годы ситуации кинднаппинга: когда завершалась выплата выкупа за похищенного заложника, то истекал и срок жизни последнего!

Формирование и поддержание преступной связи между местными контрабандистами и местными таможенниками было, разумеется, весьма конспиративной задачей, требующей посвящения в нее сугубо ограниченного круга лиц. По чьей бы инициативе (в данном случае — Иоганна Непомука или Алоиза) ни устанавливались эти отношения со стороны мафии, но посвящать в них всех прочих членов мафиозного клана было абсолютно не в интересах дела.

Монополия знания о тайных отношениях с таможней, вполне возможно, и сохранялась лишь этими двумя лицами: Алоизом и Иоганном Непомуком. Остальные мафиози, таким образом, не имели никаких личных контактов с таможенниками. Это создавало уникально благоприятные условия для интриги Иоганна Непомука в его излюбленном стиле — со столкновением лбами всех прочих задействованных лиц на собственное свое безраздельное благо.

В данном случае возникали идеальные условия для обвинения Алоиза перед всеми членами мафиозного клана в предательском переходе на сторону злейшего врага — таможенных властей. Для этого следовало лишь разоблачить Алоиза в тайных свиданиях с кем-то из таможенников. Иоганну Непомуку, наверняка руководившему этими встречами, было вовсе нетрудно это организовать.

Несомненно, остальные контрабандисты, пару раз подсмотревшие за такими свиданиями и уверившиеся в их неслучайности, должны были потребовать Алоиза к ответу.

Наиболее выгодным для Иоганна Непомука было бы привлечь к такому мнимому разоблачению не кого-нибудь, а самого Георга Хидлера — дабы избавить себя от дальнейших подозрений последнего в подстроенности и притянутости всего обвинения.

Вот последующее подразумевало два различных варианта поведения Иоганна Непомука.

Понятно, что гласная разборка этого дела в узком кругу руководителей контрабандистской мафии была совершенно не в интересах Иоганна Непомука: мало ли насколько толково мог оправдываться Алоиз и насколько опасно подставить в ответ его самого — Иоганна Непомука. Было бы не просто заглушить голоса сомнения, которые могли возникнуть при разборке этого дела на мафиозном судилище, а такие сомнения могли бы посеять и Алоиз, и Георг, которому положено было сомневаться во всем, исходившем от его младшего брата.

Этого нельзя было допустить, и Иоганн Непомук этого не допустил. Но недопускать можно было двумя различными способами.

Первый должен был основываться на вполне определенных качествах Алоиза, которые он разделял со своими ближайшими родственниками. Мы знаем, как вел себя при грозящей опасности Георг Хидлер в 1821–1836 годах и как себя повел Адольф Гитлер в 1908–1910 годах (об этом еще будет рассказано читателю) — они просто улепетывали со всех ног!

Несомненно, Иоганн Непомук хорошо разобрался в этих особенностях своих близких родственников — и мог принять очевидное решение. Он мог предупредить Алоиза, что произошел несчастный случай: контрабандисты совершенно нечаянно засекли встречу Алоиза с таможенниками, установили затем наблюдение за ним, уверились в его предательстве — и лишь теперь рассказали об этом ему, Иоганну Непомуку. Последний попытается переубедить возмущенных соратников и разъяснить им истинную подоплеку этого дела, хотя это и не в интересах сохранения секретов конспиративных связей с таможней, но вот теперь, сейчас, он, Иоганн Непомук, очень опасается, что они ничего слушать не будут, немедленно убьют якобы провинившегося, и лишь затем откликнутся на голос разума. А пока что лучше Алоизу немедленно бежать подальше — и с этими словами сунуть ему в руки кошель с деньгами и с адресом и рекомендательным письмом к какому-нибудь верному человеку в Вене, к которому Алоиз может обратиться и переждать, пока не уляжется вся эта суматоха!..

Нет сомнений в том, что через час Алоиза не было бы и близко от Шпиталя, а на следующий день он уже оказался бы в Вене.

Подобная сцена выглядела бы так, что Иоганн Непомук просто дунул, подобно Волку из «Трех поросят» — и мгновенно сдул с шахматной доски своих интриг фигуру, показавшуюся ему теперь и навсегда окончательно излишней!

Идеальным было бы затем Иоганну Непомуку все же никогда больше не столкнуться с Алоизом. Ведь если все действительно происходило так, как показано в нарисованной нами сцене, то позднее выяснилось бы, что и на этот раз старый контрабандист, подобно тому же Волку, просчитался грубейшим образом: Алоиз оказался совсем не тем Поросенком, которого было легко навсегда сдуть в небытие — со всеми его пожитками и проблемами!..

Притом Алоиз едва ли мог в конечном итоге сохранить добрые чувства к Иоганну Непомуку, который не был уже, конечно, в состоянии закрепить отношение Алоиза к происшедшему исключительно как к всего лишь несчастному случаю, поскольку и впоследствии не состоялось оправдание Алоиза в глазах мафии.

Но действительно ли Иоганн Непомук оказался способен на свершение такой ужасной для себя ошибки?

Положительный ответ, казалось бы очевиден: ведь в действительности все и происходило именно таким или весьма похожим образом.

Но в том-то и дело, что на самом деле все могло только выглядеть так, но происходить совершенно по-другому.

Второй возможный вариант поведения Иоганна Непомука сводился бы все же к убийству Алоиза — еще до свершения мафиозного суда над ним.

В этом, по сравнению с предыдущим рассмотренным вариантом, оказывалось бы больше пользы для Иоганна Непомука, но возникала масса дополнительных осложнений.

Насильственная смерть Алоиза породила бы и конфликт с властями — ведь это было бы все-таки не самым рядовым преступлением, какие легчайшим образом осуществляются при обмане закона и таможенниками, и контрабандистами. Требовалось бы объяснить и контрабандистам, почему же им оказалось невозможным выслушать оправдания обвиняемого.

Но зато Иоганн Непомук навсегда избавлялся бы от очень опасного потенциального врага, и даже мог рассчитывать на определенные материальные приобретения в этой ситуации — о которых чуть ниже. Поэтому он должен был постараться как-то обойти негативные для себя возможные последствия.

Подскажем ему, со своей стороны, задним числом, как же он должен был бы в принципе поступить: всего лишь имитировать бегство Алоиза, а на самом деле — убить его, объяснив после этого всем заинтересованным сторонам, что Алоиз бежал — и исчез!

Как можно было бы возразить против этого, если бы тело Алоиза так и не было бы обнаружено, а если и найдено где-то в окрестных лесах, то лишь спустя немалое время после происшедшего — и не возникло бы никаких свидетелей убийства?

Нам самим, на минуточку вставшим на точку зрения Иоганна Непомука, такое решение представляется просто идеальным для последнего настолько, что не возникает и сомнений в том, что он и должен был остановиться именно на этом!

Но почему же так не получилось?

У всякого решения имеются собственные сложности. Вот и в этом случае возникала масса мелких технических препятствий, с которыми самому Иоганну Непомуку было трудно управиться в одиночку.

Убить Алоиза (еще ничего не подозревающего или уже посаженного под замок) прямо в собственном доме, а потом вынести его тело и спрятать в лесу? Но как же это сделать незаметно для всех остальных?

Или разыграть сцену его бегства (подобную той, что мы описали выше), но проводить его при этом до леса и уже там внезапно напасть на него?

А вдруг он сбежит в самый последний момент — и сразу окажется тогда смертельным врагом?

Ведь таможенники могут поверить его рассказам и разъяснениям и выступить затем на его стороне! Да и контрабандисты во главе с Георгом Хидлером займут тогда неизвестно какую позицию!

Имитировать же смерть Алоиза в результате болезни, а на самом деле отравить его? Но на это уже не хватало времени, да и затыкать рот Алоизу нужно было теперь сразу и навсегда!

В любом варианте Иоганн Непомук не мог действовать совсем один — ему было уже 46 лет, а 16-летний (или — почти 16-летний) мальчишка, спасающий свою жизнь, — не самый подходящий объект для внезапной тайной расправы: вспомните Джима Гокинса из «Острова сокровищ», которого мы еще неоднократно будем упоминать!

Поэтому Иоганн Непомук был просто обязан прибегнуть к помощи кого-либо из домашних.

И вот тут-то, возможно, его намерение и встретило оппозицию!

Выше мы писали, что Алоиз вполне мог пользоваться благорасположением остальных членов семьи — хотя бы и не всех, и это вполне могло проявиться в такой критический момент.

Не исключено, что сам Иоганн Непомук все-таки не совершил никакой ошибки, отпустив Алоиза на волю живым и здоровым. Вполне возможно, что такая инициатива принадлежала не ему самому, а его чадам и домочадцам.

Эти последние, повторяем, годами возились с маленьким Алоизом, осуществляя и его охрану от родственников из Штронеса, и заботясь и ухаживая за ним, без чего крайне проблематично вырасти живому и здоровому ребенку — физически и духовно. Вполне можно допустить, что новейшая ситуация, угрожающая ему немедленной гибелью, совершенно не привела их в восторг — независимо от того, насколько они могли подозревать спровоцированность всего организованного сюжета.

Все-таки почти все предки Гитлера, за очевидным исключением самого Иоганна Непомука, не были вовсе лишены общечеловеческих гуманных качеств, проявляемых хотя бы по отношению к близким домашним, а Алоиз волей-неволей сделался таковым и для жены Иоганна Непомука, и для их дочери Иоганны, и для мужа последней Иоганна Баптиста Пёльцля.

Известнейшие случаи кинднаппинга как раз и характерны тем, что при наличии немалого числа задействованных преступных лиц среди них естественно возникают разногласия относительно участи жертвы после получения назначенного выкупа. Так случалось даже и в отношении абсолютно посторонних похищенных, если похитители отступали от безукоризненных профессиональных принципов — а в таком деле трудно суметь наработать профессиональную подготовку!

Так, например, происходило и в известнейшем классическом случае (с которого практически и началась славная история F.B.I. — Федерального бюро расследований) — при похищении американского миллионера Чарльза Ф. Арчила в 1933 году: среди похитителей возникли разногласия относительно участи жертвы, когда выкуп был благополучно получен. В результате похищенного (так и не увидевшего лиц похитителей при очень аккуратном осуществлении всей этой операции!) рискнули отпустить, а он затем приложил максимум усилий для отыскания и наказания обидчиков — в чем и преуспел.[322] А ведь он не был даже и родственником и знакомым никого из преступников, тем не менее пожалевших его!

В нашем случае естественно предположить и организованную коллективность противодействия, оказанного Иоганну Непомуку, — ввиду очевидно огромного риска, которому заведомо подвергался бы индивидуальный ослушник. Глава семьи, разумеется, не посмел предпринять никаких сверхсуровых репрессий по отношению ко всем этим мятежникам — ведь они и представляли собой его ближайшее бытовое окружение, без которого он просто не мог существовать и полноценно функционировать.

Можно поэтому предположить, что это кто-то из родственников, а вовсе не Иоганн Непомук, и освободил Алоиза, и вручил ему деньги, и напутствовал на дорогу. Чисто практически, впрочем, это мог бы оказаться все же сам Иоганн Непомук, предварительно, однако, убедившийся в том, что только на такой исход и могут согласиться его домашние — и не допустят ничего другого!

Можно себе представить, как же он должен был возмутиться подобной ситуацией в глубине своей души! И не в его, Иоганна Непомука, характере (как и не в характере его великого правнука!) было бы и оставлять подобное неповиновение без возмездия.

Перо не поднимается, высокопарно выражаясь, описывать в данный момент те предположения, которые можно высказать по поводу такой его возможной расправы. Но мы обязательно вернемся к этому при рассмотрении другой, почти аналогичной ситуации, случившейся много позднее.

Для остальных контрабандистов, которым Иоганн Непомук в любом варианте должен был сообщить, что Алоиз бежал, это бегство должно было послужить четким признанием вины Алоиза — и они должны были навсегда увериться в его предательстве.

Предъявлять претензии к домашним Иоганна Непомука, если он сам обвинил их перед контрабандистами в пособничестве бегству предателя, никто иной, конечно, просто не мог: семья крестного отца целиком подлежала его личной власти, да ситуация была и вполне понятной — женщины могли проявить слабость по отношению к ребенку, которого самолично растили.

То, что предательство Алоиза не повлекло никаких особо вредных последствий для всего клана контрабандистов, было также легко объяснимо: он просто не успел ничего выдать — возможно не сумев пока договориться о цене за предательство. Хотя и Иоганн Непомук мог инспирировать какие-то незначительные накладки в работе, усугубляющие уверенность в предательстве Алоиза.

Мгновенно, разумеется, были предприняты защитные меры, по возможности ликвидирующие конспиративные детали, хорошо известные предателю, но и дальнейшие опасения также ничуть не оправдались. И это тоже не нуждалось в особых разъяснениях: как они могли посчитать, разоблаченный предатель мог просто побояться развивать враждебные действия против якобы преданного им клана (это, возможно, и входило в условия, на которых он был отпущен) — и предпочел бесследно скрыться от горячей ситуации, что, в общем-то, и не сильно отличалось от истины.

Особенной трагедией происшедшее должно было стать для Георга Хидлера, если он, к тому же, успел ранее увериться в том, что Алоиз все-таки был его сыном.

Отношения между ними были разорваны навсегда, и Алоиз был лишен возможности услышать от отца его версию о событиях, происходивших с их семейством с самого начала XIX века.

Далее о бежавшем Алоизе постарались позабыть все, кто был на это способен.

Определенные трудности для Иоганна Непомука представляло то, что вся суть данной операции, развивалась ли она по его плану или не совсем, должна была оставаться в полной тайне от его партнеров-таможенников — потеря контактов с ними совершенно не могла входить в его намерения. Посвящать же их в существо интриги, которую он собирался провернуть против младшего участника совместных преступных операций, также было ни к чему.

Таможенникам он тоже должен был представить все происшедшее как чисто несчастный случай. Можно было даже мягко взвалить вину и на самих таможенников, якобы недостаточно обеспечивших конспирацию тайных встреч со связником.

В результате таможенники не должны были иметь никаких претензий к Иоганну Непомуку, а их дальнейшие контакты с ним, обратившимся в трактирщика, целиком перешли в его собственные руки.

Алоиз, бежавший в Вену от смертельной опасности, оказался лишен всего — кроме, надо полагать, благоволения со стороны шпитальских таможенников. К Алоизу у них также оставалось лишь сочувствие, а потому они вполне могли помочь ему с поступлением на государственную службу.

Вероятно от них он и мог узнать, что в Шпитале его по-прежнему числят предателем; может быть, ему об этом сообщали и родственники из Штронеса, с которыми Алоиз, как мы упоминали, постарался сохранить отношения.

Но чем мотивировалось такое странное поведение старшего родственника — это Алоизу совершенно не могло быть понятным в 1853 году и еще в течение ряда лет после того.

Прозрение должно было наступить много позже — и то не в результате раздумий, а в ходе уже новых событий.

Пауза около двух лет, ушедших на работу Алоиза сапожником в Вене, может иметь два возможных объяснения.

Первое — чисто формальное: принятию на службу, возможно, должно было предшествовать достижение им восемнадцатилетнего возраста, что и состоялось в 1855 году.

С другой стороны, Алоиз должен был проявить максимум осторожности, возобновляя контакты со знакомыми таможенниками после головокружительных событий 1853 года — это тоже могло потребовать времени.

Позднее, спустя пару-тройку лет после бегства Алоиза в Вену, какие-то сомнения, порожденные этой историей и рассказами последнего о ней, могли рикошетом достичь окрестностей Шпиталя — и охладить отношения таможенников со шпитальской мафией. Это, к тому же, соответствовало бы и вынужденному дальнейшему снижению интенсивности контрабандистской деятельности в данной местности, как о том и говорилось.

Но и Иоганн Непомук не должен был бы слишком сожалеть об этом, целиком переключившись на собственный трактир.

В конечном итоге и этот поворот судьбы — переезд из глуши в столицу! — оказался, пожалуй, Алоизу на пользу, да и не слишком ущемил интересы Иоганна Непомука.

Последний же получил, наконец, полную возможность избавиться от племянника-нахлебника, сумев отгрести себе почти всю ту часть сокровищ Шикльгруберов, какую удалось выторговать к тому моменту, а впоследствии наверняка постарался добраться и до остальной их части, которая должна была сохраняться непосредственно у Георга Хидлера, умершего, как упоминалось, в 1857 году.

Насколько удалось Иоганну Непомуку это последнее — в точности неясно. Однако совпадение года смерти Георга и начала денежной реформы в Австрии подразумевает вполне определенное развитие и завершение и этого сюжета: Иоганн Непомук вполне мог уговорить брата предоставить ему (за определенный процент, конечно, что должно было снизить настороженность Георга, не имевшего оснований верить в бескорыстную помощь с этой стороны) имеющиеся у того сокровища (в принципе предназначенные для Алоиза) для обмена их на новейшие денежные единицы.

Для Георга это действительно должно было составлять проблему, а для Иоганна Непомука — никакой, но требовало времени.

Добившись же своего, деревенский трактирщик вполне мог доиграть свое многолетнее соперничество с братом до самого конца — позаботиться о том, чтобы полученные средства оказалось некому возвращать.

Такое предположение выглядит, конечно, зверским и чудовищным, но оно нисколько не выдается из общего ряда преступлений, совершенных членами этого семейства вообще и Иоганном Непомуком — в частности.

Получилось же, в конечном итоге, так, что Алоиз как бы по собственной воле отказался от всех своих прав, обеспеченных за ним его предками, хотя и не мог быть посвящен в суть этих семейных соглашений.

Ситуация оказалась слишком сложной и криминальной и для того, чтобы в нее могли вовремя вмешаться представители Церкви, которые также могли быть введены в заблуждения или сомнения в отношении различных мотивов происшедшего: Алоиз исчез, оставив и их в определенном недоумении — и как они должны были теперь осуществлять свою опеку над ним?

Так что и эту часть своей нелегкой партии Иоганн Непомук сумел обернуть по меньшей мере не на вред себе.

В итоге становятся совершенно понятными внешне противоречивые исходы данной эпопеи 1853 года, которые и должны были оказаться противоречивыми, поскольку разные ее участники не имели никакой возможности столковаться между собой — ни до, ни после происшедших событий.

Так-то и завершился очередной прообраз «Ночи длинных ножей», однако в данном случае в предельно смягченном варианте — без непосредственных убийств проигравших (если не считать неизвестных причин смерти Георга, случившейся позднее), и в этом состоит, как мы полагаем, определенная недоработка со стороны Иоганна Непомука, хотя, как отмечалось, не он сам мог быть повинен в этом.

Заметим в очередной раз, что именно данная недоработка и привела к последующему рождению правнука Иоганна Непомука, уже не допустившего никаких недоработок во время настоящей «Ночи длинных ножей» в 1934 году.

Так или иначе, но Алоиз остался безусловно уличенным в предательстве — и вот отзвуки этих событий, дошедшие до Мазера, и заставили последнего включить в свою книгу столь страннейшую фразу, процитированную нами выше.

Полностью проигнорировать эти сведения он не решился или не захотел, но и отпускать какие-либо комментарии, обвиняющие предков Адольфа Гитлера в преступной контрабанде, а его собственного отца — в предательстве этих самых контрабандистов, Мазеру вовсе не хотелось.

Решающим для Алоиза Шикльгрубера должен был быть и действительно стал самый первый его шаг на государственной службе — поступление на нее. Теперь мы уже понимаем, почему и как это произошло.

Последующим служебным успехам Алоиза Шикльгрубера не следует чрезмерно удивляться: изначально он не был дебютантом-дилетантом, поскольку имел за плечами примерно двухлетний опыт работы в той же сфере — но со стороны преступников; это сразу поставило его в определенно выигрышное положение не только по сравнению с другими дебютантами, но и по отношению к уже достаточно квалифицированным коллегам.

Но и это не было главным. Важнее всего было то, что и теперь он жил и действовал совсем не один — за ним снова стояла определенная преступная организация.

Может быть, это была не совсем организация в полном смысле этого слова, но, во всяком случае, это была тесно спаянная узко-профессиональная преступная среда, вызревавшая по меньшей мере три четверти века после 1780 года. Войти в нее Алоизу посчастливилось еще в бытность его в Шпитале.

Обратим внимание на то, что вся дальнейшая деятельность Алоиза вне Вены протекала в относительно узкой полосе государственной границы, к которой примыкала и вся предшествующая деятельность мафиозного клана его предков — приблизительно от Зальцбурга до Пассау с глубиной в сторону Австрии вплоть до Линца!

Есть, разумеется, и вполне формальное объяснение такой привязанности Алоиза к данному региону: только здесь он вполне владел местными языками и диалектами, принятыми по разные стороны границы. Ему, конечно, пришлось бы значительно труднее, попади он в Карпаты, Тироль или Трансильванию, а пользы там от него было бы кому угодно много меньше. Но факт тот, что в столице он надолго не задержался, а вся его дальнейшая служба прошла в зоне действия все тех же людей, с представителями которых он и познакомился еще в Шпитале и окрестностях, как об этом и сообщил Мазер.

Характерно, однако, и то, что и севернее точки пересечения Дуная с немецкой границей Алоиза по службе никогда уже не заносило — а ведь именно там, несколько дальше к востоку, и лежали его родные места. Это, конечно, вполне соответствовало решительному падению значимости для контрабанды прежней богемско-австрийской границы. Но это также подтверждает и то, что переезд Алоиза в Вену и его последующие служебные перемещения сопровождались полным разрывом с его родным кланом.

С самого начала его поступление на службу, происшедшее явно по блату, означало, что он принадлежал к числу доверенных лиц и был вхож в тесный и темный круг людей, которые нуждались в определенной помощи финансовых органов и были заинтересованы в наличии в этих органах людей, которым можно было без риска предлагать взятки за определенные услуги. Эти последние далеко не обязательно были связаны с нарушением закона, но от самой позиции финансовой инспекции всегда зависит очень многое — это основы основ всякого, даже совершенно легального бизнеса.

В свою очередь финансовые инспекторы особенно заинтересованы в существовании проверенных каналов, по которым можно без риска получать взятки.

Наше предположение о том, что Алоиз в течение многих лет был связан с мафиозными делами, автоматически заключает и то, что его нелегальные заработки были достаточно велики.

Однако наличие таких денег, скапливавшихся у постепенно взрослевшего (и одновременно — поднимавшегося по службе) Алоиза, не могло полностью решать все возникавшие у него материальные проблемы: он не имел возможности открыто тратить деньги, приобретенные незаконным путем.

Для представителя финансовой, а затем и таможенной службы это было особенно существенно: за людьми такой категории всегда особенно приглядывают контролирующие органы, как за очевидными потенциальными получателями взяток. То, что Алоиз ни разу ни на чем подобном не попался — это свидетельство не только его врожденной осторожности и постепенно приобретавшегося опыта, но и эффективности организации, постоянно его подкреплявшей.

При всем при том это была азартнейшая деятельность: стараться правильно расценить каждого клиента, выяснить, занимается ли он противозаконной деятельностью и какой именно, рассчитать, насколько сильно можно на него давить и какого размера взятку требовать и т. д.!

И при этом не допустить риска выявления собственных правонарушений, сохранять лояльнейшие отношения с коллегами и с начальством, и задабривая, и подкупая последнее — с этим тоже нужно было не ошибаться!

Ошибка здесь могла быть только прямо как у сапера — единственная в жизни, она же — и последняя!

Не счесть того, сколько налоговых и таможенных чиновников во всех странах и во все времена умерло в нищете, будучи изгнаны со службы, а сколько и вовсе закончили карьеру за решеткой! При Петре I да и при коммунистах их даже и казнили!..

Но такая работа и должна была быть по душе и по уровню возможностей потомку многих поколений разбойников, решавших при появлении любого незнакомца у порога, дать ли ему уйти живым, а если не дать, то не возникнет ли при этом фатальная угроза своей собственной жизни. Вот его родная мать и совершила когда-то такую ошибку, оказавшуюся почти абсолютно фатальной!

При всем при том с чисто внешней стороны нужно было выглядеть честнейшим добросовестнейшим чиновником — и никем другим!

Иоахим Фест живописует: «Продвижение его по службе шло довольно быстро, и в конечном итоге он дослужился до поста старшего таможенного чиновника, — учитывая его образование, это вообще было для него потолком… Он любил показываться в обществе, любил, чтобы его считали начальником, и придавал немалое значение тому, чтобы, обращаясь к нему, его величали «господином старшим чиновником». Один из его сослуживцев, вспоминая, называл его «строгим, точным, даже педантичным», а сам он как-то заявил одному из родственников, попросившему у него совета при выборе профессии для своего сына, что таможенная служба требует абсолютного послушания и чувства долга и тут нечего делать «пьяницам, любителям брать взаймы, картежникам и иным людям, ведущим аморальный образ жизни». Его фотографии, а снимался он чаще всего по случаю очередного продвижения по службе, неизменно показывают статного мужчину с профессионально недоверчивым выражением лица, за которым скрывается суровая буржуазная добропорядочность и всегдашнее мещанское желание как можно лучше подать себя — не без достоинства и самодовольства, он демонстрирует себя постороннему наблюдателю в мундире с блестящими пуговицами».[323]

Одним словом, просто индюк надутый, захлебнувшийся в собственном самомнении и самолюбовании — совсем как в анекдоте:

— Мама, а кто такой Маркс?

— Ну, как тебе сказать… Экономист.

— Как наша тетя Сара?

— Ну, что ты!.. Наша тетя Сара — старший экономист!

И нам предлагается поверить, что таким мог быть заключительный отпрыск пятисотлетнего клана разбойников и контрабандистов, хотя это, конечно, еще не общепризнанный факт!.. Но он же — родной отец Адольфа Гитлера, величайшего политического авантюриста ХХ века — уж это-то признают решительно все!..

Фест, написавший вышеизложенное, должен был сам почувствовать, что это никак не согласуется даже с обстоятельствами личной жизни Алоиза, а потому продолжает: «Однако за этой внешней порядочностью и строгостью скрывался, несомненно, весьма переменчивый темперамент, находивший свое выражение в явной склонности к принятию импульсивных решений. Уже одна только страсть к перемене места жительства говорит о его беспокойном характере, не получавшем простора в рамках размеренной таможенной службы, — известны по меньшей мере одиннадцать переездов в течение менее чем двадцати пяти лет, правда, некоторые из этих переездов были связаны с перемещениями по службе. Алоиз Гитлер был трижды женат, причем его первая жена еще была жива, когда он уже ожидал ребенка от будущей второй жены, а при жизни второй — ребенка от третьей. Его первая жена /…/ была на четырнадцать лет старше его, а третья /…/ на двадцать три года моложе».[324]

Несомненно, что за этой внешней порядочностью и строгостью скрывался азартнейший игрок, умевший действовать почти исключительно безошибочно и хладнокровно.

Тем не менее, и здесь (как всегда и везде) также имелась возможность провала — и он едва не произошел, хотя и не по вине Алоиза или, возможно, почти не по его вине.

В 1870 году Алоиз Шикльгрубер получает должность ассистента контролера. Земельное финансовое управление в Линце назначает его сборщиком пошлины во вспомогательном отделе «Мариахильф» неподалеку от Пассау (Х чиновничий класс).

С 1871 года Алоиз Шикльгрубер в течение 21 года состоит в штате таможни в пограничном с Баварией Браунау-на-Инне.[325]

Примерно к этим годам и относят его первую женитьбу.

Мазер так сообщает об этом в хронологии жизни Алоиза Шикльгрубера: «1873 г.: Женитьба на дочери таможенного служащего Анне Гласль, которая на 14 лет старше его».[326]

Залесский — несколько по-другому: «В 1864 году Алоис вступил в свой первый брак с дочерью зажиточных родителей Анной Гласль-Хёрер (1823–1883)».[327]

Расхождение, как видим, — лишь в дате заключения брака, но зато это расхождение в целых девять лет!

Такие противоречия между книгами, издающимися сейчас, в XXI веке, свидетельствуют о том, что биографы Гитлера всегда придавали чрезвычайно малое значение этому эпизоду в биографии его отца. И их можно, казалось бы, понять: ну подумаешь, действительно, какая разница в том, когда же на самом деле заключался этот брак, так и оставшийся бездетным и не имевший никакого отношения к рожденному много позже Адольфу Гитлеру?

Мы, в свою очередь, даже не будучи знакомы с первоисточниками этих сведений, склоняемся к тому, что верна дата, указанная Залесским — 1864 год, и, как уже нередко делали раньше, укажем на то, что даже сама приведенная фраза из книги Мазера содержит определенную фактическую ошибку.

К тому же в 1864 году у Алоиза Шикльгрубера имелось гораздо больше оснований заключить такой странный брак, нежели существенно позднее.

Вполне вероятно, что до своего переезда в Вену Алоиз мог ничего толком и не знать о прошлом своих предков, кроме того, что все они были контрабандистами, что он мог наблюдать и сам, уже непосредственно участвуя в мафиозной деятельности старших — братьев Иоганна Непомука и Георга и всех прочих. Но, скажем, о событиях 1821 года и о биографии собственной матери он вполне мог не слышать ничего определенного, а момент его как бы официального приобщения к секретам его собственного происхождения и прочим семейным тайнам так ведь и не наступил — о чем успешно позаботился Иоганн Непомук.

Теперь зададимся вопросом о том, насколько это было важным.

Биографы Гитлера, обсуждая вопрос о смене фамилии его отцом, приходили к обоснованному выводу, что положение незаконнорожденного никак отрицательно не отражалось на карьере последнего: «Предположение, что Алоиз Шикльгрубер стремился в это время узаконить свое происхождение, так как, будучи государственным служащим католического вероисповедания, испытывал неудобства в связи со своим внебрачным рождением, тоже абсурдно. Его карьера однозначно демонстрирует, что об этом не могло быть и речи».[328]

С этим мы, конечно, согласимся. Но вот никто не задавался вопросом о том, что бы произошло с этой замечательной карьерой, если бы внезапно выяснилось, что уважаемый таможенный чиновник является сыном и племянником людей, осужденных за контрабанду и разбой?

Публичное вскрытие таких секретов, несомненно, могло принести существенные неприятности для молодого государственного чиновника: запутанные семейные отношения и родственная связь с откровенными преступниками — не лучшие факторы для благополучной карьеры, притом — непосредственно в правоохранительной сфере, частью которой и является таможенная служба.

Тем более, что вполне естественными оказались бы дальнейшие вопросы: чем именно объясняется то обстоятельство, что он сам избрал таможню для своей карьеры? И кто именно ему помогал при этом? И на кого, на самом деле, работает теперь этот чиновник?

Но насколько был велик риск возникновения подобных разоблачений?

Представляется, что крайне невысок: ведь к 1851 году, например, прошло уже тридцать лет с 1821 года, а к 1871 году — целых пятьдесят! И это были не просто прошедшие годы: тут миновали целые водоразделы эпох — революция 1848–1849 годов, прусско-австрийская война 1866 года и т. д.!

Кому, казалось бы, теперь могли припомниться давнишние преступления, рассмотренные в провинциальном военном суде?

Вообразите себе, например, что сейчас, в России или в Германии, вскроются вдруг сугубо уголовные преступления, происшедшие в глухой провинции еще в сталинские или в хрущевские времена (или, соответственно, в аденауэровские или ульбрихтовские), совершенные предками какого-то современного вовсе не крупного чиновника, тогда еще не родившегося, — как это вообще может самопроизвольно произойти и кому какое дело окажется до результатов всего этого?

При такой оценке ситуации не только могло показаться излишним предупреждение молодому человеку о неприятностях для него, зарытых в далеком прошлом, но даже было бы вполне естественным, если бы сам Алоиз, будучи все же как-то посвящен в эти темные моменты (кроме, разумеется, существования семейных сокровищ), все равно решился бы самостоятельно испытать судьбу — поступить на государственную службу, никого не информируя об отягчающих обстоятельствах, заранее бросающих тень на его репутацию.

И, однако, похоже, что это прошлое все-таки припомнилось!

Об отце первой жены Алоиза, каком-то таможенном чиновнике по фамилии Гласль-Хёрер, мы не знаем почти ничего существенного, кроме года рождения его дочери — 1823. Упоминалось также и об обеспеченности этой семьи, что вполне должно было соответствовать долгой и успешной государственной службе ее главы. Тем не менее, и это — вполне значимая и весомая информация.

Тесть Алоиза должен был родиться не позднее примерно 1803 года — по тем временам трудно предположить рождение законного ребенка (имеется в виду будущая жена Алоиза) в возрасте менее двадцати лет у отца. С другой стороны, при принятом верхнем предельном служебном возрасте у чиновников не самого высшего ранга в 65 лет, этот субъект должен был находиться в 1864 году на самом финише (и на самом пике) своей служебной карьеры. Позже (тем более — через девять лет, в 1873 году) он уже никак не мог быть таможенным чиновником, как написано у Мазера, а был (если еще был жив) лишь отставным чиновником или, попросту, пенсионером. Едва ли при этом он мог бы играть для Алоиза все еще какую-то значимую роль, хотя старые служебные связи ветеранов — также достаточно весомый фактор служебной жизни. Но, если брак Алоиза хоть как-то серьезно был согласован с его служебными интересами, то это и должно было происходить именно в 1864 году, когда Алоиз, как упоминалось, и перешел на службу из просто финансовой инспекции в таможенное управление.

Накануне этого перехода или сразу после него и произошло знакомство Алоиза с солидным таможенным чиновником, родившимся приблизительно в 1800–1803 годах и бывшим, следовательно, в 1821 году хотя и очень молодым, но взрослым человеком, почти наверняка уже вступившим на службу. Поэтому не известно насколько близко и подробно, но Гласль-Хёрер вполне мог получить предствление и о наверняка нашумевшем в свое время в данном регионе судебном военном процессе над молодой атаманшей банды разбойников и контрабандистов.

Случаются и неприятные чудеса: он сам мог быть непосредственным участником этого дела — со стороны властей, разумеется. У него могли оказаться даже и личные счеты к противникам тогдашнего времени, которые, естественно, чисто психологически переносились и на потомков штронесских разбойников. Словом, могли существовать весьма весомые мотивы для негативного отношения этого человека к Алоизу Шикльгруберу.

В любом варианте, обстоятельства этого суда могли глубоко засесть в памяти Гласль-Хёрера. Но это было даже и не обязательно: достаточно было бы того, чтобы в его памяти осела только фамилия осужденных (или осужденной — если Марию Анну судили одну) — Шикльгрубер. Вовсе не вредно было бы при таких обстоятельствах поинтересоваться (а возможно — и порыться в архивах), а не имеет ли отношение к тому старому делу новый молодой коллега, возникший на службе в таможне.

Вот это и был тот провал, о возможности которого мы уже упоминали.

Что знал раньше сам Алоиз о прошлом своих предков — это теперь было уже совершенно неважно. Факт тот, что теперь неожиданное и никак заранее не запланированное знакомство с престарелым коллегой Гласль-Хёрером поставило всю его карьеру на грань полного и окончательного финиша. Теперь вся его дальнейшая судьба оказалась в руках этого самого Гласль-Хёрера — последний без труда мог бы изгнать его со службы, а мог и сохранить разоблачение в тайне и даже поспособствовать дальнейшей карьере.

Принадлежность Алоиза к тайной преступной чиновничьей среде в данной ситуации роли не играла: Гласль-Хёрер наверняка принадлежал к ней же, но находился на заведомо высших уровнях ее иерархии. Изгнание же из этой среды слабого звена, способного ее скомпрометировать, также было в определенной степени в интересах всех этих мафиози, хотя тут, конечно, не могло идти речи о какой-либо расправе над Алоизом: сам он ничем перед ними не провинился (если не занимался сознательным сокрытием собственного происхождения также и от них), но просто при внезапном разоблачении мог оказаться неприятным и отягчающим балластом для остальных.

Но и у Гласль-Хёрера имелась нелегкая проблема — в лице взрослой, почему-то до сих пор незамужней дочери: в 1864 году ей исполнился 41 год. И Алоиз не был бы потомственным разбойником, если бы не постарался обратить внезапно разразившуюся жизненную катастрофу в баснословную удачу. По счастью, к этому моменту и он еще не был женат!

Совершенно ясно, как разрешил всю эту проблему Алоиз Шикльгрубер: женитьбой на перезрелой дочери человека, угрожавшего явным или неявным шантажом. Как показало последующее, это было весьма удачным разрешением карьерных проблем.

Увы, ни Алоизу, ни его жене Анне этот брак не принес счастья — все-таки для счастливых браков требуются более здоровые основы.

Алоиз был, несомненно, человеком сильнейших страстей, и можно представить себе, как же он должен был возненавидеть и тестя, и свою жену за свое собственное вынужденное решение!

Со временем и выяснилось, что решение, принятое Алоизом, не носит исчерпывающего характера: отношения с женой не складывались — семейная жизнь не доставляла Алоизу никакого удовольствия.

Вместо этого он обзавелся в соседней деревушке пасекой с пчелами и «во время пребывания в Браунау он ради пчел летом иногда даже не бывал дома и месяцами жил на квартире в старом городе, чтобы, не теряя времени, добираться до своих ульев в соседней долине»[329] — это происходило, напоминаем, уже после 1871 года.

Брак продолжал оставаться бесплодным. Этого, однако, нельзя утверждать о самом Алоизе.

Мазер приводит такой эпизод: в мае 1892 года Алоиз «уезжает в Вену, где остается до 6 июня. /…/ Алоиз /…/ взял в долг 600 гульденов /…/ под залог дома в Вёрнхарстсе. Вполне возможно, что Алоиз, у которого наряду с двумя первыми женами постоянно были и любовницы, вручил эту сумму своей рожденной вне брака дочери Терезе Шмидт, которая в это время родила в Швертберге сына Фрица Раммера, на удивление похожего на его сына Алоиза[-младшего]».[330]

Ниже мы вернемся к различным аспектам, затронутым в этом важном сообщении: к дому в Вёрнхарстсе, мотивам поездки Алоиза в Вену и прочему. Сейчас для нас существенно то, что примерно в мае 1892 года у Алоиза родился внук.

Логично предположить, что матери этого внука, дочери самого Алоиза, исполнилось к этому моменту не менее 17–18 лет. Понятно, что такие подробности нисколько не интересуют историков типа Мазера, поэтому мы и не знаем точной даты рождения дочери Алоиза — Терезы Раммер, урожденной Шмидт. Но, из расчетных соображений, она родилась не позднее 1875 года, скорее — чуть раньше. Следовательно, связь с ее матерью возникла у Алоиза приблизительно в 1871–1873 годах (может быть продолжалась и позднее), т. е. параллельно с его первым браком, а не с каким-либо другим.

Это подчеркивает накал страстей, возникавших в его доме в то время, когда сам он ради пчел иногда даже не бывал дома месяцами, чтобы до чего-то там добираться в соседней долине. Пчеловодство — дело рисковое и опасное всяческими осложнениями!

К 1873 году, таким образом, вполне назрела возможность разрыва с женой и, следовательно, возникала угроза возобновления шантажа в отношении компрометирующих его родственных связей.

Не известно, насколько весомым оставалось положение его тестя-пенсионера (да и был ли он еще жив?), но теперь всей исходной информацией, наверняка, владела уже непосредственно сама жена Алоиза.

В свое время, в 1864 году, Анна Гласль, вполне возможно, самолично спасла Алоиза от служебной расправы, влюбившись в него, нейтрализовав своего отца и спровоцировав этот брак, желанный для нее. Теперь же могло сложиться совсем по-другому. И неважно, насколько подробно она владела конкретной информацией о прошлом предков мужа — последней и без того хватало в архивах, которые тогда (в отличие от времени после 1930 года, о котором нам предстоит рассказывать) еще никто не подвергал никаким чисткам и подчисткам.

Да и много ли нужно, чтобы сдвинуть с места лавину клеветы, а тут даже и не клеветы, а вполне обоснованных обвинений: в сокрытии, например, анкетных сведений о родстве с разоблаченными и осужденными родственниками — и не с какими-нибудь, а с родной матерью!

Мало ли мужских служебных карьер по всему свету и во все времена было сломано бывшими и просто оскорбленными женами?

Алоизу, понятно, не хотелось стать еще одним из таких мужей. Следовало, поэтому, что-то делать и решать.

Новая ситуация, к тому же, возбуждала и новые возможности для него.

В свое время, в 1864 году, столкновение самого Алоиза с информацией о том, что происходило в 1821 году, о чем ему, несомненно, поведал его тесть, наверняка вызвало лишь желание мгновенно разрешить возникший служебный кризис. Со временем Алоиз должен был отнестись к этим сведениям уже по-другому.

Судьба подарила ему необыкновенный шанс: он получил уникальную информацию о прошлом своего семейства, причем собранную извне.

Поначалу это было лишь то, что сохранилось в памяти его тестя, но затем Алоиз мог извлекать и дополнительные сведения в архивах государственных органов, к которым он должен был иметь допуск в интересах вполне современных расследований, производящихся в соответствии с его служебным положением, в котором постоянно происходили различные перемены. Такая информация была абсолютно недоступной для его современных провинциальных родственников. Теперь у него возникла уникальная возможность сопоставить эти сведения со своими собственными впечатлениями, полученными в детстве и юности, и во всем окончательно разобраться. Все это он мог делать совершенно не суетясь и не привлекая ничьего излишнего внимания.

Алоиз обладал теперь редкостной возможностью произвести полное расследование событий и 1821 года, и тех, чьим участником был он сам в качестве подчиненного исполнителя в 1850-е годы, а также вполне ясно представить себе подробности того, чем же продолжали заниматься теперь его драгоценнейшие родственники!

Он мог, вероятно, получить достаточно точные и подробные сведения не только о судебном процессе, состоявшемся в 1821 году, но также, возможно, и о закулисной стороне расследования, не вынесенной на суд.

В результате он должен был убедиться в том, что поиски сокровищ, которыми предположительно располагала разоблаченная банда, были властями предприняты, но так и не привели к успешному исходу. Клад, следовательно, должен был сохраняться у Шикльгруберов и ко времени детства самого Алоиза. Этим, разумеется, и должно было определяться поведение всех лиц, посвященных в его существование.

С детства Алоиз мог помнить свои собственные впечатления о том, как складывались личные отношения в этом четырехугольнике, наверняка посвященном в семейную тайну: его дед, Иоганнес Шиккельгрубер, братья Хидлеры-Хюттлеры и его мать, Мария Анна. В свое время он мог всего не понимать (а тогда должно было хватать всяких странностей!), но многое запомнить; если его будущий сын, Адольф, был обладателем феноменальной памяти, то естественно предполагать, повторяем, что и у Алоиза память была хотя бы неплохой. Теперь же он мог на все это взглянуть по-новому — и переосмыслить свои впечатления.

Несомненно он понял, каким образом сам оказался в детстве предметом шантажа, использованным Иоганном Непомуком для вымогательства семейных сокровищ Шикльгруберов. Мог он призадуматься и о том, насколько естественными оказались смерти троих из этих его ближайших родственников, оказавшиеся столь полезными четвертому — Иоганну Непомуку. Понял он и то, почему и для чего в 1853 году Иоганн Непомук фактически изгнал из родных мест его самого.

В подростковом возрасте он сам принимал участие в контрабандистской деятельности, которую вели все те же люди — Иоганн Непомук, его отец Георг и другие их сообщники, и многое знал о них. Это давало теперь дополнительные шансы понять ему и то, как же они вели себя в других ситуациях, о которых он раньше не догадывался, а теперь узнал или сообразил.

С другой стороны, если в 1853 году он не имел никаких резонов пойти на предательство, хотя и был обвинен родственниками в таковом, то теперь возникала возможность вернуться к делам этого времени и поднять серьезные обвинения, которые нужно было заново сформулировать и выдвинуть против них. Правда, с течением времени усиливалась давность совершенных преступлений, что, конечно, снижало тяжесть подобных обвинений. Но мы-то совершенно не знаем, насколько весомыми они могли быть, а вот Алоиз должен был знать это досконально.

На его памяти происходило немалое — причем, возможно, не только смерть родственников, но и иные, неведомые нам нераскрытые убийства или другие тяжкие преступления. Все это также должно было проясниться Алоизу и на основании его прежних впечатлений, и на основании возможных архивных данных: ведь любые операции таможенников, в которых, в частности, сам Алоиз принимал участие в 1853 году, должны были иметь не только преступные нелегальные составляющие, никем и никак документально не фиксируемые, но и официальную сторону, оседающую в служебной документации.

Заметим, что к заключительным выводам и решениям Алоиз пришел далеко не сразу. Но с каждым днем, с каждым годом постоянно рос и его собственный опыт в деятельности по пресечению контрабанды. Возрастали знания того, как ведут себя контрабандисты в самых различных ситуациях — это также позволяло ему лучше понять своих собственных родственников. Наконец, он набирался опыта и в том, насколько решительно и какими серьезными средствами могут бороться таможенники со своими противниками — всеми законными и незаконными методами.

Вооруженный всеми этими познаниями, не сильно ограниченный во времени (достаточно долго почти никто и ничто не заставляло его торопиться), Алоиз мог продумывать стратегию своего дальнейшего поведения с целью коренного преобразования своих отношений и со старыми родственниками, по-прежнему пребывавшими в Шпитале, и с новыми — женой и тестем.

На все про все у него и ушло немало времени — девять лет, начиная с 1864 года, притом безо всяких видимых результатов в течение всего этого периода.

Но вот примерно к 1873 году, когда у него начали заново разваливаться отношения с женой и необходимо было предпринимать что-то срочное, Алоиз и оказался почти что во всеоружии.

Мы уже достаточно много рассказали выше о различных аспектах преступной деятельности предков Алоиза Шикльгрубера. Сам он знал об этом к 1873 году заведомо больше нас — притом со многими конкретными подробностями, которые можно было обратить в конкретные улики. Если даже мы в чем-то ошибаемся в наших предположениях и выводах, то уж Алоиз-то едва ли мог в чем-то ошибаться!

Много ниже, рассматривая действия самого Адольфа Гитлера, которому в конечном итоге достались семейные сокровища, мы постараемся оценить количественные масштабы этих последних.

Алоиз Шикльгрубер располагал в 1873 году совершенно иными фактами и соображениями, чем мы, но и он должен был прийти к выводу о значительных размерах сокровищ, вокруг которых велась жесточайшая и опаснейшая игра по меньшей мере с 1821 года. Ведь если Иоганн Непомук затеял столь фундаментальную преступную возню вокруг этих сокровищ Шикльгруберов, то наверняка это сулило ему выгоды, неизмеримо большие, чем приносила его собственная контрабандистская деятельность, которой он занимался всю свою жизнь, — это-то точно должен был понимать Алоиз!

И решение, принятое им, было однозначным: с помощью аналогичного шантажа самому завладеть этими сокровищами!

Для уточнения толкования мотивов Алоиза напомним, что предметом торговли между ним и шпитальскими преступниками наверняка стали, кроме всего остального, обстоятельства гибели его собственной матери, а также, возможно, его деда и его отца, — это позволяет четче понимать его моральную позицию.

Преобладание у него мотива мести этим вовсе не исключается, а может быть даже и подчеркивается: Алоиз старался ударить по самому больному месту, стремясь унизить и разорить своих обидчиков. Граф Монте-Кристо, напомним, также выбирал разнообразные и наиболее подходящие к конкретным личным обстоятельствам способы осуществления мести.

Никто никогда не сообщал, прочитал ли Алоиз Шикльгрубер хоть одну книгу в своей жизни, но если он прочел именно одну, то рискнем предположить, что это и был «Граф Монте-Кристо»!

По крайней мере все реальные проблемы, какие Алоиз осознавал в своей практической жизни и пытался лихо разрешать, не выходили за границы круга мыслей и забот, переживаемых героями этого бестселлера XIX века, абсолютно ничтожного для любого интеллектуального и образованного человека!

Его сын, ярый поклонник Карла Мая и его главного героя — Виннету, Вождя Апачей,[331] не слишком далеко ушел в этом отношении от собственного отца в течение всей своей долгой жизни и карьеры — об этом тоже не нужно забывать!

На таком-то уровне Алоиз и принялся решать все последующие задачи, поставленные им перед собой.

При этом блеск сокровищ, засиявших перед взором его воображения, все прочнее заслонял от него все иные аспекты игры, которую годами вели его предки и в которую он теперь решительно вторгался.

Это был, несомненно, поворотный пункт его судьбы: порвав в юности с откровенно преступным прошлым, он сделался с тех пор обычным в целом государственным служакой, хотя и не чуждым коррупции и стяжательства — подобно большинству мало-мальски сообразительных чиновников во всех странах и во все времена; теперь же ему, отвергшему законные пути преследования обидчиков его предков и его самого, предстояло сравняться с этими изгоями и самому оказаться настоящим, полноценным преступником.

Это, заметим попутно, помогло бы ему затем и избавиться от шантажа со стороны жены и тестя — даже изгнание со службы уже не могло бы играть решающей роли для фактически разбогатевшего человека. Помимо этого, в его планах были и иные соображения, продиктованные его сложными личными обстоятельствами, о которых мы расскажем чуть ниже.

Информация, предназначенная для шантажа его шпитальских родственников, которую мог собрать Алоиз к 1873 году, должна была составить солидное досье. Вновь, таким образом, возникала ситуация, еще более точно соответствующая известной схеме: Остап Бендер — Корейко.

С этим-то досье в руках Алоиз и свалился на голову позабывшим о нем родственничкам.

Теперь, в 1873 году, Алоиз постарался извлечь все преимущества, которые обеспечивались его принадлежностью к государственной службе: если в 1853 году он, будучи мальчишкой без роду — без племени, вынужден был спасаться от угрозы, возникшей из одного только факта его контактов с таможенными служащими, то теперь он явился все к тем же родственникам, сам облаченный в форму таможенника и защищенный всею силою стоявшего за ним государства.

Успехи этого демарша 1873 года оказались, однако, весьма относительными, по меньшей мере — не очень заметными.

Явление Алоиза Шикльгрубера в Шпиталь должно было, конечно, вызвать всеобщий переполох — и едва ли кого-нибудь сильно обрадовать. Скорее наоборот: кое-кто из тех, кому он, как мы полагаем, был обязан сохранением жизни в 1853 году, должен был бы призадуматься о том, так ли уж был прав в свое время. Зато Иоганн Непомук должен был торжествовать: все теперь убедились, какую же змею они согрели на своей груди!

Едва ли случайным совпадением с этими событиями оказалась кончина супруги Иоганна Непомука — Евы Марии, происшедшая 30 декабря 1873 года уже на 82 году жизни; старушку, скорее всего, доконали домашние треволнения, вызванные воскрешением из небытия давно сгинувшего воспитанника. Ниже, однако, мы позволим себе и более зловещее предположение относительно возможной подоплеки этой кончины, в принципе выглядящей вполне естественно и не вызывающей никаких подозрений.

При всем таком фуроре, тем не менее, ничего особо существенного Алоиз вроде бы поначалу не добился. Несомненно, его внимательно выслушали, приняли к сведению суть выдвинутых обвинений и высказанных претензий, но не спешили полностью соглашаться с ним.

Поскольку сразу стало очевидным, что Алоиз не готов немедленно передавать обличения в законные судебные инстанции, то можно было поторговаться — и в результате практически воссоздалась ситуация, созданная ранее похищением самого Алоиза в 1842 году — стороны заняли определенные позиции и не слишком форсировали события.

Очевидно, что Иоганн Непомук не счел аргументы Алоиза достаточно исчерпывающими для того, чтобы немедленно принять все его претензии.

В то же время нельзя было и отвергать их целиком: Алоиз, убедившийся в бесполезности собственного демарша, провоцировался бы тем самым и на соблазн придать собранным уликам законный ход, а это никак не могло быть желательным исходом для шпитальской мафии:

«Суд наедет, отвечай-ка;
С ним я ввек не разберусь»,[332]

как заметил почти по аналогичному поводу один из лирических героев Пушкина!

К тому же и притязания Алоиза имели, разумеется, достаточно обоснованный морально характер.

С одной стороны, к нему теперь не могло быть уже никаких претензий со стороны семейной мафии, обвинявшей его в предательстве: никаких практических последствий, повторяем, этого мнимого предательства так и не возникло. Наоборот, теперь Алоиз мог совершенно основательно выдвинуть встречное обвинение в клевете.

Но и тут, заметим, Иоганну Непомуку оказывалось опять легко выйти сухим из воды, обвинив в ажиотаже, создавшемся в 1853 году, своего брата Георга — ныне покойного. Наверняка так он и поступил!

С другой стороны, разбойники и контрабандисты свято соблюдали принципы частной собственности (лишь изредка подвергаемой перераспределению не совсем законным путем), а потому Алоиз, фактически лишенный наследства, вполне мог претендовать на что-то, что ему должно было достаться и от покойного деда, Иоганнеса Шиккельгрубера, и от покойной матери, и, возможно, от собственного отца — только вот не совсем было ясно, кто же являлся последним.

Сила Иоганна Непомука, однако, состояла в том, что ничего конкретного Алоиз не мог знать о количественных размерах наследства, на которое мог претендовать. Не мог он, вероятно, знать и того, что какие-то определенные сведения он мог бы получить от служителей Церкви — на это его никак не могли наводить никакие данные, которые он мог извлечь из доступных ему служебных архивов.

Вот сам Иоганн Непомук это прекрасно понимал, а также понимал и то, что контакты Алоиза с Церковью по этому поводу все-таки могут возникнуть в дальнейшем — по инициативе самих служителей церкви; как с этим получилось на самом деле — мы совершенно не знаем, но обратим внимание на то, что решающие события, последовавшие чуть позже, в 1876 году, происходили не где-нибудь, а в Деллерсхайме — в том самом приходе, к которому принадлежал когда-то старый Иоганнес Шиккельгрубер.

Сейчас, во всяком случае, Иоганну Непомуку следовало тянуть время, ссылаясь на внезапность ситуации и на отсутствие свободных денег у тех, у кого Алоиз мог бы их сразу потребовать. Немедленно необходимо было выплатить ему какую-то небольшую определенную сумму, чтобы, повторяем, не обострять отношения, да и сделать Алоиза тем самым уже в какой-то степени сообщником, затрудняя этой по существу взяткой последующий шантаж с его стороны — ведь Алоиз располагал сведениями о преступных действиях, которые заведомо требовали вполне официального расследования.

В дальнейшем наверняка должны были последовать новые выплаты — и сразу или не сразу, но этот процесс мог и должен был принять регулярный характер.

Самым заметным результатом возобновления отношений Алоиза со шпитальской мафией оказалось общеизвестное событие, на странность и таинственность которого не принято обращать никакого внимания: в 1873 году Алоиз обзавелся тринадцатилетней служанкой — Кларой Пёльцль, будущей матерью Адольфа Гитлера.

Мазер пишет об этом так, начиная с уже процитированного выше неверного утверждения: «1873 г.: Женитьба [Алоиза Шикльгрубера] на дочери таможенного служащего Анне Гласль, которая на 14 лет старше его.

Болезнь жены. Помощь по хозяйству оказывают родственники и подруга юности Клара Пёльцль из Шпиталя»[333] — Мазер тут предстает во всем своем блеске, добавляя к прежним ошибкам то, что называет Клару подругой юности Алоиза, в то время как она родилась 12 августа 1860 года и была, повторяем, моложе своего будущего супруга на 23 года.

Мазер упорно именует Клару подругой детства и юности Алоиза и по другим поводам, подводя, например, итоги ее жизненного пути к моменту смерти ее мужа, все того же Алоиза, в 1903 году: «Судьба оказалась к ней неблагосклонной. То, чего она ожидала от брака с умным, ловким и самоуверенным другом детства, соседом и родственником из Шпиталя, не сбылось».[334]

При написании подобных строк Мазер явно на минуточку забывает, что Алоиз и Клара хотя и были соседями, но он, повторяем, окончательно покинул Шпиталь в 1853 году, а она хотя и родилась в соседнем доме, но произошло это, снова повторяем, только в 1860 году; познакомиться же они могли только в этом, 1873 году! Иначе, чем халтурой, такое не назовешь!..

Это, впрочем, вовсе не случайное проявление категорического равнодушия, высказываемого историками к столь незначительнейшей личности — Мазер тут совсем не одинок. Все биографы Гитлера явно недооценили эту серенькую мышку — не повлияли на них в этом отношении даже та любовь и уважение, которые неизменно высказывал в адрес своей матери сам Адольф Гитлер: «Его робкая и пугливая, как мышка, мать, Клара Пецль — одна из немногих, к кому Гитлер испытывал искреннюю привязанность».[335]

А ведь этот рекордсмен всякого рода закулисной деятельности никогда не делился ни с кем подробностями того, у кого же он сам изучал азы знакомства с этим искусством!..

О Кларе, уже замужней, Фест, например, высказывается так: «Свои обязанности по дому Клара исполняла незаметно и добросовестно, она регулярно, повинуясь пожеланию супруга, посещала церковь и даже уже после вступления в брак так и не смогла полностью преодолеть прежнего статуса служанки и содержанки, каковой она и пришла в этот дом. И годы спустя она с трудом видела себя супругой «господина старшего чиновника» и, обращаясь к мужу, называла его «дядя Алоис». На сохранившихся фотографиях у нее лицо скромной деревенской девушки — серьезное, застывшее и с признаками подавленности».[336]

Мы, со своей стороны, рискнем заявить, что это — самый таинственный персонаж во всем нашем повествовании; с большим трудом нам удавалось весьма незначительно продвигаться в исследовании подробностей ее поступков и тем более в выяснении их мотивов.

Зачем и почему она вообще появилась в доме Алоиза?

Заметим сразу, что на это требовалось безусловное взаимное согласие и Алоиза, и Иоганна Непомука; едва ли мнение на этот счет ее родителей было весомее желаний ее деда, всесильного в Шпитале.

Заметим далее, что безопасность самого Алоиза, возникшего во всем его чиновничьем великолепии в Шпитале в 1873 году, была весьма относительной — и это он сам должен был прекрасно понимать.

Едва ли, поэтому, он мог появиться там с единственным оригиналом имеющихся у него компрометирующих документов: тогда бы и кройцера было бы невозможно дать за его голову — и никакой мундир его бы не спас! Иностранный паспорт — это не бронежилет, как выразился некий реальный персонаж в Москве 1991 года!

Алоиз наверняка должен был застраховаться таким образом, чтобы в случае его внезапной смерти собранным им компрометирующим материалам был бы немедленно придан официальный ход — и в его интересах было сразу объяснить это его оппонентам в Шпитале.

Несомненно, однако, что Иоганну Непомуку было нелегко отказаться от идеи подобного разрешения всех проблем и после завершения их критической встречи в Шпитале в 1873 году. Теперь Иоганну Непомуку следовало провести разведку того, где же и как же хранятся эти документы, и нет ли возможности до них добраться. Но как это можно было сделать без лазутчика в лагере противника?

Вот это-то и объясняет возможную роль Клары в сложившейся ситуации — с точки зрения интересов Иоганна Непомука.

Но почему последнему удалось навязать такого лазутчика своему противнику?

За Алоизом Шикльгрубером никто не числил качеств Гумберта Гумберта из набоковской «Лолиты» — и это вполне справедливо: Алоиза, завзятого бабника, судя по всему, сексуально привлекали только взрослые женщины, по меньшей мере — зрелые девицы, но отнюдь не дети какого-либо пола. Тут, скорее, следует удивляться тому, что он вообще женился на столь непривлекательной и неприметной Кларе даже тогда, когда она вполне уже для этого подросла и созрела — и к этому вопросу нам еще предстоит возвращаться.

Не могло быть у Алоиза и проблем с наемом прислуги — он сам был к данному моменту уже достаточно обеспеченным человеком. Притом все это время принадлежит к великой эпохе постепенно нараставшей индустриализации и сельского хозяйства, и промышленности, а потому и массового переселения излишнего европейского сельского населения в города — это помимо даже постоянного давления на Запад эмиграции из Восточной Европы и с Балкан. И действительно, еще через несколько лет Алоиз обзавелся еще одной молодой служанкой, не имевшей к нему никаких родственных отношений — пока она не стала его второй женой.

Найти приходящую или постоянно проживающую в доме прислугу, следовательно, не могло составить для Алоиза никакого труда — и притом за весьма умеренную плату. Иное дело, что денег у него всегда не хватало: это не его индивидуальная особенность, а всеобщее качество денег — последние, как известно, могут существовать только в двух ипостасях: или их мало, или их совсем нет!

Тут, исходя из общей экономической ситуации, следовало бы, скорее, допустить возможность того, что это Алоиз оказывал покровительство и помощь деревенским родственникам, забрав ребенка на проживание и содержание в более обеспеченный дом — как это оказалось принятым считать и по поводу его собственного перемещения в дом Иоганна Непомука в 1842 году.

Аналогия эта действительно справедлива, но, как и вся предшествующая ситуация, нуждается в совершенно противоположном истолковании: общий сюжет 1873 года никак не допускает никакой благотворительности Алоиза по отношению к деревенской родне!

Скорее всего, Иоганну Непомуку с самого начала удалось придать переезду Клары какое-то специальное функциональное предназначение, привлекательное для Алоиза.

Никто никогда не задавался вопросом о том, кто и как оплачивал труд этой служанки, поселившейся в доме Алоиза. Разумеется, и мы не сможем придать этому вопросу абсолютно доказанную ясность, но постараемся привести его в логическое соответствие с общим развитием сюжета.

Исходя из общего смысла ситуации 1873 года и последующего времени, крайне трудно предполагать, чтобы Алоиз пошел на дополнительную финансовую нагрузку. Скорее наоборот: Клара и оказалась в определенном смысле частью уплаты тех средств, которых и потребовал Алоиз в Шпитале. В больших деньгах ему было отказано, но зато предложили и бесплатную служанку, и регулярное выделение присылаемых ей из дому денег, заведомо покрывающих ее содержание, а избыток их переходил в пользу Алоиза.

В этом была уже четкая аналогия с положением самого Алоиза в доме Иоганна Непомука в период 1847–1853 годов. Клара, таким образом, оказывалась не похищенным ребенком, как сам Алоиз в 1842 и последующие годы, но и положение, в которое она попала, иначе чем рабством не назовешь!

Напомним при этом, что проблемой для Алоиза была не только и не столько задача добычи денег, но добыча именно таких денег, чтобы их можно было без опасения демонстрировать окружающим и безнаказанно тратить в собственное удовольствие. В связи с этим у него должно было хватать забот даже и с теми деньгами, которые он, повторяем, наверняка должен был получать в качестве взяток на государственной службе.

Клара могла играть очень удобную роль — быть абсолютно незаметным курьером между домами Алоиза и Иоганна Непомука. Совершенно естественными были ее визиты в дом собственных родителей — в соседний дом, напоминаем, с домом самого Иоганна Непомука; не могли ни у кого вызывать никакого подозрительного интереса и визиты к ней ее родителей в дом Алоиза. Через них троих можно было регулярно передавать те деньги, о которых, несомненно, договорились Алоиз и его дядюшка. При необходимости можно было осуществлять и более оперативную передачу денег почтой или телеграфом: посылка каких-то денег от родителей к дочери не могла вызывать недоумений, хотя, конечно, более естественным для тех времен был бы в глазах окружающих встречный денежный поток.

Обратим теперь внимание и на другие сопутствующие обстоятельства, приблизительно соответствующие по времени появлению Клары в доме Алоиза.

Примерно в это же время Алоиз, повторяем, увлекся разведением пчел, обзаведясь в результате побочной дочкой в окрестностях Браунау! Самое же интересное при этом, однако, — это именно само разведение пчел!

Какой особенностью обладало и обладает это занятие?

Хорошо известно (издавна и поныне), что при добротной постановке дела пчеловодство может быть весьма прибыльным.

Хорошо ли справлялся с решением такой задачи неугомонный Алоиз? Нам представляется, что едва ли: это занятие, требующее незаурядного терпения, самообладания и выдержки, а это, как известно, вовсе не фамильные черты Гитлеров; но настаивать на этом мы не будем.

Кто же, однако, мог бы практически знать, что у Алоиза не ладятся дела с пчеловодством, если бы это обстояло именно так? Ульи ведь находились неблизко и не во всеобщем обозрении его бытового окружения!

Легко понять, какие это открывало возможности: всегда, на службе и перед соседями, можно было напропалую хвастать удачностью и прибыльностью этого занятия. И совсем не ради дутого престижа это было полезно и целесообразно!

Алоиз, в отличие от Иоганна Непомука, не мог позволить себе обзавестись, скажем, трактиром — официально у него не было на это средств, да и управление подобным заведением требовало времени, которого у служившего Алоиза вовсе не имелось. Иное дело — пчелы, требующие присутствия хозяина далеко не в каждую минуту.

Производил ли Алоиз хотя бы ложку меда в год — этого никто не знал. Но он всегда мог максимально рекламировать это занятие, и оно было объяснением наличия у него лишних денег, превышавших служебное жалование. Это и был его способ «отмывки денег», к которому он несколько охладел лишь позднее, к концу жизни — после завершения службы, хотя и тогда не забросил вовсе это занятие.

И началось это, повторяем, приблизительно в 1873 году, когда к нему, предположительно, и потекли денежки от Иоганна Непомука, что и сопровождалось появлением Клары в доме Алоиза, ставшей непременным и необходимым элементом этого финансового процесса.

Кроме того, не забудем обратить внимание и на определенные психологические моменты, связанные у Алоиза с подобным решением вопроса.

Общее выяснение отношений в 1873 году должно было прояснить многие моменты прошлого.

Иоганн Непомук, надо полагать, должен был признать часть выдвинутых обвинений, а описанная ситуация с Кларой и оказывается, повторяем, вполне симметричным воспроизведением того, как сам Алоиз после 1847 года содержался в доме Иоганна Непомука.

Переезд Клары к Алоизу, таким образом, не только был решением какой-то части финансовых проблем Алоиза, но и удовлетворял его оскорбленное самолюбие: теперь уже не Иоганн Непомук вершил бал, а сам старый мафиози должен был исполнять тот же танец, что прежде под его дудку обязаны были отплясывать другие!

Не случаен и выбор именно Клары на эту роль: в данный момент она была старшей из остающихся в живых дочерей Иоганны и Иоганна Баптиста Пёльцлей. Старше Клары в это время был только ее шестнадцатилетний брат Йозеф, который по возрасту уже никак не подходил на роль раба в доме Алоиза; через пять лет он по какой-то причине умер. Пёльцли же, как упоминалось, играли роли надсмотрщиков, когда в рабстве у Иоганна Непомука пребывал сам Алоиз. Теперь наступил их черед расплачиваться за это — и едва ли это могло их обрадовать, что, собственно, и было самоцелью со стороны Алоиза.

Мелочно злобная мстительность, заметим, — отличительная черта и самого Адольфа Гитлера. Тут достаточно упомянуть хотя бы знаменитый железнодорожный вагон в Компьенском лесу, в котором подписывались перемирия и в 1918, и в 1940 годах! Там Гитлер основательно поиздевался в 1940 году над поверженными французами!..

Друг автора этих строк Валентин Вербиц, некогда физик с университетским образованием, а в последние десятилетия — высококлассный профессиональный переводчик политического профиля, ознакомившись с первым вариантом рукописи данной книги, заметил, что такая трактовка роли Гитлера в данном эпизоде чересчур вульгарна и примитивна: Гитлер поступил в 1940 году так, как этого ожидали от него миллионы немцев.

Согласившись с этим, вносим уточнение: мелочно злобная мстительность — отличительная черта Гитлера и его родственников, как и многих других немцев.

Кроме того, надо полагать, Алоиз, вполне лояльно и дружелюбно относясь лично к ребенку, насильно изъятому из родного дома, мог постараться обзавестись источником информации, дополняющей и уточняющей картину, положенную в основу его планов: ведь непосредственно о Шпитале в предшествующие годы у Алоиза не было практически никаких сведений, за исключением тех, что доходили от его родственников в Штронесе. Знать кто, чем, когда и где именно занимался в Шпитале в последние годы — это было весьма небесполезно для его дальнейших расчетов: ведь утряска отношений, происходившая теперь, как он полагал, целиком согласно его воле, еще далеко не была доведена до окончательного рубежа.

Клара, таким образом, оказывалась прямо-таки в роли двойного агента!

К чему же привели эти первые туры игры в шпионские страсти?

Фиаско Иоганна Непомука на этом поприще должно было оказаться достаточно полным.

Алоиз действительно пребывал на гораздо более высокой стадии развития цивилизации, нежели его деревенские родственники. Несомненно, что Алоиз просто не должен был хранить дома в каких-то тайниках важнейшие секретные документы, подвергая их опасности кражи, а в результате и самого себя — угрозе смерти.

Деревенские жители того времени были также продвинуты достаточно далеко по стопам цивилизации: «Сиротская касса», как мы помним, существовала еще в 1821 году, а нотариус в Вайтре, как будет следовать из дальнейшего, был к их услугам уже по крайней мере в 1876 году. Но в распоряжении Алоиза находились гораздо более солидные нотариальные и адвокатские конторы, а также банки, имеющие индивидуальные сейфовские ячейки, позволяющие хранить и нелегальные средства, и секретные документы. Да и у себя на службе Алоиз мог прятать какие-то бумаги, недоступные для других.

Словом, тщательнейшие обыски, которым могла подвергнуть дом Алоиза юная разведчица, были обречены на негативные результаты — секретные документы оказались заведомо вне ее досягаемости.

Таким образом, Иоганн Непомук не смог извлечь никакой пользы от засылки шпионки, а жизнь Алоиза оказывалась обеспечена от немедленной угрозы.

Ситуация зашла в определенный тупик, как это случилось и в 1842 году.

Обе стороны никак не могли быть этим полностью удовлетворены.

Алоиз, несомненно, был заинтересован в увеличении суммы вымогаемых средств и в повышении темпов их получения, но, как оказалось, пока не мог ускорить решение этой проблемы: заверения в отсутствии денег парировать было нечем, как это имело место и в 1842–1847 годах.

В результате его жизненные планы оказались определенным образом сорваны: Алоиз не мог форсировать разрыв с женой, опасаясь ее неизбежной мести и крушения собственной карьеры, отказываться от которой в подобной ситуации он не имел возможности. Пришлось поступать совсем наоборот: разрывать с любовницей — упомянутой Шмидт, о которой мы не знаем ничего, кроме того, что она родила от него дочь Терезу. Расстройство этого союза, заметим, оказалось еще одним роковым шагом, приводящим к последующему рождению Адольфа Гитлера.

Иоганн Непомук и вовсе не мог радоваться дальнейшему продолжению непроизводительной и незапланированной растраты средств, которые он уже давно привык считать своими собственными. Но что же он мог предпринять в ответ? Прекращать все это также было неразумно и невозможно — угроза разоблачения, выдвинутая Алоизом, сохраняла свое значение.

Так продолжалось более двух лет, пока новые, заранее непредвиденные обстоятельства не вмешались в планы обоих.

Обратимся попутно к интереснейшему вопросу: а что же должно было бы состояться, если бы Клара все-таки добралась бы до искомых документов, выяснив, что сможет завладеть ими сразу после смерти Алоиза?

Тогда бы, несомненно, чисто логически вытекала бы неизбежность именно этой смерти. Но каким именно образом это могло осуществиться?

Поскольку ничего не известно относительно последующих посещений Алоизом Шпиталя в течение ближайшей пары лет (да и зачем ему было бы там появляться?), то задача сводилась бы к тому, чтобы подослать к нему убийц непосредственно в пункты его службы и проживания — а это уже было бы совсем не легко для лидера шпитальской мафии: времена повсеместной и почти ничем не пресекаемой деятельности разбойников и тайных убийц из-за угла давно и безвозвратно миновали — и организовывать такое дело на совершенно чужой территории деревенским мафиози было очень не просто!

Но зато в непосредственной близости от жертвы, обреченной на заклание, оказывался не кто-нибудь, а именно Клара!

И такое убийство вполне было бы естественно поручить именно ей — и это было бы значительно вернее и надежнее, чем, допустим, кому-либо из ее родителей, регулярно ее навещавших.

Причем орудием убийства должен был, вполне естественно, стать яд — только это давало возможность осуществить убийство незаметно, избегая последующего возмездия со стороны властей, а постоянное отравление малыми дозами мышьяка и обеспечивало постепенное угасание жертвы, не вызывающее особых подозрений. Насколько такое убийство действительно оказывалось незаметным и безнаказанным — это будет обсуждено чуть ниже.

До сих пор мы рассуждали об использовании ядов предками Гитлера как о сугубо гипотетической возможности. Однако дальнейшие события 1870-х годов позволяют придать этой гипотезе вполне уверенную основу.

Зададимся, однако, предварительно еще несколькими дополнительными вопросами гипотетического характера.

Мог ли юный Алоиз быть хоть как-то информирован до 1853 года о том, что его предки в принципе использовали яды?

Думается, что на такой вопрос следует дать категорически отрицательный ответ.

Положение Алоиза в доме Иоганна Непомука было настолько неопределенным и носило настолько потенциально опасный характер для последнего, что любое упоминание о ядах в присутствии Алоиза должно было быть абсолютно исключено. Оно бы могло наводить его на мысли о причинах смерти его матери и его деда, а положение мальчишки, выросшего в доме и знающего все его закоулки, никак не смогло бы уберечь от него спрятанные там яды. При этом оставалось делать упор только на то, что парень просто не должен был знать, что это такое и как этим пользоваться.

Подобный мотив позволяет и дополнительно оценить, насколько же должен был желать Иоганн Непомук окончательного избавления от племянника вплоть до 1853 года!

Что-то о ядах Алоиз мог узнать лишь после 1864 года — из архивного дела 1821 года, если там хоть как-то упоминались яды — о чем мы не имеем ни малейшего представления.

Факт, однако, тот, что даже если Алоиз что-то наконец и прослышал про применение ядов в своем семействе, то не сделал из этого необходимых категорических выводов — по крайней мере обеспечивающих его собственную безопасность.

Тут, впрочем, снова всплывает фактор полнейшей внешней безликости и невинности Клары Пёльцль: более идеального персонажа на роль тайного убийцы было просто невозможно найти!

Она даже удовлетворяла самым классическим условиям английских детективных романов: на прислугу, выполняющую свои служебные обязанности, никто не обращает ни малейшего внимания!

И чем долее она жила в доме Алоиза, тем большее доверие окружающих зарабатывала всем своим поведением!

Но, как говорится, в тихом омуте черти водятся! Вопреки всем мнениям, сложившимся о ней еще при ее жизни и повторяемым много позднее, эта мышка, похоже, оказалась просто змеей подколодной!

Уже само ее появление в доме Алоиза заставляет задаться интересным вопросом: потому ли она появилась там, что стала болеть Анна Шикльгрубер (урожденная Гласль), как можно понять из текста Мазера, или наоборот — Анна стала болеть потому, что в доме возникла Клара Пёльцль?

Грешным делом, автор этих строк придерживался одно время версии о том, что появление Клары в доме Алоиза входило в общее соглашение, достигнутое между последним и Иоганном Непомуком, обеспечившим Алоиза подготовленным убийцей, помогающим Алоизу решать возникавшие у него семейные проблемы — частично к этой версии мы еще вернемся. Но при более длительных размышлениях стало понятно, что никакой человек не сможет терпеть в своем доме убийцу, потенциально способного убить его самого — с такой ситуацией мы еще тоже будем сталкиваться.

Поэтому все дальнейшее пребывание Клары в доме Алоиза вплоть до смерти последнего может логически сочетаться лишь с тем обстоятельством, что сам Алоиз никогда не подозревал свою сначала служанку, а потом жену в способности убить хоть кого-нибудь из домашних.

Поэтому, если такие убийства все-таки происходили, то явились индивидуальным продуктом решений и усилий Клары, так и сохраненным в тайне по крайней мере от ее мужа.

В то же время такие убийства, подводящие, в конечном итоге, Алоиза к женитьбе на Кларе, не могли осуществляться ни в каких иных чьих-либо интересах, кроме ее собственных.

Если даже предположить, что брак Клары и Алоиза служил бы каким-либо образом интересам Иоганна Непомука (неважно — каким именно, поскольку эту гипотезу мы решительно отбрасываем!), то это начисто следует исключить из рассмотрения хотя бы потому, что для реализации подобной идеи шпитальский мафиози должен был бы искать совсем иную исполнительницу, а не серенькую тринадцатилетнюю девчонку. Едва ли и ее собственных родителей можно заподозрить во внушении ей подобной идеи — по крайней мере в 1873 году и ближайшие последующие годы.

Следует, таким образом, сделать вывод, что выход замуж за Алоиза сделался ее собственной задачей — притом вполне руководящей ее индивидуальными поступками с самого первого момента ее появления в его доме.

Только этим может, например, объясняться такое наблюдение, что появление Клары в доме Алоиза немедленно привело к болезни Анны — жены Алоиза, но это не повлекло затем фатального исхода — и Анна прожила еще немало лет. А должно было так произойти потому, что Клара, возможно уже приступившая к осуществлению долговременного упорного убийства, успела получше разобраться в ситуации и сообразила, что смертельный исход немедленно приведет лишь к женитьбе Алоиза на упомянутой Шмидт, роман с которой был в то время в полном разгаре; это-то и должно было отсрочить смерть Анны.

Если принять подобные гипотетические построения, то становится ясно и то, что Клара могла сразу вполне сознательно игнорировать указания Иоганна Непомука — и никогда не сообщила бы ему о возможности заполучить секретные бумаги Алоиза, даже если бы и смогла решить такую задачу!..

В свою очередь Иоганн Непомук никак не мог проконтролировать такое поведение собственной внучки — по крайней мере в период 1873–1876 годов. А вот к тому, что происходило позднее, мы еще не подошли.

«Отец был очень упорен в достижении поставленных целей…»[337] — это из того немногого, что позволил себе припомнить об Алоизе сам Адольф Гитлер в «Майн Кампф». Но это же просто ничто по сравнению с такой характеристикой, какую заслуживает мать Гитлера!

Рассуждать же о ее моральном облике — это задача и непосильная, и бесполезная для обычных людей, которые, по крайней мере, никого не убивали в своем тринадцатилетнем возрасте!..

Тема убийства с помощью ядов должна была возникнуть перед Алоизом Шикльгрубером в 1875 году в связи с событиями, происходившими на колоссальном удалении от него самого и всех его родственников.

Историю же того, что происходило в 1875 году, нам удалось удачно обнаружить в источнике, в свою очередь бесконечно удаленном от научных интересов всех биографов Гитлера.[338]

Как уже упоминалось, ситуации с использованием ядов для тайных убийств оказались на повестке дня европейцев еще с самого конца XV века — со времен деятельности славного семейства Борждия. С тех времен оставался актуальным вопрос о достоверной диагностике уже осуществленного отравления — и начинать приходилось с отравлений мышьяком, также, как упоминалось, введенным в моду этим прославленным семейством.

Наказания, назначаемые разоблаченным отравителям, также были давней традицией и всегда находили заинтересованное одобрение самой широкой публики. Понятно, что в эпоху повсеместной охоты на ведьм не требовались никакие объективно оправданные обоснования выносимым приговорам — обходилось и без них. Но в более поздние времена рост правосознания потребовал внесения в это дело большей объективности — и вот тут-то и возникали трудности.

В наиболее очевидных случаях косвенные улики играли решающую и достаточно оправданную роль. Так, например, обвинение знаменитой маркизы Марии-Мадлен де Бренвийе, казненной на Гревской площади в Париже 16 июля 1676 года, в том, что она отравила собственного отца и двух своих братьев, базировалось по существу на косвенных уликах: была открыта целая химическая лаборатория, которой пользовались сама маркиза и ее любовник, а препараты, изготовленные там, были испытаны следователями на животных — и очевидно подтвердилось, что это — смертельные яды.[339] Но ведь, согласитесь, — это же не бесспорное доказательство уже совершенных убийств!

Задача диагностики совершенного отравления на основе химических исследований мертвых тел долго не находила своего решения — вплоть до XIX века. Почти что расчудесным образом ею упорно занимались в отношении отравлений конкретно мышьяком как раз в период одновременного существования Иоганна Непомука и Алоиза — от момента рождения младшего из них двоих и до времени смерти старшего.

В 1842 году немецкий химик Гуго Райнш из Цвейбрюккена опубликовал новый метод обнаружения мышьяка, который можно было применять к телам, частям тел или субстанциям умерших.[340] Он заключался в следующем: раствор, в котором предполагалось наличие мышьяка, смешивали с соляной кислотой и доводили до кипения. Затем туда помещали медную проволоку. Находящийся в растворе мышьяк оседал на меди в виде серого налета.

Когда в 1859 году при подозрительных обстоятельствах скончалась вторая жена английского врача Смэтхерста, британский эксперт Тэйлор подверг анализу методом Райнша рвотную массу пострадавшей и во время предварительного следствия утверждал, что нашел мышьяк. Но еще до начала процесса он был вынужден признать свою ошибку. Согласно правилам, он проверил использованную им соляную кислоту, не содержит ли она мышьяк, но никому, в том числе и Райншу, не пришло в голову, что мышьяк может содержаться также и в меди. К своему ужасу, Тэйлор установил, что обнаруженный им мышьяк был занесен в исследуемое вещество вместе с медной проволокой!

Почти такую же ошибку допустил позднее Франц Леопольд Зонненшайн, профессор химии в Берлине и автор нашумевшего учебника по судебной химии.

6 мая 1875 года в Бомсте, маленьком прусском городке, скончалась молодая жена аптекаря Шпайхерта. Аптекаря подозревали в отравлении жены. Зонненшайн установил «вполне определенные следы мышьяка» и тем самым способствовал смертному приговору для Шпайхерта, который, впрочем, потом заменили пожизненной каторгой.

Спустя несколько лет, когда Зонненшайна уже не было в живых, выяснилось, что на этот раз мышьяк проник в исследуемое вещество вместе с сероводородом, которым пользовались во время исследования: считалось, что сероводород не совместим с мышьяковистым водородом, однако в 1879 году немецкий химик Р. Отто доказал, что сероводород может содержать мышьяк.

Новый перелом произошел в 1886 году, когда О. Якобсон (наш источник не указывает на его национальность и государственное подданство) продемонстрировал метод очистки сероводорода от таких примесей.

Все эти ситуации широчайшим образом обсуждались общеевропейской прессой, что было совсем не удивительным: тема тайных отравлений всегда будоражила воображение обывателей — со времен отравления евреями австрийских колодцев в том же XV веке и до тех же еврейских врачей-отравителей в Советском Союзе накануне смерти Сталина! — и публику весьма волновала возможность их разоблачения!

В итоге мы можем, таким образом, построить временной график того, в какие периоды отравители мышьяком могли считать свои преступления невыявляемыми и ненаказуемыми, а в какие — наоборот.

Сначала отравители должны были чувствовать себя совершенно безнаказанно — и трудились вовсю; достаточно, например, припомнить отравление Наполеона на острове Святой Елены, доведенное до его смерти в 1821 году, вскрывшееся только во второй половине ХХ века и не обретшее окончательной версии для обвинения инициаторов этой операции, хотя с конкретным исполнителем вопрос решился достаточно однозначно.[341]

Определенная тревога среди отравителей должна была возникнуть в 1842 году: они уже должны были избегать явных ситуаций, приводящих к солидным посмертным экспертизам. Это требовало заведомо утонченного применения мышьяка, маскирующего его действия возможностью иных заболеваний.

Такому условию, как мы видели, вполне удовлетворяло возможное отравление матери Алоиза в 1847 году!

Могут возникать сомнения относительно того, насколько заинтересованно и эффективно отслеживались события, происходящие в цивилизованном мире ученых и юристов, жителями глухих провинциальных деревушек.

Нам, однако, представляется, что если уж их предки сподобились, как мы указывали раньше, приобщиться к таковому, уже достаточно старинному достижению цивилизации, то и их последователи XIX века должны были вполне серьезно относиться к своим отнюдь не безобидным играм с огнем, за которые они могли расплатиться уже собственными жизнями.

Поначалу, как мы излагали, деревенские убийцы должны были получать яды и инструкции по их применению от служителей Церкви, но позднее, когда в XVIII и XIX веках они в большей степени переключились на контрабанду, у них должны были установиться непосредственные связи с любителями преступной наживы в мире врачей и аптекарей, соглашавшихся снабжать заведомых убийц отравляющими средствами.

Вот подобные-то представители медицинского мира и должны были быть способными и обязанными отслеживать актуальнейшие новости криминалистики и токсикологии.

К тому же и сами по себе лидеры контрабандистов должны были обзаводиться полезными специальными познаниями: им ведь должно было быть далеко не все равно, что именно и зачем они сами тайно перебрасывают по лесным тропинкам: ведь и за это отвечать приходилось им самим — своею жизнью и свободой!

1859 год, когда метод Рауша оказался похоронен, должен был стать праздником на улице отравителей — этот курьез наверняка достаточно серьезно обсуждался прессой!

1875 год принес новую сенсацию: в конце этого года или в начале следующего и состоялся судебный процесс, на котором был прорекламирован новый метод анализа, якобы исключавший ошибки в выявлении отравлений. Но 1879 год снова вернул ситуацию на прежние позиции — обнаружив некорректность и метода Зонненшайна.

Зато с 1886 года проблема была решена окончательно — и с этого времени очевидные случаи отравления мышьяком уже не могли оставаться безнаказанными.

Разумеется, и позднее возникали различные спекуляции относительно пограничных неясных ситуаций — вариаций доз мышьяка, его сочетаний с иными препаратами, способов умышленного и неумышленного попадания мышьяка в организмы живых и тела умерших — тут, конечно, различные нюансы проблемы могут возникать даже и в наши дни, тем более что игры с дозировкой мышьяка позволяют использовать его в качестве лекарства при лечении многих заболеваний.

Для нас, конечно, важны не тонкие научные подробности, а то, как сведения о возможности разоблачений должны были преломляться в сознании европейских обывателей, в том числе — и самих отравителей.

А вот здесь-то составленный график позволяет дать четкое объяснение дальнейшим событиям, происходившим с членами изучаемого нами семейства в семидесятые-восьмидесятые годы XIX столетия.

Теперь нам легче понять, почему разоблачения, предъявленные Алоизом Иоганну Непомуку и прочим родственникам в 1873 году, не смогли оказать на них решающего обезоруживающего эффекта, на который он рассчитывал: полная логичность выстроенных им фактов и доказательств не содержала главного — бесспорных улик того, что Мария Анна, мать Алоиза, действительно была убита в 1847 году; не могли быть доказаны и другие случаи отравлений, которые, вероятно, выявил Алоиз.

Угроза судебного преследования все-таки заставила Иоганна Непомука пойти на поводу у шантажиста, но сопровождалось это, как мы рассказали, упорным сопротивлением. Тем более значительной должна была показаться для Алоиза последующая победа.

Перелом должен был наступить сразу после судебного процесса об отравлении жены аптекаря Шпайхерта, состоявшегося, как указывалось, где-то на рубеже 1875–1876 годов; при желании наверняка можно уточнить жесткие сроки этого процесса, а также выяснить все подробности, какие сообщала пресса того времени относительно фактов, выявленных на следствии и в суде.

Вот это-то и должно было перетянуть тяжбу между Алоизом и Иоганном Непомуком: в принципе стало ясно, что относительно всех трупов, закопанных в Шпитале, Штронесе и их окрестностях, стало возможно точно установить, были ли они отравлены мышьяком или нет; о возможных ошибках экспертизы, открывшихся через несколько лет, публика тогда подозревать не могла!

Этот фундаментальный факт — для исследования жизни предков Гитлера и его собственных юношеских похождений — сохраняет свою значимость вплоть до наших дней, причем уже без тех возможных ошибок химического анализа, которые совершались в XIX веке!

Автор этих строк, увы, не настолько проникнут оптимизмом, чтобы надеяться побудить современные власти к повальным раскопкам могил предков Гитлера!..

Возвращаясь же к ситуации 1876 года, можно сделать заключение, что разоблачения, которые Алоиз по-прежнему угрожал передать в официальные инстанции, теперь уже не предположительно, а вполне определенно подразумевали для преступников смертную казнь или, как минимум, пожизненное заключение.

Грехи же самого Алоиза, инициировавшего попытку шантажа, предпринятую с 1873 года, относительно резко при этом снижались в весе; заведомое благоволение властей к одному из своих представителей почти наверняка освобождало его от реальных угроз в столь очевидно вопиющей ситуации.

Тем более, что предпринятую попытку шантажа Алоиз мог бы представить лишь как собственную частную инициативу в выяснении истины, а уже осуществленные выплаты по его адресу вполне маскировались неясными условиями содержания Клары Пёльцль в его доме. В конфликтной же ситуации — слово против слова — его показания имели безусловно больший вес, нежели заявления заведомых убийц и их сообщников.

Для Иоганна Непомука и его банды положение оказывалось безвыходным!

И Алоиз получил вдруг реальную возможность вить веревки из шпитальских мафиози, чем он и не замедлил воспользоваться!

Вот тут-то, похоже, возобновилась другая ситуация, аналогичная происшедшей в 1842 году: тогда Иоганн Непомук, ошалевший от происшедшей удачи — осуществленного похищения маленького Алоиза — натворил ошибок, колоссально удаливших его от окончательного решения поставленной перед ним задачи; теперь приблизительно так же повел себя и Алоиз.

Он принялся договариваться с якобы сломленным Иоганном Непомуком обо всем последующем таким образом, что как будто уже вовсе не предполагал возможности того, что его хитрейший противник сумеет вывернуться и из новейших жестких тисков.

Сам же Иоганн Непомук наверняка повел себя настолько смиренным и обескураженным проигрышем, что полностью вознаградил победителя упоением своей победой над главным воспитателем и главным недоброжелателем во всей его жизни — и Алоиз решительно и достаточно бесшабашно ринулся на преодоление всех прочих препятствий, отделявших его от окончательного успеха.

Ему при этом приходилось решать достаточно сложные многоцелевые задачи.

Очевидной целью Алоиза было, во-первых, заполучить как можно больше денег от Иоганна Непомука и его сообщников.

Во-вторых, он должен был позаботиться о том, чтобы обзавестись возможностью узаконить получение этих денег, дабы пользоваться ими на совершенно легальных основаниях.

В-третьих, одновременно следовало разрешить вопрос об уничтожении возможности шантажа со стороны собственной жены в отношении его семейных связей с преступниками, разоблаченными еще в 1821 году.

Не все возможности воздействия на противника находились и теперь в руках Алоиза: он все так же не мог знать общих размеров всей суммы, на которую пытался претендовать — и за это по-прежнему должен был цепляться Иоганн Непомук. Тем более что первая цель Алоиза (получение как можно большего количества денег) и вторая (легализация этих средств) состояли в некотором противоречии друг с другом. И Алоиз, и Иоганн Непомук это прекрасно понимали.

Чем больше нелегальных сумм старший передавал бы младшему, тем большие проблемы возникали бы у последнего с их использованием. Поэтому лучше было бы оставить в действии прежнюю схему — передачу денег через Клару небольшими суммами, которые Алоиз мог и относительно незаметно тратить, и вполне естественно сберегать, пополняя собственные законные накопления якобы сэкономленными суммами.

Что же касается основной крупной суммы, то исходя из всего последующего хода событий становится ясным, что Иоганн Непомук обязывался составить завещание, согласно которому все его накопления, которые он отныне брался регулярно пополнять, переходили бы при его смерти к Алоизу в качестве наследства, с использованием которого у последнего уже не возникало бы никаких формальных сложностей.

В соответствии с таким соглашением, наверняка, где-то вскоре должно было быть составлено и официальное завещание.

Беда, однако, всех завещаний состоит в том, что любое новое завещание, составленное заявителем, автоматически перечеркивает все прежние — это всеобщая мировая юридическая практика. Поэтому истинная цена любого завещания не выше, а может быть и ниже, чем стоимость бумаги и чернил, пошедших на его изготовление.

Алоиз должен был это, конечно, прекрасно понимать, но то, что он, как все-таки выяснилось в дальнейшем, оказался не готов именно к такому развитию событий, и указывает на его упоение и ошаление от достигнутой победы.

Однако иные гарантии обеспечить было действительно трудно, может быть — просто невозможно, коль скоро Иоганн Непомук продолжал настаивать на отсутствии у него крупных накоплений, а опровергнуть это Алоиз был не в силах.

В решении же положиться на завещание содержался определенный резон, поскольку в 1876 году Алоизу исполнялось 39 лет, а Иоганну Непомуку — 69. Эта разница в тридцать лет подразумевала, что Алоиз действительно может полностью унаследовать капиталы дядюшки еще задолго до наступления своего собственного пенсионного возраста.

Таким образом, задача накопления легальных средств, предназначенных в конечном итоге для вручения Алоизу, оставалась по-прежнему в руках Иоганна Непомука.

Это в общем-то соответствовало духу тех соглашений, которые были достигнуты еще в 1847 году — при живом деде Иоганнесе Шиккельгрубере, но его внуку пришлось основательно за это побороться — и вовсе не победить, как мы заметим, несколько забегая вперед.

Оставление в руках Иоганна Непомука основных оборотных средств, находившихся у него, объективно оправдывалось еще одной задачей.

После 1857 года, как мы помним, Иоганн Непомук должен был постепенно избавляться от запасов старых серебряных монет, заменяя их на современные. Теперь же возникла новая забота, хотя и хлопотная, но достаточно приятная: с 1870 года (и по 1892) в Австро-Венгрии помимо серебряных чеканились и золотые монеты: по 4 гульдена (3,2 грамма золота) и по 8 гульденов (6,5 г золота).[342] Хранящееся нелегальное серебро имело прямой смысл заменять на золото — и для этого по-прежнему весьма подходил трактир, но полная замена всего имевшегося запаса требовала немалого времени, хотя наверняка трактирщик занимался этим, начиная с самого 1870 года.

Замена существенно уменьшала физические объемы хранимого металла, что делало их практически более удобными и мобильными.

Килограмм серебряных монет (образца 1857 года) стоил официально всего только 90 гульденов, а килограмм золота (образца 1870 года) стоил уже более 1200 гульденов — разница существенная: почти в 14 раз! Такая же разница получается и при обратном перерасчете: тысяча гульденов в серебре весила более десяти с половиной килограммов, а та же тысяча в золоте — только около восьмисот граммов!

К тому же золотые монеты гораздо лучше защищены от старения и требуют меньше забот при хранении — золото, как известно, гораздо более химически стойко, нежели серебро.

Все это нам предстоит учитывать, рассматривая заключительную судьбу этого семейного клада уже в ХХ веке.

Пока что в интересах самого Алоиза было бы не мешать трактирщику заниматься этим полезным делом. К тому же, повторяем, всю постепенно накапливающуюся сумму обмененных монет трактирщик мог превращать во вполне легальные деньги, представляя их в качестве наличной прибыли своего заведения.

Тут даже можно усмотреть и целесообразность передачи нелегальных денег, возникающих на службе у Алоиза, от него к Иоганну Непомуку — для последующей их легализации, но затем они могли пополнять только окончательную сумму, накапливающуюся у последнего.

На самом деле едва ли дошло до таких «встречных перевозок» — вечного бича плохо отрегулированных транспортных систем: едва ли Алоиз рискнул бы на передачу собственных денег, возникавших из других источников, туда же в руки Иоганна Непомука.

Теоретически досье о преступлениях шпитальского клана должно было оставаться, конечно, до окончательных расчетов у Алоиза, т. е. практически — до самой смерти Иоганна Непомука. Но Алоиз, становящийся по существу вполне полноценным партнером и сообщником шпитальской мафии, что закреплялось и формальными соглашениями — включая и упомянутое завещание, никогда не возникавшее на свет Божий, — самолично обесценивал собранные им улики, хотя в качестве таковых по-прежнему главнейшую роль играли погребенные тела отравленных людей. Позднее сам Алоиз становился заинтересован в уничтожении такого досье — это и объясняет то, что ничего подобного никогда позже не было обнаружено, да и не могло быть обнаружено!

Однако Алоиз, повторяем, заметно ошалел от победы, достигнутой над Иоганном Непомуком, и повел себя далеко не идеальным образом — с точки зрения, конечно, его сугубо личных индивидуальных целей. Это заставит нас заново вернуться к этому таинственному досье и обсудить варианты того, когда же оно в действительности могло быть уничтожено.

Для закрепления всех пунктов достигнутых соглашений, в существе которых мы едва ли можем заблуждаться, оставалось совершить лишь одно существенное формальное преобразование: возвести Алоиза в статус законного и естественного наследника Иоганна Непомука.

У последнего, напоминаем, не было прямых наследников мужского пола. У него было три дочери, а в поколении уже их детей никто, естественно, не носил фамилию Иоганна Непомука. Фамилии Гитлеров угрожало завершение на этом последнем — и это был еще один достаточно весомый аргумент для носителя фамилии, существовавшей полтысячи лет, для того, чтобы обзавестись полноценным законным наследником, имеющим на это и вполне оправданное юридическое право!

Так, по крайней мере, выглядело со стороны. Исправлению этого якобы и служила операция по замене фамилии Алоиза, приобретшая в ХХ веке столь знаменитую славу!

Именно так об этом и написал Фест: «Толчок к этой деревенской интриге несомненно был дан Иоганном Непомуком Гюттлером — ведь он воспитал Алоиса и, понятным образом, гордился им. Как бы заново родившийся Алоис женился и добился большего, нежели кто-либо из Гюттлеров или Гидлеров до того, так что вполне понятно, что Иоганн Непомук испытывал потребность обрести собственное имя в имени своего приемного сына».[343]

Нам-то как раз непонятно, каким образом вообще контрабандист может гордиться воспитанником-таможенником! Да и личные достижения Алоиза представляются сильно уступающими достижениям того же Иоганна Непомука!

Впрочем, операция по замене фамилии и имела целью усиление грядущих достижений Алоиза: именно она и позволяла ему избавиться от возможного шантажа со стороны собственной жены и ее родственников.

Клин следовало вышибать клином — не дожидаясь действий шантажистов: самому Алоизу принимать активные и решительные шаги, демонстрируя публичное отречение и от преступных предков, и от преступной семьи, и от собственного преступного имени.

Публичное в данной ситуации не должно означать — распространенное на всеобщее обозрение со всем содержанием и мотивами такого покаяния. Сам факт долгой службы выходца из преступной среды на ответственной, по существу — правоохранительной и секретной государственной работе, бросал тень не только на него самого, но и на государственные органы, проспавшие данную ситуацию. Поэтому мотивы смены фамилии не должны были стать достоянием многих.

Следовало сознаваться во внезапном открытии сведений о предках (внезапность, возможно, и соответствовала первоначально возникшей ситуации, но никак не последующей ее оценке, на которую Алоиз затратил изрядное число лет после своей женитьбы!) перед кем-то из высокого служебного начальства и обязательно, кроме этого, — перед пастором на исповеди, а возможно — только перед одним последним, а далее действовать согласно его советам и указаниям!

Хотя в ситуации Алоиза имели место, конечно, не такие времена и обстоятельства, как, например, когда-то в Советском Союзе, когда приходилось отрекаться от родственников — «врагов народа» (автор в те времена еще не дорос до вполне сознательного возраста, да и не попал чудом в число непосредственно пострадавших, но с удовлетворением может заявить, что узнал позднее, как ближайшие родственники, полностью хлебнувшие означенную чашу, не шли на подобное отречение и покаяние!), но имелось все-таки значительное сходство — в особенности в отношении к этому всех окружающих. Тем более, что Алоизу Шикльгруберу приходилось открещиваться не от каких-то там мифических «врагов народа», а от самых что ни на есть натуральных преступников — ситуация, вполне понятная с точки зрения добропорядочных австрийских обывателей XIX века и их духовных наставников, усиленная и усугубленная тем, что Алоиз пребывал на ответственной государственной службе, непосредственно контролирующей исполнение законов.

Поэтому начальство (административное и духовное, а может быть, повторяем, только последнее) должно было оценить и уважить и мотивы, и последующие шаги Алоиза, стремившегося защитить свою честь и отстоять возможность продолжения и развития своей карьеры.

Это должно было быть, конечно, точно рассчитанной игрой: все посвященные в нее законопослушные лица целиком должны были сосредоточить внимание на отказе Алоиза от его собственных давно умерших предков — и совершенно упустить из виду гораздо более актуальные стороны далеко не безупречного поведения данного индивида. Точно таким же образом и историки не смогли добраться до его истинных мотивов, совершенно не врубившись в существо возникших у него проблем.

Потенциальные же шантажисты — его жена и тесть — оказывались полностью обезоружены таким ходом событий!

Возможно, что теперь Алоиз должен был дожидаться только смерти тестя, чтобы затем перейти к самым решительным действиям, но мы, однако, не знаем даты этой смерти: может быть она произошла уже задолго до рассматриваемого 1876 года, а может быть и нет!

Отсутствие ясности в этом вопросе порождено все тем же равнодушием биографов Гитлера, непосредственно работавших в архивах, к принципиально важным и серьезным моментам.

Почему для дальнейшего хода событий была предварительно необходима эта смерть — об этом нетрудно догадаться: внезапно возбудив перед властями вопрос о смене своей фамилии, Алоиз должен был объяснять его вновь открывшимися обстоятельствами — иначе это выглядело бы странно и подозрительно. На самом же деле, как мы понимаем, преступное прошлое его родственников не было для него таким вновь открывшимся обстоятельством — и это-то и мог засвидетельствовать его тесть, от которого Алоиз и узнал основные неприятные подробности уже довольно давно — наверняка еще в 1864 году, если даже не знал об этом много раньше. Тесть и мог бы обвинить Алоиза в неприкрытом лицемерии, порождая подозрения и в других аморальных побуждениях.

После смерти тестя единственным весомым свидетелем этому неприятному обстоятельству оставалась только его дочь — жена Алоиза; но это было уже неважно — свидетельство одной только озлобленной жены против мужа, объективно ничем не подкрепляемое, — это несерьезно.

Зато смерть тестя, если она произошла совсем недавно, позволяла выдвинуть замечательную версию: последний на смертном одре якобы сообщил зятю страшную тайну о прошлом его родственников — и поэтому-то Алоиз и вынужден принимать те меры, которые и последовали!

Если же тесть уже давно умер, то нетрудно было придумать какую-нибудь иную случайность, вдруг раскрывшую глаза Алоиза на неприглядное прошлое его предков: он, допустим, только что обнаружил какие-то неожиданные документы в служебных архивах!

Нам остается лишь гадать, когда произошла смерть Гласль-Хёрера и честно ли Алоиз ее дожидался или, не дождавшись, предпринял некоторые шаги, чтобы ускорить это событие. При последних обстоятельствах, как мы полагаем, Алоиз вполне мог обратиться за помощью к тому же Иоганну Непомуку (наверняка не подозревая того, что помощь могла быть оказана его собственной служанкой) — и последний с удовольствием должен был ее оказать, снабдив Алоиза необходимым препаратом и инструкцией по его применению; это только закрепило бы сложившиеся между ними соглашения — к изрядному удовольствию Иоганна Непомука!

Это был бы, конечно, совершенно отчаянный поступок со стороны Алоиза. Но он вполне мог объясняться той накопившейся ненавистью Алоиза к ближайшим родственникам, которую он вынужденно должен был терпеть теперь уже целых двенадцать лет! А если тесть все еще оставался жив, бодр и дееспособен, то это пришлось бы терпеть и дальше еще неизвестно сколько лет — в то самое время, когда Иоганн Непомук и вся шпитальская мафия уже находились, как полагал Алоиз, в его собственных руках! Поэтому не было бы ничего удивительного в том, что Алоиз решился бы на немедленное устранение и этого препятствия, завершая тем самым свое собственное оформление во вполне законченного преступника.

Угроза разоблачения не должна была его пугать при этом: как хорошо известно, подозрения в отравлении возникали в те времена (как, в какой-то степени, и всегда и всюду) лишь в довольно стандартных ситуациях — когда происходила смерть достаточно молодого и здорового человека, а лицом, заинтересованным в этой смерти, оказывался некто, имеющий отношение к химии или медицине.

Ни Алоиз, ни его тесть этим условиям в 1876 году не соответствовали. Поэтому Алоиз, даже знающий и верящий в теоретическую возможность разоблачения, практически мог пренебречь такой опасностью. Иоганн Непомук и остальные также были не в том положении, чтобы по собственной инициативе возбудить его разоблачение.

Тот же факт, что и Алоиз мог оказаться целиком посвященным в технику и тактику применения мышьяка, позволяет нам лучше понять при рассмотрении последующих сюжетов, как и откуда мог быть посвящен в то же самое и его сын, Адольф Гитлер.

Вот Алоиз и Иоганн Непомук должны были бы после осуществленного убийства общаться между собой самым минимальным образом: ведь пить и есть в присутствии заведомого отравителя — это, повторяем, чрезмерная нагрузка для нервов любого человека!..

Заметим, однако, что такой ход событий уже начисто лишал силы все компрометирующие материалы, собранные Алоизом, поскольку сам он превращался в совершенно полноценного сообщника Иоганна Непомука.

Мог ли себе позволить Алоиз пойти на такой преступный шаг? И на что он после этого мог рассчитывать при дальнейшем продвижении к своим окончательным целям: на полное взаимопонимание, якобы достигнутое с Иоганном Непомуком? Можно ли было хоть в чем-то полагаться на такого человека? И как мог Алоиз при этом забыть, что это был союз с убийцей его собственной матери?

Мы не знаем ответы на эти вопросы и сознаем голословность обвинения, только что возведенного на Алоиза, не имея никакой возможности объективно его обосновать. Мы даже готовы полностью его снять — при появлении разумно обусловленных возражений, например — выяснении того, что Гласль-Хёрер умер или впал в старческий маразм задолго до июня 1876 года. Возможность же того, что он оказывался живым и дееспособным и после июня 1876, решительно нами отвергается — безо всякого риска совершить ошибку!

Но вот если выяснится, что престарелый Гласль-Хёрер умер в точности в последние недели до начала июня 1876 года, то наше голословное обвинение Алоиза в его убийстве превратится в полнейшую уверенность — и можно будет даже настаивать на эксгумации тела старика-тестя (если найдется его могила), также безо всякого риска ошибиться в результатах!..

Что же касается того, что Алоиз заведомо ошибался в отношении возможности полагаться на Иоганна Непомука, то последовавшие события уже 1888 года подтвердили это абсолютно однозначно.

Когда и какие именно шаги изначально предпринял Алоиз в 1876 году в отношении представителей Церкви и властей — это никогда не предавалось гласности. Однако последующее показывает, что поддержка Церкви была ему обеспечена.

Заметим притом, что и те расчеты на помощь Церкви, которые, как мы полагаем, должен был возлагать на нее еще живой Иоганнес Шиккельгрубер, могли не оправдываться до сего момента в силу совершенно примитивных бытовых обстоятельств: Алоиз мог никогда не заговаривать о семейных секретах со священнослужителями, с которыми он общался со времен бегства в Вену, а при коротких появлениях в Шпитале с 1873 по 1876 год (до самого момента описываемых ниже событий) и вовсе не подходить близко к церкви. Таким образом образовался просто разрыв между обстоятельствами, которые должны были контролироваться представителями церкви с 1847 года, и тем конкретным лицом, к которому непосредственно относились достигнутые соглашения; примерно так мы и отзывались об этом при анализе событий в Шпитале в 1853 году.

Теперь, когда Алоиз должен был поделиться с кем-то из священников своим намерением сменить фамилию и мотивами этого шага, то принявший исповедь не мог (насколько мы представляем себе порядок действий в католической иерархической организации) не сообщить вышестоящим инстанциям о столь экстраординарных обстоятельствах; также, несомненно, ранее поступали и священники, посвященные в семейные соглашения Шикльгруберов и Гитлеров в 1847 году.

Вот теперь эти два информационных файла и должны были объединиться где-то в высокой инстанции — на уровне епископата, если не выше, и Церковь должна была на основе этой информации выработать четкую позицию по отношению к текущим событиям в данном семействе, что и проявилось нагляднейшим образом в последующих событиях 1876 года. Едва ли при этом не припомнились и все предшествующие заслуги перед Католической церковью всех предков Алоиза, обеспечив и максимально позитивное отношение к потомку этих заслуженных людей!

Схема действий, предпринятых для замены фамилии Алоиза, абсолютно не соответствует общепринятым канонам, и характерна именно тем существенным обстоятельством, что все прочие факты и соображения, положенные в основу принятого решения, но не упомянутые в прямом тексте, составленном заявителями (его изложение мы приводим ниже), остались скрытыми и от публики, и от гражданских властей, — и погребены в архивах церковных канцелярий.

В принципе Церковь, вынося такое свое решение и ничем его безукоризненно не мотивировав, могла тем самым скрывать абсолютно любые побуждения этого собственного поступка.

А в результате, например, традиционалисты, не желающие отказываться от версии о еврейском происхождении Алоиза, вполне имеют право предполагать, что добрая Католическая церковь в данном случае пошла навстречу желанию своего доброго прихожанина и узаконила осуществленной процедурой сокрытие факта его еврейского происхождения! Мы, однако, очень сомневаемся в возможности столь бредового мотива и не усматриваем никакого смысла в подобной процедуре, если иметь в виду упомянутую цель.

Правда, в 1920-е годы, когда в Советской России можно было запросто сменить фамилию, рассказывался следующий анекдот:

Рабинович подал заявление о замене фамилии на Иванова — и получил разрешение.

Через несколько дней он подал заявление на изменение фамилии — на Петрова.

Его спрашивают: Зачем?

Он объясняет: Меня спросят: как ваша фамилия? Я отвечу — Петров. Тогда меня спросят: а какая фамилия была у вас раньше? Я отвечу — Иванов.

Вот если бы какой-нибудь еврей Франкенбергер поменял фамилию на Шикльгрубера, а потом — на Гитлера, то этот анекдот прямо подходил бы и к нему. А так совершенно невозможно сообразить, почему данная замена фамилии могла иметь хоть какое-нибудь отношение к каким-либо евреям!

Фактом остается то, что едва ли осуществленная схема могла быть задумана на том нижайшем уровне, на каком она была осуществлена. Роль же главного исполнителя, якобы принявшего самостоятельное решение, была возложена на патера Цанширма.

Мы не знаем, служил ли последний в Деллерсхайме и в 1847 году, когда умирал старый Иоганнес Шиккельгрубер, но сейчас именно он возглавлял этот приход, руководство которого и приняло, как мы предполагаем, участие в опеке и надзоре за семейными делами Алоиза Шикльгрубера.

Выбор прихода, однако, определялся и тем формальным обстоятельством, что именно в этой церкви крестили самого Алоиза в 1837 году, внеся соответствующие записи в церковную книгу.

О решающем моменте рассказывает Фест: 6 июня 1876 года,[344] накануне 39-летия Алоиза Шикльгрубера, «Иоганн Непомук с тремя знакомыми явился в дом пастора Цанширма в Деллерсхайме и заявил о желании официально усыновить своего «приемного сына» /…/ — таможенного чиновника Алоиса Шикльгрубера, хотя, как сказал заявитель, отцом ребенка был не он сам, а его покойный брат Иоганн Георг, сознавшийся в этом, что и могут подтвердить сопровождавшие заявителя люди.

На деле пастора либо обманули, либо уговорили. И он заменил в старой книге актов гражданского состояния пометку в записи от 7 июня 1837 года «вне брака» на «в браке», заполнил рубрику об отцовстве так, как от него хотели, и на полях сделал такую далекую от правды пометку: «Записанный отцом Георг Гитлер, хорошо известный нижеподписавшимся свидетелям, будучи названным матерью ребенка Анной Шикльгрубер, признал себя отцом ребенка Алоиса и ходатайствовал о внесении его имени в сию метрическую книгу, что и подтверждается нижеподписавшимися. + + + Йозеф Ромедер, свидетель; + + + Иоганн Брейтендер, свидетель; + + + Энгельберт Паук». Поскольку все три свидетеля не умели писать, они поставили вместо подписей по три креста, а их имена пастор вписал сам. Однако он позабыл указать дату, отсутствует тут и его подпись, равно как и подписи родителей (к тому времени давно умерших). И все же, хоть вопреки законным нормам, усыновление произошло /…/».[345]

Еще за день до этого «Протокол об установлении отцовства» был заверен теми же свидетелями у нотариуса Йозефа Пенкера в Вайтре[346] — это рядом с местожительством Иоганна Непомука.

Заметим, что заявления свидетелей о том, что сам Георг публично называл Алоиза своим сыном, вполне могут соответствовать истине — это совершенно не противоречит ни единому из эпизодов, описанных выше, относящихся ко времени уже существенно позднее женитьбы Георга на Марии Анне, хотя самому Алоизу это могло быть и не известно во времена его детства и юности.

Именно в этот момент Алоиз и продиктовал священнику написание своей новой фамилии — Hitler,[347] сменив компрометирующую его фамилию Шикльгрубер на такое милое, невинное и приятное имечко!

Что ж, авторитет Иоганна Непомука был, очевидно, непререкаем в его округе.

Заметим, что один из свидетелей, Йозеф Ромедер, был его зятем — мужем дочери Иоганна Непомука, Вальбурги; эта пара поженилась в 1853 году, когда Алоиз покинул Шпиталь.[348]

Немедленно Алоизу передали и уже упоминавшиеся 230 гульденов — из причитавшегося ему наследства от покойных предков, хотя в точности не ясно, от кого именно: от матери? от отца? от деда? Вручил их ему, во всяком случае, его дядя — Франц Шикльгрубер,[349] который, повторяем, считался спившимся поденщиком, в чем Мазер выражал сомнения, основываясь именно на этом эпизоде.

Заметим, однако, что одно вполне может не противоречить другому: основной стороной, заинтересованной в урегулировании новых деловых отношений с Алоизом Гитлером был, несомненно, Иоганн Непомук — теперь уже официально его дядя. Он вполне мог финансировать данную операцию, а основной смысл ее состоял в том, чтобы продемонстрировать ничтожность тех сумм, на которые претендовал Алоиз, не знавший их истинных масштабов. Ведь 230 гульденов — это очень значительная сумма для спившегося поденщика, но совершенно ничтожная, если иметь в виду предполагаемые размеры сокровищ Шикльгруберов!

С другой, точнее — уже третьей стороны, она вполне могла соответствовать легальной части того, что в действительности осталось от умерших предков Алоиза: ведь основная часть имевшихся у них средств носила именно нелегальный характер, будучи награбленной еще до 1821 года и никак не легализованной!

Наконец, можно предложить и весьма зверское объяснение этому эпизоду.

Алоиз, занимавшийся расследованиями преступлений, совершенных в отношении его предков, вполне мог, в отличие от нас, вычислить того человечка, который и отравлял его мать в 1847 году. Появление Франца Шикльгрубера в компании подручных Иоганна Непомука — возможное подтверждение такой версии.

При подробном выяснении отношений Иоганн Непомук вполне мог признать подобный факт, если у Алоиза и без того имелись достаточно весомые аргументы; Иоганну Непомуку даже было выгодно снять с себя часть вины, переложив ее на кого-нибудь другого — это был бы типичный для него поступок.

Заметим, что и вопрос о том, каким образом Алоиз вообще мог вступать в соглашения с убийцей его матери, которым мы задавались выше, был, вполне возможно, значительно нивелирован старым мафиози, переложившим всю свою вину на других; это, однако, не делает чести сообразительности и чуткости Алоиза — или его честности.

Тогда, однако, можно предположить, что Франца вынудили вернуть Алоизу те деньги, которые он и получил в свое время за предательство и убийство собственной сестры. Еще бы ему после такого не оказаться спившимся поденщиком!

Что же касается суммы, то со времен Иисуса Христа все-таки поднакопилась инфляция — и едва ли новые двести тридцать серебреников оказались весомее старых тридцати!..

События затем развивались следующим образом: «Уже в июне 1876 г. католический священник церкви Браунау узнал от своего коллеги из Деллерсхайма, что Алоиза Шикльгрубера отныне зовут Гитлер».[350]

Описанными эпизодами, однако, столь явно незаконная процедура изменении фамилии ограничиться не могла — и она действительно вызвала недоумения различных учреждений, вступивших между собой в бурную переписку.

Гражданские чиновники, несомненно, были шокированы столь нестандартной процедурой посмертного усыновления. Такое усыновление (обычно связанное с получением наследства) в общем-то не являлось чем-то необычным — и дела такого рода, разумеется, следовало решать в обычных гражданских судах. Так, конечно, требовалось поступить и в данном случае. Но в том-то и дело, что обычный путь никак не мог устраивать Алоиза: объективный профессиональный суд должен был бы затребовать все сведения, проясняющие существо дела, выяснить все подробности происхождения Алоиза и все данные о его родителях — и вот тут-то и вылезло бы то, что и нуждалось в сокрытии — преступное прошлое непосредственных предков Алоиза, прежде всего — его матери. А из судебной конторы это все могло и даже должно было выйти и на всеобщее обозрение — и возникал бы скандал похлеще того, какой могли заварить жена или тесть Алоиза, причем пострадал бы не только последний, но и, повторяем, его начальство, приютившее и державшее такую сомнительную личность под крышей солидных государственных учреждений. Эффект получался бы прямо противоположный тому, что являлось целью Алоиза. И понятно, что церковные инстанции, располагавшие исчерпывающей исходной информацией, прекрасно во всем этом разобрались.

Тут-то и прояснилось, что вовсе не Иоганн Непомук и не местный священник оказались ключевыми фигурами при решении вопроса о смене фамилии.

Поначалу ситуация рассматривалась руководством финансового управления в Браунау, которому подчинялся Алоиз по службе, и окружным начальством в Мистельбахе, на территории которого он проживал, и которым он, естественно, подал формальное уведомление об изменении фамилии.

Местное начальство не смогло самостоятельно решить вопрос о законности этого шага, и 6 октября 1876 года уведомило о сложившейся проблеме ведомство наместника в Вене. Последнее направило 16 октября запрос в ординат епископа в Сент-Пёльтен.[351]

Последовал категорический ответ: «В подписанном епископом Маттеусом Йозефом письме от 25 ноября, адресованном ведомству наместника в Вене, говорится: «В соответствии с Вашим достопочтимом посланием… ординат епископа имеет честь доложить Вам свои скромные соображения о том, что запись об усыновлении… Алоиза Шикльгрубера, родившегося 7 июня 1837 г. у супругов Георга Гитлера и М. Анны Гитлер, урожденной Шикльгрубер, и внесение ее в метрику церкви Деллерсхайма тамошним священником… отвечает предписаниям министра внутренних дел /…/»[352] — епископ, несомненно, был информирован о мотивах этого «усыновления» и поддержал по существу намерение доброго прихожанина избавиться от фамилии, которую носили его преступные предки — при всех изъянах осуществленной процедуры с точки зрения буквы закона.

Это также доказывает, что и священника в Деллерсхайме, патера Цанширма, вовсе не обманули и не уговорили, а действовал он вполне сознательно, рассчитывая на одобрение начальства или даже, возможно, успев получить его.

Или следует считать, что и епископа, обладавшего безусловным авторитетом для самого наместника, тоже либо обманули, либо уговорили? Кем же тогда был тот, кто это совершил, и почему ему это удалось?

Тут, скорее, можно углядеть первоначальную попытку патера Цанширма устраниться от ответственности или даже выразить неодобрение происходящему. Он, возможно, вынужден был следовать указанию собственного начальства, но в знак протеста не поставил свою личную подпись, не желая, видимо, оказаться крайним в столь скользкой ситуации! Но его обоснованные опасения, как видим, были четко рассеяны.

Любопытно, что Алоиз стал уверенно расписываться фамилией Гитлер с 23 ноября 1876 года[353] — не дожидаясь ни подписи епископа под процитированным посланием (но, вполне вероятно, получив известие, что вопрос принципиально решен), ни, тем более, необходимого разрешения от гражданских властей.

Сразу 25 ноября 1876 года все то же ведомство наместника, не дожидаясь ответа епископа, подписанного в этот же день, информировало последнего, явно побужденное ябедой снизу, о том, что «Алоиз Шикльгрубер вследствие проведенного деллерсхаймским священником «по собственному усмотрению» акта об усыновлении именует себя Алоизом Гитлером».[354] Понятно, что процитированное послание епископа автоматически становилось ответом и на эту кляузу.

Но даже и после рассылки во все заинтересованные инстанции решения епископа от 25 ноября 1876 года, немедленно проштемпелеванного ведомством наместника 30 ноября, гражданские инстанции пытались его саботировать, вновь стараясь поставить под сомнение законность перемены фамилии, в чем, конечно, формально были совершенно правы: «Когда окружное управление Мистельбаха 8 декабря запросило ведомство наместника в Вене, следует ли также переписать личные документы Алоиза Шикльгрубера на фамилию Гитлер, документ 27 декабря вернулся с пометкой: «Возвращается назад с указанием, что на повторный запрос /…/ уже был дан ответ 30 ноября 1876 г.»»[355]

Лишь тогда гражданские инстанции сдались, и формальное их разрешение на смену фамилии было санкционировано сразу после этого — в январе уже 1877 года. Об этом имеются следующие сообщения, не вполне ясного происхождения: «брат Адольфа Гитлера Алоиз Гитлер[-младший] /…/ писал 10 апреля 1953 г. в письме к католическому священнику Браунау-на-Инне: «Я старший сын покойного чиновника таможенного управления Алоиза Гитлера, который родился вне брака 17[356].6.1837 г. в Штронесе (запись № 13) под именем Алоиза Шикльгрубера, а 6 января 1877 г. был усыновлен вследствие заключения брака и получил фамилию Гитлер». Эта дата называлась Рудольфом Коппенштайнером, автором «Генеалогического древа фюрера», уже в 1937 г. «Алоиз[-старший], — заявлял он, — был усыновлен при заключении брака его матерью и 6 января 1877 г. переписан на фамилию отца».»[357]

Автор последнего сообщения получил его, возможно, в 1937 году также от Алоиза-младшего; при всей путаности и неточности формулировок, завершающая дата, 6 января 1877 года, вполне соответствует общему ходу событий 1876–1877 годов.

Алоиз-младший, еще не родившийся в те годы, видел, предположительно, во времена своего детства эту дату на каком-то из документов, позднее утраченном, среди бумаг своего отца. К этому эпизоду нам еще предстоит возвращаться.

На этом вполне можно было бы покончить с обсуждением вопроса о таинственном происхождении Алоиза Шикльгрубера-Гитлера: решение о признании отцовства Иоганна Хидлера представляется практически безукоризненно верным, хотя по-прежнему невозможно полностью исключить и отцовство его брата — Иоганна Непомука.

Совершенно понятны и причины, по которым Адольф Гитлер боялся (до определенного момента времени) не публичного внесения ясности в этот вопрос, а просто упоминания первоначальной фамилии своего родителя — и никакое возможное еврейское происхождение тут абсолютно не при чем.

Интересными остаются, однако, не мотивы всяческих инсинуаций на эту тему у журналистов двадцатых и тридцатых годов, а также и творчества всяких борзописцев определенного профиля в более поздние времена,[358] а побуждения сенсационного демарша Ганса Франка.

К этому мы также вернемся позднее — рассматривая ситуацию, в которой находился сам Адольф Гитлер в 1930–1933 годах, и ее уже послевоенные последствия.

До начала 1877 года Алоиз Гитлер должен был пребывать в страшном напряжении: затеянная им интрига по изменению фамилии долго не получала одобрения властей. Зато завершение этой эпопеи должно было повергнуть его в классическое эйфорическое состояние, типичное для членов данной фамилии на победных этапах.

Практически сразу после официального завершения этой процедуры Алоиз Гитлер порвал отношения с родственниками по фамилии Шикльгрубер.[359] Позднее «ни Алоиз, ни Адольф [это последнее, заметим, очень важно!] никогда не навещали бедную деревушку Штронес, где жила Мария Анна Шикльгрубер и где родился Алоиз, а постоянно [?] бывали только в Шпитале /…/. С тех пор как Алоиз взял себе фамилию Гитлер, оборвались его контакты и с другими членами семьи Шикльгруберов, проживавшими в различных деревнях Австрии».[360]

Это было по-человечески совершенно несправедливо по отношению к ничем перед ним не виновными людьми, большинство из которых, судя по всему, действительно обратилось во вполне заурядных крестьян. Но приходилось страховаться, демонстрируя свой отход от преступного семейства, почти заведомо переставшего быть таковым.

Неизвестно, насколько этот разрыв диктовался поведением властей, несомненно заинтересовавшихся столь необычной историей, но осторожность была соблюдена. С этих пор Шикльгруберы практически исчезли из жизни Алоиза и его еще не родившихся потомков: Адольф Гитлер тем более не был заинтересован демонстрировать родство со старой заслуженной разбойничьей семьей!

Завершение этой истории со сменой фамилии должно было продемонстрировать и всей прочей родне и посторонней публике ту степень благоволения, которое оказывалось Алоизу высшими влиятельнейшими инстанциями, санкционировавшими даже очевидное нарушение закона.

Особое впечатление это должно было произвести на Иоганна Непомука, окончательно уверившегося в том, что в лице Алоиза он имеет самого опасного противника за всю свою собственную жизнь, не только вознамерившегося разорить старого мафиози, но и действительно заполучившего для этого вполне реальные возможности.

Мы многое знаем об Иоганне Непомуке — и можем догадываться, как он должен был повести себя в сложившейся ситуации. Он все равно должен был стараться переиграть ее, а для этого ему необходимо было снова перехитрить Алоиза.

А вот тут-то и подошел 1879 год, когда снова обнаружилось отсутствие научно-безупречных методов идентификации отравлений мышьяком! И множество трупов, закопанных на кладбищах вокруг Шпиталя, переставало быть основным фактором, свидетельствующим против шпитальской мафии!

И эта информация о крахе метода профессора Зонненшайна вполне могла дойти до сведения и Алоиза, и Иоганна Непомука, вдохновив и того, и другого на новые попытки применения мышьяка — без опасения оказаться разоблаченными.

Решающим шагом для Иоганна Непомука вновь должно было стать уничтожение того разоблачительного досье, которое Алоиз должен был бы сохранять в качестве гарантии собственной жизни.

Можно было снова попытаться выяснить возможность выкрасть это досье, а можно было и постараться уговорить Алоиза в том, что теперь оно не имеет прежнего значения: родственники же полюбовно договорились обо всех спорных проблемах, так чего же точить ножи друг против друга?

Тем более, что это досье являлось теперь компроматом и против Алоиза: шантаж как специальный жанр преступлений имеет свои канонические правила.

В момент формирования компрометирующих данных их можно использовать и для начала шантажа, и для передачи сведений в официальные инстанции — что и является решающей угрозой, обеспечивающей успех шантажной операции. Со временем же, повторяем, значение этих материалов падает: их уже нельзя предавать гласности, поскольку само их наличие может свидетельствовать о том, что делу вовремя не был придан ход как раз потому, что все эти материалы и предназначались именно для шантажа, почему-либо не приведшему к прочному и окончательному успеху. Это-то и снижает эффект последующей возможной угрозы разоблачения, доводя его в некоторых практических ситуациях до полного нуля: шантажисту невозможно демонстрировать то, что он является именно шантажистом!

Это азы искусства шантажа, но нам неоднократно придется к ним обращаться, рассматривая коловращения жизненного пути самого Адольфа Гитлера.

Пока что Алоиз должен был оказаться в ситуации, когда имеющиеся у него сведения, компрометирующие Иоганна Непомука и всю его банду, прекращали быть таковыми, поскольку начинали компрометировать и самого Алоиза — даже если он никак себя не запятнал насильственной смертью собственного тестя. В этой же последней предполагаемой ситуации Алоиз и вовсе терял из рук все последующие рычаги управления событиями.

Но это было только при живом Алоизе, а мертвому ему уже не угрожали никакие посмертные разоблачения (хотя и подрывающие постфактум его репутацию!), а вот вскрытие прежних преступлений Иоганна Непомука по-прежнему угрожало последнему и в этой последней ситуации. Досье, таким образом, по-прежнему оказывалось для Алоиза гарантией сохранения жизни — и никакие уговоры не могли бы заставить его уничтожить эти документы, оказывавшиеся, тем не менее, бесполезными для чего-либо другого.

Что это означало для Иоганна Непомука? А то самое, что нужно было снова возобновить вопрос о прекращении вымогательства, которое, очевидно продолжалось на все той же постоянной основе, замаскированной под передачу Алоизу средств, якобы предназначенных на содержание Клары Пёльцль в его доме. И решать эту задачу Иоганн Непомук должен был традиционным для себя методом: устранением основного противника путем отравления. Но при этом Иоганн Непомук должен был снова начинать с постановки вопроса о возможности обнаружения и уничтожения компрометирующего досье — без этого смерть Алоиза могла рикошетом ударить и по старому мафиози.

Круг замыкался — над головой Алоиза Гитлера снова подвешивался дамоклов меч, а исполнителем предстоящей расправы снова должна была оказаться все та же Клара — это становилось ключевым фактором событий, развернувшихся после 1879 года.

Хотя вовсе не обязательно, что Иоганн Непомук должен был сразу именно в этом году приступить к своей новой стратегии — он, как мы знаем, предпочитал продуманные решения, а свои ошибки совершал только тогда, когда пренебрегал этим правилом!

В первое время после 1876 года семейное положение Алоиза не имело заметных изменений.

Связь с женщиной, о которой мы знаем только ее фамилию — Шмидт, оказалась, очевидно, в ушедшем прошлом. Да накануне и в течение 1876 года у Алоиза заведомо хватало более актуальных забот, нежели гоняться за юбками.

После же должно было наступить некоторое умиротворение в семейной жизни новоявленных Гитлеров: жена, более не обладавшая возможностью сломать Алоизу жизнь и загубить его дальнейшую карьеру, перестала раздражать его настолько сильно, как это было раньше. Это было, конечно, следствием изменения и его, и ее поведения — обе стороны наверняка должны были осознать смысл происшедших перемен и сделать соответствующие выводы.

Но так продолжалось не очень долго — и Алоиз применил чисто гитлеровскую хирургию для лечения сложившейся ситуации.

С 1880 года Алоиз, которому исполнилось уже 43 года, вступил в практически открытое сожительство с 19-летней служанкой в собственном доме — Франциской Матцельбергер. Это было, конечно, предельным оскорблением для его жены.

Анна демонстративно покинула дом; по ее инициативе они формально разделили хозяйство — развод, как известно, у католиков практически невозможен, хотя тот же Мазер пишет именно о разводе: «1880 г.: /…/ Развод с Анной Гласль по ее инициативе»,[361] но она уже давно не была Гласль, а теперь уже и не Шикльгрубер, и это был вовсе не развод в полном юридическом смысле этого слова!

Франциска Матцельбергер становится домоправительницей у Алоиза.

Выехав для родов в Вену, она 13 января 1882 года рожает мальчика — Алоиза-младшего.[362]

Вот это-то и было тем бытовым фоном, на котором Иоганн Непомук должен был возобновить давление на Клару, которой в 1880 году исполнилось 20 лет, а в 1882 году — 22.

Но теперь она была уже совсем взрослой — и у нее должны были созреть еще более четкие собственные представления о том, кого следует убивать в сложившейся ситуации.

Были ли смерти, обрушившиеся на это семейство в течение последующих лет, насильственными или нет — этого мы в точности не знаем, и доказать свое мнение, очевидное для читателя, оказавшегося способным дочитать до данной страницы, не сможем.

Однако совсем не трудно утверждать, что все эти возможные преступления совершались нисколько не в интересах Иоганна Непомука, но зато совершенно очевидно, что они вполне соответствовали личным интересам Клары.

6 апреля 1883 года умирает Анна Гитлер[363] (урожденная Гласль-Хёрер) — несчастная первая жена Алоиза Гитлера-Шикльгрубера. С этого начинается целая серия формальных и фактических перемен.

22 мая того же года обвенчаны Алоиз Гитлер и Франциска Матцельбергер,[364] беременная уже следующим ребенком. И тут же возникает новый конфликт: по настоянию молодой жены из дома удаляется многолетняя прислуга — Клара Пёльцль, которой вскоре исполняется уже 23 года; Клара возвращается к родителям в Шпиталь.[365] В каком именно месяце 1883 года и, тем более, какого именно числа состоялось это изгнание — нам не известно.

То ли 13 июля,[366] то ли 13 августа 1883 года[367] (в этих опечатках не разберешься!) Алоиз Гитлер официально усыновляет Алоиза-младшего.

28 июля 1883 родится Ангела — дочь Алоиза и Франциски. Но с этого времени здоровье последней стремительно убывает: как считается — развивается туберкулез легких.

На следующий год Франциска уже смертельно больна — и ухаживать за ней возвращается Клара Пёльцль!

10 августа 1884 года 23-летняя Франциска Гитлер (урожденная Матцельбергер) умирает.

12 августа — день рождения Клары Пёльцль: ей исполняется уже 24 года.

Судя по тому, что первый ребенок Алоиза и Клары, Густав, родился 17 мая 1885 года,[368] зачат он был также в эти бурные дни; возможно — именно в день смерти Франциски: эти даты разделяются 280 днями — стандартным сроком беременности!

27 октября 1884 Алоиз и Клара официально выразили желание обвенчаться.

Но этого им поначалу не позволили: Клара состояла двоюродной племянницей Алоиза — признанный отец Алоиза был братом ее деда, и Церковь согласия на брак не дала. Фактическим, на чем настаивает Мазер, отцом Алоиза, повторяем, мог быть и сам этот дед — тогда Клара и вовсе была родной племянницей Алоиза.

Повторный запрос в Линц, переправленный оттуда в Ватикан, тем не менее, принес успех; возможно, сыграло роль то, что невеста уже была беременной.[369]

Здесь уже нет никаких сомнений в наличии в Ватикане определенного досье на семейство Гитлеров; в дальнейшем оно могло только расти и пухнуть.

7 января 1885 года Алоиза и Клару обвенчали,[370] а 17 мая, повторяем, у них родился первенец — Густав.

На следующий год родилась дочь — Ида.

Но на рубеже 1887–1888 годов на семью обрушилась катастрофа. Сначала умер только что родившийся третий ребенок — Отто. Затем, с интервалом в 25 дней (в декабре и в январе), дифтерит унес и обоих предыдущих — Густава и Иду.[371] Уцелели только двое детей от прежнего брака Алоиза, воспитываемые в доме.

Позволим себе немного пофантазировать по поводу всего происшедшего.

Почему и зачем Алоиз вообще женился на Кларе?

Вопрос, конечно, в принципе некорректный — почему вообще женятся мужчины и женщины? Но здесь имеется в виду вопрос о специальных мотивах — помимо множества тех обычных, которыми мог руководствоваться Алоиз, как и всякий другой мужчина.

В 1883 году исполнилось уже десять лет с тех пор, как Алоиз начал шантажировать шпитальскую мафию, и семь лет с тех пор, как он добился решающего успеха, сменив свою фамилию и вступив с Иоганном Непомуком в определенные соглашения, которые, напоминаем, должны были включать и завещание Иоганна Непомука в пользу Алоиза.

Но с тех пор ситуация зависла: Иоганн Непомук все не умирал, а Алоиза вполне могли посещать сомнения в действенности этого самого завещания, которое, напоминаем, легчайшим образом перечеркивалось любым иным, составленным позднее.

Воображение у всех Гитлеров было весьма богатым, а нервы, наоборот, не слишком крепкими — и Алоиз должен был волноваться по поводу успешного завершения намеченного плана. Естественно ему было бы постараться усилить собственные позиции.

Алоиз, по-видимому, исходил в целом из доброжелательного отношения Иоганна Непомука к нему самому, Алоизу, — и, как показали последующие события, жесточайшим образом ошибался в этом — не он первый, как мы это хорошо знаем! Тем более Алоиз не очень предполагал, что Иоганн Непомук возобновит намерение отправить на тот свет его, Алоиза, — иначе относился бы совершенно иначе к последующим перспективам, нежели это проявилось в год смерти Иоганна Непомука. Но все же интуиция должна была подсказывать Алоизу, что дела идут не самым идеальным образом.

Возможно, он сам мог это объяснять себе тем, что родственники в целом отнеслись не очень доброжелательно к его женитьбе на Франциске, бывшей даже моложе Клары — а каким родственникам может вообще понравиться такой брак, из чего бы они ни исходили?

Поэтому после и даже накануне смерти второй жены Алоизу вполне могла прийти в голову та очевидная мысль, что кашу маслом не испортишь — и невредно усилить благожелательное отношение к себе со стороны старого мафиози женитьбой на его любимой внучке. Тем более Алоиз никак не мог предвидеть, что такой брак напрямую может угрожать детям, рожденным в этом браке — а именно это нам предстоит показать ниже.

Здесь, возможно, Алоиз, действовавший, как подавляющее большинство людей, по своему собственному трафарету, попытался повторить ситуацию, некогда разыгранную им с Анной Гласль и ее отцом, т. е. запастись необходимым благоволением пожилого человека, владевшего судьбоносными рычагами, женитьбой на его близкой и любимой родственнице.

И вот в этом-то, возможно, и оказалась решающая ошибка Алоиза, которая, однако, стала совершенно необходимой для последующего рождения будущего фюрера германской нации!

Очень похоже, что Иоганн Непомук должен был реагировать на такую женитьбу совершенно противоположным образом!

Конечно, он, чисто умозрительно, был бы в принципе заинтересован, чтобы его богатства, по возможности, попрочнее сохранились бы в его семье — и тогда брак Алоиза и Клары действительно должен был бы устраивать его. Но дело-то в том, что Иоганна Непомука, как показали последующие события (равно как и все предыдущие!), вовсе не мог радовать переход его богатства в распоряжение Алоиза!

И вот по всем эти вопросам он и Клара должны были вполне подробно выяснять отношения в тот отнюдь не короткий период 1883–1884 годов, когда она снова оказалась дома в Шпитале. И, весьма возможно и естественно, что она снова должна была быть проинструктирована в тактике применения яда, снабжена этим ядом, а заодно и убеждена и уверена в том, что теперь применение мышьяка не фиксируется посмертной экспертизой — вопреки всем шумам, публично создававшимся ранее прессой по этому поводу!

Но Клара, вернувшись в Браунау, если и отравляла кого-нибудь, то вовсе не Алоиза — и едва ли могла этим порадовать своего деда!

По поводу всех этих происходивших смертей мы, повторяем, не можем выносить категорических заключений относительно их механизма.

По поводу смерти первой жены Алоиза, Анны Гитлер, мы можем лишь уверенно предполагать, что мотив убийства имелся и у Клары Пёльцль, равно как и у Франциски Матцельбергер, но не знаем, была ли у них практическая возможность осуществить такое убийство — ведь Анна уже жила не под одной крышей с ними.

Это преступление мог бы совершить и Алоиз, если продолжал еще эпизодически общаться с фактически бывшей женой, а у Алоиза также имелся вполне определенный мотив. Если он, как можно предполагать, ранее решился на убийство тестя, то и убийство жены после этого не должно было оказаться для него под моральным запретом: неразоблаченные убийцы, как считается, все более входят во вкус этого занятия — и автору этих строк также не встречались примеры ни в жизни, ни в исторических сведениях, опровергающие это правило!

Но вот Иоганн Непомук оказывается тут совершенно в стороне — мы никак не можем мотивировать его заинтересованность в подобном преступлении!

Относительно же смерти Франциски Гитлер совершенно очевидно, что Клара имела и мотив, и возможность для убийства, хотя фон для последнего, вполне вероятно, создавался и естественными недомоганиями второй жены Алоиза. Иоганн же Непомук должен был убедиться как минимум в том, что подготовленное им убийство (если он действительно готовил таковое) обрушилось совсем не на ту жертву, которая его устраивала!

И вот это-то и должно было стать поворотным пунктом в его взаимоотношениях с внучкой!

Смерть троих детей Клары никак не могла быть в ее интересах, равно как и в интересах ее мужа — тут уж дискутировать вовсе не о чем.

Но если предположить насильственный характер и этой смерти троих детей практически одновременно, то это определенно могло быть жесточайшей местью со стороны Иоганна Непомука. Причем эта зверская расправа была гораздо более изощренной, чем стало бы убийство самих родителей этих детей!

В пользу такого предположения свидетельствует тот неопровержимый факт, что позднее он постарался совершенно четким образом наказать и Алоиза, и Клару совместно, лишив их наследства.

Такое преступление должно казаться абсолютно чудовищным, если бы речь не шла именно об Иоганне Непомуке, хорошо известном нам по всем его предшествующим поступкам. Этот выглядит, конечно, более зверским по сравнению с предыдущими, но и не намного отличается от них!

Иоганн Непомук, несомненно, относился к тому редкостному типу преступников, которым доставляло удовольствие убийство любых людей — хотя бы и связанных с ним ближайшими родственными и дружескими узами.

Позднее именно таким и был его прославленный правнук!

Заметим, что вконец озверевший на старости лет Иоганн Непомук вполне мог пренебречь опасностью разоблачения, даже если достоверно узнал о таковой: в 1886 году, повторяем, была более или менее окончательно решена проблема идентификации мышьяка при отравлениях.

Но какая угроза казни или тюремного заключения могла бы испугать профессионального убийцу, которому в 1887 году исполнилось 80 лет?!

Он, намного переживший собственную жену и имевший взрослых внуков и внучек, уже как бы взлетал в свой последний жизненный полет. Чего ему было бояться?!

Собственный жизненный опыт автора этих строк привел к четкому наблюдению: на старости лет для одних людей характерно впадение в постоянные фобии и стремление судорожно цепляться за уходящую жизнь и собственное здоровье и безопасность; другие, наоборот, достигают полного бесстрашия.

Никто никогда не сообщал, чтобы кто-либо из Гитлеров при приближении старости превращался бы в приведение, трясущееся от страха, хотя Адольфа Гитлера неоднократно пытались изобразить в виде подобной карикатуры!.. Так что нечего сомневаться и в отношении того, что Иоганна Непомука не должны были одолевать в старости трусливость и осторожность, хотя определенная их доза обязательно должна сопрягаться с коварством и хитростью, какие у него всегда имелись в избытке!..

Заметим, что и это предполагаемое убийство также сопровождалось не только коварством, но и определенной осторожностью. Оно ведь не обрушилось непосредственно на Алоиза — Иоганн Непомук по-прежнему считался с многократно упомянутым досье!..

Беда наша в том, что заподозрив Иоганна Непомука в достаточно ясном, хотя и зверском мотиве убийства маленьких детей, мы совершенно ничего не знаем о том, была ли у него возможность совершить такое преступление.

В этом не было бы, однако, ничего сложного, если бы, например, выяснилось, что Клара с собственными детьми проводила у своих родителей в Шпитале рождественские каникулы 1887 года, а оказалась там сразу после или даже до смерти новорожденного Отто.

И отсутствие там одновременно Алоиза (долженствующего пребывать на службе за исключением нескольких дней непосредственно рождественских каникул) и должно было бы отвратить Иоганна Непомука от отравления там же и Клары — подобный шаг раскрыл бы глаза на происходящее и не очень проницательному Алоизу, зашоренному проблемой выкачки сокровищ, — и мог превратить последнего в абсолютно отчаявшегося и ничем уже не сдерживаемого мстителя, способного снова ухватиться за все то же пресловутое досье, опасное теперь абсолютно для всех, включая его самого. К тому же, повторяем, речь идет о событиях, уже последующих за 1886 годом, когда снова выяснилась возможность посмертной идентификации отравлений мышьяком — и значение досье, продолжавшего оставаться, как мы полагаем, у Алоиза, снова приобретало решающее значение для Иоганна Непомука.

Но тогдашних бытовых подробностей мы, повторяем, не знаем. Зато сама Клара, как минимум теоретически посвященная во все аспекты применения мышьяка, располагала всей информацией, отсутствующей у нас, о том, мог ли такое преступление совершить Иоганн Непомук!

И вот тогда уже у нее возникал мотив для убийства ее деда, причем этот мотив не ограничивался только местью: с лета 1888 года Клара снова была беременна — уже будущим сыном Адольфом, родившимся 20 апреля 1889 года. Еще не родившегося ребенка нужно было спасать от угрозы, нависавшей уже над ним: спасать его все от того же Иоганна Непомука.

В свое время это лишь отчасти удалось Марии Анне Хидлер, боровшейся за жизнь и достояние своего ребенка — Алоиза, но Адольфу, похоже, больше повезло в этом отношении!

Хотя последующие события его юности, молодости и зрелой жизни едва ли можно расценить как его собственную удачу — и уж тем более как удачу для всего остального человечества!

Вот тут-то мы и рискнем напомнить читателю, привыкшему к общему ходу наших рассуждений, о том, что внезапная смерть троих малолетних детей уже не в первый раз встречается в нашем повествовании.

В 1855 году так же приблизительно одновременно погибли трое детей Иоганны и Иоганна Пёльцлей, оставив своих родителей бездетными, а произошло это, как можно предположить, в качестве последствия бегства Алоиза из Шпиталя в Вену, которое, как мы выше упоминали, могло произойти по инициативе домашних Иоганна Непомука.

Аналогичным образом и жена последнего, Ева Мария (хотя и достигшая 81 года), умерла вскоре после того, как Алоиз вновь появился в Шпитале — и очевидным образом проявились последствия того, что ему позволили в 1853 году сохранить жизнь и бежать!

Тут прямо-таки очевидным образом напрашивается объяснение, что это стало обычным способом воспитания Иоганном Непомуком своих строптивых домашних!

Он, надо полагать, умел сохранять все это в тайне, ограничиваясь обретением собственного внутреннего душевного удовлетворения, — иначе бы все они давно разбежались, заподозрив истину и оставив его одного в полной изоляции, дискомфорте и бессилии, если бы даже и не стремились отомстить, что в данной ситуации было бы более чем обоснованным!

Такому сохранению тайны весьма способствовали значительные паузы во времени, разделявшие предполагаемые преступления родственников старого мафиози и следовавшие за ними наказания, назначенные и осуществленные по его воле: события 1853 и 1855 годов разделяются порядка двумя годами, а события 1884 и 1887–1888 — даже тремя с половиной! Легко, поэтому, объявить эти обвинения с нашей стороны чистейшей недобросовестной фантазией.

Однако и в отношении Адольфа Гитлера неоднократно замечалось, что его гнев достигал наивысшей степени не в момент совершения событий, его вызывающего, а значительно позднее — когда Гитлер давал волю своему воображению и саморазжигал стремление к отмщению. Естественно предполагать, что у его прадеда те же процессы могли принимать еще более медленное течение — в соответствии с общими темпами деревенской жизни, деревенского мышления и развития деревенских страстей: вспомним, насколько медленно созревали замыслы и готовились его преступления 1842 и 1847 годов — похищение Алоиза и убийство его матери.

В этом в то же время и состояла сила подобных преступников, включая Адольфа Гитлера — и не его одного из величайших политиков ХХ века: всем их окружающим (притом — отнюдь не ангелам!) и в головы не могли приходить адекватные представления об истинной силе их страстей, степени их аморальности и способности годами терпеливо вынашивать зловещие замыслы. Это-то и определяло абсолютную бессильность их жертв перед лицом внезапных жесточайших расправ!

Но, как учит диалектика Гегеля, количество переходит в качество, а потому, возможно, последнее преступление Иоганна Непомука могло оказаться перебором — и раскрыло глаза кое-кому из его домашних на причины всех прежних семейных трагедий.

Как они должны были затем поступить — это тоже достаточно очевидно: должен был составиться заговор с целью убийства самого Иоганна Непомука!

И это снимает вопрос о том, обязательно ли должна была совершать такое убийство самолично Клара Гитлер!

В данный момент нам нечего добавить к предположению о возможности такого заговора против Иоганна Непомука. Понятно, что высказывая столь необоснованное предположение, мы снова и в еще более сильной степени рискуем вызвать на себя жестокие обвинения в произвольных фантазиях. Но ниже, когда на страницах нашей книги накопится достаточно странных сведений о дальнейших биографиях участников событий 1888 года, мы рискнем назвать и имя непосредственного убийцы Иоганна Непомука.

Так или иначе, но Иоганн Непомук Хюттлер скончался 17 ноября 1888 года в своем доме (Шпиталь № 36) на 82 году жизни — в том же возрасте, что и его покойная жена. Понятно, что смерти столь пожилых людей не могли возбудить никаких подозрений в отношении их возможного насильственного характера.

Чисто умозрительно — это вовсе не предельный возраст для здоровых людей, ведущих естественный сельский образ жизни.

Даже их знаменитый правнук, прожив невероятно бурную и опасную жизнь и соблюдая при этом далеко не идеальный режим для собственного здоровья, и то дотянул, как сообщают современные источники из Аргентины, до 75-летнего возраста,[372] хотя, напоминаем, еще в 56 лет выглядел чистейшим полутрупом!

Автор этих строк, повторяем, не боится рискнуть быть обвиненным в инсинуации чудовищного конгломерата абсолютно не доказанных, а лишь воображаемых убийств.

Если в действительности все эти смерти в семействах предков Гитлера (или хотя бы их часть) оказываются вовсе не преднамеренными убийствами, а исходами естественных заболеваний, то само по себе их нагромождение и вполне определенная последовательность — в сочетании с колоссальными страстями, которые испытывали эти люди (мы имеем в виду, конечно, только взрослых) по отношению друг к другу, поражает невероятными масштабами человеческих трагедий, происходивших на протяжении нескольких десятков лет с членами одного и того же семейства и заметно обострившихся в период с 1880 по 1888 год.

Встречается ли хоть что-нибудь, хоть сколь-нибудь сопоставимое с этим, в трагедиях даже Гомера и Шекспира? Имеются ли и ставшие известными трагедии подобного масштаба в иных семействах, реально исторически существовавших — у Цезарей Древнего Рима, при дворах восточных султанов, у тех же Борджиев или у кого-либо еще?

А ведь мы даже и не развивали анализ поведения целого ряда персонажей, только тенями проскользнувших по нашим предшествующим страницам.

Как, например, должна была себя чувствовать и какую роль играть во всех этих событиях Иоганна Пёльцль (урожденная Хюттлер) — дочь Иоганна Непомука и мать Клары, которая, заметим, должна будет снова появиться позднее в важнейших эпизодах нашей хроники? Да и о ее муже, на глазах у которого происходили все эти события, начиная по крайней мере с 1837 года, мы даже сами ничего не знаем и не можем вообразить — историки не припасли о нем вовсе никаких сведений!

Представляется, что тут мы встречаемся с заметной, особо закрученной подготовкой трагедии уже всемирного масштаба, обрушившейся на все человечество в ХХ веке с участием главного члена этого семейства, пока еще в нашем повествовании даже не родившегося.

Провидение, в которое верил Адольф Гитлер (и верит автор этих строк!), очень основательно и зримо потрудилось над тем, чтобы обеспечить и его появление на сцене человеческой истории, и снабдить его подходящими условиями для жизненного старта и первоначальными задачами его собственной деятельности.

С учетом всего этого становится уже и не таким важным, повторяем, были ли все перечисленные смерти зверскими убийствами или некоторые из них (пусть даже и все!) были самыми обыкновенными жизненными явлениями, обусловленными человеческой биологической и физической природой.

Хотя, напомним, в справедливости или несправедливости всех подобных спекуляций принципиально не очень сложно объективно разобраться — вскрыв могилы соответствующих родственников Гитлера и проверив их содержимое на предмет возможного отравления мышьяком!

В любом варианте описанные нами события экстраординарны — попробуйте-ка с этим не согласиться!

Во всех этих событиях, по крайней мере — после женитьбы на Кларе, Алоиз Гитлер играл, по-видимому, пассивную роль, будучи даже не посвящен в сущность разыгрываемых сюжетов.

Очевидно только, что к 1888 году нервы у него были предельно измотаны, и ему всячески хотелось покончить с беспросветной чередой горя и неудач, прочно вошедших в его жизнь в последние годы и особенно месяцы!

Собственная жена почти ничем ему помочь не могла, кроме как наградить его новым ребенком, компенсируя потерю прежних. В собственные же тайны она никак не могла его посвящать. Она, повторяем, не могла открыть ему глаза на то, что сама прекрасно разбирается в способах разрешения ядами определенных житейских проблем — такое открытие заведомо отравило бы всю их оставшуюся жизнь, неизлечимым образом породив у него страх перед женой. Поэтому он никак не мог быть в курсе основных ее забот и тревог, а потому не мог быть и в курсе тех диагнозов, которые она должна была ставить происходившим событиям, включая возможные причины смерти их детей зимой 1887–1888 года. Не мог он разделять и ответственность за решения, принимаемые ею в связи со всем этим.

События лета и осени 1888 наполнили существование Алоиза — неисправимого оптимиста, как и все Гитлеры! — новыми надеждами. Жена снова была беременна, а проклятый дядюшка оказывался, как, вероятно, доносили слухи из Шпиталя, на смертном одре — о чем давно уже мечтал Алоиз.

В преддверии грядущих изменений, он, не дожидаясь их исхода, предпринял собственные шаги, поставившие его вскоре в абсолютно нелепое, невыгодное и смешное положение.

Итак, 17 сентября 1888 года в своем доме (Шпиталь, № 36) на 82-м году жизни скончался Иоганн Непомук Хюттлер — прадед Адольфа Гитлера по материнской линии и двоюродный дед (или, повторяем, даже родной дед) — по отцовской.

Многочисленные родственники богатейшего жителя в округе «к своему изумлению обнаружили в завещании запись: «Денежных средств не имеется».»[373]

Каким-то чудом безналичные накопления (которые должны были создаться за 35 лет владения трактиром) улетучились, а наличные также не обнаружились.

В этом не было никакой случайности и ошибки, коль скоро именно так и было написано в завещании! Поверить в такое, однако, было просто невозможно, и среди людей, обделенных умершим скрягой, должны были возникать предположения и слухи о том, куда же и как задевались его богатства.

Понятно, что многие посчитали, что все денежки были загодя переданы Алоизу — до них вполне могли и в предшествующие годы доходить глухие сведения о том, что и мы сами предполагаем об отношениях дяди и племянника: Иоганн Непомук должен был регулрно передавать шантажисту какие-то суммы. В результате к последнему наверняка установилось не слишком доброе отношение со стороны шпитальских родственников, если даже оно и было лучшим еще до этого.

Такое мнение сыграло колоссальную роль, отвратив всех заинтересованных лиц от разумной идеи основательно поискать, а не запрятал ли куда-нибудь свои сокровища старый трактирщик.

В бесполезности этого их должно было уверять и то соображение, какое сами мы позволили себе выше высказать по адресу Иоганнеса Шиккельгрубера: не мог же ведь он унести сокровища с собой на тот свет!

Но Шикльгрубер не мог, а Гитлер мог вполне: похожее поведение самого Адольфа Гитлера было весьма характерно в конце Второй Мировой войны и отмечалось многими наблюдателями и последующими историками, но проявлялось не по отношению к каким-то жалким деревенским сокровищам, а ко всей Германии и ко всему ее народу:

«Альберт Шпеер[374] вспоминает о выступлении Гитлера 3 августа 1944 года в Познани на собрании гауляйтеров, где он сказал: «Если немецкий народ в этой борьбе потерпит поражение, значит, он был слишком слаб. Значит, он не выдержал свое испытание перед историей и ни к чему иному, кроме гибели, он не был предназначен»[375]. А Гудериан[376] приводит еще более определенное и развернутое высказывание этого «странного националиста» в период, когда война уже вступила на немецкую землю: «Если война будет проиграна, то и народ погибнет. Эта его судьба неотвратима. И нам незачем заботиться о сохранении тех материальных основ, которые потребуются людям для их дальнейшего примитивного существования. Напротив, лучше нам самим все это разрушить, ибо наш народ окажется слабым и будущее будет принадлежать исключительно более сильному восточному народу. Все равно уцелеют после войны только неполноценные, так как все лучшие погибнут в боях[377]» ! [378]..

Притом, заметим, сам Адольф Гитлер вовсе и не собирался умирать в 1944 и 1945 годах, о чем мы собираемся рассказать в следующих книгах. Это, впрочем, уже не считается в наши времена такой уж тайной и великой сенсацией!..

Иоганн Непомук, обделив деньгами всех своих родственников вроде бы без исключений, как бы расписался в том, что считал себя в состоянии войны со всеми ними, причем, как мы могли убедиться, эта война продолжалась всю его жизнь. Получилась, таким образом, его своеобразная гибель на боевом посту, четко, заметим, соответствующая нашим чудовищным предположениям о том, как именно этот по существу абрек, действовавший супротив всех родственных связей, относился ко всем окружающим его людям и как они сами должны были отнестись, в конечном итоге, к нему самому!

Это был великолепнейший образец человеческой породы, нисколько не уступающий своими уникальными качествами собственному правнуку!

В то же время с сокровищами, запрятанными им, случилось нечто подобное мечу Короля Артура: лишь один человек мог овладеть этим предметом, волшебным образом предназначенным ему одному!

Все последующее нисколько не противоречит предположению, что именно это и было предсмертным намерением самого Иоганна Непомука, передавшего таким образом фамильные сокровища единственному своему достойному потомку, тогда еще не родившемуся, но уже зачатому!

Ниже мы, однако, еще будем возвращаться к финансовой политике Иоганна Непомука и к вопросу о том, куда же испарились его легальные накопления — ответ на этот вопрос также содержит любопытные подробности, которые еще не могли быть известны в 1888 году.

Характерно, что Вернер Мазер также ухватился за предположение о том, что денежки Иоганна Непомука достались Алоизу: «Доказано, что у Алоиза Гитлера до этого не было денег»[379] — пишет он.

Такое заявление, надо сказать, не вызывает ни малейшего доверия: ну как можно доказать подобное? Тем более, что даже сам Мазер признает наличие хотя бы достаточно высокого государственного жалования у Алоиза в предшествующие годы (на его размерах мы остановимся ниже), а в попытках доказательства собственной правоты старается оценить, как много денег Алоиз должен был затратить на похороны своих умерших жен и детей, растрачивая тем самым собственные накопления.[380]

Но в 1888 году кое-что действительно изменилось: «Лишь после смерти Иоганна Непомука все вдруг изменилось. Начиная с этого времени у Алоиза постоянно были не только деньги, но и дома и земельные участки».[381]

Однако именно покупка первого по счету дома и участка, совершенная Алоизом в 1888 году, производит очень странное впечатление.

Мазер, к сожалению, не приводит ни точной даты этого события, ни точного значения выплаченной суммы: «Действительно ли он получил деньги [от Иоганна Непомука], как позже предполагали (по-видимому, с полным основанием) наследники, не нашло отражения в документах. Однако в пользу предположения, что отец Адольфа Гитлера получил в наследство деньги, говорит тот факт, что он, заведомо не имевший до этого никакого имущества, в год смерти Иоганна Непомука купил у крестьянина Франца Вебера в небольшой деревушке Вёрнхартс, затерявшейся в узкой горной долине неподалеку от Шпиталя, сохранившийся и поныне солидный дом с коровником, сараем, большим двором, садом и земельным участком за 4–5 тысяч гульденов. /…/ в 1888 г. Алоиз был вынужден позаимствовать 800 гульденов из наследства своих детей Алоиза и Ангелы (якобы для покупки дома в Вёрнхартсе)».[382]

Судя по деталям формулировок, покупка дома произошла, вероятно, все же еще до смерти Иоганна Непомука. Это случилось либо вследствии ожидания наследства в преддверии хорошо прогнозируемой смерти тяжело больного старого человека, либо, как Мазер и предположил, в результате того, что Алоиз заранее получил от еще живого родственника некоторую значительную сумму из рук в руки — и это были черные, нелегальные деньги.

Указанная сумма — 800 гульденов из наследства детей Алоиза и Ангелы (т. е. даже, возможно, не все наследство, а только его часть) — позволяет произвести некоторую нижнюю оценку официальных накоплений, имевшихся у Алоиза-старшего на момент кончины его предшествующей жены — Франциски.

Наследство детей должно составлять четверть совместного общего капитала Алоиза-старшего и его покойной жены, если не было какого-то особого условия на этот счет в их брачном контракте: половина этого капитала принадлежала самому Алоизу-старшему, половину половины жены он унаследовал после ее смерти, а оставшаяся четверть общей суммы и отошла в отложенное наследство их несовершеннолетним детям.

Т.е. имевшаяся официальная наличность семьи составляла на момент смерти Франциски летом 1884 года минимум 3 тысячи 200 гульденов — и это без возможного приданого уже Клары, которое должно было возникнуть позднее и едва ли равнялось нулю! В целом — не малые деньги.

Такая оценка вполне согласуется с тем обстоятельством, что в 1888 году Алоиз мог мобилизовать легальную свободную сумму в 4–5 тысяч гульденов безо всяких новых поступлений от Иоганна Непомука, но вынужденно забравшись при этом в наследственные средства собственных детей.

Но вот тут-то и обнаруживаются странности. Мы уже установили, что такую покупку Алоиз мог осуществить самостоятельно, не дожидаясь получения наследства. Но вот почему-то никто по сей день не задумался о том, а зачем он вообще совершил эту покупку?

Разумеется, в современной Германии, восстановленной после Второй Мировой войны, да и в Америке — без перерывов на какие-либо войны, стремление обзаводиться собственными домами доходит до мании — и там, понятно, просто неприлично задаваться подобным вопросом.

Но историки из других стран куда же смотрели?

Дело в том, что приобретенный дом находился слишком далеко (более сотни километров по прямой) от места службы Алоиза в Браунау-на-Инне — и не годился для его постоянного проживания там с семьей, если он оставался на службе. Покупка имела практический смысл только в случае немедленного (или очень скорого) выхода Алоиза на пенсию.

Этого, однако, не произошло, и покупка оказалась совершенно бессмысленной — и через несколько лет Алоиз вынужден был продать этот дом и участок, причем если и не с заметными материальными потерями, то и не с очень большой выгодой: в октябре 1892 года (или чуть позднее) Алоиз продал дом в Вёрнхарсте крестьянину Иоганну Хобигеру за 7000 гульденов, из них 4000 — с рассрочкой выплаты.[383]

Отсутствие сведений о точной сумме при покупке и об условиях рассрочки при продаже не позволяет в точности расценить рентабельность совокупной сделки.

Совершенно очевидно, однако, что жить Алоизу с семьей в этом доме оказалось невозможно.

Почему же вообще произошла такая глупость?

Ясно, что со смертью Иоганна Непомука связывались большие надежды Алоиза. Они относились к самым различным жизненным аспектам.

Именно законное унаследование накоплений процветавшего трактирщика, не вызывавших своим происхождением никаких особых подозрений, и решало бы окончательно все проблемы Алоиза: он становился официально богатым человеком и хозяином себе самому.

Получение наследства было выгодным само по себе, а кроме того позволило бы потихоньку ввести в оборот и значительные суммы накопленных нелегальных средств, дополняя ими свои расходы.

Государственная служба теряла тогда всякое значение для Алоиза — и можно было вовсе покончить с этой опостылевшей деятельностью, принявшей, как можно полагать, в конце концов для него почти такой же бутафорский характер, как и занятие сельским трудом у его предков. Можно было бы беспрепятственно выходить на пенсию, уже не считаясь с ее сокращением при недостаче выработанного стажа. В пользу такого предположения и свидетельствует последующий поспешный выход Алоиза на пенсию, как только это оказалось возможным; но удалось это ему лишь через семь лет.

В предвкушении такого триумфа он и позволил себе еще при жизни доброго дядюшки купить роскошный (по здешним деревенским масштабам) дом в горном ущельи — дабы зажить в нем с семьей со всем удовольствием и на полной свободе!

Для этого понадобилось вложить в покупку почти все легальные средства (залезть для этого даже и в наследство детей); нелегальных, вероятно, у него имелось еще предостаточно, но их по-прежнему нельзя было публично демонстрировать.

Здесь, конечно, сказалась общая для Гитлеров страсть к театральным эффектам: старый король еще не умер, а новый уже обзавелся дворцом в ближайших окрестностях!

Полное же отсутствие наследства, выяснившееся после смерти Иоганна Непомука, поставило Алоиза в тяжелейшее и унизительное положение!

Бессмысленная, как оказалось, покупка связала все наличные законные средства Алоиза, которые удалось выручить лишь через несколько лет (притом, повторяем, не известно, насколько выгодным образом!), а самого Алоиза выставила в смешном и глупом виде!

То прежнее завещание старого трактирщика, которое, как мы полагаем, давно находилось у Алоиза в кармане, мгновенно обесценилось, и полезно использовать эту бумагу Алоиз мог бы теперь только таким способом, как поступил его собственный сын со своим школьным аттестатом (ниже мы напомним эту знаменитую историю)! Даже и настаивать на незаконности нового завещания не имело ни малейшего смысла: коль скоро денег не было вообще, то не о чем было и спорить!

Все это, с одной стороны, однозначно свидетельствует о том, что Алоиз не получил после смерти Иоганна Непомука ничего, что бы оправдывало его покупку дома и возможность выхода на пенсию; а с другой стороны, такой исход событий был для него совершенно неожиданным — иначе эта идиотская покупка и вовсе не состоялась бы!

Так уже умерший Иоганн Непомук напоследок снова начисто переиграл Алоиза!..

Теперь уже последний никогда до конца собственной жизни не мог получить причитающихся ему семейных сокровищ и вообще не мог обрести законного статуса настолько богатого человека, как он на это рассчитывал!

Все собранное им досье против Иоганна Непомука сохраняло после этого лишь негативный для Алоиза смысл, обличая в шантаже его самого. И оно, конечно, было немедленно уничтожено.

Теперь Алоиз мог воспользоваться лишь одним позитивным для себя моментом: приводя в озлобление остальных родственников, он никак не опровергал слухи о том, что получил значительную сумму от умершего дядюшки. Так можно было утверждать даже и при возможных официальных расследованиях — такое утверждение невозможно было ни проверить, ни опровергнуть: Иоганн Непомук ведь вполне в принципе мог, и не обязательно в самые последние недели и месяцы накануне смерти, передать какие-то суммы или самому Алоизу, или его жене Кларе.

Тут, конечно, грозили определенные возможные неприятности: неясно, как обстояло дело с уплатой налога на наследство. Однако, чисто из житейских соображений, власти должны были бы взглянуть сквозь пальцы на официально неоформленное фактическое унаследование суммы порядка в одну-две-три тысячи гульденов, а примерно настолько Алоиз и смог, очевидно, публично расширить размеры собственного капитала, которым можно было пользоваться без риска существенных неприятностей. Поэтому ему самому было выгодно распускать слухи и намеки о таком фиктивном унаследовании.

Не исключено, также, что и продажа дома в Вёрнхартсе сопровождалась некоторой фиктивной деталью: дом, возможно, был продан лишь за три тысячи гульденов (найти деревенского покупателя, готового основательно раскошелиться на такой объект, наверняка было непросто!), а оставшаяся сумма (или ее часть) вовсе не поступила к продавцу, но позволила ему, во-первых, оправдать собственную глупость и собственные потери в глазах окружающих, а, во-вторых, легализовать часть его нелегальных средств, представив их в качестве полученной оплаты проданного дома. Крестьянину-покупателю также было бы выгодно хранить такой секрет в тайне.

Алоизу теперь можно было позволить себе даже некоторые бытовые вольности — отнюдь не роскошные: после 1888 года хозяйство в доме стала вести горбатая сестра Клары — Иоганна Пёльцль.[384] Это было существенным подспорьем для беременной, как уже упоминалось, супруги. Отметим, однако, что не известна точная датировка появления этой особы в семействе Гитлеров — а это создает еще и дополнительные варианты в возможной трактовке тех событий, которые мы только что рассматривали; к этому нам придется вернуться позднее.

Заодно Алоиз безусловно обманул и историков типа Мазера, хотя едва ли в этом состояла его личная цель!

Но всего этого было слишком мало по сравнению с прежними мечтами Алоиза!

Ведь речь шла, напоминаем, о том, что в распоряжении Иоганна Непомука должны были находиться не только основные средства преступного клана, нажитые после 1821 года, но и часть сумасшедших денег, добытых в баснословно прибыльный для контрабанды период конца XVIII — начала XIX века, и частицы сокровищ, награбленных наполеоновскими солдатами по всей Европе, и даже, возможно, часть древних кладов, накопленных разбойничьим кланом за все четыре столетия его существования!

Что такое по сравнению со всем этим жалкие взятки, полученные Алоизом в течение десятилетий его упорной службы?

В итоге, в сущности, рухнули все материальные планы и расчеты всех этих предшествующих десятилетий жизни Алоиза, ради которых он и запродал свою бессмертную душу!

Это был фундаментальный крах — и не только материальный!

Здесь вполне уместно напомнить аналогичные ситуации, возникавшие у других Гитлеров приблизительно в том же возрасте, что и у Алоиза в описываемое время.

Георг Хидлер в 45 лет похвастался своими будущими богатствами перед младшим братом — и расстроил в результате свою женитьбу. В 50 лет он-таки достиг этого счастья — но тут же, утратив бдительность, навсегда потерял собственного сына. Еще через четыре года он утратил и жену, не сумев ее охранить и сберечь.

Его младший брат, Иоганн Непомук, в возрасте 46 лет не сумел окончательно разрешить свои проблемы с собственным племянником, а в результате также оказался к концу жизни в достаточно бедственном, угрожаемом положении, и подошедший конец его жизни оказался в сущности и его собственным крахом. Мог ли умирающий в достаточной степени утешиться злорадством в отношении спрятанных им сокровищ?

Все это происходило с людьми, уже умудренными жизнью и имевшими немалые достижения и успехи — и у всех у них срабатывала одна черта: чрезмерная самоуверенность, притупляющая чувство осторожности и ощущение опасности.

Еще более трогательное совпадение судеб просматривается при сравнении Алоиза с его сыновьями — Алоизом-младшим и Адольфом.

Но эту тему мы будем развивать уже в нижеследующих разделах книги.

Вот в такой-то обстановке 20 апреля 1889 года и родился Адольф — сын Алоиза и Клары Гитлер.

24 апреля он был крещен в местной католической церкви в Браунау-на-Инне.

Далее начинается история уже его жизни. Он занимает в нашем дальнейшем повествовании место своих предков — тех самых, ни один из которых не вырывается из заданных социальных рамок, согласно уверениям многочисленных биографов Гитлера.

Думается, что мы теперь уже имеем право отметить, что компетентность и профессиональная пригодность этих последних — ниже всякой критики!

Первые годы Адольфа Гитлера не должны были сопровождаться какими-либо экстраординарными особенностями его детской жизни.

Он рос на заботливом женском попечении: почти до пяти лет оставался единственным сыном у своей матери; в доме находилась еще младшая сестра последней — незамужняя и бездетная горбатая тетка Иоганна Пёльцль; сестра Ангела (от предшествующего брака его отца), старшая почти на шесть лет, заботившаяся об Адольфе и в их взрослые годы, вероятно и тогда охотно играла с младшим братиком как с куклой, а его старший брат Алоиз (старше Адольфа на семь лет с небольшим) пребывал на заоблачной высоте, едва ли уделяя значительное внимание малышу, еще не способному на мальчишеские забавы.

Отец Адольфа, занятый служебными обязанностями, тем более не мог снисходить к младшему сыну.

К тому же он пребывал в то время в раздрае собственных страстей и старался выбраться из тяжелейшего кризиса, в котором оказался, лишившись ожидаемого наследства от Иоганна Непомука Хюттлера, на которое твердо рассчитывал в течение пятнадцати лет до кончины своего драгоценного дядюшки. Вместо триумфального приобщения к богатству и обретения благополучия и свободы, Алоизу Гитлеру приходилось по-прежнему терпеливо тянуть служебную лямку — постоянно раздражаясь тем, что он не имел возможности демонстрировать окружающим даже и то богатство, которое накопил в результате разнообразных вымогательств в прошедшие годы.

Эта история могла его определенным образом подкосить — и отчасти умерить его прежнюю энергию и настойчивость. К тому же должна была уже сказываться и тяжесть прожитых нелегких лет.

С 1 января 1892 года в Австро-Венгрии началась очередная денежная реформа: гульдены заменялись на кроны (2 кроны = 1 гульдену); до 31 декабря 1899 года гульдены и кроны имели одновременное хождение.[385] Вот тут-то Алоизу Гитлеру и понадобилось осуществить обмен имевшихся у него нелегальных накоплений.

Поскольку раньше он этим самостоятельно не занимался, а в Браунау-на-Инне, где он жил и служил, было бы крайне неосторожно привлекать внимание к такой операции, то Алоизу пришлось изобрести для нее оригинальное прикрытие, о котором простодушно поведал Мазер — как это мы уже цитировали. Повторим: «В мае [1892] /…/, когда Адольфу только что исполнилось три года, его отец уезжает в Вену, где остается до 6 июня. /…/ Алоиз /…/ взял в долг 600 гульденов /…/ под залог дома в Вёрнхарстсе. Вполне возможно, что Алоиз, у которого наряду с двумя первыми женами постоянно были и любовницы, вручил эту сумму своей рожденной вне брака дочери терезе Шмидт, которая в это время родила в Швертберге сына Фрица Раммера, на удивление похожего на его сына Алоиза».[386]

Легко понять, в чем состоял смысл всей этой операции: Алоиз-старший, утративший со смертью Иоганна Непомука собственный канал для нелегального обмена крупных денежных сумм, вынужден был прибегнуть к услугам кого-то из более предпримчивых коллег. Признавшись перед этим коллегой в наличии некоторой небольшой утаенной суммы, возможно предназначенной (как было разъяснено по секрету) на выплату пособия своей незаконной дочери в связи с рождением у нее ребенка, Алоиз дополнительно увеличил эту сумму заемом у этого же коллеги — и все это для того, чтобы обзавестись у него же каналом нелегального размена; воспользовавшись последним, Алоиз и разменял в Вене все имеющиеся у него нелегальные накопления, о размерах которых мы не имеем и приблизительных представлений. Такой маневр, к тому же, позволял и при размене в Вене представить большую часть обмениваемых денег как чужие — на всякий случай: осторожность никогда не помешает!

Разумеется, взятый долг был благополучно и вовремя возвращен; возможно и дочке с внуком действительно достались какие-то денежки, но главное — Алоиз перевел все свои незаконные накопления в новые денежные купюры.

В августе того же, 1892 года, Алоизу Гитлеру был присвоен ранг старшего официала таможенного управления.

При этом Алоиз достиг теоретически потолочного уровня, установленного законом для государственных служащих любых профилей, не имеющих среднего образования. При последнем ограничивающем условии, которое он не смог преодолеть в юные годы без необходимой посторонней поддержки, Алоиз достиг предельно высокого положения, какое и было для него доступно на государственной службе. Это ли не жизненный успех?!

В штате таможни Браунау не было места для такого чина. Поэтому последовал перевод Алоиза в Пассау — на германско-австрийской границе в точке ее пересечения Дунаем.

В Хальбахе (под Пассау) Алоиз немедленно завел пасеку.

В октябре 1892 чады и домочадцы Алоиза переехали в Пассау из Браунау — и поселились в съемном помещении. Лишь поздно ночью отец приходил домой — после ежевечернего посещения пасеки.[387]

Похоже на то, что общение с пчелами уже вышло для Алоиза за рамки первоначальной задачи отмывки денег и превратилось для него в необходимую психотерапию, освобождающую его от возникающих перед сном картин собственных деяний.

Это является естественной и необходимой потребностью для всех деятелей схожего профиля: Иоганн Непомук Хюттлер имел собственный трактир, в вечернем угаре которого топились все призраки его преступлений и воспоминаний о них; Адольф Гитлер проводил первые половины ночей, будучи не в силах удалиться в свою одиночную койку, в бессмысленных и малосодержательных разглагольствованиях перед секретаршами, адъютантами и не шибко интеллектуальными соратниками по партийному руководству — все равно о чем, только не об актуальнейших проблемах, волновавших и терзавших его.

Такое поведение, конечно, было характерно не только для членов данного семейства. Мучительные искания Ленина, замурованного почти в одиночном заключении в Горках своими соратниками, включая собственную жену; Сталин, сам загнавший себя в наглухо изолированный дом — по существу тюрьму с жалким прогулочным двориком — и пытавшийся уничтожить всех врачей, способных помочь ему, — это все персонажи из той же оперы. Автор этих строк не решается воспроизвести подробности последних лет существования Иосипа Броз Тито или Мао Дзедуна, будучи не уверен в достоверности и адекватности публиковавшихся сведений.

Все эти вариации подтверждают общий тезис о том, что зверские преступления все-таки не полностью соответствуют человеческой природе и неизбежно коверкают психику решающихся на них. Это и иллюстрации на тему о прижизненном возмездии, в реальность и неотвратимость которого верит автор этих строк.

Слабое, надо заметить, утешение для многочисленных жертв злодейских убийств.

В то же время, очевидно, было покончено и с надеждами немедленного выхода Алоиза на пенсию или служебного перемещения куда-нибудь поближе к дому, приобретенному в 1888 году в Вёрнхарстсе — еще накануне кончины Иоганна Непомука. Осенью 1892 и последовала упомянутая продажа дома за три тысячи гульденов наличными и еще четыре — в рассрочку (как мы полагаем — фиктивную).

В результате Алоиз высвободил основную часть имеющихся у него легальных средств, замороженных этой нелепой покупкой, и отмыл часть нелегальных.

Возможно, что эпизодическое общение с внуком наводит Алоиза на идею продолжить собственное размножение. Или наоборот — это Клара постаралась принять меры к тому, чтобы муж не отвлекался на собственных детей, размножавшихся вдали от его законной семьи. Так или иначе, но 24 марта 1894 года и у них происходит прибавление семейства: родится младший брат Адольфа — Эдмунд Гитлер.

Адольфу уже почти пять лет — это уже вполне сознательный детский возраст. Удивительнейшим образом ни в «Майн Кампф», ни в каких-либо частных устных воспоминаниях Гитлера не возникает ни единого слова ни о его старших брате и сестре, ни о младших: младшая сестра Паула родилась еще через два года — 21 января 1896 года, вроде бы в том же году безвозвратно бежал из дому их старший брат Алоиз, которому тогда исполнилось четырнадцать, а 2 февраля 1900 года умер от кори Эдмунд, не доживший до шести лет.[388] Все это, согласитесь, немаловажные события для подраставшего Адольфа!

В зрелые годы Гитлера связывали со старшим братом и обеими сестрами весьма странные отношения, о которых много ниже. Странности эти начались, судя по всему, еще в их детстве, а единственное объяснение этим странностям — патологический эгоизм Адольфа Гитлера, приобретенный им по наследству.

1 апреля 1894 года, сразу после рождения Эдмунда, Алоиз-старший переводится по службе в Линц; семья остается в Пассау.

Лишь еще через год Алоиз Гитлер покупает дом с обширным земельным участком в Хафельде под Ламбахом-на-Трауне.[389] Это, заметим, не очень близко от места службы Алоиза в Линце, до него — более двадцати километров. Следовательно, последующий выход на пенсию к данному моменту был уже решен.

В апреле 1895 семья переезжает в Ламбах,[390] а Клара вновь немедленно становится беременной — будущей Паулой.

1 мая 1895 года шестилетний Адольф Гитлер поступает в 1-й класс начальной школы в Фишльхаме под Ламбахом — и успешно учится читать и писать.[391]

Вскоре после этого, 25 июня 1895 года, происходит существенное изменение всего семейного быта: Алоиз-старший удаляется на пенсию. Ему в это время исполнилось 58 лет, но тянуть до законных 65 он уже просто не мог и не хотел.

Этот уход происходит сразу по достижении сорока лет с момента его поступления на службу — в Вене в 1855 году, что обеспечивает ему теперь полноценную пенсию. Мазер сообщает: «Досрочный выход на пенсию «в связи с непригодностью для дальнейшего прохождения службы по заключению врачей», однако пенсия выплачивается полностью ввиду более чем сорокалетней выслуги. /…/

Когда он /…/ вышел /…/ на пенсию, его годовой оклад составлял свыше 1100 гульденов, причем в Пассау ему еще доплачивали 220, а в Линце 250 гульденов. После выхода на пенсию выплата надбавок прекратилась. Налогами можно пренебречь. Будучи пенсионером, Алоиз Гитлер платил в год по 20 крон».[392]

Пенсия, таким образом, равнялась его последнему основному окладу за исключением дополнительных надбавок и составила 2196 крон в год или 183 кроны в месяц[393] — при отсутствии квартплаты, поскольку семья обосновалась в собственном доме, и при наличии земельного участка, на котором можно было выращивать сельскохозяйственные продукты и, добавим, разводить пчел!

Много это или мало?

По поводу материального положения молодого Адольфа Гитлера несколько в более поздние годы приводятся следующие сведения: «Юрист с годичным стажем работы в суде получал в то время 70 крон в месяц, молодой учитель в первые 5 лет работы 66 крон, почтовый служащий 60 крон. Асессор венского реального училища до 1914 года получал месячный оклад 82 кроны. Бенито Муссолини, который в 1909 г. был главным редактором газеты «Авениль дель Лабораторе» в тогда еще австрийском Триесте и одновременно работал секретарем социалистической рабочей палаты, получал за обе работы 120 крон».[394]

Указанная должность почтового служащего примерно соответствует той, с которой начиналась и карьера самого Алоиза (тогда — еще Шикльгрубера). Он, таким образом, исходно принадлежал к самой нижней части среднего класса, поднимаясь к его середине вместе с прочими собратьями по классу с течением лет, повышениями по службе и ростом служебных окладов.

Понятно, что при тогдашних нормальных порядках все наемные специалисты, не имевшие образования — рабочие, работники торговли и обслуживания и т. д. — получали обычно еще меньше, но, тем не менее, и они имели возможность обеспечивать семьи и давать своим детям хотя бы начальное образование, придающее шансы на дальнейшее продвижение.

Алоиз Гитлер накануне своего ухода на пенсию и сразу после него получал содержание, вполне соответствующее его социальному статусу представителя среднего класса — уже несколько выше среднего уровня для этой среды.

Это, однако, совершенно не соответствовало иным реалиям его личности и его материального благосостояния.

С одной стороны, по своему материальному положению, с учетом его нелегальных накоплений, Алоиз был много выше той среды, которая соответствовала его легальному материальному уровню.

С другой стороны, с учетом его истинного культурного уровня, не имевшего возможности развиваться в течение всей его служебной жизни, заполненной рутинной работой, заботами и преступными тревогами, он не приобрел образованности, позволяющей общаться с мало-мальски цивилизованными личностями. Пределом его мечтаний и оставался уединенный солидный сельский дом в лесистом ущелье, который он неудачно и приобрел раньше времени в Вёрнхарстсе.

Процветающий замок, в котором можно было бы устраивать шумные балы и принимать в изысканных беседах избранную публику, совершенно не мог его интересовать — и оказался уделом мечтаний уже его собственного сына Адольфа, с детства хотя бы присмотревшегося к видимости полноценной обеспеченной и культурной жизни.

Оказавшись в свободном и беззаботном положении, о котором он явно мечтал долгие десятилетия своей прошедшей жизни (надеясь, правда, на гораздо более обеспеченное легальное существование), Алоиз Гитлер внезапно очутился в полном духовном вакууме.

Лишившись обыденного общения с людьми в рамках распорядка, регламентированного служебным положением, он внезапно оказался в значительнейшей изоляции ото всех людей вообще.

Сам он, скорее всего, мог обвинять в нелепости и трагичности этой ситуации то ускользнувшее от него дополнительное богатство, которого лишил его Иоганн Непомук.

Нам же представляется, что еще большее богатство, пусть даже вполне легальное и доступное для демонстрации, создало бы для Алоиза Гитлера еще больше проблем: в строго регламентированном традиционном австрийском обществе той эпохи, очень замкнутом, чопорном и не слишком интеллектуальном, не находилось места для парвеню, дворян из мещанства, выходцев из чуждой среды.

Войти же в более свободную интеллегентную общность пролетариев умственного труда тому же Алоизу не позволяла ничтожность его образовательного багажа и его кругозора.

В этом оказалась подлинная трагедия и его лично, и его семейного окружения.

С детства лишенные непосредственного общения с интеллигентными людьми, его дети — в том числе сын Адольф — весьма поверхностно могли ориентироваться в истинных культурных ценностях.

Только в сказке Золушка может без проблем приобщиться к вершинам того мира, на задворках которого ей приходилось жить и расти! В реальной же жизни для такого требуются непреклонная воля и труд, бесполезные при отсутствии природных способностей, а главное — грамотное осознание собственной ситуации и наличие внутреннего стимула для необходимого собственного перевоспитания, расширения кругозора и пополнения образования.

Трагическая (и для нее самой, и для ее семьи, и для всей России) судьба последней русской царицы Александры Федоровны — печальнейший пример такой Золушки, так и не сумевшей избавиться от ментальности принцессы из чисто декоративного германского княжества при переходе на роль всероссийской императрицы!

Вот такого-то стимула и был начисто лишен Алоиз-старший — и практически не сумел посеять семена стремления к самосовершенствованию у собственных детей.

Никто из них даже не стремился к полноценному образованию — об этом свидетельствуют неумолимые факты.

Сам Алоиз Гитлер, как мы увидим, если и унывал, то недолго.

По складу своей личности он предпочитал преобладать над окружающими — как и все Гитлеры! На службе он, надо полагать, бывал суров с нижестоящими чиновниками, а амплуа таможенника подразумевает и значительнейшую власть над подавляющим числом людей, пересекающих границы. Каждый, кто и в наши времена хотя бы несколько раз приватно преодолевал государственные границы, становился если не жертвой, то свидетелем традиционно хамского поведения этой категории служителей закона.

Почти любой человек может отыскать себе подобных, которые относились бы к нему с определенным уважением и почтением. Тем более не трудно было отыскать таковых в деревенской глуши и Алоизу, объективно занявшему после выхода на пенсию далеко не нижайшее общественное положение.

До лета 1895 года его родные по существу не видели Алоиза в собственном доме. Сам он не имел ранее возможности ни вникнуть в быт своей семьи, ни познакомиться с собственными детьми.

Столкновения с людьми на работе в достаточно нервных конфликтных ситуациях, от которых он отдыхал в общении с пчелами, разнообразилось только сменой партнерш в семейной постели, в которой он ночевал далеко не в каждую ночь и даже не в каждый месяц.

Это был абсолютно примитивный образ жизни. При такой ситуации приходится даже удивляться изощренности тех комбинаций, которые он успевал продумать и провернуть в своей нелегальной деятельности.

Теперь же ему пришлось заново знакомиться с реальной жизнью, в том числе — с собственной семьей.

Попытки всерьез углубиться в сельское хозяйство к успеху не привели — Алоиз явно был создан для иного, подобно горным разбойникам на Кавказе и его собственным, Алоиза, многочисленным предкам.

«Алоизу Гитлеру приходилось обрабатывать в Хафельде 38 тысяч квадратных метров земли, что было для него нелегко, так как последний раз он занимался крестьянской работой 35 лет назад[395], а дети еще не в состоянии были оказать ему сколько-нибудь существенную помощь»[396] — и с занятиями сельским хозяйством было быстро и окончательно покончено: проза жизни нисколько не соответствовала его мечтам, лелеемым с детства, когда он был насильственно лишен всяких перспектив самостоятельного сельского процветания.

Впервые занявшись на пятьдесят девятом году жизни воспитанием детей, Алоиз поначалу не имел успеха и на этом поприще.

Эдмунду в момент фактического возникновения отца в семье был год с небольшим, а Паула родилась через полгода после этого — в январе 1896; они оказались первыми младенцами, все естественные художества которых Алоизу пришлось выносить, не покидая собственного дома — это было определенной новинкой в жизни отца многочисленных детей!

Даже не зная никаких бытовых подробностей, не приходится удивляться тому, что в результате нервозность в доме накалилась до такой степени, что самый старший и решительный из детей, Алоиз-младший, предпочел навсегда покинуть такое родительское гнездо!

Возможно, однако, это произошло даже до рождения Паулы: Залесский указывает, что ему было в то время только тринадцать лет.[397]

Заметим, что мотивы конкретных конфликтов двух Алоизов так и остаются неизвестными.

Позднее стало принято считать, что Алоиз-младший был абсолютно непутевым ребенком — об этом как бы свидетельствует и его последующая биография.

После побега из дома он сначала подвизался рабочим на фермах,[398] потом — «официантом, в период времени с 1900 по 1902 г. дважды попадал за кражи в тюрьму. В 1907 г. он работал в Париже, откуда в 1909 г. переехал в Ирландию, где женился и где у него родился сын Уильям Патрик. В 20-е годы он жил в Германии, снова попал в тюрьму в Гамбурге по обвинению в двоеженстве и затем вновь возвратился в Англию. Когда Адольф Гитлер стал важнейшей политической фигурой в Германии, Алоиз попытался извлечь из этого выгоду для себя. Незадолго до войны он открыл на Виттенбергерплатц в Берлине ресторан «Алоиз». Однако Адольф всегда полностью игнорировал его и даже запретил упоминать имя брата в своем присутствии»[399] — Алоиз-младший, таким образом, кроме всего прочего и увернулся от исполнения патриотического долга в Первую Мировую войну.

После же Второй Мировой Алоиз сменил свою фамилию и мирно скончался в Гамбурге в 1956 году.[400]

Согласимся — не очень почтенная биография, но и не слишком мрачная для человека, с четырнадцатилетнего (или — даже тринадцатилетнего) возраста оказавшегося на улице. Большая часть его жизни пришлась при этом на достаточно праведную трудовую деятельность — и он, в отличие от своих ближайших родственников, похоже, никого не убивал!

В чем заключались претензии к нему со стороны закона в различных странах — это, вроде бы, вполне очевидно, но вот чем конкретно были недовольны его отец и его младший брат Адольф — это очень и очень неясно.

При этом нам, в отличие от биографов Гитлера периода 1933–1945 годов и позднейших его поклонников, было бы положено воспринимать негативное отношение к кому-либо со стороны Алоиза-старшего и Адольфа Гитлера отнюдь не в качестве отрицательной характеристики этого кого-то!

Заметим, что сам Алоиз-младший (в отличие от Адольфа) никогда не высказывал никаких претензий к поведению собственного отца и никогда не разъяснял причин своего бегства из дома — и строго придерживался этого всю жизнь: и до 1933 года, и в последующий период, и после 1945. Это можно было бы трактовать, как осознание им самим его собственной вины, но какой конкретно?

Да и что мешало бы ему что-нибудь присочинить на эту тему, как это проделывал Адольф? Ведь реальных свидетелей истинных взаимоотношений двух Алоизов, бывших взрослыми и близкими к ним еще во времена их конфликта, уже абсолютно не оставалось после ухода из жизни Клары Гитлер и ее сестры Иоганны Пёльцль, что произошло еще до Первой Мировой войны. Тем не менее, Алоиз-младший упорно молчал на эти темы — и это притом, что и его сын, упомянутый Уильям Патрик Гитлер, и другие лица, возможно общавшиеся с Алоизом-младшим, вовсю распространяли разнообразную конкретную информацию, полученную ими от Алоиза, но, жестко повторяем, нисколько не порочащую Алоиза-старшего и не проясняющую суть взаимоотношений последнего со старшим сыном!

Сильно похоже на то, что Алоиз-младший был не менее озадачен знакомством с собственным отцом, неожиданно случившимся в 1895 году, как и этот последний — знакомством с подросшим собственным сыном. В результате сын позволил себе покопаться в отцовских бумагах — о чем мы уже упоминали. Это-то последнее и привело, вполне возможно, к его бегству из дому, причем, заметим, непонятно: выгнал ли его разгневанный отец, застукав на месте преступления, или он сам предпочел унести ноги — дабы не разделить последующей судьбы своего брата Адольфа, обреченного на продолжение общения с отцом!

Позднее, с 1930 года, когда Адольф Гитлер приобрел общеевропейскую известность, а его старший брат, которому исполнилось тогда 48 лет и он-таки не достиг никакого существенного благополучия, сомнения в истинности избранного пути вполне могли посетить последнего — и он попытался-таки как-то обогреться под крылышком знаменитого братца.

Но и тут, заметим, он не позволил себе ничего большего, чем попытку устройства моднейшего ресторана (что отчасти ему удалось!) — и не подался, например, куда-нибудь в начальники концлагеря, что снискало бы ему если не уважение со стороны собственного брата, то, во всяком случае, признание ближайших соратников фюрера!

Адольф Гитлер, в отличие от старшего брата, неоднократно позволял себе увлекаться залихватскими рассказами об общении с собственным родителем, например: «Позднее Гитлер рассказывал своей свите, что отец подолгу и жестоко избивал его. И мальчик придумал хитрый способ помочь самому себе: во время побоев он начинал громко считать удары. Отец, сильно испугавшись этого, прекратил свои истязания. Он решил, что бедный парень, видимо, совсем спятил».[401]

Это свидетельство, заметим, относится к категории забавных сказок. Едва ли это придумано Гитлером, но сам рассказ свидетельствует не о душевных или физических муках, пережитых юным Адольфом, а звучит бахвальской легендой о маленьком Давиде, победившим могучего Голиафа — и явно доставлял удовольствие рассказчику. Он ссылался и на то, что подражал своему любимому герою — Виннету, который стоически выдерживал пытки.[402] Рассказ этот многократно повторялся Гитлером — с указанием даже окончательного подсчета ударов — 32![403]

Нелепо думать при этом, что поначалу вынужденное общение отца и сына, начавшись с лета 1895 года и завершившись смертью отца в январе 1903, т. е. продолжавшееся семь с половиной лет — почти до четырнадцатилетия Адольфа, могло сводиться лишь к подобным анекдотическим эпизодам, охотно упоминаемым взрослым Гитлером.

К тому же это рассказ о последнем физическом унижении Адольфа. Еще позднее, следовательно, отношения отца и сына складывались на совершенно иных основах.

Или данный эпизод относится к совсем заключительному времени перед смертью Алоиза? Но Адольф явно не делал на этом упор в своем рассказе!

Заметим притом, что данный анекдот содержит чрезвычайно любопытную информацию и об отце, и о сыне. Последний очень четко предугадал последующую реакцию отца, хотя едва ли мог быть заранее уверен в столь точном попадании в цель. Алоиз же обнаружил в этом эпизоде весьма существенные индивидуальные человеческие качества.

В свое время, приблизительно в начале семидесятых годов, автор этих строк наблюдал на экране телевизора в Москве беседу с Михаилом Михайловичем Громовым — одним из лучших и знаменитейших пилотов в истории советской авиации. Автор этих строк с удивлением отметил, что в нескольких рассказанных эпизодах (не авиационного, а житейского характера) заслуженный ветеран выглядел явным позером и пижоном. Разъяснение наступило тогда, когда ему был задан вопрос о том, как он сам объясняет свою способность совершить те немыслимые подвиги, какие он совершил. Громов ответил, что это потому получалось так, что он привык всю жизнь наблюдать себя со стороны и таким образом контролировать собственные поступки. Стало понятно, что это был театр одного актера и одного зрителя в едином лице: Громов хотел быть героем в своих собственных глазах, старался выглядеть таковым, а в результате и был таким на самом деле!

Вот и Алоиз Гитлер обладал определенным сходным качеством (хотя и не был авиационным героем!): при взгляде на себя со стороны он явно понял и ощутил, что вся эта сцена порки выглядит по-идиотски, а он сам — абсолютно смешон и нелеп: как будто это не он производит экзекуцию над сыном, а тот сам руководит поркой, а отец ему подчиняется! Безо всяких последующих объяснений на эту тему, отец впредь просто не позволял себе снова попадать в ситуацию, в которой он уже оказывался смешон и нелеп себе самому — не говоря уже о сыне, ясно давшему ему понять, как же отец выглядит в его, Адольфа, глазах!

И очень похоже, что это было именно то, чего интуитивно или сознательно и хотел добиться от отца его собственный сын! Последний сам относился к числу людей, никогда не позволявших себе выглядеть смешным в глазах окружающих![404]

Еще одна интереснейшая особенность: рассказывая этот эпизод, достаточно яркий и, согласимся, оригинальный, Адольф ни слова не обмолвил о том, что же послужило поводом для порки, закончившейся столь необычным образом! Разумеется, и тогдашние слушатели, и позднейшие читатели этого рассказа вполне могли не задумываться об этом: мало ли почему — из-за очередных, допустим, неважных школьных отметок сына!

Нам же представляется, что это умолчание носило совершенно не случайный характер!

Наверняка, конечно, неопытный воспитатель Алоиз, должен был наломать дров на первых порах общения с собственными детьми. В то же время он бесспорно был человеком обучаемым — хотя бы и на старости лет, и собственные неудачи должны были серьезно откорректировать его поведение.

Бегство Алоиза-младшего в 1895 или 1896 году и смерть Эдмунда в 1900 году наверняка заставили Алоиза-старшего более серьезно отнестись к единственному оставшемуся сыну — и узреть в нем естественное собственное продолжение, способное достичь целей, не достигнутых отцом.

А ведь Алоиз по-прежнему должен был мечтать о несбывшихся достижениях — и по-прежнему стараться их достичь; только такое отношение к важным задачам и было присуще всем Гитлерам: «Отец был очень упорен в достижении поставленных целей…» — повторим эту характеристику, выданную Адольфом Гитлером.

Но вот раскрывать и честно описывать ту конкретную почву, на которой была сделана хотя бы попытка со стороны отца достигнуть единства во взглядах с собственным сыном, Адольф Гитлер уже никак не мог себе позволить, поскольку такое единство взглядов в действительности наверняка было достигнуто — и привело сына к вполне определенному и крайне засекреченному началу его собственного жизненного пути.

Оказавшийся ненужным сельский дом Алоиз решает сменить на городское житье: «В июле 1897 г. Алоиз продал дом в Хафельде и переселился в Ламбах-на-Трауне, где в то время насчитывалось около 1700 жителей и где ему вместе с семьей пришлось почти полгода жить в доме № 58 (позднее гостиница «Ляйнгартнер»), а затем вплоть до поздней осени 1898 г. снимать квартиру у мельника Цёбля, где девятилетнему Адольфу приходилось слышать шум мельницы и работавшего по соседству кузнеца Прайзингера, который подковывал лошадей. Новая обстановка пришлась по душе его отцу, который завел знакомство с новыми людьми и проводил с ними большую часть своего времени. К тому же у него не было возможности заниматься здесь своими любимыми пчелами. Однако у Адольфа, который был очень чувствителен к шуму, это время не оставило особенно приятных воспоминаний. Возможно, здесь и таятся корни той странной нелюбви, которую он всю жизнь испытывал к лошадям и верховой езде, но это только предположение».[405]

Здесь-то, как можно было бы посчитать, Алоиз Гитлер и обрел свое истинное призвание вплоть до конца своих дней: вещать провинциальным дурням о необыкновеннейших приключениях, каковых накопилось в избытке за сорок лет службы у него самого и у его коллег — охотников за контрабандистами и прочими нарушителями закона. По существу это должно было весьма походить на знаменитые застольные беседы, которые, повторяем, годами вел его прославленный сын перед восхищенными слушателями.

Алоизу теперь оставалось лишь отказаться от неудобства временных жилищ и обзавестись вполне комфортабельными условиями для регулярного исполнения этого приятного занятия.

Дом в Хафельде под Ламбахом «Алоиз продал с выгодой для себя, а на часть вырученных денег приобрел дом в Леондинге»[406] — непосредственно близ Линца.

«Представительный дом в Хафельде /…/ купил венский аристократ доктор Конрад фон Здекауэр».[407]

На покупку дома в Леондинге Алоиз выложил 7770 крон[408] (соответствует, напоминаем, 3885 гульденам). Тут снова произошла какая-то махинация, поскольку Мазер сообщает, что этот дом был заложен еще предшествующим владельцем за 2520 крон;[409] похоже, что Алоиз заплатил за покупку указанные 7770 и перенял на себя долговое обязательство прежнего владельца; номинальная цена дома составила, таким образом, приблизительно 10 тысяч крон, что примерно соответствовало тому, за сколько этот дом позднее был продан уже после смерти Алоиза — к этому мы, конечно, еще вернемся.

Так или иначе, но продолжение такого вольного обращения с недвижимостью не было, конечно, типичным для пенсионеров уровня Алоиза, и дополнительно свидетельствует о его существенной обеспеченности нелегальными накоплениями.

«В ноябре 1898 г., когда Адольфу не исполнилось еще и десяти лет, отец приобретает в Леондинге под Линцем дом, который стоял рядом с кладбищем. Туда в феврале 1899 г. и переезжает семейство, прежде чем Адольф успевает перейти в четвертый класс своей уже третьей по счету школы, куда ему придется ходить до сентября 1900 г.»[410]

Вот там-то Алоиз и обзаводится своим постоянным местонахождением вплоть до дня собственной кончины, разумеется — в ближайшем кабаке.

«Алоиз не был домоседом. /…/ Часто утверждают, что отец Адольфа был пьяницей и постоянно просиживал в ресторане. Это не так. И в Браунау, и в Ламбахе, и в Пассау, Леондинге и Линце он пил не больше, чем положено»[411] — нам нечего добавить к этой трогательной характеристике, тем более, что мы, в отличие от Мазера, не знаем, сколько же положено пить!

Опасаемся, что и Алоиз Гитлер не слишком-то разбирался в этом или, во всяком случае, разбирался в этом несколько отлично от того, как это представляет себе почтенный историк Мазер.

Если же рассуждать всерьез, то нужно заметить, что нормы выпивки сугубо индивидуальны, меняются с возрастом и количеством суммарного поглощенного алкоголя, а также испытывают текущие колебания, зависящие от сиюминутного нервного и психического состояния пьющего.

Можно притом произвести весьма грубую качественную классификацию мужчин (у женщин она несколько иная), подразделив их на три категории: непьющие, пьющие и спивающиеся. Личности, относящиеся к последней категории, быстро теряют человеческие качества, на индивидуальном уровне представляют собою значительную опасность при бессмысленных пьяных и похмельных конфликтах, а на общественном уровне создают собою немаловажный фактор при попытках введения сухого закона или других идиотских административных мероприятиях массового масштаба.

Разница между непьющими и пьющими, вроде бы, достаточно различима, но не сопровождается очевидными иными различиями в позитивно-негативном разрезе, а в ретроспективе порождает значительные трудности при идентификации личных особенностей.

Широко известно, что в течение большей части известной жизни Адольф Гитлер был непьющим. Менее ясно это в отношении Иоганна Непомука Хюттлера: с одной стороны, он не мог быть сильно пьющим, поскольку должен был бы быстро оказаться спивающимся, очутившись в роли владельца трактира; с другой стороны, в этом специфическом разрезе мы о нем практически ничего не знаем.

Алоиза-младшего, еще жившего в родительской семье, пытаются представить в роли какого-то бесшабашного и разгульного мальчишки, но все это крайне неконкретно, а его дальнейшая профессиональная деятельность не только официанта, но и владельца ресторана, также, вроде бы, не располагала к систематическому пьянству.

Явно пьющими были предположительный дед Гитлера Георг Хидлер и его (Адольфа Гитлера) отец Алоиз-старший — как бы Мазер ни старался поставить последнее под сомнение.

Таким образом, пьющие мужчины из этого семейства оказывались вроде бы гораздо менее опасными личностями по сравнению с непьющими — довольно неутешительный факт для принципиальных противников пьянства. Впрочем, закономерности, прослеживаемые в единственном семействе, не могут, конечно, претендовать на значительные обобщения.

Так или иначе, но с этого момента тема пьянства укореняется в наших изысканиях, хотя с этим мы, возможно, запоздали, а начинать нужно было бы еще при анализе взаимоотношений братьев Хидлеров-Хюттлеров; но нам постоянно не хватает конкретных фактов, на которые совершенно не обращали внимания наши предшественники, имевшие дело с еще не остывшей информацией и с еще живыми свидетелями.

Разумеется, нужно согласиться с Мазером, что Алоиз не мог физически постоянно просиживать в ресторане, поскольку последний был обязан периодически закрываться.

Ничего удивительного не было и в том, что в таких ситуациях уже подросшему сыну приходилось доставлять подвыпившего отца домой — благо это было недалеко.

Позднее Адольф Гитлер повествовал об этом с недобрыми подробностями: «В противоположность /…/ картине [жизни в Леондинге], где, вопреки всем элементам нервозности, преобладают последовательность и размеренность, буржуазная солидность и чувство уверенности, легенда, созданная самим Гитлером, повествует о бедности, нужде и скудности в родительском доме и о том, как победоносная воля отмеченного печатью избранности юноши сумела преодолеть все это, равно как и деспотические амбиции бесчувственного отца-изгоя. Чтобы привнести в эту картину еще больше эффектной черной краски, сын впоследствии даже сделал отца пьяницей, которого ему приходилось, ругая и умоляя, со сценами «ужасающего стыда», уводить домой из «вонючих, прокуренных пивных»»[412] — пишет Фест.

Относительно семейной бедности Адольф Гитлер, конечно, безбожно врет — как и о многом другом в «Майн Кампф», но вот легко ли, действительно, было доставлять домой пьяного отца, хотя бы и обладавшего буржуазной солидностью и размеренностью?

Отвлекала Алоиза от ресторана и пасека, которой он снова обзавелся, но теперь уже постарался и это обставить комфортом — так, чтобы не тратить времени на пешее путешествие к пчелам: «В Леондинге Алоиз Гитлер, похоже, обрел предел своих мечтаний. Совсем рядом с городом у него был красивый дом с садом[413], так что ему не нужно было теперь ходить к своим пчелам за несколько километров, как в Браунау или Пассау, поскольку ульи стояли всего в нескольких метрах от спальни».[414]

Самое же существенное было то, что именно в это время и сформировались личные контакты Алоиза с его сыном Адольфом, который, сделав упор в собственных воспоминаниях на непривлекательное пьянство отца, постарался придать этим контактам высшую степень несерьезности — чуть ниже мы постараемся усилить этот наш тезис.

На самом деле, оба они гарантированно должны были осознать весьма весомые мотивы для установления такой близости: отец, увлеченный собственными рассказами окружающим о своих былых подвигах, должен был обнаружить, что теперь и сын способен внимательно его выслушивать и задавать толковые вопросы, а сын, подраставший и постепенно взрослевший, должен был понять, что отец несет не только чушь, но излагает моментами чрезвычайно интересные сведения и соображения!

Если предположить, что так и происходило, то эта специфическая парочка имеет в мировой литературе известную красочно описанную аналогию, на что никто никогда не обращал внимания, в лице героев «Острова сокровищ» — отставного штурмана пиратского корабля Билли Бонса и начинающего искателя приключений трактирного прислужки Джима Гокинса.

Автор «Острова сокровищ» английский писатель Роберт Льюис Стивенсон (1850–1894) не был выдающимся знатоком пиратского быта, а одного из своих главных героев, Билли Бонса, попросту списал у другого известнейшего писателя — американца Вашингтона Ирвинга (1783–1859), крупного специалиста по злодеям — он с большим успехом играл их даже самолично на профессиональной театральной сцене.

Не смог Стивенсон воспроизвести и ни единого рассказа Бонса о его пиратском прошлом, да и вообще, казалось бы, этот персонаж описан в книге с весьма существенными логическими огрехами, не бросающимися, однако, в глаза восхищенным читателям.

Что вообще делал этот Бонс в жалкой провинциальной гостинице, обладая сведениями о сокровищах, зарытых на далеком острове? Почему он прятался при этом от бывших соратников, не предпринимая сам никаких активных действий?

Если он хотел добыть сокровища самостоятельно, то должен был организовывать экспедицию для этого, а не просиживать в трактире. Если не хотел при этом, чтобы сокровища достались его бывшим сообщникам, то должен был вербовать новых. А если вообще не хотел, чтобы сокровища кому-либо достались, то должен был просто уничтожить секретную карту — и т. д.

Образ Бонса обладает, однако, значительной жизненной правдой: нарисован человек, уставший от безмерных приключений и уже утративший ориентиры в том, как же ему следует поступать, а его объективные сложности вовсе не выглядят надуманными. Денег, достаточных для самостоятельной организации экспедиции, у него не было; в пиратской среде у него не хватало авторитета, позволявшего ему противостоять соратникам-конкурентам — одноногому Джону Сильверу и слепому Пью; отсутствие личных связей в цивилизованном мире и преступное прошлое, продолжавшее нуждаться в сокрытии, не позволяли ему обзавестись достойными новыми компаньонами; да и вообще приближалась старость и наступал упадок сил, сокращаемых беспрерывным пьянством. В то же время не хватало решимости и покончить с мечтой всей его жизни о значительном богатстве, передав карту капитана Флинта тем, кто мог бы распорядиться ею с большим успехом, или же вовсе уничтожить ее.

Оставалось тешить себя застольным вниманием деревенских простаков, с ужасом и восхищением внимающих его страшным пьяным россказням. Бонс любил, чтобы его именовали капитаном, на что он, конечно, не имел формальных прав. А самого благодарного слушателя, готового почти бескорыстно возиться с постаревшим пиратом, он нашел в юном Джиме. Последний жил до того без каких-либо сверхъестественных устремлений и был почти готов принять серое убожество обычного существования. Теперь же он приобрел неожиданный новый импульс к жизни и, после соответствующего недолгого, но энергичного перевоспитания, а затем и смерти старого морского разбойника, перехватил из его рук нить отчаянной авантюры!

Но ведь это же портреты именно Алоиза Гитлера (вспомним описание, приведенное Фестом, о надутом пьянице, любившим, чтобы его именовали господином старшим чиновником!), так и не добравшегося до разбойничьего клада Иоганна Непомука, и его сына Адольфа, подготовляемого воспитанием, подобно книжному Джиму, к передаче эстафеты приключений из рук постаревшего, а затем уже и умершего отца — некогда лихого контрабандиста, а позднее — азартного взяточника!

Любопытно, что Стивенсон не сделал Бонса родным отцом Джима — это противоречило бы бытовым реалиям или заставило бы чрезвычайно сложным образом утяжелить достаточно простой сюжет романа. Однако писатель, подобно физикам, вынужденно вводящим в свои неправдоподобные описания ядерных реакций какие-то ненаблюдаемые, но необходимые из общих соображений элементарные частицы, должен был обеспечить и Джима родным отцом — совершенно безликим владельцем гостиницы и трактира, умирающим практически одновременно со старым пиратом Бонсом — дабы не помешать упомянутой закономерной передаче эстафеты от старого искателя приключений к молодому.

Отец Гитлера, описанный своим сыном, воплощал, таким образом, собою сразу двух персонажей «Острова сокровищ» — и физического отца Джима, и духовного!

Нам уже случалось писать о том, какие любопытнейшие шуточки иногда проделывает Бог, навязывая совершенно посторонним писателям абсолютно реальные, но необычайные жизненные сюжеты: мы рассказывали о том, как решающие обстоятельства гибели графа Милорадовича в Петербурге 14 декабря[415]1825 года были воспроизведены много позднее в одной из новелл Г.К. Честертона, заведомо, конечно, об этом не подозревавшего.[416]

С «Островом сокровищ» и Гитлерами дело обстоит совершенно по-другому: роман был написан в 1883 году — еще до рождения Адольфа Гитлера, а его отец тогда еще не женился на его матери, но уже вовсю обзаводился собственными детьми. Каким же образом возникло такое несомненное сходство?

Думается, что тут обошлось безо всякой мистики и без каких-либо потусторонних влияний. Просто Адольф Гитлер, будучи, повторяем, поклонником Карла Мая и другой аналогичной литературы, не мог не быть знаком с популярнейшим романом Стивенсона, прославившимся в переводах по всей Европе.

Когда именно Гитлер прочитал «Остров сокровищ» — совершенно неважно; у него для этого хватало возможностей: свои якобы откровения об отце Гитлер описывал в 1924 году, а многим читателям (автору этих строк — в том числе) «Остров сокровищ» запомнился сразу и на всю оставшуюся жизнь — тут даже и не нужно обладать феноменальной памятью Адольфа Гитлера!

Оттуда Гитлер и списал якобы собственные отношения со своим отцом, постаравшись одновременно ни разу не упоминать о своем знакомстве с произведением Стивенсона — иначе аналогия бросалась бы в глаза. Чем же он при этом руководствовался?

Во-первых, это было частичным и весьма завуалированным признанием того, что и Гитлера с отцом связывал сюжет о запрятанном кладе. И весьма в стиле Гитлера было бы потешить себя таким признанием, которого не сумел разглядеть ни один дурак — Гитлер любил ощущать себя единственным умным человеком на свете!

Во-вторых, введение в рассмотрение в общем-то опереточного злодея, каким оказался Бонс у Стивенсона, заведомо снижало серьезность того уровня, на котором общались отец и сын Гитлеры — это способствовало поддержанию тайны, которую был обязан сохранять Гитлер всю его оставшуюся жизнь.

Наконец, в-третьих, изображая отца в виде Бонса, Гитлер умалял значение влияния отца на его собственные, Адольфа, поступки (это было четко отмечено многими комментаторами, включая Мазера и Феста, по множеству иных деталей разнообразных заявлений Гитлера), и, опираясь на контраст, аналогичный контрасту между обессилевшим и превратившимся в ничтожество старым пиратом и энергичным и подвижным Джимом, подчеркивал собственное превосходство над отцом, используя образы, тщательно выписанные английским писателем.

Это оказалось одной из форм восхваления Гитлером самого себя, а то, что объектом для сравнения он избрал собственного отца, заставляет нас предполагать, что в действительности дело обстояло совсем наоборот: злобный и мстительный фюрер не удержался от желания посмертно унизить собственного отца, взяв реванш за те неравные отношения, которые реально связывали этого отца с этим сыном!

Забавная в целом игра, вполне соответствующая изобретательному уму, черному юмору и мелкой душонке Гитлера!

Заметим притом, что ситуация, описанная Стивенсоном, и реальный дуэт двух Гитлеров могли содержать еще одно принципиальное различие.

Понятно, что когда трезвый молодой человек регулярно общается с пожилым пьяным, постоянно поддерживая разговоры на разнообразные темы, то нити бесед могут достаточно часто контролироваться именно трезвым молодым.

Алкоголь — это, кроме всего прочего, один из множества наркотиков, в определенном смысле — вариант пресловутой сыворотки правды, которую вроде бы используют для того, чтобы развязывать языки допрашиваемым. Алкоголь не может быть универсальным средством для таких целей, поскольку чрезвычайно разнообразно действует на разных людей; у некоторых алкоголь наоборот обостряет различные чувства (кое у кого — чувство опасности) и даже повышает четкость мышления, хотя, естественно, и замедляет все реакции — автор этих строк знает людей, обладающих подобными качествами.

Пьянство, заметим, нисколько не мешало весьма продолжительной деятельности такого решительного, циничного, мудрого и, подчеркнем, скрытного политика, как Уинстон Черчилль. Тяжелым пьяницей был и знаменитейший и удачливейший разведчик ХХ века Ким Филби, до сего времени (т. е. и много лет после собственной смерти) сумевший сберечь основные тайны своей необычайной роли.

Так или иначе, но выспрашивание пьяных на предмет извлечения из них информации, которую те держат под строгим секретом, безусловно соблюдаемом в трезвом состоянии, — один из частых приемов, применяемых в быту недобросовестными людьми: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке — гласит известнейшая пословица.

Успех таких допросов зависит от индивидуальных качеств оппонентов. Некоторые пьяные способны выболтать буквально все — и притом абсолютно не помнить об этом, протрезвев позднее. Каким, например, способом Иоганн Непомук извлекал секреты из своего брата Георга — этого мы не знаем.

Стивенсон либо упустил такую возможность, либо, более вероятно, сознательно прошел мимо нее: его Джим, претендующий на роль благородного авантюриста, не пользовался столь подлым приемом, беседуя с опьяневшим Бонсом.

А вот как это происходило у Адольфа и Алоиза Гитлеров — этого мы не знаем. Учитывая же, что беседы отца и сына велись годами, дозировки выпитого Алоизом менялись по обстоятельствам, а Адольф всегда (наверняка — и в юности) был очень ловким и сообразительным парнем, не сильно обремененным балластом совестливости (как будет показано ниже — как раз в результате тесного общения с собственным папашей), его диалоги с отцом могли принимать весьма несимметричный характер: Адольф мог узнавать значительно больше, чем в принципе желал сообщить ему отец.

Инициатива при этом могла переходить от воспитателя к воспитуемому, а воспитатель далеко не всегда мог даже фиксировать утечку информации, сохраняемой в секрете.

Так ли это происходило или не совсем, но такую возможность нужно учитывать.

В пользу ее реальности свидетельствует устойчивый отказ Адольфа Гитлера от употребления алкоголя, возникший с годами. Он так никогда и не представил никаких убедительных обоснований этому — мы еще будем возвращаться к этому вопросу.

Очень похоже на то, что Адольф Гитлер с некоторых пор очень хорошо понимал опасные свойства алкоголя — и старался уберечь от них себя самого.

Но не является ли наступившая духовная близость Адольфа Гитлера с его отцом, которую сам фюрер старался тщательно затушевать, вообще нашей выдумкой?

Нет, не является.

Добросовестный Мазер подчеркивает элементы этой близости, все же промелькнувшие в скупых воспоминаниях Адольфа Гитлера.

Обратим внимание на эти подробности.

«С того момента, как Адольф пошел в школу, характер у отца испортился. Он постоянно придирается к своему 14-летнему сыну Алоизу[-младшему] и в конце концов вынуждает его в 1896 г. уйти из дому»[417] — об этом мы уже писали, хотя, напоминаем, это могло произойти и в 1895 году.

В то же самое время дела с Адольфом обстоят практически идеальным образом: «В 1896 г. он переходит во второй класс ламбахской школы при бенедиктинском монастыре и /…/ учится [в этой школе] до весны 1898 г. И там он получает только отличные оценки. Впоследствии он с удовольствием вспоминает, что пел в это время в хоре мальчиков и брал в свободное время уроки пения».

С удовольствием Адольф участвовал и в церковной службе, «будучи членом монастырского хора и министрантом во время богослужений /…/. В «Майн кампф» Гитлер признается, что хорошо организованное праздничное великолепие церковных праздников заставляло его видеть в профессии католического священника высший идеал стремлений»[418] — и далее Мазер перечисляет однокашников Адольфа Гитлера того времени, которые действительно стали священниками.

Один из последних выглядит особенно красочно: «Иоганн Хаудум /…/ с 1938 по 1943 г. работал[419] в Леондинге и заботился о том, чтобы могила родителей Гитлера сохранилась «во веки веков».»[420]

Затем, однако: «Хотя Адольф /…/ и не стал старшим ребенком в семье», — но оказался, повторяем, вскоре фактически единственным сыном! — «отец относится к нему именно как к старшему, опасаясь, что из него может получиться такой же бездельник, как и Алоиз[-младший]. Он [Адольф] оказывается в центре отцовской заботы, которая заключается в нетерпеливых понуканиях».[421]

Ну и к чему же приводят эти понукания?

Оказывается, в частности, к следующему: «Многочисленные более поздние высказывания Адольфа Гитлера доказывают, что его критическое отношение к церкви зародилось в Леондинге, где он начал воспринимать некоторые факты в духе своего отца, хотя в Ламбахе относился к ним положительно».[422]

Характерен диалог Гитлера со священником, преподававшим религию в реальном училище, пересказанный самим фюрером в январе 1942 года: «Однажды он спросил меня…: «А ты молишься утром, в обед и вечером?»

«Нет, господин профессор, не молюсь. Я не думаю, чтобы Господь Бог интересовался вопросом, молится ли ученик реального училища!..»»[423] — далеко же он ушел от ревностного церковного служки, мечтающего стать священником!..

Соединим эти сведения, смысл которых вроде бы ускользает от Мазера, в более жесткую цепь.

Итак, сначала (в 1896–1898 годах, в Ламбахе) Адольф Гитлер, практически не общавшийся с отцом, был почти идеальным ребенком — школьным отличником, постоянным и активным участником церковных служб и вообще мечтал стать священником.

Потом (уже после 1898 года, в Леондинге) его отец обратил на него внимание, ужаснулся, что сын может сделаться бездельником, и принял соответствующие воспитательные меры — в частности к тому, чтобы у того и в мыслях не оставалось позитивного отношения к церкви!

Или мы в чем-то ошибаемся?

Вот это и есть совершенно откровенное свидетельство о том, что после 1898 года (и особенно, конечно, после 1900 года — после смерти самого младшего сына, Эдмунда) Алоиз Гитлер не только постарался целенаправленно заняться воспитанием Адольфа, но и преуспел в этом отношении.

Антиклерикализм (если — не атеизм!) был, таким образом, одной из самых невинных вещей, которым Алоиз постарался обучить сына, и о которой последний рискнул более или менее гласно поведать позднее, хотя и такой грех был далеко не невинен в клерикальной провинциальной Австрии рубежа XIX и ХХ веков!

Степень этого явно воспитанного отношения к церкви уточнял позднее сам Адольф Гитлер — повторим уже приводившуюся цитату: «В юности я признавал лишь одно средство: динамит. Лишь позднее я понял: в этом деле нельзя ломать через колено. Нужно подождать, пока церковь сгниет до конца, подобно зараженному гангреной органу. Нужно довести до того, что с амвона будут вещать сплошь дураки, а слушать их будут одни старухи. Здоровая, крепкая молодежь уйдет к нам» — это было заявлено 13 декабря 1941 года — в разгар битвы под Москвой.[424]

А вот и еще — 8 февраля 1942: «Величайший ущерб народу наносят священники обеих конфессий. Я не могу им теперь ответить, но все заносится в мою большую записную книжку. Придет час, и я без долгих церемоний рассчитаюсь с ними. /…/ Решающую роль играет вопрос, целесообразно это или нет».[425] Но такой час, как известно, так и не пришел!

Остальное же, чему учил его отец, было, надо полагать, еще почище!

В результате Адольф из отличника, ревностного церковного служки и пай-мальчика превратился почти в атеиста, хулигана, второгодника и такого враля, что даже посмел утверждать, что его отец возмущался этой переменой!

Ведь на самом же деле Адольф Гитлер стал таким, каким он стал, еще при жизни отца — и постарался не слишком меняться и позднее: вполне, можно полагать, следуя идеалам, заложенным отцовским воспитанием.

Во всяком случае, конфликты отца и сына, которые Адольфу пришлось придумать как оправдание собственной нерадивости в учебе, были недобросовестной выдумкой будущего фюрера германской нации.

В официальной биографии Адольфа Гитлера, сочиненной им самим, одним из ключевых моментов является якобы возникший конфликт между ним и его отцом: сам Гитлер хотел стать вольным художником, а отец настаивал на его карьере государственного чиновника. Это очень важный и одновременно забавный момент.

Внимательные критики уже давно заметили, что Гитлер тут безбожно врет: «Гитлер пытался объяснить свои скромные успехи в школе противостоянием отцу, желавшему сделать из сына служащего, в то время как он сам мечтал стать художником. Однако эта версия, содержащаяся в «Майн Кампф», выглядит неуклюжей выдумкой, ибо смерть отца в январе 1903 года никак не изменила отношения Адольфа к учебе»[426] — писал Буллок.

Той же точки зрения придерживается и Фест: «Когда /…/ сын из-за нежелания учиться и перепадов настроения бросает училище, Алоис Гитлер уже два с половиной года как лежал в могиле, а мнимая угроза карьерой чиновника уж никак не могла исходить от постоянно болевшей матери. Она, правда, кажется, какое-то время сопротивлялась упорным попыткам сына насчет того, чтобы бросить учебу, но скоро у нее уже не оставалось сил на борьбу с его эгоистическим и не терпящим возражений характером».[427]

Развивая эту тему, мы, с одной стороны, постараемся ниже показать, что до 1903 года (и еще несколькими годами позднее) самому Адольфу Гитлеру даже и в голову не приходило намерение стать профессиональным художником. С другой стороны, мы уже достаточно показали, что Алоиз Шикльгрубер-Гитлер никак не мог быть стандартным образцовым чиновником — и едва ли мог внушать любимому сыну столь жалкую идею сделаться таковым.

Ярчайшие факты, относящиеся к изменениям в поведении Гитлера в 1900–1901 годах, хорошо известны и засвидетельствованы им самим: «Упорное стремление Алоиза Гитлера сделать из своего сына удачливого государственного служащего, каким был и он сам, уже в одиннадцатилетнем возрасте загнало Адольфа, по его собственному признанию, «в оппозицию», сделало его упрямым и дерзким. Как бы ни изображал Гитлер эту ситуацию, но все детали и взаимосвязи однозначно свидетельствуют, что уже в молодом возрасте Гитлер воспринимал систематическую работу как каторгу»[428] — но не это ли было в глубине души отношением к систематической работе и у Алоиза-старшего, хотя бы ближе к концу его службы?

Вот известнейший воспитательный эпизод, изложенный Адольфом Гитлером и довольно-таки скептически, что вполне оправданно, пересказанный Фестом: «описание этого якобы продолжительного противоборства, которое Гитлер представит потом как ожесточенную борьбу двух мужчин с несгибаемой волей, является, как это выяснено, во многом его чистой воды выдумкой. А с какой наглядностью он много лет спустя описывал сцену в Главном таможенном управлении Линца, когда отец пытался уговорить его избрать ту же профессию, в то время как сын, «преисполненный отвращения и ненависти», видел тут одну только «государственную клетку», в которой «старые господа сидели друг на друге так плотно, как обезьяны».»[429]

Все это действительно очень красочно описано, но как обстоит дело с трактовкой данного знаменитого эпизода?

Ведь разве сам Алоиз-старший не бежал — и довольно-таки недавно! — из этого же обезьянника при первой возможности?

В свое время, в 1855 году, брошенный на произвол судьбы Алоиз имел единственную альтернативу: остаться сапожником или на всю последующую жизнь утвердиться в таком обезьяннике (хотя ему, наверняка, многократно выпадали и эпизоды гораздо более живой деятельности: таможня — место не для просиживанья стульев!) — и выбора по существу не оказалось. Теперь в его силах было уберечь от такого же и собственных сыновей, хотя он сумел обучить уму-разуму лишь одного из них.

Не эту ли очевидную цель преследовала данная наглядная агитация? Ведь для увлечения еще незрелого и заведомо падкого на романтику мальчишки опытнейший Алоиз вполне мог бы продемонстрировать куда более привлекательные для сына стороны деятельности таможенников — не самой скучной профессии на свете!

Рассмотрим и другие аспекты обозначенной коллизии.

Обратим внимание на то, на что почему-то не обращал внимания ни один из наших предшественников: даже если указанный Буллоком фрагмент текста «Майн Кампф» воспринимать точно и буквально (он и цитируется в таком виде практически во всех биографиях Гитлера), то отец Гитлера совершенно правильно оценивал возможности своего сына: из Адольфа Гитлера так ничего иного толкового и не получилось, и едва ли могло получиться, и в конце концов он и сделался не кем-нибудь, а государственным чиновником. Правда, при этом он занял самый высший чиновничий пост во всей Германии, о чем едва ли всерьез мог мечтать его давно умерший отец, хотя — кто знает?!

Кроме того, Адольф Гитлер сделался, конечно, далеко не стандартным и не образцовым чиновником, но не именно ли этому его старался обучить его отец?

Обратим внимание и на то, что Адольф Гитлер, выступая вплоть до 1923 года (включительно) мятежником и сокрушителем порядка, сидел в результате этого в тюрьме и описывал свой мнимый конфликт с отцом в «Майн Кампф», а значит — и заново переосмысливал истинную отцовскую позицию, совершенно не известную нам.

В итоге же Гитлер и провозгласил в качестве обязательной для себя догмы свой собственный приход к власти в Германии лишь строго легальным путем.

Далее он последовательно старался не слишком противоречить имеющимся государственным установлениям и четко стремился, как коротко было рассказано еще в нашем Введении к данной книге, к овладению государственным аппаратом для окончательного упрочнения захваченной власти. На разных этапах этой борьбы, твердо придерживаясь избранной линии, он неоднократно вызывал недоумение этим у своих более тупых и менее законопослушных соратников, по-прежнему стремившихся к путчам и революциям.

А ведь очень естественно трактовать такую эволюцию взглядов Гитлера после 1923 года, как полное признание прежней правоты его отца — и дальнейшее следование его заветам!

Ведь сам Алоиз-старший, как было рассказано, великолепно постарался использовать свое положение государственного служащего в его конфликте со шпитальскими мафиози, инициированном им самим с 1873 года!

Но действительно ли Алоиз Гитлер занимался долгосрочным планированием жизни и карьеры сына, а не просто высказывал какие-то непоследовательные мысли и соображения, может быть и в пьяном виде, которые сын трактовал позднее согласно собственным усмотрениям?

И чему же на самом деле должен был учить Алоиз Адольфа — помимо негативного отношения к Церкви, да и это-то зачем проделывалось?

Уже рассмотренные подробности рисуют Алоиза его пенсионных лет в качестве нелепого и непоследовательного монстра — чего-то еще хуже и глупее, чем упомянутый Билли Бонс. Бедный Мазер был даже принужден констатировать: «С того момента, как Адольф пошел в школу, характер у отца испортился» — эту нелепую фразу мы уже цитировали.

С одной стороны, теперь Алоиз терроризировал сына, пытаясь наставить его на карьеру добросовестнейшего и дисциплинированного государственного чиновника. С другой стороны, он почему-то разрушал самые основы добропорядочного поведения сына, внушая ему резко негативное отношение и к самой Церкви, и ко всем ее шаблонным догматам — личной порядочности, дисциплине и повиновению порядку, постоянно повторяемым в проповедях и заповедях.

Получается, что это поведение настолько распоясавшегося взрослого хулигана, нигилиста, смутьяна, грубияна и, очевидно, пьяницы, что вполне следует усомниться вообще в реальности такого субъекта в лице отставного таможенника и заслуженного пенсионера, пользующегося заметным уважением окружающих — активного участника общественных застолий, опытного и мудрого советчика в практических делах.

Чего стоит один только некролог о нем, напечатанный после его смерти в местной прессе: «Имея только начальное образование и будучи поначалу лишь учеником сапожника, он впоследствии самостоятельно подготовился к карьере служащего и добился на этой стезе заметных успехов. Кроме того, он проявил себя и в сфере экономики[430]… Алоиз Гитлер был исключительно прогрессивно настроенным человеком и поэтому искренне выступал за свободную школу. В общении с людьми он проявлял жизнерадостность и поистине юношеский задор. Даже если порой с его уст слетало крепкое словцо, все знали, что под грубой оболочкой таится доброе сердце. Со всей энергией он постоянно выступал за правое дело и справедливость. Будучи хорошо осведомленным буквально во всех делах, он всегда мог дать нужный совет… Не в последнюю очередь его отличали неприхотливость в жизни и хозяйственная жилка. Короче говоря, уход от нас Гитлера пробил большую брешь в наших рядах…»[431]

В некрологе, таким образом, признается нескрываемо негативное отношение Алоиза к церковной опеке образования; оно, следовательно, и публично им высказывалось — и встречало сочувствие определенной части слушателей. Все же остальное абсолютно несопоставимо с образом отца, который пытался всучить своим слушателям и читателям Адольф Гитлер — или одно, или другое: ни летающих слонов, ни стремительных сухопутных черепах в природе не бывает!

Так что же было на самом деле?

Мы, разумеется, не можем знать, о чем же конкретно происходили долгие и неоднократные беседы Адольфа Гитлера с его, как правило, подвыпившим отцом в течение немалых лет, предшествовавших смерти последнего.

Однако действия Адольфа Гитлера, предпринятые в период 1930–1933 годов в ответ на угрозы разоблачения преступного семейного прошлого его предков, о которых нам еще предстоит рассказать, однозначно свидетельствуют о том, что Адольф конкретно был посвящен в преступную деятельность Шикльгруберов, в частности — собственной бабки Марии Анны, и в мотивы смены его отцом, Алоизом, своей фамилии.

Насколько подробно Адольф был проинформирован и об остальном — это нам не известно, как не известно и то, совершили ли мы какие-либо возможные ошибки, излагая на предшествующих страницах версии основных пертурбаций, происходивших с этим семейством издавна и вплоть до конца XIX века.

Факт, на который мы должны будем обратить внимание, заключается в том, что Адольф был подробно проинформирован и о семейном оружии предков — о мышьяке и, надо полагать, практически обучен применению этого оружия. Но кем именно он был обучен — к этому нам еще предстоит возвращаться.

Алоиз же не только обучал сына, но и передал ему совершенно конкретную задачу, которую не сумел разрешить самостоятельно.

И то, как решал и решил эту задачу Адольф Гитлер, оставило гораздо более очевидные следы, нежели жизненные принципы, гипотетические полученные им от своего отца. Хотя сам Гитлер и постарался максимальным образом замести следы и этого дела.

В чем же оно заключалось?

В этом, очевидно, состоит очередная загадка, нуждающаяся в трезвом и непредвзятом анализе.

Здесь мы снова должны исходить из уже неоднократно повторявшейся характеристики, выданной Гитлером своему отцу: «Отец был очень упорен в достижении поставленных целей…» — она не очень-то противоречит процитированному выше некрологу.

Путеводной же звездой для нас вновь должен оказаться семейный клад, так и не доставшийся Алоизу Шикльгруберу-Гитлеру.

Многочисленные родственники Алоиза Гитлера в Шпитале, напоминаем, воображали, что именно он унаследовал финансы Иоганна Непомука. Сам Алоиз, конечно, прекрасно знал, что это было не так или почти полностью не так: он сумел выцыганить в прежние годы лишь только некоторую, заведомо не большую часть богатств дядюшки.

Вероятно, прошло еще несколько времени после его, дядюшки, смерти — недель, месяцев или даже лет, когда Алоиз окончательно пришел к выводу, что и никто другой не удостоился этих богатств — не возникло никаких видимых признаков такой возможности. Он же, конечно (как и остальные родственники!) был по-прежнему уверен, что Иоганн Непомук наверняка располагал этими богатствами при жизни — и даже лучше, чем большинство родственников мог представлять себе их масштабы.

Оставалась, таким образом, только одна практическая возможность: старый трактирщик и бывший контрабандист куда-то запрятал сокровища, а затем умер, так и не поделившись ни с кем тайной клада. Что о нем должен был думать вследствие этого Алоиз — теперь уже и неважно. Факт состоит в том, что Алоиз должен был теперь озаботиться поисками этого клада — как совершенно аналогичным образом озаботились и все книжные потенциальные наследники капитана Флинта.

Мысленно Алоиз, конечно, глубочайшим образом погрузился в это занятие — и достаточно серьезно должен был в этом преуспеть. Он должен был сообразить, что, с учетом преклонных лет Иоганна Непомука, тот должен был держать клад под рукой — и пользоваться им достаточно незаметно для окружающих. Для этих целей могли служить лишь внутренние помещения дома Иоганна Непомука (Шпиталь, № 36), скрытые от наблюдения возможных посторонних глаз.

В этом доме прошло детство самого Алоиза — и он знал его внутренности, как пять своих пальцев. С тех пор дом, конечно, частично модернизировался и менялась его обстановка, но Алоиз и позднее (после 1873 года) появлялся там, хотя и ненадолго, а также мог иметь о нем какую-то дополнительную информацию от собственной жены, Клары, которая, конечно, бывала в доме у деда в еще более поздние времена, поскольку ее собственные родители жили в соседнем доме (Шпиталь, № 37).

Мысленное обшаривание этих помещений должно было сделаться для Алоиза почти что навязчивой идеей — поскольку он определенным образом зашел в тупик относительно того, как же следует поступать дальше.

Алоиз не мог сам появиться в Шпитале и самолично заняться поиском спрятанных сокровищ, не посвящая в это местных жителей — отношения между ними сформировались совсем не такими, чтобы кто-либо позволил ему беспрепятственно шуровать на чужой территории, тем более — проделывать это незаметно.

Следовало, таким образом, делиться с ними вычисленным секретом, а этого Алоизу вовсе не хотелось.

С одной стороны, этих родственников было слишком много — и клад разделялся бы на множество кусков.

С другой стороны, Алоиза и вовсе могли оставить без добычи: намекни он только о возможном местонахождении спрятанных сокровищ, и нынешние хозяева дома (а мы в точности не знаем, кто именно из поименно известных наследников Иоганна Непомука поселился в этом доме после смерти трактирщика) вполне могли разобрать его по досточке, а потом вовсе не выделить Алоизу ничего из обнаруженного — хищность и этих потомков разбойников не вызывала никаких сомнений!

К тому же все-таки оставался риск, что расчеты неверны, и в действительности вообще ничего стоящего не обнаружится (как это, напоминаем, произошло в 1821 году с домом Шикльгруберов), а отношения с родственниками в результате тем более обострятся до крайности!

Эти неблагоприятные варианты значительно перевешивали гипотетически возможный конечный выигрыш, а потому о сокровищах лучше было пока помалкивать — это была ситуация, вполне аналогичная той, в какой очутился книжный Билли Бонс.

Но реальный Алоиз не собирался оставаться в ней до своего собственного конца!

Следующий возможный вариант состоял в засылке в Шпиталь подходящего лазутчика, способного более незаметно, чем сам Алоиз, действовать на тамошней территории.

Так же, возможно, напоминаем, рассуждал и Иоганн Непомук еще накануне 1842 года, подговаривая своего старшего брата внедриться на территорию Шикльгруберов.

Но кому можно было теперь доверить такое задание?

Алоиз, совершенно очевидно, прошел мимо варианта использовать свою жену Клару — и не открыл ей свои планы и проблемы.

В этом, возможно, оказалась его важнейшая жизненная ошибка. Он, очевидно, уже привык не замечать и недооценивать ее — и очень в этом заблуждался, к чему она, однако, повторяем, сама должна была предпринимать значительные усилия, предохраняя семью от излишних тревог и страстей. К тому же и она уже была чужой на шпитальской территории — и не известно, насколько эффективно смогла бы провернуть там тайные поиски.

Оставалось уповать на подраставших сыновей — они выглядели пока что достаточно невинно и не могли возбуждать значительных тревог и подозрений при появлении у шпитальских родственников — скажем, на каникулах.

Но со старшим из сыновей, Алоизом-младшим, у Алоиза-старшего, как известно, не сложились отношения. Вполне возможно, что этот мальчик раздражал отца уже тем, что изначально не слишком подходил для замысленной задачи: он приходился довольно дальним родственником шпитальцам и мог возбуждать их подозрения явной делегированностью его отцом.

Возможно, однако, что именно на Алоиза-младшего изначально и понадеялся его отец — уж больно все ловко складывалось в 1895 году: Алоиз-старший как раз теперь сумел выскочить на пенсию, не подрывая собственную общественную репутацию и материальное благополучие семьи, и мог непосредственно заняться руководством добычей клада, а Алоиз-младший как раз подходил к такому мальчишескому возрасту, когда по традициям, веками сложившимися в окрестностях Штронеса и Шпиталя, сыновей было принято приучать к началу преступной деятельности — как поступили в свое время и с Алоизом-старшим.

Такая возможность заставляет совершенно по-новому взглянуть на возможные мотивы конфликта двух Алоизов.

Весьма возможно, что старший потерпел решительное фиаско: не слишком дисциплинированный и достаточно самостоятельный сын, выросший по существу без отца, проявил неожиданные для последнего твердость морали, верность честности и крепкость характера — и оказал сопротивление чересчур грубо предпринятой вербовке в преступника и вора. Вместо того, чтобы пойти на поводу у отца, он явно заинтересовался основами и причинами его поведения — столь нестандартного для обычных порядочных людей, каковым Алоиз-младший привык, практически заочно, почитать и собственного отца. В результате подросток даже счел себя обязанным тайно заглянуть и в семейные бумаги — и кто знает, что он сумел там углядеть! Ведь до нас-то многие из этих бумаг, вероятнее всего, просто не дошли!

Варианты дальнейшего развития конфликта мы уже рассматривали раньше; так или иначе, но Алоиз-младший оказался за порогом родительского дома.

Понятны и причины дальнейшей его сдержанности в освещении этого конфликта: кто бы ему, Алоизу-младшему, поверил? У него ведь не было ни малейших доказательств ни преступного прошлого, ни преступных намерений собственного отца — разговоры, ведшиеся ими один на один, к делу не подошьешь!

Этот мотив сохранял силу для Алоиза-младшего всю его оставшуюся жизнь. В период же 1933–1945 годов откровения на эту тему просто угрожали бы его жизни — это было прекрасно понятно, а выступать с такими разоблачениями после 1945 года (когда на этом, заметим, можно было бы неплохо заработать!) было и вовсе аморально: негоже было порочить память покойного отца и покойного (как тогда считалось) брата Адольфа такими сведениями, какие у Алоиза-младшего не хватило духу предать гласности еще при их жизни.

В итоге же этот «непутевый» старший брат Адольфа Гитлера оказывается не только самым привлекательным членом данного преступного семейства, но даже и вообще достаточно порядочным и честным человеком — при всех его мелких преступных заскоках!

Так или иначе, но взаимоотношения Алоизов быстро претерпели окончательный и бесповоротный крах.

Оставалось теперь уповать на Адольфа. Этот поначалу был слишком мал — одно это исключало возможность не только его практического использования в деле, но и его вербовки даже в какой-либо чисто теоретической форме: любой ребенок должен сначала дорасти до возраста, когда становится возможным посвящать его хоть в какие-нибудь серьезные секреты — поэтому все равно приходилось ждать.

К ужасу Алоиза-старшего, духовное формирование Адольфа Гитлера шло явно не в том направлении, какое могло устраивать его отца: с Адольфом, почти успевшим свихуться на религиозное служение, можно было потерпеть еще большее поражение, чем с его старшим братом!

С этим следовало не слишком торопясь, но решительно бороться — это и стало первейшей задачей для отца Гитлера. Прежде чем Адольфу стать вором (как мы постараемся показать — и убийцей), его следовало сделать для начала просто аморальным человеком — иного пути для себя Алоиз-старший уже видеть не мог, тем более — после смерти самого младшего сына, Эдмунда, лишившей отца последнего резерва.

В оправдание отца Гитлера укажем лишь на то, что этим он вроде бы не преступал законов своего клана и следовал, повторяем, фамильным традициям, заложенным многовековой семейной историей.

Тем более ужасающие последствия это имело для всего человечества ХХ столетия!

Хорошо известно, что природа человека такова, что, при всем разнообразии индивидуальных личных особенностей и способностей, можно чему-либо эффективно обучить и обучиться лишь тогда, если приступать к этому до наступления какого-то определенного критического возраста. Ниже нам встретится, например, Адольф Гитлер, впервые в своей жизни возжелавший сделаться музыкантом — такое желание на него нашло в возрасте 17 лет; понятно, чем это завершилось.

С моральными принципами дело обстоит совершенно аналогичным образом — начиная с некоторого возраста этому уже не обучишься.

Великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский придумывал каких-то идиотов, маявшихся проблемами типа — если Бога нет, то все можно, которым, на наш взгляд, просто нет места в мыслях и намерениях достаточно взрослых людей, получивших твердое моральное воспитание.

Автор этих строк должен сознаться, что с молодости испытывал брезгливость по отношению к героям Достоевского, ставшим преступниками или только собиравшимся это совершить — ко всем этим Родиону Раскольникову, двум третям (или даже трем четвертям, если считать Смердякова) Братьев Карамазовых, Парфену Рогожину, Ставрогину, Верховенскому и всем прочим. Как эти взрослые дяди могли маяться совершенно примитивными вопросами, которые каждый для себя должен решить еще в юности — и на всю оставшуюся жизнь, просто непонятно.

Подобно Мазеру, утверждающему, что знает, сколько положено пить, автор этих строк воображает, что знает, как нужно относиться к преступлениям — и проявления этого самомнения, надо полагать, наглядно проглядывают по всей данной книге.

Ведь это же очень просто: решить — убивать или не убивать какого-либо конкретного человека, и уж тем более — убивать или не убивать пяток-другой миллионов людей!

Хотя решения совсем не обязательно должны быть строго однозначными в различных ситуациях: автор этих строк не является безусловным адептом заповеди не убий и должен сознаться в том, что сильно зауважал бы Алоиза Шикльгрубера, если бы тот, разобравшись в прошлом своих предков, просто не долго думая убил бы Иоганна Непомука! Но Алоиз, как известно, остановился на ином решении.

Иногда, однако, на такое решение обстоятельства отпускают лишь доли секунды. На страницах Достоевского только раз возникла подобная ситуация реального характера: когда Раскольников убивал свою вторую по счету старушку. Но решать все равно желательно безошибочно, хотя тут вовсе немудрено ошибиться.

Тем более может, например, ошибиться летчик, сбрасывающий бомбу на вражеский танк, а вместо этого попадающий этой бомбой в детский сад или в родильный дом. Но уже начальство, отдающее ему задание на выбор цели, имеет меньше права на ошибку. И уж никакой ошибкой не может быть, например, бомбардировка Дрездена или Хиросимы.

Тем более трудно ошибиться, вынося решение об убийстве, скажем, десятка миллионов человек.

Вот какую притчу рассказывал о себе и о царе Александре III известнейший российский государственный деятель Сергей Юльевич Витте. Этот царь, напомним, считается виднейшим ретроградом и антисемитом в истории царской России, а его министр (и министр его сына Николая II) Витте — либералом и покровителем евреев; тем не менее эти двое, несомненно, испытывали по отношению друг к другу устойчивую взаимную симпатию.

Итак, «Государь как-то раз меня спросил:

«Правда ли, что вы стоите за евреев?»

Я сказал Его Величеству, что мне трудно ответить на этот вопрос, и попросил позволения Государя задать Ему вопрос в ответ на этот. Получив разрешение, я спросил Государя, может ли Он потопить всех русских евреев в Черном море. Если может, то я понимаю такое решение вопроса, если же не может, то единственное решение еврейского вопроса заключается в том, чтобы дать им возможность жить, а это возможно лишь при постепенном уничтожении специальных законов, созданных для евреев, так как в конце концов не существует другого решения еврейского вопроса, как предоставление евреям равноправия с другими подданными Государя.

Его Величество на это мне ничего не ответил и остался ко мне благосклонным и верил мне до последнего дня своей жизни».[432]

Поясним, что тогда, в конце XIX века, оба собеседника не могли себе представить реальное практическое утопление евреев в Черном море — это была такая сугубо теоретическая, воображаемая ситуация. Через полвека стало уже ясно, что это совсем не трудно осуществить и практически; правда, для уничтожения миллионов людей существуют гораздо более удобные и надежные апробированные методы. Тогда же поставленный Витте вопрос был чисто риторическим: оба собеседника прекрасно понимали, что никто из них, по крайней мере — из них двоих, не может отдать приказ об уничтожении миллионов людей — и эта невозможность была совершенно не технического свойства.

Ответа на вопрос Витте, заданный в такой формулировке, в принципе не требовалось, хотя, очевидно, что Витте едва ли очень существенно поколебал убеждения царя.

Совсем по-другому подходят к подобным решениям дети десяти-пятнадцати лет, еще не ставшие людьми, а прошедшие вместо наглядного обучения моральным принципам наглядную школу вседозволенности — им уже, скорее всего, людьми так и не стать! Они — самые опасные преступники, а многие из них сохраняют такие качества и на всю жизнь. Притом вопрос об утоплении евреев в Черном море ныне не актуален: для этого, как известно, имеется Средиземное!

У этих уже подросших или еще не подросших малолетних преступников уже не возникают проблемы, на которые Витте обратил внимание Александра III, а принимаемые решения могут разнообразиться только различными практическими условиями: как формулировал тот же Гитлер: «Решающую роль играет вопрос, целесообразно это или нет» — вот и все!

Так же о самом Гитлере, напоминаем, отзывался Шахт: «Во всем у него был самый холодный расчет»!

Тем, кто занимался историей преступности, хорошо известно, какую проблему представляют собою преступники, обученные основам совершения преступлений еще в самом юном возрасте — десяти-двенадцати лет.

Совсем недавно автор этих строк видел по немецкому телевидению впечатляющие документальные съемки, повествующие о проблемах детей и молодых людей в современной Африке, с раннего детства призванных в армии, активно действовавшие в тамошних гражданских войнах, приученных к безнаказанному применению оружия и не имеющих против этого никаких моральных барьеров.

Очевидно, что это проблемы не только сегодняшнего дня, а восходят еще ко временам Крестового похода детей и даже раньше. Двадцатый век продемонстрировал ужасающие примеры массового возникновения таких искалеченных судеб.

Нам, разумеется, лучше знакомы проблемы, возникавшие в истории России и Советского Союза.

Первая Мировая война, затем — Гражданская, затем — массовый голод 1921–1922 годов породили миллионы детей, лишенных родителей, домашнего очага и мирных условий существования.

По трагическому недоразумению Аркадий Гайдар считается детским писателем. На самом же деле его книги должны читать взрослые — он создатель жутчайших по сути произведений на темы: дети и война, дети и преступления, дети и убийства — написанных на основе жизненных, иногда — абсолютно конкретных материалов. Сам Гайдар, родившийся в 1904 году, был и героем, и жертвой эпохи: с тринадцати-четырнадцати лет он участвовал в Гражданской войне и, следовательно, стал убийцей; в шестнадцатилетнем возрасте его, командира карательного полка, изгнали с должности за необоснованные расстрелы; дальнейшую его военную карьеру пресек психиатрический диагноз.

Такая судьба — еще и повод повыть на луну на тему о влиянии наследственных психиатрических недомоганий на политические сюжеты; заодно можно посожалеть и о том, что никто не ставил диагнозов предкам Гитлера. В целом же личная судьба Гайдара сложилась существенно благополучнее многих биографий его ровесников и еще более младших детей.

При всей трагической жертвенности людей, пытавшимся помочь этим миллионам несчастных, в очень многих случаях их усилия не привели ни к каким позитивным результатам — и значительнейшая доля беспризорников стала неотъемлемой частью преступного мира, невероятно разросшегося количественно в ту славную эпоху «строительства социализма» в Советском Союзе, а на самом деле — жутчайшего времени нищеты и бесправия многомиллионных масс. Коллективизация и новый массовый голод 1932–1933 годов дали новое юное пополнение этой гигантской преступной армии.

Перевоспитывать большинство из таких детей было просто бесполезно — они уже не годились для законопослушной гражданской жизни. И власти принялись их просто тотально уничтожать — не всех поголовно, но очень многих, руководствуясь простыми принципами выделения самых неисправимых или неизлечимых.

Достоверных сведений об этих экзекуциях так и не опубликовано, но в свое время об этом ходила масса слухов — и проникала за границу. Вот, например, как об этом рассказывал один из корифеев советской разведки Александр Орлов (Лев Фельдбин), бежавший позднее на Запад. Разумеется, рассказы о расстрелах беспризорников запомнились ему лучше тех преступлений, которые он совершал самолично — именно потому, что на время расстрела этих детей у него имелось железное алиби: он находился за границей. Временно вернувшись оттуда осенью 1935 года, Орлов «узнал, что еще в 1932 году, когда сотни тысяч беспризорных детей, гонимых голодом, забили железнодорожные станции и крупные города, Сталин негласно издал приках: те из них, кто был схвачен при разграблении продовольственных складов или краже из железнодорожных вагонов, а также те, кто подхватил венерическое заболевание, подлежали расстрелу. Экзекуция должна была производиться в тайне. В результате этих массовых расстрелов и других «административных мероприятий» к лету 1934 года проблема беспризорных детей была разрешена в чисто сталинском духе».[433] Сведения об этом, со ссылкой на того же Орлова, повторялись и другими авторами.[434]

Скудость фактов и цифр не должна порождать сомнений в значимости этого явления: просто принимались серьезнейшие меры для сокрытия таких по существу беззаконных массовых акций — их исполнители подлежали затем также уничтожению.

В особо вопиющих ситуациях массовых расстрелов в лагерях в 1938 году подобное сохранилось в памяти многих зэков, уцелевших потому, что эта волна расстрелов, внезапно начавшись по какой-то тайной инициативе сверху, так же внезапно оборвалась.

Новый начальник Дальстроя «Гаранин /…/ открыл на Колыме кампанию террора /…/. Только в концлагере Серпантинка Гаранин расстрелял в 1938 году около двадцати шести тысяч человек».[435]

Но в начале следующего года Гаранин был отозван с Колымы и расстрелян[436] — об этом автор этих строк и самолично слышал рассказы бывших зэков, уже по доброй воле навсегда оставшихся на Колыме, где, также по доброй воле, провел автор лето 1975 года.

С Колымой связана печальная страница в истории нашей семьи. Старший брат моего отца, Артемий Николаевич Брюханов, ровесник Аркадия Гайдара, имевший не менее яркую биографию (он, в частности, был создателем и одним из первых руководителей всероссийской пионерской организации), был арестован весной 1938 года как «враг народа», получил восемь лет и осенью оказался на Колыме. Далее родным стало известно, что открылось новое следствие, и в 1939 году его этапировали обратно в Москву. По завершении следствия его расстреляли в июле (по другим данным — в августе) уже 1941 года. Лишь после публикаций в самом конце ХХ столетия новейших сведений о расстрелянных, стало известно, что в декабре 1938 он бежал из лагеря в Магадане и сумел продержаться на воле три недели — в колымскую-то зиму![437] Это было его индивидуальной попыткой избежать гаранинских расстрелов, завершившейся не слишком удачно, хотя, возможно, именно опала Гаранина и послужила причиной продления жизни моего дяди, а не немедленного его расстрела после поимки.

Один персонаж, встреченный в 1975 году (бывший в молодости сельским механизатором на Алтае и посаженный в 1937 году потому, что его брат был репрессированным секретарем райкома комсомола), уверял автора этих строк, что Гаранин был преступником, убившим и присвоившим документы настоящего чекиста Гаранина, и был опознан и разоблачен родной сестрой последнего, неожиданно приехавшей на Колыму с материка; Сталин же, конечно, ничего не знал об этих знаменитых гаранинских расстрелах!

— А кем же был этот мнимый Гаранин? — спросил автор этих строк.

— А, каким-то врагом народа, — равнодушно ответил этот бывший «враг народа», отслуживший после семнадцати лет лагерей участковым уполномоченным милиции там же на Колыме — «хозяином тайги», знаменитым на всю Колымскую трассу.

Велика Россия — и удивляться в ней нечему!

Так же происходило и в Печорских лагерях в том же 1938 году по инициативе тамошнего начальника — Кашкетина: «Через несколько месяцев правления Кашкетина лишь в одной группе лагерей в изоляторы попали две тысячи заключенных, из коих в живых осталось семьдесят шесть человек».[438] Этих последних просто не успели расстрелять на знаменитом Кирпичном заводе потому, что и Кашкетин «исчез вместе со своими ближайшими подчиненными в конце ежовщины».[439]

Там же, где расстрелы доводились до полной ликвидации жертв в отдельных небольших регионах, не оставалось ни свидетелей, ни слухов об этом.

Всемирно известен скандал с расстрелом польских офицеров в Катыни в 1940 году, но другие-то места массовых расстрелов тех же поляков не обнаружены и по сей день!

Едва ли подобные массовые расстрелы отражены в статистике осужденных и расстрелянных по приговорам ВЧК-ОГПУ-НКВД, составленной в декабре 1953 года в МВД СССР за период с 1921 по 1940 год.[440]

В опубликованных справках, например, число расстрелянных в 1921 году (9 тысяч 701 человек) заведомо ниже самых минимальных количественных оценок расстрелянных при подавлении тогда Кронштадтского мятежа, Тамбовского восстания, восстаний в Западной Сибири (там-то и трудился Аркадий Гайдар) и еще не утихавшей Гражданской войны на Украине, в Белоруссии, в Карелии, на Кавказе, в Средней Азии, в Якутии и на Дальнем Востоке.

Совершенно очевидно, что одни расстрелы происходили с оформлением официальных бумаг, предусмотренным законом, а другие расстрелы просто никак не фиксировались, хотя высшие власти, сами же инициировавшие такие расправы, затем регулярно вмешивались и пресекали чрезмерное разрастание подобной деятельности — отсюда и судьбы Гаранина, Кашкетина и иже с ними, создававшие и мнимое алиби высшему начальству; в противных случаях ситуация неудержимо скатывалась бы к совершенно ничем не ограниченному массовому уничтожению одних россиян другими — как это и происходило в 1917–1920 годах.

О том, как обстояло дело в самом начале Гражданской войны, свидетельствуют нижеследующие эпизоды.

Коммунистическая пропаганда утверждала, что первые дни Октябрьской революции были сплошным разгулом гуманизма: «В пылу борьбы восставший народ хотел расправиться с захваченными контрреволюционерами, но по распоряжению В.И. Ленина самосуды над юнкерами были прекращены и приняты меры к сохранению жизни всех арестованных, в том числе и министров» свергнутого правительства[441] — об этом рассказывает целая глава двухтомного официоза (позднее вышло и трехтомное переиздание этого же фундаментального вранья) под характерным названием (главы): «Гуманизм и демократичность советских учреждений в борьбе с контрреволюцией».[442]

Якобы лишь позднее происки контрреволюционеров и бандитов заставили прибегнуть к более суровым мерам — и 26 февраля 1918 года был вынесен первый в истории Советской власти смертный приговор: «ВЧК расстреляла известного авантюриста-бандита, самозванного князя Эболи (он же Гриколи, Найди, Маковский, Далматов) и его сообщницу Бритт за ряд грабежей, совершенных ими под видом обысков от имени советских органов. Этот первый расстрел был произведен по специальному представлению Коллегии ВЧК. Заместитель председателя ВЧК Я.Х. Петерс так объяснял причины применения расстрела: «Вопрос о смертной казни с самого начала нашей деятельности поднимался в нашей среде, и в течение нескольких месяцев после долгого обсуждения этого вопроса смертную казнь мы отклоняли как средство борьбы с врагами. Но бандитизм развивался с ужасающей быстротой и принимал слишком угрожающие размеры. /…/ Эти обстоятельства заставили нас в конце концов решить, что применение смертной казни неизбежно, и расстрел князя Эболи был произведен по единогласному решению».»[443]

Это еще в 1918 году звучало чистейшим лицемерием и фарисейством; на самом деле все происходило совершенно по-другому.

Знаменитый американец Джон Рид, воспевший хвалу Октябрьской революции, рассказывал, как на третий-четвертый день после 25 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 он выехал на первый фронт Гражданской войны — под Царское Село. По дороге автомобиль с американцем и сопровождавшими его красногвардейцами был остановлен патрулем революционных солдат — эти последние были неграмотны, как и подавляющее число сторонников новой власти вообще. Проверка показала, что у всех спутников Рида документы выглядели единообразно; его же мандат был оформлен по-другому — с подписями и печатями видных шишек из Смольного. Понятно, что и сам вид прилично одетого американца выдавал в нем подозрительного буржуя. Рида высадили, а автомобиль с остальными проследовал дальше.

Пораженный американец вдруг обнаружил, что его хотят немедленно расстрелять. Его отчаянные протесты заставили самоназначенных палачей обратиться в ближайшую дачу, где отыскалась совершенно посторонняя образованная женщина, прочитавшая документ вслух; солдаты мало что поняли, но сомнения в обоснованности немедленного расстрела все-таки возникли — и Рида повели в местный полковой комитет; все другие встреченные солдаты также порывались покончить на месте с явным врагом, но до комитета его все же довели, а там нашлись товарищи, сумевшие разобрать смысл мандата — и жизнь будущего основателя компартии США была спасена.[444]

Неплохая история?

Понятно, что те, кому меньше повезло, уже не оставили подобных свидетельств!

Расстрел же «князя Эболи» был описан в одном из ранних очерков упоминавшегося Исаака Бабеля, печатавшихся в петроградских газетах первых месяцев 1918 года — тогда еще сохранялось некоторое подобие свободы прессы; автору этих строк эти очерки попались в виде подборки сочинений Бабеля, гулявшей в Самиздате в семидесятые годы. Там рассказывалось, что тела расстрелянных Эболи и его подруги Бритт были привезены в больничный морг и брошены на штабель трупов людей, расстрелянных прежде; для расстрела их предшественников, таким образом, не потребовалось никаких особых постановлений ВЧК!

При этом обнаружилось, что Бритт еще жива — неизбежные издержки романтической юности и дилетантизма первоначальной эпохи коммунистического правления! Больничные врачи даже боролись еще несколько часов за ее жизнь, но безуспешно.

Понятно, что в России тех лет каждый, кто владел оружием, был полностью волен в его применении — и уступал лишь превосходящей силе такого же оружия и ею же мог быть приведен к ответственности за содеянное.

Страшнейшая эпоха со страшнейшими ее последствиями!

Американцам тоже очень нравится псевдоромантика их Дикого Запада — классический показатель духовной незрелости целой великой нации!

В сумме по справкам 1953 года числится 744 тысячи 351 расстрелянный за 1921–1938 годы; заметный максимум приходится, естественно, на 1937–1938 годы: 1937 год — 353 тысячи 074 расстрелянных, 1938 год — 328 тысяч 618 расстрелянных.

Всего же осуждено за 1921–1938 годы (не только к расстрелу, но и к лагерям и тюрьмам, ссылкам и высылкам) без малого три миллиона человек — и это, повторяем, только по официально составленным приговорам.

Заметим при этом, что в первоисточнике число жертв указывается в количестве людей — это неверно; при расстрелах это действительно должно совпадать, но в отношении других приговоров, несомненно, имеет место повторный счет: фактически указано количество не людей, а приговоров; один человек, таким образом, мог получить и отбыть (частично или полностью) не один, а несколько приговоров за эти годы; расстрел же пресекал продолжение таких индивидуальных судеб. Дядя автора этих строк — типичный пример в этом отношении.

К нашей же теме имеет касательство такая непосредственная информация: в одной из справок утверждается: «Всего осужденных за 1921–1938 гг. — 2 944 879 чел., из них 30 % (1062 тыс.) — уголовные».[445]

Учитывая общее соотношение расстрельных приговоров и всех остальных (суммарно округленно 750 тысяч расстрелянных при общем числе 3 миллиона приговоров) получаем грубую оценку в 250 тысяч расстрелянных уголовных преступников. На самом деле число повторных приговоров у уголовных преступников должно быть существенно больше, чем у политических: какого-либо ярого белогвардейца, например, сразу расстреливали, а карьеры уголовных развивались обычно по стандартной схеме: мелкая кража — небольшой приговор, повторная кража — приговор посолиднее и т. д. В то же время приговоры по линии ВЧК-ОГПУ-НКВД не могли касаться мелких уголовных преступлений, а применялись только к серьезным. В итоге численность расстрелянных уголовных преступников не поддается такой примитивной оценке: их могло быть и много больше 250 тысяч, и много меньше.

Так или иначе, но это были массовые расстрелы, и эти данные подтверждаются многочисленными индивидуальными свидетельствами о том, что особенно в 1937–1938 годах расстрелам подвергались не только осужденные противники коммунистического режима (действительные и мнимые), но и массовые кадры организованной воровской и бандитской преступности.

Миллион (!) приговоров ворам и бандитам, из них — несколько сотен тысяч расстрельных (уже безо всякого повторного счета!), подвел черту под уничтожением неисчислимой массы беспризорных в 1932–1934 годах (наверняка это производилось и раньше) — потенциального подкрепления всего этого уголовного легиона.

Колоссальная социальная трагедия миллионов детей, лишенных и полноценного детства, и нормальных условий существования, вылилась в неисчислимое число жертв этих малолетних, а затем уже и подросших преступников, а в конечном итоге повела к предпринятой попытке массового истребления всей этой преступной среды — практически уже без суда и следствия.

С уголовной преступностью в СССР к 1939 году, тем не менее, вовсе не было покончено, хотя официальная пропаганда начисто отрицала затем существование профессиональной уголовной преступности. Лишь в период «развернутого строительства коммунизма» смирились с этим печальным явлением, объявив его «пережитком капитализма» — и литературные произведения и кинофильмы запестрели образами воров и убийц, гораздо более живо изображаемых, нежели «положительные герои». Был, например, такой игровой фильм с Михаилом Ульяновым в роли пахана — «Стучись в любую дверь»; пародия на него в одном литературном журнале называлась — «Лезь в любое окно».

Между тем, бедствия Второй Мировой войны завершились новым массовым голодом по всем сельским регионам разоренной державы в 1946 году, когда отменили карточную систему в деревнях. По крупной пьянке в командировочной гостинице один видный инженер как-то сознался автору этих строк в том, что он, во время деревенского детства в Тульской области, ел в тот год человеческое мясо — и это было не единственное слышанное свидетельство такого рода!

Снова поднялась волна детской и общей массовой преступности. Даже в самой Москве рубежа сороковых-пятидесятых годов приходилось слышать бесконечные рассказы о квартирных кражах и разбойных нападениях, происходивших тут же — в соседних дворах и старинных московских переулках, а о знаменитых московских окраинах — Перове или Марьиной Роще — ходили целые легенды! У автора этих строк знакомство с захватывающим миром преступлений началось с обычной детской дружбы с московской шпаной тех ушедших лет. Кое-кто из тогдашних друзей так и сгинул в тюрьмах и лагерях. О том же поется и в песнях Владимира Высоцкого и Юрия Визбора.

Нынешние приверженцы Сталина, тогда еще не родившиеся, любят восхищаться установленным им порядком! Большинство же тогдашних взрослых уже давно погрузились в старческий маразм и утратили представления об ушедшей и новейшей реальности!

Жуткое положение несколько выправилось в застойные годы: социальная и экономическая безмятежность не способствует примитивно преступному духу. Но позднее, естественно, все завертелось по новой.

И снова малолетки и отморозки, для которых не существует вообще никаких норм и ограничений, двинулись из подворотен на большие дороги, воображая, что теперь уже они творят закон и порядок, приводя в тревогу даже патриархов профессиональной преступности.

Автор этих строк позволит себе поделиться с читателем впечатлениями, полученными когда-то в беседе со знакомым вором, с которым случилось разбирать неприятную ситуацию, в которую ненароком влип тогда автор.

— Володя, — начал мой собеседник с налетом иронии, — как ты считаешь, кто они? — имелись в виду персонажи, с которыми у меня возник конфликт.

— Шестерки, — ответил я.

— Правильно, — подтвердил он и удивился: — Так чего же ты испугался?

Хотя и задетый заявлением о том, что я кого-то испугался, я ответил:

— А того, что убивают-то чаще всего не настоящие убийцы, а мальчишки в подъездах.

Его лицо на мгновение помертвело — он буквально за секунду пережил смысл сказанных мною слов.

— Да, — мрачно сказал он, — ты прав!

Консенсунс был достигнут, и беседа перешла в конструктивное русло.

И вот таким малолеткой и отморозком и был буквально сделан Адольф Гитлер, причем не кем-нибудь, а своим собственным отцом!

Едва ли, повторяем, Алоиз Гитлер думал при этом о перспективном будущем собственного сына: просто требовалось срочно его готовить для решения неотложных задач, а для этого требовалось сначала сломать всю его душу.

Алоиз-старший, потерпев неудачу на своем старшем сыне, успешно соблазнил следующего, введя его в чарующий романтический мир разбойничьих кладов, контрабанистских троп и самых взаправдашних убийств. И очарованный неожиданными перспективами ребенок, еще вчера увлеченно учившийся в классе, певший в церквном хоре и бегавший со сверстниками в непременных играх в войну (тогда на мировой повестке дня стояла Англо-бурская 1899–1902 годов), целиком и полностью отдал (и продал, поскольку изначально предполагалась вполне материальная общая добыча!) свою душу собственному отцу.

Мы не знаем пока, что там сочинил Норман Мейлер, но зато хорошо знаем, кто на самом деле оказался представителем Дьявола рядом с юным Адольфом Гитлером!

Наверняка поначалу выдвигались на авансцену благородные мотивы: отец рассказывал сыну о нанесенных обидах, вспоминал предков, рисковавших и жертвовавших жизнью при добыче семейных сокровищ, и апеллировал к восстановлению справедливости — требовалось возвращать законно нажитое, отнятое злейшим врагом и предателем.

Был ли сам Алоиз совершенно искренен при такой вербовке, хотя бы по отношению к Церкви — трудно сказать.

Вполне возможно, что Алоиз приписывал весь успех своей интриги по смене фамилии целиком себе самому — в том числе и тому, что эффектно обвел вокруг пальца и церковных иерархов, сумев растрогать их своим стремлением отречься от преступных предков.

Тогда он недооценил, но, впрочем, мог даже и не знать того, что католические верхи действовали, скорее всего, с гораздо более открытыми глазами и оказали ему помощь и поддержку потому, что сочли и справедливым, и полезным оказание помощи представителю хорошо и не первый век известному им семейству — хотя бы сам Алоиз и не мог их особенно интересовать.

И они, конечно, не ошиблись, поскольку сын того, кому они помогли, Адольф Гитлер, оказался деятелем, которого заведомо не приходилось игнорировать. Этот последний, уже в зрелом возрасте снова столкнувшись с необходимостью налаживать взаимопонимание с Церковью, принужден был более разумно корректировать отношение к ней, воспитанное его отцом.

Но сиюминутного успеха Алоиз, несомненно, добился. Он оказался, таким образом, в одном лице не только Билли Бонсом, с которым у него, конечно, имелось вполне объективное сходство, но и одновременно одноногим Джоном Сильвером — персонажем, в принципе не способным ни устать от жизни, ни отказаться от намеченных целей. В книге именно он почти соблазнил Джима вступить на стезю ничем не ограничиваемых поступков. Книжный Джим, таким образом, объединял в своем образе обоих братьев — и Алоиза-младшего, оказавшегося способным противостоять соблазну, и Адольфа, пошедшего на поводу у соблазнителя.

Понятно теперь, как и почему сложилось особое отношение Адольфа Гитлера к его старшему брату — Алоизу-младшему, наглядно демонстрировавшееся много лет спустя: отец конечно же посвятил уже завербованного Адольфа в то, что его брат оказался отступником — предателем священного семейного дела. Ясно, что и сам Алоиз-младший сознавал и многие годы переживал собственное отступничество.

Поначалу, заметим, все происходившее просто не могло восприниматься Адольфом иначе, чем вступление в новую, необычайно интересную и захватывающую игру — гораздо более привлекательную, чем игры в индейцев или англо-буров. Получилось ли так отчасти самопроизвольно, или это входило в коварные и прочно скалькулированные расчеты его отца, но вступление Адольфа в такую игру не должно было сопровождаться резкими изменениями в его мировосприятии: игра — это игра, а серьезные вещи, к которым приучали добросовестного младшего школьника — это серьезные вещи.

Постепенно, однако, новая игра, отнимая немало усилий, отвлекая на себя все больше забот и требуя все более четких размышлений и решений, должна была постепенно вытеснять прежний мир с его ценностями, которые уже выглядели не столь блистательными и привлекательными, как раньше.

Позднее Адольфу предстояло проникнуться предельным цинизмом, без которого оказалось просто невозможно решать возникающие текущие задачи, преодолевая препятствия, отделявшие доморощенных аргонавтов от золотого руна, за которым они двинулись в сказочный поход — чуть ниже мы об этом подробнее расскажем. Впрочем, и легендарные аргонавты, если вдуматься, вовсе не были пай-мальчиками!

Затем Адольф и вовсе пошел своим путем — и намного обошел и все свое реальное бытовое окружение, и всех героев «Острова сокровищ»; с этим, конечно, должен согласиться всякий, знающий хотя бы поверхностно последующую биографию Гитлера (упомянутый Дани Леви, как мы полагаем, к числу таковых просто не относится).

Но и при этом буквально всем последующим Адольф Гитлер был обязан своему отцу — прежде всего потому, что последний учил и научил сына во всем полагаться на самого себя и не склоняться ни перед какими авторитетами. Антиклерикализм, в частности, был необходимым элементом этой общей системы.

В этом новом для Адольфа мире полагалось, уже не колеблясь и не сомневаясь, делать то, что было целесообразным, но что именно было целесообразным — это пока что решал не он сам, а его отец.

Последующее формирование личностных черт Адольфа наглядно демонстрирует, какие задачи поставил перед ним его отец и каким именно образом предполагалось их решать.

В одном из фантастических рассказов, прочитанных около полувека назад (автор и название в данном случае выпали из перегруженной памяти), имелся гениальный конструктор роботов, который, проснувшись с похмелья, обнаружил у себя дома бродящего нового робота, изготовленного во время пьянки, — и не мог вспомнить его предназначения. После многократных попыток разрешить эту проблему выяснилось, что робот был создан для откупоривания бутылок с пивом — взамен утерянной открывалки.

Мрачная аналогия заключается в том, что юный Адольф Гитлер оказался не роботом-открывалкой, а роботом-отмычкой, предназначенным для тайного добывания клада, запрятанного Иоганном Непомуком!

Здесь, конечно, возникают и значительно более простые и примитивные аналогии. Среди сюжетов преступной деятельности, широко распространенной в Советском Союзе во время и после Второй Мировой войны, был один такой шаблонный: взрослые грабители просовывали сквозь узкую оконную форточку, оставленную открытой ушедшими или заснувшими квартирными хозяевами, маленького ребенка, который затем изнутри отворял квартиру и впускал взрослых громил. Эти дети, конечно, тоже были настоящими роботами-отмычками.

Об их последующих судьбах не хочется и думать.

Все это — не только наследие прошлого. В современные европейские СМИ изредка прорывается тема семейного воспитания малолетних преступников. Достигает она и российских СМИ — в качестве предупреждений российским туристам в Европе. Например:

«Летом 2001 года в Париже высадился десант румынских детей в возрасте от 8 до 12 лет. Юные карманники прошли отличную подготовку где-то в районе Плоешти и показали в Париже высокое мастерство. Полицейские считают, что чуткие пальцы детей на ощупь определяют, какого достоинства купюра в кошельке у клиента. А клиентами, как правило, являются японские и американские туристы: японцы, потому что носят при себе много наличности, американцы, потому что на черном рынке высоко котируются американские паспорта.

Кстати, ни одного взрослого румына в окрестностях Трокадеро бдительная полиция не обнаружила. На Трокадеро орудуют только дети. По оценке экспертов, каждый такой маленький ворюга в день добывал до 25 тысяч франков (примерно 4 тысячи долларов). /…/ Если детей ловят (уж как нерасторопна французская полиция, но если постарается, то может), встает вопрос: что с ними дальше делать? /…/ Детей до 13 лет во Франции наказывать нельзя, можно наказывать их родителей. Но где родители? Даже если удается проследить маршрут детей от «места работы» до дома (где-то в восточных пригородах Парижа) и вломиться в квартиру, то взрослые разыгрывают спектакль: дескать, с детьми абсолютно незнакомы, а дети объясняют знаками, что ошиблись адресом. Дотошный полицейский может затребовать документы, если у взрослых какие-то нелады с документами, взрослых и детей удается выслать из Франции. Однако через две недели те же дети опять появляются на Трокадеро или около Эйфелевой башни, а при очередном приводе в полицию называют себя другими именами»;[446]

«значительный процент карманных краж в Испании, остается на совести цыган. Детей приучают воровать с семи-восьми лет. Даже после взятия с поличным, детей быстро отпускают на свободу, и родители встречают малолетних преступников в условленном месте. К совершеннолетию эти детки становятся настоящими профессионалами. Однако валить все на цыган не стоит. В Испании действуют целые бригады из стран Восточной Европы, в основном из Румынии (также привет от тамошних цыган), Болгарии, Марокко и бывших республик Югославии».[447]

Так что в глобальном масштабе и во вневременном разрезе судьба юного Гитлера ничуть не оригинальна.

Иное дело, что биография Гитлера совершенно нетипична для его собственной исходной социальной среды и тем более для тех кругов, до которых он поднялся уже в зрелом возрасте.

Многие наблюдатели, однако, общавшиеся с Гитлером в двадцатые годы, отмечали явно криминальный характер его ближайшего личного окружения — было ясно, что его не случайно тянуло к таким типам, с которыми его, казалось бы, не могло связывать ничего общего.[448] Историкам и психологам такие пристрастия оказались совершенно непонятны. Они хотели и хотят видеть в Гитлере только мелкого буржуа, стремившегося подняться через артистические искания над пошлостью и ничтожностью обывательской среды.

Поэтому-то все, что мы пишем, осталось абсолютно незримо и непроницаемо для этих ученых с респектабельными академическими представлениями о жизни. Специалистам хорошо известны такие, например, вещи, как то, что «уже в 1940 году один из ранних исследователей Гитлера назвал его «плохо маскирующимся бандитом».»[449] Но подобные оценки принято воспринимать просто как энергичные эпитеты: Гитлера, с одной строны, еще и не так обзывали, а с другой стороны «бандитами» вечно принято именовать любых энергичных политических противников, не имеющих по сути никакого отношения ни к какому бандитизму.

Но ведь бандит ли кто-либо по-настоящему или не бандит — в этом же огромная разница, которую нужно и понимать, и уметь ощущать и видеть!

Внешне благополучная служебная биография отца Гитлера и полнейшее отсутствие интереса к деревенским предкам этого семейства заставили всех гитлероведов начисто проглядеть даже столь выдающийся факт, что у Гитлера просто не было ни одного предка (ни мужского, ни женского пола), не являвшегося преступником — ниже мы постараемся довести этот тезис до исчерпывающего конца!

Гитлер был настоящим бандитом и по происхождению, и по призванию, и по воспитанию, и по самоощущению — и всего этого принято не замечать!

Гораздо важнее этого считается выяснение проблем, мочился ли он действительно в постель и пытался ли ухаживать за еврейками! Вот почему-то относительно Панчо Вильи или Нестора Махно никто не задается подобными вопросами!..

В то же время никто из заурядных полицейских, привыкших к знакомству с подобными типами и способных их выявлять и идентифицировать, не занимался биографией Гитлера. Даже у Гестапо-Мюллера (о котором подробнее ниже) хватало других забот!

Программа подготовки Адольфа к заданию должна была включать обучение методам обнаружению тайников, сооруженных в деревенских домах.

Алоиз мог только приблизительно предполагать месторасположение тайника, мог уже забыть некоторые подробности устройства помещений в этом доме и не имел, повторяем, абсолютно точных и надежных сведений о происшедших позже изменениях. Вариантов для устройства тайника, поэтому, оказывалось достаточно много — и все они должны были последовательно проверяться, пока не будет обнаружен клад.

Такая задача, можно полагать, была не в новинку для самого Алоиза, наверняка привыкшего и умевшего отыскивать тайники, заготовленные контрабандистами — в домах, в сооружениях, в транспортных средствах и в багажных упаковках. Теперь предстояло обучить этому Адольфа, поскольку сам Алоиз не должен был появляться в бывшем доме Иоганна Непомука — и тем более производить там какие-либо замеры или изыскания.

Совершенно ясно, что полностью предоставлять все решение задачи целиком Адольфу было нелепо и неразумно. Оптимальный вариант должен был состоять в объединении усилий отца и сына. При этом почти полная неопределенность исходных данных предполагала последовательное, многократное и систематическое выявление возможных вариантов устройства тайника.

Данную работу нельзя было производить сразу и за один раз — приходилось соблюдать конспирацию, но для ее исполнения у похитителей имелся значительный запас времени — месяцы и даже годы.

Похоже на то, что объединение усилий отца и сына должно было привести к формированию такой схемы действий: Адольф производил как бы фотографирование фрагментов помещений и замеры их размеров, непосредственно находясь внутри исследуемого дома.

При этом он не мог пользоваться никакими приборами, а должен был все измерять на глаз, запоминать, а затем, уже покинув место действия, воспроизводить все это в рисунках и чертежах, которые затем исследовались, анализировались и обсуждались совместно с отцом, дабы выносить безошибочные решения о наличии или отсутствии пространств, в которых можно было бы располагать тайники с сокровищами, закамуфлированные естественными архитектурными и строительными деталями.

Адольф, таким образом, превращался не просто в робота, а в аналог космического робота с последующим возвращением на Землю — со всеми сведениями, добытыми в инопланетном пространстве, — хорошо известный реальный сюжет предшествующих десятилетий, хотя практически выяснилось, что проще использовать аппараты без возвращения, но с динстанционной трансляцией результатов. Теперь дистанционно управляемые роботы применяются и на Земле — для разминирования, например; тоже хорошая аналогия, характерная очень существенной деталью — во время опасной работы управляющий роботом остается в полной безопасности!

Для правильного проведения этой работы Адольф должен был уметь по возможности безошибочно решать две сложнейшие практические задачи: во-первых, запоминать и на глазок измерять детали, и, во-вторых, воспроизводить все это в рисунках, эскизах и чертежах. Этим-то он и овладел в совершенстве — эти две способности и принято относить к его феноменальным личным особенностям.

Совершенно очевидно, что они оказываются не только, а возможно — даже и не столько врожденными, но воспитанными и натренированными.

Совершенно не известно, как и чем тренировался глазомер Адольфа Гитлера и его умение запоминать детали. Об этих методах вообще мало что широко известно — по крайней мере так представляется автору, не являющемуся профессионалом в области психологии зрения и запоминания изображений.

Говорят, что такие способности тренируются по особым методикам в разведывательных школах — автор, не являющийся разведчиком-профессионалом, ничего об этом не знает. Зато, похоже, более грамотные люди воспроизвели некогда подобный сюжет в одном игровом фильме.

В свое время был опубликован роман советского писателя-фантаста Григория Адамова «Тайна двух океанов». Потом, уже в 1955 году, на экраны вышла одноименная экранизация романа, сильно отличающаяся от первоисточника.

Среди запомнившихся тогда сюжетных линий (позднее автор просто не позволил бы себе смотреть такую ерунду!) сейчас вспоминается такая: в каюте советского капитана подводной лодки, совершающей секретный океанский рейс, поселился мальчишка лет десяти-двенадцати (спасенный после гибели гражданского судна, коварно утопленного врагами); вражеский шпион служил на этой же лодке каким-то инженером; последний не имел доступа в каюту капитана, но его очень интересовали данные, нанесенные на секретной карте в капитанской каюте; шпион подружился с мальчишкой и втянул его в игры на запопоминание увиденных деталей, оттренировал его в этом, а затем вынудил ничего не подозревающего ребенка запомнить и воспроизвести в рамках затеянной игры изображения на этой самой карте.

Как видим — почти полная аналогия того, что Адольф и Алоиз осуществляли при изучении шпитальского дома; различие лишь в том, что Адольф, в отличие от юного героя фильма, действовал не вслепую, будучи обманут, а вполне сознательно. Примерно так, как изображено в фильме, производилась, надо полагать, тренировка зрительной памяти Адольфа. Не исключено, что подобные методы входили и в профессиональную подготовку его отца.

Еще более серьезное внимание было уделено тому, чтобы обучить Адольфа грамотно и точно изображать увиденные и зафиксированные в памяти детали.

Многочисленные поклонники Гитлера, включая авторов, многократно цитированных на страницах данной книги, любят представлять Гитлера публике в качестве одаренного художника или, по крайней мере, архитектора.

Тут, конечно, в значительной степени имеет место выдача желаемого за действительное: Гитлер не создал ни одного значительного произведения живописи и рисунка, не создал ни одного более или менее цельного архитектурного проекта, хотя его поделки (это признается многими искуствоведами), не были лишены проблеска способностей: «Многие крупные художники оставили после себя значительно более слабые картины и эскизы, чем Гитлер. Однако то, что Гитлер так и не создал действительно значительной работы в области изобразительного искусства, принципиально отличает его от художников, занимающих прочное место в истории искусства.

Постоянное обращение Гитлера в живописи к архитектурным мотивам и моделям после 1907–1908 гг. (чаще всего это были исторические архитектурные сооружения) существенно расширили и закрепили его знание архитектурных деталей, тем более что он постоянно копировал одни и те же мотивы».[450]

Но чем Гитлер действительно поражал современников — это (как мы отчасти уже сообщали) точнейшим знанием деталей множества архитектурных сооружений, виденных им в натуре или в книжных описаниях и изображениях. Именно это позволяло Гитлеру, беседовавшему с профессиональными архитекторами, создавать у них в целом искреннее впечатление, что они имеют дело с почти полноценным коллегой, хотя и лишенным специального образования.

Тем более это производило впечатление на окружающих неспециалистов: «Когда Гитлер во время пребывания в Париже [после его оккупации в 1940 году] захотел осмотреть овальный зал Оперы, сопровождавшие его немецкие и французские специалисты ответили, что овального зала в Опере вообще не существует, однако Гитлера это не смутило. К удивлению обескураженных окружающих, он в конце концов указал место, где в соответствии с данными специальной, хотя и устаревшей литературы должна была находиться дверь в овальный зал. Оказалось, что бывший овальный зал, чего не знали ни французы, ни немцы, сопровождавшие Гитлера, был уже после опубликования литературы, которую Гитлер прочел в юности, разделен на несколько помещений, а дверь в него замурована. /…/

Когда полицай-президент Нюрнберга доктор Мартин после присоединения Австрии возвратился из Граца и встретился с Гитлером, то рассказал ему о тамошнем театре. Хотя Гитлер ни разу не был в Граце, он упомянул об известном лишь немногим специалистам факте, что переход со сцены в зрительный зал выполнен там неудачно».[451]

Искателем тайников — вот кем стал Гитлер по своей истинной изначальной профессии. Умение рисовать, анализировать и запоминать архитектурные детали явилось лишь побочным следствием этой узкой профессиональной специализации, нашедшей в его лице единственного представителя, вошедшего в историю.

Этой же задаче был подчинен и выбор учебного заведения, в котором ему предстояло продолжить учебу.

Мазер цитирует Гитлера: «Исходя из моей натуры, а еще больше из темперамента, отец сделал вывод, что гуманитарная гимназия не отвечает моим наклонностям. Ему казалось, что лучше всего будет реальное училище. Особенно он утвердился в этом мнении из-за моих очевидных способностей к рисованию. Это был предмет, которому, по его убеждению, в австрийских гимназиях уделялось недостаточно внимания»[452] — т. е. Адольфа целенаправленно ориентировали на изучение предметов, максимальным образом развивавших способность распознавать, понимать и оценивать пространственные формы и принципы устройства различных материальных предметов и конструкций.

В соответствии с таким решением, «в сентябре 1900 г. Адольф /…/ поступил в государственное реальное училище в Линце»[453] — весьма характерная дата! Именно тогда, очевидно, через полгода после смерти младшего брата, Адольф и был окончательно утвержден на должность главного исполнителя проекта!

«Учась в Линце, Гитлер продолжает по-прежнему жить в доме своих родителей в Леондинге вплоть до скоропостижной кончины отца».[454]

При этом отец постоянно понукал сына активно усваивать необходимые знания и навыки — и рисование, как известно, было основательно принято Адольфом на собстенное вооружение. Преуспевал он и в физкультуре — она должна была стать существенным подспорьем будущему грабителю при переходе от разведки к непосредственным действиям, заведомо связанным с серьезными физическими усилиями.

Но в остальном продвигаться в учебе Адольф уже не мог: наступал кризис несформировавшейся личности, не выносящей тяжести взваленных на нее специальных серьезных задач.

После первого же года обучения в реальном училище этот бывший отличник остается на второй год[455] — ни физических, ни психических сил еще и на школьную учебу у него уже просто нет — безо всякой мути, которую затем придумывал по этому поводу сам Гитлер и усердно перемусоливали его добросовестные биографы.

За все и про все приходится платить.

Вот и Адольф Гитлер принужден был расплачиваться за участие в чрезвычайно интересной игре, навязанной ему его отцом, практическим отказом от продолжения нормального детства.

В 1900 году или чуть позже, совместная работа обоих Гитлеров по поискам спрятанных сокровищ должна была целиком и полностью захватить одиннадцати-двенадцатилетнего мальчика.

Хорошо известно, что с этого времени (с момента завершения его игр в Англо-бурскую войну, которые так и так должны были окончиться с возрастом — даже не дожидаясь мира в Африке) и довольно надолго у него уже не было близких друзей — ни мальчиков, ни, тем более, девочек. Прекрасно понятно, почему так происходило: у Адольфа просто исчезла почва для общения со сверстниками.

Вспомним того же Джима — кто были его друзья? Практически вся команда корабля, отправившегося на поиски сокровищ, состоявшая из бывших пиратов, да снарядившие корабль пассажиры с капитаном, составившие антипиратский лагерь — но различие между ними было скорее условным: те и другие были прирожденными авантюристами и циничнейшими стяжателями, отличаясь друг от друга только культурным уровнем, вовсе не влиявшим на этику их поступков. Все это были взрослые люди — притом вполне определенной направленности, и юный Джим легчайшим образом находил с ними общий язык — с самого времени близкого знакомства с Билли Бонсом, также фактически ставшим его другом и наставником. Иных друзей или подруг вблизи исходного жилища Джима у него просто не было — да и о чем он мог бы с ними просто разговаривать?

Отметим, что Адольфу Гитлеру, которому волей-неволей приходилось интенсивно общаться с другими детьми — в том числе и в Шпитале, подобный барьер, разделявший его со сверстниками, мог создавать значительные помехи и неприятности — к этому нам предстоит возвращаться.

Единственная женщина, возникавшая в «Острове сокровищ», мать Джима, — такой же ходульный и безликий элемент, как и мать самого Гитлера в «Майн Кампф» — эти персонажи присутствуют в обеих книгах лишь потому, что они действительно обязаны были находиться на местах разворота описанных жизненных сюжетов — но делать им там было совершенно нечего! В многочисленных халтурных экранизациях «Острова сокровищ» появляются и женщины различных качеств — но все это заметное опошление, принижение или искажение исходного произведения, отличающегося предельной четкостью и функциональной направленностью всех идей и принципов поведения персонажей — как и реальный заговор отца и сына Гитлеров.

Вся команда пиратского корабля ограничивалась для реального Адольфа Гитлера одним единственным его отцом, как и для Алоиза всей командой был один Адольф. Только между собою они и могли обсуждать важнейшие проблемы, которыми они оба жили. Тем более, что никого иного они не должны были посвящать в их общую тайну.

В результате, казалось бы, сформировался как бы идеальный союз старшего и младшего: отец и сын, воспитатель и воспитанник, Пигмалион и Галатея, Дедал и Икар…

Но Алоиз не был идеальным ваятелем души собственного сына — это и не входило в его цели и задачи, да и сама эта душа от рождения не могла быть идеальной заготовкой для чего-либо идеального. Тут же и вовсе образовался какой-то Смит-и-Вессон, от которого поначалу не веяло угрозой и смертью, но позднее все это должно было появиться!

И на самом деле туго закрученный узел, связавший отца и сына, оказался со временем тяжелейшей психологической нагрузкой для обоих — особенно для младшего, почти не допускавшей развязки и разрядки. Ресторанное застолье для одного и школьная учеба для другого оказывались теперь лишь эрзацем общения с окружающими, вынужденным времяпрепровождением, обусловленным непреодолимыми жизненными обстоятельствами, отлучавшими их на время от совместной игры, которая чем дальше, тем сильнее не походила на игру.

Насколько процветало пьянство у Алоиза, об этом мы, повторяем, судить не можем, но хорошо понятно, что учеба все меньше могла интересовать Адольфа, как и его школьные успехи теперь уже вовсе не волновали его отца — у них были дела поважнее!

И тем более тяжело и безысходно должна была складываться для них ситуация, если уже между ними возникали конфликты и разногласия.

А почва для последних со временем должна была становиться все прочнее и основательнее.

Разведка успешно продолжалась.

На нее ушло немало времени — с этим были связаны наверняка имевшие место приезды Адольфа на каникулы в Шпиталь, о подробностях, сроках и даже факте которых нам почти ничего не известно, поскольку биографов Гитлера они никак и ничем не интересовали.

Мы даже не знаем, приезжал ли в Шпиталь сам Алоиз; но он-то там должен был держаться скромнейшим образом и особо не лезть в интересующее его строение — Шпиталь № 36.

Мы также не знаем, кто из Гитлеров приезжал на похороны отца Клары — Иоганна Баптиста Пёльцля, умершего в Шпитале (он к этому времени почему-то переместился из родного дома № 37 в № 24) 9 января 1902 года на семьдесят четвертом году жизни.[456]

Но совершенно очевидно, что вплоть до смерти Алоиза в январе 1903 года заговорщики так и не приступили к решительным действиям по нахождению и извлечению разыскиваемых сокровищ.

Почему?

Совершенно очевидно, что работа по предварительному исследованию всех внутренних помещений в доме, подозреваемом на наличие спрятанного тайника, должна были рано или поздно подойти к концу. Разведка завершилась либо на том, что Адольф обследовал буквально все, либо в доме еще оставались какие-то уголки, куда ему так и не удалось заглянуть; легко себе вообразить, например, какую-нибудь кровать посреди комнаты, под которую Адольфу так и не удалось залезть в присутствии посторонних людей, дабы проверить, нет ли под ней потайного люка в полу — или еще чего-нибудь в таком роде.

Проделанная работа была, разумеется, не напрасной — и свела изначально абсолютно неопределенную ситуацию к нескольким возможным вариантам предполагаемого расположения тайника, быть может — к одному единственному, но последнее, конечно, маловероятно. Да и неизвестно, был ли в доме один тайник или их было несколько.

Так или иначе, но теперь необходимо было переходить от наблюдения и анализа к действиям. Вот теперь-то для Адольфа и наступал окончательный переломный момент: от почти невинной игры, в которой ему ничто практически не угрожало, нужно было перейти к поступкам, грозившим серьезными осложнениями, если бы они были разоблачены шпитальскими родственниками.

Все это уже совсем не выглядело игрой, и трудно даже сказать, что казалось страшнее: оказаться внезапно в лапах этих родственничков или быть сданным ими в распоряжение полиции — с последующим публичным заклеймением в качестве разоблаченного воришки. В любом варианте это ничем не могло привлекать Адольфа, имевшего более чем развитое воображение.

Между тем почти все, что обязан был свершить Алоиз как идеолог, аналитик, организатор и руководитель всего проекта, было уже сделано: этот Дедал придумал идею и изготовил крылья, но лететь-то в данном случае предстояло одному Икару — со всеми возможными последствиями для него самого!

Заметим, что и гибель Икара в исходном легендарном сюжете намекает на особые трещины в основе подобных содружеств: тогда полетели двое — отец и сын, но долетел до цели один лишь отец, а сын погиб по дороге.

Возможно, конечно, он действительно приблизился в полете слишком близко к солнцу, но тут возникают и иные варианты: ведь в молодости Дедал уже был разоблачен как убийца собственного племянника, таланту которого он завидовал — за это он и был приговорен в Афинах к смерти, но бежал. Не случилось ли что-либо подобное и с его сыном?

Ведь во время полета над морем свидетелей не было, да и происходил ли на самом деле этот полет? Не основана ли эта легенда исключительно лишь на показаниях одного Дедала, уже переместившегося из пункта А в пункт Б, но отнюдь не по воздуху, а другим способом, и по дороге каким-то образом утратившего собственного сына?..

В этом не слишком серьезном анализе, покаемся, проявляются типичные криминальные наклонности автора, в которых мы уже сознавались — от себя, увы, не уйдешь!..

Однако подобными сюжетами проникнута вся история древнего мира, сохранившаяся в легендах. Эти сюжеты, если разбираться, лишены всякой фантастики, а привлекалась она исключительно ввиду невозможности рационально объяснить абсолютно конкретные и весьма неприглядные факты.

Отправились, например, три человека на вершину горы, и там один из них стал бороться с Богом и Бог его поборол; в результате с вершины спустились вниз только двое… А ведь это тоже были близкие родственники погибшего!..

Но разоблачение таких древних легенд отнюдь не входит в наши задачи.

Наша задача: поколебать абсолютно неправдоподобный современный миф, пока он еще не превратился в древний!

Понятно, что у отца и сына Гитлеров должны были сложиться совершенно различные представления о степени дальнейшего допустимого риска — и Адольф имел более чем серьезные мотивы отчаянно упираться чрезмерному давлению!

Отец все решительнее понукал сына на активные действия, а тот все не соглашался — вот это-то и стало их взаправдашним конфликтом, которому позднее Адольф был принужден подыскивать неуклюжие объяснения!

И очень интересно и существенно то, что победу в этом столкновении характеров Адольф постарался позднее приписать себе самому!

Что же составляло особые трудности на активном этапе запланированной операции?

Очень вероятно то, что внутренности дома № 36 в Шпитале, где были запрятаны сокровища, почти постоянно находились под бдительным наблюдением родственников, избежать которого Адольф не мог.

Зная крайне мало подробностей того, что происходило в Шпитале в те годы, мы, тем не менее, имеем возможность выдвинуть предположения относительно того, кто же именно чинил препятствия Адольфу.

Символическую дату начала операции (смерть Эдмунда 2 февраля 1900 года, оставившую Алоиза-старшего и Адольфа единственными потенциальными и реальными участниками решения предстоящей задачи) и ее успешного завершения зимой-весной 1906 года (ниже мы, конечно, об этом расскажем) разделяют, ни много, ни мало, целых шесть лет. На этот интервал времени приходятся две смерти, которые, как можно предположить, и обеспечили дальнейшую возможность успешного завершения всей операции.

Одну мы уже называли: смерть деда Адольфа Гитлера, отца его матери Клары — Иоганна Баптиста Пёльцля, происшедшую, напоминаем, 9 января 1902 года. Второй оказалась смерть его супруги, бабушки Гитлера и матери его матери Иоганны Пёльцль-старшей, происшедшая 8 февраля 1906 года там же в Шпитале на семьдесят седьмом году ее жизни.[457]

Легко понять, почему эти смерти могли открыть путь к завершению операции.

Формально престарелые супруги проживали в строении № 24, но фактически они, если еще не утратили способности к подвижности, могли появляться в любом из домов в Шпитале, где жили их родственники и потомки — и в № 36, и в соседнем № 37, где теперь жила с семейством сестра Клары, Терезия Шмидт, и где обычно останавливались и Клара, и Адольф, когда приезжали в Шпиталь.[458]

В то время, как здоровые и дееспособные члены клана в течение дня занимались какими-либо работами и домашними заботами — и их местонахождение поддавалось определенным расчетам, эти старики, освобожденные, естественно, ото всяких обязательных работ и забот, могли слоняться, где хотели, и заниматься всем, чем находили нужным.

Если у них возникло особо недоверчивое отношение к внуку, то они могли существенно ему досаждать, присматриваясь к нему и приглядывая за ним. Его отца, доставившего им столько неприятностей, они теперь, естественно, терпеть не могли: предполагалось, повторяем, что он лишил их наследства от Иоганна Непомука; в этом они, снова повторяем, ошибались, но зато именно это самое он и собирался проделать в это же самое время с помощью собственного сына!

Этот последний, обремененный сложными и ответственными задачами, которые мы подробно описывали, не мог еще в своем юном возрасте быть безукоризненным лицедеем, вести себя достаточно просто и естественно и быть приятным всем окружающим без исключений — подобному поведению он обучился лишь в более поздние годы. Проникнутый важностью и конспиративностью стоящих перед ним задач, он и должен был в том возрасте вести себя сугубо конспиративно — т. е. так, что это не могло не броситься в глаза внимательным наблюдателям; мальчишки, играющие в тайных агентов, обычно видны за версту.

«В Шпитале /…/ он держится особняком, часто играет на цитре, рисует, гуляет по окрестностям и наблюдает за полевыми работами родственников, не пытаясь принять в них участие. Он не пытается сблизиться ни со своей теткой, сестрой матери, ни с деревенской молодежью».[459]

Такое соглядатайство, ориентированное на выслеживание местопребывания всех родственников с вероятной целью избавиться уже от их же ответного наблюдения, выглядело достаточно подозрительным для опытнейших деревенских стариков, еще в свои юные годы, напоминаем, приученных приглядывать за его же отцом, пребывавшим в таком же подростковом возрасте, как его сын теперь. Разумеется, они не могли теперь гоняться за своим подвижным внуком так, как это удавалось им в свое время с его собственным отцом.

Но каким бы подвижным ни был этот внук, но объектом его охоты были спрятанные сокровища, которые вовсе не были подвижными. Поэтому все круги перемещений Адольфа неизбежно должны были замыкаться на предельно узком пространстве, в котором и находилась зона, вычисленная в результате всей исследовательской работы, проведенной им и его отцом.

Вполне возможно, что старики достаточно далеко продвинулись в собственных наблюдениях, хотя и не дошли еще до выяснения истинных целей странного поведения внука — иначе за этим развернулись бы вполне определенные выводы и меры, предпринятые всем шпитальским кланом, которые, однако, так практически и не воспоследовали.

Возможно, что он казался старикам просто мелким воришкой, за которым нужно было следить — как бы он чего не спер! Не исключено, что они пытались возбудить тревоги остальных родственников, но им не сильно поверили: Адольф, конечно, был парнем странноватым, но исходящей от него угрозы они не ощущали — да и никакие ценные предметы не пропадали в их домах!..

Но тогда старики, не обладавшие, повторяем, достаточной подвижностью, могли принять собственные меры и для того, чтобы присматривать за Адольфом, и для того, чтобы явно мешать ему делать то, что он тайно замыслил. Для этого достаточно было занимать на время разгара дневных работ остальных родственников определенные ключевые позиции в доме № 36 — и все возможные дальнейшие действия Адольфа оказывались парализованы.

Не удивительно, что в Шпитале Адольф должен был чувствовать себя со связанными руками. Он совершенно не желал быть пойманным на откровенно подозрительных действиях, что, заметим, положило бы конец всем его возможностям добраться до сокровищ, а также, вполне вероятно, заставило бы и шпитальцев догадаться о сути происходящего и самим заняться-таки поисками клада!

Теоретически это должен был понимать и его отец, но смиряться с беспрерывным ожиданием, затягивающимся на годы, было для него нестерпимо и невозможно.

И он должен был все больше и больше действовать на нервы сыну — и вот это действительно становилось невыносимым для них обоих.

Конфликт между ними разрядился лишь тогда, когда Алоиз, пережив тестя, но не сумев пережить тещу, внезапно умер 3 января 1903 года: «на постоялом дворе «Визингер» в Леондинге он едва отхлебнул из бокала первый глоток вина, как повалился в сторону и, отнесенный в соседнее помещение, скончался еще до того, как успели прийти врач и священник».[460]

«Он потерял сознание в ресторане, а когда его донесли до дому, он был уже мертв. Адольф Гитлер, который пишет в «Майн Кампф», что, несмотря на все споры и стычки с отцом, он очень любил его, безутешно рыдал, стоя у гроба»[461] — конечно же, жалко любимого папу!

Алоиз Гитлер умер в тот момент, когда последняя и самая важная интрига его жизни была еще далека до завершения, хотя он постарался сделать все возможное для ее успеха — и даже больше.

Теперь же инициатива полностью переходила в руки его сына. Смерть отца полностью освобождала его от диктата настойчивого начальства.

Оказывается, однако, что сын уже до смерти отца оказывал преобладающее воздействие на принятие решений, возникавших по мере продолжения и развития операции.

Примечания:

3

Совершенно не случайно появление таких, например, книг: А. Буллок. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. В двух томах. Смоленск, 1994 или Д. Сьюард. Наполеон и Гитлер: Сравнительная биография. Смоленск, 1995.

4

И. Фест. Гитлер. Биография. Путь наверх. М., 2006, с. 23.

30

Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 56, 58.

31

Там же, с. 200.

32

Там же, с. 52.

33

Г. Раушнинг. Говорит Гитлер. Зверь из бездны. М., 1993, с. 29.

34

М. Кох-Хиллебрехт. Указ. сочин., с. 139.

35

В НСДАП — с 1923 года, с 1926 — гауляйтер Берлина, с 1933 — имперский министр пропаганды.

36

Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 39.

37

А. Гитлер. Моя борьба [без места и года издания], с. 53. Наряду с цитатами текстов Гитлера, приводимых другими авторами, мы используем также современную нелегальную публикацию его книги на русском языке — сравнение с немецким оригиналом свидетельствует о вполне удовлетворительном качестве и адекватности данного перевода: «Эту книгу подготовила к изданию общественная организация «Социальное движение» (СД), созданная рабочими-активистами разгромленного и запрещенного демократического профобъединения НОРП. Она выходит одновременно в нескольких городах России обшим тиражом 25 тыс. экземпляров» — там же, с. 408.

38

Гинденбургу в это время шел восемьдесят шестой год; умер он еще через полтора года.

39

Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 244.

40

Там же, с. 239–240.

41

Там же, с. 236.

42

Там же.

43

М. Бросцат. Указ. сочин., с. 47.

44

И. Фест. Гитлер. Биография. Триумф и падение в бездну. М., 2006, с. 14.

45

К. Рисс. Адвокат дьявола Геббельс. М., 2000, с. 135.

46

Карл Либкнехт (1871–1919) — вождь и основатель компартии Германии. Убит при подавлении восстания в Берлине.

301

В. Мазер. Указ. сочин., с. 47.

302

Там же, с. 38–39.

303

Там же, с. 47, 48.

304

Э. Энгельберг. О теории упущенных возможностей в вооружении Германии. // Вторая мировая война: Взгляд из Германии. М., 2005, с. 148–149.

305

К. Уилсон. Мир преступлений. В двух томах. Смоленск, 1997, т. 2, с. 106–112.

306

Талейран-Перигор (1754–1838) — виднейший французский дипломат накануне, во время и сразу после завершения правления Наполеона I.

307

Д. Сьюард. Указ. сочин., с. 229.

308

В. Мазер. Указ. сочин… с. 48.

309

Там же, с. 46.

310

Б.Ф. Калиновский. Указ. сочин.

311

Там же.

312

В. Мазер. Указ. сочин., с. 39.

313

Там же.

314

Б.Ф. Калиновский. Указ. сочин.

315

Там же.

316

В. Мазер. Указ. сочин., с. 42.

317

Нумизматический словарь. http: // numizman.narod.ru/Book/g.htm.

318

В. Мазер. Указ. сочин., с. 40.

319

Там же.

320

Там же.

321

Там же.

322

Ю. Чернер, И. Кэбот. Улыбка Диллинджера. ФБР с Гувером и без него. М., 2004, с. 66–78.

323

И. Фест. Путь наверх, с. 30.

324

Там же, с. 30–31.

325

В. Мазер. Указ. сочин., с. 52.

326

Там же, с. 40.

327

Примечание К.А. Залесского // И. Фест. Путь наверх, с. 31.

328

В. Мазер. Указ. сочин., с. 33.

329

Там же, с. 53.

330

Там же, с. 52.

331

А. Буллок. Указ. сочин., т. 1, с. 23.

332

А.С. Пушкин. Указ. сочин., с. 72.

333

В. Мазер. Указ. сочин., с. 40.

334

Там же, с. 64.

335

Д. Сьюард. Указ. сочин., с. 36.

336

И. Фест. Путь наверх, с. 31.

337

В. Мазер. Указ. сочин., с. 39.

338

Ю. Торвальд. Сто лет криминалистики. М., 1974. http: // www. tomsk. ru / Books / 100 / 10-3. htm.

339

С.Ю. Нечаев. Наполеон. Заговоры и покушения. М., 2006, с. 286–288.

340

Здесь и ниже мы используем текст упомянутой книги Ю. Торвальда.

341

С.Ю. Нечаев. Указ. сочин., с. 273–275, 293–294.

342

Нумизматический словарь.

343

И. Фест. Путь наверх, с. 29–30.

344

Дата указана в примечании К.А. Залесского: И. Фест. Путь наверх, с. 29.

345

И. Фест. Путь наверх., с. 29.

346

В. Мазер. Указ. сочин., с. 32.

347

W. Maser. Op. cit. S. 52.

348

В. Мазер. Указ. сочин., с. 42, 77.

349

Там же, с. 32.

350

Там же.

351

Там же, с. 31.

352

Там же.

353

Примечание К.А. Залесского // И. Фест. Путь наверх, с. 29.

354

В. Мазер. Указ. сочин., с. 31.

355

Там же, с. 32.

356

Так в тексте; это, понятно, — ошибка или опечатка.

357

В. Мазер. Указ. сочин., с. 30.

358

Типа книги Хеннеке Карделя: Кардель. Адольф Гитлер — основатель Израиля. М., 2004, с. 9–33.

359

В. Мазер. Указ. сочин., с. 29, 40.

360

Там же, с. 58.

361

Там же, с. 40.

362

Там же, с. 30, 40.

363

Там же, с. 12.

364

Там же.

365

Там же, с. 41.

366

Там же, с. 40.

367

Там же, с. 30.

368

Там же, с. 41.

369

Там же.

370

Там же, с. 14.

371

Там же, с. 51.

372

Аргентинский исследователь Абель Басти: Гитлер умер в Парагвае в 1964 году. // «Контакт», Берлин, № 49, 04.12–10.12.2006, с. 60.

373

В. Мазер. Указ. сочин., с. 42.

374

В 1934–1942 — «придворный» архитектор Гитлера; в 1942–1945 — министр вооружений и боеприпасов, а с 1943 — и всей военной промышленности. В мае 1945 — министр экономики в правительстве адмирала Деница. Осужден на Нюрнбергском процессе к 20 годам тюремного заключения, которые и отбыл полностью.

375

A. Speer. Erinnerung. Berlin, 1971, S. 403.

376

Знаменитый теоретик и практик танковых сражений, генерал-полковник. С 21 июля 1944 по 28 марта 1945 — начальник генерального штаба сухопутных войск

377

H. Guderian. Erinnerung eines Soldaten. Heidelberg, 1951, S. 384–385.

378

И.М. Фрадкин. Гитлер: словесный автопортрет. // Г. Пикер. Указ. сочин., с. 16.

379

В. Мазер. Указ. сочин., с. 42.

380

Там же, с. 43.

381

Там же.

382

Там же, с. 42–43.

383

Там же, с. 43.

384

Там же.

385

Нумизматический словарь.

386

В. Мазер. Указ. сочин., с. 52.

387

Там же, с. 52–53.

388

Там же, с. 55, 57, 60.

389

Примечание К.А. Залесского // И. Фест. Путь наверх, с. 32.

390

В. Мазер. Указ. сочин., с. 41, 53–54.

391

Там же, с. 51, 54.

392

Там же, с. 41, 42.

393

Там же, с. 77.

394

Там же, с. 77–78.

395

Тут, понятно, Мазер снова не в ладах с арифметикой, поскольку с 1853 года, когда Алоиз покинул деревню, и до 1895 прошло 42 года, а не 35!

396

В. Мазер. Указ. сочин., с. 56.

397

К. Залесский. НСДАП, с. 161.

398

Там же.

399

В. Мазер. Указ. сочин., с. 57.

400

К. Залесский. НСДАП, с. 161.

401

Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 130.

402

Там же, с. 135.

403

В. Мазер. Указ. сочин., с. 298.

404

Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 199–200.

405

В. Мазер. Указ. сочин., с. 58–59.

406

Примечание К.А. Залесского // И. Фест. Путь наверх, с. 32.

407

В. Мазер. Указ. сочин., с. 55.

408

Примечание К.А. Залесского // И. Фест. Путь наверх, с. 37.

409

В. Мазер. Указ. сочин., с. 76.

410

Там же, с. 59.

411

Там же, с. 53.

412

И. Фест. Путь наверх, с. 32.

413

Это был его единственный дом, тогда как при такой формулировке может создаться впечатление, что их было два: один — городской, а другой — загородный.

414

В. Мазер. Указ. сочин., с. 61.

415

По старому стилю.

416

В.А. Брюханов. Заговор графа Милорадовича, с. 394.

417

В. Мазер. Указ. сочин., с. 57.

418

Там же, с. 54–55.

419

Странный термин, примененный переводчиком по отношению к священнику!

420

В. Мазер. Указ. сочин., с. 55.

421

Там же, с. 57.

422

Там же, с. 61.

423

Там же, с. 249.

424

Г. Пикер. Указ. сочин., с. 50.

425

Там же, с. 78.

426

А. Буллок. Указ. сочин., т. 1, с. 22.

427

И. Фест. Путь наверх, с. 35–36.

428

В. Мазер. Указ. сочин., с. 63.

429

И. Фест. Путь наверх, с. 34.

430

Мы не знаем, что здесь имеется в виду, но звучит солидно!

431

В. Мазер. Указ. сочин., с. 39.

432

Граф С.Ю. Витте. Воспоминания. Царствование Николая II. В двух томах. Том I. Издание третье, Берлин, 1923, с. 188–189.

433

А. Орлов. Тайная история сталинских преступлений. Нью-Йорк-Иерусалим-Париж, 1983, с. 54–55.

434

Р. Конквест. Большой террор. Рим, 1974, с. 173.

435

Там же, с. 649.

436

Там же.

437

Расстрельные списки. Москва, 1937–1941. «Коммунарка», Бутово. М., 2002, с. 63.

438

Р. Конквест. Указ. сочин., с. 657.

439

Там же.

440

История России. 1917–1940. Хрестоматия. Под ред. проф. М.Е. Главацкого. Екатеринбург, 1993, с. 340.

441

Д.Л. Голинков. Крушение антисоветского подполья в СССР. Книга первая. Издание четвертое, М., 1986, с. 67..

442

Там же, с. 67–71.

443

Там же, с. 132.

444

Д. Рид. 10 дней, которые потрясли мир. М., 1957, с. 197–198.

445

История России. 1917–1940, с. 340.

446

http: // www.infrance.ru/forum/arhive/index.php/t-117.html.

447

http: // www.russianspain.com/news/show.php?id=1379.

448

И. Фест. Путь наверх, с. 223–224.

449

М. Кох-Хиллебрехт. Указ. сочин., с. 198.

450

В. Мазер. Указ. сочин., с. 91–92.

451

Там же, с. 93.

452

Там же, с. 62.

453

Там же, с. 60.

454

Там же.

455

Там же, с. 61.

456

W. Maser. Op. cit. S. 49.

457

Ebenda.

458

Согласно подписям Мазера под фотографиями этих домов, помещенными непосредственно после страницы: В. Мазер. Указ. сочин., с. 128.

459

Там же, с. 69.

460

И. Фест. Путь наверх, с. 35.

461

В. Мазер. Указ. сочин., с. 63–64.