Величайшая ошибка историков, пытавшихся проникнуть в тайны происхождения Адольфа Гитлера и в секреты обстоятельств его детства и юности, заключается, повторяем, в том, что они позволили себе пойти на поводу у свидетельств, которые пытался внушить в отношении своих предков сам Адольф Гитлер.

Вот как перелагает эти сведения Иоахим Фест: «И по отцовской, и по материнской линии родиной его семьи была бедная провинция австро-венгерской монархии — лесной массив между Дунаем и границей с Богемией. Ее жители были сплошь крестьянами, на протяжении поколений неоднократно вступавшими в брак между собой и пользовавшимися славой людей, живущих скученно и отстало. Проживали они в деревнях, чьи названия нередко всплывают уже в Средневековье: Деллерсхайм, Штронес, Вайтра, Шпиталь, Вальтершлаг. Все это небольшие, разрозненные селения в скудной лесистой местности. Фамилия Гитлер, Гидлер или Гюттлер, надо полагать, чешского происхождения (Гидлар, Гидларчек) и прослеживается — в одном из вариантов — в этом лесном массиве до 30-х годов XV века. Но на протяжении всех поколений фамилия эта принадлежит мелким крестьянам, ни один из которых не вырывается из заданных социальных рамок».[149]

На этом почти все биографы Гитлера (включая и процитированного Феста) ставят точку, более не обращаясь к далеким предкам Гитлера, а затем переходят прямо к рождению Алоиза — отца Адольфа Гитлера — якобы первого из тех, кто все-таки вырвался из заданных социальных рамок, и излагают, с большими или меньшими подробностями и погрешностями, возможные секреты происхождения этого Алоиза.

Их, историков, легко понять: ну что интересного можно отыскать в прошлом людей, на протяжении почти полутысячи лет (а может быть — и дольше!) сохранявших образ жизни мелких крестьян и не вырывавшихся из заданных социальных рамок!

Можно было бы даже и дополнить этих историков тем, что явно чешские корни доброй половины предков Гитлера вполне могут, в соответствии с его расовыми теориями,[150] объяснять его отвращение к его собственным предкам и нежелание ни виртуально, ни физически общаться с родственниками — прошлыми и настоящими (тут даже и не требуются никакие евреи!), а на этом и завершить тему о его предках!

Однако весьма специфический жизненный опыт автора этих строк заставил по-иному взглянуть на красочно описанную Фестом и другими картину, и задуматься над тем, в каких же именно заданных социальных рамках приходилось жить и действовать многочисленным предкам Гитлера, почти пять столетий якобы не менявшим своих ролей.

Автор этих строк недостаточно подробно владеет историей Богемии и Австрии, но вполне начитан в отношении истории Кавказа.

Кроме того, многие годы в детстве автор проводил летние каникулы на Черноморском побережьи Кавказа — и наслушался всяческих разъяснений об этих краях. В четырехлетнем возрасте случилось видеть собственными глазами даже концлагерь на берегу моря в Гаграх — одно из первых тяжелейших впечатлений в жизни.

Позднее, в молодые годы, автор досыта налазился по скалам и ледникам Главного Кавказского хребта и прошел собственными ногами немало километров по горным тропам и через горные селения — так что места свершения определенных кавказских исторических событий были осмотрены собственными глазами и ощупаны собственными руками и ногами. Появление одинокого русского в стороне от туристских маршрутов становилось иногда местной сенсацией. Заносило автора и в Горную Чечню — за два десятилетия до того, как там развернулась современная война.

Много лет спустя, оказавшись на Западе, автор не отказал себе в удовольствии пошататься по некоторым местностям Верхней Баварии, Богемии и Австрии — и возникла возможность сопоставить картины, увиденные в разных горах — тогда еще вовсе без намерений писать когда-либо биографию Гитлера.

К собственномому счастью или несчастью, автор обладает криминальным складом ума, вечно заставляющим усматривать преступления в самых обыденных явлениях. Поэтому у автора возникло достаточно ясное представление о том, чем могут и чем должны заниматься люди в таких местах. Не составило труда дополнить сложившееся представление книжными знаниями уже в процессе непосредственной работы над данной книгой.

Позволим теперь себе высказать собственные соображения на эту тему, не претендующие ни на исчерпывающую полноту, ни на оригинальность.

Жизнь в горах предъявляет особые требования к людям и создает особые условия для их существования. Это, в свою очередь, придает особую ментальность горным жителям. С равнинными жителями горцев не сравнить — это хорошо известно во всех странах, где имеются и те, и другие.

Жизнь в горах сурова и скудна — ресурсов вечно не хватает для пропитания, что не способствует росту численности местного населения и угрожает вырождением и физической деградацией.

В горах и на равнине история протекает разными темпами: у горцев явно не хватает возможностей для прогресса. В таком же положении оказываются и другие ответвления общего человеческого племени, вынужденные существовать в условиях, далеко не оптимальных для человеческих организмов. Очевидна отсталость человеческих сообществ, живущих на Крайнем Севере, в тропических джунглях или знойных пустынях.

У горцев положение несколько особое: в силу чисто географических условий горы нередко соседствуют с плодородными долинами, максимальным образом способствующими человеческому процветанию. Контрасты между жителями гор и равнин в этих ситуациях наиболее резки, а столкновения между ними — неизбежны.

Для процветания горцев возможностей сельского хозяйства всегда недостаточно — и приходится изыскивать иные возможности. Недаром славились особыми ремеслами многие мелкие народности Кавказа, все равно, увы, исчезающие в нашу эпоху с огромной скоростью, ассимилируясь среди соседей.

То же, естественно, происходило и на Западе: многие горные селения в Альпах и иных горах существовали столетиями за счет своих ремесел: лесорубы, стеклодувы, рудокопы, угольщики, сыровары, пивовары и другие умельцы кормили своим трудом себя и своих сородичей.

Но что же делать, если собственных природных ресурсов все-таки не хватает: ведь не во всякой же местности, например, имеется сырье для того же производства стекла?

И на этот непростой вопрос всегда находился простой ответ, причем еще в эпохи, заведомо более ранние, нежели времена расцвета искусных ремесел: грабить окрестных, главным образом — равнинных жителей!

Горный разбой — столь же древнее и почтенное занятие, как и пиратство у прибрежных и островных народов. Пиратам, однако, значительно больше повезло в том смысле, что псевдоромантика этой профессии давно и надолго завладела воображением людей, никогда уже не встречавшихся с живыми пиратами, и о последних создано множество художественных сочинений, популярных хроник и даже действительно солидных исторических исследований. Горным разбойникам в целом досталось заметно меньше внимания, хотя и их окружает романтический ореол.

В реальности же, по мере социального и экономического развития на материковых равнинах, жителям этих последних удавалось все более эффективно защищать себя и от разбоя, и от пиратства — и положение разбойников и пиратов, неизменно отстававших и в техническом развитии, и в человеческой численности, становилось стратегически безнадежным: их истребляли физически и им приходилось радикально трансформировать принципы собственного поведения, хотя пираты и по сей день не перевелись в Юго-Восточной Азии, а кое-где попадаются и горные разбойники.

Чрезвычайно выразительна в этом отношении история Кавказа.

Горные селения Северного Кавказа веками и тысячелетиями оставались почти в неизменном положении. На юге, за Главным Кавказским хребтом, перебираться через который всегда было хлопотно и трудно, с древних времен процветали культурнейшие цивилизации, подвергавшиеся, однако, разрушительным набегам и завоеваниям со стороны соседних великих военных держав (начиная с эпох Ассирии и Вавилона, включая империи Александра Македонского и потомков Чингисхана и завершая Персией и Турцией XVIII-го и предшествующих веков), а Северный Кавказ оставался в стороне от всего этого.

Убежища ущелий Северного Кавказа надежно защищали прятавшихся там от полчищ завоевателей, прокатывавшихся через Великую Степь — от Алтайских гор до Карпат. В этих катаклизмах истреблялись древние скотоводы, бродившие по равнинам между Каспием и Азовом, с трудом восстанавливая свою численность и образ жизни в паузах между нашествиями, но пополняясь дезертирами из великих армий и отпрысками изнасилованных кочевниц.

Враждебное соседство с кочевниками играло привычную роль для горных племен: «Основным средством их существования являлся разбой. Отряды лихих безжалостных джигитов налетали, подобно смерчу, на беззащитные предгорные равнины, грабили, резали, жгли и вслед за тем исчезали в горах, гоня перед собой гурты скота и толпы пленников»[151] — пишет современный историк и журналист И.В. Деревянко.

Агрессивность горных разбойников умерялась во всем этом регионе не столько жителями соседних равнин, сколь аналогичной агрессивностью их же собственных горных соседей — и все сохранялось в определенном стабильном равновесии, возникшим на самом примитивном уровне экономического развития и враждебных отношений: «Между собой горские народы вели кровопролитную междоусобную войну. Кавказ фактически превратился в огромный невольничий рынок. Все[152] белые невольники Турции и Персии вывозились из данного региона, а турецкие гаремы наполнялись кавказскими женщинами».[153]

Другой современный историк, В.В. Дегоев, живописует быт горцев в несколько смягченном тоне: «Русские и иностранные авторы /…/ отмечали весьма продуктивное, хотя и трудоемкое земледелие, широкое распространение скотоводства и очень высокий уровень некоторых ремесел. При этом подчеркивалось, что горцы обрабатывали землю ровно с такой степенью усердия, которой оказывалось достаточно для удовлетворения их неприхотливых нужд. Продовольственным подспорьем служили им богатые дары леса. В долинах и на склонах гор, вплоть до снежной кромки, произрастали разнообразные злаки, от тропических до морозоустойчивых видов, водилось много дичи. Было развито садоводство, виноградарство и шелководство. /…/

Орудия труда у горцев — такие же примитивные, как «те, что использовались Приамом и его троянцами». /…/

Особое внимание обращает на себя восхитительное мастерство дагестанских ремесленников, в частности оружейников и производителей седел и конской упряжи. /…/ Эти предметы, в жизни горца ничем не заменимые, имели для него не только сугубо практический, но еще и культовый смысл. На оружие и экипировку коня он не жалел ни сил, ни денег. Были довольно развиты и ремесла, связанные с изготовлением ковров, бурок, тканей, домашней мебели и различной утвари.

Недостаток соли, металлов, мануфактурных изделий, восполнялся торговлей, которая велась армянскими купцами. Горцы платили сырьем — кожей, мехами, древесиной, воском, медом, орехами, салом, зерном, табаком».[154]

Заметим, что для выполнения торговых функций купцы должны были иметь определенные гарантии безопасности собственной деятельности и возможности перемещений между враждебными племенами — и такие порядки действительно вошли в обычаи горцев, отражаясь в неписанных, но строго соблюдаемых законах гостеприимства. Отметим ради исторической справедливости и то, что многочисленные рабы и в особенности рабыни, заполнявшие турецкие и персидские гаремы, никоим образом не могли бы попадать туда без посреднической деятельности армянских христианских торговцев.

Дегоев продолжает: «Горские общины, в большинстве своем, не знали ни имущественного расслоения, ни классов. Правда, отдельные горцы имели большие стада мелкого и крупного рогатого скота, насчитывавшие сотни, а иногда даже тысячи голов. Но это вовсе не означало, что они составляли привилегированный слой общества или играли в нем ведущую роль. /…/ Высокий общественный статус давала человеку ответственная, общественно значимая функция, право на отправление которой он должен был заслужить делами.

/…/ «несколько небольших племен татарского[155] происхождения» жили под властью ханов, эксплуатация уже существовала. Там знать использовала на земледельческих работах труд рабов и пленных, удел которых, впрочем, «не тяжел»: они получали половину урожая и пользовались теми же благами жизни, что и свободные.

/…/ в целом дагестанские и чеченские общества можно было с полным основанием назвать «свободными братствами», «похожими на описанных Тацитом германцев». Власть ханов над горскими общинниками имела во многом номинальный характер. Он мог лишь просить их о чем-то, но никак не требовать. Податей, как таковых, они не платили. /…/ Больше прав имел хан в качестве военного организатора и предводителя в случае столкновения с внешним врагом. /…/

Русские и иностранные авторы указывали на полное отсутствие этнического единства среди горцев Северо-Восточного Кавказа, на неисчислимое количество разъединенных природой общин, дорожащих своей обособленностью, раздираемых бесконечной враждой и междоусобицами, объятых жаждой грабежа[156]. Даже при возникновении общей опасности извне племена Дагестана и Чечни никогда не объединялись в мощный надплеменной оборонительный союз. Этому препятствовали вековые взаимные счеты или попросту незнание того, что происходило у соседей. Одна община смотрела на бедствия другой в лучшем случае с безразличием, в худшем — с намерением воспользоваться ими в собственных корыстных интересах. Такой же дух раскола царил и в отношениях между ханами».[157]

Сдержанно и сквозь зубы выступает третий автор, современный описываемым событиям, русский военный профессионал Д.А. Милютин — военный министр России в 1861–1881 годах, с 1839 года воевавший против кавказских горцев: «Какой-нибудь известный в народе вожак собирает первоначально несколько надежных приверженцев своих, чрез посредство которых созывает на сборный пункт всех удальцов, желающих принять участие в предприятии. /…/ Сборище таким образом быстро растет и готовится по возможности скрыто, в глубокой тайне. /…/ остается загадкою куда и каким путем направится сборище. Не ведают того и сами участники предпринимаемого набега; это тайна вожака, который высматривает пути, собирает сведения о расположении наших войск и бдительности казачьих постов. Но раз решена вожаком цель и выбран путь, мгновенно скопище стягивается на сборном пункте и устремляется со всевозможною быстротою по намеченному пути. Искусство вожака состоит в том, чтобы исполнить набег совершенно скрыто и нанести удар неожиданно. Для этого приходится обыкновенно сделать с крайнею быстротою дальний пробег, преимущественно глухими дорогами, минуя населенные пункты, так чтобы невидимо подойти к какому-нибудь закрытому месту, где можно приостановиться на короткое время, дать передышку коням, и откуда со свежими силами, разом пронестись к своей цели и нанести удар в удобный для того момент, например в ночную пору или при густом тумане. Самое нападение всегда бывает очень непродолжительно. /…/ Для отступления горцы всегда выбирают другой путь, не тот, по которому налетели; при этом прибегают иногда к хитростям (демонстрация), чтобы ввести в заблуждение наши войска насчет пути отступления. /…/

Набеги хищнические в собственном смысле слова привычны преимущественно туземным племенам закубанским, известным у нас под общим наименованием «черкесов», и затеречным, т. е. чеченским. В этих племенах хищнические набеги составляют любимое занятие, род спорта молодежи, князей и беков (там, где существует аристократический склад), узденей[158] и вообще людей вольных, то есть того класса населения, который проводит всю жизнь в праздности, предоставляя домашние заботы женщинам, а тяжелые работы земледельческому низшему классу «ясырей» и рабам, т. е. пленным. Праздные молодцы скучают дома, чувствуют потребность деятельности, любят рыскать, ищут сильных ощущений, а вместе с тем, не прочь и поживиться добычею на счет гяуров.[159]

Мелкие хищничества и одиночные нападения /…/ производятся также абреками. Под этим названием известны в среде туземного населения также отчаянные злодеи, которые, по каким-либо личным побуждениям, чаще всего из опасения кровомщения, покидают свой аул, свою семью, отрекаются от всех своих прежних связей и дают обет постоянно скитаться и злодействовать. Такие отверженцы держат местное население в постоянной тревоге, а когда представляется случай, еще охотнее злодействуют над русскими. /…/

Только удальством, рискованными боевыми подвигами приобретается у горцев почет и уважение.

Высшим почетом пользуются те из удальцов, которым удавалось выказать большую способность и опытность в набегах и хищничествах. Такие становятся вожаками шаек или скопищ. /…/

Горец проводит всю жизнь свою в приготовлении коня, рыскает куда глаза глядят в погоне за добычей. /…/ они в своих набегах действуют дружно, под руководством известного вожака, достигшего своими многократными успехами полного доверия со стороны всех добровольно участвующих в предприятии. Вожак ведет шайку по заранее обдуманному плану к намеченной цели и с полным знанием местности».[160]

Вот таким-то образом и существовали веками удальцы-джигиты, занимаясь всю жизнь угоном овец у врагов из соседнего ущелья, захватывая людей и обращая их в рабов и рабынь, нападая на табуны кочевников-степняков, возникавших в поле их досягаемости.

Никаких изменений в их быту почти не происходило, за исключением проникновения на Северный Кавказ ислама, что произошло в относительно недавние времена — в XVII–XVIII и даже XIX столетиях. До некоторых местных народов и народностей ислам так и не добрался: одни, например, сваны и осетины, были и оставались христианами, другие, например калмыки, так и остались язычниками.

О полном проникновении догм ислама в быт горцев Северного Кавказа говорить не приходится; там, например, не привилось широко многоженство, не внедрилось и ношение женщинами чадры. Понятно, однако, что приобщение к исламу не смягчило нравы горцев и не настроило их на мирный лад тогда, когда им пришлось в конце XVIII века внезапно столкнуться с русскими.

Появление последних на Кавказе заслуживает особого объяснения.

Рано или поздно русским предстояло возникнуть на Кавказе: еще в 1722–1723 годах Петр I провел поход против Персии по западному берегу Каспийского моря и присоединил к России Дербент и Баку, но в 1732 году их пришлось вернуть персам.[161] В тот раз ни русские не успели приобщиться к особенностям Кавказа, ни местные жители не испытали ничего существенно нового по сравнению с прежними походами иноземных полчищ, не задерживавшихся на Кавказе и не пытавшихся проникнуть в его ущелья.

А вот далее возникла новая историческая ситуация.

В Закавказье, бывшем зоной раздела между Персией и Турцией, возникла явная угроза самому существованию христиан — армян и грузин. Армяне, в частности, бежали, спасая жизни, в первой половине XVIII века в Индию, Китай, Бирму, на Филиппины — и в Россию.[162]

Грузины же сохранили определенную государственность, а в 1762 году грузинский царь Ираклий II даже объединил Картлию и Кахетию в единое царство и пытался играть в самостоятельную политику.[163]

В ходе русско-турецкой войны 1768–1774 годов русские войска впервые появились в Грузии. При такой ситуации Ираклий II счел полезным обратиться к императрице Екатерине II (она правила в 1762–1796 годах) о покровительстве и защите.[164]

В 1783 году было провозглашено присоединение к России в качестве протектората значительной части Грузии — Картли-Кахетинского царства, подчиненной Ираклию. Присоединение носило чисто номинальный дипломатический характер — никаких непосредственных географических связей (ни по суше, ни по морю) территории этих государств фактически не имели. С согласия Персии, однако, через ее территорию было введено в Грузию два батальона русских войск, которые, понятно, делать погоды не могли.[165] Но тогда же (в 1784 году[166]) была основана крепость Владикавказ — на северной стороне хребта, неподалеку от форпостов русских в соседней Кабарде, а на юг от нее началась прокладка новой дороги прямиком на Тифлис — Военно-Грузинской. Но союз с русскими оказался тогда непрочным и недолговременным.

В эти годы Турция усилила давление на Грузию, инспирируя набеги на нее соседних горцев-мусульман, и Ираклий II был вынужден подчиняться: в 1788 году между Турцией и Грузией был подписан практически союзный договор, а Владикавказ был срыт по решению грузинского царя.[167]

Но тут уже снова Персия вмешалась в «Большую игру»: в 1795 году Грузия подверглась опустошительному набегу с востока — и Ираклий II снова запросил помощи от России.

В 1796 году русские войска под командованием генерал-аншефа В.А. Зубова вновь заняли Дербент и Баку, но потом снова были отозваны назад: Екатерина Великая умерла, а ее сын, Павел I, решил поначалу проявлять сдержанность в кавказской политике — у него хватало и прочих забот.[168]

При угрозах, нараставших со всех сторон, Ираклий II отчаянно просил Россию о помощи — с этим он и умер в январе 1798. Его преемник, Георгий XII, не пользовался ни авторитетом, ни влиянием, подобными отцовскому — и Грузия оказалась на грани полного и внутреннего, и внешнего распада. Теперь уже новый грузинский царь отчаянно просил Россию не только о помощи, но и о включении Грузии в свой состав — лишь это спасало грузин от безоговорочного подчинения своим ближайшим соседям-мусульманам.[169]

В апреле 1799 Павел I решился возобновить договор 1783 года о протекторате и послал в 1800 году на помощь Грузии 3-х тысячный корпус с артиллерией.

Георгий XII, «умирая[170], завещал Грузию русскому императору, и в 1801 г. волей-неволей пришлось принять завещание. Грузины усиленно хлопотали о том, чтобы русский император принял их под свою власть».[171]

В январе 1801 года Павел I издал манифест о присоединении Картло-Кахетии к России.[172] Современные грузинские политики, проклинающие русских оккупантов, несколько грешат против исторических фактов.

К 1806 году Россия, казалось бы, прочно утвердилась на значительной части территорий современных Азербайджана, Армении и Грузии. Затем и Черноморское побережье Кавказа в результате войны 1828–1829 годов формально перешло от Турции к России.[173]

Но вот в эти-то годы у русских и возникли серьезные проблемы с горцами Кавказа!

Сами по себе местности, примыкавшие к Главному Кавказскому хребту, и народы, их заселявшие, никакого интереса для России тогда не представляли. Поначалу русских интересовало только прочное сообщение с Закавказьем, за которое и шла война. Однако линии переброски войск и линии их снабжения должны были как-то огибать или пересекать Главный Кавказ.

Поначалу они шли от Дербента на Баку вдоль берега Каспия, затем протянулись по Военно-Грузинской дороге напрямик через центр Кавказа на Тифлис, затем русские пытались освоить новые тропы — Военно-Осетинскую и Военно-Сухумскую дороги, и лишь в шестидесятые годы XIX века смогли прорубиться по берегу Черного моря от Анапы и Новороссийска до Абхазии и Мингрелии.

Все сухопутные участки этих путей довольно неожиданно и для местных жителей, и для пришлых русских внезапно оказались в традиционной зоне действий горных джигитов!

Последние вдруг очутились в положении волка в центре овечьей стаи — такой богатой добычи перед собственным носом еще никогда не видали ни они сами, ни их предки!

Хорошо известно, что настоящие волки, оказавшись посреди стада домашнего скота, буквально шалеют сначала от беззащитности жертв, а потом звереют от пролитой крови — и волк режет всех овец или коров подряд, хотя это не имеет ни малейшего рационального резона! Вот так же, несомненно, повели себя теперь и горцы.

Да и «овцы» (оказавшиеся, как вскоре выяснилось, с волчьими зубами!) — небольшие отдельные подразделения русской армии и одинокие путники, обозы снабжения и все прочие, заполнившее дороги и пункты привалов, ночлегов и подмены лошадей между Россией и Закавказьем, поначалу не могли представить себе масштабы возникшей опасности и не принимали должных мер для своей защиты.

Но положение стало быстро выясняться: «Когда в первое время русского владычества в Грузии кавказское начальство потребовало от лезгинских старшин, чтобы они уняли своих бандитов, те отвечали: «Мы честные люди, земли пахать не любим, живем и будем жить разбоем, как жили наши отцы и деды».»[174]

Логика оккупантов, охраняющих свои коммуникации на враждебной территории, также предельно понятна (взгляните, например, на ситуацию в современном Ираке!): сначала пытаются усилить пассивную защиту, увеличивая посты и конвойные команды, а затем, если это не помогает (а это никогда не помогает!), переходят к активным действиям — т. е. к ударам по базам партизан и террористов, а в данном случае — к разорению горных аулов, захвату и казни заложников (сплошь и рядом — детей) и т. д.!

К 1810 году карательные экспедиции стали неотъемлемой составляющей всей политики российских военных властей на Кавказе.[175]

Заметим, что весьма похожие картины возникали тогда же, в 1807–1813 годах, на противоположной окраине европейского мира — на Пиренейском полуострове, причем там произошла даже победа массы местных повстанцев над могучими войсками оккупантов. Да и на Балканах французы столкнулись со все теми же горными разбойниками. Как писал Пушкин:

«Черногорцы? что такое —
Бонапарте вопросил. —
Правда ль: это племя злое,
Не боится наших сил?»[176]

Все это выглядело тогда как бы частными ответвлениями общеевропейской борьбы против Наполеона, что затушевало в общих представлениях те характерные особенности горной партизанской войны, о которых мы пишем теперь.

После же падения Наполеона русские смогли выделить значительно больше сил на подавление горского повстанчества на Кавказе, нежели это могли осуществлять французы на периферии своих грандиозных завоевательных походов.

Далее срабатывала стандартная схема: кровь за кровь — и не приходилось уже искать правых и виноватых!

Но за кем оставалось последнее слово — в этом сомневаться не приходится!

Вот рассказ прославленного генерала А.П. Ермолова (героя Отечественной войны 1812 года, занявшего Париж в 1814 году, а затем главнокомандующего на Кавказе в 1816–1827 годах) о том, как он сам действовал осенью 1819 года: «Желая наказать чеченцев, беспрерывно производящих разбой, в особенности деревни, называемые Качкалыковскими /…/, [я]предположил выгнать их с земель /…/. При атаке сих деревень, лежащих в твердых и лесистых местах, знал я, что потеря наша должна быть чувствительною, если жители оных не удалят прежде жен своих, детей и имущество, которых защищают они всегда отчаянно, и что понудить их к удалению жен может один только пример ужаса.

В сем намерении приказал я /…/ генерал-майору Сысоеву /…/ окружить селение Дадан-юрт, лежащее на Тереке, предложить жителям оставить оное, и буде станут противиться, наказать оружием, никому не давая пощады. Чеченцы не послушали предложения, защищались с ожесточением. Двор каждый почти окружен был высоким забором, и надлежало каждый штурмовать. Многие из жителей, когда врывались солдаты в дома, умерщвляли жен своих в глазах их, дабы во власть их не доставались. Многие из женщин бросались на солдат с кинжалами.

Большую часть дня продолжалось сражение самое упорное, и ни в одном доселе случае не имели мы столько значительной потери, /…/ простиралась оная убитыми и ранеными до двухсот человек. Со стороны неприятеля все, бывшие с оружием, истреблены, и число оных не менее могло быть четырехсот человек. Женщин и детей взято в плен до ста сорока /…/ (но гораздо большее число вырезано было или в домах погибло от действия артиллерии и пожара). Солдатам досталась добыча довольно богатая, ибо жители селения были главнейшими из разбойников, и без их участия /…/ почти ни одно воровство и грабеж не происходили; большая же часть имущества погибла в пламени. Селение состояло из 200 домов; 14 сентября разорено до основания.

30 числа сентября я сам пошел с 6-ю баталионами и 16-ю орудиями артиллерии к деревням Качкалыкским, и 2 октября атакована деревня Горячевская, сильнейшая из них. Твердое положение оной местами укреплено было окопами, но чеченцы, будучи выгнаны из них штыками, не могли удержаться в самой деревне и только производили перестрелку из лесов, ее окружавших. Потеря наша была ничтожная.

Через день войска приблизились к деревням Ноенберды и Аллаяр-аул. Из первой выгнаты чеченцы сильною канонадою, последняя была ими оставлена, потому что легко могла быть окруженною. Обе разорены совершенно. /…/ Деревня Хангельды просила пощады /…/, и им дана пощада. Вообще чеченцы защищались без упорности, и ни в одной из деревень не было жен и детей, имущество также было вывезено. Пример Дадан-юрта распространил повсюду ужас, и вероятно мы нигде уже не найдем женщин и семейств»[177] — ну как тут не восхититься мудростью и предусмотрительностью великого полководца!..

На Восточном Кавказе (на Военно-Грузинской дороге, на пути через Баку и на прилегающих к ним дорогах и местностях) русским, как будто бы, указанными методами удалось взять верх уже к началу 1830-х годов, но тут у горцев вдруг возник лидер, сумевший выдвинуть лозунги, объединившие всех кавказцев на борьбу с гяурами, а главное — имевший административные таланты и способности бороться с традиционной разобщенностью мелких племен и вести целенаправленную организованную партизанскую войну крупного масштаба.

Звали его Шамиль, происхождение его не известно; известен лишь год рождения — 1797 и место рождения — аул Гимры в горной части Дагестана.[178]

«Биографы Шамиля почти ничего не знали о его родителях и, похоже, не особенно сожалели об этом, ибо считали, что эти сведения были бы не очень интересны. Чем его отец или мать могли бы отличаться от всех остальных в обществе, в котором столь слабо выражены признаки социального неравенства и внешних влияний? Посему предполагалось, что отец Шамиля был обычным, свободным горцем (узденем), имевшим одну жену, небольшой дом с земельным участком, боевого коня и оружие, несколько голов мелкого рогатого скота».[179]

Не правда ли, знакомая позиция историков?

Приходилось слышать, что на финише сталинских времен Шамиля именовали в школьных учебниках английским шпионом; сам автор этих строк учился тогда лишь в младших классах, и историю еще не проходил. Мы не беремся судить о том, упустили ли историки что-либо значительное в биографии Шамиля и его предков — это не наш объект исследования.

Фактом остается, однако, что почему-то никто не поднял вопроса о еврейском происхождении Шамиля!

В 1832 году Шамиль уже прославился легендарными подвигами на поле брани,[180] а затем принял титул имама: «Обстоятельства обретения Шамилем духовного звания имама так и не выяснены до конца. Одни источники утверждают фактически о самозванстве и самовоспровозглашении, другие указывают на имевший место факт публичного избрания».[181]

Воинствующий исламизм сделался главным оружием Шамиля. Действенность этого средства хорошо известна со времен самого пророка Магомеда и до наших дней. Вот Шамиль-то и потрудился основательно над тем, чтобы поднять на Кавказе роль исламского духовенства и внедрить основы шариата в горский быт.

Д.А. Милютин принужден был констатировать: «Положение дел на Кавказе приняло с 1840 года весьма невыгодный для нас оборот: власть Шамиля значительно распространилась; на его сторону передалась не только вся Чечня, но и те части Дагестана, которые давно считались покорными. Несмотря на крупные подкрепления, данные нашим силам на Кавказе, военные действия, предпринятые в 1841 году, не поправили дел».[182]

Не прошло затем, однако, и двадцати лет всеобщей резни, как постоянно прибывающие подкрепления сыграли свою роль — и Милютин мог уже подводить почти благополучные итоги: «После успешной экспедиции 1859 года, закончившейся пленением Шамиля, на всей восточной половине края, казалось, водворились мир и спокойствие. Можно было надеяться, что население Дагестана и Чечни радо будет наконец отдохнуть и оправиться после всех вынесенных им бедствий полувековой непрерывной войны. И действительно, в Дагестанской области, — страны наиболее гористой и дикой, бывшей главным гнездищем враждебной нам силы Шамиля, — наступило полное спокойствие».[183]

Однако: «Не совсем таково же было положение Терской области, состоявшей тогда, вместе с Кубанскою областью, под общим начальством генерал-адъютанта графа Евдокимова /…/. В этих горных трущобах укрывались довольно значительные шайки: Ума-дуя, Атабая, Каракуля, Байсунгура, производившие дерзкие разбои и державшие в страхе местное население, которое однако ж оставалось спокойным /…/. В конце 1860 года предпринята была против них экспедиция в Шатоевском округе, но без всяких результатов. В начале же февраля 1861 года удалось в Ичкерии окружить и забрать шайку Байсунгура, который сам был захвачен и повешен.

Для довершения нашей исторической задачи на Кавказе оставалось еще покончить дело с горским населением западного Кавказа, то есть за Кубанью. /…/ Начертанный в 1860 году план действий за Кубанью состоял в том, чтобы окончательно очистить горную полосу от исконного ее населения, принудив его избрать одно из двух: или переселиться на указанные места на равнине и вполне подчиниться русскому управлению, или совсем оставить свою родину и уйти в Турцию; горную же полосу полагалось занять передовыми казачьими станицами и укреплениями на всем протяжении от занятых уже верховий Лабы до черноморского берега.

К выполнению этого плана приступлено было в 1860 году генералом Евдокимовым с непреклонною настойчивостью.

/…/ благоразумнейшие из горцев поняли, что дальнейшее сопротивление становится невозможным; что в ближайшем будущем предстояло им одно из двух: или покориться русской силе, или выселиться в Турцию. Весь вопрос был только во времени. Но понимали это, конечно не все: в каждом племени существовала всегда более или менее многочисленная воинственная партия непримиримых, настаивавшая на продолжении упорной войны до последней крайности. Вот почему дело не могло быть решено сразу: в то время, когда одна часть племени наклоняла к покорности и посылала депутации к русским начальникам с мирными предложениями, другая — затевала стычки с нашими войсками; многие же семьи уже в то время выселялись в Турцию».[184]

Альтернатива, которая стояла перед недобитыми горцами, была очень непростой: им предлагалось изменить собственную сущность, умереть или отправиться в изгнание!

Что для них было легче?

Ведь и подчинение русским, т. е. принудительное переселение на равнину и переход к занятию сельскохозяйственным трудом, означал две вещи одновременно: во-первых, прекращение того рода занятий, какой они до того вели всю свою жизнь — как и все их предки на протяжении многих веков, а именно — разбоя; и, во-вторых, переход к такому труду, каким ни они, ни их предки никогда всерьез не занимались!

Изгнание же и вовсе сулило неизвестность и неопределенность!

К сожалению, заложниками такого непростого решения оставались члены племени, всегда игравшие в нем подчиненную роль — те самые, которые постоянно (как и их предки) занимались не благородным разбоем, а заурядным деревенским трудом. Однако их голоса, как и голоса женщин, также никогда не разбойничавших, решающей роли сыграть не могли!

Решающие переговоры, тем не менее, состоялись — и блистательно провалились. И вина за это легла больше не на горцев, а на их главного оппонента на этих переговорах — самого императора Александра II.

Последний в августе-октябре 1861 года совершал вояж по Крыму и Кавказу. 16 сентября (старого стиля) недалеко от Майкопа и состоялся прием царем шестидесяти депутатов, в свою очередь избранных посланцами всех черкесских племен Западного Кавказа, прибывших на встречу с Белым Царем в числе более чем тысячи посланцев из горных аулов — называли даже десять тысяч делегатов.[185]

Вот тут-то Александр и совершил решающую дипломатическую ошибку: вместо того, чтобы принять делегатов в роскошной обстановке, соответствующей его положению (каковую должны были воображать себе дикие горцы), что, разумеется, нетрудно было бы организовать в Крыму или где-то еще неподалеку от горного Кавказа, он принял их в военном палаточном лагере, притом еще и выразив неудовольствие по поводу сооруженной палатки: «Ему поставили не простую палатку, а смастерили большую, в несколько отделений, по Его словам, слишком роскошную. Дело в том, что невозможно убедить Государя, что солдаты, простой народ, а в особенности горцы и дикие абадзехи[186], приходившие в лагерь, никогда не поймут, чтоб он мог жить в такой палатке, как все».[187]

Да ради такого случая стоило бы соорудить и целый дворец за одну ночь — как в сказке!

Сам же царь встретил делегатов в походной офицерской форме — нашел время и место играть в демократизм и показную простоту! Выслушав многословную декларацию с нижайшими заявлениями в верноподданности, но с одновременным высказыванием всяческих условий, фактически отвергавших выполнение ультимативных требований, выставленных русской администрацией, «Государь ответил в немногих словах, что «примет покорность только безусловную, а устройство быта и судьбы народа поручил кавказскому начальству», а потому указал горцам обращаться с их просьбами к графу Евдокимову.

Горские депутаты уехали из лагеря крайне разочарованные и недовольные; ожидавшая возвращения их толпа, узнав об ответе «падишаха», пришла в сильное волнение, и партия, клонившая дело к покорности, должна была умолкнуть. /…/ постановили решение — продолжить войну с русскими до последней крайности /…/. Можно полагать, что самое лицезрение Белого Царя, которое должно было бы произвести на горцев внушительное впечатление, не имело такого действия на депутатов по той простой лагерной обстановке, в которой они были приняты Государем»[188] — капитулировать пред столь незначительной личностью им, конечно, сильно расхотелось!..

Разумеется, отсутствие культуры и эрудиции сыграло с ними злую шутку, но откуда было набраться образованности этим древним разбойникам?

Это была не единственная коллизия того же рода.

Лев Тихомиров, один из таинственнейших персонажей российской истории (вождь «Исполнительного комитета Народной воли», главный организатор убийства все того же Александра II 1 марта 1881 года, а после 1888 года — ренегат революции и виднейший идеолог монархизма), родился в 1852 году в Геленджике в семье военного врача и провел детство именно в этих самых местах — сначала в обстановке тотального террора со стороны горцев, а затем и еще более тотального истребления самих горцев.

О себе он писал: «я, можно сказать, лично пережил эту страшную историческую трагедию, подобной которой едва ли знавал мир даже в эпоху великого переселения народов. Я довольно хорошо знаю и литературу этого предмета. /…/ знаком /…/ даже с архивными данными /…/ и, наконец, выселение прошло перед моими глазами. Мне тогда было десять — двенадцать лет, но я был мальчиком преждевременно развитым, а рассказы участников событий слыхал в разное время вплоть до 1887 года. /…/ мой рассказ не вполне сходен с тем, что мы имеем в литературе предмета, и я /…/ не отказываюсь от своих слов и готов был бы их отстаивать даже перед исследователями-специалистами».[189]

О горцах он пишет: «целые племена, враждовавшие нам, /…/ поискали бы способов жить в мире с русскими, если бы не укоренившаяся у них привычка к грабежам, на которые молодежь смотрела как на молодчество гораздо более, чем как на средство наживы. Другую причину военного упорства черкесов составляло их невежество, вследствие которого они не могли оценить сил России и понять, какую опасную игру ведут, враждуя с нами. Один раз какой-то их делегат, будучи в Геленджике, заинтересовался географическими картами и просил указать ему два укрепления, между которыми ему приходилось проезжать, так что он хорошо представлял себе расстояние, их разделяющее. Потом он просил указать ему на карте Петербург. Сопоставивши масштаб, он только хитро улыбнулся и остался при убеждении, что ему показывают фальшивую карту, для того чтобы устрашить его безмерной величиной России.

Очень умные по природе, очень даже развитые во всем, непосредственно им знакомом, они не имели понятия о силе и соотношениях европейских государств /…/. Черкесы не представляли себе ясно сил России, а силы Турции до крайности преувеличивали. От этого они и оставались так упорны в борьбе /…/.

/…/ западные черкесы, адыге, жили независимой жизнью больше веков, чем сколько существует сама Россия. Еще древние греки знают «керкезов», то есть черкесов-адыге, и если за истекшие с тех пор тысячелетия черкесы испытали несколько завоеваний, то совершенно поверхностных, не уничтоживших их фактической независимости; и сверх того, они за долгие века привыкли видеть, что их завоеватели скоро исчезают, а они, черкесы, остаются по-прежнему владетелями своей родины и живут как хотят /…/. Чужого же владычества черкесы над собой не захотели бы признать, даже хотя бы и турецкого, несмотря на то, что султан имеет для них священное значение религиозного владыки».[190]

С рассказом о черкесе и карте перекликается немецкий анекдот времен Второй Мировой войны, до ужасов которой Тихомирову дожить не довелось: «неграмотная немецкая крестьянка в доме у сельского учителя увидела глобус и спросила, что это. Учитель ей объяснил. Она попросила ей показать, где находится Россия. Он показал. Женщина воскликнула: «О, это великая страна (gro?es Land)». Те же чувства вызвали у нее США, Канада, Китай. Потом женщина попросила показать на глобусе [Великую Германию — ] Gro?deutschland. Взглянув на едва различимое пятнышко в центре Европы, она спросила: «А у Гитлера есть глобус?»»[191]

Далее Тихомиров, не знавший современного термина геноцид, пишет о плане генерала Евдокимова и о нем самом: «С черкесами ужиться нельзя, привязать их к себе ничем нельзя, оставить их в покое тоже нельзя, потому что это грозит безопасности России, разумеется, не вследствие пустячного хищничества абреков, а вследствие того, что западные державы и Турция могли бы найти в случае войны могущественную опору в горском населении. Отсюда следовал вывод, что черкесов, для блага России, нужно совсем уничтожить[192]. Как совершить это уничтожение? Самое практичное — посредством изгнания их в Турцию и занятия их земель русским населением. Этот план, похожий на убийство одним народом другого, представлял нечто величественное в своей жестокости и презрении к человеческому праву. Он мог родиться только в душе [такого] человека, как Евдокимов.

Это был сын крестьянина, взятого в рекруты по набору и дослужившегося до какого-то маленького офицерского чина — уж конечно не благодушием, а силой воли, энергией, суровостью. У Николая Ивановича Евдокимова текла в жилах кровь мужика, энергичного и чуждого жалости, когда дело касается его интересов. Имея огромный практический ум, несокрушимую энергию, свободный от всякой чувствительности, совершенно необразованный, только грамотный, он спокойно взвесил отношения русских и черкесов и принял свое решение в плане «умиротворения» посредством «истребления».»[193]

И о реализации этого плана: «Горцы сначала надеялись на заступничество Европы и Турции. Они посылали туда своих депутатов. Я помню, как в Новороссийск возвратился натухайский князь Костанук, ездивший, кажется, в Англию. С ним была большая свита. /…/ Но нерадостны были вести, привозимые депутатами. Никакой помощи они не нашли. Только Турция соглашалась принять переселенцев, о чем, впрочем, усиленно хлопотало и само наше правительство. /…/ Горцев всячески побуждали поскорее уходить, стараясь возбудить в них самостоятельное движение к переселению. /…/ Однако главным средством воздействия оставалось чистое насилие.

/…/ черкесы сначала защищались, соединяясь в союзы, дрались не на живот, а на смерть. Но их, конечно, всюду разбивали, и мало-помалу горцы пали духом, перестали даже защищаться. Русские отряды сплошной цепью оттесняли их и в очищенной полосе воздвигали станицы с хатами и сараями. За ними следом являлись переселенцы-казаки и поселялись в заготовленных станицах, окончательно доделывая постройки. Черкесы, когда уже совсем растерялись и пали духом, в большинстве случаев пассивно смотрели на совершающееся, не сопротивляясь, но и не уходя. Не сразу можно было подняться, не сразу можно было даже сообразить, что делать, куда уходить. Но размышлять долго им не давали. Во все районы посылались небольшие отряды, которые на месте действия разделялись на мелкие команды, и эти в свою очередь разбивались на группы по нескольку человек. Эти группки рассеивались по всей округе, разыскивая, нет ли где аулов, или хоть отдельных саклей, или хоть простых шалашей, в которых укрывались разогнанные черкесы. Все эти аулы, сакли, шалаши сжигались дотла, имущество уничтожалось или разграблялось, скот захватывался, жители разгонялись — мужики, женщины, дети — куда глаза глядят. В ужасе они разбегались, прятались по лесам, укрывались в еще не разграбленных аулах. Но истребительная гроза надвигалась далее и далее, настигала их и в новых убежищах. Обездоленные толпы, все более возрастая в числе, бежали дальше и дальше на запад, а неумолимая метла выметала их также дальше и дальше, перебрасывала наконец через Кавказский хребет и сметала в огромные кучи на берегах Черного моря. Отсюда все еще оставшиеся в живых нагружались на пароходы и простые кочермы и выбрасывались в Турцию. Это пребывание на берегу было не менее ужасно, потому что пароходов и кочерм было мало. Переселявшихся за море было свыше полумиллиона. Нелегко можно найти перевозочные средства для такой массы народа, и злополучные изгнанники по целым месяцам ждали на берегу своей очереди. /…/ Турецкое правительство было застигнуто врасплох такой массой эмигрантов. А почему наше ограничилось такими ничтожными мерами, как зафрахтовка трех пароходов Русского общества, да в крайнем случае перевозило на каком-то военном судне, — я не знаю. /…/ К услугам эмиграции явились частные предприниматели, которые брали с горцев большие деньги и нагружали их на свои кочермы и баркасы, как сельдей в бочку. Они умирали там как мухи — от тифа и других болезней.

Вся эта дикая травля — не умею найти другого слова — тянулась около четырех лет, достигнувши своего апогея в 1863 году. Бедствия черкесов не поддаются описанию. Убегая от преследований, они скитались без крова и пищи, зимой — при двадцатиградусном морозе. Зимы, как нарочно, были необычайно холодные. /…/ Умирали под открытым небом и в норах. Рассказывали, что наши натыкались на случаи употребления несчастными человеческого мяса. Я говорю об ужасах изгнания горцев как очевидец»[194] — и еще несколько страниц подряд подобных подробностей!

И, наконец, хэппи энд: «Днем покорения Западного Кавказа и окончания 50-летней войны с черкесами официально считается 21 мая 1864 года. /…/ Это было просто занятие последнего пункта черкесской территории».[195]

Здесь не трудно узнать известные черты многих страшных бедствий позднейших времен — в разных местах и у разных народов: и армянскую резню в Турции в 1915–1916 годах (совершенную отчасти черкесами — потомками беженцев 1860–1864 годов), и истребление казаков Советской властью в 1918–1921 годах (отчасти потомков тех, кто осуществлял геноцид горцев в 1860–1864 годах), и исход белых из Новороссийска в начале 1920 года (прямо там, где изгоняли горцев в 1860–1864 годах!) и из Крыма в конце того же года — с последующими массовыми расстрелами оставшихся или их голодной гибелью (чему подверглись в числе прочих также потомки русских офицеров, солдат и казаков 1860-х годов), и зверства сталинской коллективизации 1930–1933 годов — на Украине, все там же на Кавказе и в казачьих областях, и выселение с Кавказа в 1943–1944 годах тех кавказских народов, которых «замирили» еще в 1859 году, и самый знаменитый изо всех геноцидов — Холокост евреев в Германии и на занятых немцами территориях, который вроде бы и не имеет никакого отношения к описанным событиям — но до чего же все похоже! — и, наконец, современный геноцид в Чечне, производимый людьми, которые ничему не научились, над другими людьми, которые также ничему не научились!

Заметим притом, что события 1860–1864 годов происходили в годы революционной ситуации в России (согласно знаменитому определению Ленина, уточненного Александром Зиновьевым, наверху уже не могли, а внизу уже не хотели!), когда прогрессивная общественность обуревалась прогрессивнейшими идеями (от которых не нашлось спасения уже в ХХ столетии!), но никто из нее, за исключением Тихомирова (да и его заметки были опубликованы лишь более века спустя), не откликнулся на ужасы, происходившие на Кавказе. Да и европейская пресса, которая как раз в это время надрывалась в возмущениях по поводу подавления царскими сатрапами инсургентов в Польше, ни словом не откликнулась на эту тему.

Знакомая картина, типичная и для всех последующих перечисленных страшнейших эпопей — по крайней мере в те времена, когда они происходили!

Уставший читатель вправе задать вопрос: а какое отношение изложенные ужасы имеют к теме предлагаемой книги, к Гитлеру, его предкам или даже вообще к европейской истории? Ответим — самое прямое.

Приведенный пример — покорение русскими Кавказа — только самое экстремальное проявление стандартного конфликта, общего для последнего тысячелетия всей человеческой истории — конфликта между относительно миролюбивыми жителями равнин и горными разбойниками.

На Северном Кавказе нестандартность ситуации определилась тем, что она развивалась не постепенно, а сразу и внезапно. Горные племена имели до того веками дело исключительно с жителями прилегающих скудных равнин, не успевавших оправиться от разорений, производимых проходящими мимо иноземными полчищами. Вдруг везапно противником горцев оказалась русская армия — едва ли не мощнейшая сухопутная сила во всем мире XIX века — и времени, и мотивов для утряски отношений фатально не хватило.

Невероятно удивительно и поучительно, что за двести лет, последовавших с первых столкновений горцев с русскими, ментальность и тех, и других в сложившихся и периодически обострявшихся конфликтах изменились не настолько, чтобы нашлись силы эти конфликты прекратить! Это явление подчеркивает нижайший темп эволюции человеческих установок, сохраняемых народами и народностями; столетия для такой эволюции — не гарантия для перемен!

Впрочем, вся история Европы и России свидетельствует о том же: триста или даже пятьсот лет покорности одних народов другим сменяются, при перемене ситуации, борьбой за независимость — и нередко приводят к успехам в этой борьбе!

Афганистан и его история последних веков — еще более яркий пример того же явления!

На том же Кавказе, но по южную сторону хребта, соседями горцев в предшествующие века были армяне и грузины с переселенцами из Турции и Персии, т. е. гораздо более культурные и экономически развитые народы, чем степные кочевники. Там веками происходила взаимная притирка: горцы, получая отпор, умеряли собственную агрессивность и постепенно смещали тяжесть приложения собственных сил с разбоя на мирные занятия, смешиваясь собственным бытом с жителями равнин.

Хотя и в XIX столетии, и в революцию 1905 года, и в Гражданскую войну 1917–1922 годов, и сразу после того в горном Закавказье также вспыхивали восстания и рецидивы массового разбоя, вызывавшие карательные действия оккупационных русских войск (царских, а затем советских), но никогда острота конфликтов не достигала там накала, характерного для Северного Кавказа.

Нечто аналогичное происходило и в Европе.

Европейцам, которые прочли приведенные выше строки с отчужденным равнодушием, еще раз напомним, что схожие картины возникали и в Европе — и при Наполеоне, как упоминалось, и много раньше: еще древним грекам (об этом напоминал и Тихомиров!), а затем и римлянам приходилось защищать свои цивилизации от горных набегов — и тогда их противникам приходилось покруче, чем кавказцам XIX века!

Позже подобное, повторяем, возобновлялось — в том числе в областях, лежащих на границах современной Швейцарии и Австрии — уже во времена Вильгельма Телля (неважно — существовал ли он на самом деле!) — это были те же явления и процессы.

Жители равнин вооруженной силой отражали набеги горных разбойников, те, в свою очередь, пытались укрепляться в горах, отражать карательные экспедиции жителей равнин, но приходилось все же постепенно умерять свою грабительскую активность и изыскивать иные формы существования.

Борьба швейцарцев за свободу была поначалу исключительно борьбой за свободу грабить жителей равнин и торговые караваны, проходящие по горным тропам.

Со временем это прочно забылось, и великие европейские деятели искусств — Фридрих Шиллер и Джоаккино Россини воспели хвалу швейцарским разбойникам в своих знаменитых произведениях.

Заметим, что если это и забылось, то не всеми: Гитлер, в частности, четко занял противоположную позицию и очень возмущался прославлением Вильгельма Телля: «История германских императоров — это наряду с историей Древнего Рима величайший эпос, который когда либо видел мир. Какая же это смелость, когда представляешь себе, сколько раз эти парни переходили через Альпы.

Какие это были великие люди! /…/ У нас одна беда: мы пока не нашли драматурга, который бы занялся историей германских императоров. Как назло, именно Шиллер воспел этого швейцарского разбойника».[196]

В соответствии с таким его отношением вышла даже директива от 7 июня 1941 года, запрещающая постановку в немецких театрах драмы Шиллера «Вильгельм Телль» и изучение этого произведения в школьных программах.[197]

Эрудированные историки, хорошо знающие подобные факты и склонные, повторяем, поддаваться диктату высказываний Гитлера, никогда поэтому не ассоциировали Вильгельма Телля с самим фюрером и предками последнего, которые их и вовсе не интересовали.

Забавна, однако, сильнейшая неприязнь Гитлера к горным разбойникам!..

Борьба швейцарцев велась с XIII века (если не раньше), привела к их торжеству в середине XVII-го, но вынужденно возобновлялась при Наполеоне — и теперь это была, конечно, уже не победа в борьбе за свободу грабежа!

Решающую роль сыграли географическое положение страны и соотношение ее собственных сил и сил ее противников. Швейцария представляет собой значительно более разнообразную горную область, протяженную во все стороны, нежели хребты Главного Кавказа. Швейцария изрезана хребтами и долинами, сочетающимися по самым различным направлениям. Это гораздо более удобная местность для проживания населения, нежели основная цепь Главного Кавказского хребта, с которой извиваясь сбегают почти параллельные горные ущелья, выводящие на северную предгорную равнину.

У швейцарцев имелись значительно большие возможности для организации собственных тылов, недоступных для ударов противника, нежели у кавказских горцев: швейцарцы по существу обладали огромной естественной горной крепостью. Да и равнинные противники швейцарцев никогда (после падения Древнего Рима и до XVIII столетия) не имели столь значительного военного превосходства над горцами, как русская армия на Кавказе.

Конфликт между горами и равнинами здесь решился не по линии истребления одной стороной другую, а по линии размежевания этих сил.

Отсеченные установленными охраняемыми границами от объектов прежних разбойных нападений, швейцарцы были вынуждены пойти и на изменение стратегии собственного поведения — и, в конечном итоге, вовсе отказаться от грабительских обычаев; на это судьба отпустила им гораздо больше времени, чем горцам Кавказа.

Избыток собственной агрессивности швейцарцы в течение долгих столетий спускали путем найма на службу во все европейские армии: без наемников-швейцарцев не обходилась ни одна из европейских войн XIII–XVIII столетий.

Лишь позднее швейцарцы превратились в самый мирный народ Европы и приспособились наращивать собственные капиталы за счет заграничных не путем грабежа соседей, а предложением наивыгоднейших банковских условий и предоставлением гарантий защищенности этих капиталов ото всяческого грабежа. Рудименты прежней воинственности проявляются ныне лишь в повальной любви швейцарцев к личному оружию.

Таким путем прошла Швейцария, это же — незавершенный пока путь современной Чечни, — и неизвестно еще, чем и когда он завершится!

Возвращаясь ближе к основной линии нашего повествования, обратимся к истории местности, в которой столетиями проживали предки Гитлера.

Это был, как и писал Фест, затерянный лесной уголок Европы южнее пограничного хребта между Богемией и Австрией, отделенный от соседних территорий последней на западе, юге и востоке невысокими холмистыми отрогами с характерными названиями: Freiwald, Weinsberger Wald и Waldviertel — Свободный Лес, Лес Горных Виноградников и Лесной Квартал; последний растянулся на полсотню километров с северо-востока на юго-запад, отделяя данный уголок от самого центра Австрии. Существенно, однако, что сама по себе местность, где жили предки Гитлера, вроде бы не имеет собственного наименования — столь неприметны и безлики эти края.

Предельное расстояние, разделяющее селения, в которых жили все известные предки Гитлера, не превышает тридцати километров. Все это отнюдь не горные трущобы, а обычное холмисто-лесистое европейское среднегорье, прорезанное дорогами, во второй половине XIX века — уже и железными.

В то же время данная местность не пересекалась ни одним из традиционных общеевропейских торговых и военных маршрутов. Появление здесь чужака было бы столь же нелепым и нелогичным, как и в любом из ущелий Северного Кавказа. Этим и устанавливались незримые границы — попрочнее крутых Кавказских гор.

Но притом местным жителям было рукой подать до цивилизации.

Выйдя из Штронеса или Шпиталя, упомянутых Фестом, и перебравшись через окрестные холмы, попадаешь из патриархальной глуши почти прямо в гущу европейской жизни. От условных границ этой территории до Дуная — одной из основных рек и торговых артерий Европы — всего-ничего даже по европейским масштабам — порядка 50 километров по прямой на юг; до известного городка Чешские Будейовицы (в прежние времена — Будвайс), знаменитого своим пивом и нахоящегося уже за границей Чехии, еще того меньше — порядка 40 километров по прямой на северо-запад; до Линца на Дунае — одного из главнейших австрийских городов — порядка 60 километров по прямой на юго-запад; до баварско-австрийской границы (позднее — германско-австрийской), неоднократно передвигавшейся в предшествующие века, — порядка 80 километров прямо на запад; даже до столицы Вены — всего только примерно 100 километров по прямой на юго-восток.

Местность эта не обладала по природным условиям такой недоступностью и защищенностью от внешних нашествий, как Кавказские ущелья или тем более как Швейцария, находящаяся в нескольких сотнях километров к западу от этого края. Поэтому жители деревушек, в которых рождались, жили и умирали предки Гитлера, должны были бы, казалось, подвергаться более сильному и непосредственному воздействию условий жизни близлежаших равнин.

Правда, для занятий земледелием и скотоводством условия имелись не лучшие — не потому, что здесь они были невозможны, а потому, что относительно неподалеку находятся такие области, где и земледелие, и скотоводство и более продуктивны, и менее трудоемки — чисто в силу местных природных условий. Следовательно, при рыночной конкуренции земляки Гитлера должны были иметь неизменно худшие шансы и, естественно, рано или поздно должны были бы разоряться или менять занятия (или и то, и другое): ведь при всеобщей уплате налогов и податей уже много веков в Европе не могут существовать патриархальные деревенские натуральные хозяйства, как не могли они существовать даже и в России XIX века — вопреки уверениям таких безграмотных экономистов, как В. Ильин (В.И. Ульянов), автор знаменитой в свое время книги «Развитие капитализма в России», написанной в 1896–1899 годах.[198]

Своеобразие этого лесного уголка вполне отчетливо, и определяется оно указанным противоречивым сочетанием: определенной изолированностью от окружающего мира и в то же время предельной близостью к последнему. Такие качества прямо-таки подразумевают создание национального парка — с предельной консервацией всех условий жизни в нем. Причем, в отличие от других таких замечательных мест Земного Шара, как, например, Аляска или Огненная Земля, по сей день доступных немногим избранным туристам, этот парк оказывался бы прямо под боком у жителей одной из крупнейших европейских столиц.

Как мы увидим, тут и впрямь образовалось нечто вроде заповедника, только сохранялись в нем не экзотические животные, а экзотические люди, умудрявшиеся веками сохранять свой образ жизни. Здесь сформировалось нечто вроде резервации, подобной тем, в какие загонялись коренные жители американского континента, но тут — сугубо по добровольной, местной инициативе.

Тишина и патриархальность этих мест никак не соответствовали накалу страстей, бушевавших вокруг.

Вернер Мазер мало что сообщает об образе жизни далеких предков Гитлера (в полном соответствии с избранной им позицией), но, в подтверждение древности этого рода, приводит различные написания фамилии Гитлер, найденные в исторических документах:[199]

1435 год — Hydler

1457 — Hytler

1540 — Hidler

1568 — Hietler

1571 — Huetler

1581 — Huttler

1585 — Huettler

1609 — Huetler

1627 — Hiedler

1640 — Hiettler

1681 — Huedler

1702 — Hitler

1751 — Hutler

— Hittler.

Эти разночтения (или — разнонаписания) продолжались до середины XIX века, когда по-разному писались фамилии даже родных братьев из этой семьи.

Конец разноголосице положил отец Адольфа Гитлера при смене своей фамилии в 1876 году: он твердо продиктовал священнику, вносившему изменения в церковную книгу, вполне немецкое написание: Hitler[200] — это устраивало и его, австрийского государственного служащего, устроило затем и его знаменитого сына.

Из этого понятно, почему у Гитлера почти не было однофамильцев в Германии — это вовсе не типичная немецкая и не типичная еврейская фамилия, а ее чешские вариации писались совершенно по-другому — и носители этих фамилий вполне законно могли считать себя не однофамильцами фюрера — как и он их.

Наиболее же существенно то, что представители этого клана неизменно с первой половины XV века проживали в одной местности.

Напомним, что же в это время происходило в близлежащих и отдаленнейших углах Европы.

В тринадцатом веке, т. е. примерно за двести лет до того, как деятельность Гитлеров впервые оказалась кем-то и как-то отмеченной, в Европе произошли грандиозные перемены.

До того веками и тысячелетиями европейская цивилизация распространялась по всему Средиземноморью и его окрестностям. Европейцы враждовали, а временами сливались в совместном существовании с соседями на юге и на востоке — по всей Северной Африке, вплоть до Персии и эпизодически даже дальше — до северных окраин Индии. Высшей ступенью развития этой цивилизации была Древне-Римская Империя, объединявшая почти все эти земли — от Британии до Египта и от Испании до Закавказья.

С падением Западной Римской империи (это было процессом, точные датировки которого трудно назвать) единство европейской цивилизации распалось, но общее пространство существования прежних европейцев, пополненных завоевателями с Востока, все же сохранялось — хотя бы в качестве зон взаимных враждебных походов.

В XIII веке католические рыцари-крестоносцы завоевывали Константинополь и на время подчинили себе православную Византию, населенную в основном этническими греками и их вассалами, нашедшими позднее, но в том же столетии, силы избавиться от рыцарей.

Но в том же веке Европа подверглась нашествию монголов, передовые отряды которых достигали Адриатики.

В конце XIII века произошло и еще одно событие, имевшее тогда локальное значение, но позже повысившее свой статус: в 1273 году Рудольф Габсбург, обладавший небольшими владениями на территории современной Швейцарии, был избран Германским королем Рудольфом I, а в последующие годы победил в сражениях Богемского короля Оттокара II, захватил Австрию, ряд славянских земель, подчиненных Богемии, и обеспечил себе также выход к Адриатическому морю.[201]

Это было, по существу, рождением будущей Австро-Венгрии.

Почему монгольское нашествие не подавило Западную Европу — так и остается неясным: ведь монголы не потерпели военного поражения от европейцев. Собственные монгольские источники чересчур скудны, а европейцы явно не были заинтересованы позднее во внесении ясности в этот вопрос.

Так или иначе, но Западная Европа, вроде бы не подвергшаяся монгольской оккупации, и Восточная, покорившаяся Золотой Орде, жили с тех времен каждая своею историей, заново слившись только во времена русского царя Петра I (конец XVII — начало XVIII века) — и то лишь затем до 1917 года.

Тринадцатый век в основном положил конец связям европейцев с Востоком — и в виде крестовых походов (хотя последний, Девятый, пришелся уже на XIV век), и во всех прочих формах.

Испания тогда пребывала пограничной зоной между арабами, ранее захватившими южное побережье Средиземного моря, и европейцами, переходя из рук в руки, но в конечном итоге осталась за католической Европой. Однако европейское влияние утратилось и в Палестине, и в Сирии, а потом и в Малой Азии и даже на Балканах, ставших с конца того же XIII века и на протяжении последующих столетий зоной агрессии для турков.

Турки взяли штурмом Константинополь в 1453 году, окончательно уничтожив православную Византию, а в 1535 году уже осаждали Вену и снова — в 1683 году.

Это было, обращаем внимание, уже во времена существования Гитлеров, а Вена, напоминаем, находилась не далее ста километров от их родного дома.

Европа, стиснутая между Атлантическим океаном и могущественными врагами на Востоке, переживала в те столетия черные времена. Западная Римская империя, давно уже павшая под ударами варваров, раздробилась на бессчетное множество феодальных владений. Каждое из них было, по существу, зоной действия шайки разбойников, осуществлявших двойную функцию: рэкитерские поборы окрестных деревенских (потом — и городских) жителей и защиту их же от аналогичных поборов со стороны посторонних шаек.

При падении Советского Союза в 1991 году примерно такие же явления происходили и на прежней территории последнего — и уже сейчас об этой эпохе складываются литературные и кинолегенды — самого что ни на есть романтического свойства!

Энергичные предводители разбойников, присваивавшие себе титулы баронов, графов и герцогов, создавали целые королевства, подчиняя себе соседних феодалов, и даже новые империи, разваливавшиеся при воцарении менее энергичных преемников. В целом же процветали объединительные тенденции, но крайне медленно и непоследовательно: европейцы боролись друг с другом с упорством пауков в банке, каковой, по существу, и была вся тогдашняя Западная Европа.

Король Богемии Карл I (из рода Люксембургов) был избран в 1346 году и Германским королем, получив именование Карла IV. Это был выдающийся деятель своего времени. В 1348 году, в частности, Карл основал в Праге первый немецкий университет.

В 1355 году он был провозглашен в Риме и императором Священной Римской империи (существовавшей не то с 800 года, когда она якобы была основана легендарным Карлом Великим, не то позднее — с 962 года).

Новый император обнародовал в 1356 году «Золотую буллу», узаконившую федеральное разделение германских земель. Император (он же, за редкими отступлениями от этого правила, Германский король) избирался после смерти предшественника большинством в коллегии из семи лиц: архиепископы Майнцкий (председатель коллегии), Кёльнский и Трирский, король Богемский, герцог Саксонский, маркграф Бранденбургский и пфальцграф Рейнский.

Сам Карл IV, удалившись из Рима в Прагу, подчеркнул тем самым номинальность императорской власти. Типичной для такого его отношения стала и его последняя воля (он умер в 1378 году), согласно которой его короны Германскую и Богемскую унаследовал его старший сын Венцель (Вацлав) (правил до смерти в 1400 году), а Венгерскую — младший сын Сигизмунд.[202]

К западу от Империи и вовсе шла великая резня: с 1338 по 1453 год происходила Столетняя война между Англией и Францией — в основном на территории последней.

Раскол и разброд распространились и на Католическую церковь: с 1378 по 1417 год Папы существовали не только последовательно, но и параллельно — в Риме и Авиньоне, добросовестно отлучая друг друга от церкви.

Всеобщая раздробленность Империи сохранилась надолго: к концу XV века она насчитывала до 350 графств, епископств, городов[203] — с довольно прочно охраняемыми границами, на которых взимались и торговые таможенные пошлины.

Такая изрезанность Европы границами сыграла для нее спасительную роль, а в то же время еще сохранявшиеся связи с Востоком едва не привели к гибели все европейское население.

Еще в 1346 году монголы осаждали генуэзскую крепость Феодосию в Крыму — одну из последних цитаделей европейской цивилизации на северных берегах Черного моря. В монгольском войске вспыхнула эпидемия чумы. Монголы изобрели эффективнейшее средство осады: забрасывали трупы умерших на территорию крепости. Объятые ужасом ее защитники бежали на кораблях — и разнесли болезнь по всей Европе.

Волны эпидемии достигали пиков в 1349, 1360, 1369 и 1374 годах — население Европы сократилось почти на треть.[204]

Отделение границами от зон поражения эпидемией оставалось, по существу, единственным «лекарством» против болезни, хотя она убивала далеко не всех даже в самых центрах распространения. Секрет этого «Бича Божьего», начисто и беспричинно исчезнувшего из истории Западной Европы после 1665 года, так и остался, похоже, за самим Божественным инициатором этого бедствия.

Зато и в те трагические времена великолепно было известно правило, получившее законченную поэтическую формулировку уже в ХХ веке: если в кране нет воды — значит выпили жиды! — и евреев, обвиненных в распространении чумы, повсеместно избивали и изгоняли по всей Европе.

Это не было новым словом в истории Европы: гонения на евреев — непременный атрибут европейской цивилизации, совершившей приблизительно тысячелетний цикл развития от уровня всеобщего разгрома, завершившего падение Западной Римской империи и затянувшегося на долгие века. Основание университета в Париже в 1200 году — первая заметная веха расцвета современной европейской цивилизации.

Евреи играли существенную роль в возрождении европейского прогресса: «Следует подчеркнуть /…/ высокий уровень образованности среди евреев. Грамотность мужчин была почти поголовной.

/…/ образованные евреи, владевшие арабским, латинским и греческим языками, играли роль первостепенной важности в культурной жизни средневековой Европы на некоторых этапах ее развития. Они содействовали общению различных культур и переводили на латинский язык классическую, научную и философскую литературу либо с греческого оригинала, либо с арабских или еврейских переводов, в особенности в Испании, в Провансе и в Сицилии в XII и XIII вв. В христианской Испании евреи были пионерами в деле развития различных наук, как астрономия, геометрия, геодезия, медицина, а также в области здравоохранения и административных распорядков они внедряли культуру побежденных арабов в жизнь победителей христиан».[205]

Однако именно в это время происходило и радикальное обособление евреев от остальных европейцев, обусловленное различием религий, исходным образовательным и культурным превосходством евреев и наличием у них близких связей среди соплеменников, разделенных границами между христианским и мусульманским миром, чем не могли обладать ни христиане, ни мусульмане. Это давало евреям колоссальное преимущество в сфере торговли, чем они не преминули воспользоваться. Евреи «выполняли особые функции в хозяйстве народов, среди которых они жили. Они играли первенствующую роль в области торговли и финансов в мусульманском мире, в особенности в Х в., в период расцвета арабских халифатов». То же имело место и «в международной торговле и в материальной культуре Западной Европы периода Меровингов и Каролингов до середины XI в.»[206] Это, разумеется, не могло не возбуждать зависть и враждебность всех остальных.

Европейцы предпочитали решать свои проблемы иным путем, и когда в середине XI века Европа поднялась на вооруженную борьбу против мусульман, принявшую форму Крестовых походов, то не поздоровилось и евреям: «затаенная вражда прорвалась в 1096 г., когда толпы рыцарей, горожан и крестьян направились в первый крестовый поход. По Европе прокатилась волна погромов. Их зачинщики заявляли: «Мы выступаем в дальний поход, чтобы освободить гроб Господен от бусурманской власти, а среди нас самих проживают евреи-христоубийцы. Пусть они либо крестятся, либо погибнут» — таков был лозунг крестоносцев. /…/

Весной 1096 г., в апреле, мае и июне разразились погромы в Прирейнской области. /…/

Когда крестоносцы летом 1096 г. двинулись дальше на юго-восток, они оставили за собой на берегах Рейна кровавый след вырезанных и уничтоженных еврейских общин и горсточки отчаявшихся неофитов, насильно обращенных в христианство. Продолжая свой путь в Палестину, крестоносцы не прекращали свой разгул. Овладев в 1099 году Иерусалимом, они загнали еврейских жителей города в синагогу и сожгли их живьем».[207]

Последующая политика христианских идеологов и светского руководства еще более вырыла пропасть между христианами и евреями.

Католическая церковь, используя и укрепляя свое монопольную позицию в духовном руководстве европейцами, усиленно навязывала единоверцам собственные моральные и этические нормы. Смягчение нравов, безусловно необходимое в эпоху беспедела, последовавшего за падением Западной Римской империи, целиком и полностью оправдывало подобные стремления.

Однако без перегибов и здесь обойтись не могло: со времен Фомы Аквинского (ок. 1225–1274) христианам безусловно запрещалось ссужать деньги под проценты. Европейская экономика, таким образом, лишалась одного из эффективнейших механизмов кредитного обеспечения и торгового, и производственного развития. Этот абсурдный коммунистический запрет могли обходить только евреи, на которых не распространялись нормы христианской этики и церковных предписаний.

«Когда безопасность евреев на дорогах Западной Европы была под угрозой вследствие крестовых походов и капитал, находящийся в руках городского патрициата и монастырей, стал доминирующим в международной торговле и в финансировании политических предприятий большого масштаба, тогда вытесненные из этой отрасли евреи были вынуждены заняться ростовщичеством. /…/ снабжение хозяйства деньгами для торговых оборотов и для нужд средних и неимущих классов было настолько существенным и необходимым, что евреи, изгнанные из городов под лозунгом борьбы с ростовщичеством, были возвращены в те же города именно для того, чтобы они вновь ссужали население деньгами».[208]

В результате ростовщичество в Европе в течение веков сохранялось в руках евреев: «Это занятие было преобладающим среди евреев /…/ в Германии, Северной Италии, Франции и Англии /…/ до XV в.».[209] Это-то обстоятельство и становилось самой прочной основой ненависти христиан к евреям: какой же заемщик может любить своих кредиторов, которым обязан возвращать долги, да еще и с процентами?!.

«С течением времени в воображении христианского населения Англии, Франции, Германии, Австрии и Италии ростовщичество тесно связывалось с образом еврея. /…/ этот антагонизм в немалой степени содействовал разгулу погромов в XIII–XIV вв., а образ еврея-ростовщика, неумолимо требующего уплаты долга, еще много лет спустя продолжал волновать воображение людей в христианских странах».[210]

Чума и оправдала жесточайшую развязку: «Когда в 1348-49 гг. Европу постигла эпидемия чумы и «черная смерть» беспощадно косила ее население, евреев обвиняли в том, что они отравили колодцы. В народе был пущен слух, что эмиссары еврейских «мудрецов» и старейшин привезли с собой мешочки с ядом — не то из Стамбула, не то из Иерусалима — и евреи стали систематически отравлять колодцы для того, чтобы истребить христиан. В большинстве европейских стран это обвинение привело к уничтожению целых еврейских общин. В германских странах были убиты все евреи — мужчины, женщины и дети — в сотнях городов».[211]

Почти вся Европа погрузилась в спокойствие кладбищ и нищеты.

В то же время в немногих центрах Европы, удержавших свое относительное экономическое и культурное преобладание, в частности — в той же Праге, зрели семена новых вероучений.

Пионером будущей Реформации стал профессор Пражского университета Ян Гус. Он поплатился за это сожжением на костре в 1415 году — по приговору церковного собора в Констанце, созванного для преодоления раскола в церкви по инициативе упомянутого младшего сына Карла IV — Венгерского короля Сигизмунда, избранного в 1410 году и Германским королем. Столь аргументированным оказался ответ оппонентов Гуса в богословских спорах.

Вслед за тем сторонники Гуса поднимают восстание — и вспыхивает пожар Гуситских войн 1419–1436 годов. Богемия на несколько десятилетий выходит из Империи; тогда же откалывается и Швейцария.

Основным противником гуситов становится Сигизмунд, коронованный в 1433 году еще и императором в Риме.[212]

В 1438 году, после смерти Сигизмунда, герцог Австрийский Альбрехт V Габсбург провозглашен во Франкфурте-на-Майне императором Альбрехтом II — с этого времени императорская корона навсегда остается у Габсбургов, правда — включая и испанскую ветвь этой династии, верховодившую в XVI веке.

В середине же XV-го происходит замирение императора Альбрехта II с гуситами — и Богемия возвращается в состав Империи.

Отзвуки этих событий, происходивших совсем неподалеку, никак не могли миновать той местности, в которой обретали предки Гитлера.

В это же время происходили события, вновь радикальнейшим образом преобразовавшие историю всей Европы — причем не только будущую, но и прошедшую.

Около 1440 года Иоганн Гутенберг изобретает книгопечатание и открывает в Майнце первую типографию. В 1455 году издается первый тираж Библии в 300 экземпляров.

Это стало началом технической революции в передаче и хранении информации — помощнее современной компьютерной: появилась необычайная возможность унификации, универсализации и размножения богословских, научных и политических знаний — в том числе и исторических.

Повсеместное уничтожение древних рукописей (в частности — еврейских), производимое тогда же по инициативе Католической церкви, позволило незыблемо утвердиться той версии истории, которая устраивала тогдашних идеологов.

В результате навсегда остались непонятными многие события и явления.

Почему, например, считается, что в 1054 году Восточная христианская церковь отделилась от Западной, тогда как православие во всех западноевропейских языках продолжает именоваться ортодоксальной верой? Кто же от кого отделялся?

Неужели могло быть так, что Византийская империя, сохранявшая свою прочность и монолитность еще несколько столетий, отделилась от толпы крошечных государств, лишенных общего политического центра? Не проще ли считать, что это Западная Европа ударилась в разгул анархии и самостийности, воспользовавшись относительным ослаблением Константинополя, утратившего возможность безоговорочно доминировать над своими западными провинциями?

Но исторические споры решают историки — и не византийцы писали позднее историю Византии!

В то же время все современные события, происходившие с середины XV века, благодаря печатному тиражированию сведений по всей Европе, фиксировались затем уже только с возможными идеологическими извращениями их трактовок, но никак не с грубой фальсификацией хронологии.

Вот печатанье индульгенций так и не стало самой наивыгоднейшей коммерческой операцией в истории, возбудив волну негодований у критиков католического духовенства!

В это же время следовали новые вспышки чумы. Понятно, что в последней продолжали обвинять евреев — и гонения на них возобновлялись по всей Европе с 1453 года.

В Испании царила инквизиция — и 1492 год стал последним годом пребывания евреев на Пиренейском полуострове. По сей день там торжественно отмечают счастливое избавление от ненавистных евреев, в последний раз в 1491 году совершивших якобы принесение в жертву христианского ребенка, поныне почитаемого святым!

В Австрии происходило нечто почти подобное, хотя до того евреи пребывали под защитой имперских властей: евреи были как бы крепостными императора, выплачивая последнему немалую дань. Но теперь императору пришлось поступиться кошельком и признать справедливые требования основных своих подданных, также не пожалевших денег за избавление от евреев, — кому вот только досталось имущество последних после высылки?

В частности: «По договору, который император Максимилиан I заключил 19 марта 1496 г. с городами Штирии, евреи не позднее 6 января 1497 г. должны были быть высланы из страны, за что император получил от ландтага в виде единовременного возмещения ущерба 38 000 гульденов.

Лишь при Иосифе II им в 1781 г. сначала разрешили появляться в Миттфастене и Сент-Эгиди в Герцоргстве Штирии и на ярмарках, производившихся в течение трех-четырех недель в Граце, Клагенфурте, Лайбахе и Линце, при условии уплаты твердо установленной пошлины. Но уже 9 сентября 1783 г. права евреев снова были ограничены, что подтверждалось впоследствии различными законами 1797, 1819, 1823 и 1828 гг. /…/ Так продолжалось до начала шестидесятых годов XIX века».[213]

Как видим, предков Гитлера постарались основательно оградить от евреев, а его бабке, если она так уж разохотилась обзавестись еврейским отпрыском, понадобилось бы проявить для этого незаурядные усилия!

В Граце, во всяком случае, она просто не смогла бы отыскать евреев, вопреки заявлению Ганса Франка: там не могло быть вовсе ни одного постоянно проживающего еврея в течение всей первой половины XIX века!

Между тем, сияние Империи продолжало клониться к закату: с 1485 года она уже официально именуется всего лишь «Священной Римской империей германской нации»[214] — как бы не претендуя уже ни на главенство над всей Европой, ни на полную преемственность от Древнего Рима, ни на сам вполне современный Рим.

С XVI века упраздняется и торжественная церемония коронования императора в Риме.

Последним же императором Священной Римской империи стал австрийский император Франц II, по требованию Наполеона отказавшийся в августе 1806 года от титула германского императора за себя и за своих потомков.

Инородные же подданные императора (далеко не евреи в первую очередь!), оказавшись в положении граждан не первого сорта, постепенно вдохновлялись на борьбу против немцев. Но до торжества этих тенденций было еще далеко!

Пока что, с конца XV века, Священная Римская империя совершенно неожиданно очутилась вовсе на краю гибели — благодаря событиям, происходившим, казалось бы, очень далеко от нее.

1492 год ознаменовался еще одним переворотом в европейской истории: Христофор Колумб (генуэзский еврей по происхождению!) открыл путь в Новый Свет!

Последующий захват американских колоний и освоение морских путей в Азию вокруг Африки придали невероятный взлет всей европейской экономике, науке и культуре.

Одной из величайших перемен стало вынужденное повышение моральных половых барьеров — в качестве единственно возможной и жизненно необходимой реакции на массовое распространение сифилиса, завезенного из Америки.

В первой четверти XVI века, в ответ на самую первую и самую разрушительную эпидемию сифилиса, была надолго ликвидирована проституция в большей части Европы и существенно изменен весь быт горожан — упразднились, в частности, общественные бани древнеримского типа.[215]

Что же касается жителей европейской глубинки, и без того не блиставшей общественной культурой, в том числе и в местностях, где проживали предки Гитлера, то они в значительной степени оставались в стороне от всех этих новейших явлений и процессов, последовательно захватывавших более западных европейцев.

Однако и там происходили разительные перемены: новейшие грузопотоки, связавшие внутренние области Европы через западные гавани с заморскими рынками, перестроили всю систему торговли и производства товаров в городах Империи и под защитой замков феодалов.

Производители товаров и торговцы в глубине континентальной Европы оказались вдруг в крайне неопределенном, подвешенном состоянии, существенным образом возбудившим радикализм тогдашних горожан.

Общий накал страстей, порожденных утратой определенных экономических ориентиров, приводил к обострению всех и всяческих политических разногласий.

Они и приняли форму религиозных войн, а на практике вылились в беспрерывные походы армий наемников, осады городов и крепостей и повсеместный разлив грабежа и насилий.

Наступление новых времен провозгласил Мартин Лютер, обнародовавший в 1517 году свои Тезисы — с этого началась европейская Реформация. В 1521 году Лютер был объявлен еретиком — и Католическая церковь раскололась до самого основания.

Крестьянские восстания, рыцарские междоусобицы, борьба католиков и протестантов, войны императоров с французскими королями, наступление турок с Балкан — все это стало обыденной жизнью Центральной Европы на протяжении XVI и XVII веков. Всеобщий хаос доходил до таких экзотических явлений, как завоевание шведами Баварии в 1632 году!

Толпы наемных солдат, сменивших прежние, относительно малочисленные и маломощные рыцарские ополчения, стали главной силой, сокрушавшей быт европейских обывателей.

«В XV и XVI вв. большинство наемников вышло не из Швейцарии, а из Германии. Немецкие наемники составляли главный контингент наемных войск всех государей мира. Они сражались в Италии, Испании, Франции, Германии — словом, везде. И притом безразлично, во имя каких интересов и на службе у какого государя. Чаще всего сражались поэтому немцы против немцев. /…/

Из-за путаницы политических отношений экономическая шаткость была особенно велика именно в Германии. Нигде обмен социальных веществ не происходил так быстро, как здесь. /…/ Общая экономическая революция, вызванная в Германии перемещением торговых путей — под влиянием открытия Америки, — не только усилила эту экономическую шаткость, но и придала ей длительный характер. /…/ Надо еще заметить, что главный контингент наемников составляли городские элементы как тогда, так и позже: подмастерья, писари, опустившиеся студенты — словом, деклассированные элементы городского населения. /…/

Если бы наемные войска состояли хотя бы наполовину из крестьянских сыновей, мужик не третировался бы так жестоко ландскнехтами, и все источники крестьянской жизни — нивы, леса, фруктовые сады — не уничтожались бы ими так бессмысленно и без всякой для себя пользы, как это имело место в действительности. То было проявление естественной ненависти горожанина, видящего в мужике только получеловека /…/. /…/ их половая мораль также была продуктом этих условий существования и походила в своей разнузданности на грубые нравы разбойничьего рыцарства. /…/

Для крестьянской жены или девушки было еще честью, если ее насиловали тут же на краю дороги или за соседним кустом, а еще большей честью, если сразу претензию на нее заявляла дюжина ланкскнехтов, бросавших жребий, чтобы установить очередь. Та же судьба, естественно, грозила всем женщинам, предпринимавшим путешествие без надежной мужской охраны и попадавшим в руки шайки солдат /…/.

Все без исключения подвергались насилию. Особенно варварски, конечно, вели себя ланкскнехты при взятии осажденных мест. В таких случаях «право» было ведь на их стороне, и правом этим пользовались, насилуя женщин особенно утонченным образом и потом убивая жертвы своих скотских вожделений. Вот для примера описание событий, имевших место при взятии и опустошении городка, описание которого мы находим у одного хрониста:

«Много замужних женщин и девушек, даже беременных, подверглось насилию как в самом городе, так и за его чертой. У одной беременной женщины вырвали груди. Двенадцатилетнюю девочку растлили до смерти, изнасиловали даже почти столетнюю старуху. /…/ На глазах у мужа опозорили и увели жену и молоденькую дочку, а его самого убили» и т. д.

Эта картина типична, и из истории Тридцатилетней войны можно было бы привести еще сотню подобных описаний».[216]

Притом опасность для деревенских жителей исходила не только от главных сил действующих армий, но и от сопутствующих любой армии отрядов шакалов, вовсе не жаждавших оказаться на острие военных действий. Рыскающие шайки дезертиров, мародеров, армейских фуражиров и просто отставших солдат, вовсе не подвластных никакой дисциплине, неизменно наводили ужас на население мест, примыкавших к пунктам сражений, осаждаемым городам и замкам и маршрутам походов.

Тридцатилетняя война 1617–1648 годов умиротворила католиков и протестантов, но унесла столько жизней, что многие сельские местности и города Империи буквально обезлюдели, особенно в Баварии.

Большую часть этого времени военные действия почти непрерывно шли на территориях Баварии, Австрии, Богемии, Моравии, Венгрии — местожительство предков Гитлера было в самом центре этой резни!

Притом потери мирного населения проистекали не только от солдатских грабежей и насилий: «В Тридцатилетнюю войну эпидемии вызвали в Средней Европе огромные опустошения. Источником эпидемий неизменно была армия. Где бы она ни появлялась, вслед за ней распространялась эпидемия, которая уносила тысячи людей гражданского населения. /…/ урон от эпидемий был очень велик и в армии. Уже в самом начале военных действий, т. е. зимой 1618–1619 гг., богемская армия под Будвайсом потеряла от заболеваний более 8 тыс. человек, или две трети своего состава»[217] — это происходило, напоминаем, в самой непосредственной близости от родных мест Гитлеров.

«В 1620 г. в Австрии и Богемии среди плохо питавшихся войск Католической лиги возникла эпидемия сыпного тифа, от которой погибло 20 тыс. баварских солдат. В последующие годы солдаты Валленштейна[218] разносили заразу по всей Германии; тысячи больных солдат, брошенных армией, умирали от тифа, дизентерии и других болезней».[219]

Подобные ужасы уже не возобновлялись в течение последующих двух с половиной веков, но нужно помнить, что и периодические войны с Турцией захватывали в 1661–1664 и в 1682–1699 годах почти всю Нижнюю Австрию и лишь в XVIII веке переместились сначала на территорию Венгрии, а потом еще дальше на Балканы.

Войны же Австрии с ближайшими и отдаленными европейскими соседями нередко и в XVIII столетии приводили к жесточайшим сражением совсем неподалеку от этих мест — и в Баварии, и в Богемии.

Еще позднее, во время Наполеоновских войн, французы четырежды вторгались в Австрию и дважды захватывали Вену (в 1805 и 1809 годах), а тяжелые военные действия происходили и в Мюнхене, и в Зальцбурге.

Снова, таким образом, леса на австрийско-богемской границе подвергались нашествиям дезертиров, мародеров и фуражиров: «Основной проблемой было снабжение войск. Вне Франции они квартировали, как правило, в сельской местности, это означало, что еда и вино, зерно и скот изымались безо всякой компенсации. Все сено шло на корм лошадям, которые иначе бы паслись на ржаных и пшеничных полях (если те не были вытоптаны военными маневрами). Военной полиции на оккупированных территориях не существовало, поэтому вечно пьяные оккупанты могли безнаказанно грабить и насиловать. Обычная полиция, сопровождавшая войска, вела себя таким же образом».[220]

При всем при том: «Из призванных на военную службу мало кто возвращался домой, а вернувшиеся рассказывали об ужасных лишениях, которые им пришлось перенести».[221]

Еще через треть столетия революция 1848–1849 годов прокатилась по всем окрестностям богемских и австрийских гор и лесов.

На улицах самой Вены, куда в 1853 году уехал из родных мест шестнадцатилетний будущий отец Адольфа Гитлера, не остыли еще, образно выражаясь, потоки крови, пролившейся совсем недавно.

О каких вообще заданных социальных рамках можно говорить при такой истории?

Каким таким волшебным образом все поколения фамилии Гитлер или какой-либо другой могли в такой местности вообще сохранять не только какой-то достаток, но и свои жизни, а главное — не бежать куда глаза глядят в поисках лучшей участи, подобно многим другим жителям германских государств, а устойчиво сидеть на месте, явно пребывая в достаточно благополучном состоянии, действительно достойном сохранения и упрочнения?

В этом определенно содержится какая-то загадка, которую и надлежит разгадать.

Нам не приходилось бы гадать, чем занимались предки Гитлера на протяжении столетий, если бы Мазер и немногие другие историки, непосредственно знакомившиеся со старинными документами, сообщили бы нам не только особенности написания фамилии Гитлер и упоминания населенных пунктов, в которых жили эти люди, но и контекст, в котором упоминалась эта важнейшая информация.

Однако не трудно установить некоторые бесспорные факты, а затем объединить их в очевидные логические схемы, чтобы получить достаточно точное представление о роде занятий этих людей и даже о том, что же могли упоминать о них старинные хроникеры.

Среди предков Гитлера действительно имелись безземельные крестьяне, как это старался утверждать и сам Адольф Гитлер,[222] однако они вовсе не были бедными, что достаточно удивительно само по себе.

Правда, некоторые историки, явно пойдя на поводу у Гитлера, именно таким образом старались живописать их быт. Особенно подходящим объектом для таких описаний является уже упоминавшаяся бабка Гитлера — Мария Анна Шикльгрубер.

Вот как о ней пишет Ханс Бернд Гизевиус: «Еще в юные годы Анна уезжает в город… и поступает в услужение. Лишь на сорок втором году жизни она вновь появляется в своей родной деревне. Поскольку она «опозорена», строгий отец не хочет взять ее к себе. Она находит пристанище… в доме мелкого крестьянина, где и рожает… отца /…/ Адольфа Гитлера… Пять лет спустя она выходит замуж за подмастерья мельника Георга Хидлера[223]… с которым в бедности проводит последние пять лет своей жизни».[224]

Один из авторитетнейших биографов Гитлера, бывший католический священник Франц Етцингер, честно формулирует: «До достижения ею возраста 42 лет о ней вообще ничего доподлинно не известно».[225]

То же самое повторяет и Мазер: «С тех пор как Адольф Гитлер заставил говорить о себе, а в 1933 году в конце концов стал рейхсканцлером, о ней были известны только даты рождения и смерти, а также тот факт, что Адольф Гитлер был ее внуком.

Эта женщина, Мария Анна Шикльгрубер, /…/ до сих пор столь же мало известна, как и отец ее сына».[226]

Все утверждения относительно ее жизни у кого-то в услужении (у еврея или не у еврея) верны или не верны, таким образом, совершенно с равной возможностью по сравнению с любой иной версией относительно ее личной жизни до 42 лет.

В отношении же последующего Етцингер повторяет шаблонно сложившиеся представления: «Супруги Хидлер-Шикльгрубер совершенно обнищали; по рассказам, они были так бедны, что у них не было под конец даже кровати и они спали в корыте, из которого кормили скот».[227]

Даже если все это так и было, то это свидетельствует вроде бы только о незавидных личных качествах этой явно не счастливейшей супружеской пары: для обоих, насколько это известно, это был первый и последний брак; когда они обвенчались в мае 1842 года, то жениху было пятьдесят лет, а невесте — сорок семь; она уже была, как многократно упоминалось, матерью незаконного почти пятилетнего сына: Алоиз Шикльгрубер, будущий отец Адольфа Гитлера, родился 7 июня 1837 года.

Супруги прожили вместе менее пяти лет: Мария Анна умерла 7 января 1847 года. Ее муж прожил еще десять лет и умер в 1857 году в возрасте 65 лет.[228] Уже в этом наблюдается некоторая несуразица: если супруги вместе спали в корыте, то где же затем спал еще десять лет овдовевший муж — в том же корыте или где-то еще?

Так или иначе, но это, скорее, не правило, а исключение для предков Гитлера: и Марии Анне Шикльгрубер, и Георгу Хидлеру вовсе не был предопределен столь печальный конец.

В отношении Георга это подтверждается судьбой его гораздо более процветавшего брата (о котором подробнее ниже), а Мария Анна вовсе принадлежала к когда-то весьма обеспеченной семье.

Дед Марии Анны Шикльгрубер, Якоб Шиккельгрюбер,[229] владел в Штронесе усадьбой, управление которой передал в 1788 году своему двадцатичетырехлетнему сыну — Иоганнесу Шиккельгруберу, будущему отцу Марии Анны.[230] На следующий год передача усадьбы была оформлена как продажа ее Якобом Иоганнесу: хозяйство примерно с 11 гектарами пашни, лугом, садом и домашней утварью пошло за 250 гульденов.[231]

Такая форма передачи имущества по наследству широко практиковалась в германских землях потому, что крепостные крестьяне (а именно к этому сословию принадлежали, скорее всего, предки Шикльгруберов) формально не имели прав передачи недвижимости по наследству — и такой по существу фиктивной продажей частная собственность сохранялась за семьей.

Крепостное право в Австрии было отменено императором Иосифом II 1 ноября 1781 года — и крестьяне получили те же права, что и прочие граждане Империи, хотя определенные сословные рамки все же оставались.

Известно к тому же, что дворянство в штыки встречало реформы Иосифа II — одного из радикальнейших преобразователей эпохи просвещенных монархий. Поэтому не удивительно, что такой обходной маневр по передаче наследства традиционно сохранялся еще на протяжении десятилетий.

В договоре на передачу имущества оговаривались взаимные права и обязанности: новый владелец брал на себя, в частности, конкретные обязательства по содержанию родителей.

В то же время очевидно, что формальная сумма сделки должна была как-то удовлетворять представлениям о реальной стоимости имущества — дабы не возбуждать вопросов о фиктивности продажи, но из чьего кармана в чей переходили, например, указанные в данном случае 250 гульденов и переходили ли вообще — это, разумеется, оставалось семейным секретом.

После совершения данной конкретной сделки, похоже, сын оказался беднее отца, потому что когда Иоганнесу предстояла женитьба, то родители, формально перешедшие к нему на иждивение, оказали ему материальную помощь.

5 февраля 1793 года были обвенчаны в Деллерсхайме Иоганнес Шиккельгрубер и Терезия Пфайзингер — будущие родители Марии Анны. Этот брак выглядит вполне нормальным и благопристойным: жениху — 28 лет, а невесте — 23 года; оба принадлежат к достаточно состоятельным семействам.

В брачном договоре, составленном накануне, в январе того же года, указывалось, что жениху его родители выделили 200 гульденов; невесте ее родители выделили 300 гульденов и имущества на 55 гульденов 30 кройцеров, в том числе корову стоимостью в 20 гульденов.[232] Данный договор уже выходил за узкие границы внутрисемейных отношений и наглядно свидетельствует о прочном материальном положении обоих семейств.

15 апреля 1795 года в Штронесе у молодых родителей и родилась Мария Анна Шиккельгрубер, бабка Гитлера.

Дальнейшие трансформации с этим семейством очень интересны.

В 1817 году умер Иоганнес Пфайзингер — отец Терезии Шиккельгрубер. Общая сумма наследства после него составила 1054 гульдена, из которых 210 досталось Терезии. После этого муж Терезии, Иоганнес Шиккельгрубер, решился выйти на покой, хотя ему было только 53 года.[233]

21 октября 1817 года Иоганнес и Терезия Шиккельгрубер, родители Марии Анны, продали сыну Йозефу, ее брату, свою усадьбу за три тысячи гульденов. В хозяйство входило: дом, пара волов, плуг, борона, хлев и хлевная утварь и упомянутый участок примерно в 11 гектаров.[234]

При трехпольной системе земледелия, принятой в Европе во второй половине XVIII — начале XIX века, это было совсем не крупным хозяйством: пахотной земли здесь даже меньше общепризнанной нормы, характерной для крестьянской семьи безо всякого привлечения постороннего подсобного или наемного труда.[235] Такие хозяйства, при отсутствии серьезных внешних помех и при добростном приложении собственного труда, позволяли владельцам устойчиво существовать, но никак не богатеть.

Заметим, что речь идет о той же самой усадьбе, которая была продана в 1789 году самому Иоганнесу за 250 гульденов[236] — и это очень интересно!

Разумеется, за прошедшие почти три десятилетия ухоженное хозяйство могло вырасти в цене, тем более, что добавился дом новой постройки, как следует из документов.

Но не в 12 же раз могла вырасти цена! Речь же идет о стоимости в серебрянных гульденах, которые не претерпевали в те годы никакой существенной инфляции.

Да и Мазер настаивает на том, что в те времена уровень цен продолжал определяться следующими примерно показателями: «В то время корова стоила 10–12 гульденов, свиноматка 4 гульдена, кровать с постельными пренадлежностями 2 гульдена. Двор с хозяйственными постройками можно было купить за 450–500 гульденов».[237]

Похоже на то, что при оформлении сделок в 1789 и в 1817 годах преследовались совершенно различные цели: первая сумма была уменьшена, чтобы не привлекать заинтересованного внимания к чересчур зажиточному семейству, а вторая, наоборот, преувеличена.

Единственная возможная цель последней операции — «отмывка денег»: ввод в легальный оборот денежных сумм, нажитых преступным путем.

Так или иначе, но суммы, фигурирующие теперь в бюджетах семейств и Шикльгруберов, и Пфайзингеров (которые затем исчезают из семейной хроники родственников Гитлера) весьма впечатляют: на тысячу и на три тысячи гульденов можно было бы приобрести по нескольку домов или целые стада в сотни коров или в тысячи свиней, если бы все это было кому-нибудь нужно!

Существенная подробность: в договоре о купле-продаже 1817 года оговаривается: «предоставлять обоим продавцам [т. е. Иоганнесу и Терезии Шиккельгруберам] на весь срок их жизни бесплатное жилье в созранившемся при постройке нового дома помещении».[238]

Следующий акт: 25 ноября 1821 года умирает Терезия Шиккельгрубер, урожденная Пфайзингер, жена Иоганнеса и мать Йозефа и Марии Анны Шикльгруберов. После ее смерти делится наследство, из которого 74 гульдена с какими-то копейками (кройцерами) достаются Марии Анне: не ахти какая сумма (стоимость всего-то шести или семи коров!), но тоже кое-что. Деньги почему-то не вручаются наследнице, а откладываются в «Сиротскую кассу» под 5 % в год,[239] хотя Марии Анне в это время уже не мало лет — 26 с хвостиком.

И вот где-то в это время происходит какой-то бесшумный взрыв.

Етцингер пишет: «Впоследствии с имением Шикльгруберов, очевидно, что-то произошло. Создается впечатление, что Йозеф не жил в этом доме… О Йозефе Шикльгрубере не удалось найти… никаких последующих записей: ни о его женитьбе, ни о детях, ни о смерти»[240] — вот так-то!

Мазер, однако, почему-то заявляет, что это предположение Етцингера — «явно противоречащее фактам».[241] Возразим: оно могло бы противоречить фактам, если бы Мазер или кто-либо другой привел бесспорные сведения, что Йозеф жил в этом доме, или привел бы дату его женитьбы (если она имела место), рождения его детей (если они были) или хотя бы его смерти — вот она-то точно состоялась! Но ведь этих данных никто не приводит!

Здесь, похоже, Мазер по непонятной причине проявляет явную халатность или недобросовестность, не поняв и недооценив сущности происшедшей коллизии, хотя ниже мы отметим, что он признавал факт бездетности Йозефа Шикльгрубера.

Последний бесследно исчезает навсегда, его сестра тоже бесследно исчезает, но лет эдак на пятнадцать — и все это происходит в стране, в которой существовала, повторяем, сплошная прописочная система!

Мало того, исчезает и усадьба, оцененная в 1817 году в три тысячи гульденов!

О Йозефе Шикльгрубере, бывшим владельцем этой усадьбы с 1817 года, повторяем, ничего последующего не известно.

Усадьба заведомо не вернулась к его отцу — Мазер о нем пишет: Иоганнес Шиккельгрубер «в то время, как его дочь рожала, уже более 16 лет начиная с 1817 г. жил один в «сохранившемся при постройке помещении» (Штронес, № 22), в то время как его сын Йозеф вел хозяйство в приобретенной им усадьбе (Штронес, № 1)».[242]

Поясним, что по тогдашним австрийским порядкам каждый дом в селении имел свой номер, получая его сразу после постройки; т. е. номера соответствуют хронологии застройки селения, а не территориальному местонахождению строений. Этот порядок сохраняется кое-где и по сей день в некоторых селениях бывшей Австро-Венгрии.[243]

Тут, похоже, Мазер смешивает два периода времени: с 1817 по 1821 год и с 1821 и позднее.

В первый период, последовавший сразу после 1817 года, Йозеф, очевидно, вел хозяйство (Штронес, № 1), а Иоганнес жил в отдельном помещении (Штронес, № 22), но не один, а вместе с женой Терезией. Вот только к этому периоду и было бы справедливо отнести обвинение в адрес Етцингера в несоответствии фактам.

Но Етцингер, что тоже очевидно, писал не об этом, а о последующем периоде, когда никакого Йозефа уже не наблюдалось, а Иоганнес, используя формулировку Мазера, жил один более 16 лет до момента, когда его дочь рожала (а именно в 1837 году), но не с 1817 года, а с 1821, как легко сосчитать.

Притом последние годы жизни Иоганнеса прошли не в родовой усадьбе, что, напоминаем, должно было гарантироваться договором от 1817 года, а в соседней деревушке Кляйнмоттен — у чужих людей; там он и умер.[244]

Это подчеркивает факт утраты семейством родовых владений, на который и указывал Етцингер!

Не досталось это имение и никому другому из семейства Шикльгруберов.

Помимо Марии Анны и Йозефа их родители имели еще других детей.

Мазер упоминает их брата Франца Шикльгрубера, о котором американский историк Брэдли Ф. Смит отзывается как о «спившемся поденщике».[245] Мазер пишет, что это «по меньшей мере спорно, так как в 1876 г., когда проходила процедура признания отцовства, именно он вручил своему племяннику [т. е. Алоизу Шикльгруберу, ставшему в тот момент Гитлером] 230 гульденов».[246]

Действительно, спившемуся поденщику странновато иметь 230 гульденов, но еще страннее, чтобы ему принадлежала родовая усадьба — во всяком случае после 1837 года, когда там заведомо не нашлось места ни его отцу, Иоганнесу, ни его бездомной сестре Марии Анне, ни ее сыну и ее мужу.

Мазер упоминает также Йозефу — сестру Марии Анны и еще каких-то Георга[247] и Леопольда[248] Шикльгруберов; не уточняется, в каком родстве с остальными находились последние, но, вероятно, это тоже братья Марии Анны.

Во всяком случае, ни Йозефа, ни Леопольд тоже не могли владеть родовой усадьбой: Мазер приводит называния других деревень, в которых они жили, и подчеркивает, что вообще никто из Шикльгруберов (значит — и только что упомянутый Георг) уже не имели позднее никакого отношения к Штронесу: «В Штронесе /…/ род Шикльгруберов закончился на бездетном брате Марии Анны Йозефе».[249]

Похоже, что все это семейство оказалось раздроблено и рассеяно.

Заметим, однако, что выяснить, куда же подевалась родовая усадьба (Штронес, № 1) было не совсем просто: в 1848–1849 годах в связи с революцией происходило общее изменение законодательства в Австрии, в соответствии с которым к 1853 году произошла перенумерация участков. По этой же причине не удалось даже выяснить к 1942 году, в каком именно из сохранившихся домов родился в 1837 году Алоиз Шикльгрубер.[250] Так или иначе, но не нашлось никакого акта, объясняющего судьбу этого участка, аналогичного актам купли-продажи 1789 и 1817 годов.

Таким образом, примерно в 1821 году произошли четыре различных немаловажных события: бесследное исчезновение Йозефа Шикльгрубера, исчезновение его сестры Марии Анны приблизительно на 15 лет, смерть их матери и исчезновение усадьбы, принадлежавшей Йозефу.

Связаны ли эти события жесткой логической связью — не известно. Даже не ясна полная их последовательность во времени.

Исчезновение Марии Анны заведомо предшествовало смерти ее матери: именно поэтому Мария Анна и не вступила сразу в права наследства после своей матери — ведь очень странновато откладывать деньги, принадлежащие 26-летней девице, в «Сиротскую кассу»!

Похоже, что смерть матери произошла также позже утраты семейной усадьбы: ее смерть зарегистрирована (это сообщает тот же Мазер) в Штронесе, но умершая проживала не в принадлежащих семье строениях № 1 и № 22, а в принадлежащем кому-то еще строении № 18.[251]

Изо всех этих событий более или менее естественно выглядит лишь смерть матери, и то не очень: ей исполнилось лишь 52 года — и ее муж затем намного пережил ее.

Что касается Йозефа, то бесследно пропасть человеку не составляло, конечно, никаких проблем: пошел, например, зимой прогуляться в горный лес, упал, сломал ногу, не смог выбраться и замерз или вовсе был съеден волками, которые, вероятно, тогда еще водились в этих местах. Но и после этого должна была оформиться и остаться в архивах хоть какая-то бумажка!

Гораздо более странно выглядит исчезновение его сестры. Заметим, что и уезжать куда-то лишь для того, чтобы поступить в услужение, было бы довольно странно для великовозрастной дочери столь обеспеченного семейства — в этом не могло быть никакой материальной нужды. Но и это могло случиться: увез, допустим, девушку какой-то проезжий гусар, а потом где-то бросил! Ведь в конечном итоге она более или менее благополучно вернулась, хотя и не скоро.

Вот совсем бесследно никак не могло исчезнуть целое имение, оцененное в три тысячи гульденов — кто-то как-то должен был его получить или унаследовать, даже если бы оно и сгорело, например, вместе с хозяином (в этом случае, конечно, погибшим не в лесу!) — ведь земельные угодья не могли целиком сгореть и совершенно обесцениться!

Совокупность же всех этих событий выглядит тем более нагромождением бедствий, принявшим характер нешуточной трагедии — такой, что и мать могла с горя помереть!

Дать полное рациональное объяснение всей этой истории мы, конечно, не можем — тут явный дефицит необходимой информации.

Однако, еще один дополнительный факт позволяет скомпоновать все перечисленные осколки сведений в единую логическую мозаику.

Вернер Мазер также отдал долг расследованию сведений, упомянутых Гансом Франком в 1946 году — и постарался отыскать следы еврея Франкенбергера.

Найти следы того, чего и кого никогда не было, конечно, не удалось, но зато было найдено нечто отдаленно похожее: целое семейство не Франкенбергеров, но Фрабергеров, хотя и не евреев: «В материалах архива военного суда в Кремсе (Нижняя Австрия) встречается упоминание о семье Фрабергер. Мужчины в ней между 1830 и 1845 гг. отличались грубостью, агрессивностью и безудержной задиристостью. Один из них, Антон Фрабергер, в 1834 г. по решению суда (архив г. Кремс, № 115, т. 4 № 72) был даже выслан из Кремса, который находился примерно в 25 километрах от Штронеса, родины Марии Анны Шикльгрубер. В судебных делах постоянно встречается его имя, а также имена Михля, Матиаса, Бернда и Йозефа Фрабергеров. Для их поведения характерны посягательства «на личную неприкосновенность» и на «честь человека». Однако установить наличие отношений между Марией Анной Шикльгрубер и одним из Фрабергеров не представляется возможным».[252]

Это совсем как в знаменитом анекдоте советских времен:

Армянское радио спрашивают: Правда ли, что академик Амбарцумян[253] выиграл в лотерею автомашину «Волга»?

Армянское радио отвечает: Такой факт имеет место. Но только не академик Амбарцумян, а сапожник Амбарцумян, и не «Волгу», а сто рублей, и не в лотерею, а в преферанс, и не выиграл, а проиграл!

Наиболее существенное заключается, конечно, не в сути поданной Мазером информации, а в том факте, что в тех местах в те времена разбором преступлений (даже — хулиганства), совершенных гражданскими лицами, занимался на какой-нибудь суд, а военный!

Заметим и еще одно обстоятельство: если Мазер и другие историки не ограничились расследованием записей актов гражданского состояния, а заглянули даже в архивы действовавших в этой местности судов, то никаких следов ни исчезнувшего Йозефа Шикльгрубера, ни обстоятельств других таинственных событий в этой семье, относящихся примерно к 1821 году, они не обнаружили и там — иначе что-нибудь обязаны были бы об этом сообщить!

Что же там тогда вообще творилось и какую при этом роль должны были играть предки Гитлера?

Вот здесь-то мы и должны снова вернуться к особенностям занятий горных жителей.

Предки Гитлера, повторяем, жили в местности, отнюдь не изобилующей природной благодатью. Как и другие, Мазер пишет о ней: «местность вокруг Деллерсхайма никогда не была «цветущей и плодородной землей», а скорее отличалась очень чахлой растительностью на глинистой почве, которая весной и осенью была почти непроезжей».[254]

Выжить в такой местности, занимаясь исключительно сельским хозяйством, тем более — целых четыре столетия подряд, повторяем, практически невозможно: любой неурожай мог подкосить такое хозяйство под корень. Следовательно, требовались иные дополнительные источники доходов.

Правда, проживание в такой местности давало и определенные преимущества.

В Австрии, повторяем, до 1781 года процветало крепостное право. В Венгрии и на новейших восточных и южных окраинах Империи оно нередко доходило до чисто рабской зависимости крестьян от феодалов — как и в России XVIII–XIX веков. В собственно Австрии соблюдалась только крепость крестьян земле: они не имели права свободно покидать место жительства и обязаны были уплачивать феодалу налог (оброк) или отрабатывать трудовую повинность (барщину) на господских полях.

Считается, что в Австрии оброк и барщина в целом носили необременительный характер, но крестьяне терпели массу неприятностей от иных форм притеснения — им запрещалось пользоваться лесами и другими угодьями, целиком подконтрольными феодалам; последние нередко старались сгонять крестьян с земли, стремясь увеличить собственную запашку и т. д.

В этом смысле земляки Гитлера находились безусловно в лучшем положении, нежели большинство остальных: хотя они и считались крепостными (гитлероведы, однако, не приводят об этом никаких сведений, но, судя по опубликованным подробностям, Шикльгруберы и Пфайзингеры, например, очевидно числились крепостными графства Оттенштайн, в хозяйственных книгах которого и был зарегистрирован упоминавшийся брачный договор 1793 года[255]), но помещики не имели разумных мотивов для притеснения жителей столь невыигрышных для экономической деятельности мест, тем более — не должны были претендовать на собственную эксплуатацию таких земель.

Однако, это не снимало вопроса о необходимости иметь крестьянам собственные дополнительные доходы.

При этом совершенно никто и никогда не упоминал о каких-либо ремеслах, которыми занимались бы предки Гитлера. Георг Хидлер, супруг Марии Анны, подручный мельника — это просто несерьезно!

Не было среди них и каких-либо торговцев и иных предпринимателей, компенсирующих коммерцией дефицит средств, создаваемых сельским трудом. Хотя и тут можно назвать одного представителя семейства, уже упоминавшегося — Иоганна Непомука Хюттлера, брата Георга Хидлера: этот стал владельцем деревенского трактира, но произошло это только после 1853 года — и к этому мы еще вернемся.

Мало того: если бы предки Гитлера все-таки имели бы какие-либо дополнительные средства, то вкладывать их в собственное сельское хозяйство не имело ни малейшего смысла: вовсе не неурожаи оказывались главным бичом такой деятельности на протяжении прошедших столетий.

Почти постоянный грабеж — вот что процветало тут, начиная с Гуситских войн XV века, когда впервые имена Гитлеров возникли в каких-то хрониках, и кончая Наполеоновскими войнами XIX века, происходившими уже во времена детства и юности бабки Гитлера Марии Анны, ее брата Йозефа Шикльгрубера и ее будущего мужа Георга Хидлера.

Если в этом Богом забытом уголке и возникали чужаки, то, как правило, с самыми недобрыми намерениями!

Чем больше средств было бы при таких обстоятельствах вложено в сельское хозяйство — тем более это привлекало бы алчные взоры проезжих и прохожих грабителей и даже просто хулиганствующих «штурмовиков» времен Тридцатилетней войны.

Выжить в такой ситуации можно было только за счет маскировки — притворяясь исключительно бедными и неимущиими. Но если бы это была не маскировка, а истинное состояние дел, то как же можно было выживать?

Совершенно понятно, что спасение могло содержаться только в деньгах и сокровищах, которые легко можно было бы пустить в оборот, восстанавливая хозяйство и приобретая жизненные припасы после очередного визита бесчинствующих банд, каковых (визитов), должно было накопиться за прошедшие столетия целые десятки. Средства, следовательно, требовалось тщательно прятать и сохранять во время этих визитов, а главное — периодически их восполнять и добывать.

Каждое уцелевшее семейство в этой местности было просто обязано иметь закопанный горшок с серебром и золотом, абсолютно необходимый для восполнения неизбежных потерь. Разумеется, размеры этих запасов должны были значительно различаться у разных семейств.

Но как же можно было вообще добывать такие сокровища?

Совершенно ясно, что разбой и грабеж становился почти единственным родом занятий, которым можно было поддерживать подобное существование людей в подобных местностях.

Но тут возникали другие опасности: никакие власти — ни временные, ни постоянные — не стали бы терпеть разбойничье гнездо, сохраняющееся полтысячи лет — судьбу кавказских горцев мы описывали совсем не зря!

Однако жители богемских лесов имели колоссальное преимущество по сравнению с горцами Кавказа: они очень часто могли грабить таких людей, каких никаким властям было совершенно не жаль!

Это-то и были те самые пришлые грабители, которые и разоряли здешние местности.

Понятно, что нападать на местных рыцарей, которым издавна подчинялись здешние места, вообще на местных богатеев или на купеческие караваны, официально перемещающиеся возле данных мест, было бы крайне неосторожно — это азы бандитской этики, основы основ их техники безопасностии: местные власти всегда в конечном итоге устанавливают местных виновников нападений на местных же потерпевших — и вершат правосудие. А вот нападать на чужеродных бандитов — почти святое дело!

О подобных разбойниках — множество страшных сказок в фольклоре у большинства европейских народов, начиная со знаменитейшего Дамаста (он же — Прокруст) у древних греков и включая Соловья-Разбойника или Разбойницу-Арину (рот в пол-аршина![256]) у восточных славян. Понятно, что нарываясь на путешественников типа Тесея или Ильи-Муромца, разбойники не могли уцелеть — и несли жесточайший урон.

Поэтому веками жители таких разбойничьих деревушек должны были играть в чрезвычайно рискованную игру: с одной стороны, при приближении сильных вооруженных отрядов было необходимо изображать крайнюю собственную непривлекательность в качестве объекта для разорения и насилий, полнейшую невинность и нищету, неспособность удовлетворить нужды этих отрядов ввиду отсутствия требуемых ресурсов (включая, конечно, и женщин, которых тоже нужно было скрывать, но, разумеется, не всех — дабы обман не обнаруживался;[257] следствием же было пополнение генофонда местных разбойников генами удачливых пришлых грабителей!); с другой стороны — безжалостно нападать на малочисленные группы вояжирующих вояк и обозников, которым суждено было обращаться при этом из грабителей в жертвы грабительских налетов.

Не исключались при этом и разбойничьи набеги на окрестные местности и дороги.

При этом тактика предков Гитлера должна была иметь и общие черты, и определенные отличия от деятельности горных разбойников, описанной выше.

Никто из предков Гитлера не славился верховой ездой.

Про него самого не известно, сидел ли он на лошади хоть раз в жизни. Ханфштангль писал о нем: «У него была аллергия на лошадей[258], и когда он пришел к власти, то расформировал все кавалерийские дивизионы[259] в немецкой армии, о чем его генералы горько жалели в ходе русской кампании».[260]

Для предков Гитлера такое отношение вовсе не удивительно: конный спорт, кавалерийская война и разведение верховых лошадей были привелегиями западноевропейских феодалов, а возникновение в таковом качестве крестьян показалось бы противоестественным и подозрительным.

Без верховых коней, между тем, невозможен был разбой ни на Кавказе, ни в иных подобных горах. Но природные условия в краях предков Гитлера подразумевали иную тактику нападений и последующего ухода от преследований, в массовом порядке продемонстрированную белорусскими и российскими партизанами, действовавшими в 1941–1944 годах не менее эффективно, чем их собратья в традиционных краях балканских горных разбойников.

Партизанское движение в Советском Союзе подразделялось на две основные категории: отряды, инспирированные местным коммунистическим подпольем и чекистами, заброшенными с Большой Земли, и совершенно самодеятельные силы, состоявшие из местных добровольцев и окруженцев, застрявших на оккупированной территории с 1941 года; политическая ориентация последних оказывалась самой разнообразной.

Автор этих строк слышал в детстве рассказы очевидцев о том, как при освобождении таких территорий происходили расправы с партизанами самодеятельных отрядов: рядовой состав немедленно бросался на фронт, сплошь и рядом — в штрафные роты, а вожаки беспощадно ликвидировались. Столь зверскими мерами Красную Армию оберегали от партизан уже в ее собственном тылу. И действительно, партизанская борьба продолжалась и позднее: вплоть до 1950 года и даже позже лесные братья в Прибалтике, бандеровцы на Украине, равно как и аковцы[261] в Польше продолжали вооруженное сопротивление коммунистическим властям.

Крестьянские повозки и собственные ноги вполне позволяли скрытно занять позицию для засады на дороге или для ночной атаки на походный бивак или на занятое противником селение, а после нападения совершить марш-бросок до вспомогательной лесной партизанской базы, откуда, уже не торопясь и основательно путая следы, можно было возвращаться к местам постоянной дислокации, маскируясь под вполне цивильный обоз. Предки Гитлера, к тому же, могли не опасаться при этом и наблюдения с воздуха, поскольку их деятельность протекала еще до рождения авиации.

Зато определенное отличие предков Гитлера от белорусских и брянских партизан, продиктованное, однако, совершенно аналогичными исходными мотивами, должно было возникать при выборе объектов нападения. Если предки Гитлера должны были, повторяем, выбирать пришлых путников, ориентируясь на низкую дисциплину и слабую организацию связи в отдельных подразделениях тогдашних армий, то партизаны Второй Мировой войны, противостоящие немецкой оккупации, должны были по тем же соображениям предпочитать собственных соотечественников, лояльных по отношению к немцам: нападать на таких было менее хлопотно и опасно, чем вызывать гнев немецкого начальства!

Примерно так же вели себя и антикоммунистические партизаны, нападая в основном на своих соотечественников, хотя среди жертв бандеровцев оказался весной 1944 года даже генерал армии Н.Ф. Ватутин, тогда — командующий 1-м Украинским фронтом, а в 1941 году — один из главных разработчиков предвоенных планов Красной Армии.

Возвращаясь к разбойникам богемских лесов, необходимо подчеркнуть вынужденную жестокость их нападений: либо ограбленных солдат и офицеров проходящих армий следовало безжалостно убивать, дабы не оставалось свидетелей, приводящих затем карателей, вершащих жесточайшее возмездие, либо, повторяем, тщательно планировать такие нападения, проводя их по возможности подальше от собственных домов и осуществляя затем хитроумные маневры, запутывающие следы отступления — как это и делали кавказцы XIX века.

Общей же чертой, необходимой всем налетчикам без исключений, должна была быть эффективность их разведки, не позволявшей ошибаться в идентификации и оценке потенциальных жертв, а также качество командно-штабных служб, организующих нападения с максимальным использованием местных географических факторов.

Легко представить себе, насколько высококачественной для этого должна была быть у разбойников разведывательная и дозорная службы. При передаче этого рода занятий по наследству они и формировались из наиболее невинных с виду членов клана — из мальчишек и даже девчонок, проходящих обучение у старичков и старушек, уходящих от дел, но эпизодически способных самостоятельно играть роли якобы невинных наблюдателей за вражескими силами.

Все это можно было бы посчитать фантазией автора (не лучшим утешением является то, что и Гитлера тоже почитали фантазером!), но подумайте сами: как и чем еще можно объяснить явно существовавшие денежные запасы у таких бедных и почти безземельных крестьян?

Основой же основ их техники безопасности, повторяем, должна была быть полнейшая невинность с виду в их основных местах базирования: ни в одном селении, ни в одном жилище партизанской зоны не должно было возникать ни малейших следов и последствий нападений, происходивших в десятках километров отсюда.

Увы, это не спасало других людей, обычно совершенно посторонних, от того, чтобы оказаться жертвами возмездия.

Наученные горьким опытом и совершенно бессильные отвечать ударом на удары истинных виновников, каратели всех стран и народов принимались сжигать ближайшие к местам нападения деревушки и истреблять их жителей, наивно надеясь, что тем самым наносят урон и «бандитам». Так поступали генерал Ермолов и другие русские XIX века, так поступали немцы во Второй Мировой войне, так, увы, поступают и каратели еще более поздних времен!

Мы не знаем, страдали ли посторонние за преступления предков Гитлера, но сами они должны были свято блюсти свое реноме абсолютно обыкновенных крестьян, ни на шаг не покидающих заданные социальные рамки!

Все это и было комплексной оптимальной стратегией уцелеть!

Заметим, что существовали целые эпохи в жизни других народов — и даже не горных (правда — относительно кратковременные), когда такая стратегия носила широчайший массовый характер.

Например, села юга Украины в 1918–1922 годах были вооружены до зубов — в результате беспорядочного бегства из этих местностей сначала Российской армии осенью и зимой 1917 года, а затем и Германской армии осенью и зимой 1918 — с массовыми потерями оружия и воинских запасов. Однако противостоять регулярным частям Белой и Красной армий, сельчане, разумеется, не могли — и всячески демонстрировали свой мирный и невинный характер. Но, как только регулярные части удалялись, маски сбрасывались — и мирные селения ощетинивались множеством тачанок, грознейшего и мощнейшего оружия Гражданской войны. Массы селян устремлялись в налеты на окрестные города и станции, железнодорожные эшелоны и вообще на все, что было или казалось доступным их хищным притязаниям.

Вождем их был Нестор Махно, «сделавший тачанку осью своей таинственной и лукавой стратегии, упразднивший пехоту, артиллерию и даже конницу и взамен этих неуклюжих громад привинтивший к бричкам триста пулеметов. /…/ Возы с сеном, построившись в боевом порядке, овладевают городами. Свадебный кортеж, подъезжая к волостному исполкому, открывает сосредоточенный огонь, и чахлый попик, развеяв над собою черное знамя анархии, требует от властей выдачи буржуев, выдачи пролетариев, вина и музыки.

Армия из тачанок обладает неслыханной маневренной способностью. /…/

Рубить эту армию трудно, выловить немыслимо. Пулемет, закопанный под скирдой, тачанка, отведенная в крестьянскую клуню, — они перестают быть боевыми единицами. Эти схоронившиеся точки, предполагаемые, но не ощутимые слагаемые, дают в сумме строение недавнего украинского села — свирепого, мятежного и корыстолюбивого. Такую армию, с растыканной по углам амуницией, Махно в один час приводит в боевое состояние; еще меньше времени требуется, чтобы демобилизовать ее»,[262] — живописал Исаак Бабель — свидетель и участник Гражданской войны в этих самых краях; эти строки были написаны еще в то время, когда слава и удача Махно лишь начали склоняться к закату.

На вынужденном спаде этого движения его участники вели себя все тише и коварнее. Вот как об этом писал в 1921 году прославленный (в том числе — карательными подвигами) красный латыш Роберт Эйдеман, расстрелянный затем в 1937 году вместе с маршалом Тухачевским, в своей книге-инструкции по борьбе с бандитизмом: «Территориальными бандами является местное контрреволюционное население, сорганизованное под теми или иными политическими лозунгами, в целях противодействия советской власти. /…/

Для превращения даже благодарного по своему составу населения в очаг восстания необходима определенная подготовительная работа, которая проделывается сознательно определившейся активной ячейкой во главе или с избранными из числа популярных среди населения лиц или же назначенным атаманом. /…/ Вместо реальной местной власти создается бутафорская власть из сочувствующих и реально помогающих бандитизму местных жителей, что достигается либо мирным путем, либо систематическим террором и постепенным изводом местной власти. Одновременно с захватом власти захватывается и милиция[263], причем последняя в данном случае ничем не отличается от остальной банды. Предательски нападая на мелкие отряды и отдельных лиц, она в то же время всемерно маскирует себя включительно до проявления мнимого содействия соввласти[264] и нашим частям. /…/

В случае военной опасности эти банды собираются по условному сигналу, причем действия их нередко сводятся лишь к активной обороне своего села или волости. По миновании надобности население возвращается к мирной жизни; остается только действовать основное ядро банды, разведка и выставляются заставы на дорогах для своевременного обнаружения противника».[265]

Правда, теперь больше принято изображать Махно и махновцев в качестве идейных борцов за мужицкие социальные идеалы. Что ж, и это верно, но вот только каковы были эти идеалы?!

Описанное очень трогательно совпадает и с особенностями поведения кавказского населения в XIX веке. Что поделаешь: в сходных обстоятельствах самые разные люди ведут себя похожим образом — без учета этого, в частности, были бы вообще невозможны никакие полицейские расследования и судебные разбирательства — с их непременной логикой рассуждений по аналогии.

Вот профессиональные историки, не обладая необходимой эрудицией вне пределов своих узких познаний, не могут использовать эти общечеловеческие качества на пользу собственным исследованиям.

Более пяти столетий вплоть до начала XIX века Европа подвергалась грабежам кочующих армий — и все эти столетия часть награбленной добычи оседала у бедненьких крестьян не только на границе Австрии и Богемии, но и во всех прочих лесных и горных уголках Европы, где обрело свои могилы множество солдат — раненых в боях, умерших в эпидемиях, истощенных и уставших, заблудившихся и утративших осторожность.

Это была самая настоящая террористическая партизанская война, которую можно было вести не везде и не всегда, но в некоторых местностях она длилась все эти столетия, порождая, путем естественного отбора, самых выдающихся мастеров бандитского искусства.

Признанным фактом, например, считается врожденная способность к войнам у прусского офицерства или у донского казачества, усиливаемая традициями воспитания. Но почему никто и никогда не вел учета великим воинам, вышедшим из горных разбойников?

А ведь об их качествах свидетельствуют хотя бы только два названных имени: Шамиль и Гитлер! Это были уникальнейшие самородки, но порожденные отнюдь не сирыми и бесталанными предками!..

Заметим притом, что хотя традиционные военные действия давно прошедших веков не сильно отличались в своей массе по технике и тактике от обычных бандитских налетов — не было ни танков, ни самолетов, да и артиллерия не играла еще массовой и решающей роли, но ментальности профессиональных военных и разбойников все-таки сильно различались. Все-таки убийство в бою и убийство при грабеже из-за угла морально несопоставимы, хотя каждый действующий солдат любой эпохи — в принципе убийца и очень часто грабитель. Но разбой и грабеж в собственном смысле этих слов все-таки сопряжены с особыми человеческими качествами, гарантированно усиливающимися при передаче их по наследству.

Даже кавказские горные разбойники были людьми несколько иной ментальности, нежели их европейские коллеги: кавказцы, повторяем, вовсе не выглядели преступниками в собственных глазах — по крайней мере в первые годы столкновения с русскими: джигит в их интерпретации — практически синоним благородного человека. Они действительно нередко могли совершать благородные поступки в общечеловеческом смысле — тому тьма примеров. Обычаи гостеприимства — из того же круга качеств. Тем более упор при грабеже не делался на убийство жертв — и в этом ограничивающую роль играл обычай кровной мести, принятый на Кавказе — никто там особо не жаждал обзаводиться кровными врагами.

Иное дело — разбойники европейских трущоб: эти точно знали, что являются преступниками. К тому же, заметим, все предки Гитлера были и оставались правоверными католиками — и вовсе не тяготели к каким-либо ересям.

Вот, интересно, в чем же разбойники каялись на исповедях? А еще интереснее: что же им в ответ вещали духовные пастыри?

Но от Католической церкви скорее дождешься харакири, чем объективного разъяснения подобных вопросов!

На этих заведомо не простых взаимоотношениях разбойников с Католической церковью стоит остановиться несколько подробнее.

Совершенно очевидно, что пасторы в католических деревушках, волей-неволей собиравшие сведения о том, чем живут и дышат все их прихожане без единого исключения, никак не могли оставлять без внимания регулярную разбойничью практику, поддерживаемую веками.

Так же нелепо предполагать, чтобы подобная деятельность, систематически продолжавшаяся в отдельных регионах даже тогда, когда на большей части территорий Центральной Европы уже воцарились закон и порядок, оставалась бы вне сферы внимания верхов католической иерархии.

Предположение, что предки Гитлера регулярно занимались разбоем, автоматически подразумевает, таким образом, уверенность и в том, что местные представители Католической церкви должны были быть в курсе происходившего, а при долговременном продолжении такой ситуации о ней должны были быть информированы и католические иерархи.

Подобная коллизия подразумевает определенную взаимозаинтересованность пастырей и прихожан.

Общие представления о том, как развивались события в Центральной Европе, позволяет отыскать и ответ на аналог классического сакраментального вопроса: что было раньше — яйцо или курица? (На финише Советского Союза, при жутчайшем дефиците продуктов, на этот вопрос отвечали так: раньше было все!).

Итак, что было раньше: крестьянский разбой или поощрение его со стороны Церкви?

Сдается, что общая схема развития событий в данном регионе должна была быть примерно такой.

В совсем стародавние времена (от падения Западной Римской имерии и до завоевания Рудольфом Габсбургом здешних мест в XIII столетии) едва ли кому было дело до этого жалкого уголка Центральной Европы. Местные жители должны были влачить в нем довольно скудное существование, пробавляясь плодами своих действительно обычных крестьянских трудов в этой отнюдь не благодатной местности. Имелись ли и тогда среди них предки Гитлера или они позднее сменили своих несчастливых предшественников, в свою очередь переместившись по каким-то причинам из соседней Богемии (о чем, повторяем, свидетельствовало происхождение их фамильного имени), но поначалу и они не имели никаких иных возможностей для занятий помимо традиционного крестьянского труда.

Все должно было измениться с началом Гуситских войн и еще сильнее — еще через век, с началом Реформации и Крестьянской войны в Германии: военные действия и сопутствующий грабеж должны были прийти непосредственно в эти чахлые деревушки.

Понятно, что любой захватчик и грабитель, независимо от его политической и религиозной принадлежности, должен был встречать одинаково негативное отношение со стороны местных жителей. Тем не менее можно и должно было внушать им дифференцированное отношение к различным захватчикам.

Вся эта местность внезапно стала представлять собою особый интерес для окружающих не своими внутренними качествами, а своим расположением между важнейшими областями, разделенными политическим и религиозным противоборством. Это легко разглядеть, вновь обратившись к географической карте.

На полсотню километров к северу от упомянутого Будвайса (т. е. менее ста километров от области проживания предков Гитлера) располагается городок Табор — на горе одноименного названия. Этот Табор стал во времена Гуситских войн основным центром наиболее радикального крыла гуситов, непримиримых к католицизму; приверженцы этого движения и получили именование таборитов. И в более поздние века данная местность была оплотом антикатоличества.

Местность же, где жили предки Гитлера, оказалась, таким образом, почти буквально на полдороге между столицей местного католичества — Веной — и столицей местного протестантизма — Табором.

К тому же этот уголок оказался как бы естественным плацдармом, выдвинутым из католических областей в подбрюшье всей Богемии, охваченной Реформацией. Естественно, что за обладание этим плацдармом должна была повестись решительная борьба с обеих сторон — прежде всего за религиозную приверженность жителей данного региона. Преуспело тут католическое духовенство, явно не пожалевшее для этого собственных усилий.

Расположение данной местности прямо под боком у цитадели Реформации позволяло местному католическому духовенству обратить естественное сопротивление здешнего безграмотного крестьянства (даже в середине XIX века некоторые из них, как мы увидим, не умели поставить собственную подпись) против захватчиков-грабителей в политических интересах своей собственной конфессии.

Наверняка предки Гитлера играли роль и выдвинутого дозора, осуществляя разведывательные функции против северных соседей — этот фактор также необходимо учитывать, расценивая уникальные способности Адольфа Гитлера, унаследованные им от многих поколений предков!

Хотя всякие партизанские действия не могут не сопровождаться преступлениями — грабежом и убийствами захваченных в плен, но, вполне вероятно, что начальное участие предков Гитлера в религиозной войне имело в целом бескорыстный, идейный характер, подогреваемый проповедями местных духовных пастырей. Жестокость пришлых грабителй сама по себе становилась решающим фактором, усиливающим такую пропаганду.

Католические священники, таким образом, оказывались здесь прямыми аналогами комиссаров партизанских отрядов!

Вполне возможно, что сами они тогда не ограничивались одними проповедями.

Насколько распространенным было участие чахлых попиков, упомянутых Бабелем, во главе махновских экспедиций — судить довольно трудно; это, скорее, литературный перегиб писателя — еврея и чекиста-особиста.[266] Но весьма естественным было бы участие католических священников в партизанских отрядах, выступавших против табритов.

Священник, сочетающий в собственных руках крест и меч — это, в принципе, достаточно традиционный персонаж католической истории.

Предков Гитлера и католическое духовенство, таким образом, могло связывать буквальное братство по оружию.

В последующие века оно вполне могло сохраняться в памяти — в особенности у священников, бывших, в отличие от местных крестьян, вполне грамотными людьми — пишущими и читающими, а главное — объединенными со всею Церковью, старательно культивирующей и пополняющей собственное идеологическое, культурное и политическое наследие.

Позитивное в целом отношение к местным крестьянам должно было стать определенной традицией, поддерживаемой церковными иерархами — и вполне могло сохраняться вплоть до времен непосредственных предков Гитлера, включая его собственного отца. Хотя к этим временам боевое содружество духовенства с крестьянами должно было уйти в безвозвратное прошлое, а поведение этих последних должно было претерпеть естественную эволюцию, уводящую их ото всякой благостности поступков.

Махно и его ближайшие соратники, например, были поначалу вовсе не уголовными преступниками, а политическими экстремистами — накипью 1905 года, боровшимися тогда против царских властей, а позднее, в 1918 году — против немецкой оккупации, но еще позже, завоевав массовую поддержку сельского населения, оказались знаменем обыкновенных бандитов, грабивших всех пришлых без разбору — как бы ни оскорбило такое наше заявление современных приверженцев российского анархизма и Махновщины!

Подобную же эволюцию испытывало и массовое революционное движение по всей России, начиная с 1905 года. Нам уже случалось об этом писать: «Легкость применения оружия открыла многим и истину, хорошо известную гангстерам всех времен и народов: оружие — это еще и инструмент скорейшего обогащения. Постепенно не столько убийства сами по себе, а именно экспроприация денег и ценностей становилась основной задачей вооруженных революционеров. Причем добыча средств для революционной деятельности во все большей степени сопровождалась прилипанием награбленного к рукам непосредственных добытчиков. Революционная борьба, таким образом, вырождалась в организованный бандитизм.

Это было понятно всем и обернулось моральным крахом революционного движения, заставив отвернуться от него абсолютное большинство прежних приверженцев. В 1909–1911 годах революционное подполье практически прекратило свое существование.

Руководство всех революционных партий разрывалось между необходимостью морального осуждения бандитизма и выгодой получения своей доли от грабителей. Сначала на темную сторону экспроприации закрывали глаза, потом осуждали ее на словах, не отказываясь от денег, поступавших в партийные кассы, и, наконец, сделали хорошую мину при плохой игре, полностью запретив экспроприации тогда, когда последние неугомонные экспроприаторы были перестреляны, перевешаны или засажены на каторгу.

Ходила молва о том, как выпущенные с каторги Февральской революцией партийные боевики (эсеры, большевики, максималисты, анархисты и прочие) приобретали в провинции в 1917 году дома, магазины, земельные участки. Все это, разумеется, было конфисковано в 1918 году и позже; поистине — экспроприация экспроприаторов!»[267]

Разумеется, сходная ситуация, как мы это уже неоднократно повторяли, должна была приводить и к сходным стратегиям поведения: предки Гитлера в данном партизанском крае должны были постепенно превращаться из скромных борцов невидимого политического и религиозного фронта в обыкновенных грабителей, а их духовные наставники должны были совершать такую же идейную эволюцию, как и российские революционные вожди в 1905–1911 годах! Ведь и католические священники должны были получать свою долю от грабительской добычи — хотя бы в виде традиционной десятины, церковного налога, да и богатеющие разбойники должны были от души делиться пожертвованиями в пользу своих духовных наставников!

Это примеры современной человеческой истории, характерные весьма печальной закономерностью: человеческие массы, внезапно приобщенные к использованию оружия и развращенные безнаказанностью его применения, обнаруживают крайне низкую моральную устойчивость против безграничного озверения. Джинн насилия, выпущенный из бутылки, с огромным трудом поддается его последующему водворению в исходное состояние.

Тысячи казней, совершенных царскими властями, и общее негативное отношение дореволюционного русского общества к уголовным преступлениям[268] — весьма значительный показатель определенной духовной зрелости того общества! — позволили покончить с разгулом бандитизма в России после 1905 года, оказавшегося, однако, зловещим предзнаменованием того, что могло случиться и действительно случилось позднее — уже в 1917 году и позже.

Махновщина и оказалась лишь одним, хотя, возможно, и наиболее красочным примером всеобщего беспредела, воцарившегося в послереволюционной России. Вопреки залихватскому прогнозу Бабеля, ее удалось подавить — как карательными, так и социально-экономическими мерами. Наступивший НЭП позволил восстановить почти прежние нормы экономического поведения и заставил массу украинских землепашцев прекратить тотальный грабеж горожан и заняться естественным обменом собственной сельхозпродукции на промышленные товары, вновь начавшие выпускаться возрожденной городской промышленностью.

Почти так же происходило и на значительной части территорий прежней Российской империи; в конце Гражданской войны на Дальнем Востоке, как поется в бравой песне, «партизанские отряды занимали города», а уже потом их контингент пытались возвратить к крестьянскому труду!

Увы, совсем не так происходило с предками Гитлера, что объяснялось упомянутыми специфическими особенностями этого весьма небольшого и ограниченного уголка Европы. Грабеж и разбой поневоле закрепился здесь в качестве естественной стратегии поведения, обеспечивающей основы материального благосостояния местных крестьян. Можно полагать, что и ревностные религиозные чувства должны были постепенно отступать у них на второй план.

Тут вполне уместно припомнить почти классический литературный персонаж, возникший в «Трех мушкетерах» в коротком, но красочном юмористическом эпизоде — отец Мушкетона (слуги Портоса), который промышлял разбоем, но грабил вроде бы сугубо по религиозным мотивам: встретив в качестве жертвы гугенота он ощущал в себе католика, а, встретив в качестве жертвы католика, ощущал в себе гугенота! Этот придуманный персонаж, надо полагать, не сильно отличался от его реальных прототипов, возникавших во французской глубинке в эпоху тех же религиозных войн!

В конечном же итоге джинн насилия, выпущенный в свое время из заточения не без помощи католического духовенства и воцарившийся в данной местности, уже не вернулся обратно, а корчился и видоизменялся, пока не воплотился в наиболее совершенное свое олицетворение — Адольфа Гитлера!

Одним лишь духовным наставничеством католического клира, а также его возможным непосредственным участием в боевых действиях, дело в стародавние времена ограничиваться не могло.

Разбойники в подобной местности никак не могли существовать в полной экономической изоляции от внешнего мира. Сколько бы денег ни было закопано у них в сокровенных тайниках, но, подвергаясь периодическим разорениям и восстанавливая после них свои хозяйства, они неизбежно должны были производить закупки разнообразных товаров, не производимых в данной местности. Кроме того, специфика разбойничьего ремесла подразумевает собственные неизбежные проблемы и трудности.

Если в руках грабителей оказывались золотые и серебряные монеты (а позднее — также и бумажные ассигнации), выпущенные хотя бы и в иных государствах, то не возникало особых проблем с их разменом (пусть и не по самому выгодному курсу) на обычную местную валюту; австрийские гульдены, к тому же, охотно принимались к платежам по всей Центральной Европе. Эти обезличенные деньги сами по себе не выглядели преступной добычей: ведь и теоретически, и практически проезжие путники были обязаны расплачиваться за разнообразные услуги, оказываемые местными жителями.

Иную проблему составляли драгоценные предметы, отнятые у несчастных жертв: их не пустишь на прямой обмен, да и к тому же они являлись вполне материальными уликами, свидетельствовавшими об откровенной преступной деятельности — воровстве или разбое. Золотые и серебряные нательные кресты, наверняка имевшиеся у многих убитых и ограбленных, выглядели и вовсе как снятые скальпы у североамериканских индейцев или как засушенные головы у южноамериканских охотников за черепами — такое добро нельзя было и показывать непосвященным!

Конечно, все это можно было пускать в переплавку — на это, в частности, и годились деревенские кузницы. Недаром фамилия Шмидт (Кузнец) нередко встречается среди родственников Гитлера, как, впрочем, и по всем германским землям!

Немногим лучше обстояло дело и с другими сокровищами: фамильными медальонами, драгоценным оружием, кольцами и прочими ювелирными украшениями — это были также опаснейшие улики!

К слову заметим, что безземельные крестьяне, промышлявшие подобным ремеслом, должны были постепенно обогащаться грамотными познаниями относительно стоимости попадавших к ним предметов — и не обязательно избавляться ото всех без разбору: драгоценный камень, например, совсем не трудно спрятать, а он может служить самым-самым неприкосновенным запасом долгие годы и даже столетия. Да и действительно искусные ювелирные украшения должны стоить существенно дороже материалов, из которых они сделаны — это тоже должно было быть усвоено деревенскими добытчиками.

Мы должны учитывать это обстоятельство при попытках хотя бы качественно оценить порядок ценности сокровищ, накопленных разбойниками за столетия своей деятельности: он практически не имеет верхнего предела — по сравнению с обычными материальными ценностями деревенского быта, и это, повторяем, должно было быть достаточно хорошо понятно хранителям награбленного.

Так или иначе, но при длительной продолжительности грабительской деятельности неизбежно установление прочной связи разбойников с профессиональными скупщиками награбленного. Для этого разбойникам необходимо было либо самим выбираться в цивилизованный мир — в города и на ближайшие ярмарки, либо принимать заезжих купцов.

Для кавказских разбойников, как упоминалось, такую посредническую торговую роль играли армянские купцы. В Европе армян не было, а торговля носила интернациональный характер, но местами и временами значительную роль играли в ней евреи — как уже упоминалось.

Несомненно, что евреям, манипулирующим с кредитными операциями, в частности — дающими деньги под залог ценных предметов, волей-неволей приходилось иметь дело и с похищенными ценностями, а по существу и становиться скупщиками краденного и награбленного.

Именно в этом, заметим, и могли бы таиться изначальные мотивы неприязни Гитлера к евреям, воспитанные еще в его детстве — причем именно такие мотивы и должны были сохраняться им в тайне: будущему и состоявшемуся фюреру германской нации было вовсе не к лицу вдаваться в подробности претензий к евреям, которые могли накопиться у его предков за прошедшие столетия: у воров и бандитов вечные обиды по отношению к скупщикам-барыгам, наживающимся за счет благородного труда честных уголовников!

Против такого предположения свидетельствуют, однако, два соображения.

Во-первых, непосредственные предки Гитлера, воспитывавшие его в детстве, не занимались уже сами сбытом краденого и награбленного — в середине XIX века это семейное занятие должно было сойти на нет — это мы подробнее рассмотрим ниже. Но семейная память, конечно, хранит подобные обиды уже без связи с непосредственными поводами и причинами.

Во-вторых, что существеннее, напомним, что деятельность торговцев-евреев была на протяжении веков крайне ограничена в местностях, в которых обитали предки Гитлера — и даже вовсе не известно, имели ли последние какие-либо деловые контакты с евреями.

Зато заметим, что Гитлер с юности был настроен негативно по отношению к церкви. Он сам декларировал это в зрелом возрасте в узком кругу слушателей его застольных разглагольствований: «В юности я признавал лишь одно средство: динамит. Лишь позднее я понял: в этом деле нельзя ломать через колено. Нужно подождать, пока церковь сгниет до конца, подобно зараженному гангреной органу. Нужно довести до того, что с амвона будут вещать сплошь дураки, а слушать их будут одни старухи. Здоровая, крепкая молодежь уйдет к нам».[269]

А ведь Гитлер, насколько это известно, не имел почти никаких заметных конфликтов с церковью во времена своего детства и юности!

Не является ли и эта заметная неприязнь продуктом обычной семейной памяти, аналогичной той, какая, повторяем, создается в определенной социальной и профессиональной среде по отношению к евреям?

Вообще, следует заметить, что всяческие торговые контакты этих разбойников с внешним миром должны были сопровождаться значительными трудностями.

Разбойникам было что закупать во внешнем мире: крестьянские хозяйства нуждались во многих предметах городского производства, да и самим себе можно было бы доставить толику роскоши, коль скоро в руках оказывались солидные свободные средства. Но вот легально вывозить во внешний мир предкам Гитлера было практически нечего: скудность их крестьянского производства, повторяем, делала их легальную продукцию неконкурентноспособной по сравнению с товарами, производимыми в более процветающих сельских местностях, а это превращало подобную торговлю сельхозпродукцией в полную профанацию: ни обычным купцам нечего было делать в родных местах предков Гитлера, ни последним нечего было вывозить на внешние рынки.

Реформация покончила со многими католическими предрассудками, возведя материальное процветание в одну из главнейших христианских добродетелей. Произошло это, однако, не сразу и не повсеместно, и при этом весьма существенно, что как раз местность, в которой проживали предки Гитлера, была и оставалась одной из цитаделей консервативного католичества.

Этим безземельным крестьянам вовсе не требовались ростовщические кредиты, но они крайне нуждались прежде всего в скупщиках награбленного, а не в обычных купцах!

Вот это-то последнее обстоятельство и заставляет еще более внимательно отнестись к возможному характеру отношений предков Гитлера с церковью: ведь именно духовенство практически постоянно должно было обеспечивать связи данной местности с внешним миром, в том числе — вплоть до главнейшего и важнейшего духовного и экономического центра Европы — Рима. Именно по этим каналам и должны были вывозиться материальные ценности предков Гитлера — в виде налоговых церковных сборов и пожертвований.

Также естественно было бы, если при значительной интенсивности таких поступлений в центр, образовался бы и встречный поток: звонкие монеты из центра в обмен на награбленные ювелирные ценности. Это было бы весьма целесообразным развитием взаимных отношений при том условии, что местные жители были практически начисто лишены подобной материальной поддержки со стороны евреев.

Заметим, что в наши намерения вовсе не входит оскорбление современной Католической церкви предположением об ее участии в скупке награбленного: речь же идет о временах, когда Церковью управляли люди, подобные семейству Борджиев (о которых речь пойдет непосредственно ниже), виновные и не в таких преступлениях!

И в пользу нашего предположения свидетельствует отсутствие альтернативы у предков Гитлера: больше никому они не могли бы доверить сбыт награбленного в тогдашних условиях!

Еще один интереснейший для нас вопрос, на который также невозможно получить достоверный ответ, состоит в том, а какими именно методами умертвляли деревенские разбойники свои жертвы: всегда ли только ножом из-за угла?

Вот, допустим, является в деревеньку десяток пришлых профессиональных грабителей. Нападать на них очень опасно: неизвестно, чья возьмет, да и кому нужна тяжелая победа, оплаченная собственной кровью? Зато так естественно подсыпать незваным гостям в пиво что-нибудь такое, чтобы они покрепче уснули и никогда уже больше не проснулись!..

Или добавить что-нибудь в общий котел каши гораздо более многочисленному отряду, что не помешало бы ему затем удалиться подальше собственным путем. Только и возникал бы потом труд следовать вдогонку и обчищать карманы трупов одиночных солдат, по необходимости удалявшихся в кустики на обочинах, да так и застревавших там навсегда!.. В крайнем случае, приходилось добивать эти полутрупы. И никто ведь со стороны этому особенно не удивлялся: известно же, например, что евреи повсюду отравляют колодцы!..

Что же касается тактико-технической стороны этого дела, то первый век существования клана предков Гитлера, отмеченный историками, как раз и соответствовал тому столетию истории соседней Италии, когда там блистали такие практики и теоретики тайных убийств, как Александр Борджия (1431–1503), бывший римским Папой с 1492 года, его дети Чезаре (1474–1506), ставший кардиналом, и Лукреция (1480–1519), а также великий прославитель их всех и им подобных Николо Макиавелли (1467–1522).

Хорошо известно, что существенные изобретения человеческого гения, доступные на первых порах лишь немногим избранным, быстро (по сравнению, конечно, с общими темпами прогресса конкретных эпох) становятся достоянием всех заинтересованных людей. Совсем ничего удивительного не было бы и в том, что через век-другой после Борджиев их методы были бы привычно освоены и Шикльгруберами, и Гитлерами, а уж находить объекты для интенсивного их применения последним не составляло труда!

Да здесь и не требовалась такая утонченность отравительства, каковая поневоле должна была возникать у Борджиев, иногда принужденных действовать прямо на глазах у многочисленной публики, хотя и в горных деревушках наверняка случалось обставлять преступления настоящими инсценировками.

Мышьяк был излюбленным оружием Борджиев. Ниже мы постараемся показать, что он стал и семейным оружием предков Гитлера.

И тут также очень естественно напрашивается предположение о том, по каким именно каналам последние могли заполучить вооружение этими средствами, вовсе не традиционными для деревенского быта, но ставшими весьма существенным подспорьем предкам Гитлера в их повседневных трудах, идущих на пользу и их постоянным партнерам и компаньонам!

Возвращаясь же к возможным вариантам отравления целых отрядов, укажем на то, что симптомы острого отравления мышьяком практически неотличимы от симптомов заболевания холерой, вспышки которой неоднократно потрясали Европу уже в XVIII веке, хотя пик ее распространения наступил позднее: во все том же 1817 году англичане в очередной раз «завезли» ее из Индии, а к 1830–1831 годам она уже бушевала по всей Европе. Однако то же острое отравление мышьяком легко принять и за заболевание дизентерией, которая штабелями косила солдат еще Тридцатилетней войны.

Скольких же из них на самом деле уморили предки Гитлера?

Совершенно естественно, что по тем же каналам, по которым в Ватикан поступали налоговые сборы и пожертвования верующих, в противоположном направлении — к монастырям и к деревенским священникам — должны были перевозиться и необходимые в быту предметы городского производства, в том числе — лекарства для лечения больных! А мышьяк — это и есть лекарство; вопрос лишь дозировок!

Насколько централизованным и организованным было подобное применение химического оружия со стороны католических иерархов — не только в данной местности, но и во многих других уголках Европы, так и уцелевших или пытавшихся уцелеть в качестве оплота католицизма?

Ведь не случайно же возникали обвинения евреев в отравлении колодцев, причем в самых разных местностях Европы — что-то в этом было, возможно, рациональное? Мы имеем в виду, конечно, в первую очередь не евреев, да и не отравления колодцев: в диверсиях такого рода мог пострадать кто угодно, а потому едва ли кто-либо в здравом уме мог прибегать к такого рода методам!

Но насколько распространенной в действительности могла быть такая химическая, а может быть — даже и бактериологическая война?

Ведь не только монголы в Феодосии могли доходить до подобных идей!

Ответов на такие вопросы, разумеется, ожидать не приходится, но зато вполне правдоподобным выглядит предположение, что в Ватикане должны были больше знать о Гитлере и Гитлерах, чем в Мюнхене или в Берлине еще в те времена, когда такое имя только стало появляться на слуху у публики!

Папы и их приближенные должны были сохранять благодарную память о практически безвестных разбойниках, поддержавших католицизм в тяжелые и смутные века и внесших немало усилий в сохранение и укрепление позднейших позиций Церкви. Это могло оставаться психологической основой исходного отношения церковных иерархов ко всем потомкам этих средневековых бандитов, если бы им (потомкам) случилось бы заново прибегнуть к покровительству и помощи Ватикана.

Пока что это у нас лишь присказка к дальнейшим рассказам о наших героях, в жизни и смерти которых мышьяк сыграл значительнейшую роль!..

Тяжелейшим испытанием для людей, ведших описанный образ жизни, должны были становиться периоды, когда в Европе устанавливалась мирная жизнь. Такое происходило не часто, но чем позднее — тем чаще.

В XVIII столетии мирные годы в Австрии уже преобладали над военными. Наполеоновские же войны были последним испытанием всей Европы в XIX столетии, переворачивавшим основы существования огромных масс европейского населения. Последующие войны XIX века оказывались в этом смысле вовсе мелочевкой.

После 1809 года местожительство предков Гитлера уже наверняка не подвергалось военным грабительским набегам, одновременно поставлявшим удобные жертвы для ответных тайных ударов. Кто знает, когда вообще в последний раз эти деревушки становились объектами тотального ограбления?

Заметим, что тем самым нарушалось и динамическое равновесие, поддерживаемое веками, когда сохранялся определенный баланс добычи и потерь у постоянно пребывавших на одном месте разбойников, облюбовавших удобнейшие места для совершения нападений и доведших эти последние до автоматического совершенства — как и кавказские горцы до появления русских.

Теперь прекращались обычные потери, и предки Гитлера въезжали в новейшую для себя эпоху, которая, вполне очевидно, означала, что периодические разорения, которым подвергались семейные хозяйства членов этого разбойничьего клана на протяжении столетий, должны были остаться в прошлом.

А это означает, кроме всего прочего, что последнее слово в непрерывном процессе взаимного ограбления, которому подвергали друг друга пришлые бандиты и деревенские разбойники, вполне могло остаться за последними: они уже не подвергались дальнейшим грабежам, а собранные ими средства уже не предназначались для непосредственного восполнения текущего урона.

Это значит, что в их руках могли сосредоточиться значительные сокровища, чему ранее не очень-то способствовали периодические бедствия.

Однако, кроме всего прочего, наступление таких времен означало и кризис привычной деятельности деревенских разбойников.

Что же приходилось делать в такие мирные времена тихим и скромным европейским деревенским бандитам? Где же они могли взять тогда проезжих и прохожих солдат, традиционно подвергаемых грабежам?

Очевидно, что вовсе нигде — и за последние два столетия обычная мирная жизнь по всей Западной Европе докатилась до такого постыдно нижайшего уровня в отношении грабежа и убийств, какой просто неприлично сравнивать с нормами XVIII и более ранних веков!

Понятно, что такая трансформация не могла происходить вовсе безболезненно для наследственных грабителей и убийц.

И в этом отношении предкам Гитлера и их землякам повезло заведомо больше, чем многим другим их европейским коллегам: их выручала граница.

Граница между Австрией и Богемией существовала, можно сказать, всегда — еще до императора Карла IV с его «Золотой буллой». Установление границы и таможни — это просто одна из форм осуществления рэкета, каким и занимались столетиями европейские феодалы — с самого своего возникновения в таковом социальном качестве. В данном особом случае рэкетирскому побору подвергались торговцы, перевозящие товары через границу.

Густота и частота рыцарских замков, стоящих, например, на берегах Рейна, заставляет задуматься о том, какого же масштаба дани приходилось выплачивать купцам, перевозившим товары по этой реке. Почти такое же впечатление производят и замки на Дунае — в районе баварско-австрийской границы.

Действительно, в эпоху раннего средневековья европейская торговля, регулируемая владельцами таких замков, должна была влачить жалкое существование.

Понятно, что рыцарям приходилось призадуматься: чтобы давать доходы, рэкет должен заботиться о процветании обираемых, иначе — просто резня курицы, несущей золотые яйца! Поэтому грубое насилие должно было смягчаться, высота поборов, перешедших в узаконенную форму таможенной пошлины, снижаться, а торговля приобретать все большую свободу — на благо всем, кто продает и кто покупает.

Постепенно внутренние границы уничтожались, замкнутые экономические зоны расширялись до государственных границ, а в последние полвека на наших глазах вся Европа превращается в единое экономическое пространство, защищенное, однако, от внешнего мира политическими и таможенными барьерами.

Но всегда, когда существует граница, существует и соблазн незаконного ее преодоления — дабы избежать таможенных поборов. Границы, таможни и контрабанда — это естественные продукты развития определенных форм экономической деятельности.

Понятно, что горные разбойники, по необходимости знакомые со всеми тайными тропами в радиусах десятков и сотен километров от собственных жилищ, должны были становиться идеальными сотрудниками на путях контрабандной торговли.

Подобная трансформация происходит легко и естественно. Например, в свое время, в апреле 1989 года, Москва была потрясена серией жестоких убийств: похищались импортные персональные компьютеры, а их владельцы вырезались целыми семьями; позднее автору этих строк случилось познакомиться с кое-кем из этих убийц: они уже трудились охранниками в одном из знаменитых кооперативов, торгующих компьютерами, и никаких убийств более не производили.

Изменения в особенностях контрабанды, имевшие место в Австрии XVIII и XIX веков, строго согласуются с известными переменами в образе жизни наших героев.

В 1780 году, во время всеобщих преобразований, которые Иосиф II (уже упоминавшийся в связи с отменой крепостного права в 1781 году и снижением притеснения евреев) пытался было ввести в своей империи, издан был полный таможенный устав, отличающийся строгими ограничениями в отношении привоза иностранных произведений. В этом новом тарифе было принято за правило не допускать к привозу ничего, что может производиться дома.

Такая мера круто противоречила всем прочим реформам, предпринятым этим выдающимся императором, пытавшимся превратить Австрийскую империю в оплот прогресса и просвещения.

Император сам понимал это и, не желая полностью лишить своих подданных участия во всемирной торговле, учредил несколько вольных портов. Но эта уступка здоровым экономическим началам не была достаточна для развития торговой деятельности в стране даже в мнении правительства. Поэтому последнее посредством многих частных привилегий постоянно делало исключения из общих правил, а иногда и совершенно отменяло их.[270]

В целом же границы Империи оказались настолько формально захлопнуты для легального провоза всех и всяческих товаров, что для контрабандистов наступил поистине золотой век!

Лишь военные потрясения, начавшиеся с Великой Французской революции и вылившиеся в Наполеоновские войны, приводили к образованию брешей в системе закрытых австрийских таможенных границ. При этом, надо полагать, контрабандистам изредка случалось вспоминать свою прежнюю основную профессию и переключаться на грабеж хвостов и осколков продвигавшихся через границы воинских колонн.

Существенно при этом, что таможенная граница между давно политически объединенными Богемией и Нижней Австрией продолжала соблюдаться, предохраняя от конкурентных воздействий эти части империи друг от друга.

Таможенные барьеры превращали собственно Австрию, наряду с прочими частями, в изолированный экономический остров внутри Австрийской империи. В свою очередь сама эта Империя превращалась в отгороженный небольшой материк в самом центре Европы.

Наконец, Наполеон I, ввязавшийся в смертельную борьбу с Британией, вооружился бредовой идеей континентальной блокады и пытался в 1806–1814 годах полностью изолировать всю Европу практически ото всякой заморской торговли, сосредоточенной в руках англичан. Возникла глухая упаковка из нескольких колец таможенных барьеров, окружавших задыхающиеся в их тисках разделенные территории, центрами главных из которых оставались Париж и Вена.

Увы, это плотное и непроницаемое окружение было таковым лишь на многочисленных бумагах, регламентирующих уставы таможенных границ, да еще и в умах создателей этой системы — Наполеона и его немногих идейных единомышленников, включая правителей Австрии.

На деле же эта система была совершенно нежизнеспособна, вызвав сопротивление и ненависть огромных масс населения, и прежде всего — всех торговцев: «Повсюду, куда простиралась континентальная система, она сеяла ненависть /…/. Широко распространилась контрабанда, аппарат управления был деморализован, и исчезла сама вера в прочность наполеоновской империи».[271]

Контрабандист становился человеком номер 1 по всей Европе, а в Австрии — в особенности.

Если Карлу Марксу удалось навязать многим поколениям историков во многих странах идею классовой борьбы как основы человеческой истории, то почему бы не создать историю человечества на основе борьбы контрабандистов и таможенников или, в более широкой интерпретации, как беспрерывное столкновение сторонников свободной торговли с их антагонистами?

Во всяком случае, вовсе не бредовой представляется идея, что Наполеон пал жертвой не столько русских морозов, и не усилий доблестных солдат и матросов, генералов и адмиралов антинаполеоновской коалиции, и уж тем более не какой-то там классовой борьбы (в чем она вообще заключалась в те годы?), а всеобщего активнейшего сопротивления европейских, российских, азиатских, американских и всех прочих контрабандистов и их многочисленнейших сообщников, растащивших империю практически непобедимого полководца на мельчайшие лоскутки, проданные затем самым вульгарным образом на черных рынках всей Европы!

И не то же ли самое произошло много позднее с такой несокрушимой империей, как Советский Союз?

Совершенно не удивительно, что доходы австрийских контрабандистов росли в таких условиях просто баснословно.

Что же касается данного семейного клана, то его доходам весьма должно было поспособствовать то обстоятельство, что маршруты непосредственного следования наполеоновских войск и их противников не проходили прямиком через область постоянного проживания предков Гитлера, а попадать туда, следовательно, могли лишь незначительные силы пришлых вояк.

Это означает, отчасти повторяем, что, на протяжении более трети века после 1780 года, и возможная грабительская добыча, и прибыль от контрабандной торговли уже не должны были особенно сильно убывать на восполнение ущерба, наносимого пришлыми грабителями.

Понятно, поэтому, что в начале XIX века семейство Шикльгруберов не только смогло обновить постройки в собственном хозяйстве, но и рискнуло легально обозначить собственный капитал в 12 раз выше, чем за четверть века до этого.

В этом, возможно, содержался просчет: такая мера вполне могла привлечь к себе совершенно ненужное внешнее внимание.

В целом же необходимо отметить невероятную удачливость данного семейного предприятия контрабандистов и разбойников: много ли еще других семейных фирм может похвалиться стажем в полтысячи лет практически неизменной (и не выходящей за заданные социальные рамки!) успешной деятельности?

Ведь наверняка не по воводу высоких урожаев репы или брюквы упоминались имена представителей этого клана на протяжении пяти столетий!

Заметим, что определенная переквалификация разбойников в контрабандистов должна была существенно изменить и их взаимоотношения с местным духовенством.

С одной стороны, новая деятельность уже не носила ярко выраженного политического и религиозного характера, хотя прямая борьба с Наполеоном сохраняла и подобные черты: несмотря на все усилия французского императора подружиться с Католической церковью, последняя должна была питать тайную ненависть к этому бывшему якобинцу, истребителю монархов и унизителю Папы и духовенства.

С другой стороны, разбойники, перешедшие на контрабанду, занимались уже экономической деятельностью, напрямую связывающую их с внешним рынком. Даже будучи примитивными проводниками профессиональных контрабандистов на горных тропах, они уже одним этим приобретали личные контакты непосредственно с людьми и покупающими, и продающими товары на внешнем рынке. Тем самым изживался вынужденный дефицит общения предков Гитлера с заезжими купцами; одновременно снижалась и роль местных священников, ранее бывших практически единственным каналом связи разбойников с экономикой внешнего мира.

Таким образом, углублялся постепенный отход предков Гитлера от партизанской деятельности, а их духовных наставников — от ролей партизанских комиссаров.

Это сводило общение тех и других к более обычным, традиционным отношениям верующих и их духовных наставников. В то же время традиции, сложившиеся веками и оправдавшие себя на практике, не могли разрушиться в одночасье — и между предками Гитлера и деревенским духовенством должны были сохраняться определенные степени доверия — как у бывших соучастников тайной и преступной деятельности, хотя и оправдываемой высокими религиозными идеалами.

Последние, конечно, неизбежно должны были подрываться возникающими взаимными материальными претензиями сторон — как у всяких сообщников подобного рода.

И конечно же, у новейшего поколения контрабандистов, приступивших к практической деятельности в первые десятилетия XIX века, не было такого пиетета перед сельским клиром, какой сохраняли их предки в прежние века.

Молодые были и сами с усами — и это внесло немало осложнений в их собственные жизни!

Кризис же всей этой контрабандной деятельности наступил в 1817 году.

Вслед за падением Наполеона повсеместно происходило крушение всех систем, следовавших его идеям и предписаниям. Вот и австрийское правительство, подчиняясь здравому смыслу, отменило большинство внутренних таможенных границ почти по всей империи. Внутренние австрийские таможенные линии, за исключением пограничных с Венгрией, Трансильванией и Далмацией, были уничтожены. В одночасье рухнула таможенная граница между Богемией и Нижней Австрией, возле которой жили и кормились предки Гитлера.

В масштабах всей Империи контрабандная торговля только выиграла, поскольку одновременно был введен еще более унифицированный внешний таможенный тариф, по которому все иностранные изделия или вовсе запрещались, или же облагались пошлиной столь высокой, что она равнялась почти запрещению.

Подобное законодательство, как и следовало ожидать, придало такой стимул дальнейшему расширению контрабанды, что по своим размерам она вскоре достигла половины оборотного капитала, вложенного в законную торговлю.[272] Однако теперь собственная прибыль контрабандистов оседала в карманах лишь тех из них, кто существовал только за счет товаров, перевозимых через внешние границы.

Несомненно, однако, что контрабандная торговля не могла ограничиваться только переброской товаров непосредственно через границу: их нужно было доводить до потребителя, а потому перемещать нелегальными путями от границ до основных внутренних торговых центров. Из контрабанды как таковой система грузопотоков за десятилетия, последовавшие с 1780 года, трансформировалась во всеобщую нелегальную торговую и транспортную сеть, пронизывающую все внутренние области Империи.

Но такие изменения, как в 1817 году, произведенные одним ударом, переворачивали всю структуру прежних нелегальных отношений, устанавливавшихся десятилетиями и даже веками. Не удивительно, что кому-то удавалось пережить такую революционную трансформацию, а кому-то нет.

В числе сильно пострадавших, надо полагать, оказались и семейства Шикльгруберов и Пфайзингеров.

Старый Иоганнес Пфайзингер, тесть Иоганнеса Шиккельгрубера, в 1817 году просто умер — он, по-видимому, не смог пережить обрушившихся на него неприятностей, а он-то, очевидно, и был одним из патриархов местной контрабандистской мафии — об этом явно свидетельствует только легальная часть оставленного им наследства.

Его зять, 53-летний Иоганнес Шиккельгрубер, как сообщалось, решил попросту выйти из игры. Нажитых денег, как он рассчитал, ему должно было хватить на всю его оставшуюся жизнь и, похоже на то, действительно хватило.

Семейное же дело было перевалено на плечи старших детей — Марии Анны Шикльгрубер и ее брата Йозефа. Им предстояли непростые испытания.

В любом варианте прежняя схема переброски товаров через богемскую границу мгновенно изжила себя.

Теперь следовало пересмотреть все свои отношения с уцелевшими грузопотоками, ориентированными на преодоление только внешних имперских границ. Ближайшей из них оставалась граница с Баварией, которая, однако, лежала значительно дальше, чем прежняя граница с Богемией. Даже если баварская граница и раньше принадлежала к зоне интересов данного семейства, их соседей и компаньонов, все равно в любом варианте такая перестройка должна была сопровождаться сокращением местных кадров контрабандистов и ожесточенной конкуренцией между пытающимися закрепиться в деле.

Альтернативой был бы полный отход от прежней деятельности — и что дальше? Некоторые (включая Иоганнеса Шиккельгрубера) могли себе позволить превратиться в рантье при своих подпольных капиталах, но его детям такой возможности, очевидно, не было предоставлено — да это и не сулило никаких дальнейших перспектив.

Становиться этим детям не опереточными крестьянами, тщательно укрывающими свою разбойничью сущность, а подлинными землепашцами? Но кому же мог понравится такой переход, на какой оказались не способны целые народы Кавказа? Тем более, что австрийская контрабандная торговля в целом продолжала процветать, а ее доходы — расти.

И молодым контрабандистам, уже привыкшим ощущать себя элитой местного региона, предстояло вступить в борьбу за собственные права и за удержание достигнутых привилегий. Это казалось довольно естественным решением в их ситуации.

Заметим, однако, что, судя по всем дальнейшим событиям, когда вокруг сокровищ, накопленных за всю предшествующую деятельность клана, развернулась жесточайшая борьба, затянувшаяся на целый век, размеры этих сокровищ оказались весьма не малы — и явно могли удовлетворять вожделения не только одного Иоганнеса Шиккельгрубера, но и его ближайших родственников.

Поэтому им вовсе не обязательно было превращаться в истинных землепашцев, а можно было заняться чем угодно другим.

Этого, однако, не произошло, а в результате Шикльгруберы-Гитлеры не пополнили собою перечень тех всемирно известных семейств, отпрыски которых, начав со средневекового разбоя или с пиратства эпохи Великих географических открытий, превратились затем в процветающих европейских аристократов и даже монархов или же в американских миллионеров, а потом и миллиардеров.

Предкам же Гитлера предстояло почти до конца XIX века действительно оставаться в заданных социальных рамках, начисто сбивших с толку всех позднейших историков.

Кто и что оказался виновником того, что предки Гитлера, будучи, скорее всего, богатейшими людьми, обладавшими, к тому же, в тот момент колоссальными степенями личной свободы, не перестроились сразу после 1817 года на какую-либо деятельность совершенно иного рода, обратив свои усилия на гораздо более перспективные занятия, нежели горный грабеж и пограничная контрабанда, уже заметно изживавшие свои прежние возможности — по меньшей мере в той местности, в какой все это и происходило?

Была ли виной всему этому жадность и скупость Иоганнеса, усевшегося на весь остаток своих дней практически бесполезно и бессмысленно хранить доставшиеся ему сокровища, или же косность, негибкость и необразованность его непосредственных потомков, прежде всего — Иозефа и Марии Анны, оказавшихся не способными ни к чему иному сверх того, чему их обучили с детства?

Точный ответ получить уже невозможно. Заметим только, что во всем последующем долгом и мучительном проистечении событий проявилась колоссальная инертность человеческой ментальности, каковую вовсе не смогли преодолеть, повторяем, некоторые кавказские народы — практически в полном своем составе.

Ситуация безусловно трагическая и очень тяжело переживаемая!

Так или иначе, но стратегически правильные решения тогда приняты не были, расплата за что и постигла данное семейство уже через четыре года, а все остальное человечество, на которое обрушилась всепобеждающая энергия заключительного отпрыска этого клана, — много позднее.

По опыту того, что происходит при переделах нелегальных рынков в другие времена и в других местах, можно смело заключить, что австрийские мафиозные группировки после 1817 года должны были втянуться в затяжные кровавые разборки.

Аутсайдеры новейшей структуры нелегальной торговли, которым не досталось наиболее выгодных и доходных ролей, должны были вернуться к своему древнейшему ремеслу — и подвергнуть рэкету, нападениям и грабежу более удачливых коллег, перешедших на обслуживание новых грузопотоков или сохранивших свои позиции на старых, оставшихся неизменными. Жертвам это никак не могло понравиться, и на старых лесных тропах теперь должна была разгореться уже новая партизанская война — прежних партизанских группировок друг против друга.

Нечто подобное периодически происходило и продолжает происходить в величайших масштабах после Второй Мировой войны, гражданской войны в Китае, изгнания затем американцев из Индо-Китая, а потом и развала Советского Союза по всей гигантской территории Центральной и Юго-Восточной Азии — и все это вокруг производства и транспортировки наркотиков.

К какой именно стороне, нападавшей или защищающейся, должно было относиться семейство Шикльгруберов — это совершенно неважно: в любом варианте, если они хотели укрепиться в деле, им приходилось браться за оружие.

Находилось место в этой борьбе и правительственным вооруженным силам, состоявшим из все тех же прежних таможенников, также переключившихся на борьбу с нелегальными грузопотоками по всей территории Империи.

Согласно букве осуществленных преобразований, уничтожение внутренних таможенных границ должно было бы сопровождаться также и сокращением таможенных структур и кадров таможенников.

Но легко ли любому государству производить подобные сокращения? Тем более, что и объективно существующий фронт работ в действительности совсем не сократился: изменились, повторяем, только маршруты нелегальных грузопотоков, а их обороты продолжали возрастать.

Естественно, что и таможенная служба нисколько не желала сокращаться, а наоборот, согласно объективным условиям и общим принципам всех бюрократических систем, должна была расти и укрепляться.

В результате создался гигантский бюрократический монстр.

Таможенная граница, включавшая в себя внешние границы Империи и сохранившиеся внутренние линии, отделявшие Австрию от Венгрии, Далмации и Трансильвании, составляли теперь вместе протяженность в 1170 географических миль (8681 км[273]).

На этих линиях находилось:[274]

1) 685 пограничных таможен (229 первого класса — Zoll-Amt и 456 второго — Hilfs-Zoll-Amt);

2) 63 главных внутренних таможен (Haupt-Zoll-Amt);

3) 50 второстепенных (Zollegstutten);

4) 71 бюро под различными наименованиями (как-то: Aufsichts-Posten, Controll-Aemter, Revisoriats-Aemter, Passual-Stationen, Bolleten-Stationen) и все это обслуживалось штатом в 51 924 человек пограничной стражи вместе с чиновниками.[275]

Нетрудно прикинуть, что в среднем по одному таможенному пункту (большому или маленькому) приходилось на восемь километров границы, а на каждый ее километр приходилось по шесть пограничников и таможенников!

Вся эта армия, конечно, не сидела под кустами на самой границе, а занималась преследованием контрабандистов практически по всей внутренней территории Империи — и все это вместо того, чтобы разумно развивать нормальную экономическую структуру, ориентированную на здоровую открытую торговлю со внешними рынками.

Это сильно напоминает доперестроечный Советский Союз!

Вот это-то и была та обстановка, при которой на формально отмененной богемско-австрийской границе приходилось теперь осуществлять юрисдикцию множества военных судов, расследовавших дела отнюдь не о хулиганствах.

Просто, например, упоминавшиеся члены семейства Фрабергеров, с которыми много лет приходилось возиться военному суду в Кремсе, ухитрились не попасться ни на чем более серьезном, а чем же данное семейство промышляло на самом деле — мы не знаем.

Вся ситуация в этом горном регионе должна была отличаться такими потоками крови, что массовое применение военного законодательства становилось совершенно вынужденной стратегией государственной власти в те мирные дни.

В конечном же итоге власти (не только тогдашние австрийские, но и их последующие преемники) полностью преуспели: на нынешней чешско-австрийской границе крайне редко возникает разбой, а контабанда если и сохранилась, то не превосходит обычные современные европейские нормы. Но к 1821 году до этого было еще очень и очень далеко!

Вот в такой-то обстановке и произошла таинственная трагедия с семейством Шикльгруберов.

Ясно, что на чем-то они попались: сколь веревочка не вейся — конец один…

Жаль, однако, что остается в точности не известным, какую же конкретно ошибку совершила бабушка Гитлера — и едва ли это когда-нибудь прояснится!..

Судя по тому, что репрессиям подверглась прежняя семейная усадьба Шикльгруберов, дело оказалось не мелким и не могло обойтись без соответствующего решения какого-то суда, по сложившейся ситуации — наверняка военного. Формально это должна была быть конфискация недвижимости, но практически в приобретении такого конфискованного имущества никто, кроме ближайших соседей, не мог быть заинтересован, а потому в продаже его с торгов никакой выгоды властям не просматривается.

Сдается, однако, что строения, принадлежащие этому семейству, были просто полностью разрушены — отнюдь не из вандалистских побуждений.

Поймав этих разбойников на чем-то серьезном и корыстном, власти должны были обеспокоиться поиском награбленного или незаконно нажитого.

Если власти действовали расторопно, то едва ли в доме, бывшем штаб-квартирой разбойничьей шайки, не нашлось никаких улик. Были, наверняка, и тайники с деньгами и ценностями, предназначенными для сиюминутных срочных расчетов. Их обнаружение должно было вдохновить и на дальнейшие поиски, которые вполне могли быть доведены до того, что строения разобрали буквально по досточке — особенно в том случае, если по ходу дел ничего более существенного все-таки не было обнаружено.

Полагаем, что в целом это должно было оказаться совершенно излишним расходом сил и времени и совершенно зряшным уничтожением имущества. Если речь шла о настоящих разбойниках, то они должны были заранее основательно позаботиться о том, чтобы риск провала, всегда, конечно, возможного, не лишил бы шайку всей прежней добычи. Награбленное, следовательно, должно было прятаться, главным образом, в совершенно других местах. Из последующего станет ясно, что уцелевшие члены преступного сообщества смогли сохранить контроль над значительной долей добытых накоплений.

А ведь речь идет о том, что в их распоряжении должны были находиться не только основные средства преступного клана, добытые в собственных лихих налетах, совершенных после 1817 года, но и нажитое в предшествующий баснословно прибыльный для контрабанды период, начавшийся в 1780 году, а также и частицы сокровищ, награбленных наполеоновскими солдатами по всей Европе, и даже, возможно, часть древних кладов, накопленных кланом за все пять столетий его существования!

Кто и как распорядился в дальнейшем со всем этим, мы подробнее рассмотрим ниже. Пока что отметим один из немногих достоверных фактов — это то, что какие-то деньги все же остались у родителей репрессированных — у умершей в 1821 году Терезии (отсюда сумма, унаследованная Марией Анной и положенная в «Сиротскую кассу») и у Иоганнеса, после которого также нашлись кое-какие денежки — к этому мы еще вернемся.

Что произошло при этом с живыми людьми — предполагать еще сложнее.

Йозеф Шикльгрубер был, возможно, убит, или же его казнили по приговору суда; не исключено, что и его сестра была приговорена к смерти — но в те времена казнить женщин все-таки избегали.

Ее отсутствие в течение последующих пятнадцати лет сильно отдает возможностью пятнадцатилетнего каторжного заключения, которое, вполне вероятно, могло последовать из смертного приговора, замененного пожизненным заключением, в свою очередь завершенного (при удовлетворительном поведении заключенной) вследствие регулярных амнистий и помилований, весьма популярных в монархиях XIX столетия.

Столь значительные приговоры должны свидетельствовать об исключительно серьезном преступлении, скорее всего — об убийстве, не исключено, что государственного служащего, возможно — и не одного.

Понятно при этом, что никаких следов пребывания Марии Анны у кого-либо в услужении (в Вене, Граце или где-либо еще) невозможно найти просто потому, что она находилась заведомо в иных местах и была занята совершенно иными делами!

Подобные мрачнейшие гипотезы отнюдь не беспочвенны: отсутствие сведений, подтверждающих данное предположение, а также отсутствие вообще каких-либо сведений, подтверждающих хоть что-либо другое, никак не может объясняться естественными причинами — наверняка должны были бы остаться в архивах хоть какие-нибудь данные, проясняющие события, происшедшие в семействе Шикльгруберов.

Ведь речь идет, уже не в первый раз повторяем, о стране со сплошной пропиской населения по месту жительства! Здесь же получилось так, что ровно ничего не осталось!

Это однозначно свидетельствует о том, что архивные данные подверглись тщательной целенаправленной чистке, а следовательно, кроме всего прочего, — было что чистить и скрывать!

Заметим при этом, что сокрытие таких сведений никак не может быть связано с загадкой происхождения Алоиза Шикльгрубера, отца Адольфа Гитлера: почти никакие секреты происхождения человека, рожденного в 1837 году, в принципе не могут разъяснять сути событий, происшедших задолго до этого — в 1821 году, а именно последние и подверглись тщательному сокрытию и забвению!

Конечно, если бы, например, Алоиз оказался ярко выраженным африканцем или азиатом, то это могло бы несколько разъяснить происшедшее: можно было бы предположить, что Мария Анна Шикльгрубер совершила далекое и долгое путешествие в Африку или Азию, откуда и вернулась с экзотическим ребенком. Но любое не столь вопиющее предположение об отце Алоиза, а гораздо более обычное (был ли он, например, евреем или нет), не вносит практически никакой ясности в проблему: что же все-таки случилось с Марией Анной и всем ее семейством в 1821 году?

А ведь скрывались, повторяем, и продолжают скрываться именно эти обстоятельства!

С другой стороны, предположению о том, что Мария Анна и ее брат подверглись чудовищному наказанию за какие-то чудовищные преступления, как раз и соответствует известная реакция взрослого Адольфа Гитлера на попытки проникнуть в прошлое его предков, выраженная гораздо более живо и непосредственно, чем его же отношение ко всем публикациям о его возможном еврейском происхождении, вместе взятым.

Совершенно естественно, что если в прошлом Гитлера и его предков имелось хоть что-то, серьезно его компрометирующее (совсем не обязательно еврейское происхождение!), то именно с конца 1921 года (после того, как имела некоторый успех описанная выходка идиота Эреншпергера, заявившего, что Гитлер ведет себя по-еврейски), когда к происхождению Гитлера впервые возникло заинтересованное внимание, сам Гитлер должен был стремиться затемнять и запутывать сведения о своих предках!

И это мы проиллюстрируем в заключительной части нашей книги, завершающейся временами уже кануна политических успехов Гитлера 1933 года.

При этом не должно создаваться впечатление о том, что мы позволяем себе рассуждать о каких-то вовсе мифических придуманных документах, возможно никогда физически не существовавших.

На самом же деле даже теперь имеется реальная возможность найти документальные свидетельства тому, что, как мы полагаем, произошло в 1821 году. Никто ведь в ХХ веке не занимался с такой целью исследованием австрийской периодической прессы в этом узком и далеком интервале времени: она же заведомо не могла сообщать абсолютно ничего существенного о каких-то совершенно непримечательных жителях лесных деревушек!

А ведь пресса в свое время должна была печатать хоть какие-то сообщения о ходе и результатах военного суда над Марией Анной Шикльгрубер и ее братом, если таковой суд действительно имел место быть. И, возможно, что газеты и журналы с такими сообщениями физически все-таки сохранились, хотя во время Второй Мировой войны в Германии и Австрии погибло множество архивов и библиотек.

Не исключено, что какие-то сведения о годах заключения Марии Анны все еще сохраняются и в каких-то австрийских тюремных архивах первой половины XIX века — там, вроде бы, тоже никто никогда не искал информацию, относящуюся к предкам Гитлера.

Наверняка, во всяком случае, можно найти сведения об амнистиях и помилованиях, относящихся к годам возникновения Марии Анны из небытия — т. е. приблизительно к 1836 году. Хотя отсутствие последних также не опровергнет нашу версию, если Мария Анна изначально получила 15-летний судебный приговор и отбыла его до конца.

Что же касается подлинных документов судебного процесса 1821 года, то они, очевидно, уже давно уничтожены.

Когда и кем именно — к этому вопросу нам также еще предстоит возвращаться.

Иоганн Непомук Хюттлер, упомянутый младший брат Георга Хидлера — мужа Марии Анны Шикльгрубер, несомненно относился к прямым предкам Адольфа Гитлера.

Иоганн Непомук, родившийся в 1807 году в родном доме своих родителей (деревня Шпиталь, № 36) и умерший там же в 1888 году, имел трех законных дочерей и ни одного сына.

Старшая из его дочерей, Иоганна (родившаяся в том же доме в Шпитале в 1830 году и умершая там же, но в другом доме в 1906 году), вышла замуж в 1848 году за соседа из ближайшего дома (Шпиталь, № 37)[276] Иоганна Баптиста Пёльцля.

У этой последней пары было много детей, но большинство умерло в юном возрасте. Впечатляет перечисление лет смерти, а не рождения этих детей: 1849, 1855 (смерть троих детей), 1863, 1865, 1867, 1878 — последним из них умер Йозеф Пёльцль, доживший лишь до 21 года — печальный верхний рекорд для всех этих рано умерших.[277]

Старшей из троих выросших и доживших до зрелых лет (все трое, повторяем, дочери) была Клара, родившаяся все там же (Шпиталь, № 37) в 1860 году, она-то и стала позднее матерью Адольфа Гитлера. Две ее сестры — тетки Гитлера: горбатая Иоганна-младшая (родившаяся в 1863 году) и Терезия (родившаяся в 1868 году), вышедшая позднее замуж за крестьянина Антона Шмидта, также встретятся еще в нашем повествовании.

Иоганн Непомук, таким образом, гарантированно (насколько это вообще возможно) был прадедом Адольфа Гитлера.

Мазер, повторяем, утверждает, что он был еще и его прямым дедом по другой линии — тем самым неизвестным, от которого Мария Анна Шикльгрубер и родила своего единственного сына Алоиза.

Мотивируется это следующим образом: «Данных о том, как выглядел Непомук Хюттлер, /…/ не сохранилось. Даже его непосредственные потомки этого не помнили. Известно только, что представители семей Шмидтов и Коппенштайнеров, близкие родственники Адольфа Гитлера из Шпиталя, Мистельбаха и Лангфельда, происхождение которых по прямой линии от Иоганна Непомука документально подтверждено, внешне очень похожи друг на друга и имеют другие общие наследственные черты. То, что они на удивление похожи и на Адольфа Гитлера, легко объяснимо, потому что мать Адольфа Клара Пёльцль была внучкой Иоганна Непомука Хюттлера и сестрой Терезии Шмидт, урожденной Пёльцль, жительницы Шпиталя. Тот факт, что и родившийся в 1906 г. Лео Рудольф Раубаль, сын сестры (Адольфа) Гитлера Ангелы из второго брака отца Гитлера с абсолютно чужой ему по крови Франциской Матцельсбергер, удивительно похож не только на Адольфа Гитлера, происходящего от Иоганна Непомука Хюттлера по линии матери, но и на других потомков Иоганна Непомука Хюттлера, является одним из важнейших доказательств. Это внешнее сходство можно объяснить только тем, что Лео Рудольф Раубаль (через отца Адольфа Алоиза Гитлера) и другие родственники Гитлера (через бабушку Адольфа по материнской линии Иоганну Хюттлер-Пёльцль) имели одного общего предка — Иоганна Непомука Хюттлера».[278]

Заметим, однако, что одно только чисто внешнее сходство не является исчерпывающим доказательством родственных связей. К тому же с вопросом о внешней похожести родственников Гитлера тесно связан и вопрос о его двойнике, который возник, напоминаем, в Бункере Гитлера в апреле 1945 года — факт, оспариваемый многими правоверными историками.

Согласно показаниям бывшего шефа Гестапо Генриха Мюллера, двойник также был дальним родственником Адольфа Гитлера: «Еще в 1941 году мне стало известно через службу гестапо в Бреслау, что там на полиграфической фабрике работает некто, двойник, копия Гитлера. Я приказал доставить мне его фотографию и убедился, что сходство в самом деле удивительное. Хотя у того человека не было усов и прическа совсем другая. Его привезли в Берлин /…/.

Он родился тоже в Австрии, в округе Вальдфиртель [т. е. там же, где и все предки Адольфа Гитлера]. Родом из семейства Силлип, они дальние родственники Гитлера, но этот человек никогда его не знал. Потом их семья переехала куда-то недалеко от Праги… в Гасторф. После Первой мировой войны эти земли вошли в состав Чехословакии, и тогда семья Силлип переселилась в Бреслау».[279]

Даем справку, опираясь на сведения того же Мазера: урожденной Зиллип (или Силлип) была Терезия — жена Якоба Шиккельгрюбера, это были, таким образом, родные дедушка и бабушка Марии Анны Шикльгрубер. Из этого следует, не слишком научно выражаясь, что в жилах самого Адольфа Гитлера 1/16 часть его крови приходилась на предков по фамилии Зиллип.

Если исходить из сведений Мюллера, то поразительное внешнее сходство, связавшее Гитлера с его двойником, проходило по линии их общего происхождения от Зиллипов через Шикльгруберов, но никак не через Гитлеров: двойник Гитлера заведомо не был потомком Иоганна Непомука — законным потомком, по крайней мере. Так что и сходство Гитлера с его племянником Лео Рудольфом Раубалем вполне может причинно объясняться их общим родством с Марией Анной Шикльгрубер-Гитлер, которая заведома была бабушкой Адольфа и прабабушкой Лео Рудольфа, а сама имела среди своих предков Зилиппов, связывающих ее с двойником Гитлера.

Тут, конечно, остаются в стороне прямые потомки Иоганна Непомука, которые не были потомками Марии Анны Шикльгрубер. Но если они тоже, как утверждает Мазер, походили внешне на Адольфа Гитлера, то это, скорее всего, свидетельство родственных связей их предков еще в прошлые века, что вовсе не удивительно при характере быта в здешней изолированной местности.

При этом такое родство могло иметь место относительно недавно: уже про бабушек Иоганна Непомука никто не публиковал сведений, из каких семей они происходили. А внебрачные связи, в том числе близкородственные, бывшие нередкостью в те времена, тем более способствовали генетическому закреплению внешних и всех прочих признаков. Разумеется, сходство Адольфа с Лео Рудольфом должно было бы быть сильнее, если бы помимо Марии Анны у них был бы и еще один общий родственник — скажем, тот же Иоганн Непомук.

При всем при том, автору этих строк (как, наверняка, и многим другим) попадались в жизни и люди, чрезвычайно похожие внешне, но не являющиеся родственниками, иногда различных национальностей и даже рас. В наши дни принято устраивать всяческие шоу, приглашая людей, удивительно похожих на исторические личности. Все это — всего лишь подтверждение общей идеи, что все мы происходим от Адама и Евы!

Тут же речь идет о людях, происходивших, повторяем, из одной местности, и имевших, таким образом, вполне возможных общих предков и в отдаленные времена, но уже значительно отстоящие от Адама и Евы.

Относительно одного такого внешнего сходства создалось одно время весьма значительное и продолжительное политическое напряжение.

Некогда автор этих строк (коренной москвич), бывая в Ленинграде, развлекался тем, что приглашал приезжих (а иногда даже и ленинградцев) посмотреть на памятник Сталину — и вел приглашенных к известному памятнику великому русскому путешественнику Пржевальскому (обрусевшему поляку) в сквере у Адмиралтейства; эффект получался потрясающий!

Причем внешним сходством дело тут, наверное, не ограничивается: автору случилось слышать рассказ в кулуарах Музея Революции в Москве (в декабре 1978 года, когда отмечалось столетие со дня рождения деда автора, Николая Павловича Брюханова) о том, что из переписки Пржевальского известно, что последний побывал в Гори за девять месяцев до рождения будущего Вождя Народов и даже имел мимолетный роман с горничной местного князя, друга Пржевальского; не было лишь установлено — с какой именно горничной, но мать Сталина также служила в том доме горничной в то время.

Автор не знает, насколько эта правдивая или вымышленная история сочетается с тем обстоятельством, что позднее (в 1990 году) произошло уточнение даты рождения Сталина: она была передвинута с 9/21 декабря 1879 года на 6/18 декабря 1878 года.[280]

Факт тот, что такое родство по сей день официально не признано, хотя, конечно, может быть установлено генетическими методами — и у Сталина, и у Пржевальского сохранилось немало потомков — и живых, и лежащих в могилах с известным местонахождением.

Заметим, что предположение о родстве Гитлера и его двойника 1945 года, которое, кажется, никем еще не принималось всерьез, кроме автора этих строк (все дело в недоверии к сведениям о Мюллере и к сведениям, якобы исходящим от Мюллера, приведенным в публикациях Грегори Дугласа — мы уже обещали вернуться ниже к этому вопросу), может сдвинуть с места известную проблему об идентификации челюсти якобы Адольфа Гитлера, по сей день хранящейся в российских архивах.

В 1945 году эти кости были привезены в Москву,[281] а затем «потерялись» в 1962 году при переброске из одного архива в другой,[282] а потому не были уничтожены при последующем тотальном истреблении всех останков предположительно Гитлера и его ближайших соратников (Евы Браун-Гитлер, супружеской четы и детей Геббельсов, генерала Кребса), обнаруженных в Берлине в мае 1945 года. Ликвидация останков, произведенная по распоряжению всей верхушки тогдашнего руководства КГБ СССР (Ю.В. Андропов, В.В. Федорчук и В.А. Крючков[283]) в 1970 году,[284] предполагала обеспечить полную невозможность идентификации этих останков — тогда и в будущем.

Чудом уцелевшая челюсть была вторично обнаружена архивными работниками в 1975 году, и они почему-то не спешили поделиться своим открытием с высшим начальством.[285] Лишь в начале 1990-х годов об этой челюсти были оповещены высокие власти, с 1993 года сведения о ней открыто публикуются,[286] а сама она неоднократно экспонировалась на публичных выставках и сугубо внешне демонстрировалась отечественным и зарубежным специалистам.

По сей день не находит разрешения вопрос о генетической экспертизе этой кости путем сравнения ее с останками близких родственников Адольфа Гитлера (скажем — его младшей сестры, место захоронения которой хорошо известно), хотя современный исследователь Владимир Козлов, основательно изучивший процедуру повторного расследования дела об исчезновении Гитлера (производившегося главным образом в 1946 году), отмечал и объяснял: «идея генетической экспертизы. (Кажется, ее в моем присутствии озвучили все, видевшие кости, кроме, разве что, уборщицы). Но мысль о такой экспертизе это уже не психология, а политика».[287]

А политика состоит в следующей очевидной последовательности размышлений и действий. Руководство госбезопасности СССР было поставлено объективными обстоятельствами (передислокация в 1970 году местных служб советской контрразведки в ГДР непосредственно с территории, где находилась тайная могила[288]) перед необходимостью что-то предпринять. Решение об уничтожении останков означает одно: советское руководство прекрасно знало, что останков подлинного Гитлера там нет. Последующее же возникновение этой пресловутой челюсти разоблачает уже не только то же самое, но и заведомое знание этого факта руководством госбезопасности СССР в 1970 году.

Но это — лишь в том случае, если экспертиза даст отрицательный результат относительно родства человека, которому принадлежала челюсть, с семейством Гитлера. Однако дальнейшая затяжка в проведении такой экспертизы с каждым годом усиливает ответственность за происходящее, лежащую на уже вполне современном руководстве российских спецслужб.

Данная же наша публикация, если к ней отнестись всерьез, открывает выход из этого тупика.

Если Гитлер и его двойник (которому предположительно и принадлежит челюсть) не только были похожи, но еще и состояли в родстве, то внешнее их сходство должно сопровождаться и значительным сходством их генетического устройства. А это означает, что сравнение челюсти с генетическими материалами родственников Гитлера должно обеспечить позитивный результат!

Это, конечно, при описанных обстоятельствах уже не будет доказательством того, что челюсть принадлежала именно Адольфу Гитлеру (хотя, разумеется, такой вывод постараются сделать!), но зато снимет возможность обвинения в адрес прошлых и нынешних руководителей советской и российской госбезопасности в том, что они знали о бегстве Гитлера и скрывали этот факт!

К делу же, господа и товарищи контрразведчики!

Возвращаясь к рассуждениям Мазера, укажем, что внешнее сходство Лео Рудольфа Раубаля с Адольфом Гитлером, не имевших официальных общих предков за исключением Алоиза Шикльгрубера-Гитлера, и их обоих со множеством других родственников Гитлера по материнской линии — потомков Иоганна Непомука Хюттлера, притом никак не связанных иным родством с Раубалем, с большой вероятностью действительно свидетельствует о том, что единственный общий предок обоих (Лео и Адольфа), Алоиз, происходил-таки от Гитлеров — через своего неизвестного отца.

Однако в качестве последнего ничуть не менее подходит при таких обстоятельствах и старший брат Иоганна Непомука, муж Марии Анны Георг Хидлер, отчим Алоиза — эту простую возможность начисто проигнорировал Мазер.

Оба они — Георг (родившийся в 1792 году) и Иоганн Непомук (родившийся, повторяем, в 1807 году) были законными сыновьями одних родителей — Мартина Хидлера (1762–1829), родившегося и умершего в Шпитале (в том же № 36) и его жены Анны Марии (1767–1834), урожденной Гёшль, родившейся тоже в Шпитале (в № 15) и умершей в их же семейном доме (№ 36).

В пользу версии Мазера говорит то, что Георг как будто бы никогда при жизни не признавал сына своей жены собственным сыном, хотя никакие внешние обстоятельства, вроде бы, этому не препятствовали.

Против же этой версии свидетельствует то, что и Иоганн Непомук никогда, даже и в 1876 году, когда Алоизу поменяли фамилию, также не признавал его своим сыном, хотя и этому уже тоже вроде бы ничто не мешало — даже и то, что это могло бы шокировать законную жену Иоганна Непомука, поскольку она умерла еще в 1873 году. И, однако, в то же самое время, Иоганн Непомук никак не воспрепятствовал (если даже и не явился сам инициатором этого) признанию Алоиза сыном своего покойного брата Георга.

Словом, ни тот, ни другой из братьев не желали признавать Алоиза в качестве собственного сына — и это определенным образом говорит в пользу конкурирующих версий — в том числе и о еврейском происхождении Алоиза, но тогда зачем и почему вообще произошло изменение фамилии?

В адрес всех этих версий множеством авторов высказано много справедливых и несправедливых критических замечаний. Никто, однако, не смог объяснить указанных противоречий, которые, похоже, имели скорее не правовой, а личный психологический характер.

Разумеется, и мы ничего доказать не сможем. Но зато предложим версию, устраняющую все противоречия со всеми известными объективными сведениями — а что еще вообще можно сделать сегодня?

В любом из двух вариантов (отцовство Иоганна Непомука или его брата), а также и в любом третьем, предполагающем, однако, местное происхождение отца Алоиза Шикльгрубера, должно было произойти то, что Мария Анна Шикльгрубер сначала вернулась в свои родные края, а уже потом забеременела.

Если, как мы полагаем, она вышла из тюрьмы после пятнадцатилетнего заключения, то она не должна была иметь никаких существенных материальных средств (что вполне было бы возможно при иных вариантах ее биографии, даже — при многолетней работе служанкой), да и вообще уже должна была разучиться жить на воле — это известный синдром последствий долговременной тюремной изоляции, тем более, что и до 1821 года она была деревенской, а не городской жительницей. Сомнительно и то, чтобы бывшую заключенную кто-либо легко принял на работу, тем более — домашней прислугой. Даже и в проститутки она уже не годилась — ввиду достаточно солидного возраста. Так что никакая самостоятельная жизнь не сулила ей ничего хорошего.

В таком случае ей оставалось только два возможных пути: в монастырь (это, очевидно, не состоялось) или к знакомым людям, помнившим ее и способным оказать помощь — и спешить следовало именно к ним. Если она сразу не выбрала еще живого отца и своих братьев и сестер, то на это, очевидно, имелись весомые причины.

Что же могло ее связывать с братьями Хидлерами-Хюттлерами?

С младшим, очевидно, мало что, кроме вполне возможного знакомства: в 1821 году, когда она исчезла и ей было 26 лет, Иоганну Непомуку исполнилось только 14, а акселератов тогда не имелось — между ними лежала возрастная пропасть!

Хотя не исключено, что этот мальчишка уже проходил азы бандитской школы под руководством молодой атаманши — ведь ясно, что сама Мария Анна, удостоившаяся жесточайшего наказания, не могла быть рядовым членом банды.

В свете всего последующего возникает важнейший вопрос: а не успел ли четырнадцатилетний подручный разбойников и контрабандистов уже тогда, в этом нежном возрасте, приобщиться к убийствам? Точный ответ на этот вопрос, к сожалению, находится вне наших возможностей!

Это хотя и неизвестный, но чрезвычайно существенный момент во всем последующем развороте семейной хроники предков Гитлера: очень похоже на то, что все последующие особенности поведения Иоганна Непомука, повлиявшие на всех остальных и на все остальное, начались с того, что его жизненный старт и произошел именно с занятия позиции классического законченного малолетнего преступника; особенности психики этой категории членов человеческого рода мы более подробно рассмотрим, анализируя особенности детства уже его правнука — Адольфа Гитлера, более доступные для обзора.

Позднее, в 1829 году, Иоганн Непомук женился — на весьма великовозрастной девице Еве Марии Деккер, бывшей почти на два года старше самой Марии Анны, — очень странный брак по всем шаблонным понятиям: жениху — 22 года, а невесте — почти 37!

Еще интересные подробности:

— женитьбе Иоганна Непомука предшествовало изменение его фамильного и имущественного статуса: в январе 1829 года умер его отец, Мартин Хидлер, и Иоганн Непомук сделался главой семьи и унаследовал (эпоха фиктивных продаж уже, очевидно, миновала) семейную усадьбу (Шпиталь, № 36) — и это при физическом и юридическом наличии его старшего брата, Георга!

— Иоганна, старшая дочь Иоганна Непомука, будущая бабушка Адольфа Гитлера, родилась 19 января 1830 года, а регистрация брака ее родителей состоялась 3 ноября 1829 — т. е. лишь за два с половиной месяца до того. Это свидетельствует о том, что жениха пришлось тащить в церковь силком, но, однако, это почему-то все-таки удалось!

То ли Ева Мария была дочерью или какой-то другой родственницей очередного местного «крестного отца», то ли она сама являлась звездой мафии.

И в том, и в другом случае, возможно, она была подругой и соратницей Марии Анны Шикльгрубер, а также, может быть, и ее преемницей в атаманской роли.

Один тот факт, что Мария Анна Шикльгрубер, будучи дочерью весьма обеспеченных по местным понятиям родителей, до 26 лет (и много позднее!) оставалась незамужней — свидетельство ее независимого и, в случае преступного образа жизни, руководящего положения, которое, вполне возможно, она могла делить с собственным братом Йозефом. Не исключено, что и позднее замужество Евы Марии Деккер также связано с подобной же ситуацией.

Атаманши-разбойницы — вовсе не редкостный персонаж в той экстраординарной среде, где успех строился на личных качествах и где выдающиеся женщины могли легче выразить себя, чем в мещанском и в деревенском быту с его принижением женщины!

Не исключено и то, что Иоганн Непомук мог страдать подростковой любовью к недоступной для него атаманше, а потом перенести ее на ее преемницу — и уже реализовать свои вожделения! Возможно и то, что даже в 14 лет он уже старался блистать в этой специфической среде и шел по пути успеха, но для признания все-таки были необходимы возраст, опыт и мужская сила.

Можно, однако, высказать и несколько иное предположение относительно мотивов столь странного брака, основанное на том наблюдении, что человеческие судьбы характерны особо частой повторяемостью определенных ситуаций, весьма нередко происходящих с определенными категориями людей и весьма редко — с другими.

Не будем сейчас обсуждать непростой вопрос о том, кто именно является инициатором подобных повторений — сам ли человек, сознательно или бессознательно следующий своим собственным побуждениям и склонностям, или Божественное Проведение, контролирующее мысли и поступки людей, но факт, что такая повторяемость существует объективно, а не является продуктом нездорового воображения автора этих строк; последний, будучи профессиональным специалистом по теории вероятностей и математической статистике, имеющим университетское образование, может судить о подобных явлениях на достаточно прочной научной основе.

Вот и Иоганн Непомук Хюттлер вечно оказывался в ситуациях, когда либо он кого-то шантажировал, либо его кто-то шантажировал — почти по Гоголю. В данном случае, похоже, имела место ситуация из второго ряда.

Понятно, что Иоганн Непомук, оказавшийся самостоятельным и притом холостым деревенским хозяином после смерти своего отца, мог подвергнуться целенаправленной атаке со стороны гораздо более старшей и зрелой односельчанки, следствием чего стала беременность последней.

Возможно, что Ева Мария Деккер обладала значительными сведениями о преступной деятельности Иоганна Непомука, в факте наличия которой сомневаться не приходится. Вовсе не обязательно при этом, чтобы она сама была близкой соратницей преступника: в деревенской глуши всегда можно обзавестись сведениями почти любой подробности о почти любом из односельчан — тем более индивидуально о том, с кем женщина делит ложе. Вот и тут могло получиться так, что Иоганн Непомук был поставлен перед альтернативой: жениться или оказаться жертвой доноса отвергнутой невесты.

Учитывая, что в данном случае речь шла о родной прабабушке Гитлера, она должна была быть женщиной не очень-то заурядной и наверняка постаралась хоть как-то застраховать себя на случай крутых ответных действий жертвы шантажа, на какие ее тогда еще только потенциальный супруг был, как мы узнаем, весьма горазд.

Отметим также, что здесь впервые в нашем повествовании возникает ситуация, в какой зримо возникал соблазн одной из сторон напрямую привлечь на помощь ищущему справедливости (в данном случае — ищущей справедливости) местного священника в качестве весомого объективного посредника в обычных деревенских конфликтах — ведь все основные герои нашего повествования были, повторяем, добрыми католиками.

Тем не менее Иоганн Непомук достаточно долго тянул с окончательным решением, прежде чем остановился на варианте женитьбы, а не отправки беременной женщины в лучший из миров.

Подумать только, что речь шла при этом о судьбе всего человечества — если признать, что Адольф Гитлер оказался его судьбой! И принятое решение и стало (наряду с несколькими другими) одним из необходимейших шагов, повлекших последующее рождение этого персонажа!

Так или иначе, но этот неравный брак оказался достаточно прочным и продуктивным: в ближайшие годы у Иоганна Непомука и Евы Марии, пребывавшей по возрасту на грани своих детородных способностей, родилось еще две дочери.

Вот Георг Хидлер, бывший на три года старше Марии Анны Шикльгрубер, вполне мог входить в прежнюю свиту, окружавшую молодую атаманшу, и даже играть в ней ведущую роль.

Тот факт, что кроме нее самой и ее брата никто (по крайней мере из лиц, упоминавшихся во всех жизнеописаниях предков Гитлера) не пострадал в результате провала 1821 года, свидетельствует о том, что Мария Анна и Йозеф Шикльгрубер высоко удержали свое разбойничье знамя на следствии и на суде, не выдав никого — даже, возможно, и под пытками, вовсе не исключенными при нравах тех времен, да и что считать пыткой — это понятие растяжимое.

Учитывая последующий ход событий, можно предположить, что особо тщательно скрывалась конкретная вина Георга Хидлера, взятая на себя и его возлюбленной, и ее братом.

Вернер Мазер, очень часто небрежно относящийся к привязке событий и явлений ко времени, утверждал, что «Иоганн Георг Хидлер /…/ постоянно странствовал по окрестностям и жил в домах чужих людей. В доме родителей Марии Анны Шикльгрубер в Штронесе он обосновался еще до женитьбы, так как у него не было жилья».[289]

В этом заявлении содержатся по меньшей мере два положения, противоречащие друг другу. Если Георг Хидлер обосновался в доме родителей Марии Анны в Штронесе, то это должно было происходить не только до его женитьбы (в 1842 году), но также и не позднее 1821 года, поскольку после этого не было уже ни родителей Марии Анны (мать умерла в 1821 году), ни их дома в Штронесе, который, как упоминалось, почему-то куда-то исчез.

Заметим, что и утверждение о том, что у него (Георга) не было жилья, звучит вообще очень странно: почему же у его младшего брата, Иоганна Непомука, при этом все время было жилье?

Вот если бы Георг был младшим, то это еще как-то можно было понять: младший брат, изначально лишенный наследства, мог и должен был искать занятие на стороне — читайте историю хозяина Кота в сапогах!

И уж никак нельзя представить себе то, что, допустим, младший (Иоганн Непомук) был изначально определен своими родителями в основные наследники, поскольку заведомо превосходил старшего (Георга) по деловым качествам (что, вроде бы, действительно имело место): разница в возрасте между братьями была столь существенной, что о качествах младшего еще долго всерьез судить не приходилось, в то время как старший был уже вполне взрослым.

Поэтому очень естественно, что некоторые авторы, недостаточно внимательно отнесшиеся к сведениям о предках Гитлера, автоматически, судя по ходу развития событий, посчитали Георга младшим братом Иоганна Непомука. Типичный пример — редакционное примечание в российском издании известной книги Г. Пикера (редактор перевода — И.М. Фрадкин): «предполагаемым фактическим отцом [Алоиза Шикльгрубера] был состоятельный крестьянин Иоганн Непомук Гюттлер (Huttler), состоявший в браке, но не имевший сыновей. Зато у него был на иждивении довольно непутевый, не имевший постоянных занятий младший[290] брат Георг Гидлер (Hiedler) (по милости сельских грамотеев в фамилии братьев были допущены разночтения), и, пользуясь своим положением, Иоганн Непомук навязал в жены Георгу девицу Марию Анну».[291]

На самом же деле получается, что Георг странствовал поначалу исключительно по собственной инициативе, а не потому, что у него не было жилья, а может быть и вовсе не странствовал, а попросту поселился в доме у Шикльгруберов в качестве подручного работника в процветавшем хозяйстве — сначала у Иоганнеса, а потом и у Йозефа.

Учитывая же специфику их характерной деятельности и ее последовавший финал, очень естественно было бы Георгу странствовать по окрестностям позже — в годы, последовавшие за 1821, когда он, возможно, все-таки был объявлен в розыск, прекращенный затем позднее по прошествии лет — но лишь после 1829 года (возможно — лишь по той же амнистии, которая, как мы предполагаем, выпустила на свободу и Марию Анну), когда семейное имущество Гитлеров уже унаследовал его младший брат.

Вот именно таким образом, как мы полагаем, и устраняются все противоречия в поведении, образе жизни и формальной судьбе братьев Хидлеров-Хюттлеров, относящиеся к периоду до 1837 года.

Предполагаемая неуловимость Георга, так и не пойманного властями, вполне подразумевает его возможные сверхъестественные качества агента-невидимки, хотя этому, конечно, должны были благоприятствовать вполне определенные объективные обстоятельства.

Коль скоро он не был пойман с поличным, как это, практически наверняка, произошло с Марией Анной и ее братом, то изловить его, как и любого другого человека в данной местности, было бы весьма непросто, как это справедливо отмечал, например, Бабель в отношении не то что отдельных личностей, но даже и целой армии сподвижников Махно.

В краях разбойников и контрабандистов сотрудничество с властями гарантированно не почитается добродетелью, а предательство, наоборот, должно считаться тягчайшим грехом. Поэтому ускользать от агентов правительства, которыми здесь могли быть только официальные лица, не должно было составлять особых трудов. Местному беглецу, преследуемому властями, везде был гарантирован ночлег и кусок хлеба.

Иное дело, что в таком положении уже трудно было участвовать в планомерной и выгодной контрабандистской деятельности.

Заметим, в связи со всем этим, что преследование Георга властями, возможно, так и останется в числе уже никак и ничем не подтверждаемых гипотез — если так никогда и не возникнут дополнительные подробности о событиях в этом семействе, относящихся к 1821–1837 годам.

Поэтому представляется еще более интересной несколько иная гипотеза: что Георга так никто и не преследовал после 1821 года, а все его странствия и метания, несомненно имевшие место, оказывались всего лишь прыжками перепуганного зайца, причем в данном случае перепуганного, вполне возможно, абсолютно мнимой, воображаемой угрозой.

Но прыжки эти оказались настолько значительными, что заставили его самого перепрыгнуть даже через возможность оказаться в 1829 году самостоятельным деревенским хозяином, вынужденно предоставив эту привилегию его младшему брату!..

В этом последнем варианте похождения этого неуловимого Джо[292] (согласно популярному когда-то анекдоту, этого Джо просто никто не ловил потому, что он никому не был нужен!) могли завершиться лишь с возвращением в родные края Марии Анны, уверившей Георга, что ему совершенно ничто не угрожает.

Такое его поведение, опять же, никак не могло повысить ее уважения к собственному избраннику!

Обратив внимание на неуловимость Георга (в любом из ее вариантов), мы впервые можем зафиксировать и заметное проявление тех сугубо индивидуальных качеств, которые были присущи самому Адольфу Гитлеру, причем обнаруживаемых еще во времена его юности, когда он заведомо не имел достаточного жизненного опыта, а потому, скорее всего, обладал этими качествами на врожденной, наследственной основе.

В данном случае мы имеем в виду ту неуловимость и неприметность Адольфа Гитлера, которые он проявлял в период жизни в Вене и Мюнхене накануне Первой Мировой войны — нам на этом еще предстоит останавливаться. Да и в Мюнхене весной 1919 года Адольфа не смогли прижать в весьма опасной и нелегкой для него ситуации!

Такие наблюдения, разумеется, ничего не доказывают, но, тем не менее, увеличивают уверенность в том, что оба брата были предками Адольфа Гитлера: один — прадедом по материнской линии, другой — дедом по отцовской. Такое скрещивание и помогло обеспечить закрепление и усиление их ярчайших личных качеств в их общем потомке.

Конечно, некоторые черты, присущие Георгу, но не присущие Иоганну Непомуку, могли принадлежать и кому-либо иному (не Георгу Хидлеру!) из их общих предков. Такие признаки сугубо избирательно, согласно вероятностным генетическим схемам, передаются части наследников. Таким образом, не исключается и возможность того, что не Георг, а все-таки Иоганн Непомук был дедом, а не только прадедом Гитлера.

Но ниже мы отметим и иные черты, роднящие Адольфа Гитлера именно с Георгом Хидлером, а не с его братом Иоганном Непомуком, хотя и с последним у Гитлера имелось много общего, но совсем иного.

Здесь мы переступаем через незримую черту, разделяющую рассуждения по аналогии на две различные категории: относящиеся к деяниям, совершаемым обычными героями в ситуациях, порожденных типичными обстоятельствами, и совсем иные — когда не совсем типичные персонажи принуждены совершать вынужденные поступки в чрезвычайных экстравагантных ситуациях, принимая, однако, решения, вполне созвучные своим внутренним индивидуальным психологическим установкам, достаточно типичным именно для данной группы нетипичных персонажей — в данном случае объединенных общим генетическим родством.

Несомненно, что преследуемый (или воображавший, что преследуется) Георг мог бы попытаться бежать далеко отсюда — хоть в Америку, хотя это, конечно, грозило ему неясностью и неопределенностью дальнейшей судьбы.

Но едва ли мы ошибемся, предположив, что удерживать его в родных местах должны были и надежды вновь соединиться с его возлюбленной.

Однако — не только это!

Если Георг действительно был своим человеком в прежнем доме Шикльгруберов, то должен был хорошо ориентироваться и в распределении ролей в этом семействе. В этом случае ему, вероятно, стало понятно, что основная доля семейных сокровищ не досталась властям в 1821 году.

Но существовали ли эти сокровища вообще?

Выше мы отмечали, что подобные сокровища должны были иметься у каждого семейства в данной местности — но это рассуждение, на верности которого мы настаиваем, относится к временам, предшествующим XIX веку. Заявим сразу, что в нашем распоряжении не имеется ни одного твердого и безусловного доказательства позднейшего наличия этих сокровищ: никто и никак не упоминал о том, что они реально имели место быть.

Явление это, однако, того же порядка, что и неизвестные когда-то планеты Солнечной системы — Нептун, Плутон и т. д.:[293] их поначалу не наблюдали с помощью оптических приборов, но их наличие вычислялось по тому воздействию, какое они оказывали на движение прочих, уже известных планет.

Так и с этим сокровищем Шикльгруберов: никто никогда не сообщал о нем, но его наличие оказывало вполне определенное воздействие на поведение всех лиц, предположительно посвященных в его существование, придавая этому поведению вполне четкую логическую законченность.

Мы не будем излагать долгий путь умозаключений, приведших нас к окончательному выводу относительно наличия этого сокровища и его судьбы, а предлагаем прямо ввести это сокровище в рассмотрение, потому что только эта гипотеза объясняет страннейшие извивы жизни по меньшей мере пятерых из прямых предков Адольфа Гитлера и затем его самого на протяжении более чем века с 1817 по 1919 год.

Вот к рассмотрению этих извивов мы и приступим.

Кто должен был оставаться хранителем семейных сокровищ Шикльгруберов после 1817 года?

Об этом мы уже рассуждали, а сейчас повторим это чуть более развернуто.

Учитывая, что все прочие члены семейства Шикльгруберов, принадлежащие к генерации Йозефа и Марии Анны, оказались, в конечном итоге, людьми достаточно ничтожными, а их потомки вовсе не играли никаких заметных ролей, обратившись-таки в заурядных крестьян или даже батраков, то единственным кандидатом на эту роль оставался старый Иоганнес Шиккельгрубер. Возможно, что об этом как-то и когда-то проговорилась Георгу сама Мария Анна — ложе любви, повторяем, не самое подходящее место для сохранения секретов!

Иоганнес был еще не очень старым в 1821 году — ему тогда исполнилось только 57 лет, и он вполне мог справляться самостоятельно с обслуживанием тайника с сокровищами, использованием его по мере собственных надобностей и перемещением его с места на место, если это также диктовалось обстоятельствами.

Зачем и почему он продолжал хранить эти сокровища, практически никак не используя их по назначению, — это остается определенной загадкой, каковыми, впрочем, весьма нередко озадачивают люди, весьма богатые, всех прочих, таковыми не являющихся!

До последнего тезиса автор впервые дошел не сам, а вычитал его много лет назад, в глухие коммунистические времена, в одном из судебных очерков в «Литературной газете». Там рассказывалось о некоем мелком советском деревенском служащем, долгие года занимавшегося хищениями, осуществляемыми по простым и гениально разработанным им самим схемам, нажившим на этом невероятные деньги и, наконец, разоблаченным. Как и положено, преступника посадили, а деньги конфисковали.

Автор очерка, однако, был поражен тем обстоятельством, что осужденный (уже не молодой человек) по соображениям конспирации не пользовался буквально ни копейкой из добытых им средств, постоянно продолжал вести образ жизни малооплачиваемого работника и даже похоронил любимую жену, которая много лет тяжело страдала какими-то хроническими заболеваниями, но не могла себе позволить воспользоваться услугами весьма необходимых ей курортов: этому семейству такое было официально не по карману — как бы ни надрывалась коммунистическая пропаганда о вседоступности всех социальных благ для всех жителей социального рая! Дочь осужденного, уже взрослая женщина, выросшая в нищете, не могла поверить, что у ее отца имелись хоть какие-то деньги!

Когда же автор очерка задал осужденному вопросы, весьма естественные и на наш тогдашний взгляд: как же так? зачем? почему? — то герой очерка ему отвечал, что эти вопросы тот задает лишь потому, что сам никогда не был богатым человеком!

Официальная мировая хроника знает не менее странные особенности поведения общеизвестных богатейших людей. Достаточно упомянуть, например, техасского миллиардера Ханта, который на старости лет из экономии не пользовался парикмахерскими, а стриг себя сам, и никогда не парковал свой автомобиль возле собственного офиса, поскольку там была платная стоянка, а предпочитал проходить пешком несколько кварталов. А ведь старик начинал, казалось бы, с широкого размаха, лихих дел и постоянного риска — был в молодости профессиональным игроком в карты!

Отметим, однако, и вполне здравое соображение, которое, несомненно, никак не мог упускать из виду сам Иоганнес.

Он, конечно, прекрасно понимал, что живет не среди ангелов и не среди одних только овечек и барашков. Семейный клад был его своеобразным страховым полисом: пока старик в одиночестве владел тайной клада, это сохраняло безопасность его жизни. Потеряй он монополию на такую информацию — и новый совладелец секрета оказался бы перед искушением самому завладеть сокровищами, а также мог позаботиться и о молчании нежелательного единственного свидетеля!

Достаточно же широковещательная раздача сокровищ родственникам и знакомым и обращение в результате себя самого в относительно небогатого рентнера (соответствующего его теперешнему видимому статусу), освобожденного тем самым от риска смертельной опасности, на самом деле ее не устраняло — всегда возникал соблазн проверить, а много ли еще у него осталось, да это угрожало и возможностью возобновить преследования со стороны алчных властей. Словом, чем тише он себя вел, тем было лучше и для него, и для его окружения!

Но что-то с этим кладом надлежало делать: не мог же ведь Иоганнес унести его с собой на тот свет! Такие мысли, разумеется, должны были одолевать его.

Как он подходил к решению этой проблемы изначально, непосредственно после 1817 года — уже и неважно. Но вот теперь, после 1821 года он, вполне возможно, также ожидал, подобно Георгу Хидлеру, возвращения в родные края любимой дочери Марии Анны, имевшей большее право на наследование этих сокровищ, чем кто-либо иной из остававшихся в живых; тогда это даже делает честь его долгому пассивному ожиданию.

Так или иначе, но Иоганнес, повторяем, поселился у кого-то из родственников в соседней со Штронесом деревушке (Клянмоттен, № 9) и жил там себе пока что припеваючи, обеспечив, очевидно, соответствующее отношение к себе окружающих, как к умеренно состоятельному и небесполезному члену общины.

Это должно было быть достаточно обычным явлением в краю потомственных разбойников и контрабандистов, а истинные размеры упрятанных сокровищ оставались притом тайнами их владельцев — подобно содержимому банковских сейфов!

Хранимые им сокровища оставались, в частности, недоступны и для Георга Хидлера — независимо от того, каковы были их личные взаимоотношения. И уж, во всяком случае, сам Иоганнес не мог представляться Георгу легкой добычей для шантажа, вымогательства и ограбления.

Георг, связанный, как мы полагаем, романтическими отношениями с Марией Анной, имел, таким образом, дополнительные мотивы ожидать ее возвращения в родные края, а не бежать самому за тридевять земель.

Пятнадцать лет, в течение которых Георг скитался, почти наверняка преследуемый властями (или, повторяем, лишь воображавший это), и не имел возможности и, вероятно, собственного намерения обзавестись семьей, а жил только мечтами безо всяких гарантий их исполнения, оказались нелегкой ношей. Та катастрофа, что погубила его возлюбленную, надломила и его преступную карьеру — и Георг не смог или не сумел выбиться в мафиозные лидеры, в отличие от его гораздо более молодого брата, который, к тому же, никем и никак не преследовался.

Возвращение Марии Анны после пятнадцатилетнего отсутствия могло стать началом новой счастливой жизни для Георга и для нее.

Постаревшая, но набравшаяся в тюремных университетах бесценного опыта, недоступного для провинциальных разбойников и контрабандистов, Мария Анна могла начать новый виток своей преступной карьеры или, наоборот, навсегда порвать с прошлым и зажить счастливой семейной жизнью.

Но из всего этого ничего не получилось.

Самую печальную роль для всего последующего сыграло, скорее всего, то, что когда-то и как-то Георг поделился своими сведениями или соображениями о семейном сокровище Шикльгруберов со своим младшим братом — Иоганном Непомуком. Или же последний сумел самостоятельно вычислить эту информацию, анализируя поведение всех лиц, доступных его вниманию. Но факт тот, что Георг не смог укрыть эту тайну от брата.

Учитывая же общие черты, проявлявшиеся и Алоизом Шикльгрубером-Гитлером, и его сыновьями Алоизом-младшим и Адольфом, являющимися, по нашему мнению, прямыми потомками Георга Хидлера, дело, скорее всего, происходило следующим образом.

Между братьями Хидлерами-Хюттлерами, несомненно, существовало соперничество, и неясно притом, насколько законными были основания, на которых младший заполучил наследство от их родителей и продолжал удерживать его за собой при наличии живого старшего брата. Так или иначе, но судьбы их складывались заметно по-разному и достаточно контрастно. И вот теперь все это должно было перемениться!

Совершенно типично для всей этой цепочки потомков Георга было то, что никто из них никогда не мог дождаться окончательного исхода решающей партии, которую вели эти неисправимые игроки, а заранее начинал предвкушать выигрыш и хвастаться им — после чего течение игры как правило оборачивалось к поражению!

Так и теперь, почти что наверняка, Георг откровенно высказался перед младшим братом о том, что время его преимущества ушло, а теперь уже он, Георг, женится на богатой невесте и становится счастливым и преуспевающим человеком! Неизвестно, однако, в какой обстановке это происходило, а главное — насколько трезв при этом был Георг.

Так или иначе, но этого, в свою очередь, никак не мог перенести Иоганн Непомук, каким мы его представляем себе и с каким предстоит познакомиться внимательному и терпеливому читателю, и предпринял затем все от него зависящее, чтобы внезапное богатство не досталось его брату, Георгу, а досталось ему самому — Иоганну Непомуку!

И на это последний затратил двадцать последующих лет, искалечив судьбы нескольких людей и даже лишив некоторых из них самой жизни! При этом он принципиально нарушил нормы этики, принятой в преступных сообществах, и оказался абсолютным преступником с точки зрения любой человеческой морали — весьма выдающееся качество, наглядно проявившееся у прямого предка Адольфа Гитлера!

Дефицит исходной информации не позволяет нам в точности установить все подробности каждой из партий, проведенных Иоганном Непомуком в этой долгой игре, но вот сам факт этой игры, выстраивающий множество отдельных шагов в стройную логическую цепочку, представляется нам практически очевидным.

Ничего странного не было в том, что Мария Анна сразу решилась обзавестись ребенком от своего возлюбленного, Георга, — тем более, что наступал возраст, критический для ее способности к деторождению — ей приближался сорок второй год.

Но тут-то и произошла драма, внешняя сторона которой совершенно очевидна: Георг не признал себя отцом ее ребенка, еще не рожденного.

Мужчин, которые поступают так в аналогичных ситуациях, — множество, а мотивов, которыми они руководствуются (имеющих или не имеющих объективную почву) — еще больше. Поэтому установить в точности, чем же руководствовался в данном случае Георг, не представляется возможным.

Отметим лишь, что именно такой вариант устраивал его младшего брата Иоганна Непомука: в противном случае, если бы осуществился законный брак Георга и Марии Анны, а их отпрыск (независимо от того, кто был его фактическим отцом) все свое детство провел бы под опекой счастливых немолодых родителей, с удовольствием растивших свое единственное чадо, то семейное сокровище Шикльгруберов никогда бы не досталось Иоганну Непомуку. А из последующего станет ясно, что оно-то и было главной целью его устремлений.

Исходя из этого, следует предположить, что взрыв страстей Георга возник не сам по себе, а в результате определенного воздействия со стороны его брата.

Не трудно и догадаться о том, каким должно было быть это воздействие.

Развалить брак своего брата — это должно было стать программой-минимум для Иоганна Непомука.

Программой же — максимумом должна была стать его самостоятельная женитьба на Марии Анне — если не формальная, то хотя бы фактическая. Поскольку действующие лица были католиками, то официального развода с Евой Марией никак не могло состояться. Но и это не было непреодолимой проблемой.

Иоганн Непомук был бы не первым католиком (наверняка и в данной местности также), который стал бы сожительствовать с любовницей и иметь от нее детей при наличии живой жены. Мазер свидетельствует о широчайшем распространении незаконнорожденных детей в тогдашней Австрии, а также и о том, что «отцы /…/ нередко забирали внебрачного ребенка в свой дом».[294]

Типичным в этом отношении, как мы увидим, оказалось поведение Гитлера уже из следующего поколения — Алоиза, отца Адольфа Гитлера: этот запросто заводил детей в собственном доме от собственных подруг, несмотря на наличие законной жены. Причем поступал он таким образом не однажды — не при единственной из жен, а при двух последовательных: смерть приходила на выручку к этому ловеласу, менявшему с ее помощью и жен — и вообще она неоднократно оказывала помощь членам этого семейства, на чем нам еще предстоит останавливаться!

Кто знает, насколько похожей и печальной могла бы оказаться и судьба Евы Марии — жены Иоганна Непомука!

Учитывая же явно меркантильный характер посягательств Иоганна Непомука на Марию Анну, нельзя исключить и того, что последний мог заручиться и согласием на эту выгодную диверсию от собственной жены, разумеется — без предположительного условия о фатальном исходе для нее самой, в чем она могла и ошибиться! — мировая уголовная хроника хорошо знакома и с такими вариантами разрешения подобных сюжетов!

Понятно, что Иоганн Непомук демонстрировал очень теплые чувства к женщине, перед которой когда-то преклонялся и о которой, возможно, мечтал в детские годы. Говорят, что старая любовь не ржавеет!

Едва ли прежде Мария Анна могла обратить серьезное внимание на 14-летнего мальчика, но теперь эти его неизжитые чувства не могли не тронуть сердце этой женщины — как и любой другой в подобной ситуации. В крайнем случае, эти мальчишеские чувства было не поздно и попросту придумать!

Сейчас же этой женщине предстояло стать близкой родственницей — так что высказываемые симпатии со стороны будущего родственника были вполне уместны, и не было резона их скрывать!

Понятно, что и Мария Анна должна была благосклонно принимать участие тридцатилетнего мужчины и не отвергать такое внимание будущего родственника — ведь ей так не хватало этого в прошедшие годы, когда она вообще была лишена самых обычных житейских благ: европейские тюрьмы XIX века — это не современные «санатории» для преступников!

Но все, конечно, заключалось именно в степени этих понятных чувств — и вот тут-то ситуация, отягченная целым рядом обстоятельств, целенаправленно стала выводиться из-под контроля!

С одной стороны, эйфория обретенной свободы — опасный наркотик для любого заключенного, вышедшего на волю. В данном случае действие его могло оказаться особенно пагубным.

С другой стороны, добавил впечатления эффект неожиданных встреч. Даже в самой обычной жизни люди, а в особенности женщины, старея постепенно, не успевают ощутить и осознать происходящие с ними перемены. Зато внезапные встречи со знакомыми, с которыми они не виделись много лет, заставляют вдруг увидеть неумолимую работу времени!

Здесь же произошло нечто вообще невообразимое!

Мария Анна должна была испытать двойной шок: Георг, постаревший и опустившийся, был совсем не тем молодым мужчиной, образ которого хранился в ее памяти целых пятнадцать лет; зато его брат оказался в том самом возрасте, в каком находился Георг, расставшийся затем с нею на все эти долгие годы!

Мы не знаем, насколько похожи были братья, да этого, в сущности, и никто не знал — ввиду отсутствия их фотографий и рисованных портретов и всегдашней пятнадцатилетней разницы в возрасте. Мы уже частично цитировали: «Данных о том, как выглядел Непомук Хюттлер, умерший в 1888 г., не сохранилось. Даже его непосредственные потомки этого не помнили»[295] — и это тем более относится к его старшему брату, умершему много раньше.

Лишь Мария Анна могла их сравнить столь наглядно, как позволила сложившаяся уникальная ситуация — такая страшная по своей сути, что подобной не пожелаешь никому!

А тут еще и жена Иоганна Непомука, Ева Мария, всем своим видом и возрастом вполне подтверждала столь популярную в будущем Третьем Рейхе поговорку — ничего невозможного не бывает! — авторство которой приписывалось и Гитлеру, и Гиммлеру, и Гейдриху!

Марии Анне, вдруг иррационально вернувшейся в далекое прошлое, от которого ее просто принудительно изолировали на пятнадцать лет, было очень трудно отличить иллюзию от реальности, да вдобавок и понять, что невозможно возродить обстановку, когда она, свободная и молодая, позволяла себе не очень-то и заботиться об отношении к себе мужчин, жаждущих ее благосклонности и претендующих на безраздельное обладание ею.

Таким образом, атака на сердце Марии Анны, которую, как мы полагаем, предпринял Иоганн Непомук, была хорошо обеспечена целым рядом обстоятельств.

В результате совершенно не известно, удержались ли Мария Анна и Иоганн Непомук в границах допустимых братских и сестринских чувств.

Вполне возможно, что Иоганн Непомук действительно стал виновником беременности пока еще не состоявшейся родственницы. Не исключено даже и то, что и сама Мария Анна не могла точно знать, кто же из братьев оказался отцом ее сына.

Но можно предположить и совсем иное: Мария Анна могла остаться все-таки недоступной для посягательств молодого младшего брата ее суженого.

Разумеется, если между Марией Анной и Иоганном Непомуком так и не возникло никаких интимных отношений, то последний мог быть совершенно точно уверен, что не является отцом ее ребенка — как он это и утверждал всю свою оставшуюся жизнь.

При этом внезапная беременность Марии Анны могла создать истинные основы последующему счастливому браку и обнаруживала возможность появления у нее и у Георга полноценного потомства, возможно — даже сына (как и получилось!), какового вовсе не имелось у самого Иоганна Непомука. Это резко усложняло, практически — исключало пути последнего к овладению желанным богатством!..

И новоявленный Яго вполне мог подпустить вовремя клевету даже о совершенно безгрешной в данной ситуации женщине!

Такое предположение нисколько не противоречит всему последующему!..

Похоже, что соотношение характеров и жизненного опыта участников этой драмы оказалось все же не совсем таким, чтобы Иоганн Непомук мог безраздельно диктовать всем остальным условия сложной игры, необходимые для него; он был, напомним, самым младшим изо всей этой четверки, состоявшей из обоих братьев и их напарниц, сильно уступая по возрасту всем троим остальным.

Возможно, Мария Анна все-таки оттолкнулась от него, распознав его неоткровенность, хотя, как показали последующие события, она заведомо не сделала необходимые категорические выводы.

Не исключено и прямо противоположное: она действительно-таки увлеклась молодым поклонником, но они не сумели или просто не успели договориться между собой о последовательности дальнейших шагов, а время не терпело: ведь беременность достаточно скоротечна — и требует достаточно энергичных решений, порождаемых самим ее возникновением и предстоящим рождением ребенка. Но в наступившее критическое время могли помешать и вмешаться окружающие заинтересованные персонажи — прежде всего, конечно, Георг, который никак не мог быть стороной, вступившей с кем-либо в сговор в данной ситуации.

И тогда единственным выходом для Иоганна Непомука также оставался лишь громкий скандал: только он срывал немедленную женитьбу Георга на беременной Марии Анне и безнадежное последующее отлучение младшего брата от сокровищ Шикльгруберов. Причем в ситуации, вскрывавшейся при скандале, следовало обвинять кого угодно, но не его самого — только не оказавшись в полной моральной изоляции и с помощью всех остальных Иоганн Непомук мог позднее приступить к переигровке сюжета.

И в этом последнем Иоганн Непомук заведомо преуспел: перессорившиеся персонажи сохранили определенную степень доверия к нему самому, хотя объективно в данной ситуации он должен был выглядеть наинепригляднейшим образом!

Здесь вполне уместно отметить четкое сходство между Иоганном Непомуком и его потомком Адольфом Гитлером.

Молва об успехах этого последнего — величайшего демагога, лицемера и лицедея! — доходила до полуанекдотов такого типа: владельцам универсальных магазинов он обещал поддержку и тут же, в чуть иной аудитории, обещал владельцам мелких лавочек закрытия больших магазинов!

«Подстрекатель говорил перед простодушными обывателями, и его слова были созвучны их чаяниям»[296] — и все верили ему и надеялись на него!

«Если нужно было привлечь кого-либо на свою сторону, он мог быть чрезвычайно обходительным и использовать все свое удивительное, столь многими отмечаемое обаяние. /…/ Его облик был немыслим без позы. Гитлер никогда не говорил необдуманных слов. Ялмар Шахт[297] /…/ сказал об этом несколько обобщенно, но точно: «Во всем у него был самый холодный расчет».

Его представления производили впечатление искренности и достоверности еще и потому, что он и сам начинал глубоко верить в то, что провозглашал с трибуны. /…/

Под проницательным взглядом актер, играющий сам себя, позволял почувствовать, что он, пожалуй, очень точно знает, что говорит и чего тем самым добивается».[298]

Понятно, от кого именно Адольф Гитлер унаследовал свой дар убеждать людей!

Несколько самонадеянным и поверхностным представляется, однако, приведенное мнение о том, что Гитлер, упоенный собственным красноречием, сам начинал верить в искренность собственных слов — об этом мог однозначно судить и быть вполне в этом уверенным лишь только он один. Существенно же при этом то, что искренность Гитлера не вызывала сомнений ни у его непосредственных слушателей, ни у позднейших интерпретаторов.

Однако именно она-то и вызывает у нас наибольшее недоверие.

В биографии Адольфа Гитлера было, повторяем, множество сомнительнейших эпизодов.

Одним из таковых, несомненно, стала «Ночь длинных ножей», когда 30 июня 1934 года произошла расправа с руководством штурмовиков (СА) во главе с Эрнстом Ремом — ближайшим соратником Адольфа Гитлера. Этот эпизод разбирается во всех опубликованных биографиях Гитлера, и имеются даже вполне самостоятельные книги, целиком посвященные данному существенному фрагменту биографии Гитлера, истории НСДАП и всей политической эпопеи Германии ХХ столетия.

Тем не менее, и по сей день возникают недоуменные вопросы относительно принципиальных моментов данной истории:

— действительно ли существовал заговор во главе с Эрнстом Ремом?

— был ли он направлен непосредственно против Адольфа Гитлера?

— чем же объясняется нелепейшее поведение самого Рема и всех его подчиненных в составе более чем полумиллиона человек, десятки тысяч из которых были вооружены до зубов, которые якобы готовились к решительной схватке и, тем не менее, позволили осуществить неожиданную и примитивнейшую расправу над собой — практически безо всякого сопротивления?

Из этих вопросов лишь первый находит более или менее определенный и притом положительный ответ (судя по многочисленным объективным подробностям), но тем более недоуменными становятся оба последующих вопроса.

Все эти недоумения устраняются гипотезой, состоящей в том, что заговор Рема в действительности имел место, но возглавлялся (равно как и все силы, одновременно противостоящие этому заговору) непосредственно самим Адольфом Гитлером, твердо обещавшим лидерам штурмовиков лично возглавить готовящуюся ими «вторую революцию». Только исключительным доверием именно к Гитлеру и можно объяснить трогательно нелепое поведение прочих руководителей заговора, никак не ожидавших столь предательской расправы над собой.

Сам же Гитлер, возможно, до последнего момента решал, на чьей же стороне выступить — о его колебаниях имеется масса свидетельств, но без прояснения и объяснения их существа. Для него самого ситуация, созданная им самим, походила, вероятно, на шахматную партию с самим собой — в стиле защиты Лужина сочинения Владимира Набокова.

В реальной же ситуации 1934 года исход игры неизбежно должен был приводить к кровавой расправе над лидерами проигравшей стороны, что и состоялось, почти ничем, однако, не угрожая при этом самому Гитлеру при любом исходе партии, в которой ему принадлежали практически все решающие ходы.

Самое же существенное для нас состоит в том, что результаты конфликтов 1837 и 1934 годов, совершенно несопоставимых по масштабам, но сходных по глубинному содержанию (трагедии людей, обманутых самым близким человеком) одинаково оказались возможны лишь при безграничном доверии столкнувшихся сторон по отношению к их общему групповому лидеру: в 1837 году — к Иоганну Непомуку Хюттлеру, а в 1934 году — к его правнуку Адольфу Гитлеру.

Похоже, что каждая из сторон, столкнувшихся в антагонистическом противоборстве, вполне искренне полагала, что именно она располагает доброжелательной поддержкой самого авторитетного и влиятельного персонажа.

Этим подчеркивается фантастическое сходство данных личностей!

Так или иначе, по той или иной причине, но очевидный по содержанию семейный скандал разразился в 1837 году.

Как себя повела в данной ситуации жена Иоганна Непомука — этого мы, повторяем, не знаем; тут возможны различные упомянутые варианты.

Зато совершенно очевидно, как повел себя Георг: по уважительному ли поводу или почти вовсе без такового, но он возревновал — и отказался от беременной возлюбленной.

Агрессивность его поведения должна была соответствовать степени его потрясения и разочарования, а что такое Гитлер во гневе — это хорошо знали позднее и в Третьем Рейхе, и в его окрестностях!.. Гитлер умело использовал это свое общеизвестное качество в международных дипломатических кампаниях осени 1938 — весны 1939 года![299]

Адольф Гитлер, великолепно умевший держать себя в руках даже и во время своих знаменитых приступов гнева, мог и в этом соответствовать своему предку Иоганну Непомуку: «Даже метая в аудиторию, как молнии, свои гневные тирады, он сохранял бдительный контроль надо всеми своими бурными эмоциями. Именно это и делало Гитлера особенно опасным /…/.»[300]

Вот старший брат Адольфа Гитлера, пошедший, как мы полагаем, в Георга (его мать не относилась к числу прямых потомков Иоганна Непомука!), не умел контролировать свой бурный темперамент, а в результате так почти ничего и не достиг в жизни!

Понятно, что при таком скандале все было разнесено в клочья — и Мария Анна с позором изгнана.

Иоганн Непомук не имел теперь возможности основательно помочь ей — это только подчеркивало бы видимость его вины, чего он не мог демонстрировать ни перед своей женой, ни перед старшим братом. А вот занять радикально иную позицию и немедленно разрешить конфликт женитьбой на провинившейся (если, добавляем, та была бы с этим согласна) он также не мог, учитывая дефицит времени, еще более уплотненный происшедшим скандалом: даже тайное убийство прежней жены требовало времени на подготовку и исполнение. Что же он наедине обещал Марии Анне на прощание и насколько благосклонно она могла воспринять эти обещания — этого нам знать не дано.

В итоге же возможное семейное счастье обернулось нешуточной трагедией — Мария Анна оказалась беременной, без жилья, без средств и без жизненных перспектив.

Единственная надежда оставалась на отца и на других ее родственников, но это была уже надежда не на счастье, а просто на возможность жить и существовать.

Примечания:

1

Эти слова Т. Манна воспроизведены на обложке книги: М. Кох-Хиллебрехт. Homo Гитлер: психограмма диктатора. Минск, 2003.

2

М. Кох-Хиллебрехт. Указ. сочин., с. 18.

3

Совершенно не случайно появление таких, например, книг: А. Буллок. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. В двух томах. Смоленск, 1994 или Д. Сьюард. Наполеон и Гитлер: Сравнительная биография. Смоленск, 1995.

14

Г. Кнопп. Адольф Гитлер. Психологический портрет. М., 2006, с. 269.

15

В. Бройнингер. Противники Гитлера в НСДАП. 1921–1945. М., 2006, с. 23.

16

Добавим: и мировая революция!

17

Из выступления 20 мая 1937 года.

18

И. Фест. Указ. сочин., с. 14.

19

Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 38.

20

Абревиатура на немецком языке (N.S.D.A.P.) Национал-социалистической рабочей партии Германии, переименованной так в 1920 году из Немецкой рабочей партии, в которую в 1919 году вступил Гитлер.

21

М. Бросцат. Тысячелетний рейх. М., 2004, с. 45–46.

22

Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 40.

23

И. Фест. Указ. сочин., с. 533.

24

Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 44.

25

Там же, с. 57.

26

Там же, с. 83.

27

Там же.

28

Там же, с. 253.

29

Областной руководитель НСДАП.

30

Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 56, 58.

149

И. Фест. Путь наверх, с. 26–27.

150

По политическим соображениям чехи не подвергались в Третьем Рейхе существенной юридической дискриминации, но в перспективе все они подлежали частично «онемечиванию», а частично — переселению на завоеванные Восточные территории.

151

И. Деревянко. Щупальца спрута. Спецоперации разведки и контрразведки Российской империи. М., 2004, с. 25–26.

152

Выделено И. Деревянко.

153

Там же, с. 26.

154

В. Дегоев. Имам Шамиль: пророк, властитель, воин. М., 2001, с. 15–16.

155

«Тюркского» — уточнение В. Дегоева.

156

Выделено нами.

157

В. Дегоев. Указ. сочин., с. 16–17, 21–22.

158

Независимые свободные горцы, главы семей.

159

Т.е. неверных — не мусульман.

160

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1816–1843. М., 1997, с. 307–309, 313.

161

Отечественная история. // История России с древнейших времен до 1917 года. Энциклопедия. Том первый. М., 1994, с. 146–147.

162

Там же, с. 104–105.

163

В. Дегоев. Большая игра на Кавказе: история и современность. Изд. 2-е, М., 2003, с. 13.

164

Там же, с. 28.

165

Отечественная история. Том первый, с. 535.

166

Там же, с. 402.

167

В. Дегоев. Большая игра на Кавказе, с. 37–38.

168

Там же, с. 46–47.

169

Там же, с. 49–50.

170

В декабре 1800 года.

171

В.О. Ключевский. Курс русской истории. Часть V. // Сочинения в девяти томах, М., 1989, т. V, с. 178.

172

В. Дегоев. Большая игра на Кавказе, с. 50.

173

Отечественная история. Том первый, с. 642–645.

174

И. Деревянко. Указ. сочин., с. 26.

175

Записки А.П. Ермолова. 1798–1826. М., 1991, с. 284.

176

А.С. Пушкин. Полное собрание художественных произведений. СПб., 2002, с. 135.

177

Записки А.П. Ермолова, с. 338–339.

178

В. Дегоев. Имам Шамиль, с. 14.

179

Там же, с. 22.

180

Там же, с. 73.

181

Там же, с. 110.

182

Воспоминания Д.А. Милютина, с. 425.

183

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1860–1862. М., 1999, с. 116.

184

Там же, с. 116, 118–120.

185

Там же, с. 148.

186

Одна из черкесских народностей.

187

Воспоминания Д.А. Милютина. 1860–1862, с. 151.

188

Там же, с. 148–149.

189

Л.А. Тихомиров. Тени прошлого. М., 2000, с. 128–129.

190

Там же, с. 51–52, 129.

191

О.Ю. Пленков. Третий рейх. Война: кризис и крах. // Вермахт, война и немецкое общество. Книга II. СПб.-М., 2005, с. 422–423.

192

Выделено Тихомировым.

193

Л.А. Тихомиров. Указ. сочин., с. 129–130.

194

Там же, с. 134–136.

195

Там же, с. 140.

196

Г. Пикер. Застольные разговоры Гитлера. Смоленск, 1993, с. 75.

197

Там же, примечание издателей, с. 75–76.

198

В.А. Брюханов. Заговор графа Милорадовича. М., 2004, с. 37.

199

W. Maser. Der Sturm auf die Republik. Fruhgeschichte der NSDAP. Dusseldorf-Wien-New York-Moskau, 1994, S. 52.

200

В. Мазер. Указ. сочин., с. 32.

201

Ф. Гимельфарб. Страницы германской истории (племена, королевства, империи). Мюнхен-Кёльн, 1999, с. 172.

202

Там же, с. 180.

203

Там же, с. 195.

204

Там же, с. 177.

205

Х.Б. Бен-Сассон. Средние века. // История еврейского народа. Под ред. проф. С. Эттингера. Тель-Авив, 1972, с. 270–271.

206

Там же, с. 267–268.

207

Там же, с. 315–317.

208

Там же, с. 268.

209

Там же.

210

Там же, с. 321.

211

Там же, с. 296.

212

Ф. Гимельфарб. Указ. сочин., с. 183–184.

213

В. Мазер. Указ. сочин., с. 28.

214

Ф. Гимельфарб. Указ. сочин., с. 195.

215

Э. Фукс. Иллюстрированная история нравов. Эпоха Ренессанса. М., 1993, с. 440.

216

Там же, с. 299–300, 302–303.

217

Б.Ц. Урланис. История военных потерь. СПб.-М., 1999, с. 257.

218

Альбрехт Валленштейн (1583–1634) — главнокомандующий войсками Священной Римской империи с 1625 года, генералиссимус; разоблачен в сношениях с протестантами и убит своими офицерами.

219

Б.Ц. Урланис. Указ. сочин., с. 257.

220

Д. Сьюард. Указ. сочин., с. 297.

221

Там же.

222

В. Мазер. Указ. сочин., с. 35.

223

Его полное имя — Иоганн Георг Хидлер, но его первую часть — Иоганн — мы в дальнейшем почти всегда опускаем, как и большинство биографов Гитлера — просто чтобы не усиливать путаницу с его родным братом, Иоганном Непомуком Хюттлером.

224

В. Мазер. Указ. сочин., с. 46.

225

Там же.

226

Там же, с. 45.

227

Там же, с. 46.

228

Там же, с. 31.

229

Написание фамилии Шикльгрубер так же со временем претерпевало изменения, как и написание фамилии Гитлер; мы приводим (в русской абривературе) такие написания, какие соответствовали каждому конкретному члену данного семейства.

230

В. Мазер. Указ. сочин., с. 48.

231

Там же, с. 34–35.

232

Там же, с. 47–48.

233

Там же, с. 48.

234

Там же.

235

Пастор П. Грасман. Определение земли на одно крестьянское тягло. // Труды Вольного Экономического Общества к поощрению в России земледелия и домостроительства. Часть XХIХ, 1775, с. 53, 66.

236

В немецкий оригинал книги Мазера, совершенно очевидно, вкралась опечатка, которую переводчик добросовестно перевел; получилось, что участок, проданный в 1817 году, оказался площадью 0,7 га. Это просто невозможно: для такого участка никто не будет держать двух волов. Однако, даже если бы это была не опечатка, то тем более подчеркивался бы невероятный подскок суммы сделки 1817 года по сравнению с 1789.

237

В. Мазер. Указ. сочин., с. 47.

238

Там же, с. 34.

239

Там же, с. 47.

240

Там же, с. 48.

241

Там же.

242

Там же, с. 34.

243

Как-то автор этих строк потратил почти два часа на розыски дома с заранее известным номером на улице также с известным названием; происходило это в Кладно под Прагой.

244

W. Maser. Op. cit. S. 49.

245

В. Мазер. Указ. сочин., с. 54.

246

Там же.

247

Там же, с. 33.

248

Там же, с. 58.

249

Там же.

250

Там же, с. 24, 26.

251

W. Maser. Op. cit. S. 49.

252

В. Мазер. Указ. сочин., с. 28.

253

Подразумевался, конечно, известный астрофизик В.А. Амбарцумян (1908–1996) — президент Академии наук Армении.

254

В. Мазер. Указ. сочин., с. 22.

255

Там же, с. 47.

256

1 аршин = 71 см.

257

Классическая ситуация такого рода хорошо известна по популярным фильмам: японскому — «Семь самураев» и американскому его подражанию — «Великолепная семерка».

258

Разумеется — не в прямом, а в переносном смысле.

259

Очевидная ошибка переводчика: правильно — дивизии.

260

Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 71.

261

От АК — Армии Крайовой, ориентировавшейся на Польское эмигрантское правительство в Лондоне.

262

И. Бабель. Учение о тачанке. // Конармия. // Одесские рассказы. М., 2000, с. 295.

263

Европейскому читателю следует помнить, что с весны 1917 года и по сей день милицией в России именуется просто полиция, созданная вместо разогнанной по политическим мотивам царской полиции.

264

Советской власти.

265

Р. Эйдеман. Борьба с кулацким повстанчеством и бандитизмом. Харьков, 1921, с. 6–8.

266

Бабель служил в Особом отделе — политической контрразведке 1-й Конной армии, а не в редакции ее газеты, как это принято считать и как он сам старался создать об этом впечатление.

267

В.А. Брюханов. Заговор против мира. Кто развязал Первую мировую войну. М., 2005, с. 519–520.

268

Там же, с. 517–519.

269

Г. Пикер. Указ. сочин., с. 50.

270

Б.Ф. Калиновский. О развитии и распространении идеи свободной торговли и о применении ее к положительным законодательствам в главных западноевропейских государствах. Рассуждение, представленное Юридическому факультету Императорского С.-Петербургского университета для получения степени магистра политической экономии. СПб., 1859. // Часть III. Таможенное законодательство Пруссии, Австрии и Франции. http: //www.sotsium.ru/books/119/181/kalinowskv pt3.html.

271

Л. Дехийо. Хрупкий баланс: четыре столетия борьбы за господство в Европе. М., 2005, с. 160.

272

Б.Ф. Калиновский. Указ. сочин.

273

1 географическая миля = 7420 метров.

274

Мы сохраняем правописание первоисточника.

275

Б.Ф. Калиновский. Указ. сочин.

276

Номера домов, повторяем, не должны были свидетельствовать о близости их расположения, но в данном случае дело обстояло именно так — и оба этих рядом стоящих дома зафиксированы на фотографиях позднейших времен.

277

В. Мазер. Указ. сочин., с. 49.

278

Там же, с. 37–38.

279

Г. Дуглас. Указ. сочин., с. 204.

280

А.В. Островский. Кто стоял за спиной Сталина? СПб.-М., 2003, с. 89.

281

Е.М. Ржевская. Берлин, май 1945: Записки военного переводчика. М., 2005, с. 198.

282

В.А. Козлов. «Где Гитлер?» Повторное расследование НКВД-МВД СССР обстоятельств исчезновения Адольфа Гитлера [1945–1949]. М., 2003, с. 15–17.

283

Вплоть до 1991 года контроль за КГБ и МВД СССР сохранялся именно за этими лицами и их ближайшими приспешниками.

284

Агония и смерть Гитлера. / Сост. В.К. Виноградов, Я.Ф. Погоний, Н.В. Тепцов. М., 2000, с. 380–386.

285

В.А. Козлов. Указ. сочин., с. 19–21.

286

Там же, с. 21–22.

287

Там же, с. 21.

288

Агония и смерть Гитлера, с. 380.

289

В. Мазер. Указ. сочин., с. 35.

290

Выделено нами.

291

Г. Пикер. Указ. сочин., с. 76.

292

Анекдот был навеян популярным в СССР чехословацким фильмом «Лимонадный Джо» — пародией на вестерны.

293

В последние годы имеет место тенденция к развитию этого списка, но астрономические теории и спекуляции не относятся к сфере наших интересов.

294

В. Мазер. Указ. сочин., с. 27.

295

Там же, с. 37.

296

Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 79.

297

Я. Шахт (1877–1970) в 1923–1930 и в 1933–1939 был президентом Имперского банка, а, кроме того, министром экономики Германии в 1933–1937 и генеральным уполномоченным по военной экономике в 1936–1937 годах; позднее ушел в тень. Был оправдан на Нюрнбергском процессе.

298

Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 77–79.

299

Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 314–318, 320–325.

300

Там же, с. 79.