За последние тысячу лет европейские государства претерпели интересную эволюцию: от ос к локомотивам. Долгое время государства были заняты главным образом войной, предоставляя заниматься другими видами деятельности иным организациям, покуда эти организации регулярно взимали дань. Взимавшие дань государства, хотя и демонстрировали крутой нрав, но были довольно легковесны в сравнении со своими мощными преемниками и наследниками: они кусали, но до конца кровь не выпивали. С течением времени государства — даже с интенсивным капиталом — расширяли свою деятельность, власть и обязательства, исполнение которых их связывало. У этих локомотивов было два рельса: средства к существованию, получаемые от гражданского населения, и обслуживание штатом гражданских служащих. Без этих рельсов эти настроенные на войну паровозы вообще не могли двигаться.

Основная и минимальная деятельность государства состоит из трех компонентов:

создание государства — наступление на соперников и претендентов в границах территории, на которую притязает государство, и сдерживание таковых;

ведение войны — наступление на соперников за границами территории, на которую государство уже заявило свои права;

защита — наступление и сдерживание тех, кто выступал как соперник основных союзников правителей внутри и вне территории, на которую государство заявляет права.

Но ни одно государство долго не просуществует, если не будет действовать и в четвертом направлении:

Изъятие — получение от подвластного населения средств на создание государства, ведение войны и защиту.

Как минимум государства, взимающие дань, ограничивались этими четырьмя видами деятельности и вторгались в жизнь своих номинальных подданных лишь для осуществления власти правящего класса или изъятия доходов. Однако все государства, как оказывается, рискованно вторгались и в три другие области:

разрешение споров (adjudication) — властное разрешение споров между представителями подвластного населения;

распределение — вмешательство в распределение товаров среди подвластного населения;

производство — контроль за производством и трансформацией товаров и услуг представителями подвластного населения.

Связь между этими видами деятельности схематично представлена на рис. 4.1. Ведение войны и создание государства способствовали один другому и даже оставались нераздельными, пока государства не начинали устанавливать безопасные, признанные границы вокруг своих компактных территорий. Для того и другого необходимо было изъятие ресурсов у местного населения. Когда государство делало ставку на союз или пыталось получить ресурсы от сравнительно мощного или мобильного актора, оно начинало защищать своего клиента, сдерживая соперников и врагов. По мере того как ширились изъятие и защита, возникала необходимость вынесения решения при спорах среди подвластного населения, в том числе регулирование законом самих изъятия и защиты.

Рис. 4.1. Основные виды деятельности государства и их взаимосвязь

Со временем вес и значение тех видов деятельности, которые на нашей диаграмме располагаются ниже, — разрешение споров, производство и распределение — начинали развиваться быстрее чем те, что находятся наверху: ведение войны, создание государства, изъятие и защита. Масса того, что большинство европейских государств инвестировали в военные действия (наступление на соперников и сдерживание их за границами территории, на которую государство заявило свои права) или создание государства (наступление на соперников и претендентов в границах территории, на которую заявляет права государство, и сдерживание таковых), продолжает и в XX веке расти, правда, неравномерно. Но деятельность по разрешению споров, производству и распределению из незначительной становится громадной. Даже, например, несоциалистические государства, где господствовала частная собственность, постепенно начинают вкладывать большие суммы в производство и/или регулирование потребления энергии, транспорт, коммуникации, питание и оружие. Поскольку же правители извлекают все больше и больше ресурсов на войну и другие действия принуждения из своих экономик, основные общественные классы все более и более успешно требуют от государства вмешательства не только в область войны и принуждения. На протяжении тысячелетнего периода, который мы здесь рассматриваем, определенно преобладала деятельность принуждения.

Для ведения войны европейским государствам приходилось заниматься производством оружия и изъятием из производства товаров (соли, спичек и табака), — тем самым государство, обладая монопольными правами, пополняло казну. Позднее все европейские государства стали больше вмешиваться в производство, по мере того, как все настойчивее становились требования рабочих и интеллектуалов ограничить злоупотребления капиталистов; в этом отношении социалистические государства представляют собой лишь крайнее выражение общей тенденции. Изъятие, защита и разрешение споров сплелись, наконец, и втянули государства в контроль за распределением. Сначала это был способ обеспечения доходов государства от потока товаров, затем — ответ на народные требования восстановления равенства и восполнения конкретных недостач. И в этом вопросе также социалистические государства были лишь крайним выражением общего расширения деятельности государства за пределы военной (деятельности).

В связи с изъятием ресурсов и умиротворением населения каждое европейское государство создавало наконец новую административную структуру на местном и региональном уровнях, а также в национальном масштабе. По договору в Като–Комбре-зи (1559 г.), например, было создано королевство Савой–Пьемон и на трон посажен Эммануэль Филиберт. Вскоре новый король вводит (в поисках денег) новшество: сначала доходную принудительную продажу соли, затем ценз для определения того, кто способен платить налоги, и наконец налог соответственно производительной области каждого населенного пункта. Этот налог вынуждал соседние поселения точно выверять границы, что вело к появлению кадастров и чиновников для их регулирования (Rambaud, Vincienne 1964: 11). Повсюду изъятия не только сокращали объем ценных ресурсов в сферах их обычного употребления, но также и производили новые формы политической организации.

Таким образом, деятельность государства сильнейшим образом затрагивала интересы всего населения, коллективное действие и гражданские права. Когда правители и агенты государства занимались войной, созданием государства, защитой, изъятием, разрешением споров, распределением и производством, они посягали на вполне определенные интересы людей, живших на контролируемой этим государством территории. Это воздействие часто было негативным, поскольку государства то и дело захватывали землю, капиталы, товары и услуги, до того служившие другим целям. По большей части ресурсы, которые короли и их министры употребляли на создание военной мощи, были изъяты из трудовой деятельности и накоплений простых людей и представляли собой отвлечение средств от более важных для простых людей целей. Хотя капиталисты иногда с радостью вкладывались в государственные финансы и в защиту, которую государственная власть предоставляла их бизнесу, хотя региональные магнаты иногда вступали в союз с королями, чтобы отразить собственных врагов, но большинство людей, имевших инвестиции в тех ресурсах, которые монархи стремились отнять, упрямо сопротивлялись требованиям королей.

В конце концов, труд, товары, деньги и другие ресурсы, необходимые государству, были заключены в обязательства и цели, очень важные для домохозяйств и общин. В короткой перспективе, в рамках кругозора простых людей, то что мы теперь беспечно называем «формирование государства», состояло в натравливании безжалостных сборщиков налогов на бедных крестьян и ремесленников, в принудительной продаже для уплаты налогов домашних животных, которые могли бы пойти на покупку приданого, в заключении местных лидеров в качестве заложников, чтобы их община заплатила просроченные налоги, в повешении тех, кто протестовал, в натравливании жестоких солдат на беспомощное гражданское население, в призыве на военную службу молодых людей — единственной надежды стариков на спокойную старость, в вынужденной покупке испорченной соли, в возвышении и без того заносчивых местных владетельных лиц на государственные посты, в насаждении религиозного единообразия во имя общественного порядка и морали. Не удивительно, что беспомощные европейцы часто верили в «доброго царя», которого обманывают и даже держат в плену дурные советники.

И характер государства, и объем его деятельности варьировались, будучи функцией от господствующей в границах этого государства экономики. В регионах интенсивного принуждения правители обычно привлекали ресурсы для ведения войны и другой подобной деятельности прямой реквизицией и воинской повинностью. Таможенные сборы и акцизы приносили небольшую прибыль в сравнительно некоммерциализованных экономиках, но институт подушного налога и налога на землю создал внушительную фискальную машину и давал землевладельцам, деревенским старостам и другим лицам, непосредственно контролировавшим главные ресурсы, значительную власть. В регионах интенсивного капитала капиталисты, товарный обмен и сильные муниципальные организации были серьезным ограничением для государства, когда оно стремилось осуществлять прямой контроль над отдельными лицами и домохозяйствами. Одновременно эти факторы облегчали обращение к сравнительно действенным и безболезненным налогам на торговлю — этому источнику доходов государства. Также доступность кредита позволяла правителям растянуть оплату военной деятельности на продолжительный период, вместо того чтобы производить быстрое и болезненное изъятие. В этих регионах государства создавали небольшие отдельные центральные аппараты. В регионах, шедших по пути капитал + принуждение, отмечается промежуточное положение: пусть и нехотя, правители здесь действовали с согласия землевладельцев и купцов, собирали доходы и с земли, и с торговли и таким образом создавали двойственные государственные структуры, где знать противостояла — а со временем сотрудничала — коммерсантам.

Вмешательство государства в повседневную жизнь людей провоцировало коллективные действия, часто принимавшие форму сопротивления государству, но иногда маскировавшиеся под новые претензии к нему. Поскольку властям было необходимо взять ресурсы у населения и получить его одобрение, государственная власть, другие носители власти и группы простых людей вели переговоры (пусть и односторонние) по поводу новых соглашений относительно условий, при которых государство могло бы осуществлять изъятие или контроль. А также относительно того, какие требования эти другие носители власти и простые люди могли предъявлять государству. По мере продвижения от патримониализма к брокеражу, формированию армий национальных государств и специализации эти согласования и требования к государству кардинально менялись. Во времена патримониализма, например, согласование часто принимало вид регионального восстания под руководством местных магнатов, которые выдвигали требования независимой государственности. А во времена брокеража, когда бывшие руководители перешли на сторону государства, восстания под руководством магнатов сменились народными бунтами против налогообложения и воинской повинности.

Реальные, сменявшие друг друга формы воздействия государства на интересы, коллективные действия, согласование и установление прав значительно менялись, будучи функцией особенностей принуждения и капитала — этих оснований формирования государства. В регионах интенсивного принуждения, как Польша и Россия, долгое время основным объектом борьбы оставался контроль над землей и трудом, за этой землей закрепленным. В то же время в регионах интенсивного капитала, как Нидерланды, большее значение имели капитал и ходовые товары в том, что касалось согласований, которыми создавалась государственная структура и формировались требования граждан к государству. В зонах интенсивного капитала государства раньше и эффективнее начали устанавливать буржуазные права (частной) собственности — сокращать количество требований на одну и ту же собственность, навязывать контракты и укреплять право самого собственника определять форму использования этой собственности. Однако повсюду в деле создания государством военной мощи необходимы были согласования агентов государства с другими носителями власти и группами простых людей. Поэтому классовая структура подвластного населения помогала определить организацию государства: его репрессивный аппарат, фискальную администрацию, оказываемые им услуги и формы представительства.

Воплощение классовой структуры в государственную организацию происходило через борьбу. Восстания против налогов, сотрясавшие западную Европу в XVII в. были вызваны непримиримостью притязаний королей, региональных владык, местных общин и индивидуальных домохозяйств на землю, труд, товары, скот, сельскохозяйственные орудия, кредит и материальные ценности домохозяйств, которые не могли служить всем целям сразу. Когда в сопротивлении налогообложению требования великих лордов совпадали с требованиями местных общин, как это часто случалось в начале XVII в. во Франции, это угрожало самой жизнеспособности короны. Но даже и в малом масштабе повседневное индивидуальное и коллективное сопротивление возраставшим усилиям государства по изъятию ресурсов было серьезным испытанием для правителей.

Поскольку население государства было раздроблено и гетерогенно, возможность полномасштабного восстания снижалась, но трудность проведения единообразных административных мер — возрастала. Среди однородного, плотного населения велики были шансы, что административные инновации, вводимые и испытанные в одном регионе, будут работать повсюду. В этих условиях чиновники легко могли распространять свои знания из одной местности в другую. При переходе от дани к налогам, от непрямого правления к прямому, от подчинения к ассимиляции государства обычно преуспевали в гомогенизации своего населения и разрушении разделений, навязывая общий язык, религию, валюту и законодательство, а также насаждая связную систему торговли, транспорта и коммуникации. Однако если такие усилия по выравниванию угрожали самой идентичности подвластного населения, идентичности, основанной на повседневных общественных связях, тогда эти усилия наталкивались на массовое сопротивление.

На местном уровне сопротивление требованиям государства обыкновенно происходило скрытно, с применением «оружия слабых», описанного Джеймсом Скоттом: саботажа, промедления, сокрытия, уклонения (Scott, 1985). Все это выливалось в массовое восстание только тогда, когда: 1) запросы и действия государства были оскорбительны для граждан, согласно их понятиям справедливости, и задевали основы их коллективной идентичности, 2) когда люди, оскорбленные действиями государства, были уже связаны устойчивыми социальными связями, 3) когда простые люди имели могучих союзников внутри и вне государства и 4) последние действия государства обнаруживали его уязвимость. В этих условиях была велика не только возможность народного восстания, но и возможность его успеха.

В 1640–е гг. все эти условия соединились в ряде европейских государств, и наступило одно из самых мятежных десятилетий в европейской истории. Безобразный клубок столкновений, который мы теперь называем Тридцатилетней войной, стал испытанием для большинства западноевропейских государств, обнаруживая их уязвимость именно в то время, когда от их подданных требовалась особая жертвенность. Англия прошла через гражданскую войну, Франция вступила в бурное время Фронды, Шотландия почти что освободилась от Англии, Каталония и Португалия сбросили с себя иго (первая временно, вторая окончательно) контроля смешанной испанской короны, в то же время в Неаполе рыбак Мазаниелло возглавил громадное народное восстание.

В Каталонии, например, разгорелся ожесточенный конфликт короля (или скорее его министра Оливареса) с Кортесом из–за возросших потребностей короля в налогах. В 1640 г. корона отправляет в эту провинцию 9000 солдат с требованием денег, что исключало возможность организованного сопротивления и стало своего рода шантажом (поскольку каталонцам приходилось содержать войска и терпеть их разбой, пока не будет завершена выплата). Размещение войска без предварительного согласия провинции было нарушением установленных прав Каталонии. Началось широкое народное восстание. Восстание возглавил Diputacio — собственно, исполнительный комитет Кортеса, — и он даже зашел так далеко, что призвал Людовика XIII Французского допустить суверенитет в Каталонии. Воспользовавшись тем, что Франция была занята Фрондой, испанская армия вновь захватила Барселону, а потом в 1652 г. Каталонию. Тогда «Филипп IV даровал помилование и поклялся уважать традиционные свободы Каталонии» (Zagorin, 1982: II, 37).

Что делали правители, когда они сталкивались с сопротивлением, разрозненным или соединенным? Они вступали в переговоры. Ну, вы можете возразить против употребления слова «переговоры», когда речь идет о посылке войск для подавления мятежа против налогов или захвата сопротивляющегося налогоплательщика. Тем не менее частое использование наказания для устрашения — повесить не всех повстанцев, а нескольких зачинщиков, заключить в тюрьму не всех должников по налогам, а самого богатого — указывает на то, что власти вели переговоры с основной массой населения. Согласование принимало также множество других форм: обращение к парламенту, подкуп городских чиновников освобождением от уплаты налогов, подтверждение преимуществ гильдии в обмен на заем или выплату, урегулирование суммы обложения и сбора налогов в обмен на гарантию, что их будут платить охотнее, и т.д. Это согласование производило или подтверждало индивидуальные и коллективные требования к государству, индивидуальные или коллективные права по отношению к государству и обязательства государства по отношению к своим гражданам. Оно также порождало права — признанные принудительные требования — государства по отношению к гражданам. Суть того, что мы теперь называем «гражданством», состоит из множества переговоров, затеянных правителями и проведенных в ходе борьбы за средства деятельности государства, в особенности, за средства ведения войны.

Согласование, очевидно, было асимметричным: не трудно увидеть, что это было противостояние пушек и посоха; постоянное разоружение государством населения увеличивало асимметрию. Но даже силовые репрессии в отношении восстающих против налогов и воинской повинности обыкновенно предусматривали серию соглашений с теми, кто сотрудничал в умиротворении, и общественное одобрение мирных средств, посредством которых простые граждане могли законным образом добиваться исправления ошибок и несправедливостей государства. Эти средства обыкновенно включали петиции, ходатайства и представительство в местных законодательных органах. По мере того как рабочие и буржуа (и реже крестьяне) организовывались, они использовали разрешенные средства, чтобы добиваться расширения своих прав и прямого представительства. Во времена специализации государства предвосхищали или реагировали на растущие запросы буржуазии и рабочих, проводя через своих агентов такие программы, как социальное страхование, пенсии бывшим военным, государственное образование и обеспечение жильем. Претворение в жизнь всех этих программ означало появление новых департаментов, бюрократов и строчек в бюджете все более гражданского государства.

Через борьбу, согласование и непрерывное взаимодействие с держателями основных ресурсов, государство приходило к пониманию классовой структуры подвластного ему населения. Наибольшее влияние оказывали господствующие классы, так что государства, где господствовали крупные землевладельцы, развивали совершенно иные структуры, чем те, где господствовали капиталисты (Moore, 1966). Но государственным фискальным организациям, контролю над торговлей, полицейским силам и многим другим приходилось вступать в контакт также с крестьянами, ремесленниками или безземельными работниками. Соглашения, достигнутые посредством специальных переговоров, прекращавшие продолжительное сопротивление или способствовавшие народному согласию, были важным делом этих государственных институтов.

Снова нам надо представить себе весь спектр возможностей. На одном конце расположатся договоренности с сильными организациями, существовавшими до великой экспансии государственной власти и пережившими эту экспансию, в особенности, органы правления капиталистических муниципалитетов, как Амстердам. В результате этих согласований правящие органы включались в структуру государства и становились представительными институтами. В целом правители в тех районах, где находились процветающие города, обыкновенно имели дело с советами, представляющими носителей власти этого города. Так сначала князья Каталонии допускали в свои советы (кроме знати и духовенства) делегатов Барселоны и других каталонских городов, что стало прообразом позднейших трехпалатных каталонских кортесов (Corts) (Vilar, 1962:1, 439).

На другом конце находятся договоренности, заключенные с большими блоками населения, например, со всеми землевладельцами, в особенности, в форме законодательства, устанавливающего правила налогообложения, воинской повинности и других видов деятельности государства по изъятию ресурсов.

Так, когда британский премьер–министр Уильм Питт захотел оплатить часть расходов на войну с Францией при помощи первого в Британии всеобщего подоходного налога (1799), он заключил договор с собственниками земли, капиталистами и рабочими на зарплате, инициировав билль, допускающий погашение прежнего несправедливого налога на землю (Watson, 1960: 375–376). В 1802 г. после восстановления мира с Францией (правда, неудачного) и (окончательного) в 1815 г. парламент вскоре предпринял шаги по отмене этого налога. И хотя премьер–министр Ливерпуль попытался в 1816 г. удержать подоходный налог, чтобы с его помощью отчасти погасить громадный военный долг Британии, парламент недвусмысленно посчитал, что данное соглашение о налоге было вызвано военной необходимостью (Levi, 1988: 140–143).

Между этими двумя предельными ситуациями имеются некие средние варианты. Таковы договоры между определенными группами носителей власти (как руководители церкви), которые в угнетенном и бедственном положении обыкновенно соглашаются на гарантированное государством денежное содержание и защиту, но в случае удачного сопротивления изъятию часто принуждали к созданию или признанию своих представительных органов, — например, церковных ассамблей. Генрих VIII Английский лишил свою церковь земель, прекратил ее связи с Римом и таким образом взял на себя обязательство обеспечивать постоянное денежное содержание тем священникам, которые приняли его вариант Реформации.

В целом, должностные лица тех государств, которые складывались среди сети торговых городов, протянувшихся от Северной Италии до Фландрии и Балтики, осуществляли свою деятельность по первому варианту: здесь сохранялись согласования с муниципальными олигархиями, умевшими настоять на своем, и эти согласования стали основными компонентами государства. Города–империи такие, как Венеция, принадлежали другой крайности. Агенты государств, формировавшихся вне пояса городов–государств, чаще вели согласования с крупными землевладельцами и их клиентами и таким образом создавали новые представительные институты. В крупных государствах такого рода знать часто подтверждала свои привилегии и монополии на высшие военные должности в обмен на сотрудничество с королем в деле создания национальной армии. Но во всех рассматриваемых случаях согласование относительно государственных изъятий приводило к утверждению прав, привилегий и институтов защиты, каких прежде не было.

Широкое движение от непрямого правления к прямому происходило вместе с созданием национальных вооруженных сил. Простым людям теперь предоставлялась привлекательная, но дорогостоящая возможность. После 1750 г. (в эпохи формирования национальных государств и специализации) государства начинают наступательно переходить от почти универсальной системы непрямого правления к новой системе прямого правления: вмешательства без посредников в жизнь местных общин, домохозяйств и производственных предприятий. По мере того как правители отказывались от использования наемников и переходили к набору в войска собственного национального населения, а также увеличивали налоги в поддержку громадных военных сил, ведших войны XVIII в., они вели переговоры о доступе к общинам, домохозяйствам и производственным предприятиям, исключая при этом любых самостоятельных посредников.

На протяжении всего тысячелетия города–государства, автономные епархии, крошечные княжества и другие микрогосударства управлялись сравнительно прямым правлением. Ответственные перед короной агенты собирали налоги в пользу монарха, вели дела двора, заботились о собственности короны и поддерживали постоянный контакт с местными общинами, находившимися в юрисдикции короны. Более крупные образования, однако, неизменно склонялись к какому–нибудь непрямому правлению, привлекали местных носителей власти и подтверждали их привилегии, не вводя их, впрочем, в государственный аппарат.

До XVII в. все европейские государства управляли своими подданными через имевших большую власть посредников, которые пользовались значительной самостоятельностью, препятствовали удовлетворению запросов государства, если таковые противоречили их интересам, и действовали к собственной выгоде, пользуясь властью, которую им делегировало государство. В качестве посредников часто выступали привилегированные члены подвластного населения, они прокладывали себе путь заверениями, что обеспечат получение правителями дани и согласия от населения на определенные действия. В особенности, в Юго–Восточной Европе наличие множества самых разнообразных народонаселений, смешение которых стало результатом завоеваний и торговли на Средиземном море, а также наличие здесь характерных форм мусульманского правления через полуавтономные зависимые образования — все это привело к образованию громадной зоны непрямого правления, следы которой обнаруживаются и по сей день как в культурной разнородности этого региона, так и в идущей здесь непрерывной борьбе за права меньшинств. Чаще всего посредниками выступали представители духовенства, землевладельцы, городские олигархии и независимые профессиональные военные, количество тех или иных варьировалось от регионов интенсивного капитала до регионов интенсивного принуждения. Именно главные посредники определяли особенности непрямого правления в конкретной местности.

Всякая система непрямого правления серьезно ограничивала размеры ресурсов, которые правители могут изъять при существующей экономике. Помимо этих ограничений у посредников был собственный интерес в том, чтобы сокращать размеры изъятий, в союзе даже с простыми людьми, сопротивлявшимися запросам государства. В этих обстоятельствах, однако, правители были заинтересованы в подрыве автономной власти посредников и в заключении союза с основными категориями подвластного населения. Когда же военные потребности требовали все больше ресурсов, и в особенности, людских, когда росла угроза захвата собственной территории государством превосходящих размеров, тогда правители еще активнее обходили, подавляли или кооптировали прежних посредников, устанавливая прямые связи с общинами и домохозяйствами для получения от них необходимых средств на войну. Так зависели друг друга национальные регулярные армии, национальные государства и прямое правление.

До рассматриваемого времени независимость местных владык сильнейшим образом варьировалась от государства к государству. Например, Оттоманская империя на ранних этапах своего существования, после захвата и при военном правлении ввела последовательно две формы правления на Балканах, причем вторая была еще более непрямой, чем первая. Еще и в XVII в. султаны взимали дань с вассальных государств, но внутри своих доменов раздавали большие земельные наделы как тимары (доходы с земель)[7], то есть жаловали их военным на время, пока те оставались на военной службе. Сипахи или timarlis (владевшие этими наделами) имели доходы со своих земель, собирали для султана налоги, осуществляли гражданское правление и контролировали серфов-христиан, но не имели права отчуждать или передавать эту землю по наследству. В войнах XVI—XVII вв., однако, погибло много сипахов (timarlis), и необходимость собирать все больше и больше налогов на все дорожавшие войны сильно сократила привлекательность такого вознаграждения воинов. Все чаще султаны прибегали к помощи сборщиков налогов, у которых были собственные способы обращать земли, с которых они взимали налоги, в свою собственность. Соответственно, уже другие группы потребовали и получили право покупать и владеть землями, с которых платились налоги; на смену тимарам пришли чифтлики, наследственные, частные землевладения, поместья (Roider, 1987: 133–134). Так ненавязчиво турки–оттоманы ввели классическую систему непрямого правления. Позднее эта система обратилась и против подданных, и против правителей, поскольку полунезависимые воины оказались наделены значительной властью. По Систовскому миру между Оттоманской и Австрийской империями (1791), например, «не у дел оказались янычары и нерегулярные военные соединения [в Сербии]. Тогда они стали грабить население. Такие банды захватывали селения с принадлежавшими им землями и превращали их в свои поместья. Другие, объединившись с мятежниками (avans) или бандитскими шайками, без разбора грабили и мусульман и христиан (Jelavich, Jelavich 1977: 27).

Независимые грабительские действия янычар, в конце концов, нанесли такой ущерб Оттоманскому правлению, что в 1826 г. войска султана по его приказу присоединились к толпам в Константинополе и перебили остатки их войск. Основные риски непрямого правления состояли в злоупотреблениях посредников, вызывавших сопротивление населения, а также сопротивление самих посредников, провоцировавшее непокорность целых регионов возрастанию роли нации.

По большей части местное правление осуществлялось довольно стабильно, и правители на местах своевременной уплатой дани Оттоманскому государству покупали своему населению относительную изоляцию. В Пруссии юнкеры были одновременно хозяевами своих громадных поместий, судьями, военачальниками и выразителями интересов короны, а английские джентри, дворянство и духовенство делили между собой задачи гражданской администрации за пределами столицы. При благоприятных обстоятельствах наделенные властью посредники смягчали действие экспансии государства на социальную организацию и благосостояние его подданных. Природа этого посредничества значительно различалась в двух типах регионов: в регионах, где дворянство было местным, и в регионах, где господами были чужаки. Там, где знать имела общий с крестьянами язык, религию и традиции (как в Австрии и Богемии), складывалась определенная региональная солидарность в противостоянии запросам короны. Там, где дворяне были иностранцами (как в европейской части Оттоманской империи на протяжении почти всей ее истории), деревенские главы и племенные старейшины обычно были связующим звеном между местным населением и национальными властями. В таких регионах после распада империи крестьяне, купцы и профессионалы оказались в непосредственном контакте с государством (Berend, Ranki 1977: 29–36).

Но будь они местные или иностранные, посредники обыкновенно действовали в зоне своего контроля как тираны. Когда на оттоманской территории система чифтликов вытеснила систему тимаров, невозможным стало даже обращение в мусульманский суд или к чиновникам, и землевладельцы, жившие вдали от своих поместий, часто притесняли своих крестьян сильнее, чем раньше военные (Roider, 1987: 134). С ослаблением власти центра — как это повсеместно происходило в XIX в. — землевладельцы получали все больший контроль в местных вопросах. В Боснии и Сербии XIX в. землевладельцымусульмане вытесняли христианских арендаторов, превращая их в серфов (Donia, 1981: 4–5). В этих условиях на Балканах стал процветать бандитизм. Из–за жестокой непреклонности посредников союз с далеким монархом или его представителями часто казался более привлекательным, чем местное притеснение; тогда сельские жители обращались к представителям короля, подавали на землевладельцев в королевский суд и приветствовали сокращение привилегий городов. На короткое время они иногда выигрывали. Но в далекой перспективе разрушение барьеров делало их более уязвимыми в следующем цикле порожденных войной запросами государства.

Сильным стимулом к введению прямого правления был переход к регулярной армии на основе местного (национального) набора. И хотя в некоторых армиях наемники употреблялись и в XVIII в., правители в регионах, развивавшихся по модели капитал + принуждение, — в особенности, во Франции, Пруссии и Англии, — уже отказывались от использования исключительно наемников, как это было в XVII в. У наемников было много недостатков: при недостаточной оплате они были совершенно не надежны, без присмотра они легко обращались к грабежу, после демобилизации причиняли много неприятностей и стоили очень дорого. Содержать значительные армии в мирное время, начало этому положили прусские правители вроде Фридриха Вильгельма в XVII в., было не по силам для большинства государств, которые не могли собрать для этих целей достаточно налогов, тем более в условиях соревнования с региональными владыками. Указанные причины побуждали правителей создавать у себя долговременные военные управления и затем призывать на военную службу, кооптировать и иметь непосредственный доступ в толщу населения. Таким образом можно было обойти посредников и проложить путь от непрямого правления к прямому.

Внутренний призыв в большие регулярные армии приводил к серьезным тратам. Так если окончившие службу наемники не имели особых претензий к государству, то ветераны национальных вооруженных сил имели значительные претензии, в особенности, если они на службе потеряли здоровье или были искалечены. Семьи погибших или раненых воинов также получали некоторые привилегии в виде преференций в находившейся в ведении государства торговле табаком и спичками. При размещении войск в стране военным и гражданским должностным лицам приходилось заниматься поставками питания, обеспечением жильем и поддержанием общественного порядка. Со временем правительство начало заботиться и о здоровье, и об обучении молодых мужчин, поскольку от этого зависела их эффективность в бою. Таким образом, военная реорганизация грубо вмешалась в политику государства по проникновению в те сферы, что раньше были местными и частными.

Одной из самых сомнительных попыток организации государственной власти было стремление правителей гомогенизировать население по ходу установления прямого правления. С точки зрения власти, лингвистически, религиозно и идеологически гомогенное население создавало риск выступления против королевских интересов единым фронтом; гомогенизация увеличивала стоимость политики «разделяй и властвуй». Но гомогенность имела множество преимуществ: в однородном обществе простые люди легче идентифицировали себя со своими правителями, эффективнее была коммуникация, проводились административные инновации, которые, будучи приняты в одном сегменте общества, с большей вероятностью срабатывали и повсюду. Больше того, люди, сознававшие общность происхождения, легче объединялись для борьбы с внешней угрозой. Испания, Франция и другие крупные государства то и дело проводили гомогенизацию, предоставляя религиозным меньшинствам — в особенности, мусульманам и евреям — выбор: обратиться или эмигрировать. Например, в 1492 г. вскоре после покорения Гранады Фердинанд и Изабелла предоставили испанским евреям именно такой выбор. Португалия последовала этому примеру в 1497 г. Правда, в дальнейшем изгнанные из Иберии евреи — сефарды, составляли торговую диаспору повсюду в Европе, используя свои связи для создания мощной системы долгосрочных кредита и коммуникации, что позволило им в следующие столетия (в разное время) почти монопольно заниматься драгоценными камнями, сахаром, специями и табаком (von Greyerz, 1989).

Протестантская Реформация предоставила правителям небольших государств великолепную возможность определить свое национальное своеобразие и гомогенность относительно великих империй, не говоря уже о том, что таким образом можно было кооптировать духовенство и административный аппарат на службу королю. Раньше всех подала пример Швеция, которая многое в государственном управлении передала лютеранским пасторам. (И сегодня шведские ученые используют бесчисленные приходские книги, содержащие информацию о грамотности и переменах места жительства прихожан, которые пасторы честно ведут с XVII в.) Особо отметим, что, помимо влияния на представления о законности государственной власти, общая вера и общее духовенство, связывавшие народ с сувереном, были могучим орудием управления.

Уже в XVIII в. европейские государства ставят своих граждан перед выбором: лояльность местным властям или национальным. И хотя Просвещение с его «реформами» начинает насаждать прямое правление, но самое решительное движение в этом направлении породили, без сомнения, Французская революция и Империя. Французские события 1789–1815 гг. способствовали общему переходу европейских государств от непрямого правления к прямому в двух отношениях: они дали модель централизованного правительства, которую скопировали другие государства, и они насаждали эту модель в завоеванных Францией странах. И хотя многие новшества в управлении этого периода были отчаянной импровизацией в ответ на угрозу бунта или краха, но эти проверенные в бою формы пережили и Революцию, и Империю.

Что же случилось с системой управления Франции в годы революции? До 1789 г. французское государство, как и все почти другие государства, осуществляло на местном уровне непрямое правление, полагаясь на посредничество духовенства и дворянства. С конца американской войны в связи со сборами правительством денег на покрытие военных долгов сложилась антиправительственная коалиция. Сначала она объединила парламенты и других носителей власти, но затем (с обострением конфронтации режима с его противниками) стала более народной по составу (Comninel, 1987; Doyle, 1986; Egret, 1962; Freche, 1974; Stone, 1981). Очевидная слабость государства в 1788–1789 гг. позволяла всякой группе, имевшей скрытую претензию или недовольную государством, его агентами или союзниками, высказывать эти потребности, присоединяясь к другим гражданам, требовавшим перемен. Сельские восстания — Великий страх, захват зерна, бунты против налогов, нападения на землевладельцев и т.д. — весной и летом 1789 г. происходили главным образом в регионах с большими городами, с ориентированным на рынок сельским хозяйством и множеством дорог (Markoff, 1985). География этих восстаний отражает пестрый состав недовольных, преимущественно руководимых буржуазией.

В то же время те, чье выживание зависело самым непосредственным образом от Старого режима — дворянство, государственные служащие и высшее духовенство, — в целом присоединились к королю (Dawson, 1972: 334–346). Так начала складываться революционная ситуация: оформились два блока, претендовавшие на власть и поддерживаемые значительной частью населения. После того как многие военные изменили королю и сформировались преданные народному делу милиции, оппозиция получила собственные вооруженные силы. Народный блок, связанный с буржуазией и ею руководимый, начал захватывать контроль над государственным аппаратом.

Юристы, государственные служащие и другие представители буржуазии, захватившие в 1789–1790 гг. государственный аппарат, вытесняли прежних посредников: землевладельцев, феодальных служащих, продажных государственных чиновников, духовенство, а иногда и муниципальные олигархии. «Не класс сельских дворян в английском стиле, — заявляет Линн Хант, — занял ведущие политические позиции на национальном и региональном уровнях, но тысячи городских профессионалов воспользовались возможностью начать политическую карьеру» (Hunt, 1984: 155; Hunt 1978; Vovelle 1987). На местном уровне так называемая муниципальная революция широко передавала власть противникам Старого режима; союзы патриотов, объединявшиеся в милиции, клубы и революционные комитеты и связанные с парижскими активистами, вытесняли старые муниципалитеты. Но даже там, где прежние носители власти сумели пережить первые бури революции, резко изменились отношения конкретной местности с национальным центром. Старинные свободы крестьянских альпийских «республик» — включая, по всей видимости, свободное согласие на налоги — начали разрушаться, когда аутсайдеры принялись втискивать их в новую административную машину (Rosenberg, 1988: 72–89). Перед парижскими революционерами встала задача управления без посредников. Сначала они экспериментировали с комитетами и милициями, появившимися в ходе мобилизации 1789 г., но оказалось, что их трудно контролировать из центра. Более или менее одновременно они перекроили французскую карту в систему департаментов, районов, кантонов и коммун, одновременно рассылая специальных представителей (representants en mission) для проведения революционной реорганизации. Они ввели прямое правление.

В условиях неравномерного распределения по территории городов, купцов и капитала Менде и Ниорт наложение единообразной территориальной сетки изменяло соотношение экономики городов и их политической значимости. Так, незначительные заняли ту же позицию на административном уровне, что и могущественные Лион и Бордо (Lepetit, 1988: 200–237; Margadant, 1988a, 1988b; Ozouf–Marignier, 1986; Schulz, 1982). В результате изменился баланс сил между региональными столицами: в больших коммерческих центрах, где уже были сосредоточены купцы, юристы и профессионалы, у администрации департаментов (обычно выходцев из той же среды) обычно не было иного выхода, как вести переговоры с местными жителями. А там, где Национальное собрание создавало департаменты на сравнительно некоммерциализованных сельских территориях, администраторы революции отодвигали в тень владельцев нового капитала и могли довольно успешно угрожать применением силы, если те упорствовали в неподчинении. Но в этих регионах они не имели союзников среди буржуазии, которые повсюду помогали их собратьям в революционном труде и получали в качестве противников старых посредников, все еще имевших достаточную поддержку.

Совершенно иной была политическая ситуация в больших торговых центрах, как Марсель и Лион. В общем и целом движение федералистов, выступавших против централизма якобинцев и требовавших региональной автономии, зародилось в городах, коммерческое развитие которых в значительной степени опережало их административный статус. Столкнувшись с этими разнообразными препятствиями прямому правлению, парижские революционеры придумали три параллельные и иногда конфликтующие системы правления: комитеты и милиции, иерархию избранных чиновников и представителей на основе географического деления и рыскавших по стране комиссаров Конвента. Все три широко привлекали для сбора информации и обеспечения поддержки существующие сети купцов, юристов и профессионалов.

Когда эта система была пущена в ход, революционные лидеры постарались установить собственную систему контроля и осуществляли определенные действия через местных энтузиастов, хотя те часто уклонялись. При помощи кооптации и репрессий были постепенно вытеснены комитеты и милиции. Громадное давление на систему оказала военная мобилизация, вызвав новые вспышки сопротивления и вынудив национальных лидеров ужесточить систему контроля. Начиная с 1792 г. центральный административный аппарат (который до тех пор оставался очень похожим на аппарат Старого режима) сам претерпел революционные изменения: чрезвычайно выросли штаты, и оформилась настоящая иерархическая бюрократия. В ходе этих преобразований революционеры ввели одну из первых систем прямого правления в крупном государстве.

Этот переход повлек за собой изменение систем налогообложения, правосудия, общественных работ и много другого. Возьмем, например, охрану общественного порядка. За пределами парижского региона французское государство при Старом режиме почти не имело собственных полицейских сил. Для преследования уклоняющихся от налогов, бродяг и других нарушителей воли короля посылались служащие земской полиции (marechaussee), и иногда подавление восстаний поручали армии. Во всех других отношениях охрана общественного порядка была возложена на местные и региональные власти, применявшие против гражданского населения вооруженные силы. Революционеры этот порядок изменили. В том, что касалось простых людей, они перешли от реагирования к профилактике, предупреждению нарушений и сбору информации: то есть вместо того, чтобы ждать, пока случится мятеж или коллективное нарушение закона, а затем уже сурово, но выборочно реагировать — они начали определять на место агентов, чьей задачей было предвидеть и предотвращать опасные коллективные народные действия. Уже в первые годы революции полиция Старого режима была распущена, и ее повседневной деятельностью занялись народные комитеты, национальная гвардия и революционные трибуналы. Но во время Директории государство сконцентрировало надзор (surveillance) и реагирование (apprehension) в одной централизованной организации. Фуше из Нанта стал министром полиции в 1799 г. и с тех пор руководил этим министерством, власть которого постепенно распространилась на всю Францию и завоеванные ею территории. Правда, ко времени Фуше Франция уже стала страной, имевшей одну из сильнейших полиций в мире.

Переход к войне ускорял движение от непрямого правления к прямому. Почти всякое государство, ведущее войну, обнаруживало, что не может оплачивать военные расходы из собственных накопленных ресурсов или текущих доходов. Почти на всякую войну государства много занимают, повышают налоги и отнимают боевые средства — в том числе людские ресурсы — у сопротивляющегося населения, которое желает применять эти средства иначе. Дореволюционная Франция четко следовала этим правилам и накопила так много долгов, что была вынуждена созвать Генеральные штаты. Не отменила эти правила и революция: как только Франция объявила войну Австрии в 1792 г., потребности государства в доходах и людских ресурсах начали вызывать столь же яростное сопротивление, как и то, что покончило со Старым режимом. Подавляя это сопротивление, революционеры выстроили новую структуру централизованного контроля. Французы использовали их новую систему как образец, согласно которому реконструировались другие государства. По ходу завоеваний революционной и имперской армий они пытались воспроизводить собственную систему прямого правления и в других частях Европы. Правительство Наполеона, консолидировав эту систему, обратило ее в надежный инструмент правления. Эта система пережила революцию и империю во Франции и (в какой–то мере) повсюду, где она была введена; Европа в целом перешла к централизованному прямому правлению при (по крайней мере) невысоком уровне представительства управляемых.

Сопротивление и контрреволюционные действия были вызваны именно указанным процессом установления новым государством прямого правления. Вспомним, как много перемен произвели революционеры за очень короткое время. Они уничтожили все прежние территориальные юрисдикции, множество старых общин было обращено в более крупные коммуны, были уничтожены десятина и другие феодальные сборы, распущены ассоциации с их привилегиями, создана сверху донизу новая административная и электоральная система, через эту систему расширены и стандартизированы налоги, захвачена собственность эмигрировавшего дворянства и церкви, распущены монашеские ордена, духовенство подчинено государству (и приняло присягу защищать новую государственную церковь), в беспримерных масштабах призваны на военную службу молодые люди, а дворянство и священники отстранены от автоматического исполнения ими роли руководителей на местном уровне. И все это в короткий период — 1789–1793 гг.

Последующие режимы произвели лишь небольшие изменения, вроде введения революционного календаря и культа Верховного существа, но начавшееся с революцией преобразование государства продолжалось дальше в XIX в. и стало моделью для многих других европейских государств. Из того, что было обращено вспять, надо упомянуть об удушении местных милиций и революционных комитетов, восстановлении (и компенсации) части конфискованной собственности и о наполеоновском конкордате с католической церковью. В итоге в результате происшедших перемен централизованное, прямое правление было быстро и драматично заменено опосредованной системой правления, через местных и региональных нотаблей. К тому же иерархия нового государства состояла преимущественно из юристов, врачей, нотариусов, купцов и других буржуа.

Как и дореволюционные, эти фундаментальные перемены затрагивали множество интересов и открывали новые возможности группам, до того имевшим мало доступа к санкционированной государством власти — в особенности деревенской буржуазии и буржуазии небольших городов. Эти группы усиливали сопротивление и борьбу за власть. Артуа (департамент Па–де–Кале) подвергся умеренным переменам (Jessenne, 1987). До революции дворянству и духовенству Артуа принадлежало немногим более половины земель, а крестьянам — треть. Около 60–80% ферм были небольшими, с земельными наделами менее 5 гектаров (соответственно, столько владельцев хозяйств часть времени работали на других), и четверть глав домохозяйств трудились как сельскохозяйственные рабочие за плату. Налоги, десятины, ренты и феодальные пошлины составляли в общем немного: 30% доходов с отданных в наем земель в Артуа, а после революционного захвата церковной и дворянской собственности на продажу было выставлено 1/5 земли. Короче, аграрный капитализм здесь значительно продвинулся к 1770 г.

В таком регионе политически доминировали крупные арендаторы (fermiers), но только в пределах, определенных землевладельцами из местных дворян и духовенства. Революция, отменившая привилегии этих патронов, угрожала и власти арендаторов. Однако они как класс (если не как особая группа индивидуумов) это пережили: многие должностные лица потеряли свои посты во время столкновений в начале революции, в особенности, когда коммуна была уже не в ладах с ее феодальным сеньором. Хотя и непропорционально, их замена происходила из числа тех же арендаторов, кому революция не помешала. Противостояние (наемных) рабочих и мелких собственников с coqs de village (деревенская знать), которых Жорж Лефевр обнаружил в соседнем департаменте Норд, было не столь напряженным и не столь результативным, как в Па–де–Кале. Крупные фермеры, на которых власти смотрели с подозрением, утратили до некоторой степени свое влияние на государственные, муниципальные или общественные учреждения во время террора, а потом при Директории. Но вернули его позднее и продолжали задавать тон даже и в середине XIX в. К тому времени дворянство и духовенство уже сильно подрастеряли свою способность быть носителями местной власти, и их место заняли промышленники, купцы и другие капиталисты. Вытеснение старых посредников открыло путь новому союзу между крупными фермерами и буржуазией.

В Артуа переход к прямому правлению под водительством Парижа прошел сравнительно гладко. В других районах он происходил при ожесточенной борьбе. Карьера Клода Жавога, агента революции в его родном департаменте Луара, полна именно такой борьбы, за которой стоит рассматриваемый нами политический процесс (Lucas, 1973). Жавог был громадных размеров сильно пьющим рабочим, необузданным в поведении. Его близкими родственниками были адвокаты, нотариусы и купцы в Форезе на запад от Лиона. В XVIII в. семья поднимается, и в 1789 г. тридцатилетний Клод был адвокатом в Монтбрисоне и имел хорошие связи. В июле 1793 г. Конвент отправляет этого неистового быка–буржуа в Луару, но отзывает его в феврале 1794 г. За истекшие шесть месяцев Жавог, используя свои широкие связи, преследовал врагов революции, причисляя к ним священников, дворянство и богатых землевладельцев. Он пренебрегал такими вопросами управления, как организация поставок питания или исполнял их неумело и оставил по себе репутацию человека жестокого и своевольного.

Жавог и его соратники, однако, все же реорганизовали местную жизнь. В результате его деятельности в департаменте Луара появились клубы, надзорные комитеты, революционные вооруженные силы, комиссары, суды и специальные представители. Мы видим почти невероятную попытку распространить прямую административную компетенцию центрального правительства на повседневную жизнь отдельных людей. Мы признаем важность народной мобилизации на войну с врагами революции — действительными и мнимыми — как ту силу, которая вытеснила старых — посредников. Таким образом, мы получаем возможность рассмотреть конфликт между двумя целями террора: истреблением врагов революции и созданием инструментов для исполнения революционной работы. И снова мы обнаруживаем важность контроля над продуктами питания, этой административной задачей, бывшей предметом политических разногласий и стимулом народных действий.

Вопреки старому представлению, будто народ единогласно приветствовал наступление давно ожидаемых реформ, местные летописи революции свидетельствуют о том, что французские революционеры устанавливали власть через борьбу и часто через борьбу с упорно сопротивлявшимся народом. Правда, по большей части сопротивление принимало вид уклонения, обмана и саботажа, а не открытого возмущения. Однако там, где разломы проходили глубоко, сопротивление перерастало в контрреволюцию: на свет являлись действенные формы власти, альтернативные тем, что насаждала революция. Контрреволюция наступала не там, где все были против революции, но там, где непримиримые расхождения разделяли оформленные блоки сторонников и противников.

В результате подобных процессов на юге и западе Франции сложились огромные зоны сплошной контрреволюции (Lebrun, Dupuy, 1987; Nicolas, 1985, Lewis, Lucas, 1983). Достоверную картину контрреволюционной деятельности дает нам география казней во время террора. Более 200 казней произошло в следующих департаментах: Нижняя Луара (3548), Сена (2639), Мэна и Луары (1886), Роны (1880), Вандея (1616), Иль и Вилена (509), Майенн (495), Воклюз (442), Буш–дю–Рона (409), Па–де–Кале (392), Вар (309), Жиронда (299) и Сарты (225). В этих департаментах было произведено 89% всех казней периода террора (Greer, 1935: 147). За исключением Сены и Па–де–Кале это были главным образом юг и юго–запад и, в особенности, запад. На юге и юго–западе территориями военных восстаний против революции стали Лангедок, Прованс, Гасконь и Лион. Причем география этих восстаний точно совпадает с областями поддержки федерализма (Forrest, 1975; Hood, 1971, 1979; Lewis, 1978; Lyons, 1980; Scott, 1973). Движение федералистов зародилось весной 1793 г., когда развертывание якобинцами войны с другими государствами — включая объявление войны Испании — вызвало сопротивление росту налогообложения и призыву на военную службу, что, в свою очередь, привело к усилению революционного надзора и дисциплины. Движение автономистов было особенно сильным в торговых городах, которые при Старом порядке пользовались большими свободами, как Марсель, Бордо, Лион и Кан. В этих городах и на прилегающих к ним землях началась кровопролитная гражданская война.

На западе с 1791 по 1799 г. набегам партизан подвергались республиканцы и их укрепленные пункты в Бретани, Мэне и Нормандии; осенью 1792 г. началось вооруженное восстание к югу от Луары в Бретани, Анжу и Пуату и продолжалось непрерывно до тех пор, пока Наполеон не усмирил этот регион в 1799 г. (Bois, 1981; Le Goff, Sutherland, 1984; Martin 1987). Высшей точки контрреволюция на западе достигла весной 1793 г., когда применением регулярных войск республика разожгла вооруженное сопротивление почти на всем западе. Начались чудовищные истребления «патриотов» и «аристократов» (как теперь называли сторонников и противников революции), вторжение и временная оккупация таких крупных городов, как Анжер, и тщательно подготовленные сражения на определенных участках между армиями Синих и Белых (как называли воинские единицы двух партий).

Контрреволюция на западе была непосредственно спровоцирована действиями революционных чиновников по введению в этом регионе прямого правления: правления, которое должно было лишить дворянство и духовенство их положения частично автономных посредников, удовлетворило бы потребности государства в налогах, людских ресурсах, утвердило значение отдельных коммун, округов и домохозяйств и таким образом дало бы региональной буржуазии политическую власть, какой она никогда не имела. Стремясь распространить государственное правление повсюду на местах и покончить с врагам этого правления, французские революционеры инициировали процесс, который не останавливался затем 25 лет. В некотором смысле он не остановился и посейчас. Впрочем, при всей своей свирепости контрреволюция на западе мало отличалась от того, что вообще происходило во Франции. Повсюду во Франции буржуа — не владельцы больших промышленных предприятий, а главным образом, купцы, адвокаты, нотариусы и другие, кто зарабатывал на жизнь владением или употреблением капитала — в XVIII в. набирали силу. По всей Франции общественная мобилизация (активизация политической жизни) 1789 г. ввела непропорционально большое число буржуа в политику. Когда парижские революционеры и их сторонники в провинции вытеснили дворянство и духовенство с их решающих постов агентов непрямого правления, то альтернативной связью государства с тысячами коммун по всей стране стали служить имевшиеся сети буржуазии. Некоторое время основой этих связей была широкая народная мобилизация через клубы, милиции и комитеты. Однако, постепенно руководители революции ограничили и даже подавили этих беспокойных соратников. Путем проб и ошибок и через борьбу — пришедшая к власти буржуазия выработала систему правления, имевшую прямой доступ к коммунам на местах и действовавшую главным образом через должностных лиц, служивших под присмотром и бюджетным контролем вышестоящих лиц.

Этот процесс экспансии государства встречал на своем пути три громадных препятствия. Во–первых, многие люди рассматривали открывшиеся (во время кризиса 1789 г.) новые возможности как средство продвижения собственных интересов или сведения счетов. Таковые или извлекали выгоду из сложившихся обстоятельств, или обнаруживали, что их надежды не могут осуществиться из–за вступавших в борьбу других акторов; обеим категориям недоставало стимулов для содействия дальнейшим революционным переменам. Во–вторых, невероятные усилия, необходимые чтобы вести войны едва ли не со всеми европейскими державами, напрягали силы государства, по крайней мере, столь же сильно, как этого требовали в свое время войны Старого порядка. В–третьих, не везде политическая база буржуазии, получившей теперь власть, была достаточна для той сложной работы, которую проводили агенты революции, умасливая, упрашивая, сдерживая, вдохновляя, угрожая, изымая и мобилизуя. По всей Франции отмечается сопротивление новым налогам, призывам на военную службу и неодобрение морализаторского законодательства, но там, где оппоненты объединились в крепкие блоки, оппозиционные революционной буржуазии, там начиналась гражданская война. Именно в этом смысле революционный переход от непрямого правления к прямому был собственно буржуазной революцией и порождал одну за другой антибуржуазные контрреволюции.

Наконец за пределами Франции, почти всюду, где побеждали революционные и имперские армии, устанавливались административные иерархии во французском стиле, то есть эксперимент шел дальше, вводя на половине Европы прямое правление (правда при посредничестве наместников короля и военачальников). Мобилизуясь против французов, многие германские государства перешли к широким программам централизации, национализации и государственного вмешательства (Walker, 1971: 185–216). И хотя наполеоновские армии были, в конце концов, разбиты, а марионеточные государства распались, но административная реорганизация оказала глубочайшее влияние на такие будущие государства как Бельгия и Италия. Началась эпоха прямого правления.

Наивысший рост невоенной активности государства начинается в эпоху военной специализации после 1850 г. В этот период (который растянулся до самого недавнего прошлого) военная организация перестает быть доминантным, отчасти автономным сегментом государственной структуры и занимает более подчиненное положение как крупнейшее из нескольких отдельных ведомств, находящихся под контролем преимущественно гражданской администрации. (Конечно, это подчинение было сильнее в мирное время, чем во время войны, и оно было больше в Голландии, чем в Испании.) Создание национальных вооруженных сил в предшествующее (XIX) столетие уже вовлекло большинство европейских государств в переговоры с подвластным населением по вопросам проведения призыва на военную службу, изъятия ресурсов для ведения войны и налогов. Колоссальные народные гражданские армии, вроде тех, что потребовались для наполеоновские войн, вызвали беспримерно широкое вмешательство грабительского, хищнического государства во всю структуру общественных отношений.

С введением прямого правления европейские государства переходили от того, что мы можем назвать репрессиями реагирования, — к упреждающим репрессиям, в особенности, в отношении потенциальных врагов, не входивших в национальную элиту. До XVIII в. агенты европейских государств не очень–то стремились предвидеть потребности народа в отношении государства, мятежи и протестные движения, рискованные коллективные действия или распространение новых организаций; шпионы государства (если таковые имелись) занимались главным образом состоятельными членами общества и стоящими у власти. Когда же происходило восстание или «бунт», правители быстро собирали войска и проводили как можно более показательные и грозные репрессии. Иначе говоря, они реагировали на события, а не вели постоянный мониторинг потенциальных подрывных элементов. С введением прямого правления учреждаются системы надзора и информирования (правительства), так что теперь за предвидение и предупреждение движений, угрожающих государственной власти или благополучию главных клиентов государства, отвечают местные и региональные власти. Национальная полиция проникает в жизнь местных общин (Thibon, 1987). Становится обычным делом, чтобы политическая и криминальная полиция собирали досье, подслушивали, делали регулярные донесения и периодические обзоры деятельности тех персон, организаций и событий, которые были склонны нарушить общественный порядок. Длительный процесс разоружения гражданского населения завершился тем, что воинственные оппозиционеры, недовольные и мятежники оказались в крепких тисках.

Кроме того, европейские государства начинают мониторинг трудовых конфликтов и условий труда, вводят и затем регулируют национальные системы образования, организуют помощь бедным и инвалидам, строят и поддерживают линии коммуникации, устанавливают такие тарифы, которые выгодны национальному производству, осуществляют тысячи других задач, которые теперь представляются европейцам неотъемлемыми атрибутами государственной власти. Сфера деятельности государства значительно расширяется за пределы вопросов собственно вооруженных сил, и граждане теперь ждут от него самой широкой защиты, разрешения споров, производства и распределения. По мере того как национальная законодательная власть расширяет сферу деятельности, помимо установления налогов, к ней самой начинают предъявлять требования все хорошо организованные группы, чьи интересы может задевать или действительно задевает государство. Прямое правление и массовая национальная политика растут вместе и значительно друг друга усиливают.

С распространением в Европе прямого правления благосостояние, культура и самый быт простых европейцев начинают в высшей степени зависеть от того, в каком государстве им случилось жить. Что касается внутренней жизни государств, то здесь насаждаются национальные языки, национальные системы образования, национальная военная служба и многое другое. Что касается их внешней жизни, то государства начинают контролировать движение через границы, используют тарифы и пошлины как инструменты проведения экономической политики, а иностранцев рассматривают как особый род людей, ограничивая их права и организуя за ними неусыпный надзор. Поскольку государства вкладывают средства не только в войны и коммунальные службы, но также и в экономические инфраструктуры, то и экономика отдельных государств приобретает определенные отличительные черты, что также накладывает отпечаток на образ жизни населения соседних государств.

Так что жизнь внутри государств становится все более гомогенной, а между государствами — гетерогенной. Складываются национальные символы, стандартизируются национальные языки, организуются национальные рынки труда. И война становится фактором, гомогенизирующим общество, поскольку солдаты и матросы представляют единую нацию, а гражданское население переживает общие тяготы и сообща несет ответственность. Из других последствий укажем на тот факт, что демографические показатели внутри государства становятся все больше похожими, а между государствами — все больше расходятся (Watkins, 1989).

На поздних стадиях формирования в европейских государствах появляются два отдельных явления, которые мы обычно объединяем под именем «национализм». Данным термином обозначается мобилизация населения, не имеющего собственного государства, вокруг требования политической независимости; так мы говорим о палестинском, армянском, валлийском (уэльском) или французско–канадском национализме. Весьма прискорбно, что так же мы называем мобилизацию населения внутри сложившегося государства в связи с обострением вопроса своей идентификации с этим государством: так, в 1982 г. война на Мальдивских/Фолклендских островах была проявлением столкновения британского и аргентинского национализма. Национализм в первом смысле пронизывает всю историю Европы, являясь всюду, где и когда правители, принадлежащие определенной религии и являющиеся носителями определенного языка, покоряли другие народы с иной религией и языком. Национализм в смысле усиленной приверженности международной политике своего государства редко встречается до XIX в., да и тогда он расцветал главным образом во время войны. Однако гомогенизация населения и насаждение прямого правления укрепляют этот второй вариант национализма.

Оба вида национализма преумножились в XIX в. настолько, что, может быть, лучше было бы ввести новый термин для эквивалентов прежних видов национализма, существовавших до 1800 г. По мере того как отдельные суверенные образования, вроде Германии и Италии, складывались в значительные национальные государства, а вся территория Европы превращалась в 25–30 отдельных территорий, указанные два вида национализма стимулировали друг друга. Великие завоевания обычно возбуждали оба вида национализма, поелику граждане существующих государств сталкивались с угрозой их независимости, а население, не имевшее государственности, но жившее как некое целое, стояло перед возможностью как полного истребления, так и получения автономии. С продвижением по Европе Наполеона и французов национально-государственный национализм расцветал и у самих французов, и в тех государствах, которым Франция угрожала; ко времени разгрома Наполеона его имперская администрация заложила на большей части Европы основы нового национализма обоих типов: российского, прусского и британского, но также и польского, немецкого и итальянского.

В XX в. два типа национализма все больше переплетались, причем один вид провоцировал другой — попытки правителей подчинить своих подданных интересам нации вызывали сопротивление со стороны неассимилированных меньшинств, потребность меньшинств, не имевших представительства, в политической автономии усиливала приверженность существующему государству со стороны тех, кому существование этого государства было выгодно. После Второй мировой войны, по мере того как деконолизировавшиеся (получавшие независимость) государства начали превращать карту мира в связанные друг с другом, признанные и непересекающиеся территориями государства, связь двух видов национализма становилась все крепче, поскольку удовлетворение требования какого–нибудь сравнительно отдельного народа к его собственному государству обычно провоцировало отказ в удовлетворении, по крайней мере, одного требования другого народа к его государству; когда двери закрываются, все больше людей стремятся через них выйти. В то же время по молчаливому соглашению большинства народов, границы существующих государств все меньше подвергались изменениям в результате войн или деятельности государств. Все в большей степени единственным путем удовлетворения националистических целей меньшинств становился раздел уже сложившихся государств. В последние годы сильному давлению в направлении раздела подверглись такие соединявшие множество народов государства, как Ливан и Советский Союз. В результате этого давления Советский Союз распался.

Борьба за средства ведения войны порождала такие государственные структуры, которые никто не планировал создавать и даже не особенно желал их появления. Поскольку ни один правитель (ни правящая коалиция) не имели абсолютной власти и поскольку остальные (не принадлежащие к правящей коалиции) классы удерживали реальный контроль над значительной частью ресурсов, в которых нуждались правители для ведения войн, то ни одно государство не избежало обременения такими организациями, которых бы они предпочли не иметь. Еще один, параллельный процесс порождал незапланированные нагрузки для государства: с созданием организаций для ведения войны или для извлечения средств ведения войны — и при этом не только армий, флотов, но и налоговых и таможенных служб, казначейств, региональных администраций и даже отдельных вооруженных сил для достижения своих целей в работе с гражданским населением — правители обнаруживали, что у самих этих указанных организаций развиваются собственные интересы, права, дополнительные доходы, нужды и потребности, которые требовали отдельного к ним внимания. Так, Ганс Розенберг, говоря о Бранденбург–Пруссии, отмечает, что у бюрократии «появился esprit de corps (кастовый дух), который превратился в грозную силу, способную переформировать систему правления на свой лад. Эта сила ограничивала власть монарха. Она перестала отвечать династическим интересам. Она захватила контроль над центральной администрацией и государственной политикой» (Rosenberg, 1958: vii—viii).

Таким же образом у бюрократии по всей Европе развивались собственные интересы, и она создавала базу своей власти.

Для осуществления и претворения в жизнь возникших новых интересов появлялись организации: убежища для ветеранов военной службы, касты государственных чиновников, профессиональные школы, судебные и адвокатские привилегии, поставщики продовольствия, обеспечение жильем и другими необходимыми вещами для государственных агентов. С XVI в. многие государства начинают сами производить материалы, в особенности, необходимые для ведения войн или для сбора доходов: в разное время многие государства производили оружие, порох, соль, табачные изделия и спички — для тех или иных целей.

Еще один — третий — процесс усиливал нагрузку на государство. Общественные классы (помимо государства) обнаруживали, что могут превратить институты, созданные для какой–то узкой деятельности, в средство решения своих важных проблем, несмотря даже на то, что эти проблемы были мало интересны для государственных чиновников. Поскольку же чиновники часто нуждались в союзниках для исполнения своей работы, то они мирились с расширением институтов. Суды, которые первоначально собирались для приведения в исполнение королевских решений относительно вооружения и налогов, стали средствами разрешения частных споров, армейские полки — местом, куда было удобно помещать необученных дворянских сынков, регистрационные службы, организованные для взимания платы за оформление документов, превратились в места, где велись споры о наследстве.

Чтобы проследить, как все эти процессы создавали непредусмотренные нагрузки для государства, рассмотрим историю вмешательства государства в поставку продовольствия. Поскольку поставка продовольствия в города веками оставалась рискованной, основная ответственность по наблюдению за рынками возлагалась на муниципальных чиновников. Они искали источники дополнительных поставок, когда возникала нехватка продуктов питания, и они же должны были следить, чтобы у бедных было достаточно питания для поддержания жизни. Интересно, что власти Палермо столкнулись с особой серьезной проблемой, потому что, поскольку местное дворянство презирало торговлю (коммерцию), то она находилась по преимуществу в руках иностранных купцов. Так что в периоды угрозы голода в XVII в. «…граждане Палермо должны были иметь удостоверения, чтобы не допускать в очередь за хлебом чужих. Те, кто участвовал в судебных процессах в Палермо, получали специальные разрешения на вход в город, но только при условии, что они имеют с собой запас еды; всех остальных, благодаря неусыпной бдительности, не пропускали через городские ворота. Иногда для сокращения потребления полностью запрещалось производство сладкой выпечки или продавался только черствый хлеб. Специальная полиция, бывало, выискивала запасы зерна, спрятанные по деревням; для этих целей предпочитали использовать испанцев, поскольку сицилианцы могли потворствовать своим многочисленным друзьям и мстить врагам» (Mack Smith, 1968a: 221).

И хотя все эти ограничения и запрещения относились к гражданам, исполнение их становилось очень обременительной задачей для властей. Там, где муниципальные власти не справлялись со своими обязанностями, возникала угроза восстания, причем на основе союза их собственных противников с городской беднотой. В целом, однако, восстания начинались не в самые голодные времена, но тогда когда народ видел, что власти проводят свои меры избирательно, не борются со спекуляцией или, еще того хуже, разрешают отправку драгоценного местного зернового запаса в другие районы.

По большей части в Европе города принимали сложные правила, запрещающие покупку зерна, кроме как на общественном рынке, удерживая от продажи на рынке местных запасов зерна и назначая такие цены на хлеб, которые никак не соответствовали ценам на основные зерновые. Государства, которые создавали большие армии, административные аппараты и крупные города, таким образом умножали количество людей, не производивших продукты питания, что значительно увеличивало потребности в зерне, помимо обычных региональных рынков. Региональным и национальным чиновникам приходилось тратить все больше времени на организацию и регулирование поставок продуктов питания.

Поскольку землевладельцы не приветствовали государственного вмешательства в их дела, то европейские государства сосредоточили контроль на распределении, а не на производстве. Такие государства, как Пруссия и Россия, где землевладельцам предоставлялась громадная власть и поддерживалось угнетение ими крестьян в обмен на участие дворянства в военной и административной службах, оказывали определяющее влияние на сельское хозяйство, хотя и опосредованно. Произведенное государством перераспределение церковных земель, как это было во Франции, Италии и Испании, существенно повлияло на сельское хозяйство, но не привело к тому, чтобы государства руководили производством (продуктов питания) как таковым. И только в XX в., когда некоторые социалистические режимы стали заниматься сельскохозяйственным производством, а большинство капиталистических режимов в это производство вмешивались, манипулируя кредитами, ценами и рынками, только тогда государства глубоко втянулись в эту деятельность по поставкам продовольствия. Помимо распределения продуктов в военное время и отдельных ограничений в связи с фискальными или политическими программами, государства также не вмешивались и в потребление. В сфере распределения все европейские государства серьезно занимались только продовольствием.

В разных частях Европы в разное время в XVI—XIX вв. происходит взаимозависимое расширение международных рынков, увеличение количества торговцев–оптовиков, занимающихся продуктами питания, а также рост числа рабочих на зарплате, зависевших в своем питании от рынка. В это время государственные власти берут на себя задачу соразмерять потребности фермеров, торговцев продовольствием, муниципальных властей, непосредственно зависевших от них людей и городской бедноты — то есть всех тех, кто мог причинить государству большие неприятности, если будут задеты их интересы. Государство и национальные власти придумали и ввели в действие такую полицию, которая меньше всего занималась поимкой и разоблачением преступников. До того, как в XIX в. получили исключительно высокое развитие профессиональные полицейские силы, как мы их знаем, мы называли полицией тех, кто занимался государственным управлением, в особенности, на местном уровне; регулирование поставки продовольствия было единственной ее деятельностью. Большой трактат Никол де ля Маара, Traité de la Police, впервые опубликованный в 1705 г. посвящен этому широкому, но связанному больше всего с продовольствием представлению о полицейских силах государства.

Конечно, подход государства к поставкам продовольствия определялся характером самого государства и правящих в нем классов. Когда Пруссия создала регулярную армию, которая была велика относительно количества проживавшего в стране населения, то одновременно она создала запасы и организовала систему снабжения армии, а также способствовала тому, чтобы зерно отправляли в те провинции, где была сосредоточена армия. Эта система, как почти все в прусском государстве, зависела от сотрудничества с землевладельцами и от подчиненного положения крестьянства. Несмотря на постоянные изменения национального законодательства по данному вопросу, Англия обычно отдавала практический контроль над поставками продуктов питания в руки местных магистратур и активно вмешивалась только в доставку зерна в страну и его вывоз из страны; отмена Хлебных законов в 1846 г. знаменовала окончание длительного периода, когда государство ограничивало импорт зерна при низких на него ценах, то есть периода, когда государство защищало землевладельцев, производивших зерно, от иностранной конкуренции. В Испании попытка административными мерами обеспечить (накормить) Мадрид (не имевший выхода к морю) заморозила и все поставки продуктов питания через Кастилью и, возможно, вообще замедлила развитие крупных рынков на всем Иберийском полуострове (Ringrose, 1983).

Дальнейшая деятельность государства привела к значительному расширению всего национального политического аппарата, занимавшегося регулированием потоков продовольствия, даже тогда, когда общепризнанной целью государственной политики было «освобождение» торговли зерном. Эта политика, к которой все больше и больше обращались в XVIII и XIX вв., заключалась главным образом в том, чтобы поддерживать право крупных торговцев направлять продукты питания туда, где были самые высокие на них цены. Со временем муниципальные власти, побуждаемые государственным законодательством, отменили старые системы контроля. В дальнейшем производительность сельского хозяйства выросла, и с улучшением системы снабжения ослабла уязвимость городов, армий и бедных перед лицом внезапного недостатка продуктов питания. Но одновременно государства создали учреждения, специализировавшиеся на продовольствии, через контроль и вмешательство направляя поставки к тем, чью деятельность государство одобряло или, наоборот, страшилось. Так что укрепление военной мощи провоцировало вмешательство в процессы пропитания. Аналогично попытки заполучить людские ресурсы, униформу, оружие, места расквартирования и, главное, деньги для военной деятельности заставляли государство создавать административные структуры, которые затем ему приходилось контролировать и поддерживать.

Те формы массового представительства, о которых европейские правители договорились со своими подданными в XIX в., каковые подданные (таким образом) становились гражданами, теперь поручали государству совершенно новые виды деятельности, в особенности, в отношении производства и распределения. Реальностью стали характерные буржуазные политические программы: выборы, парламенты, широкий доступ к получению должностей, гражданские права. Как только гражданам удавалось потребовать от государства исполнения их требований (в условиях всеобщих выборов и парламентского законодательства), наиболее организованные из них потребовали от государства действий в области занятости, внешней торговли, образования, а со временем и еще во многом другом. Государства вмешивались в отношения труда и капитала, устанавливая, какие забастовки и тред–юнионы приемлемы, осуществляя мониторинг и тех, и других, ведя переговоры или требуя урегулирования конфликтов. В целом государства, которые поздно вступили в период индустриализации, больше использовали правительственный аппарат — банки, суды и государственные учреждения по управлению — для развития промышленности, чем это делали те государства, которые вступили в период индустриализации первыми (Berend, Ranki, 1982: 59–72).

Данные табл. 4.1 показывают, как изменились расходы государства. За указанные годы увеличилось число государственных служащих в Норвергии: в 1875 г. в центральном правительстве работало около 12 000 человек, что составляло около 2% рабочей силы страны, в 1920 г. — 54 000 (5%), в 1970 г. — 157 000 (10%) (Flora, 1983: I, 228; Gran 1988b: 185). В Норвегии, да и в Европе вообще, центральная администрация, судебная система, поддержка промышленности и особенно система социального обеспечения — развитие всех этих направлений государственной деятельности обеспечивалось политическими согласованиями относительно защиты государством своих клиентов и граждан.

Таблица 4.1. Расходы государства в процентном отношении к ВВП в Норвегии, 1875–1975 гг.

Источник: Flora, 1983: I, 418–419.

По всей Европе укрепилась система социального обеспечения. В табл. 4.2 представлены только Австрия, Франция, Великобритания, Нидерланды, и Германия, только потому, что Питер Флора собрал данные именно об этих странах. Отмечается еще больший (пропорционально) рост части национального дохода, употребляемого в системе социального обеспечения, в государствах, которые перешли к экономике центрального планирования, как Советский Союз. И повсюду, в особенности, после Второй мировой войны государства начинают заниматься здравоохранением, образованием, семьей и финансами.

Таблица 4.2. Расходы государств на систему социального обеспечения в процентном отношении к ВВП, 1900–1975 гг.

* — даты приблизительные.

Источник: Flora, 1983: I, 348–349.

Как подсказывает самая доступность этих показателей, все виды вмешательства государства предполагали мониторинг и составление отчетов по соответствующим разделам, так что 1870–1914 гг. стали «золотым веком» государственной статистики относительно забастовок, занятости, экономики (производства) и многого другого. Теперь государственные чиновники несут ответственность за национальную экономику и положение рабочих, причем в такой степени, какую нельзя было и вообразить за сто лет до того. И если размах этих перемен и их сроки сильнейшим образом варьировались (от тормозившей России до мобильной Великобритании), то все–таки почти все государства в XIX в. двигались в этом одном направлении.

Рассмотренные нами процессы трансформации государства привели к удивительному результату: к огражданствлению правительства, то есть к переходу власти от военных к гражданским. Этот результат нельзя не считать удивительным, поскольку именно развитие вооруженных сил было двигателем процессов формирования государств. Схематически данное преобразование можно представить в виде уже известных нам четырех стадий: патримониализм, брокераж, формирования армий национальных государств и специализация. Первая — период, когда крупнейшие носители (держатели) власти сами активно участвовали в военных действиях, рекрутируя воинов и командуя собственными армиями и флотами. Затем расцвет военного предпринимательства и наемных войск на службе гражданских носителей власти. Затем включение (инкорпорация) военной структуры в государственную и создание регулярных армий. И, наконец, переход к массовой воинской повинности, организованному снабжению и созданию резервов и хорошо оплачиваемых контрактных армий, набираемых главным образом из собственных граждан, что привело, в свою очередь, к созданию систем пособий, выплачиваемых ветеранам войны, парламентскому надзору и требованиям будущих или бывших солдат иметь собственное политическое представительство.

Так в итальянских кондотьерах мы видим переход от патримониализма к брокеражу. Переход от брокеража к формированию армий национальных государств начинается с Тридцатилетней войны, которая стала временем не только расцвета, но и саморазрушения таких великих военных предпринимателей, как Валленштейн и Тилли (который, насколько я знаю, не имеет ко мне никакого отношения). В рамках именно такого развития было, кажется, отстранение в 1713–1714 гг. прусских полковников от производства обмундирования, бизнеса, где у них некогда были хорошие доходы (Redlich, 1965: II, 107). Французское levee en masse (народное ополчение) 1793 г. и последующие события знаменуют собой переход от периода формирования армий национальных государств к периоду специализации. Таково было общее движение в Европе после 1850 г. С завершением данного процесса гражданская бюрократия и законодательство определяли обязанность к военной службе относительно равномерно по социальным классам; представление, что военные являются профессионалами, ограничивало вовлеченность генералов и адмиралов в гражданскую политику, так что решительно сократилась возможность прямого военного правления или coup d’etat.

После 1850 г., в эпоху специализации, огражданствление правительства идет все более быстрыми темпами. В абсолютных цифрах военная деятельность продолжает расти как по своему значению, так и по ее стоимости. Однако три фактора ограничивали развитие ее относительной важности. Во–первых, ограниченное конкурентными потребностями гражданской экономики количество военных в мирное время не увеличивалось (в пропорциональном отношении ко всему населению), в то время как количество правительственных служащих продолжало расти. Во–вторых, расходы на невоенные цели росли даже быстрее военных расходов. В–третьих, не связанное с военными целями (гражданское) производство, наконец, стало развиваться так быстро, что опережало военную экспансию, и доля военных расходов в национальном доходе начала сокращаться. Все больше и больше внимание правительства занимали невоенная деятельность и невоенные расходы.

Таблица 4.3. Численность военных в процентном отношении от общего числа мужского населения в возрасте 20–44 года за 1850–1970 гг.

* — вследствие войн границы и облик этих государств значительно изменялись.

Источник: Flora, 1983: I, 251–253.

В этих же государствах, расходы которых мы ранее исследовали, количество военных в процентном отношении ко всему населению (в возрасте 20–44 года) было различным (табл. 4.3). Исключая потери в военное время и связанные с войной мобилизации, западноевропейские государства (1970) в основном имели количество войск в размере 5% от всего мужского населения в возрасте 20–44. На 1984 г. данные о процентном отношении военных ко всему населению представлены ниже (Sivard, 1988: 43–44):

менее 0,5%: Исландия (0,0), Люксембург (0,2), Ирландия (0,4), Мальта (0,3), Швейцария (0,3);

0,5–0,9%: Дания (0,6), Западная Германия (0,8), Италия (0,9), Нидерланды (0,7), Норвегия (0,9), Испания (0,9), Соединенное королевство (0,6), Польша (0,9), Румыния (0,8), Австрия (0,7), Швеция (0,8);

1,0–1,4%: Бельгия (1,1), Франция (1,0), Португалия (1,0), Чехословакия (1,3), Восточная Германия (1,0), Венгрия (1,0), СССР (1,4), Албания (1,4), Финляндия (1,1), Югославия (1,0);

1,5% и больше: Греция (2,0), Турция (1,6), Болгария (1,6),

Несколько, преимущественно демилитаризованных, государств теперь держат под ружьем менее 0,5% своего населения, несколько милитаризованных — около 1,4%, но большинство европейских государств имеют показатели средние между этими двумя. Все приведенные цифры — даже относительно «полувоюющих» Греции и Турции — ниже показателя для Швеции, достигшей к 1710 г. пика в 8% военных от числа всего населения. Теперь же при том, что высок процент годных к военной службе мужчин, занятых в производстве, и низок процент в сельском хозяйстве, европейские государства серьезно ограничены в мобилизации дополнительных войск в военное время: поскольку такая мобилизация вынуждает производить существенную переориентацию экономики.

Тем временем так сильно и быстро выросли другие невоенные виды деятельности, что сократилась часть бюджета большинства государств на военные цели, несмотря на громадное увеличение самих этих бюджетов. По данным для тех же (уже упомянутых) стран мы обнаруживаем тенденцию к сокращению в процентном отношении ко всему бюджету средств, направляемых на военные цели, как это видно по табл. 4.4. Относительно каждого государства мы отмечаем долгосрочную тенденцию к сокращению в пропорциональном отношении расходов на военную деятельность.

Таблица 4.4. Военные расходы в процентном отношении к государственному бюджету 1850–1975 гг.

* — даты очень приблизительные.

Источник: Flora, 1983: I, 355–449.

Наконец национальный доход начинает расти быстрее, чем военные расходы. В 1984 г. доля ВВП, определяемая на военные расходы, варьировалась примерно так же, как количество человек, поставленных под ружье (Sivard, 1988: 43–44):

менее 2%: Исландия (0,0), Люксембург (0,8), Румыния (1,4), Австрия (1,2), Финляндия (1,5), Ирландия (1,8), Мальта (0,9);

2–3,9%: Бельгия (3,1), Дания (2,4), Западная Германия (3,3), Италия (2,7), Нидерланды (3,2), Норвегия (2,9), Португалия (3,5), Испания (2,4), Венгрия (2,2), Польша (2,5), Швеция (3,1), Швейцария (2,2), Югославия (3,7);

4–5,9%: Франция (4,1), Турция (4,5), Великобритания (5,4), Болгария (4,0), Чехословакия (4,0), Восточная Германия (4,9), Албания (4,4);

6% и больше: Греция (7,2), СССР (11,5).

Размеры этих расходов определялись противостоянием Соединенных Штаты и Советского Союза. В 1984 г. Соединенные Штаты тратили 6,4% своего колоссального ВВП на военные цели, чтобы соответствовать тратам СССР, который выжимал 11,5% из своей существенно более слабой экономики. Что же касается общего направления развития в Европе, то расходы сокращались: уменьшалась часть населения, находившегося на военной службе, меньшая доля национального бюджета предназначалась на военные расходы, уменьшалась в процентном отношении часть национального дохода, расходуемая на солдат и оружие. Такие изменения стали результатом организационного сдерживания военных и им усиливались. На каждом этапе от патримониализма к брокеражу, от брокеража к формированию национальных армий национальных государств и от формирования армий национальных государств к специализации возникали все новые и серьезные препятствия, ограничивавшие автономность власти военных.

И здесь отступления от выявленного направления развития (отмечаемые на схеме) от схемы соответствуют логике этого развития. Испания и Португалия не были затронуты процессом огражданствления правительства, поскольку военные расходы оплачивались главным образом из колониальных доходов. Здесь по–прежнему офицеров рекрутировали из испанской аристократии, а пехотинцев — из беднейших слоев населения, причем военные офицеры продолжали оставаться представителями короны в провинциях и колониях (Ballbe, 1983: 25–36; Sales, 1974, 1986). Все эти факторы сводили к минимуму возможность согласований (относительно ресурсов для ведения войны) с населением, согласований, на основе которых в других областях постепенно выстраивалась система прав и обязанностей. Возможно, также Испания и Португалия попали в «территориальную западню»: они получили посредством завоеваний громадные (сравнительно с доступными им средствами экстракции) зависимые территории, в результате чего административные издержки поглощали доходы от империалистического контроля (Thompson, Zuk, 1986). Так что положение Испании и Португалии похоже отчасти на положение в некоторых современных государствах третьего мира, где власть удерживают военные.

Разделение государственных функций между гражданскими и военными организациями и подчинение военных организаций гражданским (или наоборот) варьируется по географическим зонам. В большинстве случаев территориальная привязка государственной деятельности, служащей военным целям, решительно отличается от территориальной привязки деятельности по производству доходов. Пока государство действует через захват и получение дани на сопредельной территории, два вида деятельности недалеко отстоят друг от друга; солдаты–оккупанты могут осуществлять наблюдение, управление и сбор налогов. Дальше, однако, четыре потребности тянут в разные стороны: размещение вооруженных сил между местами возможных действий и главными пунктами поставок, размещение государственных чиновников, занятых надзором и контролем гражданского населения, таким образом, чтобы не только полностью покрывать территорию, но и соответствовать особенностям расселения контролируемого населения, пропорциональное распределение деятельности государства по сбору доходов соответственно географии торговли, достатка и дохода и, наконец, распределение деятельности государства, проистекающей из согласований относительно доходов, соответственно географическому размещению сторон, участвовавших в согласованиях.

Очевидно, что география деятельности государства варьируется соответственно этим четырем силам; флоты сосредотачиваются в глубоководных местах на периферии государства, в то время как почтовые отделения распределяются в тесном соответствии с расселением населения в целом, а центральные административные учреждения близко один к другому. Чем больше военное промышленное предприятие, чем больше оно ориентировано на ведение войны за пределами собственной территории, чем шире аппарат экстракции и контроля, поддерживающий его, тем больше расходятся их местоположения (география), тем дальше отстоит идеальная военная география от той, которая обеспечивает вооруженным силам действенный повседневный контроль над гражданским населением.

Эти выявляемые различия по территориям привели к созданию отдельных организаций для каждого вида деятельности, включая разделение вооруженных сил на армию и полицию. Размещение полицейских сил стремится соответствовать географии расселения гражданского населения, а при размещении войсковых соединений обычно изолируют их от гражданского населения и располагают там, где этого требует международная стратегия. По французской модели наземные войска были представлены тремя группировками: солдатские гарнизоны, размещенные так, чтобы это было удобно для целей администрирования и тактических целей. Жандармы (остававшиеся под контролем военных, которых во время войны можно было мобилизовать в армию), размещенные в небольших количествах по линиям коммуникаций и продуманно определенным сегментам территории, и полиция, имевшая местом пребывания крупные сосредоточения населения. Кроме того, солдаты патрулировали границы, охраняли места пребывания национальных властей, участвовали в операциях в колониях, но редко принимали участие в борьбе с преступностью или разрешении гражданских конфликтов.

За исключением главных дорог, жандармы действовали главным образом на тех территориях, где преобладали частные владения, и поэтому они по большей части патрулировали линии коммуникаций и отвечали на вызовы граждан. Напротив, городская полиция контролировала преимущественно общественные территории и ценное имущество на этой общественной территории; соответственно, полицейские в основном стремились осуществлять контроль и оценивать обстановку самостоятельно, без вызова граждан. В конечном счете каждое такое географическое разделение отделяет военную власть от политической и ставит ее выживание в зависимость от гражданских лиц, озабоченных продуктивным сбором налогов, эффективностью администрации, общественным порядком и исполнением политических договоренностей в той же мере, как военной эффективностью (а может, и вместо нее). Эти сложные соображения сильно повлияли на определение границ европейских государств.

Конечно, различия были не только географическими. Как мы видели, люди, которые управляли гражданским населением государства, вынуждены были устанавливать деловые отношения с капиталистами и вести согласования с остальным населением для получения ресурсов, потребных для расширения деятельности государства. Для получения доходов и одобрения (населения) власти создали организации, которые решительно отличались от военных и которые по большей части становились независимыми от них. В Европе в целом эти процессы не препятствовали постоянному росту военных расходов, ни тому, что войны становились все более разрушительными, но они сдерживали власть военных в стране до такой степени, что европеец 990 или 1490 г. удивился бы.

Примечания:

7

Так, в Оттоманской империи, сановникам определяется тимар — доход с земель, но сами земли в собственность не даются.