Несмотря на то что теперь уже 40 лет между великими державами нет открытой войны, в целом XX в. оказался самым воинственным в мировой истории. Согласно одному дотошному подсчету с 1900 г. в мире произошло 237 новых войн — гражданских и с внешним врагом — и в битвах убивали, по меньшей мере, 1000 человек в год; к 2000 г. эти цифры возросли до 275 войн и 115 млн смертей в бою. Потери гражданского населения были почти столь же велики. Кровавый XIX в. знал только 205 войн и 8 млн убитых, а в богатом войнами XVIII в. в 68 войнах погибло 4 млн чел. (Sivard, 1986: 26; Urlanis, 1960). Соответственно количество погибших на тысячу населения составляло примерно 5 в XVIII в., 6 в XIX в. и 46 — в восемь–девять раз больше — в XX в. С 1480 по 1800 г. более или менее значимый международный конфликт возникал примерно раз в два–три года, с 1800 по 1944 г. — каждый год или через год, после Второй мировой войны — раз в 14 месяцев или около того (Beer, 1974: 12–15; Small, Singer, 1982: 59–60; Cusack, Eberwein 1982). Наступление ядерного века нисколько не изменило эту давнюю традицию постоянного учащения все более смертоносных войн.

Живущие в Западном мире думают иначе, возможно, потому что великие державы воюют реже: Франция, Англия, Австрия, Испания и Оттоманская империя в 1500 г.; Франция, Великобритания, Советский Союз, Западная Германия, Соединенные Штаты и Китай в недалеком прошлом; другие комбинации воюющих сторон — между двумя отмеченными вехами. С XVI в. войны с участием великих держав становятся в среднем реже, короче и число участвующих государств сокращается. Кроме того, они становятся намного тяжелее (в смысле расплаты), особенно если посчитать количество погибших в месяц или за год (Levy, 1983: 116–149). Общее направление таково: все больше и больше относительно небольших войн между меньшими государствами, и все меньше и меньше все более смертоносных войн между великими державами.

Это различие между участием в войнах великих держав и таковым же других государств можно толковать оптимистически и пессимистически. Оптимистически мы предполагаем, что великие державы со временем нашли не столь дорогостоящий способ урегулирования проблем, как постоянные войны, и можем надеяться, что то же со временем произойдет и с другими государствами. Пессимистически напрашивается вывод, что великие державы экспортировали войну в другие страны мира, а собственную энергию приберегают для разрушения друг друга посредством более направленных действий. Но при любом подходе перед нами открывается картина возрастания агрессивности в мире, где великие державы по большей части не ведут войны на собственной территории и потому становятся все менее чувствительными к ужасам войны.

И дело вовсе не в том, что люди вообще стали менее агрессивны. По мере того как мир все больше склоняется к войне, насилие между отдельными людьми (за пределами государственной сферы) в целом сокращается (Chesnais, 1981; Gurr, 1981; Hair, 1971; Stone, 1983). Во всяком случае, оно сокращается в странах Запада, о которых единственно мы накопили до сих пор достаточно сведений причем за достаточно длинный срок. И хотя в газетах мы ежедневно читаем об убийствах, изнасилованиях и терактах, в общем возможность погибнуть насильственной смертью от рук другого гражданина чрезвычайно сократилась.

Так, например, количество убийств в Англии XIII в. было примерно в 10 раз больше, чем сегодня, и примерно в два раза больше, чем в XVI и XVII вв. Особенно быстро количество убийств сокращалось в XVII—XIX вв. (Так как Соединенные Штаты отличаются самыми высокими показателями количества убийств в западном мире, американцам, возможно, труднее, чем другим, заметить, как сократилось повсюду проявление насилия между людьми. В большинстве западных стран количество самоубийств в 10 и даже 20 раз превышает количество убийств, а среди американского населения количество убийств сопоставимо с количеством самоубийств.) И если бы не войны, государственные репрессии, самоубийства и автомобильные аварии, то количество насильственных смертей было бы несравнимо меньше в современном западном мире, чем 200–300 лет назад. Возможно, правы такие мыслители, как Мишель Фуко и Марвин Беккер, приписывающие это сокращение массовому изменению менталитета. Но, несомненно, велико значение развития государственного мониторинга, контроля и монополизации эффективных средств насилия. В целом в мире в результате деятельности государств сложилось положение, когда насилие государственной сферы несопоставимо с относительным ненасилием частной жизни.

Указанное противопоставление было особенно характерно для европейских государств, достигавших этого созданием грозных средств принуждения государства, одновременно ограничивая доступ к таким средствам гражданского населения. По большей части в реорганизации принуждения государства опирались на капитал и капиталистов. И все–таки разные государства осуществляли эти задачи существенно разными путями.

Нельзя переоценить ни трудность, ни важность этой перемены. На протяжении большей части европейской истории простые люди (здесь также важно подчеркнуть, что это были мужчины) обычно имели в своем распоряжении смертельное оружие. Больше того, внутри государства местные и региональные держатели власти обычно также контролировали концентрированные средства силы, которые, если их соединить воедино, могли противостоять или даже превосходить силы государства. Долгое время дворянство в Европе имело законное право развязать частную войну; в XII в. Usatges (или таможня) Каталонии специально зафиксировала это право (Torres i Sans, 1988: 13). Почти по всей Европе в XVII в. процветали бандитские шайки, часто представлявшие собой остатки распущенных личных или государственных армий. На Сицилии эти управляемые и находящиеся под защитой мастера насилия, которых называют Mafiosi, терроризируют сельское население еще и в наше время (Blok, 1974; Romano, 1963). Люди и помимо государства часто с прибылью употребляли принадлежащие им средства насилия.

Начиная с XVII в., однако, правители решительно склоняют баланс сил в свою сторону, противостоя внутри государства и отдельным гражданам, и своим соперникам, претендующим на власть. Благодаря их действиям для большинства граждан становится не только непопулярно и непрактично, но и преступно носить оружие, собственные армии оказываются вне закона; и кажется уже нормальным, что невооруженным гражданам противостоят вооруженные агенты государства. Так что теперь Соединенные Штаты, сохраняющие право граждан на ношение оружия, в этом смысле отличаются от всех стран Запада, за что и платят высоким числом погибших от огнестрельного оружия, в сотни раз превышающим соответствующие показатели в европейских странах. Огромным количеством оружия на руках у граждан Соединенные Штаты напоминают скорее Ливан или Афганистан, а не Великобританию или Нидерланды.

Изъятие оружия у гражданского населения осуществлялось очень постепенно: общее изъятие оружия по окончании мятежей, запрет дуэлей, контроль над производством оружия, введение лицензирования личного оружия, ограничения на демонстрацию вооружения. В Англии Тюдоры покончили с собственными армиями дворян, ограничили власть владетельных князей над крупными помещиками–лордами вдоль шотландской границы; они сдерживали насильственные действия аристократии и разрушили замки-крепости, некогда провозгласивших независимость крупных английских магнатов (Stone, 1965:199–272). Людовик XIII, монарх XVII в., перестроил вооруженные силы Франции с помощью Ришелье и Мазарини и снес, возможно, больше крепостей, чем построил. Он строил по границам, а разрушал — внутри страны. Борясь с магнатами и городами, сопротивлявшимися его власти, он сносил их фортификационные сооружения, ограничивал право на ношение оружия и таким образом сокращал возможность сколько-нибудь серьезных мятежей в будущем.

В то же время укрепление государством собственных вооруженных сил постепенно превосходило доступ к оружию внутренних соперников этого государства. Становится резким и решающим различение «внутренней» и «внешней» политики, различение, некогда бывшее неясным. Усиливается связь между ведением войны и структурой государства. Наконец можно распространить на европейские государства исторически спорное определение государства Макса Вебера: «Государство — это сообщество людей, с успехом претендующее на монополию законного применения физической силы на данной территории» (Gerth, Mills, 1946: 78).

Сам процесс разоружения гражданского населения зависел от конкретных социальных условий, в которых он протекал: в городах большое значение имело создание регулярных сил поддержания порядка (полиции) и заключение соглашений (путем переговоров) между муниципальными и национальными властями. В регионах же, где хозяйничали крупные землевладельцы, важно было разоружить их собственные армии, уничтожить замки, окруженные крепостными стенами и рвами, запретить вендетту. Причем разрешение указанных конфликтов происходило самыми разными способами: от включения (кооптации) противоборствующей стороны в регулярные структуры —до гражданской войны. Вкупе с продолжавшимся строительством государственных вооруженных сил разоружение граждан чрезвычайно увеличивало долю средств принуждения в руках государства сравнительно с теми средствами, какими располагали внутренние соперники или оппоненты государственной власти. Так что теперь какая–нибудь диссидентствующая группа практически не могла захватить власть в государстве Запада, если только ее активно не поддерживали собственно в вооруженных силах государства (Chorley, 1943; Russell, 1974).

Созданием вооруженных сил правитель формировал устойчивую структуру государства, как потому что армия становилась важным элементом государственной структуры, так и потому что строительство и содержание армии вызывало к жизни другие обслуживающие учреждения: финансовые органы, бюджетные ведомства обеспечения поставок, аппараты набора в армию, налоговые и многие другие. Так, главное агентство по сбору налогов прусской монархии возникло как генеральный военный комиссариат. В конце XVII в. республиканское и монархическое правительства Англии, занятые организацией военно–морских сил, которые бы могли дать отпор французскому и голландскому флотам, сделали королевские верфи частью самой большой и сильной производственной отрасли страны. Такие необходимые для империи организации, как Голландская Ост–Индская компания, стали влиятельнейшими элементами своих национальных правительств (Duffy, 1980). Так что начиная с 990 г. большие мобилизации перед войной становятся главными поводами расширения и консолидации государства и создания новых форм политических организаций.

Почему вообще начинались войны? Главная и трагическая причина проста: принуждение было действенно. Применявшие по отношению к другим силу выигрывали, доставляя разнообразные преимущества: деньги, товары, уважение, удовольствия, чего не могли получить более слабые. Европейцы следовали стандартной логике, ведшей к войне: всякий, кто имел в своем распоряжении значительные средства принуждения, старался обезопасить определенный ареал, в котором он бы мог воспользоваться плодами осуществленного принуждения (плюс укрепленную буферную зону), как ни трудно ему было ее защищать. В этом ареале могла применять силу полиция (или ее эквивалент), армия же патрулировала буферный район и предпринимала рискованные операции за его границами. Самые агрессивные правители, вроде Людовика XIV, сокращали буферный район до узкой полоски границы с вооруженной до зубов армией, в то время как буферные зоны их более слабых или более мирных соседей были широкими или представляли собой водные преграды. В случае удачи (временно) буферная зона становилась безопасной, что побуждало носителя принуждения стремиться присоединить новую буферную зону, прилегающую к старой. Если же и соседние государства придерживались такой логики, начиналась война.

Некоторые условия войны, однако, могли варьироваться. Особенности вступления всякого государства в войну зависели от трех тесно связанных факторов: от характера его главных соперников, от внешних интересов его господствующих классов и от логики той деятельности по защите, которую осуществляли правители от своего имени и в интересах господствующих классов. Когда соперники вели морскую торговлю, просто прибегали к пиратству и каперству, не взирая на то, находилось ли их государство в состоянии войны или мира. Когда соседями оказывались аграрные государства, где господствующее положение занимали крупные землевладельцы, спорные вопросы землевладения и рабочей силы, особенно при разногласиях по вопросам наследования, часто решались обращением к оружию. Когда небольшие морские государства владели громадными заморскими империями, они, защищая свои интересы, патрулировали морские пути и неизбежно втягивались в бесконечные сражения с теми, кто желал вести такую же торговлю. Поскольку же состав соперников, природа господствующих классов и требования защиты за тысячу лет кардинально изменились, то и характерные причины войны также изменились.

Принуждение всегда относительно: всякий, кто сосредоточит в своих руках значительные средства принуждения, рискует потерять свои преимущества в случае, если его сосед также начнет собирать собственные средства принуждения. В Европе до 1400 г. это соревнование осложнялось тем, что во главе большинства государств находились родственники. Там, где у власти была группа родственников, стремление господствующей группы расширять свою власть и отыскивать новые владения для растущего числа наследников провоцировало захваты и таким образом обостряло соперничество. Браки внутри правящих семей еще более увеличивали притязания владетельных династий на вакантные престолы. При раздробленных суверенных образованиях в Европе соперники — родственники или нет — всегда были под рукой, но также почти всегда было возможно заключение союзов для того, чтобы какой-то центр не расширялся бесконечно.

Затем: долгое время такие большие государства, как Бургундия и Англия, всегда имели внутренних соперников правящих суверенов, вооруженные группы, претендовавшие на власть, которые становились явными и скрытыми союзниками внешних врагов. В Китае как только формировался громадный аппарат империи, растущая империя немедленно приобретала множество врагов, но соперников ни внутри страны, ни за ее пределами не было. Монголы были постоянной угрозой северным границам Китая, они непрерывно совершали опустошительные набеги на империю, но захватили ее только однажды. Вообще–то монголам удавалось лучше собирать дань, чем управлять государственным аппаратом. Китайские династии пали тогда, когда границы империи стали шире, чем мог охватить ее административный аппарат, когда там, где власть империи ослабела, появились местные военные диктаторы и когда воинственные кочевники (в особенности маньчжуры) пронеслись по всей империи и захватили рычаги власти. Китай стал громадной территорией, где свирепствовали мятежи и гражданская война, а не война между множеством государств. Этим славилась Европа.

В долгой перспективе европейские войны стали страшнее и короче. Используя новаторский труд Питирима Сорокина, Джек Леви составил каталог крупных войн с участием великих — как европейских, так и неевропейских стран— с 1495 по 1975 г. (табл. 3.1). Этот каталог (в который вошли только участники, у которых в бою погибало как минимум 1000 человек в год) гораздо меньше, чем у Эван Луарда, попытавшегося составить список всех значительных войн за сопоставимый период. Но у Леви более четкие критерии включения в список, и он детальнее описывает включенные войны (Levy, 1983; Luard, 1987). От столетия к столетию количество войн великих держав, их средняя продолжительность и пропорциональное количество лет, когда шла война, — все эти показатели заметно сокращались (Levy, 1983: 88–91, 139). Список всех войн Уильяма Экхарда — с участием великих держав и без оных, международные и гражданские, смешанные — включает 50 для XVIII в., 208 — для XIX в. и 213 — до 1987 г. (Eckhardt, 1988: 7; Sivard, 1988: 28–31).

Табл. 3.1 Войны с участием великих держав

* До 1975 г.

Источник: Levy, 1983; Luard, 1987.

К тому же сильно изменилась интенсивность войн. На рис. 3.1 изображены некоторые изменения, с использованием той модели, которая применялась при анализе забастовок: целое тело, объем которого представляет общее количество смертей в бою, понесенных великими державами за год, а три его измерения — компоненты смертей в бою. Эти компоненты — число потерь в бою, приходящееся на государство–участника в течение усредненного года, число государств, участвующих в этих войнах, в течение усредненного года и среднее число войн на государство и год участия. Таким образом, целое представляет собой

потери в бою за год =

потери в бою на государство x

государство–годы на войну x

на войны за год.

Мы видим, что из столетия в столетие потери великих держав в бою (на государство) растут от менее 3 000 в год в XVI в. до более 223 000 смертей в XX в. Среднее число государств, втянутых в войны великих держав, увеличивается от 9,4 в XVI в. до 17,6 в XVIII в., а в XX в. падает до 6,5. (Увеличение и снижение этого показателя демонстрирует, что развитие обычных войн между большинством или всеми великими державами в XIX и XX вв. сменяется тенденцией западных государств развязывать войну или вмешиваться в локальные конфликты за пределами собственно Запада). Наконец количество войн, активно идущих в каждый отдельный год на число воюющих государств снижается с XVI по XVIII в., а затем остается постоянным: 0,34, 0,29, 0,17, 0,20 и 0,20. Иначе говоря, в XVI в. государства, участвовавшие в войнах великих держав, активно вели военные действия примерно один год из трех (0,34), в XX в. — один год из пяти (0,20).

 Рис. 3.1. Размеры войн великих держав по векам, 1500–1975 гг.

В результате общий объем потерь в бою за год взмыл до небес: от 9400 в XVI в. до 290 000 в XX в. Если бы мы включили потери среди мирных граждан и в войсках малых стран, этот рост был бы еще сильнее. Теперь же, когда появились авиация, танки, ракеты и ядерное оружие, потери в войнах XX в. несравнимо выше всего, что раньше знало человечество.

Приведенные цифры приблизительны, но они показывают, что европейские государства (которые с XVI по XIX в. составляли почти все великие мировые державы) много воевали, век за веком. По этим цифрам также можно заключить, что в течение пяти столетий (из тех, что мы рассматриваем) правители были заняты в основном приготовлениями к войне, оплатой войны или восстановлением нанесенного ею ущерба. Больше того, в течение пяти веков, до 1500 г. европейские государства почти исключительно концентрировались на ведении войны. Так что в течение всего тысячелетия война была главным занятием европейских государств.

Эта реальность отражалась в государственных бюджетах, налогах и долгах. До 1400 г. в эпоху патримониализма ни одно государство не имело своего национального бюджета, в принятом смысле этого слова. В наиболее коммерциализированных государствах Европы взимались налоги, но по большей части правители получали доходы в виде дани, рент, пошлин и того, что взималось с ленных поместий. Иногда суверены брали в долг, но только от своего имени для борьбы с реальным противником. В течение XVI в., по мере того как война преумножала государственные расходы по всему континенту, европейские государства начинают регулировать и увеличивать бюджеты, налоги, а также долги. Будущие доходы государства теперь выступают как обеспечение долгосрочного долга.

Государственный долг Франции чрезвычайно вырос, когда Франциск I начал занимать в 1520–е гг. у парижских деловых людей, предлагая в качестве обеспечения будущие доходы города (Hamilton, 1950: 246). Полученные деньги он тратил на громадные кампании против императора Карла V (Габсбурга). И хотя национальный долг Франции колебался как функция от военных программ и фискальной политики, в целом он галопировал вверх — вплоть до того, что наконец займы на войны XVIII в. поглотили само государство, разрушили его кредит и привели к фатальному созыву Генеральных штатов в 1789 г. Одновременно непомерно росли бюджеты и налоги: французские налоги (в эквивалентном выражении) выросли примерно от 50 часов зарплаты простого рабочего на душу населения в год в 1600 г. до почти 700 часов — в 1963 г. (Tilly, 1986: 62).

Великобритания могла существовать без больших государственных долгов до времени правления Вильгельма Оранского и Марии. Война Лиги Аугсбург (1688–1697 гг.) увеличила долгосрочный долг Британии до 22 млн фунтов стерлингов. К 1783 г., после Семилетней войны и Войны за американскую независимость, он увеличился в 10 раз до 238 млн. В 1939 г., во время перевооружения Британии, государственный долг достиг 8300 млн (Hamilton, 1950: 254–257). С конца XVII в. рост бюджетов, долгов и налогов соответствует ритму войн. Опыт всех воевавших государств Европы был схож.

Но если война и была сильным двигателем в жизни государства, она все–таки его не истощала. Напротив, правители волей–неволей обращались к некоторым видам деятельности сначала как к побочному продукту войны, а затем эта деятельность и возникавшие организации развивались самостоятельно, таковы были суды, казначейства, системы налогообложения, региональные администрации, общественные собрания и многое другое. Так Дж. Эллиотт пишет о XVI в.: «Если война была главной темой в истории Испании при Карле V, то при Филиппе II появляется другая тема — бюрократизация (осуществление управления на основе бюрократических механизмов)… замена короля–воина Карла V сидячим Филиппом II, проводившим дни за работой у письменного стола, заваленного кучами документов, как нельзя лучше символизирует трансформацию испанской империи, в период когда она перешла от века конквистадора в век чиновника» (Elliott, 1963: 160).

Для снаряжения армии и флота нужно было не только расширение правительственных структур. Ни один монарх не мог начать войну без того, чтобы заручиться хотя бы молчаливым согласием почти всего населения и активным содействием немногих, но важнейших людей. Снова и снова правители посылают войско для сбора дани, налогов, для привлечения людей и материалов. Местным владыкам разрешалось откупаться от разорительной для них поставки людей — деньгами. В этом отношении правители напоминали рэкетиров: за определенную плату они предлагали защиту против тех притеснений, которые сами же и производили или, по крайней мере, допускали, чтобы их производили другие.

На уровне государства организационное разделение вооруженных сил на те, что участвовали в сражениях с внешним врагом (армии), и тех, которые были ориентированы на контроль над собственным населением (полиция), происходило очень медленно и никогда так и не стало полным. Проблемы поддержания внутреннего порядка систематически различались: одни проблемы были характерны для сельских районов, другие — для города. В сельских районах среди прочего громадная часть земли часто находилась в частном владении, так что были бессильны органы государственной власти, соответственно в сельских районах прибегали к военному стилю, осуществляя необходимые полицейские действия по требованию. В городах же стало возможным осуществлять систематическое патрулирование и надзор (Stinchcombe, 1963). В результате этих и иных отличий в городах сложились собственно полиции задолго до того, как они появились в сельских районах, и выделение полицейских сил из числа военных организаций произошло раньше в тех государствах, которые были более урбанизированы.

Но и в XVII в. еще большие европейские государства (из–за процветавшего в них влияния вооруженных и отчасти автономных региональных магнатов) сталкивались с постоянной угрозой гражданской войны, когда такие магнаты ополчались против правителей. Вот почему в переломные 1400–1700 гг. правители были заняты в основном разоружением соперников, их изолированием или кооптацией в систему государственной власти. И хотя муниципалитеты и сельские юрисдикции задолго до того создали собственные небольшие полицейские силы, но только в XIX в. европейские государства организовали унифицированные, получающие жалование и бюрократически управляемые полиции, специализированные в осуществлении контроля над гражданским населением. Таким образом освободившиеся от полицейских функций армии могли сосредоточиться на внешних завоеваниях и войнах.

Война была пряхой, из рук которой вышел клубок европейских национальных государств, а их внутренняя структура сложилась в результате подготовки к войне. Решающими для этого процесса стали 1500–е гг. К этому времени европейцы уже серьезно использовали порох, начав его применять с середины XIV в. В следующие 150 лет изобретение и распространение огнестрельного оружия давало военные преимущества тем монархам, кто мог позволить себе отливать пушки и строить нового типа укрепления против пушечного огня. Теперь исход войны зависел не столько от сражений на широких открытых равнинах, сколько от успешной осады важнейших городов. В эти годы война опять подорожала, поскольку в широкое употребление вошла передвижная осадная артиллерия с приданной ей пехотой; развитие более легкого стрелкового оружия в начале XVI в. повысило значение обученной и тренированной пехоты. В то же время в военных действиях на море главными стали суда с мощными пушками на борту. Возросшие расходы и употребление нововведений были по силам большим государствам к северу от Альп, в особенности Франции и империи Габсбургов.

Еще два века процветали государства, имевшие сильный флот; по некоторым показателям Голландская республика (с очень небольшими сухопутными войсками) стала в XVII в. ведущим государством Европы. Ей не уступали даже и в XVII в. Португалия и Венеция. Островная Англия процветала как морская держава до тех пор, пока в XVIII в. не создала армию (Modelski, Thompson, 1988: 151–244). Морские державы могли богатеть за счет колоний, вели прибыльную и интенсивную международную торговлю, а их «дом» (база) был хорошо защищен с моря. Со временем, однако, сильнее всех остальных стали государства, которые рекрутировали и содержали массовые армии за счет собственных людских ресурсов: здесь особенно показателен пример Франции, Великобритании и Пруссии.

В Европе конец XV в. ознаменовался важной переменой: по мере того как большие военные государства начинали ощущать стимулирующее воздействие развития капитализма, начали исчезать преимущества небольших торговых государств. Сыграла свою роль и геополитика: с окончанием Столетней войны освободилась сравнительно объединенная Франция и начала оглядываться в поисках территорий, которые бы можно было завоевать. Тогда давление Франции ощутили многочисленные государства Иберийского полуострова, завершавшие изгнание отсюда мусульман. В 1463 г. Людовик XI аннексировал каталанские области Руссильон и Сердани. Ответом на угрозу Франции стал брак Фердинанда и Изабеллы (1474), соединивший короны Арагона и Кастильи, и теперь уже угроза нависла над Францией. С этого времени в европейской политике то и дело вспыхивает соперничество Франции и Испании.

Первой почувствовала происшедшую перемену Италия. Папская область, республики и небольшие монархии Италии, конечно, давно уже были втянуты в политику и за пределами своего полуострова, прибегая к тщательно сбалансированным союзам, посредникам извне и вовремя заключенным бракам. В XI—XIV вв. папы отдавали много сил наблюдению и даже проведению выборов императоров (немецкой по существу) Священной Римской империи. Эти императоры, в свою очередь, обычно провозглашали сюзеренитет на большей части Италии. Короче, итальянская политика давно уже была неразрывно связана с политикой других стран.

Апеннинский полуостров и раньше знал войны и соперничество отдельных стран. На протяжении XIII в. и Арагон, и Священная Римская империя, и Франция, и папы — все боролись за первенство в Италии. В течение многих веков именно здесь разыгрывались крупнейшие битвы. К 1490–м г. основные государства Италии — Венеция, Милан, Флоренция, Неаполь и папская область — вели друг с другом непрерывную войну уже десятилетиями. Впрочем, эти войны не были свирепыми и имели ограниченный характер. Затем герцог–узурпатор Лодовико Сфорца Миланский призвал Карла VIII Французского, чтобы поддержать свои притязания на неаполитанский престол.

Когда Карл VIII осадил Неаполь, не одно, а два бедствия постигли Италию. До 1494 г. в Европе, возможно, не было сифилиса; матросы, вернувшиеся из первого путешествия Колумба в Америку и заразившиеся этим недугом в Америке, скорее всего, привезли его в Испанию. Испанские наемники при осаде Неаполя (1494–1495) пережили эпидемию, которая почти наверняка была эпидемией сифилиса. Оттуда сифилис распространился на весь континент. Эту новую наступавшую чуму французы называли «неаполитанской болезнью», а неаполитанцы предпочитали называть ее «французской болезнью» (Baker, Armelagos 1988). Но каким бы ни было происхождение этой первой эпидемии, итальянцы скоро узнали, что крепко отомстили французам и их наемникам. If the French arrived, the Spanish would follow.

Так что 90–е годы XV века не были похожи на прошлое: в итальянские города–государства они принесли послов, принцев и имперские силы, а также большие армии растущих национальных государств из–за Альп. Северяне прибыли с передвижными осадными орудиями и соответствующей тактикой, что позволило преумножить размеры и разрушительную силу войны. Французское вторжение 1494 г. превратило Апеннинский полуостров в поле боя, покончило с мелкими войнам между автономными городамигосударствами и потрясло итальянских мыслителей.

Потрясение было вызвано тем, что варвары снова захватили родину цивилизации. Вот как формулирует это Дж. Р. Хейл: «Макиавелли переоценивал происшедшие после 1494 г. изменения в характере войны ради того, чтобы подчеркнуть относительность заслуг ополченцев сравнительно с condottieri, в то время как Гвиччардини делал это для того, чтобы растравить рану ущемленной гордости итальянцев. Но перемена, несомненно, произошла, и все воспринимали ее с ужасом. Впрочем, это не был ужас перед широкомасштабной войной как таковой, ни даже перед продолжительностью подобных войн; это даже не был сколько–нибудь заметный ужас перед изменившимся характером войны — более кровавой, более тотальной, более дорогой. Этот ужас был вызван тем, что новые войны свидетельствовали о несостоятельности боевого духа войск, о неспособности итальянцев ответить на вызов» (Hale, 1983: 360).

Значительная часть того, что написал Макиавелли по военным вопросам, было попыткой осмыслить, что же происходило с государственной системой Италии и что можно предпринять.

Что же происходило с государственной системой Италии? Национальные государства к северу от Альп, находившиеся в процессе становления, соревнуясь за господствующее положение в Италии, принудительно собрались в систему, покрывавшую большую часть Европы. Вскоре затем Оттоманская империя начала проникать глубоко на европейскую территорию и давить на Италию с юго–востока; в правление Сулеймана Великолепного (1520–1566) турки достигли пика своей власти в Европе. Одновременно оттоманское продвижение положило начало четырехсотлетней борьбе турок с Россией, причем занимавшие стратегически важное положение крымские татары впервые выступили вместе с оттоманскими турками против русских.

Перемены в методах ведения войны имели катастрофические последствия для Италии. К 1520–м гг. Габсбурги и Валуа уже вели свои династические войны на итальянской территории. В 1527 г. наемники габсбургского императора разграбили Рим. В 1540 г. испанцы покорили Милан и Ломбардию, Франция оккупировала большую часть Савойи и Пьемонта, Флоренция (под управлением Медичи) теперь номинально подчинялась империи, а Неаполь был теперь апанажем в испанской короне. Из крупнейших итальянских государств, только те, которые были наиболее морскими — Венеция и Генуя, — сохранили еще свои олигархические институты. Но даже они утратили свое превосходство на Средиземном море.

По мере того как северные государства все больше воевали и втягивали в свою борьбу Италию, росло значение военных действий на суше, а для успеха государства решающей стала возможность выставить массовую армию. У Франции под ружьем было 18000 человек в 1494 г., 32 000 в 1525–м и 40 000 в 1552 г. Испанские войска росли гораздо быстрее: с 20 000 солдат в 1492 г. до 100 000 в 1532 г. К 1552 г. у императора Карла V под ружьем было 148 000, беспрецедентное количество со времен Рима (Parker, 1988: 45). В Испании на пике этого движения под ее знаменами было (около 1630 г.) 300 000 чел. Значительно выросло соотношение количества войск к общему количеству населения. Следует пояснить приводимые в табл. 3.2 цифры. Указанные даты приблизительны, «Англия и Уэльс» означает Англия и Уэльс в 1600–е гг., Англия в 1700 г. и Великобритания[6] затем, границы всех этих государств постоянно менялись в рассматриваемый период, а частое использование иностранных наемников означает, что приводимые на 1500–1700 гг. цифры во многих случаях превышали количество человек, поставленных под ружье из местного населения. Официально заявляемая и реальная сила армии часто сильно разнились, в особенности до 1800 г. Наконец, по причинам, которые мы исследуем в настоящей главе, численность войск сильно колебалась от года к году в зависимости от состояния государственных финансов и военных успехов; во Франции к 1700 г., например, армия в мирное время доходила до 140 000 человек, но Людовик XIV довел ее до 400 000 в разгар своих великих кампаний (Lynn, 1989). Тем не менее приведенные цифры очень красноречивы. В течение XVI и XVII вв. армии росли. Армии стали большим бизнесом.

Табл. 3.2. Количество человек под ружьем, Европа 1500–1980 гг.

Источники: Ballbe, 1983; Brewer, 1989; Corvisier, 1976; Flora, 1983; Jones, 1988; Lynn, 1989; Mitchell, 1975; Parker, 1976, 1988; Reinhard, Armengaud, Dupaquier, 1968; Sivard, 1983; de Vries, 1984; Wrigley, Schofield, 1981.

Соответственно росли государственные бюджеты, налоги и долги. Так, в Кастилье доходы от налогов возросли с менее 900 000 реалов в 1474 г. до 26 млн в 1504 г. (Elliott, 1963: 80). В то же время Фердинанд и Изабелла брали в долг, чтобы оплачивать свои дела в Гранаде и Италии. По мере того, как углублялся испанский контроль над Италией, итальянские налоги становились главным источником поступлений короны, также и Нидерланды доставляли значительную часть доходов Кастильи. Кортесы Каталонии, Арагона и Валенсии, напротив, успешно сопротивлялись королевским требованиям увеличить взносы на ведение государством войны. К середине XVI в. итальянские и голландские провинции Испании перестали значительно увеличивать взносы, Карл V и Филипп II за финансовой помощью все больше обращаются к Кастилье (где их предшественники с успехом подчинили королевской воле знать, духовенство и города) и к Америке (Elliott, 1963: 192–193). Они занимают у Кастильи и в Америке в предвидении будущих доходов, и к 1543 г. 65% регулярных доходов короны уходит на выплаты (по долгам) (Elliott, 1963: 198; подробнее см. Fernandez Albaladejo, 1989). Не удивительно, что корона обанкротилась и в 1557 г. отказалась от уплаты по долгам.

В то же время швейцарцы — бывшие тогда еще народом-завоевателем — совершенствовали тактику пехоты, что быстро обеспечило им военное превосходство. Швейцарцы продемонстрировали свои военные успехи, нанеся в 1470ые гг. поражение Карлу Смелому в Бургундии. После этого буквально все страны захотели иметь у себя швейцарских солдат, и швейцарцы начали готовить и экспортировать наемников вместо того, чтобы вести собственные войны (Fueter 1919: 10). Одновременно швейцарские кантоны сами вступили в этот бизнес, поставляя за плату солдат (Corvisier, 1976: 147). Подобно другим экспортерам наемников, Швейцария на то время имела достаточно бедных, мобильных, полупролетаризированных, поздноженящихся горцев, которые были особенно пригодны для военной службы за границей (Braun, 1960). Швейцарские и другие наемники вытеснили армии клиентов и народные милиции.

В небольших масштабах наемники веками участвовали в европейских войнах. Со времени крестоносцев солдаты–грабители с севера от Альп продавали свои услуги князьям (действительным и самозваным) по всему Средиземноморью. Когда их никто не нанимал, они нападали и грабили по своему усмотрению (Contamine, 1984: 158). В XIV в. итальянские города–государства начинают прибегать к помощи небольших отрядов наемников. Поскольку в 1320е гг. это способствовало насильственному захвату прилегающих территорий, Флоренция переходит к регулярному использованию кавалеристов–наемников. В 1380–е гг. демократическая Флоренция нанимает — или перекупает — великого английского наемника сэра Джона Хоквуда, который грабил Тоскану, когда с окончанием войны между Миланом и папской областью его отряд остался без работы. До этого Хоквуд служил Англии, Савойе, Милану, Пизе и папам. К несчастью для флорентийских демократов, Хоквуд поддержал олигархов в их успешных восстаниях 1382 г.; Хоквуду «были дарованы (редкий случай!) флорентийское гражданство, а также пожизненная пенсия и освобождение от налогов. Когда он в 1394 г. умер, благодарное правительство не только почтило его пышными похоронами за государственный счет, но и увековечило его заслуги, запечатлев его образ на стене внутреннего фасада собора, где он был изображен верхом на коне в полном военном облачении» (Schevill, 1963: 337). И сегодня туристы могут видеть в соборе это весьма светское изображение.

В Венеции, этой великой морской державе, местная знать долгое время поставляла собственных военачальников в армию и на флот; солдат и матросов они рекрутировали по большей части из населения Венеции. К концу XIV в. Венеция, как и ее итальянские соседи, нанимала капитанов–кондотьеров, которые сами набирали команды и за хорошую плату участвовали в войнах этого города-государства. Поскольку слово condotta означало контракт на участие в военных действиях на стороне определенного суверена, то condottiere означало главным образом «человек, заключивший контракт». Тот же коммерческий оттенок содержится и в немецком Unternehmer. Кондотьеры присягали тем, с кем заключили сделку, и собирали подчас немалые богатства. Когда в 1475 г. умер Бартоломео Колеони, подрядчик, занимавшийся наемниками, его состояние «было сравнимо с состоянием ведущего банкира того времени Козимо ди Медичи» (Lane, 1973a: 233). К 1625 г. Валленштейн, герцог Фридландский, имел в своем владении 2000 квадратных миль и пользовался этим доменом как базой снабжения своих войск — причем с выгодой — от имени императора Священной Римской империи. Вместо того чтобы разрешить своим войскам беззаконно грабить, он организовал охранный рэкет, заставляя оккупированные города платить под угрозой, что он предоставит солдатам свободу действий (Maland, 1980: 103). При Валленштейне война стала прибыльным бизнесом.

Участие в войне обеспечивалось не только набором войск и их оплатой в конце. Воюющие государства должны были содержать войско. В конце XVII в. типичная армия в 60 000 человек и 40 000 лошадей потребляла в день почти миллион фунтов еды, которая отчасти транспортировалась вместе с армией, отчасти была заготовлена на складах. Большая ее часть добывалась там, где армия квартировалась, но все это требовало больших расходов и организации (Van Creveld, 1977: 24). При ценах, которые были актуальны на тот день, миллион фунтов зерна стоил столько же, сколько дневная зарплата 90 000 простых рабочих (подсчеты по Fourastie, 1966: 423). Помимо еды для армии необходимо было приобрести оружие, лошадей, одежду и укрытия. Чем больше была армия, тем меньше каждый отдельный человек имел возможности обеспечивать себя. От Валленштейна до Лувуа великие военные организаторы XVII в. занимались не только битвами, но и снабжением, отчего их великое дело становилось еще грандиознее.

В XV—XVII вв. — период, важнейший для формирования европейского государства, — армии на большей части Европы состояли в основном из наемников, рекрутированных сеньорами и армейскими подрядчиками. Также и в национальные флоты (в особенности, в корсары, грабившие вражеские суда с согласия государств-покровителей) обычно набирали матросов по всему континенту (Fontenay, 1988b). Конечно, государства различались тем, насколько сильно и как долго они прибегали к услугам наемников. Правители крупных, более сильных государств стремились сократить свою зависимость: Франция, Испания, Англия, Швеция и Соединенные Провинции генералов имели своих, а полки и экипажи нанимали, а государства поменьше обыкновенно нанимали целые армии у их военачальников. Так, немецкие Габсбурги до Тридцатилетней вой ны прибегали к обложению на местном уровне; затем поручили набор в армию великому, но дорогому кондотьеру Валленштейну и только во второй половине XVII в. начали создавать регулярную армию.

Поскольку исход битвы зависел от сравнительных размеров армий, а не от усилий на душу человека (per capita) в этих армиях, то понятно, почему относительно преуспевающие малые государства часто нанимали свои армии на международном рынке. Во флотах также смешивались частные и государственные военные силы. «До 1660–х гг., — замечает М. С. Андерсон, — значительная часть французского галерного флота поставлялась частными подрядчиками (часто мальтийскими рыцарями), которые были владельцами галер и служили королю по контракту определенное время за оговоренную плату. В Испания в 1616 г., когда флот был в упадке, из 17 судов во флоте 5 были в частном владении, нанятые только на лето (время, когда велись кампании, как на море, так и на суше), а на следующий год пришлось нанять еще 6–7 судов, чтобы сопровождать серебро из Америки. В Англии из 25 кораблей, в 1585 г. участвовавших в экспедиции Дрейка в Вест–Индию, только два были предоставлены королевой; и хотя Дрейк выступал как адмирал Елизаветы и имел официальные предписания, но правительство оплатило только треть всех расходов» (Anderson, 1988: 27; Fontenay, 1988a, 1988b).

Каперы (privateers), которые во множестве участвовали в войнах на море в XVII в., по определению (от слова частный) относились к неправительственным силам.

Арендованные армии и флоты жили главным образом на жалование, выданное или санкционированное агентами короны, которым они служили. Да и этимологически солдат — это тот, «кто сражается за плату». Голланд. Söldner и нем. Unternehmer дополняют друг друга. Особенность данной системы проявилась довольно рано, когда в 1515 г. «две швейцарские армии швейцарцев, одна на службе французского короля, а другая на службе итальянского барона встретились лицом к лицу на поле боя в Мариньяно, Сев. Италия, и почти полностью друг друга истребили» (Fischer, 1985: 186). Это событие убедило швейцарцев избегать «собственных» войн, но они продолжали поставлять наемников на битвы других народов.

В течение нескольких столетий европейские государства считали удобным строить вооруженные силы через систему найма-покупки за счет поступлений от налогообложения. Примером крайнего случая специализации государства в поставке наемников можно, без сомнения, считать Гессен–Кассель, маленькое государство XVIII в. Целых 7% его населения были под ружьем: из них 12 000 составляли внутренний гарнизон и участвовали в местной экономической жизни, еще 12 000 были хорошо обученной армией, которую здешний ландграф предоставлял в наем за хорошую плату (Ingrao, 1987: 132). Когда Британии понадобились дополнительные войска для войны с мятежными американцами, она обратилась к Гессену. Вот почему в американском английском Hessian означает «грубый и непатриотичный; громила», то есть «наемник». На базе этого военного бизнеса Фридрих II (1760–1785) возвел просвещенный деспотизм даже с пособиями по бедности и родильными домами; впрочем, большинство программ провалилось после завершения американской войны, и европейские государства начали создавать собственные национальные армии (Ingrao, 1987: 196–201). Век наемников кончился.

Крупные государства Европы всегда стремились иметь наемников в составе своих армий под командованием собственных подданных и контролируемых собственными гражданскими чиновниками. В XVIII в. высокая стоимость и политический риск широкомасштабного наемничества привели к тому, что правители все больше и больше призывали на службу собственных граждан и заменяли ими, где только можно, наемников. На ранних стадиях развития вооруженных сил посредством наемных армий правители считали, что дорого и политически опасно создавать армии из среды собственного населения; еще велика была опасность внутреннего сопротивления и бунта. Эта тенденция была остановлена войнами Французской революции и Империи, так что наемники больше не были преобладающей силой. Как заметил Карл фон Клозевиц после поражения Наполеона: «…Пока, согласно принятому взгляду на вещи, все надежды возлагали на очень ограниченные вооруженные силы в 1793 г., появилась такая сила, о которой никто не имел представления. Вдруг война стала делом народа, и притом народа, исчисляемого тридцатью миллионами, среди которого каждый считал себя гражданином государства… Через участие в войне всего народа (а не Кабинета и Армии) значение приобрела вся Нация со всем ее весом. Теперь доступные средства — те силы, которые могли быть призваны, — были беспредельны; теперь ничто не сдерживало той энергии, с какой можно было вести Войну, и соответственно беспредельно увеличилась опасность для противника» (Clausewitz, 1968 [1832]: 384–385).

Когда вся нация встала под ружье, безмерно выросли возможности государства извлекать средства на войну, но также выросли и претензии граждан к своему государству. Исключительную поддержку войны обеспечил призыв защитить свою родину, позволявший увереннее полагаться на массовое пополнение армии, конфискационное налогообложение. Но ориентация производства на нужды войны делает любое государство, как никогда раньше, уязвимым для народного сопротивления, ответственным перед требованиями народа. С этого момента фундаментально меняется характер войны, а также отношение политики, связанной с ведением войны, к гражданской политике.

При том, что в целом развитие было направлено на монетизацию (monetization) и товаризацию (commodification), исчезновение наемных вооруженных сил выглядело неожиданностью. Чего ради было государству переставать покупать солдат и матросов и заменять наемников регулярной армией на основе воинской повинности? К этому привело несколько факторов. Создание громадных вооруженных сил, имевших только контрактные обязательства перед короной, грозило их промедлением в действиях, бунтом и даже появлением соперников в борьбе за власть. Собственные же граждане под командованием представителей правящих классов часто сражались лучше, были более надежны и дешевле. Центр власти над собственным населением, которую правители получали созданием армий наемников и соответствующих структур, со временем сместился, по мере того как наемники становились дороже и опаснее сами по себе, падали и шансы эффективного сопротивления со стороны национального населения. По мере того как войны дорожали, простая стоимость ведения военных действий в том масштабе, как это было необходимо перед лицом грозных противников, стала превосходить финансовые ресурсы всех государств, кроме самых коммерциализированных. В XVIII в. громадное расширение сельскохозяйственного производства открыло новые возможности населению больших регионов, как горная Швейцария, которые до того экспортировали солдат и прислугу по всей Европе, приток наемников сократился. Французская революция и Наполеон нанесли coup de grace (смертельный удар) по системе наемничества созданием громадных, эффективных армий, главным образом за счет расширившихся территорий собственно Франции. Однако к этому времени необходимо было оплачивать и содержать даже собственную регулярную армию (раньше набранную на своей территории). С XV в. европейские государства решительно двигаются к созданию оплачиваемых вооруженных сил, содержавшихся на займы и налоги.

Действительно система наемников имела большой недостаток: если жалование задерживалось или не приходило вовсе, наемники обычно бунтовали, жили за счет местного населения (грабили территорию, где они стояли), становились бандитами или делали все это сразу. Тяготы содержания армии ложились на местных жителей (Gutmann, 1980: 31–71). Во время войн XVI—XVII вв. военный доход заключался в трофеях, но их было слишком мало, чтобы содержать армии. Так что (при большом, правда, разнообразии по государствам) пик найма вооруженных сил более или менее независимыми подрядчиками приходится на XVII в. и снижается в XVIII в., однако еще три или четыре столетия наемники были эталоном военного поведения в Европе. По большей части подрядчики, обслуживавшие армию, покупали еду, оружие, униформу, постой и средства транспорта или прямо, или перепоручая это подчиненным офицерам. Для указанных целей им нужны были деньги и много денег. В 1502 г. ветеран итальянских кампаний Робер де Бальзак заключает свой трактат об искусстве войны советом князьям: «…И, наконец, самое важное: успех на войне зависит от достаточного количества денег для покупки всего, что нужно для этого предприятия» (Hale, 1967: 276). ,

К 1502 г. большинство европейских князей уже выучили совет Бальзака наизусть. Грубо говоря, у правителей было три пути получения концентрированных средств принуждения: они могли их захватить, создать или купить. До XX в. вообще очень немногие европейские государства производили основную часть своих средств принуждения: они редко обладали необходимым капиталом или умением. Такие дорогостоящие и опасные производства, как производство пороха или пушек, составляли исключение. После 990 г. европейские государства все больше отходят от захвата в пользу приобретения.

В этом направлении их подталкивали следующие важные перемены. Во–первых, поскольку война становилась все более сложной и капиталоемкой, все меньше и меньше людей среди гражданского населения имели средства ведения войны: в XIII в. каждое знатное домохозяйство имело шпаги (мечи), но ни одно домохозяйство XX в. не имеет авианосцев. Во–вторых, правители намеренно разоружали гражданское население и вооружали свои войска, проводя строгое различие между теми, кто контролировал средства ведения войны, и теми, кого монарх обычно принуждал платить за войну. В–третьих, государства все больше втягивались в производство средств ведения войны, так что вопрос теперь уже был в том захватывать или покупать средства производства вместо захвата или покупки продукта. В–четвертых, население в своей массе сопротивлялось прямому захвату людей, еды, оружия, транспорта и других средств ведения войны гораздо сильнее и эффективнее, чем они сопротивлялись их оплате. Хотя даже до наших дней дошли разные формы воинской повинности, европейские государства обычно переходили к системе сбора налогов в денежном выражении, оплате средств принуждения собранными деньгами и использованию части этих (наличных) средств принуждения для дальнейшего сбора налогов.

Для того чтобы такая система работала, необходимы были два непременных условия: относительно монетизированная экономика и доступность кредита. В экономике, где только небольшая часть товаров и услуг продается и покупается, имеются следующие неблагоприятные факторы: сборщики доходов (revenue) не могут сколько–нибудь точно определить и оценить ресурсы, многие претендуют на какой–нибудь отдельный ресурс и утрату этого ресурса утратившему лицу трудно восполнить. В результате всякое проводимое налогообложение неэффективно, по видимости несправедливо и, скорее всего, вызывает сопротивление. Когда кредит малодоступен, даже при монетизированной экономике, текущие расходы зависят от наличных денег, и большие траты возможны только после долгого накопления. В этих условиях всякий правитель, который не может отнять средства ведения войны прямо у подвластного ему населения или приобрести их где–то еще, не платя, поневоле начинает создавать свои государственные вооруженные силы. После 1500 г., когда средства успешного ведения войны становились все дороже и дороже, правители большинства европейских государств были заняты по большей части сбором средств.

Откуда приходят деньги? В короткой перспективе они приходят как займы от держателей капитала или поборы (levies) с местного населения, которому так не повезло, что на его территории расквартировались войска. В долгой перспективе — от налогообложения в той или иной форме. Норберт Элиас отмечает тесную связь между налогообложением и вооруженными силами: «Для общества так называемой современной эпохи характерен (в особенности на Западе) определенный уровень монополизации. Отдельные лица не могут свободно пользоваться вооружением, оно находится в распоряжении разного рода центральной власти. Также и налоги на собственность, и доходы отдельных лиц концентрируются в руках центральной власти этого общества. Текущие к этой центральной власти финансовые средства поддерживают ее монопольное владение вооруженными силами, а это, в свою очередь, поддерживает монополию на налогообложение. Ни один из двух факторов не является преимущественным; это две стороны одной монополии. Если исчезнет один, за ним обязательно последует другой, хотя монопольное правление может иногда поколебаться сильнее с одной стороны, чем с другой» (Elias, 1982: II, 104).

Дуэт, на который указывает Элиас, представляет по сути два голоса из трио. Недостающий голос — кредит — связывает монополию на вооруженные силы с монополией налогообложения.

Исторически очень немногие государства были в состоянии оплатить свои военные расходы из текущих доходов. Вместо этого они, чтобы справиться с дефицитом, прибегали к той или иной форме займов: заставляли кредиторов ждать, продавали должности, принуждали своих клиентов дать им ссуду, занимали у банкиров, заявлявших претензии на будущие доходы правительства. Если правительство и его агенты могли занять, они могли разделить ритмы своих трат и поступлений, следовательно, могли тратить раньше получения дохода. Такое «расходование вперед» облегчает дороговизну ведения войны, поскольку траты на личный состав, оружие и другие военные реквизиты обычно происходят скачками, в то время как потенциальные и реальные доходы государства подвержены меньшим колебаниям из года в год. Кроме того, государство, которое может быстро взять в долг, может быстрее, чем его противники, провести мобилизацию, увеличивая свои шансы на победу.

Доступность кредита, конечно, зависит от того, как государство платило предыдущие долги, но еще больше от наличия капиталистов. Капиталисты, когда хотят, служат государству как заимодавцы, они могут способствовать получению займа и управлять или даже собирать доходы для оплаты долгов. Европейские капиталисты иногда совмещали все эти виды деятельности в одной ненавистной фигуре откупщика или сборщика налогов. Откупщик давал государству деньги в предвидении налогов, которые он соберет, прибегая к власти и авторитету государства, и хорошую долю этих налогов забирал себе как плату за кредит, риск и труд. Но еще чаще капиталисты выступали организаторами и держателями государственного долга. Они также продвигали своей деятельностью монетизацию экономики государства; некоторые из важнейших видов их деятельности суммарно представлены на рис. 3.2. Однако здесь представлены не все факторы, влиявшие на переменные величины, представленные на схеме. Например, прямой доступ короны к легко реализуемым ресурсам делал предоставление займа более привлекательным для кредиторов, а иногда он становился альтернативой займа. Пока из Америки плыло золото и серебро, испанские короли легко находили заимодавцев в Аугсбурге, Антверпене, Амстердаме и в других местах. В эпоху массовой мобилизации и появления громадных армий, состоявших из граждан, начавшуюся с Французской революцией, большое значение для легкости ведения войны приобрела просто численность населения государства. Но и тогда по государствам Европы сильно разнились деятельность капиталистов, степень монетизации, доступность кредита и легкость ведения войны, — они доставляли государствам, имевшим доступ к капиталистам, огромные преимущества быстрого перехода к состоянию войны.

Рис. 3.2. Как наличие капитала облегчает ведение войны

Таким образом, от наличия или отсутствия коммерческих городов на территории государства зависит, насколько легко провести военную мобилизацию. Там, где много городов, не только займы и налоги легче и быстрее текут в государственную казну — при условии, что государство уделяет достаточно внимания интересам бюргеров как внутри государства, так и за его пределами. Там и городские милиции, и торговые флоты охотно адаптируются для целей обороны или же хищнических целей войны. Где же города слабы и их мало, правители не могли получить больших займов: они или обращались к зарубежным банкирам, которые предоставляли эти услуги по более высокой цене, или заручались поддержкой магнатов, контролировавших вооруженные силы, одновременно требуя ответных привилегий, а также создавали громоздкий фискальный аппарат в процессе сбора налогов с нищего, оказывавшего сопротивление населения.

В XVI в., когда войны приобретают все больший размах, а использование наемников становится обычным делом, решающим условием военного успеха все больше оказывается возможность займов. Купцы Южной Германии, вроде дома Фуггеров из Аугсбурга, как и их итальянские собратья, начинают давать королям в долг. Так, Фуггеры произвели займы в Антверпене, чтобы финансировать испанские войны, имея в виду в будущем доставлять американское серебро. Эти займы на стороне ставили монархов в зависимость от иностранцев, которых было трудно контролировать, но позволяли им не платить долгов без катастрофических последствий для собственной экономики. Со временем невыгодные стороны таких займов перевесили их преимущества, и те монархи, кто мог, перешли к внутренним займам. В особенности, могли производить займы внутри страны государства со значительными зонами капиталистического предпринимательства. Примерно во времена Генриха IV (1598–1610) Франция отказывается от зависимости от иностранных центров капитала (главным образом Лиона, этого проводника итальянского капитала) и начинает опираться на парижские финансы, переключается с иностранных банкиров на французских и от договоренностей на усиленный сбор налогов (Cornette, 1988: 622— 624). И хотя короне в следующие два столетия периодически грозила неплатежеспособность, но в целом происшедшая консолидация фискальной власти дала Франции громадные преимущества в будущих войнах.

Независимо от того, занимали они много или мало, все правители сталкивались с необходимостью платить за войну по долгам так, чтобы не разрушить для своих кредиторов давать им деньги и в будущем. В этом случае они выбирают самые разные фискальные стратегии. Правительственные доходы вообще (налоги в самом общем смысле слова) распадаются на пять широких категорий: разного вида взимание дани, ренты, Обложение товарно–денежных потоков, обложение основных фондов и подоходные налоги. Дань — это нерегулярные платежи, возлагаемые на отдельных лиц, группы или местности; подушный налог, который был одинаковым для всего населения или основных категорий населения, представляет собой особый вид дани. Ренты — это прямые выплаты за землю, товары и услуги, условно поставляемые определенным их потребителям — государством. (Некоторые государства — Россия, Швеция и Оттоманская империя, например — по–особому обращались с рентой, назначая военным офицерам и гражданским чиновникам ренты с землевладений короны, которые выплачивались таковым, пока они состояли на государевой службе).

И рента, и дань могут собираться легко и схожим образом. Не то с обложением товарно–денежных потоков и основных фондов. К обложению по товарно–денежным потокам относятся акцизы, таможенные и другие сборы, налоги на сделки (продажи) и другие сборы на трансферты и движения (капитала); часто их называют косвенными налогами, поскольку они отражают (но только косвенно) платежеспособность налогоплательщика. Обложения основных фондов делятся на налоги на землю и недвижимость; часто их называют прямыми налогами. Подоходные налоги (будучи отдельным случаем обложения товарно–денежных потоков) затрагивают текущие доходы, в особенности, заработную плату и другие доходы в денежном выражении.

Пять типов налогов составляют своего рода континуум в отношении их зависимости от монетизации наличной экономики. Они также различаются по объему непрерывного надзора осуществляемого сборщиком (рис. 3.3). В целом, меньше надзора требуется, когда налоги собирают непосредственно с применением силы. В других случаях, когда требуется непрерывный надзор, появляются специализированные учреждения для оценки и сбора. Если правительство имеет в своем распоряжении достаточно силы, оно может собирать налоги и дань при сравнительно немонетизированной экономике, хотя и там способность людей платить (налоги) наличными зависит от их способности продавать за наличные деньги товары и услуги. Доходы от сбора таможенных пошлин зависят от того, достаточно ли строго определены границы и хорошо ли они охраняются; контрабанда — уклонение от уплаты таможенных пошлин на внутренних и внешних границах — была преступлением именно в той степени, в какой европейские государства могли определить и защитить свои границы. Действительно, во времена патримониализма и брокеража, государства часто больше зависели от платы за проезд (tolls) по стратегически важным дорогам, в портах и на водных артериях, чем от пошлин, собранных на контролируемых границах (Maravall, 1972: I, 129–133).

Рис. 3.3. Формы налогообложения

Платы за потоки сильно зависели от монетизации, потому что она такие потоки увеличивает, облегчая чиновникам налоговой службы оценку потоков и увеличивая возможности тех, кто обязан платить наличными. Налоги на капитал, вопреки тому, что можно было бы предположить, тоже сильно зависят от монетизации, поскольку в отсутствие рынка земли и недвижимости чиновники налоговой службы не могут определить размеры налогов относительно стоимости имущества: когда это соотношение неверно, налоги неэффективны (Ardant, 1965). Таким образом, эффективность, с какой государство финансирует свои войны посредством налогообложения (вместо того, чтобы просто отнимать у граждан средства ведения войны), очень зависит от уровня монетизации. Подоходный налог представляет собой предельный случай, единственный устойчивый и надежный источник доходов правительства при такой экономике, когда практически все заняты в денежной экономике, а большинство рабочих трудятся за плату.

В высшей степени коммерциализованные государства, однако, получают от этих отношений немалые преимущества. При определенном уровне монетизации налоги, стремящиеся к высшему уровню нашего континуума, сравнительно эффективны. Они строятся на тех же мерках и наглядности, какие товарная экономика применяет к собственности, товарам и услугам. Участники рыночного обмена в значительной степени уже осуществляют необходимый надзор, устанавливая цены и трансферты. Достаточно социализованные граждане затем начинают считать моральным — платить налоги; они следят за собой и друг за другом, почитая уклоняющихся от налогов фрирайдерами (лицами, которые пользуются общественными или групповыми благами, не участвуя в их оплате или создании). Налоги на потоки, на капитал и, в особенности, подоходные приносят больше, дают более высокий возврат относительно усилий по их сбору и легче адаптируются к переменам в политике государства, чем ренты и дань. При менее коммерциализованной экономике государство встречает больше сопротивления сбору налогов; собирает их менее эффективно и поэтому вынуждено создавать более громоздкий аппарат контроля. Если два государства примерно одинакового размера, но разной степени коммерциализации вступают в войну и пытаются изымать сравнимые суммы денег у своих граждан посредством одинаковых налогов, менее коммерциализованное государство создает более крупную государственную структуру, когда оно воюет или оплачивает войну. Более коммерциализованное государство обычно делает то же самое с помощью меньшей административной организации.

Прямое снабжение армий, обложение налогами и управление королевским кредитом — все было легче в коммерциализованных, богатых капиталом, экономиках. Однако повсюду (при любой экономике) они преумножали количество государственных чиновников. Более или менее значительное усилие по подготовке войны обыкновенно приводило к устойчивому расширению центрального аппарата (органов управления) государства — количества постоянного персонала, разнообразных институтов, размеров бюджета, величины долга. Когда Голландия и Испания достигли перемирия в их изнурительной войне в связи с требованием голландцев независимости в 1609 г., с обеих сторон многие ожидали, что наступит облегчение от высокого налогообложения, которое было введено в предшествующее десятилетие. Но оказалось, что обслуживание долга, строительство фортификационных сооружений и другие виды деятельности государства с легкостью поглощали доходы, освобожденнные военной демобилизацией. Ни в одной из двух стран налоги существенно не уменьшились (Israel, 1982: 43–44).

Некоторые историки говорят об инерционном эффекте (ratchet effect), когда раздутый военный бюджет не возвращается к довоенному уровню (Peacock, Wiseman, 1961; Rasler, Thompson, 1983, 1985a). Это происходит не повсеместно, но достаточно часто, в особенности, в государствах, которые не понесли больших потерь в закончившейся войне. Отмечаемый эффект обусловлен тремя причинами: поскольку усиление государства в военное время дает властям новую возможность изъятия ресурсов, обращения к новым видам деятельности и сопротивления экономии средств. Потому что войны создают или обнаруживают новые проблемы, требующие внимания государства; и потому что произведенные в военное время долги становятся новым грузом для государства.

Национальный долг обычно возникает именно из займов для войны и во время войны. Возможность занять на военные расходы существенно влияет на способность государства успешно вести военную кампанию. Так в XVII в. Голландская республика, обратившись к банкирам Амстердама и других крупных торговых городов, смогла (будучи небольшим государством) быстро собрать невероятные суммы денег на армию и флот и стать ведущей на то время европейской державой. Важнейшие инновации произошли раньше в 1515– 1565 гг., когда принадлежащие Габсбургам Генеральные штаты Нидерландов (из которых северные провинции стали после восстания 1568 г. Голландской республикой) предприняли шаги по выпуску государственных рент (annuities), обеспеченных специальными новыми налогами и приносящих значительный доход (Tracy, 1985). Теперь «в случае необходимости Голландская республика могла занять 1 000 000 флоринов всего лишь под 3% за два дня» (Parker, 1976: 212– 213). В результате государственные ценные бумаги стали излюбленной инвестицией для голландских рантье, чьи представители облагали к своей выгоде налогами всю экономику. И в самом деле, слово «капиталист» в его теперешнем значении, кажется, восходит к названию тех голландских граждан, на кого распространялась наивысшая налоговая ставка на человека, посредством чего они заявляли о своем богатстве и кредитоспособности.

Голландские банкиры, богатые, сведущие и независимые, после 1580 г., когда еще северные Нидерланды воевали со своими бывшими испанскими хозяевами, сумели подработать перевозкой серебра (направляя его в Антверпен), где этим серебром оплачивались испанские расходы на войну (Parker, 1972: 154–155). Когда в 1608 г. Испания предложила признать независимость Голландии, если та уйдет из Ост–и Вест–Индии, участвовавший от имени голландцев Олденбарневелт «ответил, что нельзя просто уйти из Ост–Индской компании, поскольку с ней связано слишком много выдающихся граждан Республики» (Israel, 1982: 9). Но в целом богатство купцов шло на благо их голландского государства. Интенсивная коммерческая экономика позволила голландскому государству пойти в XVII в. по пути, который был закрыт для соседней Пруссии и по которому, подражая, пошла Англия в 1690–е гг., получив себе на радость голландского короля. Переняв голландскую технику взимания налогов, англичане смогли ослабить свою зависимость от голландских банкиров, а со временем и победить Голландию в войне.

Голландия XVII в. находилась в наивысшей точке на оси коммерциализации. Другие государства с интенсивным капиталом, как итальянские торговые государства Генуя и Венеция, также организуют вооруженные силы с помощью государственного кредита и налогов на потоки и товары. В регионах с интенсивным принуждением ресурсы, которые могли бы быть использованы для военных целей, остаются привязанными к сельскому хозяйству и в руках магнатов, которые сами обладают значительными и самостоятельными силами. Здесь изъятие военных ресурсов, конечно, принимало совершенно иные формы: это были разного рода комбинации экспроприации, кооптации, отношения патрона и клиента, воинской повинности и грубого силового сбора налогов. Между этими двумя крайностями в областях, где имел значение и капитал и принуждение, большее равновесие между капиталом и принуждением позволяло правителям играть на их противоречиях. Здесь применяли купленные войска для сдерживания тех, у кого были собственные армии, а национальные армии — для давления на владельцев частного капитала. В долгой перспективе, по мере того как росли военные потребности, указанные факторы стали определять решительное преимущество в военных делах правителей государств, шедших по пути капитал + принуждение. Так что их тип государства — национальное государство — одержало верх над городами–государствами, империями, союзами городов и другими формами государств в Европе.

К концу XVII в. значительная часть европейских войн, включая войну между сопредельными Голландией и Англией, шли на море далеко от континента. Борьба за морскую империю завершала европейские войны на суше, формируя характерные типы европейских государств. Но еще до создания национальных государств европейцы имели большой опыт строительства империй. Скандинавы создавали (недолговечные) империи задолго до 1000 г. Большую часть Европы веками занимали Монгольская, Российская, Оттоманская, Шведская, Бургундская и Габсбургская империи. Большие торговые города, как Генуя и Венеция, покорили или купили себе собственные империи (правда, разбросанные). Громадную европейскую империю (хотя и ненадолго) создал Наполеон. Оттоманская, Австро–Венгерская, Российская и Германская империи просуществовали до Первой мировой войны. Но с течением времени, конечно, европейские империи все больше напоминали национальные государства. Перед этими империями при их неоднородности и пережитках непрямого правления (через вице–королей и других наместников) стояли, однако, особые проблемы контроля над подданными.

Начиная с XV в. европейские державы создают империи далеко за пределами своего континента. На своем краю полуострова португальские христиане покончили с последним мавританским царством в 1249 г. В следующие полтораста лет они сосредоточили морские действия на торговле в Европе и Африке; но в 1415 г., после захвата Сеуты на Марокканском побережье, они начинают экспансию, которая не прерывалась затем 200 лет. Ко времени смерти принца Генриха (так называемого Мореплавателя) в 1460 г. его войска распространили свой контроль, и политический, и коммерческий, так далеко вдоль западного побережья Африки, что захватили Мадейру и Азорские острова на Атлантике. С помощью генуэзских кондотьеров и предпринимателей они начинают практически немедленно создавать новые жизнеспособные (в коммерческом отношении) колонии. И еще до конца века Васко да Гама обогнул Африку и приплыл в Калькутту, распространив португальское влияние на Индийский и Тихий океаны.

Португальцы очень хотели покончить с мусульманско-венецианским контролем над европейскими подступами к азиатским пряностям и предметам роскоши и установить собственную гегемонию на морских путях в Азию. Они приложили очень много сил, отчаянно рисковали, дошли до исключительной жестокости и почти преуспели. В XVI в. португальские караки и галеоны контролировали почти весь Индийский океан и перевозили в Европу и Оттоманскую империю до 50% всех пряностей (Boxer, 1969: 59). В этом же столетии португальские поселенцы начинают мигрировать в Бразилию; оттуда они экспортируют сахар, произведенный трудом потрясенных америндов (американских индейцев), а потом все больше трудом рабов, привезенных из Анголы, Конго и Сенегамбии. Позднее португальская корона получала свой доход по большей части от таможенных сборов с товаров из колоний.

Португалия, однако, терпела в некоторых отношениях жесточайший недостаток. При ее имперских запросах ей очень не хватало собственного леса, человеческих и других ресурсов, так что португальские корабли XVI века иногда не имели на борту ни одного португальца, кроме командиров. В 1580–1640 гг. Португалия соединилась с испанской короной и унаследовала испанскую войну с грозными голландцами. Однако с началом восстания против Испании в 1640 г. маленькое королевство оказывается в состоянии войны и с голландцами, и с испанцами вплоть до 1689 г. Из–за войн с морскими соперниками португальские купцы оказывались в опасном положении в открытом море (за пределами территориальных вод). И если Португалия сохраняла свою власть так долго, то исключительно благодаря своей стойкости и изобретательности.

Поскольку у португальцев бескрайняя империя существовала при хрупкой миниатюрной метрополии, португальские завоеватели изобрели характерную форму правления «за морем», трансформировав и собственное государство. За морем Португалия превратила свои колонии (по большей части) в военные заставы, одним из основных видов деятельности которых было обеспечение доходов короны. В отличие от голландских, английских и венецианских правителей, португальские не поручали своим купцам организацию правления в колониях. В отличие от испанских, они не терпели появление в их заморских владениях больших автономных областей. Но они не могли воспрепятствовать управляющим, священникам и солдатам в колониях вести торговлю от себя или получать взятки за незаконное превышение официальной власти. Так что колониальные доходы доставляли Лиссабону и его королю относительную независимость от других правителей в Португалии, но также часто ставили в зависимость от коррумпированных чиновников. Такой монарх мог процветать только, пока золото и товары рекой текли из колоний.

Испанцы сравнительно с соседними португальцами поздно занялись заморскими завоеваниями. В 1492 г. Гранада, последнее укрепление мусульман на Иберийском полуострове, сдалась Кастилье. К тому времени двигавшиеся на юг испанцы уже стали заселять Канарские острова. В том же году королева Изабелла поручила генуэзскому кондотьеру Кристофору Колумбу плыть на запад, через Канары в поисках пути в Индию и Поднебесную империю. Уже через пятнадцать лет у Испании были действующие колонии в Карибском море. А век спустя после падения Гранады испанцы правили — пусть и не везде — почти по всей Центральной и Южной Америке, кроме Бразилии, достигнув Филиппин.

Примерно в это время на сцену выходят голландские и английские мореплаватели. Две управляемые гражданскими лицами Ост–Индская и Вест–Индская компании (принадлежавшие обеим странам), не говоря уж об их пиратах, агрессивно вторгались в воды Португалии и Испании в Южной Атлантике, Индийском и Тихом океанах. Как это не покажется странным, но в течение восьмилетней войны за независимость с Испанией голландские купцы получали наибольшую прибыль от торговли с врагом. Они привозили товары из Северной Европы в Иберию и использовали свои старые коммерческие связи, чтобы проникнуть в торговые сети испанской и португальской империй. С этого началось создание мировой голландской империи. На Атлантике английские купцы пристроились к португальской торговле и научились искусно обманывать королевских таможенников. Они начали как паразиты, но скоро превратились в главные организмы на этих территориях.

На протяжении всей истории европейского империализма каждая новая его фаза начиналась с соревнования между теми, кто уже закрепился как господствующий в каком–нибудь регионе мире или на торговом пути, и новичком, бросающим вызов гегемону или пытающимся обойти его, или и то и другое. Сначала европейцы теснили мусульман, но к XV в. европейцы уже воевали друг с другом за доступ на Восток. В XVI в. португальцы почти сумели обойти венецианцев, контролировавших сухопутную связь на Западе Европы с Востоком и Южной Азией, но уже столетие спустя им бросили вызов на море Испания, Голландия и Англия. Англичане и голландцы так никогда и не смогли изгнать португальских купцов и вицекоролей из их владений, но они смогли покончить с тем первенством, которое принадлежало Португалии до 1600 г. [Например, во время Голландской войны 1647–1648 гг. в связи с удачными действиями противника Португальская Бразилия потеряла 220 судов своего флота (Boxer, 1969: 221).] Голландские Ост–Индская и Вест–Индская компании правили собственной громадной империей и пользовались преимуществами перед своими соперниками «в силу того, что имели больший контроль над рынком, и в силу интернационализации стоимости защиты (protection costs)» (Steensgaard, 1974:11). Вообще в XVII в. Голландия стала величайшей в мире морской и торговой державой.

Затем британцы вытеснили голландцев. По мере того как морское могущество голландцев слабело, британские корабли становились хозяевами почти на всех мировых морях. К XVIII в. французские каперы, военные и торговые суда («купцы») отправлялись в плавание к берегам Америки, Азии, бороздили Тихий океан — до XIX в. они мало имели дел в Африке — и толпились на других морских путях. Открытие в XVIII в. золота и алмазов в Бразилии оживило колониальную экономику Португалии, но уже не могло вернуть Португалии ту гегемонию, какой она пользовалась в XVI в. Франция и Британия поздно приступили к территориальным завоеваниям вдали от своих границ, но после 1700 г. они быстро наверстали упущенное. К концу XVIII в. Испания, Португалия, Соединенные провинции, Франция и Великобритания — все обзавелись большими заморскими империями и всемирными торговыми сетями; причем всех превзошла Британия. Имперские завоевания еще усилились в XIX в. «С 1876 по 1915 гг., — пишет Эрик Хобсбаум, — примерно четверть земной поверхности была распределена или перераспределена в качестве колоний среди полудюжины государств» (Hobsbawm, 1987: 59). К началу Первой мировой войны Испания, Португалия и то, что тогда было королевством Нидерланды, владели уже только лохмотьями своих бывших империй, в то время как по миру расстилалась ткань французских и в особенности английских владений.

Все эти империи вместе захватили территории с «факториями», уже сложившимися торговыми поселениями по окраинам под управлением местных правителей. За исключением португальского Макао, у европейцев не было колоний в Японии или Китае. Но и португальцы, и испанцы, и затем голландцы имели коммерческие анклавы в Япония; а в годы закрытости Японии при сёгунате Токугавы (1640–1854) голландская застава в Децима была единственным пунктом японских контактов с Европой (Boxer, 1965: 237). Однако со временем европейцы перешли к другой модели колонизации: захвату и частичному сеттльменту. Начиная с 1652 г., например, даже голландцы, — которые на самом деле колонизировали очень мало земель, где они устанавливали свою торговую гегемонию, — начинают захватывать, устанавливать свое правление и заселять территории вокруг мыса Доброй Надежды. Уже в начале XVIII в. появляется понятие африкандер, обозначающее европейского поселенца (Boxer, 1965: 266). Европейские государства прежде всего в XIX в. разрезают неевропейский мир на отдельные колониальные территории.

Создание заморских империй не способствовало появлению государственных структур в такой степени, как сухопутная война на собственных территориях. Тем не менее государство и империя были взаимосвязаны: характер европейского государства определял форму его экспансии за пределами Европы, а природа империи существенно влияла на деятельность метрополии. Так, государства с интенсивным капиталом (Венеция или Голландская республика) расширяли свои владения беспощадным преследованием торговых монополий, не особенно путем захвата и колонизации. Государства с интенсивным принуждением (скандинавские и испанское) предпочитали сеттльмент, порабощение туземной (или импортированной) рабочей силы и получение дани. Промежуточные типы государств как Британия и Франция, вступили в эту имперскую игру сравнительно поздно и преуспели в ней сочетанием капиталистических стратегий со стратегиями принуждения.

Капиталистическая стратегия мало что доставляла центральному государству, в особенности, когда ее реализацию осуществляли частные организации, как Ост–Индская компания. Впрочем, эти коммерческие мегалиты становились политическими силами, с которыми приходилось считаться. Таким образом, приватизация принуждала государство к согласованиям с подвластным населением или хотя бы с господствующим коммерческим классом. Стратегия захвата и сеттльмента, которая требовала регулярных армии и флота, расширяла бюрократию центрального государства, не говоря уж о той всемирной сети чиновничества, которую она вызвала к жизни. Там, где захват приносил богатства, — в особенности, в форме серебра и золота (bullion), как в Испании, — он становился альтернативной формой налогообложения, что позволяло правителям избегать согласований, посредством которых утверждались права граждан и ограничивались прерогативы государства.

Несколько факторов определяли, насколько появление государственного аппарата было обусловлено взаимодействием между строительством военной машины и развитием рынков (как дома, так и в колониях): от того, в каком (по объему) отношении находилась эта машина к содержавшему ее населению, от уровня предшествовавшей коммерциализации экономики, от того, насколько государство зависело от участия в мобилизации в военное время ресурсов других носителей власти, поставлявших собственные вооруженные силы и имевших возможность вернуть их (после войны) себе. По указанным признакам мы можем расположить варианты на одной оси. На одном конце расположится имперская Россия, где громоздкий государственный аппарат позволял вырвать людей и ресурсы из громадной, но некоммерциализованной экономики. На другом — Голландская республика, которая в высшей степени зависела от флота, содержала свои вооруженные силы на временные гранты, предоставляемые провинциями, где преобладали города, легко собирала налоги в виде таможенных сборов и акцизов и никогда не создавала сколько–нибудь существенной центральной бюрократии. Между ними расположатся такие государства, как Франция и Пруссия, где короли имели доступ к влиятельным регионам сельскохозяйственного и коммерческого капитала, но вынуждены были вести переговоры о поддержке их военной деятельности с имевшими власть землевладельцами. Со временем впрочем, потребность в людях, деньгах и поставках так возросла, что правители стали также вести переговоры с массами населения. В следующей главе мы остановимся на согласованиях и их вариантах по типам государства.

Примечания:

6

После объединения Англии с Ирландией (1800) она стала называться Соединенным королевством Великобритания.