Тысячу лет назад Европы не было. За десять лет до 1000 г. примерно 30 млн человек, живших в западной части евразийского материка, не имели достаточных причин считать себя единым народонаселением с общей историей и общей судьбой. Они и не считали. В результате распада Римской империи, правда, большая часть того, что мы сегодня считаем Европой, оказалась единым организмом, связанным дорогами, торговлей, религией и коллективной памятью. Но этот некогда римский мир не включал большую часть территории к востоку от Рейна и к северу от Черного моря. К тому же бывшая империя была не только европейской: она простиралась от Средиземноморья в Азию и Африку.

С точки зрения торговых и культурных связей тысячелетняя «Европа» распадалась на три–четыре слабо связанные между собой группы стран. Восточная группа примерно соответствовала теперешней европейской России, здесь поддерживались тесные связи с Византией и главными торговыми путями через Азию. Средиземноморская группа объединяла мусульман, христиан и евреев и имела еще более тесные связи с великими метрополиями Среднего и Ближнего Востока и Азии. Построманская система больших и малых городов, дорог и рек, особенно густых на пространстве от центральной Италии до Фландрии, имела ответвления в сторону Германии и Франции. Можно выделить также отчетливую северную группу, включавшую Скандинавию и Британские острова. (Многие из наших ярлыков недостаточны в том смысле, что они вневременные. Не желая вводить тяжеловесные географические обозначения, мы вынуждены пользоваться такими обозначениями, как Германия и Британские острова, с оговоркой, что их употребление не предполагает точного политического или культурного соответствия с современным Германии или Британским островам.)

Рис. 2.1. Европа в 406 г. н.э. (по Colin McEvedy, The Penguin Atlas of Medieval History, Penguin Books, 1961. Copyright © 1961 Colin McEvedy)

В 990 г. большая часть бывшей Римской империи находилась под контролем мусульман: это были южные берега Средиземного моря и большая часть Пиренейского полуострова, не говоря уж о бесчисленных средиземноморских островах и нескольких пунктах по северному побережью. Довольно слабо сочлененная Византийская империя протянулась от восточной Италии до восточной оконечности Черного моря, а на севере еще более неопределенное российское государство достигало Балтики. Датскому королевству принадлежала власть на территории от западной Балтики до Британских островов, в то время как поднимавшиеся Польское, Богемское и Венгерское княжества контролировали территорию южной Балтики. На западе от них лежала Саксонская империя, претендовавшая на то, чтобы быть наследницей Карла Великого, а еще дальше на запад королевством Франция правил Гуго Капет.

Ни одно из этих смутно знакомых нам названий не должно заслонять от нас того факта, что все они были раздробленными суверенитетами, каковая организация в то время господствовала на всей той территории, которая позднее стала Европой. Императоры, короли, князья, герцоги, халифы, султаны и другие властители в 990 г. были, главным образом, завоевателями, взимателями дани и рантье, а не теми главами государств, которые бы в течение продолжительного времени и на всей территории контролировали жизнь в своем царстве. Внутри их юрисдикций к тому же соперники и непокорные подданные часто прибегали к использованию в своих интересах вооруженных сил, нисколько не заботясь об интересах номинальных суверенов. На всем Континенте изобиловали наемные армии, и нигде в Европе не было чего–нибудь похожего на национальное государство.

Рис. 2.2. Европа в 998 г. (Там же)

Фрагментарный суверенитет был особенно характерен для этих расползавшихся, эфемерных государств, где сотни княжеств, епископий, городов–государств и других форм власти, перекрывая общие территории, осуществляли также контроль во внутренних районах страны (hinterlands). В 1000 г. папа, византийский император и император Священной Римской империи претендовали на власть на большей части Апеннинского полуострова, но на самом деле почти все важные города со своими экономическими зонами действовали как независимые политические агенты. (В 1200 г. на одном Апеннинском полуострове было 200–300 отдельных городов–государств (Waley, 1969: 11).) За вычетом относительно урбанизированных мусульманских территорий, обычно соотношение величины государства и густоты городов в нем было обратным: где было много городов, там было мало раздробленных суверенных государств.

Рис. 2.3. Европа в 1478 г. (Там же)

Позднее я думаю, смогу уточнить пока грубую хронологию изменений городов и государств за последние 1000 лет. Для начала же произведем произвольное сравнение положений с пятисотлетним интервалом, просто чтобы понять, как велики были перемены. К 1490 г. сильно изменились и карта, и стоящая за ней реальность. Христиане с помощью оружия вытесняли правителей–мусульман с их последней большой территории на западе Континента — из Гранады. Исламская Оттоманская империя заступила место христианской Византии на всем протяжении от Адриатики до Персии. Турки–оттоманы усиленно старались подорвать власть Венеции в восточном Средиземноморье и вгрызались в Балканы. (В союзе с испуганной Гранадой они начинают продвигаться и в западном Средиземноморье). После того как столетиями европейские войны оставались региональными, и только во время крестового походы трансальпийские государственные войска действовали в Средиземном море, теперь короли Франции и Испании начинают бороться за гегемонию в Италии.

Рис. 2.4. Мир в 1490 г. (Там же)

На периферии Европы в 1490 г. расположились довольно большие территории: не только Оттоманская империя, но и Венгрия, Польша, Литва, Московия, земли Тевтонского ордена, Скандинавский Союз, Англия, Франция, Испания, Португалия, Неаполь. Эти страны жили главным образом на ренту и дань, здесь правление осуществлялось через местных магнатов, пользовавшихся на своих землях большой автономией. Эти магнаты часто оказывали сопротивление королевской власти и даже совсем не признавали ее. Тем не менее в целом герцоги и великие князья в 1490 г. собирали и расширяли свои владения.

Внутри этого несплошного пояса более крупных государств Европа оставалась областью фрагментарных суверенитетов. Правда, разбросанная империя Габсбургов уже начинала протягиваться через весь континент, и Венеция царила на той территории, которая аркой охватывала Адриатику. Но зона от Северной Италии до Фландрии и к востоку от неопределенных границ Венгрии и Польши была разбита на сотни формально независимых княжеств, герцогств, епископий, городов–государств и других политических образований, которые могли применять силу только непосредственно в прилегавших к ним зонах; одна Южная Германия включала 69 свободных городов, кроме многочисленных епископств, герцогств и княжеств (Brady, 1985: 10). «Несмотря на наличие границы, которую картограф мог провести вокруг территории, считавшейся в середине XV в. принадлежащей Священной Римской империи, то есть главным образом германской зоны между Францией и Венгрией и Данией и Северной Италией, — размышляет Дж. Р. Хейл, — он не может отметить (на карте) множество городов, княжеских анклавов и воинственных церковных земель, считавших себя в реальности или потенциально независимыми, без того, чтобы у читателя не возникло впечатление, будто у него помутилось в глазах» (Hale, 1985: 14). 80 млн человек, живших в то время в Европе, образовывали около 200 государств, потенциальных государств, небольших государств и государственно–подобных образований.

Рис. 2.5. Европа в 1990 г.

К 1990 г., еще 500 лет спустя, европейцы сильно продвинули дело консолидации. Теперь в границах европейского континента жило 600 млн человек. Здесь не осталось ни одного мусульманского государства, хотя мощный исламский мир процветал к югу и юговостоку от Европы, а в Испании, на Балканах и в Турции сохранялось значительное мусульманское наследие. На востоке оформилось и протянулось дальше вплоть до Арктики и Тихого океана гигантское российское государство, в то время как громадная Турция вышла за границы Азии на юго–востоке. На большой части континента уже образовались государства, которые занимали площадь примерно в 40 000 квадратных миль, и это без учета колоний и зависимых территорий: Болгария, Чехословакия, Финляндия, Франция, две Германии, Греция, Италия, Норвегия, Польша, Румыния, Испания, Швеция, Турция, Великобритания и еще не распавшийся СССР. Диковинками стали микрогосударства вроде Люксембурга и Андорры, хотя они и превышали размерами многие политические образования 1490 г. В зависимости от того, как считать, Европа делилась на 25–28 государств.

Национальным государствам (этим относительно централизованным, раздробленным и автономным организациям, преуспевавшим в том, чтобы действовать силой на больших, непрерывных и четко ограниченных территориях) потребовалось много времени, чтобы стать доминирующими в Европе. В 990 г. ничто в мире поместий и землевладельцев, военных набегов, укрепленных селений, торговых городов, городов–государств и монастырей не предвещало превращения в национальные государства. В 1490 г. будущее оставалось неясным, несмотря на то, что часто звучало слово «королевство», в ландшафте Европы преобладали империи того или иного сорта (44), в некоторых частях Европы жизнеспособными были также федерации. Где–то после 1490 г. европейцы отказались от этих альтернативных возможностей и решительно устремились к созданию системы, состоящей почти исключительно их относительно самостоятельных национальных государств.

Государств теперь становилось меньше, но они были крупнее. Чтобы нарисовать эту меняющуюся карту, мы должны воспользоваться понятием «государство», которое мы здесь применяем в общем смысле, подразумевая всякое образование, у которого имеются значительные средства принуждения и которое успешно в течение долгого времени господствует над всеми другими применяющими принуждение агентами в рамках по крайней мере одной определенно очерченной территории. В 990 г. относительно крупные мусульманские государства доминировали на большей части западного Средиземноморья, включая Южную Испанию и побережье Северной Африки. Среди других крупных государств следует упомянуть Францию, Саксонскую империю, Датское королевство, Киевскую Русь, Польшу, Венгрию, Богемию и Византийскую империю. Как правило, правители этих политических образований взимали дань с территорий, номинально находившихся под их властью. Но за пределами регионов, где они реально пребывали, они едва ли осуществляли правление на своих якобы территориях, так что их власть постоянно оспаривали другие претенденты, включая их собственных вассалов и мнимых агентов.

Рассмотрим, например, Венгрию — государство, возникшее в результате завоевания мадьяров, одного из многочисленных кочевых народов, вторгшихся в Европу из евразийских степей. В течение X в. огромные массы мадьяров мигрировали с Волги и наконец превзошли числом занимавшихся пахотных земледелием и живших в лесах славян Карпатского бассейна, сложившееся государствоподобное образование мы теперь называем Венгрией (Pamlenyi, 1975: 21–25). К западу от Карпат недостаток природных пастбищ принудил кочевников–грабителей отступить, их число сокращалось, или они, оставив образ жизни всадников, оседали на земле (Lindner, 1981). После векового разбоя принявшие христианство венгры все больше переходили к занятию сельским хозяйством на той территории, где почти не было городов.

Занятие сельским хозяйством не мешало венгерской знати воевать со своими соседями за порядок наследования или в рамках общеевропейской игры в браки и союзы. Контролируя достаточные вооруженные силы, они сумели обратить рабов и свободных крестьян в крепостных. По мере развития сельского хозяйства росли города, с рудников транспортировался металл в разные концы Европы, а торговые пути этого региона завязались в общую цепь с путями центральной и западной Европы. В венгерской торговле и производстве преобладал германский капитал. Однако венгерские города оставались под контролем исключительно местной знати, пока в XV в. на них не начала претендовать корона.

В конце XV в. король Янош Хуньяди и его сын Матиуш Корвин создали сравнительно централизованную и эффективную военную машину, сражаясь одновременно с воинственными турками на юговостоке и голодными, алчными Габсбургами на западе. Впрочем, после смерти Матиуша дворяне взяли реванш и лишили наследника Ладислава средств на содержание армии. Предпринятая в 1514 г. новая попытка крестового похода против турок вызвала крестьянское восстание, а его подавление, в свою очередь, привело к закабалению крестьян и утрату ими права менять хозяина. В борьбе между магнатами в ходе урегулирования после крестьянской войны, правовед Иштван Вербеци изложил взгляды дворянства на венгерские обычаи, включая карательные законы против крестьянства и положения, согласно которым «дворяне не могли подвергнуться аресту без предварительного судебного постановления, подчинялись только законно коронованному королю, не платили никаких налогов и могли быть призваны на военную службу только для защиты королевства. Наконец, было гарантировано право на восстание против любого короля, который бы как–то задел права дворянства» (McNeill, 1975 [1964]: 17).

Трактат Вербеци стал основой венгерского права и «библией» дворянства (Pamlenyi, 1975: 117). И к 1526 г. Венгрия имела не одного, но двух избранных королей, причем эти двое друг с другом воевали. Не удивительно, что затем уже в течение 50 лет турки смогли завоевать половину территории Венгрии! Очевидно, что в те времена большие государства не всегда были сильными государствами.

К 1490 г. мусульмане оставили свой последний оплот на Иберийском (Пиренейском) полуострове — Гранаду, продолжая однако, строить большую империю по восточному Средиземноморью и проникая дальше вглубь Балкан. По границам Европы начали появляться государства, которые могли выставить довольно большие армии и распространявшие юридический и фискальный контроль на значительные территории, а города–государства как никогда активно вооружались для ведения войн на суше. Судя по карте Европы 1490 г., большие территории имели Англия, Швеция, Польша, Россия и Оттоманская империя, но были также десятки герцогств, княжеств, архиепископств, городов–государств и других миниатюрных государств.

Сколько различать европейских государств, зависит от того, как именно мы представляем себе государство этого времени: считать ли 13 швейцарских кантонов (существовавших в 1513 г.) и 84 свободных города Оттоманской империи (в 1521 г.) отдельными образованиями? Заслуживают ли признания такие практически независимые, но подчиненные (Арагону и Кастилье) образования, как Каталония и Гранада? И является ли вся мозаика Нидерландов единым государством (или только частью государства) под властью Габсбургов? Принадлежат ли системе европейских государств государства, находившиеся в вассальной зависимости от Оттоманской империи? В зависимости от принятого определения мы получим не меньше 80 отдельных образований, но и не больше 500.

Мы можем принять за среднее число 200. Примерно 200 формально автономных европейских политических образований того времени контролировали примерно 9500 квадратных миль каждое, то есть территорию, сопоставимую с территорией современных Сальвадора, Лесото и Катара.

Исходя из общей численности населения Европы (62 млн на 1490 г.), мы можем заключить, что в каждом государстве жило примерно 310 000 человек. Конечно, усредненные данные не дают представления о возможных вариантах: множество небольших государств Европы имели такое же население, как и громадная Россия. Тем не менее Европа начинала уже превращаться в территориально отдельные государства, организовывавшиеся вокруг получавших статус постоянных вооруженных сил страны, и военное превосходство доставляло крупным государствам больше возможностей для выживания.

Но все это только начиналось. В 1490 г. армии состояли главным образом из наемников, нанятых для определенной кампании, из клиентов богатых господ и гражданских ополчений. Регулярная армия заменила городские ополчения во Франции и Бургундии, но не в других странах. И в королевских доходах все еще большое место занимали подати и подушные подати. Внутри государств общины, гильдии, церкви и местные магнаты продолжали удерживать значительные самоуправляемые территории, пользовавшиеся неприкосновенностью. Центральное управление занималось, в основном, военными, судебными и фискальными делами. По–прежнему в центре Европы было несметное количество крошечных юрисдикций. Поскольку города–государства, союзы городов, династические империи и княжества были только номинально связаны с крупными монархиями и империями, а церковные организации, такие как Тевтонский орден, на европейском континенте сосуществовали (как бы они ни враждовали), то пока и не было ясно, что национальное государство, как мы его знаем, станет преобладающей формой организации в Европе. И только в XIX в., после наполеоновских завоеваний и последующего объединения Германии и Италии, почти вся Европа превратится в отдельные государства (территории которых не совпадали ни в какой мере), имеющие регулярные профессиональные вооруженные силы, осуществляющие контроль над населением, живущим на 40 000 квадратных миль или даже больше.

В последующие 400 лет в результате множества послевоенных урегулирований и создания нескольких федераций сильно сократилось число европейских государств. В XIX в. их количество стабилизировалось. В начале 1848 г., например, в Европе было от 20 до 100 государств, в зависимости от того, как рассматривать 35 входивших в Германскую конфедерацию членов, 17 папских государств, 22 технически автономных частей Швейцарии и несколько зависимых, но формально отдельных образований, как Люксембург и Норвегия. В Готском альманахе, этом указателе представителей знати и государственных деятелей, алфавитный список начинается с крошечных Анхальт–Бернбург, Анхальт–Дессау, и Анхальт–Котан, а потом идут более крупные Австрия, Баден и Бавария.

Еще более крупными образованиями стали Германская империя и королевство Италии. К началу 1890 г. количество отдельных государств сократилось примерно до 30, причем девять из них входили в Германскую империю. На конец 1918 г. их численность уменьшилась приблизительно до 25 отдельных государств. Затем в XX в. количество и размер европейских государств не сильно изменились, несмотря на то, что решительно менялись границы по мирным договорам после Первой и Второй мировых войн. Если (следуя критерию Смолла и Зингера) мы будем принимать во внимание только те государства, размер которых обеспечивает их военную самостоятельность, мы на самом деле можем отметить даже остановку и поворот вспять продолжительной тенденции: при окончании наполеоновских войн было 21, в 1848 г. — 26, в 1980 г. — 29 (включая Мальту, Кипр и Исландию) (Small, Singer 1982: 47–50).

Теперь уже не 9 500 квадратных миль (как в 1490 г.), в 1890 г. 30 государств контролировали примерно 63 000 квадратных миль, что сравнимо с территорией современных Никарагуа, Сирии и Туниса. Вместо населения в 310 000 чел (как в 1490 г.), среднее государство в 1890 г. имело население примерно 7,7 млн. Если мы представим государства в виде кругов, то средний их радиус вырос с 55 до 142 миль. При радиусе в 55 миль правитель всего лишь одного города мог осуществлять прямое правление всей прилегавшей к нему территорией; при радиусе в 142 мили правление нельзя было осуществлять без специального аппарата надзора и государственного вмешательства. И хотя великую консолидацию пережили такие микрогосударства, как Андорра (175 квадратных миль), Лихтенштейн (61), Сан–Марино (24) и даже Монако (0,7), вообще со временем большие различия в размерах стали редки.

В целом, последней частью Европы, прошедшей процесс объединения в большие национальные государства, был пояс городов–государств от Северной Италии вокруг Альп и вниз по Рейну до Нидерландов. В результате появления сначала Германии, а затем Италии эти цветущие, но вздорные по характеру маленькие княжества с их прилегавшими землями подпали под национальный контроль. Казалось, что после 1790 г. европейцы поняли: для того чтобы быть жизнеспособным, государство должно иметь территорию радиусом не менее 100 миль и контролировать площадь радиусом не более 250 миль.

Чтобы лучше разобраться в сложившейся географической картине, следует провести различия между системами городов и системами государств. Европейская система городов являла собой изменяющиеся отношения между концентрациями капитала; европейская система государств — изменяющиеся отношения между концентрациями принуждения. Европейские города складывались в слабо выраженную иерархию коммерческого и промышленного превосходства, внутри которой в каждый отдельный момент времени несколько сгруппировавшихся городов (обычно группировавшихся вокруг единого господствующего центра) определенно доминировали среди других. (Европейская иерархия, конечно, была только частью громадной сети городов, распространившейся еще в начале описываемого периода далеко в Азию, а со временем и в Африку, и в обе Америки.) Используя полезное упрощение Фернана Броделя, мы можем сказать, что Венеция, Антверпен, Генуя, Амстердам, Лондон и Нью–Йорк с успехом возглавляли европейскую систему городов с XIV до XX в.

Для занятия господствующего положения город нуждался не столько в больших размерах, сколько в том, чтобы занимать центральное положение в европейской сети торговли, производства и аккумуляции капитала. Тем не менее наибольшая концентрация капитала и городского населения обычно и встречалась в крупных городах (или группах городов). Используя классификацию по размерам и пренебрегая некоторыми границами, Дж. — Л. Рассел выделяет средневековые регионы с центрами: Флоренция, Палермо, Венеция, Милан, Аугсбург, Дижон, Кельн, Прага, Магдебург, Любек, Гент, Лондон, Дублин, Париж, Тулуза, Монпелье, Барселона, Кордова, Толедо, Лиссабон. От Флоренции до Гента города были более густонаселенными, а земли к ним прилегало меньше, особенно на итальянском конце. Судя по общему количеству населения в десяти крупнейших городах, список возглавляли регионы Венеции (357 000), Милана (337 000) и Флоренции (296 000) (Russell, 1972: 235). В 1490 г., согласно более точным подсчетам «городского потенциала» Жана де Ври, европейскую систему городов возглавляют регионы с центрами в Антверпене, Милане и Неаполе, а в 1790 г. наибольшей, доминирующей была, без сомнения, зона Лондона (включая территории за Английским каналом (Ла–Маншем) (de Vries, 1984: 160–164).

Система городов и система государств распределялись по карте Европы очень неравномерно, причем в противофазе. В 990 г. города были маленькими и разбросанными почти повсюду к северу от Альп. Тем не менее они были густонаселенными, а связи между ними более интенсивными по линии к северу от Болоньи и Пизы через Альпы к Генту, Брюгге и Лондону. Вторичные зоны концентрации городов находились в Южной Испании и Южной Италии. На землях Средиземноморья городов было существенно больше, чем на Атлантике или Балтике. В то крупнейшие города Европы Константинополь и Кордова были не только крупными центрами торговли, но и центрами Византийской империи, а соответственно и халифата; каждый имел население почти в полмиллиона человек (Chandler, Fox, 1974: 11). В течение следующего тысячелетия центральный пояс оставался самой развитой урбанистической зоной, но он расширился, и центр тяжести переместился севернее в направлении великих портов Атлантики. Начиная с 1300 г. пояс соединенных между собой городов к северу от Альп все больше разрастался. Наличие (или отсутствие) скоплений городов оказывало глубокое влияние на общественную жизнь региона и предопределяло возможность формирования государства. В тех условиях производства и транспортировки, которые были характерны для Европы XIX в., крупные города стимулировали развитие товарного сельского хозяйства на подчиненных землях, простиравшихся на много миль вглубь страны. Коммерческое сельское хозяйство, в свою очередь, обеспечивало процветание купцов–торговцев, зажиточных крестьян и мелких землевладельцев, одновременно ограничивая господствующее положение крупных землевладельцев относительно населения прилегающих сельских районов. (Исключение составляли те представители городского правящего класса, которые имели большие владения в прилегающих к городам районах, как это часто отмечалось в итальянских городах–государствах; здесь крестьянство в полном объеме ощущало на себе власть землевладельцев.)

Кроме того, города оказывали сильнейшее влияние на демографию окружающих регионов. До недавнего времени большинство европейских городов переживало естественную убыль населения: смертность здесь была выше рождаемости. Вследствие чего даже застойные города притягивали значительное количество мигрантов из близлежащих городов и деревень, а в растущие города устремлялись большие потоки мигрантов. Эти потоки численностью перекрывали не только дефицит рождений в городах, но и уровень роста городов, так как все миграционные системы включают не только движение в город, но и движение из него; торговцы–разносчики, купцы, слуги и мастеровые часто ходили из города в город, из одной страны в другую то из года в год, то от сезона к сезону. В потоке людей из деревни в город обычно было больше женщин, чем мужчин, так что численное соотношение полов (количество мужчин на 100 женщин) в деревне было выше, а в городе — ниже. Соответственно пришедшие из деревни могли заключить в городе брак.

Со стороны коммерции и демографии города сильно влияли на формирование государств. Оставим на время влияние городских правящих классов и городских капиталистов как сторонников или противников расширения власти государства, займемся этим позднее. Интенсивная торговля города с деревней давала правителям возможность получать доходы в виде таможенных сборов и акцизов, а сравнительно прибыльная экономика облегчала им задачу нейтрализации крупных землевладельцев при распространении королевской власти на города и деревни.

Отношения между городом и деревней также отражались на поставке солдат: откуда они возьмутся — из серфов и арендаторов сельских магнатов, будут ли они наемниками из регионов с высокой мобильностью и низким числом браков, городским ополчением или безземельными рабочими, набранными принудительно? Налогообложение, власть крупных землевладельцев и поставка в войска людей — все это было важно для формирования государств. Через поставку продуктов питания, миграцию, торговлю, коммуникации и возможности занятости большая концентрация городов накладывала отпечаток на общественную жизнь окружающих территорий и таким образом воздействовала на стратегию правителя, пытавшегося распространить власть государства на эти территории. В периоды роста городов это влияние только возрастало.

Несколько рискованно и не принимая во внимание региональные варианты, мы можем представить рост городов в Европе после 1000 г. в виде пяти этапов: период значительной экспансии, расширения примерно до 1350 г., время депрессии, а затем ненаправленных колебаний в 1350–1500 гг., ускорения в XVI в., замедления в XVII в. и, наконец, чрезвычайного ускорения после 1750 г. (Hohenberg, Lees, 1985: 7–9). Переход от первого этапа ко второму отмечен губительным распространением чумы в XIV в., начало третьего этапа — морскими экспедициями с Иберийского полуострова в Америку, в начале четвертого периода после 1600 г. отмечается всплеск надомного производства; перемещение капитала, промышленного производства, услуг и торговли в города — характерны для перехода от четвертого этапа к пятому.

В XVI—XVIII вв. многие европейские регионы, включая экономические зоны Милана, Лиона и Манчестера пережили протоиндустриализацию: здесь умножались небольшие мануфактуры, в том числе домохозяйства и во множестве появлялись купцы, обеспечивавшие связь с отдаленными рынками. Во время этой великой промышленной экспансии капитал шел к труду (а не наоборот), пролетаризировалось сельское население в том смысле, что оно определенно тяготело к работе и заработной плате с использованием тех средств, которыми владели капиталисты, оставаясь при этом в домохозяйствах и небольших мастерских. В это время в больших масштабах происходит накопление капитала, но не его концентрация. В течение XIX и XX вв. происходит движение в обратном направлении: происходит взрывной рост капитала, производство и рабочие тянутся в города, а громадные территории в деревнях деиндустриализируются. Все больше промышленники располагают свое производство там, где можно сократить расходы на сырье и доставку на рынок, не без оснований полагая, что рабочие доберутся до них за чей–нибудь еще счет. Последний всплеск концентрации весьма ускорил европейскую урбанизацию, и оформился тот покрытый городами континент, который нам сегодня известен как Европа.

Города росли вместе с населением Европы в целом, и количество городов умножалось даже тогда, когда доля городского населения оставалась неизменной; из имеющихся у нас сегодня фактов мы просто не знаем, насколько урбанизировалось население Европы более до 1350 г. Во всяком случае, пропорционально население городов до XIX в. росло не слишком быстро. Согласно наиболее достоверным подсчетам населенных пунктов с населением 10 000 или больше было 5% в 990 г., 6% — в 1490 г., 10% в — 1790 г. и 30% в 1890 г. Для сравнения: сегодня этот показатель равен 60%. (Bairoce, 1985: 182, 282; de Vries, 1984: 29–48).

Графическое представление процесса урбанизации отражает историю европейского капитала. Веками основная масса европейского ликвидного капитала находилась в руках мелких торговцев, которые были рассеяны по всему континенту, продавая товары, произведенные в других местах, или руководя производством формально независимых производителей в деревнях, городах и маленьких городках. Такие крупные центры капитала, как Генуя, Аугсбург и Антверпен, сыграли решающую роль в объединении Европы и связи ее с остальным миром, но им принадлежала лишь небольшая часть всего находившегося в движении капитала. Разрозненность сведений не позволяет нам более определенно описать положение до 1490 г. Подсчеты Поля Бероша и подсчеты, недавно проделанные Жаном де Ври, относительно европейской урбанизации после 1500 г., тем не менее позволяют предложить некоторые простые, но показательные цифры. В таблице 2.1 отражены самые общие долгосрочные показатели роста городов до 1490 г., ускорение в XVI в., замедление в XVII в. и невероятную урбанизацию после 1790 г. К 1980 г. ограничение в 10 000 человек потеряло значение (отсюда предположительные цифры в таблице), 390 городов имели население в 100 000 человек и более. По статистике 1980 г. примерно 34,6% человек жили в крупных городах с населением, по крайней мере, 100 000. Быстрый рост городов после 1790 г. связан с концентрацией капитала в XIX в., ростом числа рабочих мест и появлением общественного транспорта. Но в течение всего периода после 1490 г. прилегающие к большинству городов зависимые от них экономические районы уменьшались в размерах.

Таблица 2.1. Урбанизация в Европе с 990 по 1980 г. на запад от России

Источник: de Vries, 1984: 29–48; Bairoch 1985: 182.

Различия в путях развития городов и государств изменили и некоторые другие важнейшие соотношения. В 990 г., когда существовали тысячи государствоподобных образований, в Европе на 20–30 таких «государств» приходился, может быть, один город с населением 10 000. В 1490 г. один такой город приходился уже на одно–два государства. В 1890 г. некое (вымышленное) среднее государство имело около 60 городов с населением 10 000 человек и более. Одно это изменение предполагает фундаментальные перемены во взаимоотношениях правители—подданные: изменилась техника осуществления контроля, изменились фискальные стратегии, изменился спрос на услуги, изменилась политика.

Судьба государств определялась городами в том смысле, что города служили местами накопления и распределения капитала. При помощи капитала городские правящие классы распространяли свое влияние на прилегающие к городам районы, составлявшие их экономические зоны (urban hinterland), а также по широко раскинувшимся торговым сетям. Но в разных городах городские олигархии владели различными (в количественном отношении) капиталами; по сравнению с Амстердамом XVII в. некогда великолепный Брюгге выглядел ничтожным. Тот факт, что города суть места (loci) накопления капитала доставляет политическим властям (городов) доступ к капиталу, кредиту и контроль над прилегающими территориями, которые (будучи захваченными или присоединенными) могут послужить и монарху. Этот факт определенно заявлен Адамом Смитом: «В стране, где множество купцов и промышленников… конечно, множество групп людей, которые могут во всякое время, если пожелают, направить очень большие суммы денег правительству» (Smith, 1910 [1778]: II, 392).

Если они этого пожелают: за этим условным предложением стоят века борьбы капиталистов с королями. И все же Адам Смит совершенно верно подчеркивает, что государство имеет большие преимущества в регионах развитого капитала.

Сами государства действовали главным образом как держатели (и употребители) средств принуждения, в особенности вооруженных сил. В наши дни государств всеобщего благосостояния, государств–регуляторов, государств, которые активно вмешиваются в экономику, центральная функция принуждения сократилась и стерлась. Но на протяжении тех тысячи лет европейской истории, которые нас занимают, военные расходы обычно пожирали большую часть государственных бюджетов, а вооруженные силы, как правило, представляли собой самую большую и единую власть.

Особенности географии формирования европейского государства и создания городов представляли собой серьезную проблему для всякого будущего правителя. Основываясь на работах Поля Хохенберга и Линн Лиз, можно провести грубое различие между городами как центрами власти и городами как точками в сетях городов. Все города принадлежат обеим системам, но относительное значение этих двух характеристик сильно меняется от одного города к другому (Hohenberg, Lees 1985: Ch. 2). Центр иерархической системы распределяет поток товаров повседневного потребления, таких как предметы питания и одежды, среди населенных пунктов прилегающего региона; сырье и простые товары (товары первой необходимости) обычно перемещаются вверх по иерархии основных (городов) к самым крупным поселениям, предоставляющим наибольшие рынки. В то же время изысканные и специальные товары, особенно произведенные за пределами региональной системы, обычно перемещаются вниз: из более крупных центров — в меньшие. На большом отрезке истории, который мы исследуем, основную часть товаров потребителям доставляют производители сырья, местные торговцы, разносчики и сезонные общественные рынки.

В то же время сети городов связывали между собой отдельные региональные центры с более высоким уровнем развития, отдаленные друг от друга иногда на тысячи километров. И если лес, зерно, соль и вино в Европе перевозили на дальние расстояния задолго до 1500 г., то сети городов специализировались на обмене легких, но дорогих товаров, таких как пряности и шелка. В Европе в этих сетях важную роль играли торговцы и финансисты, располагавшие значительными капиталами. Веками важнейшую роль играла торговая диаспора (как назвал ее Филипп Куртен). Это были разбросанные по миру группы занимающихся торговлей: евреи, армяне или генуэзцы, объединенные общностью языка, религии или родством, а иногда и местом происхождения, — они помогали друг другу преодолевать неопределенность международной торговли, а также кредитом, информацией о рынках и предоставлением преференций (Curtin, 1984). Даже там, где роль торговых диаспор в установлении связей между отдаленными центрами была невелика, разделенные большими расстояниями торговцы обычно поддерживали отношения с такими же, как они, посредством путешествий, личной корреспонденции, оказанием поддержки на месте и контактами через общих знакомых.

Имеющие в своем распоряжении средства принуждения правители могут (при некотором усилии) захватить всю территорию, принадлежащую одной или нескольким центральным иерархиям. Они могут даже перестроить эти иерархии для большего соответствия своему государству. К XVI в. сложилось некоторое соответствие между Англией и системой власти Лондона, между Францией и системой власти Парижа. Но редко и с большим трудом государство соответствует контурам далекой системы городов. Такие союзы, как Ганзейская лига, и такие морские империи, как Венеция и Португалия, на время становились близкими, но всегда пребывали в состоянии соперничества или переговоров с территориальными правителями, предъявлявшими права на тот или иной их торговый форпост. Консолидировавшись, Оттоманская империя, несмотря на доходность большинства торговых путей Венеции, обрекла на гибель необыкновенную торговую империю, которую венецианцы создали в XII—XIII вв. С другой стороны территориальные государства, где торговцы занимались международной торговлей, всегда сталкивались с властными экономическими акторами, чьи широкие связи они не могли полностью контролировать. Эти последние легко могли бежать со своим капиталом в другое место для ведения своего дела, если притязания правителей становились невыносимыми. Постоянное расхождение между географией принуждения и географией капитала было залогом того, что складывавшиеся вокруг них социальные связи будут также развиваться поразному.

В Европе в целом изменения государственного контроля над капиталом и принуждением в период с 900 г. до наших дней можно представить в виде двух параллельных кривых. Сначала в период патримониализма европейские монархи извлекали необходимый им капитал как дань или ренту с земель и населения, находившихся под их непосредственным контролем, — часто в точно обговоренных пределах. Во время брокеража (особенно в 1400–1700 гг. или около того) они полагались в первую очередь на то, что брали у формально независимых капиталистов как долг, как плату за управление доставлявшими доход предприятиями и за право собирать налоги. К XVIII в., однако, наступило время формирования армий национальных государств. Теперь многие суверенные правители включали фискальный аппарат в структуру государства и решительно сокращали участие независимых вербовщиков. В последнее столетие, в эпоху специализации, происходит окончательное отделение фискальных организаций от военных, и государства все меньше контролируют основной капитал.

Похожая эволюция имела место и в том, что касалось принуждения. В период патримониализма монархам поставляли вооруженные силы вассалы и народные ополчения, обязанные им лично служить — но и здесь в установленных договором пределах. В период брокеража (и, особенно, между 1400 и 1700 гг.) они все больше переходят к наемникам, которых им поставляли вербовщики, пользовавшиеся значительной свободой действий. Затем в эпоху формирования армий национальных государств суверенные правители включали армии и флот в административную структуру государства, постепенно переходя от использования иностранных наемников к найму и призыву в свои войска главным образом собственных граждан. С середины XIX в., в период специализации, европейские государства создали систему гражданских вооруженных сил из собственных граждан, систему, которая опиралась на широкую гражданскую бюрократию, и отделили полицию, специализировавшуюся на употреблении принуждения в мирное время.

К XIX в. большинство европейских государств уже (интернацилизировали) имели и вооруженные силы, и механизмы осуществления фискальной деятельностью; таким образом они сократили участие в управлении сборщиков налогов, военных вербовщиков и других независимых посредников. При этом правители продолжали переговоры с капиталистами и другими классами по вопросам кредитов, доходов, людских ресурсов и других потребностей для ведения войны. В ходе этих переговоров выдвигались новые требования к государству: пенсии, выплаты бедным, государственное образование, планирование городов и многое другое. В результате государства превращались из громадных машин для ведения войны в многофункциональные организации. Государства, однако, не ослабляли своих усилий по осуществлению контроля над принуждением и капиталом, но занимались этим наряду с деятельностью по регулированию, возмещению, распределению и защите.

До XIX в. мы отмечаем значительные различия в том, когда государства проходили эти два главных процесса развития и с какой интенсивностью. Датское государство в течение столетия или больше нанимало большие армии и флоты; здесь государство рано стало управлять финансами, однако долгое время находилось в зависимости от капиталистов Амстердама и других торговых городов. По временам Датское государство просто распадалось на несколько правительств своих главных муниципалитетов. В Кастилье, напротив, преобладали сухопутные войска — часто нанятые в Испании; здесь монархия получала у торговцев кредит, превращая их в рантье, а средства на компенсацию затрат получали из колоний. В истории Португалии, Польши, итальянских городов–государств и Священной Римской империи мы видим другие комбинации этих двух путей развития, и там сложились совершенно иные структуры государства.

Почему европейские государства пошли столь разными путями, но в одном направлении — все большей концентрации капитала и принуждения? Для решения этой проблемы нужно обратиться к двум причинам. Первая заключается в продолжительной и агрессивной конкуренции за территорию и возможность торговли сменявших друг друга государств неравного размера, что сделало войну движущей силой европейской истории. Вторая заключается в том, что Габриэль Арендт называл «физиологией» государства: процессы, посредством которых государства получают и распределяют средства осуществления основных видов их деятельности. Для того отрезка истории, которым мы в основном занимаемся, важнейшими были средства принуждения, средства ведения войны. Средства принуждения были необходимы для ведения войны (нападения на внешних соперников–врагов), создания государства (нападения на внутренних соперников) и защиты (нападения на врагов клиентов государства). К средствам принуждения также прибегали при осуществлении государством изъятия (отъема у подданных средств для осуществления деятельности государства) и разрешения споров между отдельными представителями этого населения. И только в отношении производства и распределения средства принуждения были не очень–то нужны государству — но даже и здесь степень принуждения варьировалась от государства к государству. Там, где государства устанавливали монополию на производство соли, оружия или табачных изделий, например, они как правило при этом прибегали к оружию; контрабанда обычно становится контрабандой там, где правители решаются монополизировать распределение этих товаров или других предметов потребления.

Средства принуждения — это оружие плюс люди (мужчины), которые умеют им пользоваться. (Я имею в виду именно мужчин, как это принято на Западе, женщины играли исключительно небольшую роль в создании и использовании органов принуждения, чем, возможно, и объясняется их подчиненное положение в государстве). Деятельность агентов государства облегчалась концентрированием принуждения и препятствием другим в том, чтобы воспользоваться принуждением, и это вплоть до того, что: a) производством оружия занимались только посвященные, применялись редкие материалы и значительный капитал, b) лишь ограниченное число групп имело возможность независимо мобилизовать большое количество людей и c) мало кто знал секреты превращения групп людей с оружием в вооруженную силу. С течением времени правители европейских государств, воспользовавшись всеми этими условиями, перешли к монопольному использованию все большей концентрации средств принуждения на своих территориях: армий, сил полиции, оружия, тюрем и судов.

Государства употребляли концентрированное принуждение для нескольких целей. В течение первых столетий после 990 г. у королей редко было больше вооруженных сил, чем у их главных вассалов. Логистика обеспечения питания и содержания вооруженных людей требовала непозволительно больших средств для организации регулярной армии. Армия короля обычно состояла из небольшого регулярного отряда и войска, которые только на время отрывались от гражданской жизни и поступали под начало тех, кто выступал на стороне короля. Присутствие монарха укрепляло личные связи воюющих: «Было правилом, чтобы король лично командовал всякой сколько–нибудь важной кампанией. Его возраст не имел значения; Оттону III было 11 лет, когда он возглавил армию в борьбе с саксонцами (991), а Генриху IV — 13, когда он в 1063 г. пошел на войну с венграми» (Contamine, 1984: 39). В походе королевские армии кормились в основном за счет реквизиций (что теоретически должно было возмещаться из королевской казны) и грабежа (без возмещения); столетиями нельзя было отличить первое от второго.

В городах обычно создавали народные ополчения для защиты городских стен, патрулирования улиц, прекращения общественных конфликтов, а также для участия то и дело в битвах с врагами города и королевства. Особые муниципальные ополчения были в Испании; им отводилась главная роль в завоевании христианскими королями мусульманской Иберии. Этим объясняется та большая власть, какую имели муниципалитеты (где преобладали дворяне) после Реконкисты, а отличие caballero (всадника) от peona (пешего солдата) затем трансформировалось в устойчивое общее социальное деление (Powers, 1988). В других частях Европы короли старались ограничить независимые вооруженные силы, находившиеся в распоряжении горожан, по той основательной причине, что горожане всегда были готовы использовать эти силы в своих интересах, в том числе и сопротивляясь требованиям короля.

Разного рода вооруженным силам противостояли многочисленные группы вооруженных людей, действовавших вне королевского контроля: в том числе вассалы тех лордов, которые в данное время не были призваны на службу королю, бандиты (часто бывшие демобилизованными солдатами, продолжавшими дальше грабить уже без одобрения короля) и пираты (которые часто действовали под гражданской или королевской защитой). Аккумуляция средств принуждения была незначительной, но повсеместной, незначительной была и концентрация, — причем больше всего концентрировали принуждение правители.

Постепенно в распоряжении государства оказываются разнообразные вооруженные силы, которые управляются бюрократически и более или менее интегрированы в центральную администрацию. Даже Испания, печально знаменитая тем, что государство неоднократно теряло власть в пользу своих подданных и грандов, теперь предпринимает неоднократные попытки отделить вооруженные силы от их гражданского окружения. Так Филипп II сознательно отдает вооруженные силы под прямой правительственный контроль, притом что в правление его отца Карла V командование ими было едва ли не в частном владении грандов. К 1580 г. «уже весь военный истеблишмент целиком был под короной и управлялся министрами, а испанские, неаполитанские и сицилийские галеры (после краткого и неудачного перехода на контракты в 1574–1576 гг.) вернулись назад под контроль администрации. Теперь подготовка средиземноморских флотов и гарнизонов Северной Африки была под контролем королевского комиссариата в Севилье, производство оружия и селитры находилось под строгим наблюдением королевских чиновников, а производство пороха вообще было королевской монополией» (Thompson, 1976: 6–7).

В течение следующих 50 лет из–за трудностей финансирования и администрирования Испания возвращается к широкой системе контрактов и местному контролю, и тем не менее отныне вооруженные силы действуют как отдельные, оформленные ветви власти в национальном государстве. Так что к XIX в. испанская армия становится настолько самостоятельной, что неоднократно вмешивается в национальную политику (Ballbe, 1983).

В Испании и других странах довольно рано (и навсегда) произошло резкое отделение армии от флота. Отделение же армии (обычно специализирующейся на ведении военных действий с другими вооруженными силами) от полиции (обычно специализирующейся на контроле над невооруженными или слабо вооруженными лицами и группами лиц) в национальном масштабе происходит довольно поздно — в большинстве стран в течение XIX в. К этому времени происходит широкая, концентрированная и потому неравномерная аккумуляция сил принуждения. К XIX в. государства сумели неплохо вооружиться и практически разоружили свое гражданское население.

На рис. 2.6 схематически представлены отношения между городами и государствами как взаимодействие капитала и принуждения. Выше пересекающей схему диагонали находятся государства, где принуждение превосходило капитал, ниже — капитал был сильнее принуждения. Указанное разделение распространяется и на отдельные города: так, в больших европейских портах, как Амстердам или Барселона, капитал обычно был в избытке, притом что аппарат принуждения был сравнительно невелик, в городах, бывших местопребыванием монархов, — Берлин и Мадрид, — напротив, принуждение было гораздо сильнее капитала.

Рис. 2.6. Два пути развития концентрированного капитала и концентрированной способности к принуждению в Европе, 1000–1800 гг.

Это различие проявляло себя также и в окружении государств. Общее направление развития в Европе в течение тысячелетия шло по диагонали вверх ко все большей и большей концентрации как капитала, так и принуждения. Но разные государства, двигаясь в одном направлении, шли различными путями. Так, Бранденбург–Пруссия сложилась в обстановке сильного принуждения и недостаточного капитала, эти приметы ее раннего развития она сохраняла даже тогда, когда подчинила своему контролю капиталистические города Рейнской области. Дания располагала большей концентрацией капитала, чем остальная Скандинавия, и прикладывала меньше усилий (как государство) к созданию своей военной мощи.

Тевтонские рыцари (орден госпиталя св. Марии в Иерусалиме) пошли необычным путем: сначала грабители–крестоносцы в Святой Земле (откуда их тесная связь с миром пиратов в деле морской торговли) в конце XII в., затем правители большой части Трансильвании в XIII в., затем завоеватели и колонизаторы языческой Пруссии, где они правили как крупные землевладельцы с 1300 г. по XVI в. Эти рыцари всего лишь за 30 лет перешли от формирования государства по модели интенсивного капитала к формированию по модели интенсивного принуждения. Тем же путем устремились мальтийские рыцари (известные также как госпитальеры — рыцари ордена Госпиталя святого Иоанна Иерусалимского, а затем как рыцари Родоса), но в конце концов оказались в совершенно ином месте: «… Религиозный орден, сложившийся к 1100 г. на Святой Земле и почти немедленно превратившийся в военный орден для защиты восточно–латинских государств, а после отступления на Кипр перешедший к морским операциям (1291). Затем орден перемещается на Родос (1309) и наконец (по водворении на Мальте в качестве суверенного государства под сюзеренитетом короля Сицилии в 1530 г.) был принужден посвятить все свои силы этому своему призванию» (Fontenay, 1988a: 362).

Занявшись легализованным пиратством со своей базы на Мальте, рыцари пошли более капитало–интенсивным курсом, чем их бывшие соседи по Святой Земле. То есть мы можем представлять себе нашу диаграмму как карту многообразных путей, какими шли европейские государства при разнообразии их отношений с городами на своей территории.

Настоящая диаграмма отражает тот посыл, эскиз которого я набросал в первой главе: сильные правители в определенном районе определяют условия войны для всех, перед слабыми правителями открываются две возможности: или приспосабливаться к требованиям могущественных соседей, или прилагать невероятные усилия, готовясь к войне. Ведение войны и подготовка к ней вынуждают правителей заняться изъятием средств для войны у тех, кто владел основными ресурсами — людьми, оружием, запасами продовольствия или деньгами, чтобы все это купить — и кто вовсе не склонен был их отдавать без сильного на них давления или компенсации. В пределах выгод и трудностей, которые возникали на поле межгосударственного соперничества, именно процессы изъятия ресурсов и борьбы по поводу средств ведения войн сформировали основные структуры государственности. На территории определенного государства сильнейшее влияние на стратегию правителей в деле добывания ресурсов оказывали организации основных общественных классов и их отношение к государству, оказываемое правителям сопротивление, возникающая в результате борьба, те долговременные организации, которые возникали в результате изъятия и борьбы и, следовательно, эффективность добывания ресурсов.

Организация основных общественных классов и их отношения с государством в Европе были самыми разными. Варианты изменяются от регионов с интенсивным принуждением (ареалы с небольшим количеством городов и преобладанием сельского хозяйства, где значительную роль в производстве играло прямое принуждение) до регионов с интенсивным капиталом (ареалы со множеством городов и ведущей ролью коммерции, где основную роль играли рынки, обмен и ориентированное на рынок производство). Соответственно варьировались и требования основных классов к государству, а также их влияние на государство. Кроме того, значительно варьировалась по регионам (от регионов с интенсивным принуждением до регионов с интенсивным капиталом) относительность успеха различных стратегий изъятия.

В результате организационные формы государств развивались по решительно различным траекториям в разных частях Европы. Самые разнообразные варианты государств становилось преобладающим в данную эпоху и в данной части Европы. И только к концу первого тысячелетия национальные государства начали определенно побеждать города–государства, империи и другие общие для Европы формы государств. Тем не менее разрастание войн и собирание европейских государств в систему посредством коммерческого, военного и дипломатического взаимодействия постепенно обеспечили военные преимущества тем государствам, которые могли выставить регулярные армии. Победили государства, где (в каком–либо виде) отмечается наличие следующих факторов: большое сельское население, капиталисты и сравнительно прибыльная экономика. Эти государства определяли условия войны, и их форма стала преобладающей в Европе. Постепенно европейские государства стали трансформироваться в одном направлении — в направлении национального государства.

На каждом пути, отмеченном на рис. 2.6, более ранние шаги сдерживали последующие. Если правящие классы города играли важную роль на начальных этапах складывания некоторого государства (как это было в Голландии), такое государство и долгое время спустя несло отпечаток этого в форме буржуазных институтов. Если государство сложилось в результате покорения масс сельского населения (как это происходило в сменявших друг друга российских империях), здесь и в дальнейшем рост городов ограничивался. В таких регионах разрасталось дворянство, поскольку монархи предоставляли фискальные привилегии и немалые полномочия на местах тем носившим оружие землевладельцам, которые периодически несли военную службу.

Почти постоянно в течение последнего тысячелетия европейские города и государства имели liaisons dangereuses, устанавливая такие амбивалентные отношения, когда союзники неразрывно связаны друг с другом и при этом друг друга не выносят. Города и жившие там капиталисты заручались обязательной защитой со стороны специалистов по принуждению, стоявших во главе государств, но имели все основания бояться, что защитники станут вмешиваться в их дела и направлять принадлежащие им ресурсы на ведение войны, подготовку к ней или плату за прошлые войны. Государства и сами военные зависели от (живших в городах) капиталистов в отношении финансовых средств для рекрутирования и содержания войска, но они и в самом деле беспокоились о том сопротивлении государственной власти, которое провоцировалось городами, их коммерческими интересами и рабочим классом. Города и государства находили основания для нелегких соглашений о получении защиты в обмен на доступ к капиталу, но до XIX в. такие соглашения были непрочными.

Сегодня трудно даже представить себе, на какие махинации шла в XVII в. Мессина — главный торговый город Сицилии. Сицилия с тех пор стала столь ярким воплощением отсталости, что мы забываем о многих столетиях сицилийского величия, этого моря блистательных царств, житницы Средиземноморья и предмета борьбы великих держав. Сицилия — некогда мусульманская, затем норманнская — подпала под правление Арагона в 1282 г., а в XVI в. с образованием объединенной монархии (Арагона и Кастильи) стала собственностью Испании. В тисках испанского правления исходили злобой купцы–олигархи Мессины, поскольку в интересах династии им закрыли доступ на иностранные рынки и отстранили от контроля над экспортом сицилийского шелка. В 1674 г. Испания (в довольно свободном союзе с Голландией) воевала с Францией (в то время бывшей в довольно свободном союзе с Англией). Власти в Мессине закрыли ворота своего города для испанских войск, обратились за помощью к Франции, Англии и Оттоманской империи, попросив, чтобы независимая Сицилия управлялась из Мессины иностранным королем, а их порты были освобождены от таможенных сборов, приветствовали французского губернатора Сицилии с его войсками.

Однако уже через три года мессинцы устали от французской оккупации, а французы утратили желание содержать военный истеблишмент вероломных местных жителей. Когда французы оставили город, а следом за ними оттуда бежали знатные семейства, оставшиеся купцы создали гражданскую гвардию и приветствовали возращение испанцев (Mack Smith, 1968a: 225–230). На Сицилии, как и повсюду вообще, соглашения государства с городом не были достаточно надежны, если под воздействием внешних обстоятельств менялось военное положение государства или коммерческое положение города, или когда та или другая сторона злоупотребляла своим преимуществом. Правители и держатели капиталов постоянно перезаключали соглашения соответственно изменившемуся положению.

Впрочем, и отношения таких пар (государство—город) были разными. Существовали самые разнообразные географические и временные варианты этих отношений. Так, Венеция создала собственную торговую империю и довольно поздно перешла к покорению территории дальше на континенте. Польские вельможи препятствовали росту городов, а Париж (несмотря на все бунты) преданно служил французской монархии.

Возвращаясь к нашей диаграмме капитал—принуждение, опишем в общих чертах несколько разных европейских ареалов (рис. 2.7). По принятым для данной диаграммы параметрам польское государство нужно расположить в области избыточного принуждения и недостатка капитала, в действительности же оно находилось накануне снижения концентрации и того, и другого, поскольку вельможи присвоили себе значительную часть и капитала, и принуждения. В начале своего существования скандинавские государства находились в области значительной концентрации принуждения, но со временем продвигались к более высоким уровням контроля над концентрированным капиталом. Небольшие немецкие государства, итальянские города–государства и Голландская республика, напротив, начали рассматриваемое движения в условиях значительной концентрации капитала, но при слабых, нерегулярных вооруженных силах и только постепенно перешли к регулярному, концентрированному военному истеблишменту.

Рис. 2.7. Предположительные траектории развития различных государств

Положение городов относительно разных по значению рынков (международных, региональных, местных и т.д.) примерно соотносилось с их размерами и демографическим влиянием на прилегающие (пригородные) территории, зависящие от них экономически, уровнем накопления капитала и их способностью создавать и контролировать сферу влияния. Эти факторы, в свою очередь, оказывали значительное влияние на сравнительную привлекательность разных городов как источников капитала, необходимого для создания армии и формирования государства, на самостоятельность их правящих классов относительно будущих или имеющихся создателей государства и на развитие их представительных институтов. Чем выше было рыночное положение города (в среднем), тем больше возможность, что городская олигархия в отношении национальных правителей выступала как безусловно равноправный партнер с широким представительством.

Соответственно большие торговые города и города–государства могли оказать более действенное сопротивление вмешательству национального государства, чем города в преимущественно аграрных районах. Чаще всего национальные государства приобретали действительный контроль над большими торговыми городами тогда, когда они начинали терять свое господствующее положение на международных рынках. Но и тогда важные торговые города могли встроить в государственный аппарат больше структур муниципальной власти, чем местные или региональные центры, и изобилие такие городов обычно замедляло формирование национального государства. С другой стороны, в отсутствие наличного капитала правители создавали громоздкие аппараты для выдавливания необходимых ресурсов у сопротивлявшихся граждан.

Так (при некоторых важных исключениях), протестантская Реформация сосредоточилась в поясе европейских городов-государств и поначалу стала базой сопротивления власти централизовавшихся государств. Исключение составляли католическая Северная Италия, где Римская церковь всегда оставалась самой влиятельной, а также протестантская Богемия и Венгрия, — безусловно, сельскохозяйственные ареалы, где однако задолго до Реформации сложились популистские разновидности христианства. Во многих странах, особенно в Англии и северных странах, правители сами продвигали и принимали некоторые собственные разновидности Реформации, обеспечивая широкий государственный контроль над религиозными учреждениями и тесное сотрудничество клира и светских чиновников в местной администрации. В других местах (Нидерланды) протестантство стало привлекательной доктринальной базой сопротивления имперской власти, прежде всего власти, провозглашавшей божественное происхождение королевских привилегий. Правители перед лицом протестантизма имели три возможности: принять его, поглотить или бороться с ним.

Внутри Священной Римской империи разделение на официально протестантские и католические княжества и опасность того, что (преследуя династические цели по религиозным соображениям или в поисках основы сопротивления) правитель переменит веру были постоянным источником разногласий в XVI в. Вестфальский мир, положивший конец Тридцатилетней войне в 1648 г., предусматривал, что всякий правитель, переменивший веру, лишается прав на корону. Так что религиозные противоречия сохраняли свое значение для внутренней политики европейских стран, но перестали быть поводом к войне.

В целом, большие государственные церкви (протестантские, католические или православные) появились там, где само государство в процессе создания крупных вооруженных сил создавало большие гражданские или военные бюрократии. Население в ареалах концентрированного капитала обычно сопротивлялось насаждению предписываемого государством свыше культа так же успешно, как раньше успешно сопротивлялось развитию национального государства.

Лондон и Англия — представляют собой пример противодействия теоретически постулируемому противостоянию деятельности капиталистов и власти государства. В Англии, несмотря на наличие громадных торговых городов, сравнительно рано сформировалось значительное государство, и оно поддерживало господствующую государственную церковь даже до XIX в. Отметим, однако, существенные отличия английского опыта. Монархия здесь получила широкую власть еще до того, как Лондон стал большим интернациональным центром, в этом отношении Англия больше напоминала Скандинавию, чем Нидерланды. Благодаря, впрочем, родственным, торговым и финансовым отношениям лондонские торговцы имели тесные связи с аристократией и джентри; Лондонский Сити имел прямое представительство в парламенте и через Гильдию (Livery) полунезависимый голос в делах короны. Этим Англия напоминала скорее Нидерланды, чем Скандинавию. Начиная с XVII в. королевская власть все больше ограничивалась представительным учреждением лендлордов и буржуазии — парламентом. Таким образом, Англия прошла некоторый исторический путь по обоим главным путям формирования государства.

Из опыта других ареалов известно, что переговоры по поводу предоставления необходимых для ведения войны средств оказывают большое воздействие на складывающиеся формы представительства. В Португалии, где королевские доходы очень зависели от торговли с другими странами, мы находим самые разные представительные институты, кроме широкого участия в переговорах лиссабонского городского самоуправления. В королевстве Арагон XVI в. в таком же положении по отношению к короне находилась Барселона: влиятельный здесь Consell de Cent мог в обход наместника короля обратиться напрямую к королю в Мадриде, но этот орган не имел достаточно власти, чтобы управлять всем Арагоном, ни тем более всей Испанией. В Кастилье большую власть имели Кортесы, будучи инструментом крупных землевладельцев и восемнадцати городских олигархов. В целом же сами институты городской власти становились частью государственных структур чаще там, где сильнее была власть капиталистов.

Государства, где командные посты были в руках капиталистических и буржуазных институтов, имели больше преимуществ, в случае если надо было быстро мобилизовать капитал для дорогостоящей войны. Но они оказывались в уязвимом положении перед отзывом капитала или в связи с требованиями коммерческой защиты. Все издержки и преимущества господства капиталистов можно проиллюстрировать на примере Голландской республики (Dutch Republic). С одной стороны, голландцам было легко собрать средства для ведения войны: самый быстрый способ — занять у своих богатых граждан. Больше времени требовалось, чтобы собрать эти средства через налоги на продажи (всего — от слоновой кости до спиртного) и таможенные пошлины (Hart, 1986, 1989a, 1989b; Schama, 1975). Голландцы справлялись с этими задачами, не создавая большой постоянной государственной структуры. Громадный голландский флот, включая собственные флоты Ост–Индской и Вест–Индской компаний, можно было быстро превратить в грозную силу. Но республика могла вести войну (или предпринимать другие решительные действия) только если большие провинции (в особенности Голландия) соглашались платить, а они часто отказывались. Военные преимущества таких государств проявлялись в зависимости от типа военных действий: оказалось, что эти преимущества были велики в случае морской войны, они были меньше в случае применения артиллерии и кавалерии и оказывались постоянной помехой для тактики ведения войны большими армиями.

С появлением регулярных вооруженных сил давление с требованием средств на ведение войны сокращалось (хотя, конечно, полностью не прекратилось), соответственно возрастало преимущество тех государств, у которых был долгосрочный кредит или широкая налоговая база. Такие государства, как Пруссия, Франция и Британия — часто считающиеся примерами эффективного формирования государства, — привлекали крупных землевладельцев и торговцев, создали постоянные армии (и флоты) во время перехода к тактике использования больших армий в период от Тридцатилетней войны до наполеоновских войн и в результате создали значительный централизованный бюрократический аппарат управления. Различия, устанавливаемые между этими хрестоматийными примерами, составляли лишь небольшую часть среди всех путей формирования европейских государств.

Во время мобилизации сил для войн Французской революции и наполеоновских войн большинство европейских государств выросло и централизовалось. С окончанием этих войн они все несколько уменьшились — внушительным было уменьшение даже за счет демобилизации миллионов военных, бывших под ружьем к 1815 г., — однако их бюджеты, бюрократический персонал и уровень активности остались на более высоком уровне, чем были в 1790 г. Война в Европе и за границей по–прежнему была первейшей причиной увеличения государственных расходов. Тем не менее в XIX в. происходят важные изменения в процессе формирования государства. Громадный вброс труда и капитала в большие и маленькие города поставил перед правителями такие угрозы и возможности, каких они раньше не знали: возникла угроза коллективных и концентрированных действий рабочего класса, появились совершенно новые возможности изъятия и контроля. По всей Европе в огромных масштабах увеличился объем деятельности государства; совершенствование навигации, строительство дорог и железнодорожной сети, охрана порядка силами полиции, открытие школ, почт, регулирование отношений труда с капиталом — все это теперь составляло регулярную деятельность государства и все давало возможность привлечь на службу государству специалистов. Формировались и множились разные виды профессиональных служб.

Правители идут на прямые переговоры с подчиненным им населением по поводу больших налогов, военной службы и сотрудничества в государственных программах. Причем, одновременно большинство государств сделали следующие два важнейших шага: они начали движение за переход к прямому правлению, которое бы уменьшило роль местных и региональных патронов, и обеспечили наличие представителей национального государства в каждой общине (группе населения), а также расширение консультаций с народом в форме выборов, плебисцитов и законодательных органов. Таким образом, продвигалась идея национальности как в смысле идентификации населения с целями государства (для большинства), так (для меньшинства) т национализма в смысле сопротивления единообразию и интеграции, сопротивления от имени отдельных языковых и культурных групп. Только в XIX в. в ходе поглощения населения государством появились такие его (государства) свойства, которые мы теперь считаем само собой разумеющимися: проникновение государства во все сферы жизни, борьбу за власть в государстве и в связи с его политикой, появление серьезных соперников у вооруженных сил в борьбе за долю в бюджете и многое другое. Европейские государства, как бы они ни различались между собой системой отношений государства с экономикой, постепенно приходят к единой модели бюрократии, вмешательства и контроля.

Исследование, получившее свое выражение в диаграмме капитал—принуждение, обнаружило множество путей формирования государства при последующем развитии всех государств по пути высокой концентрации и капитала, и принуждения. Проведенный анализ позволяет переформулировать исходный вопрос (и ответить на него): чем объясняется большая вариативность (по времени и географии) тех типов государств, которые стали преобладать в Европе после 990 г., и почему в конце концов разные типы европейских государств слились в один тип — национальное государство? Здесь можно предложить три ответа: относительная доступность концентрированного капитала и концентрированных средств принуждения в разное время и в разных регионах сильно влияла на организационные последствия войн; до недавнего времени выживали только те государства, которые ничего не потеряли в войне с другими государствами, и, наконец, в долговременной перспективе изменения в характере войны дали военные преимущества тем государствам, которые за долгое время сумели создать массовые регулярные вооруженные силы на базе собственного населения, все больше превращавшегося в национальное государство.

Рассуждения в рамках капитал—принуждение дают некоторые возможные решения тех исторических проблем, которые проистекают из следующего общего вопроса. Чем объясняется в общем–то концентрическая схема образования европейских государств? Она отражает неравномерное распределение капитала в пространстве, выделяя сравнительно большие, но бедные капиталом государства, окружающие по краям множество государствоподобных образований, меньшего размера, но богатых капиталом, каких в избытке было в центре Континента. По этим признакам мы выделяем расположенные «по краям» государства: Швеция и Россия прошли период формирования государства при сравнительно высокой концентрации принуждения и сравнительно низкой концентрации капитала; внутренние государства, как Генуя и Голландия, прошли тот же период при прямо противоположных обстоятельствах; в государствах же промежуточных по форме, как Англия и Франция, параллельно возрастали концентрация капитала и концентрация принуждения.

Почему, несмотря на свою заинтересованность в прямо противоположном, правители часто соглашаются на установление тех институтов, которые представляют ведущие классы в рамках их юрисдикции? На самом деле правители пытались избежать установления институтов, представляющих группы, не принадлежащие к их собственному классу, и иногда им это удавалось, причем довольно надолго. Однако в длительной исторической перспективе эти институты были платой или результатом переговоров с различными представителями подчиненного населения о необходимых средствах для деятельности государства, в особенности о средствах ведения войны. Короли Англии вовсе не желали, чтобы парламент получил и все дальше расширял свою власть — они просто уступали требованиям баронов, а затем духовенства, джентри и буржуазии по мере того, как убеждали их давать им денег на войну.

Почему так по–разному европейские государства инкорпорируют городские олигархии и институты? Государства, которым приходилось с самого начала соперничать с городскими олигархиями и институтами, обычно инкорпорировали их в национальную структуру власти. Представительные институты, как правило, появлялись в Европе там, где местные, региональные или национальные правительства вели переговоры с группами подданных, имевшими достаточно власти, чтобы мешать действиям правительства, но недостаточно, чтобы взять управление в свои руки (Blockmans, 1978). Там, где такие правительства были более или менее автономными государствами, а группы подданных (о которых идет речь) — городскими олигархиями, там муниципальные советы или подобные институты обычно становились составной частью структуры государства. Там, где доминирующее положение занимал один город, возникала очень эффективная форма — город–государство или город–империя, которые, однако, утратили свое значение, как только массовые армии, рекрутированные среди собственного населения государства, стали важнейшим условием военного успеха.

Почему политическая и коммерческая власть выскользнула у городов-государств и городов–империй Средиземноморья и перешла к крупным и относительно зависимым городам Атлантики? Эти города проиграли не только потому, что торговля по Атлантике и Балтике стала интенсивнее, чем торговля по Средиземному морю, но потому что для успеха государства становилось все важнее иметь в своем распоряжении большие регулярные вооруженные силы и эффективную экономику. Когда в конце XVI в. Испания, Англия и Голландия начали посылать на Средиземное море большие вооруженные суда для торговли и пиратства (причем одно было трудно отличить от другого), такие города–государства как Рагуза, Генуя и Венеция, обнаружили, что для того, чтобы избежать коммерческих потерь уже недостаточно было только скорости, связей и уловок. Теперь выигрывали и в коммерческом, и в военном отношениях владельцы больших кораблей, приспособленных для долгих плаваний по океану, (Guillerm, 1985; Modelski, Thompson, 1988).

Почему города–государства, города–империи, союзы и религиозные организации перестали быть преобладающими типами государств в Европе? Здесь важны два события. Во–первых, в результате коммерциализации и накопления капитала в крупных государствах сократились преимущества небольших торговых государств, которые раньше могли делать большие долги, проводить успешное налогообложение и в защите от крупных неморских государств полагались на свой собственный флот. Во–вторых, постепенно военное дело изменилось таким образом, что небольшие, отдельные суверенные государства оказались в невыгодном положении и проигрывали большим государствам. Флорентийскую и Миланскую республики разрушила тяжесть военных требований XV и XVI вв. И действительно, профессиональный создатель армий наемников Франциско Сфорца в 1450 г. стал герцогом Милана, а затем его наследники утратили свое герцогство в пользу Франции (1499 г.) и позднее Испании (1535 г.).

Во Флоренции возрожденная республика просуществовала до 1530 г., когда папа вместе с императором Карлом V оккупировали ее (сельские земли) contado, вынудили город сдаться (несмотря на сильные фортификационные сооружения, предложенные комиссией во главе с Николо Макиавелли и построенные под руководством Микеланджелло Буанаротти) и поставили здесь герцогами Медичи. Эта эпоха больших армий, тяжелой артиллерии и развернутых фортификаций покончила с итальянскими городами–государствами (За исключением частично Венеции и Генуи и еще нескольких морских держав), подчинила их или поставила в условия трудного выживания в тех узких рамках, которые им оставляли великие державы.

Почему войны перестали быть борьбой за дань или борьбой между вооруженными взимающими дань государствами и приняли форму продолжительных битв между массовыми армиями и флотами? Примерно по тем же причинам: по мере того как военное дело претерпевало организационные и технологические изменения в XV и XVI вв., несомненные преимущества получали государства, имевшие в своем распоряжении большие массы людей и капитала. Такие государства или отбрасывали взимателей дани, или заставляли их включаться в ту схему изъятия, которую выстраивали более долговременные государственные структуры. В XV—XVI вв. отмечается новый этап развития российского государства, когда Иван III, а затем Иван IV при помощи вознаграждений землей привлекают чиновников и солдат на постоянную службу государству. Затем в XVIII в. способность таких густонаселенных государств, как Великобритания и Франция, набирать большие армии из собственных граждан обеспечивала им превосходство над более мелкими государствами.

Но даже если наш подход корректен, остаются загадки: почему, например, так долго существовала раздробленная Священная Римская империя посреди увеличивавшихся и крепнувших воинственных монархий? Почему она не исчезла в утробе больших и сильных государств? И еще, согласно какой логике коммерческий, торговый город Новгород, аристократия которого контролировала громадные земельные владения, уступил княжеской Москве? Геополитическое положение и противовесы, существовавшие между крупными державами, конечно же, играли более важную роль, чем предполагают мои простые формулировки. Ими мы подробнее займемся позже. И все же цепь наших рассуждений, суммированных в диаграмме капитал—принуждение, принуждает нас пересмотреть процесс формирования европейского государства в терминах взаимодействия городов и государств, и мы обнаружим немалую регулярность в формировании государств. Без сомнения, предлагаемый подход заставляет нас считать процесс формирования таких государств, как английское, французское и прусское (и обобщение опыта всех трех), основным. В таком аспекте процессы формирования остальных государств предстают как более слабые или неудавшиеся попытки идти тем же путем.

Столетия до XIX в. государства развивались разными (расходящимися) путями в том, что касалось создания вооруженных сил в обстановке самых разных отношений между капиталом и принуждением. Различие путей формирования государств, в свою очередь, приводило к различию форм сопротивления и бунта, к различию государственных структур и фискальных систем. Обычные рассуждения о переходе от феодализма к капитализму и появлению национальных государств были слишком заняты опытом Франции, Англии и нескольких других больших государств, и не принималась во внимание главная характеристика действительного характера государств. В Польше крупные землевладельцы были сильнее и капиталистов, и королей, но их практически не было в Голландии. «Феодализм» Флоренции и ее сельских районов contado так сильно отличался от венгерского феодализма, что не стоит даже употреблять один термин.

Больше всего остального на тип складывавшегося государства оказывало влияние относительное значение городов, держателей денег (financiers) и капитала в зоне формирования государства. Военная мобилизация приводила к существенно разным результатам в зависимости от наличия или отсутствия значительного капитала и капиталистов. Более подробное рассмотрение действительного функционирования европейских государств — чем мы займемся в следующей главе — покажет нам, как доступность и форма капитала влияли на приготовления к войне и как, в свою очередь, война формировала устойчивые организационные структуры государств.

В главах 3 и 4 мы, пренебрегая географической вариативностью в Европе, сосредоточимся на соотнесении главных изменений в ведении войны, политической структуре и внутренней борьбе. В главах 5 и 6 (о взаимоисключающих альтернативных путях формирования государства и эволюции международной системы государств), напротив, уделим много внимания вариантам разных типов государств, а в главе 7 перейдем к сопоставлению европейского исторического опыта с характером формирования государств в современном мире.