Примерно 3800 лет назад правитель небольшого города–государства Месопотамии завоевал все города–государства своего региона и заставил их поклоняться богу своего родного города Мардуку. Хаммурапи, правитель Вавилона, стал царем Месопотамии. Как успешный завоеватель он получил права и обязанность устанавливать законы для всех жителей своего царства. Во введении к своим знаменитым законам он просит великих богов Анума и Эллиля дать ему наставления:

(мне, Хаммурапи, заботливому государю, богобоязненному), чтобы дать сиять справедливости в стране, чтобы уничтожить преступников и злых, чтобы сильный не притеснял слабого, чтобы восходить над черноголовыми[4] и озарять страну. Анум и Эллиль призвали меня для благоденствия населения.

Теперь, выступая по божественному повелению, Хаммурапи мог уверенно называть тех, кто не повиновался его законам, «преступниками» и «злыми». За его спиной стояло божественное правосудие, поддерживая против хулящих его жертв, отвергнутых союзников и мятежников. Хаммурапи укреплял свой город и закладывал основы государства; здесь верховными становились его боги и их особый взгляд на правосудие.

Государства являются крупнейшими и сильнейшими образованиями вот уже 5000 лет. Мы определяем государства как организации, осуществляющие принуждение (организации принуждения), отличные от домохозяйств и родственных групп и имеющие несомненное преимущество сравнительно со всеми другими образованиями на определенной территории. Понятие «государство» в таком случае включает города–государства, империи, теократии и многие другие формы правления, но не включает племена, роды, фирмы и церкви как таковые. Однако наше определение противоречиво; хотя многие политологи используют это понятие в организационном смысле, некоторые из них распространяют его на всякую структуру власти вообще, существующую на территории расселения значительного, непрерывно проживающего населения, а другие ограничивают данное понятие лишь сравнительно сильными, централизованными и определившимися суверенными образованиями — примерно тем, что я называю национальным государством. И я дальше размою это понятие, если буду называть государствами современные Монако и Сан Марино, не имеющие «значительной» территории, лишь на том основании что таковыми их, безусловно, считают другие государства.

Пока будем придерживаться в нашем определении организационного принципа. Исходя из этого принципа, мы обнаружим государства (если судить по данным археологии) уже в 6000 г. до н.э., а письменные источники и сохранившиеся рисунки регистрируют наличие государств 2000 лет спустя. На протяжении последующих 8000 лет государства занимали небольшое пространство всей обитаемой территории Земли, но постепенно их значение возрастало.

В это же время появляются города. В период между 8000 и 7600 гг. до н.э. поселение, которое позднее называлось Иерихон, имело храм и каменные дома; в последующее тысячелетие здесь появились толстые стены и отдельно стоящие здания. Уже можно было не без оснований назвать Иерихон городом, причем и другие ближневосточные поселения начинают приобретать черты городов. В Анатолии Чатал–гуйюкские находки включали богатые дома, гробницы и предметы искусства, восходившие ко времени задолго до 6000 г. до н.э. Оформившиеся города и значительного размера государства появляются в мировой истории примерно в одно время, это было время великого развития способности человека к творчеству и разрушению. В течение нескольких тысячелетий, однако, государства, о которых идет речь, оставались в основном городами–государствами. Часто они состояли из управляемой жрецом столицы, к которой прилегали платившие ей дань области, составлявшие ее экономическую зону. К 2500 г. до н.э. некоторые города Месопотамии, включая Ур и Лагаш, начинают создавать под управлением полководцев империи, целостность которых поддерживалась силой и данью; Хаммурапи собрал Южную Месопотамию примерно 7000 лет спустя после появления здесь первых империй. С этого времени великие цивилизации развиваются как соединения значительных по размерам государств и многочисленных городов. Так развивались цивилизации от Месопотамии, Египта и Китая до Европы.

Появившись, города и государства в течение следующих 8–10 тысячелетий попеременно становились предметами любви или ненависти. Завоеватели часто разоряли города и перебивали жителей, чтобы затем построить на их месте новые столицы. Горожане, отчаянно борясь за независимость против монаршего вмешательства в их дела, в то же время прибегали к защите монархов против бандитов, пиратов или соперников–купцов. Оглядываясь теперь на развитие городов и государств, мы видим, как необходимы они друг другу.

По большей части национальные государства — государства, осуществлявшие правление над множеством расположенных рядом регионов с их городами посредством централизованных, дифференцированных и автономных структур, — появлялись нечасто. Государства по большей части не были национальными: империи, города–государства или что–то еще. Термин национальное государство, к сожалению, не обязательно означает государство–нация, государство, где население отличается значительной языковой, религиозной тождественностью и общностью символов. И хотя такие государства, как Швеция и Ирландия, очень близки к этому идеалу, на самом деле очень немногие европейские национальные государства были государствами–нациями. Великобритания, Германия и Франция — эти главнейшие национальные государства — конечно, никогда не отвечали предлагаемому условию. А Советский Союз, имея в составе воинственно настроенных эстонцев и армян, пришел к трагическому концу. Китай, история которого исчисляется тремя тысячами лет последовательно сменявших друг друга национальных государств (из которых ни одно не было государством–нацией, благодаря множеству языков и национальностей, проживавших в них), является в этом смысле исключением. Только в последние несколько веков распространились по свету национальные государства со своими отдельными территориями, включая колонии. Только после Второй мировой войны почти весь мир оказался поделенным на номинально независимые государства, правительства которых более или менее признают существование друг друга и право на существование.

По мере того как шел процесс деления мира на солидных размеров государства, начались два противоположных процесса. Во-первых, многие народы, не имевшие собственной государственности, стали предъявлять права на образование независимых государств. С удивительным постоянством образования собственных государств требовали не только жители бывших колоний, но и жившие на территории старых, признанных государств Запада меньшинства. И сейчас армяне, баски, эритрейцы, канаки, курды, палестинцы, сикхи, тамилы, тибетцы, жители Западной Сахары и многие другие народы, не имеющие государственности, борются за право образования самостоятельных государств; тысячи погибли за это право. В Советском Союзе, который долгое время казался монолитным, литовцы, эстонцы, азербайджанцы, украинцы, армяне, евреи и множество других «национальностей» добились самостоятельности (в той или иной степени) и даже независимости.

В недавнем прошлом бретонцы, фламандцы, жители Французской Канады, черногорцы, шотландцы и валлийцы (уэльсцы) пытались получить самоуправление внутри или вне тех государств, которые в настоящее время их контролируют. В борьбе за собственную государственность меньшинства часто получают поддержку третьих сторон, но не тех государств, на территории которых они обитают. Если бы все стремящиеся к самостоятельности народы действительно создали свои государства, то мир бы был разделен не на (примерно) 160 признанных в настоящее время государств, а на тысячи государствоподобных образований, причем многие из них были бы совсем крошечными и экономически нежизнеспособными.

Второе противодействие было сильнее: на суверенитет государств посягают их могущественные соперники — блоки (НАТО, Евросоюз или европейский торговый союз), мировые сети торговцев такими дорогими и незаконными товарами, как наркотики и оружие, и финансовые организации вроде гигантских международных нефтяных компаний. В 1992 г. члены Евросоюза разрушили внутренние экономические барьеры до такой степени, что государствам стало трудно проводить самостоятельную политику в отношении денег, цен и занятости. Все это признаки того, что государствам, как мы их знаем, может прийти конец, что они вскоре могут утратить свою немыслимую гегемонию.

Одним из своих язвительных «законов» организационного поведения С. Норткот Паркинсон устанавливает, что «задуманные планы замечательно исполняются институтами, находящимися на грани коллапса» (Parkinson, 1957: 60). Так строительство знаменитых собора св. Петра и Ватиканского дворца было завершено в XVI— XVII вв., после того как папы в основном утратили свою земную власть. Созданный во имя мира Дворец Лиги Наций завершен в 1937 г., как раз во время, когда подготавливается Вторая мировая войны. Или вспомним проектирование колониального Нью–Дели, где «каждая фаза отступления британцев точно совпадала с новой победой в осуществлении этого проекта» (Parkinson, 1957: 68). Возможно, такой же принцип можно выявить и в нашем случае. Вероятно, государства следуют той древней закономерности, согласно которой институт разрушается как раз тогда, когда завершается его становление. Государства, однако, остаются доминирующей формой, так что каждый, кто представляет себе мир без государств, — бессмысленный мечтатель.

Государства собираются в системы столь широкого охвата, что они взаимодействуют, и они взаимодействуют так активно, что влияют на судьбы друг друга. Поскольку государства всегда возникают в результате борьбы за контроль над территорией или населением, то и появляются они не поодиночке, и обычно группируются в системы. Система государств, которая теперь преобладает почти повсюду, сформировалась в Европе после 990 г. н.э., а пять столетий спустя распространилась далеко за ее пределы. Постепенно она поглотила, заслонила или уничтожила всех своих соперников, включая те системы государств, которые тогда имели центрами Китай, Индию, Персию и Турцию. Однако в начале второго тысячелетия Европа не существовала как нечто органическое; она состояла из территории к северу от Средиземного моря, которую раньше занимала Римская империя, и огромного северо–восточного фронтира, так никогда и не покоренного Римом, который, впрочем, был освоен христианскими миссионерами, оставленными на память распадавшейся империей. В то же время значительную часть южной Европы контролировали мусульмане.

Европейский континент, как мы его знаем теперь, уже и тогда имел базу для объединения. Почти всю его территорию объединяла неорганизованная сеть торговых городов, и она обеспечивала связи с процветающими системами производства и коммерции от Средиземноморья до Восточной Азии. Население Европы составляли в основном крестьяне, а не охотники, скотоводы или горожанеторговцы. Даже в таких районах городской концентрации, как Северная Италия, у власти находились главным образом крупные землевладельцы, а сельское хозяйство было преобладающим видом экономической деятельности. Возможно европейское население (сравнительно с другими мировыми ареалами, кроме Китая), было более однородным, гомогенным в культурном отношении, благодаря религии, языку и другим видам наследия римской оккупации. В том регионе, который был в свое время под властью Рима, обнаруживаются (среди обломков суверенитета) также следы римского права и политической организации.

Эти особенности затем окажут значительное влияние на историю Европы. Возьмем произвольно дату 990 г. н.э. За тысячу лет до того Европа на мировой арене не была определившимся, единым и независимым актором, поэтому наши попытки описать последующие трансформации Европы в терминах ее отдельных этносов или социальных структур будут попытками проецировать позднейшие достижения на то время, когда они еще не возникли. Больше того, в указанное время еще даже не сформировались такие страны, как Германия, Россия или Испания, как нечто целое. Они оформятся в следующие века в результате процессов, которые мы постараемся здесь проследить. Так что соответствующие ссылки на отчетливые и устойчивые характеристики «Германии» или «России» были бы неверным представлением бурной, обусловленной обстоятельствами истории европейских государств.

Длительная гегемония Европы, возникновение национальных государств и рост национальных армий представляются столь естественными событиями, что ученые редко задаются вопросом, почему в Европе не победили другие альтернативные варианты, например, региональные империи Азии, Африки и обеих Америк, процветавшие там долгое время после 990 г. Конечно, отчасти ответом на вопрос может быть диалектика развития городов и государств в течение нескольких столетий после 990 г. Со временем густая и неравномерная сеть городов совпала с делением на многочисленные хорошо оформленные и более или менее независимые государства, что выделило Европу из всех других районов мира. За меняющейся географией городов и государств стояла динамика капитала (предпочтительной сферой действия которого были города) и принуждения (которое выкристаллизовывалось в государствах). Так что всякий, кто заинтересуется взаимодействием городов и государств, быстро перейдет к исследованию капитала и принуждения.

В каждый отдельный момент истории Европы мы отмечаем удивительное разнообразие форм сочетания принуждения и капитала. Империи, города–государства, союзы городов, сети землевладельцев, церкви, религиозные ордена, союзы пиратов, военизированные банды и многие другие формы правления утверждались в разных частях Европы за последние тысячу лет. Большинство из них были государствами того или иного рода: они были организациями, контролировавшими главные концентрированные средства принуждения в границах определенной территории, и в определенных отношениях главенствовали здесь над всеми другими организациями. И лишь позднее и постепенно преобладающей формой стало национальное государство. Отсюда вопрос: чем объясняется большое разнообразие видов политических образований (во времени и пространстве) в Европе после 990 г. н.э. и почему европейские государства со временем трансформировались в разные формы национальных государств? Почему направление перемен было одним, а пути — разными? В этой книге мы попытаемся хотя бы прояснить этот вопрос, если не окончательно его разрешить.

Имеющиеся на сегодняшний день решения этого важного вопроса не могут удовлетворить сколько–нибудь серьезного исследователя европейской истории. Причем предлагаемые ответы различаются в первую очередь по их отношению к двум проблемам. Во–первых, в какой степени и насколько сильно формирование государства зависит от определенной формы экономических изменений? Здесь возможен разброс вариантов от прямой экономической предопределенности до полной автономии политики. Во–вторых, насколько сильно влияют на путь его преобразования внешние (относительно определенного государства) факторы? Конкретные решения этих вопросов варьируются от преобразований, зависящих от сугубо внутренних факторов, до таких, где наибольшее значение имели внешние обстоятельства. Не случайно совершенно так же варьируются теории войн и внешних связей: от экономического детерминизма до политического детерминизма, от внутренних факторов до внешних (международных).

И хотя мало кто из исследователей стоит на крайних позициях — выводя, например, происхождение и развитие государства исключительно из экономики — различия в предлагаемых подходах к решению этих вопросов огромны. На рис. 1.1 схематично представлены ответы на два поставленных вопроса.

Рис. 1. 1. Концепции формирования государства

Так, этатистская модель войны, международных отношений и образования государства рассматривает политические изменения как отчасти независимые от экономических изменений и представляет развитие в основном как серию событий, происходящих внутри данного государства. Многие исследователи международных отношений часто прибегали к этатистскому подходу, полагая, что отдельные государства исходят из своих, присущих им, интересов, что международная система анархична и что взаимодействия государств сводятся в конечном счете к нанесению и отражению ударов акторами, действующими в собственных интересах. В наши дни самые популярные теории классического типа принято называть теориями «структурного реализма» (structural realist) или «рационального выбора» (rational choice); такие теории рассматривают действия гегемонистской биполярной или многополярной международной системы, но в своем анализе поведения государства исходят из интересов и ориентации отдельных государств (например, Bueno de Mesquita, 1988; Gilpin, 1988; Waltz, 1988; развернутый обзор и критика в Holsti, 1985; Jervis, 1988a).

Этатистское описание трансформации государств, несомненно, самое популярное среди историков, социологов и тех, кто занят сравнительной политологией. Эти исследователи восприняли теперь уже дискредитировавшую себя теорию политического развития, в рамках которой ученые искали те глубинные причины, которые порождали сильное, стабильное и эффективное государство, причем считалось, что существует только один набор таких причин. Как Когда же исследование не ограничивалось историей отдельных государств, устанавливался некий магистральный путь развития европейских государств и определялись отклонения от него. Эти отклонения представлялись проявлением неэффективности, слабости, неудачи, геополитических особенностей или связывались с определенным временем экономических преобразований и сопутствующих им обстоятельств. В этой традиции выделялись удачные примеры (Франция или Британия) и множество полностью или частично неудачных (Румыния или Португалия). Бертран Бади и Пьер Бирнбаум, например, считают Францию наиболее полно реализовавшейся моделью европейского государства: «Пруссия, Испания и Италия пошли разными, хотя и родственными путями, но процесс дифференциации и институализации нигде не зашел так далеко, как во Франции». Великобританию они считают «примером недоогосударствления» (Badie, Birnbaum, 1979: 191, 217).

Самуэль Хантингтон был великодушнее. Рассматривая вместе Европу и США, он различает три модели модернизации правительственных институтов: континентальная рационализация верховной власти и дифференциация структур в рамках единого суверенного образования под одной короной, британская централизация власти в представительном собрании и американский тип дробления суверенитета (Huntington, 1968: 94–98). Позднее, однако, Хантингтон отказывается от противопоставления Британии Континенту и больше занимается сопоставлением европейского и американского опыта. В обоих случаях, однако, Хантингтон указывает на влияние войны на изменения в государственных структурах, считая, впрочем, что война производила один и тот же эффект по всей Европе. Этот анализ, подчеркивая внутренние причины изменений, мало внимания уделяет экономическим детерминантам.

Второй вариант этатистского анализа располагается ближе к центру нашей диаграммы. В этом случае государства рассматриваются в международном контексте, но все–таки как действующие более или менее индивидуально; в разрешении же вопроса о различных путях образования государства исследователи данного направления исходят из социокультурных различий разных частей Европы — протестанты или католики, славяне или германцы, закрепощенные или свободные, крестьяне или пастушеские племена — и возводят различия к попыткам правителей достичь схожих целей в совершенно различных средах. Так, ученые не раз заявляли, что особенности развития государств в юго–восточной Европе (в отличие от России на востоке и капиталистических государств на западе) предопределялись местными славянскими, мадьярскими и романскими крестьянскими традициями (Berend, 1988; Hitchins, 1988; Roksandic, 1988).

Пол Кеннеди в своей популярной книге предлагает усложненный вариант этатистской аргументации с привлечением значительного количества экономической аргументации. Его «Подъем и падение великих держав» (Rise and Fall of the Great Powers) похожа на «Подъем и падение наций» (Rise and Decline of Nations) Манкура Олсона (которую он даже не цитирует), причем не только названием: в обеих книгах утверждается, что самый процесс экономической и политической экспансии приводит к таким последствиям, которые затем замедляют этот вызвавший их процесс. Впрочем, Олсон больше занят современностью: он стремится построить общую модель и выделяет объединения — картели, тред–юнионы и другие, — которые формируются внутри государства и пользуются преимуществами и пользуются преимуществами развития. Кеннеди же, напротив, рассматривает главным образом положение государства на международной арене и широко обрисовывает их исторический путь.

Из–за неравномерности экономического развития, по Кеннеди, ведущие государства то приобретают, то теряют преимущества сравнительно с другими государствами, причем обычно они стремятся поддержать эти преимущества военной силой. Государствам, которые выигрывают в этом соревновании, приходится тратить все больше ресурсов на армию и флот. «Если же слишком большую часть ресурсов государства приходится направлять не на рост благосостояния, а на военные цели, то, скорее всего, это приведет в дальней перспективе к ослаблению этого государства» (Kennedy, 1987: xvi). Другие государства в это время собирают все больше материальных ценностей, реинвестируя их в производство новых материальных ценностей, пользуясь тем, что у них меньше обязательств по финансированию военной силы. И хотя предварительно Кеннеди заявляет, что упадок и полное падение суть лишь возможность, но все приводимые им примеры — раннеимператорский Китай, империя Великих Моголов, Оттоманская империя, Габсбурги, Великобритания и Соединенные Штаты — указывают на то, что упадок неизбежен. В поддержку своей точки зрения Кеннеди приводит соответствующую хронологию с 1519 г.: Габсбурги начинают борьбу за власть (1519–1659), борьба великих держав, когда ни одна не стала ведущей (1660–1815), период неопределенной гегемонии Британии (1815–1885), следующий период напряженного равновесия (1885–1918), подъем Соединенных Штатов и временное превосходство (1918–1943), биполярная система СССР—США (1943–1980) и следующий период нарастающей борьбы (1980—?). И если анализ Кеннеди лишь неопределенно указывает на различные источники государственной организации, то подчеркиваемое им взаимодействие войны, экономики и международного положения указывает на те факторы, которыми не может пренебречь ни одно исследование данного вопроса.

Еще большее значение различным формам и масштабам войны в трансформации европейской системы государств приписывает Уильям МакНил в своей книге «В борьбе за власть». В описании МакНила tour de force предстает в разных формах войны в мире в целом с 1000 г. н.э., особенно автор подчеркивает технологические аспекты военного дела. Он подробно описывает последствия изобретения пороха, осадной артиллерии, антиосадных фортификаций и других великих технических изобретений не только в военном деле, но и в государственных финансах, введение дисциплины и точности в гражданскую сферу и многое другое. Я, впрочем, считаю, что МакНил недооценивает важность таких организационных нововведений, как коммодификация военной службы, а также влияние изменений в ведении морской войны, но в целом его работа полна озарений относительно воздействия войн на общественную жизнь и государственную структуру. Впрочем, он не делает попытки проанализировать систематически, как военная организация соотносится с разными типами государственных образований.

МакНил в своей работе исчерпывает возможности этатистского и геополитического анализа (формирования государства). В этом изложении, центральное место отводится войне, а положение (государства) внутри международной системы в первую очередь определяет организационную историю государства… По большей части работы с этатистским подходом к рассматриваемому вопросу отвечают традиционному употреблению данного термина, поскольку считают трансформацию французского, оттоманского или шведского государств результатом событий и процессов, протекавших в их собственных границах.

Подобное этатистское описание формирования государства — будь оно аналитически углубленным или развернутым — доставляет в избытке сырой материал, который послужил мне для обоснования предлагаемой здесь теории. Но сам по себе этот материал не дает сколько–нибудь определенного ответа на главный вопрос настоящей книги: почему европейские государства, идя столь разными путями, в конечном счете пришли к национальному государству. Привлекаемый нами материал состоит из описаний особенностей (particularisms) и направленности развития (teleologies) и проясняет, почему «современная» форма отдельно взятого государства сложилась на основе особенностей некоторого народа–нации и экономики. Причем вне зоны внимания оставлены сотни государств, некогда процветавших, а затем исчезнувших — Моравия, Богемия, Бургундия, Арагон, Милан, Саввой и многие другие. Чтобы найти системное объяснение, мы должны выйти из круга этатистской литературы.

Большинство исследователей формирования государства придерживались этатистской перспективы и возводили преобразования определенного государства к неэкономическим событиям на его территории. Однако влиятельными оказались и три других исследовательских направления. Так, геополитический анализ формирования государства придает большое значение международной системе как фактору оформления внутри нее того или иного государства. Геополитическая аргументация обыкновенно исходит из того, что межгосударственные отношения имеют свою логику и государства при этом оказывают друг на друга влияние, так что формирование государства в значительной степени определяется межгосударственными отношениями. В рамках такого подхода Джеймс Розенау выделяет четыре типа политической адаптации: уступчивая (asquiescent) адаптация; неуступчивая (intransigent) адаптация; содействующая (promotive) и консервирующая (preservative) адаптации. Уступчивое государство, например, может стремиться к тому, чтобы его «международное окружение не противоречило его сложившемуся состоянию». В то же время приспосабливающееся (promotive) государство «стремится привести в соответствие запросы своей существующей структуры и имеющегося окружения» (Rosenau, 1970: 4). По Розенау, каждая модель предопределяет своим действием определенный характер исполнительной власти, партийной системы, роль законодательной власти, вооруженных сил и многое другое (Rosenau 1970: 6–8). Также в рамках того, что Уильям Томпсон называет взглядом на войну и международные отношения в перспективе «глобального общества», — политика считается в значительной степени автономной, а отдельные государства рассматриваются как сильно зависящие от структуры отношений между государствами. Такой подход можно считать вариантом геополитического. Неудивительно, что очень близки между собой геополитические модели формирования государства, войны и международных отношений (Thompson, 1988: 22–27; см. также Waltz, 1979). Этот круг работ, как мне представляется, вносит важные коррективы в интернализм этатистского анализа, но указывает неверное направление для поиска механизмов связи определенных форм государств с особенностями их положения в международной системе.

Исследования, в основание которых положено описание способа производства, подробно рассматривают логику феодализма, капитализма или иных форм производства и выводят создание государства и его развитие практически исключительно из этой логики, как она действует на территории рассматриваемого государства (Brenner, 1976; Corrigan, 1980). «Нам представляется что происхождение государства, — заявляют в своем программном утверждении Гордон Кларк и Майкл Диэр, — обусловлено как экономическими, так и политическими императивами капиталистического товарного производства. Государство, в конечном счете, занимается созданием и распределением прибавочной стоимости, стремясь удерживать свою собственную власть и принадлежащие ему материальные ценности». (Clark, Dear, 1984: 4).

При таком подходе исследователь считает, что структура государства определяется главным образом интересами капиталистов, действующих в рамках государственных структур этого же государства. Так же и марксисты, и марксистствующие (marxisant) рассматривают войну и международные отношения в свете той или иной теории империализма как проекцию национальных экономических интересов в сферу международных отношений, и этого рода исследования должны быть представлены на нашей схеме как исследования по способу производства.

Вот какую формулу предлагает Перри Андерсон в одном из самых полных и убедительных марксистских исследований: «В начале Нового времени для Запада характерен аристократический абсолютизм, возведенный на социальной основе незакрепощенного крестьянства и растущих городов, для Востока — аристократический абсолютизм на основе закрепощенного крестьянства и подчиненных городов. Шведский же абсолютизм, напротив, был построен на уникальном основании, поскольку… здесь соединились свободное крестьянство и не имевшие особого значения (nugatory) города; другими словами здесь соединились «противоположные» переменные, по признаку наличия каковых делился Континент в целом» (Anderson, 1974: 179–180).

Также отсутствие развитого абсолютизма в Италии Перри Андерсон приписывает особенностям отношений городской аристократии к окружающим вассальным территориям, где они были одновременно и правителями и хищными эксплуататорами-землевладельцами. Картина еще больше усложняется заявлением автора о том, что именно «международное давление западного абсолютизма, политического аппарата более сильной феодальной аристократии, стоявшей во главе более продвинутых обществ, заставило аристократию на Востоке принять ради выживания столь же централизованное государственное устройство» (Anderson, 1974: 198). Таким образом, по обе стороны Эльбы полномасштабное абсолютистское государство использовало государственную власть для укрепления положения крупных феодалов–землевладельцев, но военная угроза по–разному воздействовала на это положение землевладельцев на Востоке и на Западе. Андерсон рассматривает преимущественно сильнейшие наиболее централизованные государства XVI — XVIII вв. Однако его общий подход к исследуемым проблемам можно распространить и на всю Европу в рассматриваемые тысячу лет. Впрочем, работам Андерсона сильно недостает связного описания процесса формирования европейских государств. Так что, хотя исследования по способу производства в целом много дают для понимания борьбы за контроль в государстве, но они лишь слегка затрагивают вопрос о различии форм и видов деятельности различных государств, имеющих сходный способ производства.

Миросистемные исследования формирования государств объясняют различные пути формирования государств особенностями мировой экономики. Такие теоретики–неомарксисты, как Иммануил Валлерстайн и Андре Гюндер Франк, распространяют классическое марксистское противопоставление труда и капитала на мир в целом. По этому признаку их исследования надо поместить на схеме среди миросистемных — поскольку они объясняют отношения между государствами экономической структурой, но структуру отдельных государств выводят из их положения в мировой экономике (см. Taylor, 1981). Грандиозное описание европейской истории Валлерстайном с 1500 г. (Wallerstein, 1974–88) в целом сориентировано относительно движения исторической спирали к формированию государств: способ производства в определенном регионе приводит к формированию некоторой классовой структуры, эманацией которой становится определенный тип государства. Характер этого государства, а также отношения производителей и торговцев данного региона к мировой экономике в целом определяют положение данного региона в мировой экономике: центральное, периферийное или полупериферийное. Это положение в свою очередь оказывает значительное влияние на устройство государства. В рамках такого перспективного анализа государство предстает в основном как инструмент национального правящего класса, инструмент, который служит интересам этого класса и в мировой экономике. Впрочем, миросистемные исследования так и не смогли разработать сколько-нибудь стройную теорию относительно того, как именно реальные организационные структуры государств связаны с положением этих государств в мировой системе. Валлерстайн, например, описывая голландскую гегемонию (том II, глава 2) в XVII в. не дает никакого объяснения структуры голландского государства — тем более того, почему голландцы процветали в своем отнюдь не мощном, легчайшем государстве, в то время как их соседи создавали внушительные гражданские структуры и регулярные армии.

Ни одно из четырех рассмотренных нами направлений исследований, ни тем более их комбинации не дают удовлетворительных ответов на неразрешенные вопросы формирования европейских государств. Большинство предлагаемых ответов несостоятельны потому, что игнорируют тот факт, что на разных этапах европейской истории жизнеспособными оказывались самые разные типы государств, потому что они ищут решения вариативности форм государств в индивидуальных характеристиках этих государств, а не в их отношениях друг с другом, а также потому, что они имплицитно полагают, что все государства стремились превратиться в те громадные централизованные государства, которые в основном преобладали в Европе в XIX—XX вв. из рассмотренных здесь подходов более перспективными представляются геополитические и миросистемные исследования, но и они не сумели до сих пор дать убедительное описание тех реальных механизмов, которые связывают мировую систему с устройством и практикой конкретных государств. Тем более они не смогли объяснить, как война и приготовления к войне влияют на весь процесс формирования государства, более внятно это демонстрирует этатистский анализ.

В книге Формирование национальных государств в Западной Европе, опубликованной в 1975 г., мои коллеги и я попытались исправить эти недостатки существующей научной литературы. В серии статей, делая упор на экстрактивный и репрессивный аспекты формирования государств, мы затронули вопросы войны, поддержания порядка (внутри государства), налогообложения, контроля над поставками продовольствия и некоторые другие родственные процессы, но не занимались анализом типов политического развития рассматриваемого времени. Правильнее поступили наши критики, продемонстрировав (ретроспективно) недостатки построения однолинейных моделей политического развития вместо того, чтобы предложить некое альтернативное описание процесса формирования европейских государств. На деле мы в своих работах вместо старой однолинейной модели предложили новую: от войны к изъятию), репрессиям и формированию государства. Мы продолжали более или менее неосознанно полагать, что европейские государства шли одним главным путем, который был обозначен Британией, Францией и Бранденбург–Пруссией, и что другие пути развития были всего лишь ослабленными или провальными вариантами того же процесса. Это было неправильно. Теперь в нашей новой книге мы постараемся исправить прошлые ошибки.

К счастью, у нас перед глазами удачные примеры. Три крупных исследователя — Баррингтон Мур, Штейн Роккан и Льюис Мамфорд — избежали присущих большинству теоретических работ ошибок, хотя эти авторы не сумели последовательно описать варианты формирования европейских государств. В своей книге Социальные истоки диктатуры и демократии Баррингтон Мур стремился разъяснить (как это видно и по названию книги), почему в XX в. некоторые государства сохраняют более или менее жизнеспособную представительную систему, в то время как другие выбирают ту или иную форму авторитарного правления. Автор масштабно и детально описал отдельные страны, но когда дело дошло до различий в национальном развитии, Мур выбрал за точку отсчета правительственные формы 1940–х гг., а «социальными истоками» посчитал классовые союзы, преобладавшие на момент, когда началась широкая коммерциализация сельского хозяйства рассматриваемых стран. Следовательно, по Муру, если землевладельцы, эксплуатирующие чужой труд, выживали при переходе к интенсивному товарному фермерству, то выживало и авторитарное правительство, иногда оно могло продержаться даже до наших дней. Если же преобладал класс буржуазии, то правление было демократическим.

При несомненных достоинствах исследование Мура оставляло некоторые проблемы нерешенными. Автор занят в основном формами правления в определенный исторический момент и не анализирует разные формы правления у одних и тех же народов до и после этого отмеченного момента. Исследование намеренно не останавливается на малых, зависимых и исчезнувших государствах. Также не описаны действительные механизмы, при помощи которых некая форма классового господства становилась специфической формой правления. Впрочем, у Мура заострены те проблемы, которые будут занимать и нас в настоящей книге. Мур указал, что решение можно найти, если принять во внимание развитие и вариативность тех классовых союзов, которые занимали господствующее положение в различных регионах Европы.

Еще в начале своей карьеры Штейн Роккан занялся вариативностью политических систем Европы, а также предрасположенностью сопредельных государств к созданию сходных политических устройств. Со временем он разработал карту–схему вариантов европейских государств, на которой по оси север—юг отражалось разного рода влияние католической и православной церквей, а по оси восток—запад проходило деление на приморские периферии, морские нации–империи, пояс городов–государств, континентальные нации–империи и континентальные буферные зоны. Кроме того, Роккан выделяет и более тонкие варианты по этим двум измерениям.

Роккан умер, так и не закончив работы над своей концептуальной картой. Но и в том виде, в каком она осталась, эта схема привлекала внимание к факту вариативности форм европейских государств по географическому признаку; выделяла особенности формирования государств в урбанизированной центральной Европе и намекала, как велико было значение долгосрочных изменений в отношениях правителей, соседствующих держав, господствующих классов и религиозных институтов. Однако оставалось неясным представление о действительных социальных процессах, соединяющих эти изменения с различиями в государственном развитии. И нам трудно представить себе, как бы мог продвинуться Роккан дальше, если бы он не отложил свои карты и не сосредоточился на анализе механизмов формирования государств.

Менее очевиден вклад Льюиса Мамфорда. Неявно он создал теорию урбанизма «порога–и–равновесия» (threshold–and–balance theory of urbanism). По Мамфорду, две великие силы вызывали рост городов: концентрация политической власти и расширение средств производства. Ниже порогового уровня власти и производства находились только деревни и банды. Характер городов, находившихся выше этого порога, зависел от уровня власти и производства (как относительного, так и абсолютного). Сравнительно невысокий и сбалансированный уровень власти и производства делал когерентными классический полис и средневековый город. От чрезмерного роста политической власти происходил барочный город. Гипертрофированность производства породила индустриальные коктауны XIX в., а громадная концентрация по обоим параметрам — непомерных размеров города сегодняшнего дня. На рис. 1.2 этот процесс представлен в виде диаграмм.

Рис. 1.2. Урбанизация по Льюису Мамфорду

Мамфорд указывает на сходные результаты в национальном масштабе. «Не приходится сомневаться, — пишет он, — что, по крайней мере, в наиболее промышленно развитых странах сейчас комплекс крупномасштабного механизированного производства (мегатехнический комплекс) находится на вершине своей власти и авторитета или быстро к нему приближается. В измеримых физических величинах — единицах энергии, количестве произведенных товаров, нанесенном ущербе, способности к массовому принуждению и массовому разрушению — данная система практически исчерпала свои (теоретически допустимые) размеры и возможности; так что, если не подходить к этой ситуации с иными, более гуманными мерками, то ее надо признать безусловным и окончательным успехом» (Mumford, 1970: 346). Рекомендации Мамфорда непосредственно вытекают из его анализа; сократите и производство, и объем политической власти, и явится более гуманный город.

Поскольку Мамфорд никогда так и не изложил все свои аргументы целиком, то мы и не находим у него выводов, объясняющих процесс формирования государств. По большей части он рассматривает формы правления как результат определенной стадии развития техники и технологий, в особенности военных. Между тем, следуя логике его анализа, различные траектории формирования государства надо выводить из преобладающей формы комбинации производства и власти.

В этой книге мы постараемся продолжить рассмотрение поставленной проблемы, начиная с того места, где Мур, Роккан и Мамфорд свой анализ останавливают. Это момент признания решительно различающихся путей развития, избранных государствами в разных частях Европы в сменявшие друг друга эпохи, а также осознания того факта, что классовые союзы отдельного региона в определенный исторический момент сильно ограничивали возможности действий будущего или настоящего правителя. Специальное внимание будет уделено гипотезе, что регионы раннего господства городов при активной деятельности капиталистов порождали совершенно иные государства, чем те регионы, где господствующее положение занимали крупные землевладельцы и их поместья. Мы расширим наш анализ (сравнительно с Муром, Рокканом и Мамфордом) в двух направлениях: во–первых, для нашего подхода важнейшим является вопрос об организации принуждения (coercion) и подготовки к войне. Причем в крайних случаях мы даже рассматриваем государственную структуру, главным образом, как побочный продукт деятельности правителя по приобретению средств ведения войны. Во–вторых, мы настаиваем, что отношения между государствами, в особенности во время военных действий или подготовки к ним оказывали сильнейшее влияние на весь процесс формирования государства. Таким образом, я предлагаю в этой книге истории формирования государств, отличные от бесконечно варьирующихся комбинаций концентрации капитала, концентрации принуждения, подготовки к войне и положения в системе государств.

Центральное для настоящей работы положение не столько синтезирует, сколько повторяет анализы Мура, Роккана и Мамфорда. Это положение даже в его простейшем виде довольно сложно; мы утверждаем, что, исходя из опыта Европы, люди, которые контролировали средства принуждения (армию, флот, полицию, оружие и их эквиваленты), обычно стремились использовать эти средства для увеличения массы населения и ресурсов, находившихся в их власти. Когда у них не было соперника с таким же уровнем контроля над средствами принуждения, они просто производили захваты; когда они наталкивались на сопротивление — вели войну.

Некоторым захватчикам удавалось осуществлять стабильный контроль над населением на значительных территориях и иметь постоянный доступ к части товаров и услуг, производимых там, тогда они становились правителями.

Эффективность всякой формы правления ограничивалась ее окружением (environment). Попытки освободиться от таких ограничений приводили к поражению или частичной потере контроля, так что по большей части правители соглашались на некую комбинацию из захвата, защиты от могущественных соперников и сосуществования и кооперации с соседями.

В конкретном районе сильные правители для всех устанавливают условия войны; перед слабыми правителями открываются две возможности: или приспосабливаться к требованиям могущественных соседей, или прилагать невероятные усилия, готовясь к войне.

Ведение войны и подготовка к ней вынуждают правителей заняться изъятием средств для войны у тех, кто владел основными ресурсами — людьми, оружием, запасами продовольствия supplies или деньгами, чтобы все это купить — у тех, кто вовсе не склонен был отдавать эти средства без сильного на них давления или компенсации.

В пределах выгод и трудностей, которые возникали на поле межгосударственного соперничества, именно процессы изъятия ресурсов и борьбы по поводу средств ведения войн сформировали основные структуры государственности.

На территории определенного государства сильнейшее влияние на стратегию правителей в деле добывания ресурсов оказывали организации основных общественных классов и их отношения с государством. Это влияние принимало формы сопротивления, борьбы, разного рода устойчивых организаций, учреждаемых для эффективного изъятия и борьбы, что в конечном счете определяло эффективность изъятия ресурсов.

Организация основных общественных классов и их отношения с государством в Европе сильно варьировались. Варианты располагаются в спектре от регионов с интенсивным принуждением (ареалы с небольшим количеством городов и преобладанием сельского хозяйства, где значительную роль в производстве играло прямое принуждение) до регионов с интенсивным капиталом (capital–intensive) (ареалы со множеством городов и ведущей ролью коммерции, где основную роль играли рынки, обмен и ориентированное на рынок производство). Соответственно варьировались и требования основных классов к государству, а также их влияние на государство.

Вот почему значительно варьировались по регионам (от регионов с интенсивным принуждением до регионов с интенсивным капиталом) и относительный успех различных стратегий изъятия, и реально употребляемые при этом правителями приемы.

В результате организационные формы государств развивались по совершенно различным траекториям в разных частях Европы.

Так что определенное время в Европе царило большое разнообразие государственно–подобных образований. И только к концу первого тысячелетия национальные государства начали определенно побеждать города–государства, империи и другие общие для Европы формы государств.

Тем не менее разрастание войн и собирание европейских государств в систему посредством коммерческого, военного и дипломатического взаимодействия постепенно обеспечили военные преимущества тем государствам, которые могли выставить регулярные армии; победили государства, где (в каком–то виде) сочетались следующие факторы: значительное сельское население, капиталисты и сравнительно прибыльная экономика. Эти государства определяли условия войны, и их форма стала преобладающей в Европе. Постепенно европейские государства стали трансформироваться в одном направлении: в направлении национального государства.

Некоторые из упомянутых обобщений (например, тенденция к созданию государственных структур под влиянием войны) можно распространить на мировую историю в целом. Другие (как резкое отличие регионов с интенсивным принуждением от регионов с интенсивным капиталом) выделяют Европу среди других регионов мира. В изложении истории мы будем в дальнейшем стараться, не упуская особенностей, стремиться к возможно большему обобщению. Я постараюсь приводить достаточно конкретных примеров, чтобы предлагаемые принципы были не только понятны, но и достоверны, впрочем, постараюсь также не утопить их в деталях.

Однако если мы разъясним различность путей формирования европейских государств, мы лучше будем понимать и современные неевропейские государства. Не то чтобы государства Африки и Латинской Америки воспроизводили теперь опыт Европы. Напротив, тот факт, что европейские государства, определенным образом сформировавшиеся, затем навязали свою власть остальному миру, гарантирует, что опыт неевропейских государств будет иным. Но если мы выделим устойчивые характеристики системы, ранее построенной европейцами, а также определим принципы вариативности внутри этой европейской системы, то нам будет легче выявить специфику современных государств, мы сможем определить исторически обусловленные ограничения, при которых они сейчас функционируют, а также установить, какие из характерных черт государств сохраняются до настоящего времени. Именно ради этой цели, последняя глава настоящей книги посвящена не анализу европейского опыта, а исследованию военной силы в современном третьем мире.

Так что же случилось в истории? В течение нескольких первых столетий европейские государства множились на том пространстве, которое им оставляли окружавшие Средиземное море мусульманские страны и захватчики–кочевники, штурмовавшие Запад, налетая из евразийских степей. Захватывая территории, мусульмане, монголы и другие пришлые народы обыкновенно устанавливали военный режим и данническую систему, приносившую значительные доходы. При этом они, однако, не вмешивались сколько–нибудь решительно в местное социальное устройство. На занимаемом ими пространстве европейцы вели сельское хозяйство, производили мануфактуру и торговали, но больше всего воевали друг с другом. Почти что невольно они таким образом создавали национальные государства. В этой книге мы расскажем, как и почему.

Теперь поведем разговор о капитале и принуждении. Рассмотрим как те, кто может употребить принуждение, игравшее важную роль в создании национальных государств, привлекали, преследуя собственные цели, обладателей капитала, деятельность которых создавала города. Конечно, капитал и принуждение взаимодействовали; и рис. 1.3 представляет данное положение в общем виде.

Рис. 1.3. Как капитал и принуждение создавали города и государства

Хотя государства являются в значительной степени отражением того, как организовано принуждение, но они также обнаруживают и действие капитала; мы постараемся показать в дальнейшем, как принуждение и капитал в разных комбинациях производили разные типы государств. И снова подчеркнем, что для городов было особенно важным развитие капитала, хотя и организация принуждения также оказывала влияние на характер городов; барочный город Льюиса Мамфорда жил, как и его собратья, на капитал, но здесь ярче проявлялась княжеская власть — во дворцах, на площадках для парадов и в казармах. Со временем капитал стал все сильнее определять форму государства, одновременно с ростом значения также и принуждения (в форме поддержания внутреннего порядка и государственной интервенции).

Прежде чем перейти к анализу этих сложных отношений, рассмотрим отдельно взаимоотношения капитал—города и принуждение— государства. Мы здесь рассматриваем капитал в самом общем виде, включая в это понятие любые материальные движимые средства или подкрепленные возможностями притязания на эти средства. В таком случае капиталистами следует считать тех, кто специализируется на накоплении, покупке и продаже капитала. Они принадлежат сфере эксплуатации, где отношения производства и обмена приносят доход, в дальнейшем присваиваемый капиталистами. Часто капиталисты существуют даже в отсутствие капитализма, то есть системы, где наемные рабочие производят товары, используя средства, которыми владеют капиталисты. На протяжении большей части истории капиталистами были скорее купцы, предприниматели и финансисты, а не собственно организаторы производства. Капитализм как система появился на поздних этапах развития капитала. Он вырос в Европе после 1500 г., когда контролировать производство стали капиталисты. Развитие капитализма достигает высшей точки — или, в зависимости от позиции исследователя, низшей — после 1750 г., поскольку в это время производство на основе концентрации капитала становится основой процветания во многих странах. До этого капиталисты тысячелетиями процветали без прямого вмешательства в производство.

Города возникали также в результате процессов накопления и концентрации капитала. В настоящей книге городам уделяется много внимания: города — это не только место обитания капиталистов, они сами по себе являются организационной силой. Поскольку выживание домохозяйств зависит от присутствия капитала (в виде трудовой занятости, инвестиций и перераспределения, а также других крепких связей), то и распределение населения следует за капиталом. (Капитал, впрочем, иногда следует за дешевой рабочей силой, так что здесь наблюдается взаимозависимость.) Торговля, складирование, банковское дело и производство, тесно связанное с одним из этих видов деятельности, — все они получают прибыль от соседства друг с другом. В границах, определяемых продуктивностью сельского хозяйства, это соседство способствует появлению плотного, дифференцированного населения, имеющего многочисленные внешние связи, — города. Когда капитал накапливается и концентрируется на некоторой территории, по всей этой территории отмечается тенденция к развитию городов: особенно интенсивно в местах наибольшей концентрации и менее интенсивно во всех остальных местах (рис. 1.4). Форма развития городов зависит от соотношения концентрации и накопления. Там, где обычным явлением становится накопление, а концентрация остается относительно низкой появляется множество малых центров. Там, где имеется только концентрация капитала, городское население сосредотачивается вокруг центра.

Рис. 1.4. Как капитал порождал города

По существу, города отражают региональную экономику: вокруг каждого города или пучков городов находится сельскохозяйственная или торговая зона (а иногда и промышленная), причем эти зоны тесно взаимодействуют с городами. Там, где одно за другим происходят накопление и концентрация, отмечается тенденция к складыванию иерархии от небольших центров к крупным (рис. 1.5). Эти тенденции всегда были строго ограничены. Городское население обычно зависит от других в том, что касается производства продовольствия и горючего; для транспортировки и хранения продовольствия и горючего необходимы громадные количества энергии. До самого недавнего времени большинство сельскохозяйственных районов мира, в том числе европейские, имели столь низкую производительность, что от земли могло питаться не более десятой части живущего вокруг населения. В городах, которые не соединялись с сельскохозяйственными районами посредством дешевого водного транспорта, устанавливались непомерно высокие цены на продовольствие. Примерами этого могут служить Берлин и Мадрид: и если местные правители целенаправленно не снабжали эти города, то они и не росли.

Рис. 1.5. Альтернативные формы развития городов как функции накопления и концентрации капитала

Состояние здоровья населения также имело большое значение. На протяжении почти всего последнего тысячелетия, несмотря на громадный приток здоровых мигрантов трудоспособного возраста, в городах уровень смертности был выше, чем в глубинных районах страны. И только после 1850 г. при совершенствовании городской санитарии и питания населения это соотношение изменилось в пользу обитателей городов. Так что города росли быстро только в условиях, когда сельское хозяйство и транспорт становились сравнительно эффективными или когда под действием какого-нибудь сильного давления людям приходилось уходить с земли (из деревни).

Даже простой рост городов вызывал развитие по спирали всех выявленных факторов. Вокруг городов с их деловой активностью более интенсивно велось сельское хозяйство, и большая часть произведенного представляла собой товарные культуры. Например, в Европе XVI в. высокопродуктивное сельское хозяйство концентрировалось в двух самых урбанизированных регионах: Северной Италии и Фландрии. Рост городов также способствовал организации и совершенствованию водного и наземного транспорта; превосходная система каналов и других, пригодных к навигации водных путей Нидерландов снизила стоимость и повысила скорость коммуникации между многочисленными городами. Так что сложившаяся система коммуникации была и причиной и результатом урбанизации одновременно (de Vries, 1978). Также и вытеснение населения с земли часто было результатом урбанизации, например, когда жившие в городе землевладельцы вытесняли мелких сельских землевладельцев во внутренних районах или когда запросы города способствовали капитализации сельского хозяйства на прилегающих к городам территориях. Накопление и концентрация капитала способствовали росту городов и одновременно преображали регионы вокруг новых групп городов.

Теперь о принуждении. Принуждение — это осознанное обращение (действительное или угроза такового) к действиям, которые обычно причиняют вред или вызывают потери в людях или их имуществе (по отдельности и группами), причем потерпевшие осознают как само направленное против них действие, так и потенциальный ущерб. (Наше громоздкое определение не включает нанесение ущерба по неосторожности, опосредованно или тайно.) И, если капитал определяет сферу эксплуатации и ее границы, то принуждение определяет сферу и границы господства. Средства принуждения состоят в основном из вооруженных сил, но включают также средства заключения в тюрьму, экспроприации, унижения или средства обнародования угроз. В Европе появились две главные группы специалистов по принуждению (отчасти перекрывавшие друг друга): солдаты и лендлорды (крупные землевладельцы). Там, где они сливались и получали от государства поддержку в форме титулов и привилегий, они превращались в аристократию, знать, откуда веками Европа получала, в основном, правителей. Средства принуждения, как капитал, могут накапливаться и концентрироваться: некоторые группы (например, монашеские ордена) имеют незначительные средства принуждения, но эти незначительные средства находятся в руках очень небольшого числа людей. Другие (как, например, вооруженные жители пограничной полосы имеют много средств принуждения, и многие ими владеют. Средства принуждения и капитал соединяются, когда одни и те же объекты (например, исправительно–трудовые учреждения) служат целям эксплуатации и господства. По большей части, однако, они остаются существенно различными и позволят нам рассматривать их раздельно.

Когда накопление и концентрация средств принуждения происходят одновременно, появляются государства; государства создают разные организации для контроля основных (концентрированных) средств принуждения на территориях с четко обозначенными границами и действуют как имеющие преимущество (в некоторых отношениях) над всеми другими организациями, действующими на тех же территориях (рис. 1.6). Для того чтобы подчинить себе соседей и отразить нападки дальних соперников, создаются не только армии, но и гражданские государственные структуры, в задачу которых входит собирать средства обеспечения армий, а также осуществлять регулярный контроль над остальным гражданским населением.

Рис. 1.6. Как принуждение приводит к росту государств

Применение средств принуждения для ведения войны и осуществления контроля внутри государства ставит тех, кто решался обратиться к войне, перед новыми трудностями. Во–первых, в случае успешного подчинения себе соперников на своей территории и за ее границами, употребляющие принуждение оказываются в положении, когда они сами должны управлять вновь приобретенными землями, имуществом и населением. Теперь они оказываются втянутыми в процессы изъятия ресурсов, распределения имущества, услуг и доходов и разрешения споров. Но управление отвлекает от боевых действий, и иногда возникают такие интересы, которые вообще настраивают против войны. Такое положение сложилось в V в., когда мусульманская Испания была завоевана христианами. Начиная с захвата Коимбры в 1064 г., устанавливается следующая практика осады: «Жители осажденного города, если они быстро сдавались, сохраняли и после падения города полную свободу. Если мусульмане сдавались после сколько–нибудь длительной осады, то они могли покинуть город лишь с тем, что можно унести. Если они сопротивлялись до конца, то их ждали смерть или рабство» (Powers, 1988: 18).

Однако при любом из трех возможных исходов у победителей возникали новые трудности. В первом случае необходимо было, хотя бы временно, установить систему параллельного правления. Во втором случае необходимо было перераспределить собственность, а также организовать управление обезлюдевшим городом. В третьем случае на руках у победителей оставались рабы, так что еще острее стоял вопрос о возрождении производства и восстановлении населения. Во всяком случае, за завоеванием шло управление. В огромных масштабах эти проблемы обременяли Реконкисту на Иберийском полуострове. В различных формах они встречаются во всей истории завоеваний в Европе.

Вторая проблема параллельна первой. Подготовка к войне, тем более в больших масштабах, неизбежно вынуждает правителей прибегать к изъятию. Приходится строить инфраструктуру обложения налогами, поставок и управления, которую надо поддерживать саму по себе и которая часто растет быстрее, чем обслуживаемые ею армия и флот. Те, кто управляет этой инфраструктурой, обретают власть, у них складываются собственные интересы, причем эти власть и интересы существенно ограничивают характер и интенсивность военных действий, каковые могла бы вести та или иная страна. Монгольские и татарские государства Европы разрешали эти трудности набегами и грабежом, не утруждая себя созданием устойчивых администраций. Впрочем, эта стратегия была действенной только ограниченно, и со временем данные государства не устояли перед хорошо финансируемыми громадными армиями. В противоположность монголам и татарам в высшей степени коммерциализированные государства, как Генуя, разрешали эти проблемы, занимая или нанимая структуры, необходимые для извлечения средств ведения войны. Помимо данных двух крайностей европейские государства доставляют нам многочисленные примеры других способов примирения требований ведения войны, извлечения средств на нее и других важных видов деятельности.

Европейские государства сильно различались по их характерной деятельности и организации. Три типа государств преобладали в разных частях Европы после 990 г.: империи, построенные на сборе дани (tribute–taking empires), фрагментарные (парцеллярные) суверенитеты (fragmented sovereignty) как города–государства и федерации городов и национальные государства. Первые создавали громадный военный аппарат и аппарат отчуждения, но местное управление предоставляли по большей части региональным правителям, пользовавшимся значительной автономией. В системах фрагментарных суверенитетов в том, что касалось войны и извлечения средств на ее ведение, важную роль играли временные коалиции и консультативные институты, при этом на национальном уровне редко возникали устойчивые государственные аппараты. Национальные государства объединяли значительные военные, экстрактивные, административные и иногда даже распределительные и производственные организации в относительно скоординированные централизованные структуры. Поскольку все три типа государств сосуществовали долгое время, мы не можем рассматривать процесс формирования европейских государств как единый и (однолинейный) прямолинейный, как не можем считать национальное государство — которое в конце концов возобладало — по сути превосходящей другие формой правления.

Столетиями построенные на сборе дани империи доминировали в истории государств мира. Империи появились, когда аккумулировались сравнительно небольшие, но достаточно доступные средства принуждения. Когда же кто–нибудь, кроме императора, сосредотачивал у себя значительные средства принуждения или сам император утрачивал способность к их применению в значительных масштабах, империи часто распадались. Китайская империя, например, при всей ее кажущейся долговечности переживала постоянные восстания, вторжения, борьбу за автономию отдельных регионов и долгое время тратила большую часть своего бюджета на уплату дани монголам и другим воинственным кочевникам. Не больше стабильности было и у европейских империй. Так, вторжение Наполеона на Пиренейский полуостров в 1808 г. разрушило (преимущественно) заморскую империю Испании. Уже в течение нескольких месяцев большую часть испанской Латинской Америки охватило движение за независимость, и через 10 лет практически весь этот регион раскололся на независимые государства.

Практически во всех отношениях от империй отличаются федерации, города–государства и другие виды фрагментарного суверенитета. Эти образования опираются на сравнительно высокую аккумуляцию и сравнительно низкую концентрацию принуждения. Типичным проявлением такой комбинации были широко распространенные в Западной Европе городские милиции XIV в. В государствах фрагментарного суверенитета даже небольшая коалиция не особенно могущественных (номинальных) подданных могла противостоять силам правителя, и это при том что отдельные лица, группы и все население в целом имели неограниченные возможности предать существующую власть и перейти на сторону конкурирующей юрисдикции.

Так, разительный контраст мы обнаруживаем между Пруссией и Померанией XIV в.: в Пруссии, где в то время правили тевтонские рыцари, никто из принцев не мог соперничать с великим магистром, а у городов было мало власти. Здесь поставленные рыцарями помещики пользовались в своих громадных владениях широкой свободой до тех пор, пока рыцари получали с них доходы. В соседней Померании, герцогстве, которое возникло в результате небольших германских завоеваний и недолгих союзов, у герцога было множество вооруженных соперников, а бароны поменьше занимались прямо бандитизмом. Что же до городов, то они занимали господствующее положение сравнительно с землями герцогства и были главными поставщиками войск в военное время.

Во время войны 1326–1328 гг. между герцогами Померании и Мекленбурга города Померании выступали по преимуществу на стороне своего герцога, а дворянство — на стороне Мекленбурга. С победой правящего дома Померании землям, где велик был авторитет городов, «были дарованы большие привилегии: попечение над младшими герцогами (minor dukes), право решать, строить ли новые герцогские замки или сносить, право избрать нового магистра (master), если герцог нарушит свои обещания или обманет своих подданных» (Carsten, 1954: 90). Поскольку города могли оказывать поддержку или отказывать в ней, они пользовались немалой властью, отстаивая свои интересы.

Промежуточное положение между империями, основанными на взимании дани, и городами–государствами занимают национальные государства. Как и другие государства, они росли в связи с войнами, процессами государственного строительства и изымания ресурсов, но ограничивались договорами по передаче средств принуждения подчиненного населения для вложения их в защиту, разрешение споров (adjudication), а иногда даже в производство и распределение. Дальнейшая история Пруссии демонстрирует процесс, в ходе которого формировались национальные государства. Мы уже упоминали, что в XIV в. тевтонские рыцари установили здесь централизованную империю. В XV в. союз рыцарей, ослабленных чумой, исходом крестьян и военным поражением начинает распадаться, и местные магнаты, которых они раньше контролировали, становятся в Пруссии независимой политической силой. Пользуясь окрепшей властью, они все больше и больше ограничивают права крестьян, населявших их земли; употребляя подневольный труд, эти имевшие власть помещики постепенно переходят к фермерству (на основе частного землевладения) — фольваркам и могут уже экспортировать зерно в Западную Европу.

В то же самое время правители Бранденбурга и Померании, до того ослабленные союзом своих герцогов с богатыми бюргерами, начинают побеждать в непрестанной борьбе с городами, поскольку города утрачивают свое влияние в международной торговле и ослабевает способность Ганзейского союза выступать от их имени. Тогда правителям приходится вести переговоры с отдельными землями, где господствующее положение занимало дворянство, приобретшее основную власть предоставлять (или отказывать) королям в средствах для ведения войн и укрепления династии. В следующие столетия бранденбургские маркграфы Гогенцоллерны прокладывают себе путь к главенствующему положению в том, что стало Бранденбург–Пруссией, попутно поглощая большую часть прежней Померании. При помощи браков и дипломатических союзов они постепенно расширяют свои владения на прилегающие области и богатые капиталом районы нижнего Рейна. Затем заключают договоры со своей знатью, оставляя привилегии и сравнительно большую власть лордам в их собственных владениях, но предоставляя монарху доступ к регулярным доходам.

Так из битв, переговоров, договоров и наследственного имущества появляется национальное государство, где крупные землевладельцы Пруссии, Бранденбурга и Померании получают большую власть внутри тех доменов, которые корона никогда не могла у них отнять. В XVIII в. такие монархи, как Фридрих Великий, последними штрихами завершают построение всей структуры: они включают в состав армии и крестьян и их помещиков, одних под командой других. Прусская армия таким образом начинает воспроизводить сельскую структуру: дворяне — офицеры, свободные крестьяне — сержанты, а серфы — солдаты. Эти структурные преобразования ухудшили положение крестьян и серфов: многие крестьяне были закрепощены, и «на войне, и в мирное время военные обязательства старой Пруссии ухудшали социальное положение, законные права и имущественное положение серфов относительно дворянского сословия» (Busch, 1962: 68). В этом отношении исторический путь Пруссии отличался от путей, по которым пошли Великобритания (где крестьяне стали сельскими рабочими) и Франция (где крестьянство сохранялось до XIX в. и владело значительным имуществом). Но Пруссия, Великобритания и Франция — все они сотрясались борьбой монархов с имущими классами за средства ведения войны и перешли в дальнейшем к созданию устойчивой государственной структуры.

Пруссия, Великобритания и Франция определяли судьбу друг друга также в качестве военных союзников или соперников. Национальные государства всегда и неизбежно вступали в соперничество и обретали свою идентичность в противостоянии другим государствам; они входили в систему государств. Широкие различия главных типов государственных структур схематически представлены на рис. 1.7. После 990 г. н.э. в разных частях Европы существовали развитые формы всех четырех типов государств. Настоящие империи процветали до XVII в., а последние большие зоны фрагментарного суверенитета превратились в национальные государства только в XIX в.

Рис. 1.7. Различные условия развития государства как функции от аккумуляции и концентрации принуждения

Перед правителями трех типов вставали общие проблемы, но по–разному. По необходимости для обеспечения контроля они распределяли средства принуждения на своих территориях неравномерно. Чаще всего эти средства концентрировались в центре и на границах, а между (границами и центром) — власть пытались поддерживать посредством вторичных групп принуждения, преданных проводников принуждения на местах, подвижных дозоров и широко раскинувшейся разведки. Например, Оттоманская империя создавала две системы с отчасти одинаковыми задачами: одна состоящая из kazas и других подразделений гражданской администрации, которыми руководили. Вторая система состояла из санджаков и других округов феодальной кавалерии под руководством военачальника; во время завоевания военная система имела тенденцию поглощать гражданскую, но при этом сокращались доходы (Pitcher, 1972: 124).

Чем крупнее было государство и чем больше была разница в распределении принуждения и капитала, тем сильнее были стимулы для сопротивления контролю из центра, для соединения в союзы врагов государства как внутри него, так и за его границами. В белградском санджаке, бывшем частью оттоманской Сербии XIX в., знать на службе империи (avan) рассудила, что ей будет легче обогащаться, если создать собственную систему перераспределения, чем просто исполнять служебную функцию в общем перераспределении. Они начали захватывать часть продукции крестьян, взимали незаконные поборы за проход скота и удерживали часть сборов на таможенных заставах перевалочных пунктов на Саве и Дунае (особенно в Белграде), через которые шел экспорт хлопка в Серрес и Салоники, предназначенного для Вены и Германии. Особенно они настаивали на своем праве на deveto, на этом незаконном взимании девятой части урожая крестьян, после того, как тимариотом у них уже была взята десятая часть (deseto) (взамен службы в государственной кавалерии). «Этими действиями и другими актами принуждения (направленными против личности и собственности) поборы с сербских крестьян удваивались, а иногда утраивались» (Stoianovitch, 1989: 262–263).

Такого рода дробление, девальвация центральной власти отмечалась по всей распадавшейся Оттоманской империи XIX в. Впрочем, и повсюду в Европе, искушение тем или иным способом превзойти своих сербских сородичей охватывало агентов непрямого правления. При том, что коммуникации были дорогими, а доходы, получаемые агентами короны невыполнением требований центра или употреблением делегированных им национальных средств для своих местных или индивидуальных целей, велики — все правители сталкивались с постоянными покушениями на их власть.

Правители империй обычно кооптировали местных и региональных владык, не изменяя основ своей власти; они создавали отдельные корпусы монарших слуг — часто из их настоящих или бывших товарищей по военной службе — судьба которых напрямую зависела от судьбы короны. Султаны мамелюки (крайний случай) имели у себя на службе целую касту порабощенных иностранцев, становившихся воинами или администраторами, за исключением тех феодов, которые прямо содержали государственных должностных лиц, однако мамелюки не трогали местных магнатов в их владениях. Так же рабы управляли Египтом и соседними с ним территориями Ближнего Востока в 1260–1517 гг. (Garcin, 1988). Что же до правителей национальных государств, то они обычно старались изо всех сил полностью построить административную иерархию и уничтожить автономные базы власти. Курфюрсты и короли Бранденбург–Пруссии, например, предоставляли большую власть владеющим землей юнкерам, но крепко связывали их с короной, предоставляя должности, налоговые изъятия или приглашая на военную службу.

Те, кто правил городами–государствами (или кто объявлял себя там правителями), федерациями и другими государствами из числа отдельных суверенных образований, часто были в состоянии осуществлять строгий контроль над отдельными городами и непосредственно прилегающими к ним землями, представлявшими собой их экономическую зону. Однако, в остальном им не оставалось ничего иного, как вести переговоры с конкурировавшими центрами. Местный контроль обычно опирался не только на силы принуждения данного города, но также и на широкое землевладение в сельских районах городского правящего класса. С началом агрессивной экспансии Флоренции, вышедшей за муниципальные границы, в XIV в. флорентийские тираны стали, насколько это было возможно, заменять правителей покоренных городов собственными людьми, однако для замены выбирались местные патриции.

Во всех приведенных случаях у местных владык оставалась значительная власть и свобода действий до тех пор, пока они могли сдерживать натиск врагов монарха и обеспечивали непрерывность поступлений в национальный капитал. И в действительности ни одно европейское государство (кроме, может быть, Швеции) не делало серьезных попыток ввести в национальном масштабе прямое правление сверху донизу до начала Французской революции. До этого времени все, кроме самых маленьких государств, полагались на тот или иной вариант непрямого правления, так что все они подвергались риску нелояльности, обмана, коррупции и бунта. Впрочем при этом непрямое правление позволяло обходиться без введения, финансирования и поддержания громоздкого административного аппарата.

Переход к прямому правлению обеспечивал правителям более прямой доступ к гражданам и контролируемым ресурсам через обложение домохозяйств налогами, массовую воинскую повинность, перепись населения, полицейскую систему и множество других видов вторжения в общественную жизнь на ее нижнем уровне. За все это приходилось платить широким сопротивлением снизу, многообразными согласованиями и установлением прав и привилегий граждан. И вторжение (государства), и согласования закладывали основы новых государственных структур, одновременно раздувая правительственный бюджет, численность чиновников и усложняя организационные схемы. Оформлялось всепожирающее государство нашего нового времени.

Легко представить формирование государства как результат своеобразной инженерии, а королей и министров — его конструкторами. Но можно привести четыре факта, которые не укладываются в это представление рассчитанного планирования.

1. Европейские князья редко держали в голове точную модель государства, которое они строили, и еще реже действовали в направлении успешного воплощения такого совершенного государства. Например, когда норманн Рожер II Сицилийский (Роджер де Готвиль) в 1060 и 1075 гг. вырвал у арабов Сицилию он, импровизируя, создал правительство, инкорпорировавшее сегменты мусульманской администрации, привлек в свою армию мусульман–солдат, поддержал мусульманскую, еврейскую и греко–христианскую церкви, но сделал своим доменом громадные участки земли и раздавал земли своим сторонникам. Калабрия, принадлежавшая Сицилии, оставалась в культурном и политическом отношениях греческой, сохранила византийские учреждения и ритуалы, которые целиком перешли к норманнскому правительству. Но и арабские институты обрели свое место: первый министр Рожера носил великолепный титул эмира эмиров и архонта архонтов. Получилось, конечно, ни на что не похожее новое государство, но оно строилось непоследовательно. Рожер II Сицилийский со своими присными создали мозаику из адаптированных элементов и импровизаций (Mack Smith, 1968a: 15–25).

2. Никто не проектировал основные составляющие национальных государств — казначейства, суды, центральную администрацию и т.д. Обычно они появлялись как более или менее незапланированный побочный продукт при решении непосредственных задач, особенно задач создания и содержания вооруженных сил. Когда французская корона, чрезвычайно расширившая в 1630–е гг. свое участие в европейских войнах, настолько завязла в кредитах, что оказалась на грани банкротства, местные власти и чиновники, на которых обычно опирались королевские министры в деле сбора доходов, перестали сотрудничать с двором. Тогда первый министр Ришелье в отчаянии начинает рассылать собственных агентов, ставя перед ними задачу: или принудить местные власти к сотрудничеству или найти способ их обойти (Collins, 1988). Эти эмиссары были королевскими интендантами и впоследствии стали главной опорой государственной власти во французских регионах вплоть до Кольбера и Людовика XIV. И лишь искаженное видение данных фактов в обратной перспективе может представить нам этих интендантов сознательно поставленными инструментами абсолютизма.

3. Другие государства, а со временем вся система государств, оказывали мощное влияние на выбор каждым отдельным государством собственного пути развития. С 1066 по 1815 гг. английское государство формировалось в ходе великих войн с французскими монархами: вторжение французов осложнило Англии задачу покорения Шотландии и Ирландии, а соперничество с Францией стимулировало принятие Англией голландских нововведений в фискальной системе. Начиная с XVI в. мирные договоры после всех крупных войн вносили изменения в очертания границ и состав правителей европейских государств вплоть до Второй мировой войны; разделение Германии, включение Эстонии, Латвии и Литвы в состав СССР и распад большинства европейских империй — все это в той или иной степени стало результатом урегулирования после Второй мировой войны. И ни в одном из приведенных случаев государство не действовало по своему выбору и самостоятельно.

4. Борьба и согласования с разными классами зависимого населения оказывали значительное влияние на формирование возникавших в Европе государств. Так, например, народные восстания обычно были неудачными, но каждое оставляло заметный след в организации государства в виде ли обращения к репрессивной политике, перегруппировки классов в поддержку государства или против него или в виде конкретных соглашений, определяющих права затронутых сторон. Во время бурного восстания флорентийских рабочих (чомпи[5]) в 1378 г., две или три новые гильдии этих рабочих, возникшие в ходе восстания, перешли на сторону правительства и таким образом разрушили единый фронт восставших, которые уже сумели захватить власть в городе. По условиям заключенного затем соглашения сохранявшая бунтарский настрой (и более пролетарская) гильдия потеряла право на дальнейшее существование, а две коллаборационистские гильдии стали частью официального муниципального правительства и в дальнейшем принимали участие в решении вопросов управления (Schevill, 1963: 279; Cohn, 1980: 129–154).

В меньшем масштабе государственные структуры создавались и перестраивались (с течением времени) действиями множества иных акторов: рыцарей, финансистов, муниципальных служащих, землевладельцев, крестьян, ремесленников и т.д. Таким образом, классовая структура населения, находившегося в юрисдикции того или иного государства, существенно влияла на формирование этого государства, а вариации классовых структур по регионам Европы вылились в систематическое географическое разнообразие, характеризующее возникшие государства. На европейские государства повлияли не только правящие, но все классы, деятельность или ресурсы которых имели значение при подготовке к войне. Так, на особенности формирования шведского государства сильно повлияли два факта: во–первых, преобладание крестьянства, владевшего большей частью земли в XVIII в., и, во–вторых, относительная неспособность землевладельцев создать большие поместья или принудить крестьян работать на их землях. Эта исключительная особенность классовой структуры шведской деревни не позволила королевской власти прибегнуть к стратегии дарования дворянству фискальных и судебных привилегий и оказания ему помощи в подчинении крестьянства в обмен на сотрудничество в получении от крестьян доходов и привлечении их на военную службу, причем именно такая стратегия преобладала на соседних территориях, таких как Пруссия и Россия. Этим же объясняется сохранение здесь отдельного крестьянского сословия, влиявшего на деятельность правительства, и тот факт, что во время имперской экспансии Швеция быстро перешла от найма солдат на европейском рынке к созданию народных ополчений (служившие в этих ополчениях получали затем землю или доход с земли). В Швеции, как и повсюду, классовая структура общества сдерживала попытки правителей создать вооруженные силы, оставляя отпечаток на самой организации государства.

Обобщенное схематическое изображение основных взаимоотношений представлено на рис. 1.8. Вид нашей диаграммы обусловлен причинами, которые были изложены выше: для войны и в ходе подготовки к войне правители занимались извлечением средств ведения войны у тех, кто владел основными ресурсами — людьми, оружием, запасами или деньгами для их приобретения — и кто не торопился с ними расстаться без сильного их к тому принуждения или компенсации.

Рис. 1.8. Отношения между принуждением, капиталом, государствами и городами

Структура основных классов общества на территории государства, а также их отношение к этому государству оказывали сильное влияние на стратегии, которые употребляли правители для изъятия требуемых ресурсов, на подавление сопротивления, с которым они сталкивались, на происходившую в результате борьбу и устанавливаемые затем виды долговременной организации изъятия и борьбы, а следовательно, и эффективности изъятия ресурсов. В пределах выгод и трудностей, которые возникали на поле межгосударственного соперничества, именно процессы изъятия ресурсов и борьбы по поводу средств ведения войн сформировали основные структуры государственности. Структура основных классов общества на территории государства, а также их отношение к этому государству сильно варьировались в Европе: от регионов с интенсивным принуждением (тех районов, где было мало городов и преобладало сельское хозяйство, где в производстве главную роль играло прямое принуждение) до регионов с интенсивным капиталом (районов, где было много городов, где преобладала коммерция, где превалировали рынок, обмен и ориентированное на рынок производство). Соответственно изменялись и требования этих классов к государству и их влияние на государство. Относительный успех различных стратегий изъятия и сами применяемые правителями стратегии поэтому сильно различались в регионах с интенсивным принуждением и регионах с интенсивным капиталом. Вот почему организационные формы государств по–разному развивались в этих частях Европы, и следовательно невозможно принять идею, будто европейские монархии избирали некую определенную модель формирования государства и сколько возможно ей следовали.

Следует развеять еще одну иллюзию. До сих пор мы представляли дело так, будто капитал и принуждение всегда развиваются в направлении все большей аккумуляции и концентрации. В течение тех тысячи лет, которые нас здесь занимают, таковы были основные тенденции. Однако даже в европейском опыте многие государства пережили движение назад в обоих отношениях; много раз двигалась в обратном направлении Польша, как в отношении капитала, так и в отношении принуждения, одна за другой разрушились бургундская империя и империя Габсбургов, а религиозные войны XVI в. сильно истощили европейские капиталы и средства принуждения. История европейских государств обычно развивается по восходящей линии ко все большей аккумуляции и концентрации, но при этом она не только берет трудные вершины, но и совершает глубокие падения.

Аккумуляция — это, возможно, самая яркая и устойчивая черта европейской экономики. Но концентрация, деконцентрация (дробление) и переконцентрация принуждения были приметами основных глав истории формирования государств; со временем концентрация стала зависеть в значительной степени от доступности концентрированного капитала. Рассмотрение того, как это происходило и почему, будет занимать нас в дальнейших главах настоящей книги и подведет к рассмотрению запутанных вопросов фискальной политики. Однако главная связь проста: в долгосрочной перспективе главные составляющие европейских государств сложились под влиянием войн или подготовки к ним, а не вследствие иных видов деятельности. Государства, проигравшие войну, обыкновенно уменьшались в размерах, а часто и переставали существовать вовсе. Независимо от своих размеров государства, имевшие самые большие средства принуждения, обычно выигрывали войны; произведенный эффект (efficiency) (отношение результата к вложенным средствам) был вторичен относительно эффективности (effectiveness) (общей мощности).

В результате сложно взаимодействовавших конкуренции, развития техники и технологий и просто в результате все возраставшего количества воюющих государств войны и создание средств принуждения со временем невероятно подорожали. Соответственно все меньше и меньше правителей могли создавать средства ведения войны собственными силами и из собственных источников, все чаще они прибегали к краткосрочному заимствованию и долгосрочному налогообложению. И то и другое легче было сделать там, где уже произошла концентрация капитала. Но повсюду эти мероприятия приводили к изменению правительственной организации.

Как соотносились изменения в военном деле и государственная организация? В первом приближении разделим эпоху после 990 г. н.э. на четыре временных отрезка, причем продолжительность их различна в разных частях Европы:

1) патримониализм — время (вплоть до XV в. на большей территории Европы), когда главную роль в ведении войны играли такие основанные на обычае силы, как племена, феодальные сборы, городские ополчения и подобные. Когда монархи добывали необходимый капитал как дань или ренту с тех земель и населения, которые находились под их непосредственным контролем;

2) брокераж — эпоха (приблизительно 1400–1700 гг. в основных районах Европы), когда военной деятельностью занимались главным образом наемники, набранные котракторами, а правители сильно зависели от формально независимых капиталистов, у которых они брали в долг, которые управляли приносившими доходы предприятиями, а также устанавливали и собирали налоги;

3) формирование современных армий национальных государств — период (на большей части Европы особенно в 1700–1850 гг.или около того), когда государства создают массовые армии и флоты, набирая главным образом собственное национальное население, а суверенные правители включают вооруженные силы непосредственно в государственные административные структуры и переходят к прямому управлению фискальным аппаратом, решительно ограничивая деятельность независимых контракторов;

4) специализация — эпоха (примерно с середины XIX в. до настоящего времени), когда военные силы становятся мощной специализированной властью, фискальная деятельность организационно все больше отделяется от военной, усиливается «разделение труда» между армией и полицией, представительные институты все больше влияют на определение расходов на военные цели, а государства все больше занимаются распределительной, регулирующей, определяющей компенсации и судебной деятельностью.

Ясно, что от одного периода к другому существенно менялось отношение капитала к принуждению.

Изменявшиеся под воздействием войн государства, в свою очередь, изменяли и свои ставки на войну. В период патримониализма победители больше стремились к получению дани, чем к установлению постоянного контроля над ресурсами и населением тех территорий, которые они захватывали; на основе получения ренты и даров от правителей множества регионов вырастали целые империи, без того, чтобы глубоко внедряться в местную систему правления. По мере продвижения к брокеражу, а затем к созданию армий национальных государств завоевателей больше привлекает присоединение посредством захвата новых территорий с последующим их администрированием, что доставляло возможность извлекать доходы, необходимые для содержания вооруженных сил. Но в век специализации государства так быстро обретают претендентов на свои услуги, что война становится (даже больше, чем раньше) средством удовлетворения экономических запросов правящей коалиции, поскольку является средством обеспечить доступ к ресурсам других стран. Со времени Второй мировой войны распространение европейской государственной системы на весь мир и одновременный процесс закрепления национальных границ сделали возможным оказывать влияние на другие государства, не включая реально их территории в состав другого, более сильного государства.

Таковы были основные тенденции. Однако на каждом этапе развития европейских государств мы встречаем самые разные комбинации капитала и принуждения. Мы можем выделить три пути формирования государства: с интенсивным принуждением, с интенсивным капиталом и смешанный путь одновременного употребления капитала и принуждения (capitalized coercion). Это, впрочем, не альтернативные «стратегии», а различия в условиях жизни. Правители, осуществляя сходные задачи, — специально это касается эффективной подготовки к войне — в разных условиях, под воздействием этих условий по разному моделировали свои отношения с основными социальными классами. Отношения правителей с подданными могли изменяться, производя новые, часто противоположные формы правления, более или менее социально адаптированные.

Согласно стратегии интенсивного принуждения правители выжимали средства на ведение войны из своего населения и покоренных территорий, попутно создавая грандиозные структуры по извлечению средств. Такой способ действий по модели интенсивного принуждения представляли Бранденбург и Россия — в особенности в то историческое время, когда они были построенными на взимании дани империями. В своем крайнем проявлении этот способ действий приводил к тому, что вооруженные землевладельцы сосредотачивали огромную власть, которая не позволяла никому из них установить продолжительный контроль над другими; в течение столетий польские и венгерские дворяне сами выбирали себе королей и низводили тех, кто слишком стремился к верховной власти.

Согласно стратегии интенсивного использования капитала правители опирались на соглашения с капиталистами — чьим интересам они служили — в том, что касалось найма или создания вооруженных сил. При этом им не надо было для ведения войны создавать громадные устойчивые государственные структуры. Города–государства, города–империи, союзы городов и другие формы фрагментарного суверенитета обычно шли этим путем. Такой образ действий с интенсивным использованием капитала представляли Генуя, Дубровник, Голландская республика и (в течение определенного времени) Каталония. История Голландской республики показывает, что данный образ действий (в своем крайнем проявлении) приводил к созданию союзов обладавших большой самостоятельностью городов-государств и к постоянным их переговорам относительно государственной политики.

Согласно средней (между указанными двумя) стратегии использования принуждения и капитала правители отчасти проводили политику каждого, но в гораздо большей степени, чем их соседи с интенсивным капиталом, тратили усилий на прямое включение в структуру своих государств капиталистов и источников капитала. Держатели капитала и принуждения взаимодействовали на условиях относительного равенства. По пути капитал + принуждение пошли в конце концов Франция и Англия, в результате появились развитые национальные государства раньше, чем там, где шли по пути интенсивного принуждения или интенсивного капитала.

Под давлением международной конкуренции (особенно под давлением войн и подготовки к войнам) три этих пути, постепенно сближаясь, развивались до такой концентрации и капитала и принуждения, которая сверх всякой меры превосходила положение на 990 г. После XVII в. наиболее эффективным в военном отношении стал путь капитал + принуждение, он и стал преобладающей формой даже для тех государств, которые в начале развивались по иным моделям. С XIX в. до наших дней все европейские государства занимаются гораздо больше, чем раньше, построением социальных инфраструктур, предоставлением услуг, регулированием экономической деятельности, контролем за перемещением населения и обеспечением благосостояния граждан. Все эти виды деятельности поначалу были побочным продуктом деятельности правителей по получению доходов и поддержки от подвластного им населения, но затем уже они существуют и совершенствуются независимо. Современные социалистические государства отличаются от капиталистических более прямым, осознанным контролем производства и распределения. Но сравнительно с формами государств, которые существовали в Европе в последнее тысячелетие, тем не менее они, конечно, относятся к тому же типу, что и соседние с ними капиталистические государства. Они тоже представляют собой национальные государства.

До того как три вышеуказанных типа развития государств (с интенсивным принуждением, с интенсивным капиталом и капитал + принуждение) конвергировали, они порождали очень разные типы государств. И даже конвергировав (в национальные), государства сохраняют некоторые отличительные черты — например, характер их представительных институтов, — ясно указывающие на своеобразие пройденного ими исторического пути. Все три типа государств были вполне жизнеспособны применительно к тем условиям, в которых они складывались в Европе в определенное время в прошлом. И в самом деле, при отречении Карла V в 1557 г. на большей части Европы царили империи, а не национальные государства, как мы понимаем этот термин.

В это время Оттоманская империя Сулеймана Великолепного (подчинившая себе Анатолию и большую часть Ближнего Востока) заняла почти весь Балканский полуостров и держала в вассальной зависимости государства от Волги до Адриатики. Карл V, будучи императором Священной Римской империи, императором Испании и старейшиной Габсбургов, претендовал на власть в Испании, Нидерландах, Милане, Неаполе, Сицилии, Сардинии, Австрии, Богемии, Бургундии, Франш–Конте и (спорно) на множество государств на той территории, которую мы теперь называем Германией. Восточнее Польша, Литва, Московия и донские казаки также представляли собой нечто вроде империй. В 1555 г. Северная Италия, Швейцария и значительная часть Священной Римской империи оставались регионами фрагментарных суверенитетов, и только Франция и Англия напоминали то, что мы привыкли считать национальными государствами. К тому времени города–государства и другие небольшие организационные формы начинают проигрывать сравнительно с другими формами государств. Однако уже вскоре Голландская республика докажет, что союзы городов с прилегающими территориями все еще представляют собой немалую силу как мировые державы. Между тем наступали империи, и в то время ничто не предвещало конечную победу национального государства.

Из вышесказанного можно сделать следующий вывод: если мы начнем пользоваться понятием силы (как его употребляют в XX в.) в качестве главного критерия эффективности государственного образования (что делают многие ученые), мы поддадимся искушению телеологией, неверно толкуя в прошлом Европы отношения между городами, государствами, капиталом и принуждением. Этой ошибки можно избежать, проследив, какой выбор делали создатели государств и каковы были последствия сделанного выбора, начиная с довольно ранней (но произвольно установленной) даты: 990 г. н.э. и до настоящего времени.

Выбранная стратегия устремленности в будущее позволяет предложить несколько предварительных решений главного вопроса настоящей книги: чем объясняется большая вариативность (во времени и пространстве) тех типов государств, которые появлялись в Европе после 990 г. и почему в конце концов европейские государства стали национальными государствами в том или ином виде? Этот очень емкий вопрос может быть разбит на несколько меньших проблем, которые будет удобнее рассматривать.

1. Чем объясняется в общем–то концентрическая схема формирования государств в Европе в целом, где такие громадные, но слабо контролируемые государства, как Оттоманская империя и Московия образовывались на периферии; меньшего размера, но лучше управляемые государства, как Франция и Бранденбург, группировались примерно в переходной зоне, а центральная группа состояла из городов–государств, княжеств, федераций и других видов весьма раздробленных суверенных образований, которые только после 1790 г. превратились в более крупные государства?

2. Почему (несмотря на очевидное противоречие их интересам) правители часто принимали ту организацию институтов, которая обеспечивала представительство главных классов населения, подпадавшего под юрисдикцию этого государства?

3. Почему так сильно варьировались европейские государства в том, что касалось включения городских олигархий и институтов в структуру национального государства, так что Голландская республика как государство практически не отличалась от группы ее муниципальных правительств, польское государство практически не обращало внимания на городские институты и существовало с дюжину других переходных форм между этими двумя крайностями?

4. Почему политическая и торговая власть выскользнула из рук городов–государств и городов — империй Средиземноморья и перешла к большим государствам и сравнительно зависимым городам Атлантики?

5. Прочему утратили свое значение города–государства, города-империи, федерации и религиозные организации, ранее преобладавшие в Европе?

6. Почему войны перестали быть завоеваниями ради получения дани и борьбой вооруженных получателей дани и превратились в продолжительные сражения громадных армий и флотов?

И, хотя это все непростые вопросы, но еще труднее дать общее объяснение разных путей, по каким пошли европейские государства. Попробуем справиться с этой гигантской проблемой и ее более доступными составляющими, внимательно проанализировав различные пути, какими в действительности шли государства в разных частях Европы после 990 г. Для этого нам придется выделить основные процессы преобразования государств и разделить их на варианты: связанные с интенсивным принуждением, интенсивным капиталом и с капиталом + принуждением.

Автору, который ставит подобные задачи, придется пробираться узкой тропкой между тем, чтобы приписывать события случайности или предопределенности. С одной стороны, глухая стена случайностей, где все в истории представляется sui generis: сменяющие друг друга короли и битвы. С другой — ущелье телеологии, в котором конечный результат формирования государства, кажется, объясняет и весь пройденный им путь. Я постараюсь не наткнуться на глухую стену и не упасть в ущелье, заявляя, что пути формирования государств были многочисленными, но не бесконечно разнообразными. Я постараюсь показать, что на каждом перекрестке истории был выбор между несколькими вариантами будущего, что государства, правители и граждане оказывали друг на друга сильнейшее влияние, что европейские государства исторически объединялись общими проблемами и процессами. Если смогу, я расскажу о разнообразии в единстве и о единстве в разнообразии, о выборе и последствиях.

Позвольте мне сразу признаться: у меня своеобразные познания в истории Европы, им недостает фактов, и они не лишены пробелов. Вообще–то те, кто изучал европейские государства, до сих пор благоразумно избегали обобщений в масштабах тысячи лет. А те, кто отважился на такое, обычно стремились выявить отличительные черты Запада в целом или предлагали единственный стандартный путь формирования государств или то и другое. Обычно такие исследователи ведут рассказ ретроспективно, ища истоки тех государств, которые нам сейчас известны как Германия или Испания и пренебрегая теми, которые по пути исчезали, вместо того чтобы постараться представить полную картину разных путей формирования государств.

Заявляя, что существовало множество путей, зависевших от того, насколько легко концентрировались капитал и принуждение, провозглашая существенную независимость формы государства от доступа (в прошлом) к капиталу, предлагая вместо ретроспективного — анализ преобразований структуры государства, устремленный в будущее, — я оставляю проторенную дорогу академической науки и пускаюсь в авантюру, переосмысляя прошлое. Поскольку же я намерен рассмотреть события за тысячу лет на двухстах с небольшим страницах, могу надеяться только установить некоторые важные соотношения и показать, как они проявляли себя.

Чтобы основательно представить динамику развития европейской экономики, нужен гораздо более внушительный труд. Прежде всего я слишком мало уделил внимания колебаниям цен, производительности, торговле и росту населения, упустив (среди прочего) влияние таких важных периодов роста цен, как в XIII, XVI и XVIII вв. (и депрессий в промежутках) на жизнеспособность различных видов государств и соответственно на власть, на торговцев, крестьян, землевладельцев, должностных лиц и другие общественные классы (Abel, 1966; Frank, 1978; Kriedte, 1983; Wallerstein, 1974– 1988).

К тому же я лишь бегло рассматриваю изменения в организации производства и складывавшиеся в результате структуры классов. И не потому, что я этим пренебрегаю. Напротив, отношения землевладельцев с теми, кто землю обрабатывал, оказывали громадное влияние на создание государства, защиту и изъятия, что хорошо видно по тому, как сильно различались Венгрия, Флоренция и Англия. Прусское государство XVII в., например, несло на себе приметы предшествующей истории Пруссии: в XIII—XIV вв. Тевтонский орден распространил военный контроль на этот малонаселенный район, покорил славян, живших здесь раньше, привлек сюда немецких рыцарей и организовал большие поместья, а также поощрял этих рыцарей, чтобы они привлекали крестьян на расчистку и обработку пахотной земли, которую затем отдавали рыцарям в оплату за собираемые ими налоги и службу. Такая организация на уровне домохозяйства, деревни или региона, без сомнения, влияла на жизнеспособность разного рода налогообложений, воинскую повинность и надзор. Но мои задачи и без того сложны. Чтобы сконцентрироваться на механизмах формирования государства, я буду часто стандартизировать или считать само собой разумеющимися отношения между землевладельцами, крестьянами, сельскохозяйственными рабочими и другими главными акторами сельских районов.

Сосредоточившись на ключевых отношениях, я не буду рассматривать иные теории образования государства, предложенные прежде или сейчас. Я не стану прояснять происхождение главных идей нашей книги. Будем считать само собой разумеющимся, что теории Карла Маркса, Макса Вебера, Йозефа Шумпетера, Штейна Роккана, Баррингтона Мура, Габриеля Арданта и других, без сомнения, повлияли на изучение занимающего нас здесь вопроса; cognoscenti, конечно, почти на каждой странице обнаружат влияние этих теорий, а критики потратят немало слов, чтобы втиснуть эту книгу в рамки той или иной школы. Если бы мы занялись всеми этими вопросами, рассмотрели подробно все теории и исторические факты процесса формирования государства, наше исследование не только утратило бы четкость, но и выросло вдвое без того чтобы сильно продвинуться вперед. Мы предлагаем вместо этого сфокусировать внимание на действительных процессах формирования государства.

Ради компактности изложения я буду пользоваться приемами метонимии и опредмечивания. Так, метонимически я буду говорить о правителях, королях или суверенах, как если бы они представляли собой весь аппарат принятия решений в государстве, сводя в одну точку весь сложный, определяемый конкретными условиями комплекс социальных отношений. Метонимически я буду говорить о городах, имея в виду региональную сеть производства и торговли, центром которых были крупные поселения. Опредмечивая понятия, я буду приписывать отдельный интерес, причину, способность и действие государству, правящему классу или их подданным. Без подобного упрощения. Не прибегая к указанным приемам, мы не смогли бы установить основные связи в сложном процессе формирования европейских государств.

Таким образом, мы по большей части исходим в нашем исследовании из модели, включающей следующие элементы: правитель, представляющий суммарно общее принятие решений самых властных фигур в государстве; правящий класс, выступающий в союзе с правителем и контролирующий основные средства производства на территории, находящейся под юрисдикцией этого государства, другие клиенты, получающие определенные выгоды от своей связи с государством, противники, враги и соперники государства, его правителя, его правящего класса как внутри, так и вне территории государства, остальное население, находящееся в юрисдикции государства, аппарат принуждения, включая армию, флот и другие организованные и концентрированные средства применения силы, действующие под контролем государства, и гражданский аппарат государства, состоящий в первую очередь из фискальных, административных и судебных органов, действующих под его контролем.

Наши выкладки будут сводиться, по большей части, к описаниям и объяснениям различных путей, какими правители, правящие классы, клиенты, противники население, организации принуждения и гражданские аппараты проявляли себя в европейской истории, начиная с 990 г. Время от времени мы будем «распаковывать» одну–две опредмеченные категории — чаще всего специально указывая, когда, почему и с каким результатом капиталисты (конечно, также обобщенное представление) попадают в ту или иную категорию. Но в целом наша аргументация строится, без сомнения, на том, что каждая категория реальна, едина и несомненна. Нам приходится идти на это в попытке описать события на целом континенте за тысячу лет.

И наконец, последнее. Мне пришлось иметь дело с огромным количеством исторических фактов — казалось, я плыву по бурной реке через пороги, и лодка то и дело взлетает, опускаясь лишь на мгновение. У меня нет достаточных знаний по истории, необходимых для исчерпывающего описания всего материала данной книги, и привести все факты в подтверждение того, что я думаю, означало бы безмерно утяжелить текст. Так, всякий ответственный автор, например, захотел бы сослаться на труды Рейнхарда Бендикса, Уолтера Корпи, Фида Скокпол, Горана Терборна и многих других, описывая современный этап государственного строительства. Ничего подобного я не делаю, обращаясь к работам других авторов только для прямого их цитирования или ради содержащейся в них скрытой или спорной информации. Конечно, специалистам придется подвергнуть критическому рассмотрению мои ссылки на историю Европы и решить, искажают ли фактические ошибки последовательность моих построений.

Так что аргументы нашей книги не подлежат немедленной верификации или опровержению, поскольку это широкие, обобщающие и умозрительные аргументы. Тем не менее мы можем отвергнуть их как неверные, если обнаружим, что:

1) правители, находясь в различных отношениях с капиталом и принуждением, придерживаются, тем не менее, сходных стратегий, приводящих к сходным результатам, в своих усилиях создать вооруженные силы и государственную власть;

2) важнейшие моменты развития и преобразования определенного государства и системы европейских государств в целом не соотносятся с войной или приготовлением к войне;

3) в результате усилий по собиранию вооруженных сил не появляются устойчивые и характерные черты государственной структуры;

4) правители сознательно принимаются строить государства по заранее разработанному плану и преуспевают в том, чтобы точно следовать таким планам;

5) некоторые или все установленные опытным путем закономерности, выделенные мной, — а именно: a) география формирования государств, b) характерное включение городских олигархий и институтов в структуру национального государства, c) развитие представительных институтов, несмотря на то что они противоречат интересам правителя, d) движение политических и коммерческих сил в направлении от Средиземноморья к Атлантике, e) упадок городов–государств, городов–империй, федераций и религиозных организаций и f) переход от войн к громадным сражениям массовых армий и флотов — на деле не соответствуют историческим фактам;

6) другие объяснения этих установленных опытным путем закономерностей более экономичны и/или более убедительны и состоятельны.

Если хоть что–то из перечисленного окажется верным, в моих аргументах надо будет усомниться. Если все верно, то я совершенно не прав.

Под угрозой оказываются важные теоретические положения. Так можно ожидать, например, что сторонник представления Джозефа Страйера о том, что миротворческая деятельность монархов внутри страны началась гораздо раньше и была гораздо важнее в принятии людьми государства, чем это следует из моей работы, поддержит тогда и большинство других обвинений против предлагаемого здесь анализа. Можно ожидать, что сторонник Дугласа Норта будет утверждать, что в основе множества перемен, которые, я считаю, были вызваны подготовкой к войне, по его мнению, лежит создание государства и защита прав собственности. От сторонника Иммануэля Валлерстайна можно ждать, что он будет приписывать гораздо большее значение, чем я, государственной деятельности в продвижении и поддержании интересов капиталистов. А сторонник Пери Андерсона возразит (по крайней мере в том, что относится к середине рассматриваемого мной периода), что я сильно недооценил вклад европейской знати в создание громоздких «абсолютистских» государств. Так что признание моих построений правильными или неверными зависит от широко обсуждаемых разногласий по поводу формирования европейских государств.

Построенный нами список можно считать списком правомерных, полуправомерных и неправомерных критических замечаний (о нашей книге). Было бы правомерно и уместно установить, что одно из перечисленных обстоятельств или похожее обстоятельство, вытекающее из моей аргументации, применимо к некоторому достаточно большому отрезку европейского прошлого. Было бы полуправомерно продемонстрировать, что некоторая аргументация не распространяется на достаточно крупные, долгосрочные характеристики некоторых государств. (Этот критерий был бы лишь полуправомерным, потому что показывал бы, что мы привели неполный аргумент — что я с готовностью признаю, — а не ошибочный.)

Неправомерно было бы жаловаться, что я не принимаю во внимание некоторые переменные величины, которые критикам кажутся важными: физическую среду, идеологию, военные технологии или что–то еще. Критика отсутствия некоторых переменных может быть оправдана только тогда, когда критик докажет, что пренебрежение именно данной переменной величиной искажает оценку соотношения между другими переменными, которые учтены при нашей аргументации. Вопрос не в том, чтобы учесть все (что бы это ни было), но в том, чтобы правильно определить главные соотношения.

Имея в виду именно эту цель, мы сосредоточимся в следующей главе на изменении географии городов и государств в Европе за рассматриваемые тысячу лет. В главе 3 остановимся на механизмах, посредством которых правители государств приобретали средства для осуществления своей основной деятельности — специально для создания вооруженных сил — и употреблении этих механизмов в структуре государства. Глава 4 посвящена отношениям между государствами и гражданами, в ней прослеживается процесс формирования больших, многофункциональных государств путем переговоров. В главе 5 мы рассмотрим альтернативные пути формирования государства, выявляя результаты различных типов отношений с капиталом и принуждением. В главе 6 европейские государства рассматриваются как взаимодействующие стороны, как система, которая своим действием ограничивает действия составляющих ее членов. В главе 7 мы подходим к нашему времени и размышляем о современных отношениях между капиталом и принуждением, пытаясь понять, почему военные захватили власть во многих государствах после Второй мировой войны; мы также попытаемся определить, каким образом европейский опыт помогает нам понять бурную жизнь государств наших дней.

Примечания:

4

Самоназвание двуединого шумеро–аккадского этноса. — Прим. перев.

5

Чесальщиков шерсти — Прим. перев.