Календарь. В интересующую нас эпоху гражданские сутки юридически начинались в полночь^{333}. На практике же часто считали, что день начинается на восходе солнца — с этого момента и начинался отсчет часов. В сутках было 24 часа (12 дневных и 12 ночных), но их продолжительность была не одинаковой. Хотя римляне были знакомы с приборами, измерявшими время (у вольноотпущенника Тримальхиона, считавшего себя человеком изысканного образа жизни, были водяные часы), их восприятие времени отличалось от нашего. Продолжительность часа зависела от светового дня, так что летом длиннее были дневные часы, а зимой — ночные.

Месяц делили на три части три опорных дня: календы (первый день месяца), ноны (пятый или седьмой) и иды (тринадцатый или пятнадцатый). Дата обозначалась названием одного из этих дней или через обратный отсчет от них, причем сами они включались в счет. Например, 14 марта называлось кануном мартовских ид, 2 мая — шестым днем до майских нон, 30 мая — третьим днем до июньских календ. Существовали дни, когда работа запрещалась — «праздничные» или «освященные»; они посвящались богам, а для людей считались в некотором роде неблагоприятными; запреты на ту или иную деятельность были весьма разнообразны, так что на деле полностью рабочими были только 232 дня, а позднее (после Юлия Цезаря) — 243. Кроме того, по традиции не работали по нундинам — каждый восьмой (включительно, то есть фактически каждый девятый) день месяца; он отводился для покупок и дружеских визитов.

До 46 г. до н. э. в году, согласно республиканскому календарю, введенному Нумой, было 355 дней. Год делился на 12 лунных месяцев, в которых было 28, 29 или 31 день. Поэтому для согласования с солнечным годом из 365 дней необходимо было каждые два года вставлять дополнительный двадцатидневный месяц — это входило в обязанности верховного понтифика. На деле видно, что в иные времена эти вставки проводились весьма нерегулярно, так что гражданский и религиозный год очень сильно расходился со сменой времен года. До 153 г. до н. э. год начинался в марте, чем и объясняется дошедшая до нас нумерация месяцев: сентябрь (September) тогда действительно был седьмым (septem) месяцем. В 46 г. до н. э. Цезарь, будучи диктатором и великим понтификом, чтобы догнать солнце, продлил год на 90 дней, а с 45 г. до н. э. ввел так называемый «юлианский» календарь из 365 дней — 12 месяцев, включавших 28, 30 или 31 день с «биссекстинами» (в греческой огласовке «високос») — днем, вставлявшимся каждые четыре года.

Все люди тогда обращали большое внимание на небесные явления — например затмения; по этим поводам приносили моления, хотя уже могли объяснить их и научно. Лунное затмение накануне битвы при Пидне (3 сентября, а в действительности 21 июня 168 г. до н. э.) или солнечное затмение на другой день после убийства Агриппины (30 апреля 59 г. н. э.) явно не считались случайными совпадениями.

Итак, начнем наш день вместе с римской матроной. Чаще всего она спала в одной комнате с мужем, но хорошим тоном считалось иметь отдельную спальню, как молоденькая жена Плиния Младшего Кальпурния — впрочем, тут скорее для его удобства. В спальне (cubicula^{334}) почти не было мебели: кровать (часто в алькове) с подножием, иногда сундук, стул и ночной горшок Матрона, как и ее муж, спала в нижнем белье: набедренной повязке (subligare), нагрудной повязке или лифчике, рубашке. Вместе со всем городом она поднималась на рассвете, чтобы не терять светлого времени — к тому же при шуме на улице и в самом доме, где его поднимали убиравшиеся и выпекавшие хлеб рабы, спать было очень трудно. Но в богатых домах хозяйка все реже и реже сама наблюдала за этими работами, а только отдавала распоряжения — как в Риме, так и в деревне.

Дама быстро съедала легкий завтрак и до послеполуденной бани в термах или собственной купальне (lavatio) занималась продолжительным туалетом, пользуясь горшочками (matella) и зеркалами (specula). Она чистила зубы, чтобы сделать их белыми и крепкими, а также освежить дыхание — собственно, натирала их различными, подчас агрессивными веществами; делать это на людях не рекомендовалось. Если не было другого выхода, она вставляла искусственную челюсть, как Лекания, над которой смеялся Марциал: ведь над старухой с желтыми шатающимися зубами смеялись все. Зубной боли боялись и мужчины, и женщины; для борьбы с ней было множество средств. В некоторые из них входила белая или черная белена; содержащиеся в ней алкалоиды — гиоскамин и гиосцин — действительно обладали анальгетическими свойствами. Жевали корни белены, вымоченные в уксусе, полоскали рот теплым настоем ее побегов, вдыхали дым от обжаренных зерен, поливали больной зуб теплым соком, клали в рот мешочек с корнями или семенами и т. п.

Прическа — целое дело. Ее нельзя было сделать без помощницы (ornatrix)^{335} — парикмахерши, выросшей в семействе или обученной у мастера (apud magistrum), живущей в доме как рабыня или приходящей из цирюльни. Прическа должна следовать моде, а моды сменялись очень быстро. Часто прически были чрезвычайно сложными, требовали больших усилий и порождали между красавицей и ее мучительницей особые садомазохистские отношения — поживу для сатирических поэтов. У Марциала Лалага, недовольная тем, как уложены ее кудри, убивает девочку-цирюльницу^{336}.

Иногда женщина желала окрасить волосы: кому-то могла прийти в голову безумная мысль перекрасить себя в британку, но бельгийский, батавский и германский цвет волос (светлый, более или менее рыжеватый) был позором для римлянки: она могла от этого заболеть, как Цинция^{337}. Гален, когда к нему обращались в таких случаях, бывал весьма недоволен, потому что многие краски были по-настоящему вредны, и к тому же это было, собственно, не дело врача. Но он уступал, если клиентка убеждала его, что хочет высветлить волосы ради престижа супруга, помогая ему продвигаться по службе. Чаще же всего волосы просто завивали щипцами, причем нередко пережигали.

Настоящие волосы мог заменять или дополнять парик, часто из натуральных волос^{338}. Накладные волосы крепили булавками, иногда очень искусными, как, например, хранящаяся в Коммунальном музее древностей в Риме с головкой в виде женщины с изысканной прической. Иногда ornatrix, одна или вместе с массажисткой (unctrix), дома или в цирюльне делала даме эпиляцию, массаж, уход за кожей и макияж.

Приличный внешний вид был гражданским долгом как для мужчин, так и для женщин, но означало это не одно и то же. Мужчина должен был умываться, соблюдать чистоту, причесываться, стричь или брить, смотря по моде времени, бороду и не пахнуть дурно; он носил одежду, указывавшую на его положение и возраст. Женщине этого было мало: она хотела быть красивой и обворожительной. Поэтому ей нужны были косметические средства — «медикаменты для лица» (medicamina faciei), как их называет Овидий в своей эротической поэме.

Прежде всего она накладывала маску из хлебного мякиша, помады, яиц, потом умывалась чистой водой. Затем она делала лицо белым и розовым — белым, как молоко, как лилия, как цвет боярышника, как лебедь, как снег, как слоновая кость или серебро, но никак не бледным — бледность указывала на болезнь и прежде всего болезнь от любви; розовым, как цветок шиповника, но не кирпичным или алым — это считалось мужиковатым. Если подобные прелести не были даны женщине от природы, их должна была создать цирюльница при помощи роскошных или относительно дешевых баночек и скляночек, купленных матроной или подаренных ее поклонниками. Еще на заре римской истории, в VI в. до н. э., друг подарил некоей красавице сосуд для румян с тремя чашечками, на котором прежде обжига выцарапал любовную надпись из трех строчек (CIL, I², 4). Основой всему служили свинцовые белила, но кроме того применяли мел, толченый рог, белые бычьи бабки, костный мозг животных, нарциссовые луковицы, ячмень, пемзу для зубов, румяна и губную помаду (их называли fucus, purpurisium или minium), тушь для глаз. После бани приходилось начинать все заново, тщательно следя при этом, чтобы мужские глаза не увидели неаппетитных приготовлений, когда винный осадок смешивают с овечьим жиром или козьим костным мозгом.

Ценились духи — экзотические и местного приготовления, особенно из Кампании. В Геркулесовом саду в Помпеях^{339} цветы для венков и для парфюмерии разводили на продажу на хорошо политых клумбах, разделенных канавками с водой. Под пеплом сохранились пыльца, остатки корней, глиняные горшки с четырьмя отверстиями для молодых ростков, садовые инструменты, амфоры и бочки, осколки стеклянных флакончиков для духов и черепки глиняных баночек для кремов. В саду росли большая тенистая олива, лимоны, вишни, папоротники, дикий виноград, а из цветов — анютины глазки, розы, туберозы, жимолость, лилии, крокусы, ирисы, нарциссы, гвоздики и другие. Садовник вовсе не давал цветов в кредит или давал до завтра; он так и выложил мозаикой на пороге дома: eras credo. Один из папирусов Оксиринха в Египте (XLVI, 3313) содержит запись о большой оптовой закупке цветов для украшения дома по случаю свадьбы: Дионисия желала купить для сына две тысячи нарциссов и столько же роз, поставщик мог послать ей всего тысячу розовых бутонов, но, если она пожелает, четыре тысячи нарциссов.

Оставалось одеться и надеть украшения. За гардероб отвечала особая горничная — vestiplica или vestipica^{340}. Поверх ночной рубашки матрона надевала длинное верхнее платье (столу), обычно с расшитым подолом; ее подвязывали поясом. Это была не просто одежда, а знак общественного положения — эквивалент мужской тоги^{341}. Быть одетой дома, как девица в Субуре^{342}, считалось очень дурным тоном. Если же матроне надо было выйти из дома, она накидывала еще шаль или плащ. Эти одежды были яркими, делались из дорогих тканей, очень тонкого сукна, шелка, полотна, в том числе муслина-паутинки, как вуаль из Тарента. Красили их особые мастера, и работа красильщиков (tinctores) считалась такой тонкой, что они носили разные названия в зависимости от специализации — тканей, с которыми работали, и цветов, в которые умели красить. Крокотарии красили ткань в шафранно-желтый цвет, фламмарии — в огненно-красный, пурпурарии — в пурпурный, виоларии — в фиолетовый. Часто эти ослепительные ткани расшивались блестящими вышивками. При этом, поскольку совершенных фигур не бывает, надо было уметь скрыть свои недостатки. Овидий весело разоблачает эти уловки, которые ему открывали богатый опыт и зоркий глаз.

Несмотря на законы против роскоши, многократно принимавшиеся, начиная с 215 г. до н. э. (закон Оппия), и тщетно пытавшиеся ограничить расходы, чем богаче была женщина, тем больше на ней было украшений^{343}: диадемы, ожерелья, часто с подвесками, медальоны, браслеты, кольца, разнообразные украшения на ногах. Украшения из золота, серебра, бронзы, драгоценных камней, бисера, жемчуга (надзор за жемчугом иногда поручался специальной служанке)^{344}… Теперь оставалось только, чтобы на женщину посмотрели, но прежде всего — ей самой надлежало посмотреть на себя.

И действительно, каков бы ни был социальный статус женщины: простолюдинка, проститутка, матрона, — одним из символов женственности было зеркало. При раскопках их найдено очень много; кроме того, их изображения встречаются на шкатулках, различных предметах роскоши, на надгробных памятниках. Один из самых прелестных примеров происходит из Белгики и относится к III в.: молодая матрона восседает, как на престоле, в красивом плетеном кресле, поставив ноги на скамеечку; она, так сказать, предана в руки служанок: одна заплетает ей волосы, другая прыскает духами, третья держит зеркало, позади стоит четвертая с большим кувшином. Благодаря этим занятиям, которые многие философы считали пустыми и даже опасными для общественного порядка, все они вошли в вечность.

Другой надгробный барельеф, из Пизы, труднее поддается истолкованию. Его поставил каменщик Публий Феррарий Гермес своему сыну Феррарию Поркулу и двум своим покойным супругам: Цецинии Дигне и Нумерии Максимилле. Под надписью — две серии изображений: с одной стороны, орудия труда заказчика — линейка, отвес, угольник и тесло, с другой стороны вокруг зеркала разложены булавка для волос, гребешок, флакон духов, щипцы для завивки и пара сандалий. Что это — очередное свидетельство о легкомыслии женщин, которые думают только о нарядах? Думаем, что нет. Учитывая контекст и социальное положение вдовца, мы полагаем, что это скорее товары, которыми торговали его жены в модной лавке.

Сидя дома, женщина любила забавляться с домашними животными. У Лесбии (существовала ли она в действительности — вопрос спорный) был воробушек, услада своей хозяйки, которая целый день держала его на груди, но вот милая птичка умерла^{345}… Умерла и птичка Коринны — попугай, привезенный из Индии, прекрасно подражавший человеческому голосу; хозяйка похоронила его и написала на могиле:

Сколь я был дорог моей госпоже — по надгробию видно.
Речью владел я людской, что недоступно для птиц^{346}.

Другие женщины умилялись горлинкам и сорокам. Но прелестный любимец мог стать опасен: некая женщина, сообщает врач Целий Аврелиан, заболела чумой, когда щенок слегка поцарапал ей лицо^{347}. Бывали и совсем не прелестные любимцы: Антония, жена Друза, так обожала свою мурену, что чуть не отдала ей сережки!

Иные держали при себе от скуки девочек с роскошными волосами, некоторым удовольствие (delicia, deliciae) доставляли карлики и уродцы. Матроне доставляло огромное удовольствие показывать свои живые чудеса или собрание произведений искусства гостям — взрослым детям и подругам. Говоря с подругами, она любила что-нибудь погрызть — например жареные семечки, хотя они и вредили пищеварению^{348}. Такие визиты она принимала в собственной комнате, которая называлась, как и спальня, cubiculum. Здесь можно было ненадолго отложить социальный декорум, столь могущественный во всей римской жизни; поэтому и сами комнаты отличались от предназначенных для официального существования вроде большой залы при входе, называвшейся атрием. Гости могли сидеть и в прохладном саду, который бывал больше и меньше, ухоженным и запущенным, но всегда оставался мил и римлянам, и римлянкам.

Днем и ночью, дома, в театре, в путешествии женщина определенного положения писала и получала письма — от маленьких записочек до целых диссертаций; мы знаем их почти исключительно по другим источникам, по мужским посланиям и ответам на женские письма: самих таких писем сохранились единицы. Слова любви таили угрозу для репутации женщины — но и ее партнера также. Из-за записки, которую Сервилия передала Цезарю прямо в заседании сената, судившего участников заговора 63 г., тот чуть не был заподозрен Катоном в пособничестве Катилине. Цезарю, чтобы оправдаться, пришлось показать Катону послание, и тот узнал о его связи со своей сводной сестрой^{349}. Но при всей опасности таких записок, они волновали влюбленных, и Овидий^{350} без колебаний советует женщине иметь стиль изящный, не слишком сложный, который может воспламенить робеющего ухажера (dubius amator). Встает вопрос, были ли стихи Сульпиции чем-то подобным или настоящими учеными стихотворениями; все современные исследования склоняют ко второму выводу, хотя там был чрезвычайно силен и эмоциональный заряд.

Что касается семейных и деловых писем, они считались вполне позволительными, и если переписка Корнелии — матери Гракхов — не вполне достоверна, то хорошо известно о несохранившихся письмах Теренции к Цицерону, по крайней мере во время его изгнания 58–57, наместничества 51–50 и гражданской войны 49–48 гг. до н. э.; в них шла речь и о денежных вопросах, и о политических новостях, и о семейных, в них жена подбадривала мужа. Хороший тон требовал для таких писем хорошего стиля, не вредила и малая толика греческого. И все-таки женщине не следовало уподобляться мужчине!

Небольшие приятные дарования женщине шли, но в меру: порядочной даме не подобало слишком хорошо танцевать, петь, играть на музыкальных инструментах. Если она занималась поэзией, то исключительно для приятного времяпровождения; Саллюстию^{351} не нравилось, когда одна дама «играла на кифаре и плясала изящнее, чем подобает приличной женщине», другие осуждали песенки, какие поют в Египте на берегах Нила (carmina nilotica), а Стаций одобрял свою падчерицу, которая плясала, играла на лире и пела — но только его стихи. Она не нашла себе мужа^{352}; возможно, ей попадались только такие семьи, где все еще полагали, что подобные способности не следует поощрять: они ведут либо к профессионализму синего чулка, либо к половой распущенности: так можно спутать матрону, женщину легкого поведения, проститутку и профессиональную артистку.

Иконография женщин-музыкантш довольно богата, но недостаточно ясна. На саркофаге Луция Атилия Артемата и Клавдии Апфии женщина играет на тамбурине (tympanum) — ударном инструменте в виде деревянного или бронзового обруча, обтянутого кожей, — перед почти обнаженным мужчиной с погремушкой из змеиного хвоста. При этом на церемониях в честь Кибелы и Аттиса на тамбуринах играли в основном женщины — это был атрибут богини. Другой пример: на барельефе в нише надгробного павильона, хранящегося в музее Бардо в Тунисе, изображена стоящая женщина, а возле нее пандура — трехструнная лютня с овальным корпусом. На этом инструменте играли также почти исключительно женщины — сидя, поставив лютню вертикально на колени.

Если женщина выходит из дома: к подругам, в термы, в театр или за покупками, — хороший тон требует, чтобы с ней была служанка (pedisequa). Это не мешало флирту — например, в театре или амфитеатре под предлогом обмена программами или разговора о зрелище.

Дама могла ехать в портшезе (sella) или крытых носилках (lectica). Когда же она шла пешком, то без колебаний надевала обувь на очень высоких подошвах, если находила свой рост слишком маленьким: красавицы и поэты были согласны, что «заёмная красота» (cultu mercato) лучше никакой. Без головного убора не ходили — надевали, больше для красоты, чем по необходимости, платок или сетку для волос. Больше пользы было от салфетки (тарра), которой в Городе, чрезвычайно загрязненном (хотя понятия «загрязнение среды» тогда не было), вытирали пот и пыль. С помощью веера женщина спасалась от духоты, а главное — прогоняла мух и прочих насекомых. Постоянная служанка или ухажер несли над ней зонтик. Сенека Старший был убежден, что поведение на улице указывает на образ жизни вообще, но сколько он ни советовал матронам ходить с опущенными глазами, чтобы лучше показаться невежливой по отношению к тому, кто с ней поздоровается, чем бесстыдной^{353}, его мало кто слушал…

По дороге непременно останавливались ради какого-нибудь соблазна, а их было много: кому хотелось перекусить, та покупала жареную колбаску, порцию отварной или жареной чечевицы; любительница диковин во все глаза дивилась на заклинателя змей или чужеземных музыкантов; кроме того, на улицах встречалось множество танцоров, акробатов, глотателей ножей и прочих фокусников, лоточников и разносчиков, а также менял и разных нищих — настоящих и ловких симулянтов; все они, чтобы привлечь к себе внимание, громко кричали. Иные женщины позволяли зазвать себя в сомнительные лавчонки посмотреть какие-нибудь древности или редкости. Словом, время шло быстро.

Бани в Риме были местом всевозможных свиданий. В разных местах и в разное время они бывали общими для мужчин и женщин или раздельными, иногда для каждого пола устанавливались свои часы. В числе многих примеров известно стихотворение из Лиона, в котором муж, оплакивая восемнадцатилетнюю жену, советует читателям ходить в Аполлоновы бани, куда он сам ходил с покойной и хотел бы ходить еще^{354}. Надпись, найденная в Транстевере, напоминает женщинам, что им запрещен вход в мужскую баню^{355}.

Эти заведения для расслабления тела и души^{356} были также местом красоты и эротики. Их бичевали моралисты, и всякий должен был хоть немного остерегаться недоброй «зависти» (invidia) к чужому удовольствию. К примеру, в так называемых «термах завистников» в Остии гротескный карлик показывает inbidiosos (так!) неприличный жест. Термы в Байях считались в этом смысле самыми опасными, но и самыми прелестными, так что иногда все термы называли «байями» как именем нарицательным.

На зрелища женщины иногда ходили потому, что им действительно хотелось на них посмотреть, но чаще затем, чтобы ею самой полюбовались, а то, пожалуй, и «подцепили». Бывало, что туда влекла бурная страсть к какому-нибудь вознице, атлету или паяцу. Овидий, который больше любил возбуждение от любовного преследования, хорошо понимал, что движет женщиной: «других посмотреть и себя показать»^{357}. Он очень рекомендует волокитам театральные трибуны: там может приключиться минутное развлечение, мимолетная победа, а может родиться длительная связь. Цирк удобен тем, что там все сидят вперемежку, но он вульгарнее^{358}.

У некоторых женщин флирт с актерами и тому подобными людьми заходил очень далеко. У Домиции Лонгины, жены Домициана, был роман с мимом по имени Парис^{359}. Это был очень распространенный сценический псевдоним, не позволяющий точно установить, о ком идет речь. Гален рассказывает, как он раскрыл секрет жены Юста, влюбившейся в танцовщика Пил ада так, что от пожиравшей ее страсти она казалась больной. Гален беззастенчиво расспрашивал ее, не обиделся, когда сперва она просто повернулась к нему спиной, затем, чтобы не разговаривать с врачом, закрывала лицо покрывалами, накрывалась с головой, как будто хочет спать. Но Гален день за днем приходил к ней, а когда догадался о правде, подстроил ей ловушку: попросил, чтобы при ней говорили о модных танцорах. Когда назвали Пилада, пульс бешено забился, когда прозвучало другое имя, реакции не было, при новом упоминании Пилада несчастная вновь выдала себя сильным сердцебиением. Гален был в восторге от своего успеха^{360}. Только так безнадежно любить комедиантов могли дочки и внучки сенаторов, поскольку Августовы законы о браке запрещали подобные союзы. Доходило до крайностей: поклонницы гладиаторских игр и гладиаторов — те, кого Ювенал и Марциал называли «игруньями» (ludiae)^{361}, «фанатками» игр, и поныне с восторгом воспевающие с помпейских стен доблести фракийца Цел ада и ретиария Кресцента, — бывало, ранили сами себя.

Завтрак в римской семье был кратким и скудным (вода, хлеб, маслины), а главной трапезой был обед (сепа) ранним вечером. В богатом доме обедали в специальной комнате: сравнительно скромной ценатии или в триклинии, называвшемся так по главному предмету обстановки — трем ложам вокруг стола, на которых возлежали все собравшиеся, кроме детей (они сидели на лавочках или стояли). Это были самые роскошные залы в доме; они, иногда приукрашенные воображением, вдохновляли писателей. Луций у Апулея поражен роскошью триклиния Биррены — лучшего дома в городе Гипате: «Пышные столы, лоснящиеся туей и слоновой костью, ложа, накрытые парчовыми покрывалами, огромные сосуды» из золота, серебра, стекла, хрусталя, янтаря, самоцветов^{362}. Эти трапезы далеко не всегда бывали раблезианскими: пир у Тримальхиона в романе Петрония потому и смешон, что воспроизводит реальные обычаи, но в преувеличенном и карикатурном виде. А вот довольно простой кулинарный рецепт, предложенный Апицием, жившим при Тиберии: «С шестью желтками крутых яиц и толчеными сосновыми семенами смешайте мелко резанный лук-порей, соус из сырых овощей и молотый перец. Набейте этим фаршем кишки. Жарьте в гаруме и вине»^{363}. Или еще: козье мясо в кокотнице с толченым чесноком, кориандром, молотым перцем, любистоком, тмином, гарумом, маслом и вином^{364}. И там и там, как видим, применяется знаменитый «гарум» — рыбный рассол, богатство некоторых прибрежных районов. Хорошо приготовленные блюда приносили, разрезали и подавали специально обученные рабы-мужчины, которым иногда помогали служанки (ministrae). Изысканные обеды сопровождались добрыми винами. От запрета женщинам пить вино вместе с мужчинами, имевшего религиозный и социальный смысл, на деле уже давно отказались. Говорят, что женщины, тайком попивавшие перед обедом, чтобы отбить запах, сосали пастилки или жевали лавровый лист.

Как правило, дамы присутствовали на таких обедах, занимая одно из трех мест на ложе, но если было заранее ясно, во что выльется пирушка, они не были званы, или не оставались до конца, или те, кого приглашали, не были «дамами»^{365}. Там разговаривали, блистали своими талантами, причем женские разговоры весьма ценились, особенно если дамы хорошего общества, по совету Овидия^{366}, читали элегических поэтов — это была приятная тема для разговоров образованных людей. Смотрели и домашние спектакли, иногда в дурном вкусе^{367}. В час отхода ко сну хозяйка дома исполняет последние обязанности: проверяет, выметена ли столовая, убран ли домашний алтарь, куда завтра положат цветы, притушен ли огонь в очаге.

Помимо религиозных праздников, в течение года было два больших приватных увеселения: день рождения и переезд на виллу.

Дни рождения праздновали в семье, приглашая близких друзей, или любовники друг с другом. В этот день справлялся религиозный обряд, при котором женщиной «трижды приносится хлеб, чистое трижды вино»^{368} ее личной богине-покровительнице — Юноне Родовспомогательнице. Некая Клавдия Севера последовала за мужем — командиром вспомогательной когорты — в Виндоланду на острове Британия, близ вала Адриана, ограждавшего предел Империи. Она пишет Сульпиции Лепидине, приглашая ее на день рождения: «От Клавдии Северы дорогой своей Лепидине привет. Всем сердцем прошу тебя, сестра^{369}, в третий день до сентябрьских ид приехать ко мне на праздник дня моего рождения, чтобы твое посещение сделало для меня этот день еще приятнее <…>. Мой Элий и мальчик-малыш приветствуют твоего Цериалия <…>. Буду ждать тебя, сестра. Будь здорова, сестра, душенька моя, и я надеюсь быть здорова. Привет. Сульпиции Лепидине, жене Цериалия, от Северы»^{370}. Последние слова на этой берестяной записке написаны другим почерком — возможно, рукой самой Клавдии. Ведь и у мужчин и у женщин было принято, чтобы основной текст послания писал писец, автор же приписывал пару слов и заключительный привет.

В порядочном обществе прекрасным подарком считались стихи. Так, Антония Младшая, дочь Октавии, получила стихотворение Кринагора Митиленского и зимние розы, Поппея — стихи Леонида и небесный глобус. Любовники были менее официальны. Проперций пишет, как любовно он праздновал день рождения своей подруги (puella)^{371}. Проснувшись, поэт желает, чтобы в этот день была хорошая погода, чтобы никакое грустное зрелище их не огорчило. Пусть потом именинница помолится богам и украсит себя. Тогда влюбленные станут радоваться, шутить, пить и плясать до поздней ночи, а затем Венера вместе с ними справит в брачном покое сладостные таинства.

Что касается летних поездок за город, то вкусы мужчин здесь известны лучше женских. Главная идея этого переселения — приобщиться к свободному и естественному сельскому блаженству. Цицерон изображает себя типичным горожанином на лоне природы, рисует приукрашенный портрет нового в Риме человека (homo novus), алчущего вернуться к корням, обрести покой и здоровье; все это необходимо ему из-за напряженной работы и нездоровой атмосферы летом в Риме. На самом деле отъезд из Города вовсе не был возвратом к природе: в загородном доме тоже были все достижения цивилизации. Тем не менее на отдых в деревню и на море ехали в разном расположении духа.

Как дачные места особенно ценились прохладные и красивые урочища сабинской земли: Ариция, Пренеста, Тибур, дальше — Лукринское озеро, еще дальше — Апеннины и Венеция. У Цицерона было целое кольцо летних вилл: в Кумах, Путеолах, Астуре, Помпеях, — но особенно он любил свое тускуланское поместье, где бывал очень часто, «ведь только в этом месте я отдыхаю от всех трудов и тягот»^{372}. Он много занимался его усовершенствованием: «В маленьком портике на моей вилле в Тускуле я устроил полукругом новые гостиные — там-то я и хочу повесить картины». В другом письме^{373} говорится о мраморных и бронзовых статуях, которые искал для своего поместья Аттик: ведь виллы — отнюдь не только вилла императора Адриана в Тиволи — были местом собирательства и культурной жизни (там устраивали библиотеки и гимнасии)^{374}, ученых и дипломатических трудов, лечения, а также дружеских встреч: друзей принимали в комфортабельных домах. Цицерон пишет Теренции, чтобы она все приготовила в Тускуле для встречи гостей: «Пусть там всё приготовят. Со мной, возможно, будет несколько человек, и мы, полагаю, задержимся там на более долгий срок. Если в бане нет ванны, пусть устроят. Пусть приготовят и прочее, что необходимо для питания и здоровья»^{375}. Случалось ему оставлять свою виллу и на попечение Пилии — жены Аттика^{376}. Была у Цицерона еще и вилла в Формиях, где он предпочитал общаться с деревенскими жителями (rusticis), а не с высокомерными горожанами (perurbanis), но в годы гражданской войны ее разграбили, и в конце концов именно там оратор был убит солдатами Антония^{377}. Наконец, существовали воды: известно, что римляне и римлянки любили лечиться на горячих источниках, и многие современные курорты использовались уже в античности, как показывают развалины в английском Бате (Aquae Sulis) или в Греу (Нарбоннская Галлия), где источник находился под покровительством нимф Гризелик; там жила двоюродная сестра Марка Аврелия Анния Фундания Фаустина^{378}.

У моря можно было отдыхать рядом с Римом, как Плиний в Лаврентине близ Остии: там он, пользуясь удобствами портового города, жил близ теплых пляжей, наслаждаясь полным одиночеством; вникая во все подробности жизни, он не забывает о своих овощах: укрывает их от морского ветра криптопортиком^{379}. Он ничего не говорит, интересовалась ли этим его жена. Зато известно, что теща Плиния, Помпея Целерина, пеклась о многочисленных виллах в Этрурии и Умбрии, куда она и после смерти дочери и второго брака Плиния приглашала его и устраивала заботливый прием — например в Нарни^{380}.

Лучшим местом считалась Неаполитанская бухта, где благотворное действие вулканического пепла и минеральных вод для здоровья^{381} сочеталось с прелестью моря, а пляжи и тропки в скалах, вид залива с толчеей всевозможных судов звали на прогулки, иногда интимные. Видно, что при Империи этим пользовалось все больше народа: теперь сюда на лето приезжали не только аристократы, и богачи жалели об утонченном светском прошлом этих мест, где прежде были только роскошные виллы, где Лукулл переделал по своему вкусу целый берег вместе со скалами. Наплыв отдыхающих потребовал переделать дорожную сеть, взять под контроль сдачу внаем комнат, работу постоялых дворов, все более множившихся лечебных и спортивных заведений, ставить препятствия недобросовестной рекламе. По имеющимся у нас сведениям, женщины были без ума от этих мест: им там было действительно весело, а ханжи и ревнивцы, которым удобно было бы надзирать за ними где-нибудь в глуши, говорили, что они там предавались разврату. Цинция, отдыхая в Байях, плавала, что было редкостью: большинство курортников просто грелись на солнце Кампании, катались на лодках, гуляли^{382}. При этом ей, конечно, было нелегко сохранить розово-лилейный цвет лица. Может быть, ей были известны специальные притирания, вроде тех, которые врач Критон рекомендовал для уничтожения пятен на коже от солнца^{383}. Но лишь бы она в этих развратных местах не кокетничала: вот что терзает сердце, для которого эта женщина — все. Насколько лучше бы чувствовал себя Проперций, если бы она укрылась в глухой деревне, у подножия гор, среди скал! Там она жила бы сообразно сельским нравам, пела бы и плясала с крестьянками, и едва ли там нашелся бы для нее поклонник^{384}…

На летний отдых ездили в повозке, изредка на лошади. В этом случае женщина ехала верхом в мужском седле, без стремян, что было очень утомительно. Впрочем, это были исключительные и не очень приличные случаи.

Примечания:

³ Саллюстий. Заговор Катилины, 24–25.

³³ Тацит. Анналы, XIII, 25.

³⁴ Гален. О свойствах пищи, III, 30 (в изд. Кюна — VI, 721–722). О кефали — там же, III, 25 (в изд. Кюна — VI, 710).

³⁵ Соран Эфесский. Гинекология, II, 16.

³⁶ Гален. Комментарий на Гиппократов трактат «О суставах», 1 (в изд. Кюна — XVIIIA, 348).

³⁷ Геркуланум залила лава, о чем авторы сами упоминают ниже, а Стабии — селевой поток. — Прим. ред.

³⁸ Имеются в виду решения трибутных комиций — наиболее демократического вида народных собраний. — Прим. ред.

³³³ Дигесты, XLIV, 3, 15; XLI, 3, 6–7; Цензорин. О новогодиях, 25, 3.

³³⁴ Впрочем, это слово, несмотря на этимологию (от cubare — лежать), означало не только спальню. Супружеские покои называли также греческим словом thalamus.

³³⁵ Мы знаем одну такую специалистку, умершую девятнадцати лет, замужнюю (CIL, VI, 9732).

³³⁶ Марциал. Эпиграммы, II, 66.

³³⁷ Проперций. Элегии, II, 18.

³³⁸ Crinibus emptis, как пишет Овидий (Наука любви, III, 165).

³³⁹ Regio, II, VIII, 6.

³⁴⁰ Возможно, это не одно и то же: вестиплика складывала одежду в ларь, а вестипика следила за состоянием гардероба.

³⁴¹ Фест, с. 112L Matronas apellabant fere quibus stolam habendi ius erat («матронами обычно назывались те, кто имел право носить столу»).

³⁴² media… Subura (Марциал. Эпиграммы, IX, 37, 1).

³⁴³ Исключения вроде Гельвии (матери Сенеки) встречались редко и особо отмечались.

³⁴⁴ Ad margaritas CIL, VI, 7421; поименованная в этой надписи имела даже заместительницу (vicaria).

³⁴⁵ Катулл, 2 и 3. Возможно, эти стихи заключают в себе сексуальную метафору: ведь воробей среди птиц то же, что осел среди четвероногих. Но Фронтон, наставник Марка Аврелия, применяет уменьшительное от passer (воробей) — passerella — к своей маленькой дочке Кратии.

³⁴⁶ Овидий. Любовные элегии, II, 6.

³⁴⁷ Целий Аврелиан. Острые заболевания, III, 99.

³⁴⁸ Орибаз. Собрание медицинских трудов. Приписываемые книги, 49 и 53.

³⁴⁹ Плутарх. Катон Младший, 24.

³⁵⁰ Наука любви, III, 479–483.

³⁵¹ Саллюстий. Заговор Катилины, 25, 2: elegantius quam necesse probae.

³⁵² Стаций. Леса, III, 5, 60–64.

³⁵³ Сенека Старший. Контроверсии, II, 7, 3.

³⁵⁴ CIL, XIII, 1983: quod ego cum coniuge feci, vellem si aduc possem.

³⁵⁵ CIL, VI, 579.

³⁵⁶ Corpus reparans mentesque relaxans, как сказано в стих. 1208 Палатинской антологии; loutron alexiponon («воды, отгоняющие скорбь» — греч.) — надпись в термах на форуме Остии (Robert J. et L. Bulletin epigraphique, 1961, № 854).

³⁵⁷ Spectatum veniunt; veniunt spectentur ut ipsae (Овидий. Наука любви, 1, 99).

³⁵⁸ Там же, 1, 89 след. О том же: Ювенал, VI, 71–82, 379–397.

³⁵⁹ Светоний. Домициан, 3 (FOS, 327).

³⁶⁰ Предуведомление к Постуму, 6 (изд. Кюна — XVI, 631–634).

³⁶¹ Это слово встречается в известных памятниках латинской литературы (сатирической, что не случайно) только три раза, и один раз — в мужском роде с неопределенным значением того, кто так или иначе участвует в зрелищных представлениях.

³⁶² Апулей. Метаморфозы, II, 19.

³⁶³ Апиций. О кулинарном искусстве, II, 60.

³⁶⁴ Там же, VIII, 358.

³⁶⁵ Так, Цицерон говорит об одной пирушке в обществе Лайды и Кифериды (Письма к близким, IX, 26).

³⁶⁶ Овидий. Наука любви, III, 329–348.

³⁶⁷ Ср., например: Плиний Младший. Письма, IX, 17.

³⁶⁸ Тибулл, IV, 6, 14.

³⁶⁹ Отнюдь не обязательно речь идет действительно о сестрах по крови.

³⁷⁰ Bowman А. К. Life and Letters in the Roman Empire. London, 1994. P. 127. № 21. Фотокопия письма: Tabulae Vindolandiensi, II, 291 и табл. 2.

³⁷¹ Проперций. Элегии, III, 10.

³⁷² Цицерон. Письма к Аттику, I, 5, 7.

³⁷³ Там же, 1, 8, 2; I, 3, 2.

³⁷⁴ Там же, I, 7; I, 10; II, 1; II, 4 и др.

³⁷⁵ Цицерон. Письма к близким, XIV, 20.

³⁷⁶ Цицерон. Письма к Аттику, XIV, 2.

³⁷⁷ Плутарх. Цицерон, 47–48.

³⁷⁸ CIL, XII, 361; FOS, 60.

³⁷⁹ Плиний Младший. Письма, II, 17.

³⁸⁰ Там же, 1, 4; FOS, 626.

³⁸¹ О полезности воздуха Стабий см.: Гален. О терапевтической методии, V, 12 (изд. Кюна — X, 364).

³⁸² Проперций. Элегии, I, 11.

³⁸³ Гален. О составе лекарств в разных местностях (изд. Кюна — XII, 448), — где перечисляются названия глав II книги Критона.

³⁸⁴ Проперций. Элегии, II, 19.