Читатель может спросить: ну, а как эти люди вступали в брак? В обществе, чьим основным законом был Закон Крови — знали ли в нем то, что мы называем любовью? Или, может быть, жизнь «первобытного дикаря» была так тяжела, что у него попросту не хватало сил на нормальные человеческие чувства? Может, мужчину и женщину толкали друг к другу лишь грубая похоть да еще «экономический» расчет — в семье прокормиться легче?.. Что ж, мы постараемся, по возможности, ответить на эти вопросы. Но прежде всего… Прежде всего надо сразу «отвести» предположение, что духовная жизнь той поры была хоть сколько-нибудь бедна и примитивна.

Напомню: именно в эпоху верхнего палеолита, когда в Восточной Европе складываются культуры охотников на мамонтов, человек становится создателем искусства, совершенно уникального по своему эмоциональному заряду, выразительности и силе воздействия на зрителя. Это — монументальная пещерная живопись, обнаруженная во Франко-Кантабрийском регионе и, в меньшей степени, на Урале (см. гл. «Первобытное мышление»). Пожалуй, мы не ошибемся, если скажем: человечеству не удавалось создать ничего равноценного (в этом жанре) вплоть до конца XIX века — до появления импрессионизма в изобразительном искусстве.

Мировая наука XIX века развивалась при абсолютном господстве эволюционизма — учения, согласно которому все в мире без исключения — от неживой природы до социальной организации — непрерывно развивается от простого ко все более сложному. Поэтому нечего удивляться тому, что она оказалась совершенно не готова понять и сполна оценить глубокое своеобразие и высокие достижения искусства эпохи палеолита. Согласитесь, многим из нас и сейчас куда естественнее кажется такое представление: низкий уровень техники того или иного человеческого сообщества автоматически означает примитивность его духовной жизни по сравнению с нами, цивилизованными… В XIX веке подобная точка зрения являлась господствующей. Поэтому неожиданное открытие «высокого» искусства в палеолите вылилось тогда в события, поистине драматические.

В 1879 году испанский землевладелец и археолог-любитель Марселино ди Саутуола предпринял раскопки в находившейся в его владениях пещере Альтамира. Во время одного из визитов в пещеру с ним отправилась 12-летняя дочь Мария. Пока отец копал землю, она осматривала стены, взглянула на потолок и закричала: «Папа, смотри, нарисованные быки!» Марселино ди Саутуола был потрясен открывшимися многокрасочными росписями быков в самых разнообразных позах. Не без колебаний он в конце концов признал, что росписи эти были сделаны людьми палеолитической эпохи, — теми самыми, чьи орудия извлекались им из земли в процессе раскопок. Однако когда ди Саутуола попытался заявить о своем открытии перед ученым миром, его ждало горькое разочарование.

Все виднейшие специалисты того времени: Габриель де Мортилье, Э. Картальяк и другие, — безоговорочно объявили альтамирские росписи чистейшей фальсификацией, которая была «изготовлена и пущена в оборот лишь для того, чтобы заставить мир посмеяться над легковерными палеонтологами и исследователями древности». Затравленный первооткрыватель палеолитического монументального искусства умер в 1888 году. До конца своих дней он не переставал тяжело переживать случившееся: виднейшие ученые не только не признали открытия, но его самого выставили перед всем миром, как мошенника! «Горе, которое во мне, пройдет лишь со смертью!» — сказал однажды ди Саутуола.

Официальное признание Альтамиры последовало лишь в начале XX века, после новых открытий палеолитических росписей в пещерах Ле Комбарель и Фон де Гом. В 1902 году Э. Картальяк публикует в журнале «LAnthropologie» свое знаменитое письмо, озаглавленное «Покаяние скептика»: «Я впал в заблуждение, начало которому было положено 20 лет назад, и вот его надо выкорчевать и устранить… Нужно склониться перед фактами, и я готов отдать должное Марселино ди Саутуоле… Во времена нашей юности мы полагали, что знаем все; но открытия… показывают, что наша наука, так же как и все другие, пишет свою историю, которая никогда не закончится, историю, которая, напротив, будет развиваться бесконечно».

Следуя этим справедливым словам, сказанным крупным ученым в порыве раскаяния, зададимся сегодня вопросом: вправе ли мы говорить о человеке позднего палеолита — о том же охотнике на мамонтов — как о творческой личности, а не безликом «винтике» первобытного социума?

Еще совсем недавно сам подобный вопрос мог бы вызвать лишь смех и непонимание. Давно стало общим местом, что архаическое общество подавляло всякое личностное начало, что вплоть до прихода цивилизации личность была растворена в коллективе и т.д., и т.п. Для подтверждения приводилось множество этнографических аналогий. Они показывали бессилие члена архаического сообщества противопоставить себя своему окружению, его полную погруженность в быт, в заботы о хлебе насущном, изрядно мешавшие человеку «воспарить к горним высям» и прочее.

Однако когда речь идет о духовной жизни и чувствах в палеолите, прямые ссылки на этнографические аналогии неуместны. Дело в том, что в чисто техническом отношении современные «отсталые» общества по большей части ушли далеко вперед по сравнению с нашими охотниками на мамонтов. Большинство их к моменту первых встреч с европейцами уже знали если не металлы, то, по крайней мере, неолитическую технику обработки камня и керамику. Но, с другой стороны, ни одно из этих, с позволения сказать, «более развитых» сообществ не достигло на своем пути таких истинных высот искусства, каковыми по праву считаются палеолитическая пещерная живопись и многие произведения «малых форм» — в первую очередь гравировки по кости и камню!

На интересующей нас территории историко-культурной области охотников на мамонтов не обнаружено памятников пещерной живописи. Но, по правде, тут их и быть не могло — в силу чисто природных, географических причин. Просто на указанной территории пещеры отсутствуют как таковые. Зато яркие образцы мелкой пластики известны и здесь — как на ранней поре верхнего палеолита, так и в период существования культур охотников на мамонтов. И вот что сегодня мы можем о них рассказать.

Ранние образцы подлинного фигуративного искусства в Центральной и Восточной Европе датируются по радиоуглероду от 40 до 23 тысяч лет назад. При всех различиях, они обладают и общими признаками. Это стилизованные (в разной степени) образы различных животных (лошадь, мамонт, пещерный лев, а также, возможно, бизон и волк). Эти фигурки говорят о многом — и о высоко развитом эстетическом чувстве, и о достаточно сложных представлениях (человеколев), и об уровне абстрагирования (голова волка на навершии застежки-фибулы из Костенок 14). Но все эти образы неизменно являются очень обобщенными. То есть мы видим лишь зверя «вообще», а не конкретного зверя, увиденного художником.

Однако с появлением на Русской равнине охотников на мамонтов ситуация резко меняется. На стоянках виллендорфско-костенковской культуры уже известна целая серия так называемых «палеолитических Венер» — женских статуэток из бивня и мергеля, выполненных, в целом, в едином каноне: наклонная голова, руки сложены под грудью, бедра у колен сведены, икры раздвинуты, носки соединены. Об этих статуэтках уже написаны, без преувеличения, горы литературы. И в этой книге они упоминались не раз. Однако сейчас нам важно отметить только одну деталь, имеющую, несомненно, огромную важность для понимания внутреннего мира человека той эпохи. Дело в том, что, несмотря на определенный канон, каждое из этих изображений женщин по-своему индивидуализировано!

Да, безусловно, эстетика той поры и, в частности, представления охотников о прекрасном во многом отличались от наших, сегодняшних. Многие статуэтки изображают женщин, полнота которых, по всем современным понятиям, граничит с уродством. Но как бы то ни было каждая из них действительно приковывает взор. В каждой есть что-то особенное, подмеченное художником в пропорциях и строении женского тела.

Кстати, стоит отметить, что не все «палеолитические венеры» далеки от современного эстетического идеала. Знаменитая головка из Брассемпуи (Франция), например, изображает настоящую юную красавицу.

Да, лица «матрон», как правило, не проработаны (возможно, прямое указание на то, что «с лица не воду пить»!). Зато их тела изваяны реалистично и по настоящему мастерски. Особенными, неповторимыми являются и многие детали, изображающие прическу или головной убор, а также украшения (татуировку?). Нетрудно заметить, что все это не случайные отклонения от канона. Нет, вне зависимости от функционального назначения статуэток — были они призваны изображать собой богинь-покровительниц или что-то иное — здесь вполне можно предполагать портретное сходство с женщинами той эпохи.

Правда, до «портретов» такого рода — сполна реализующих право художника не быть «жалким копиистом» натуры, а преобразовать ее по-своему — эстетическая мысль цивилизованного человечества дошла опять же не раньше XX века нашей эры! Тем более можно удивляться своеобразному полету творческой фантазии наших палеолитических предков! Люди, способные создавать подобные произведения искусства, безусловно, обладали огромным творческим потенциалом и своеобразным эстетическим взглядом на мир. Они явно не представляли собою тех «забитых дикарей», поглощенных лишь заботами о пропитании, каковыми действительно явились перед европейцами многие «современные дикари». По-видимому, человек, создавший культуру позднего палеолита в Европе, и те, кто по тем или иным причинам задержался в своем развитии, дожил в «каменном веке» до наших дней — это действительно явления разного порядка.

Дальнейший этап развития искусства Днепро-Донской культурной области, охватывающий приблизительно 20—14 тысячелетий до наших дней, представлен мелкой пластикой с очень усложненной знаковой символикой. Самый яркий пример — это так называемые «птички»-фаллосы Мезинской стоянки, являвшиеся, скорее всего, многозначными образами. Но следует подчеркнуть, что по орнаментике каждая из этих фигурок строго индивидуальна, и, вероятно, в глазах охотника на мамонтов они были не менее персонифицированы, чем более ранние женские статуэтки. Но уж об этом мы можем сейчас только догадываться…

Вероятно, та «история человечества от первобытности до наших дней», которую мы знаем сегодня — в действительности уходит в прошлое не древнее неолитической эпохи. А вот верхний палеолит в истории человечества представляет собой в некотором роде совершенно особое явление. Он не отвечает тем, уже ставшим вполне привычными, представлениям, которые сложились у нас в XIX—XX веках на основе данных этнографии и фольклора. Особенность заключается в том, что в отличие от более поздних эпох суровый быт и слабая техническая оснащенность верхнепалеолитического общества не стали тормозом для развития личности. Равным образом они не помешали формированию в этом обществе достаточно развитых художественно-эстетических (и, по-видимому, нравственных!) представлений. Достаточно ярким примером тому являлись именно сообщества охотников на мамонтов — наших героев. По-видимому, к тем людям, которые на протяжении тысячелетий руководили этими сообществами — поддерживали в них закон, избегали ненужных конфликтов, уберегали общины от распада и вымирания — вполне применимо понятие личности, в целом соответствующее современному смыслу этого слова.

А потому у нас нет никаких оснований приписывать этим людям чересчур «примитивные», грубые понятия о таких вещах, как любовь и брак. Разумеется, их представления на этот счет во многом отличались от наших, ибо в основе таких представлений всегда лежит картина мира в целом — а она в ту эпоху была весьма отличной от современной. Воссоздавать сейчас эти представления можно только с большой долей условности. Однако, привлекая аналогии, совершенно неизбежные при таких реконструкциях, видимо, стоит помнить: развитие личности в верхнем палеолите, даже по имеющимся у нас скудным источникам, явно было выше, чем в тех этнографически известных сообществах, откуда почерпнуты эти аналогии.

Как мне уже пришлось говорить выше, наука XIX (а во многом и XX!) века, по сути, не представляла истории общества в отрыве от законов эволюции. Эволюцию, развитие от простого к сложному, искали и находили везде — где надо и где не надо. Проблема происхождения семьи также не избежала подобного подхода. Это ярко проявилось в знаменитой работе Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

Для своего времени (книга Ф. Энгельса была впервые опубликована в 1884 году) это был действительно новаторский и полезный научный труд. По крайней мере, полезный до тех пор, пока положения, выдвинутые в нем, могли подвергаться свободному критическому анализу, являющемуся обязательным условием нормального развития науки.

Опираясь на труды американского этнографа Льюиса Моргана, чей вклад в создание данной концепции происхождения семьи был настолько велик, что ее зачастую именовали «концепцией Энгельса-Моргана», Фридрих Энгельс предположил, что системы родства — наименования ближайших и отдаленных родственников в архаических обществах — как бы «отстают» от тех семейно-брачных отношений, которые существуют на практике. Например, у индейцев-ирокезов, описанных Морганом, люди жили парами — как и мы. В реальном значении существовавших у них терминов «отец», «мать», «сын» и «дочь» тоже сомнений не было — как и у нас. Но, помимо того, ирокезы называли своими «сыновьями» и «дочерьми» не только собственных детей, но и детей своих братьев. С другой стороны, все братья отца назывались у них «отцами». Проанализировав, насколько это было ему доступно, такого рода отклонения у различных отсталых народов, Энгельс, в согласии с Морганом, предложил следующую эволюционную схему развития семейно-брачных отношений у народов мира:

Промискуитет — отсутствие каких-либо ограничений на половые связи. Каждая женщина принадлежит каждому мужчине, и наоборот.

Кровнородственная семья — брачные группы разделены по поколениям: все отцы и матери в пределах одного коллектива — мужья и жены, их дети — тоже.

Пуналуальная семья — брак между родными братьями и сестрами исключается. Это одна из форм группового брака, на основе которой, по Моргану-Энгельсу, возникает материнский род: неизвестно, кто является отцом ребенка, но известно, кто его мать: стало быть, счет родства ведется не по отцовской, а по материнской линии. Действует «материнское право» — матриархат. Женщина занимает в обществе ключевое положение.

Парный брак — более или менее продолжительное сожительство одного мужчины с одной женщиной. Брак основан на «материнском праве» и может быть легко расторгнут.

Моногамный брак. Основан на возникшей экономической зависимости женщин от мужчин, уничтожении «материнского права» и замене материнского счета родства отцовским (патриархат). По Энгельсу, именно моногамный брак существует в большинстве классовых обществ, включая современные.

Прошу у читателя прощения за столь скучное наукообразие. Но я счел нелишним напомнить о том, что на протяжении многих десятилетий считалось незыблемой основой советской науки о первобытности. Однако теперь уже ясно: проверки временем эта концепция не выдержала.

От первых двух «стадий», выделенных чисто умозрительно, без каких бы то ни было научных аргументов, ученые отказались довольно быстро — даже у нас, в Советском Союзе, в период, когда любое высказывание классиков марксизма обычно рассматривалось как непререкаемая истина. А вот представления о «групповых» формах брака, якобы предшествовавших более привычным для нас парным семьям, сохранялись в науке довольно долго. Равно, как и представление о «матриархате» — стадии, через которую, по Энгельсу, в обязательном порядке прошло все человечество. Правда, на вопрос, в чем состояло пресловутое материнское право и особое положение женщин в период «дикости», никто из ученых толком ответить не мог. Да, этнография знает архаичные общества, где счет родства ведется не по отцовской, а по материнской линии. Но, во-первых, это вовсе не связано напрямую с уровнем их социально-экономического развития, а, во-вторых — далеко не всегда свидетельствует о высоком общественном статусе женщины!

Проблема матриархата затронута здесь не случайно. Она имеет самое прямое отношение к интересующим нас культурам охотников на мамонтов. В советской археологической литературе тридцатых-пятидесятых годов находки «палеолитических венер», уже описанных нами выше, считались неоспоримым «вещественным» доказательством существования материнского права. Но почему? Попробуем восстановить ход рассуждений того времени.

Он был примерно таков. Вначале, в XIX и первой четверти XX века, когда описанные статуэтки только стали находить, ученые предположили: они означают культ женского божества — Матери-прародительницы или Богини плодородия. Соответствующих находок, изображающих антропоморфное «божество» мужского пола, на стоянках обнаружено не было. Ах, стало быть, единственное изображение божества в палеолите — женщина?.. Так вот же оно — подтверждение «материнского права»!

Оставалось найти подобные предметы на палеолитических стоянках других регионов — чтобы на практике утвердить тезис, носивший у Энгельса умозрительный характер: о матриархате как стадии эволюции, через которую прошли все народы мира. И одно время действительно казалось: до этого один шаг.

Однако в дальнейшем стало совершенно ясно, что женские статуэтки описанного типа — явление вовсе не стадиальное. Они присущи не всему человечеству, а лишь достаточно узкому кругу культур, причем на сравнительно ограниченном отрезке времени: 28—21 тысяч лет назад. И еще любопытный факт: на некоторых женских черепах, найденных на стоянке Дольни Вестоницы (Чехия), относящейся к центрально-европейскому ареалу «культур женских статуэток», антропологи обнаружили следы жестоких побоев… Вот тебе и «высокое положение женщины»!

Сейчас большинство ученых считает: нет никаких убедительных оснований считать, что различным формам парного брака с теми или иными отклонениями в сторону многоженства (чаще) или многомужества (реже) предшествовали какие-то всеобщие формы групповых браков. Скорее всего, эти так называемые групповые браки являются типичной научной фикцией. На практике их не было никогда.

Системы родства, в том числе брачных классов, когда мужчины одного Рода называются «мужьями», а женщины другого Рода «женами», отражают не реальные отношения полов в далеком прошлом, а лишь возможность таковых в настоящем и будущем. Другими словами, мужчины одного Рода могут жениться только на женщинах, принадлежащих другому Роду. При жестком соблюдении принципа экзогамии («Закона Крови»), через который действительно прошло в древности все человечество, появление таких терминов вполне естественно.

Материнский счет родства действительно встречается у некоторых отсталых народов. Но он свидетельствует не о какой-то древнейшей и всеобщей стадии развития, а лишь о специфической культурной традиции, свойственной этим народам. К реальному положению женщины в обществе эта традиция не имеет прямого отношения.

В романе «Тропа длиною в жизнь» главный герой, Аймик, принадлежит одному из Родов Охотников на мамонтов. Его сородичи, при необходимости, вырезают из бивня родильные амулеты — изображения своих жен. Такой амулет отнюдь не свидетельствовал о высоком положении женщины. Его назначение было в другом: помочь ей зачать и родить мальчика. А вообще-то сыновья Тигрольва не слишком считались со своими женами.

…Они жили вместе: отец, три его жены, и он, самый младший. Была еще его сестренка, дочь Силуты, но она не в счет; он и не помнит-то ее: совсем кроха, да и не принято было у детей Тигрольва мальчишкам с девчонками возжатъся. Понимали, впитывали сызмальства: девчонки в семье — лишние! Чем меньше их родится, тем лучше. А мальчишки почему-то рождались реже…

Отец. Он казался тогда стариком, — могучим, грозным, но стариком! На самом-то деле, конечно, отец был зрелый мужчина, намного моложе, чем он сейчас… Один из лучших охотников Рода Тигрольва, он всегда казался чем-то озабоченным, сердитым на кого-то, и внушал невольный страх даже тогда, когда подходил приласкать своего младшего сына, и улыбка раздвигала густую бороду и усы.

— Ну, что, Серый? Погоди, вырастешь, — станешь сыном Тигрольва!

Отец неумело пытается пощекотать его грудь, потеребить за нос, а он, замирая от страха, изо всех сил старается улыбнуться в ответ…

Больше всего пугала рука, — огромная, широкопалая, поросшая волосами, заходящими даже на тыльную сторону кисти. Казалось, — одним своим пальцем этот человек может легко проткнуть его насквозь; проткнуть и даже не заметить этого.

Мать рядом, робко улыбается, но отец, похоже, и не замечает ее вовсе. А Койра — уже тут как тут:

— Могучий! Позволь, — твоя Койра тебя разует! Устал, Сильный? Целый день на промысле… Эй, Силута! Выдрушка! Шкуры подогрела? Неси скорее…

Мать ласково отстраняла сынишку и, незваная, тоже спешила на помощь. Но почему-то всегда оказывается, что она или некстати, или что-то не так делает. И это не всегда кончалось добром…

Нет, отец вовсе не был извергом, он вел себя так, как подобает мужчине великого Рода детей Тигрольва. Другим женам тоже попадало при случае. Даже Койре…

— Ты бы Волчица, лучше не мешалась! Иди, возись со своим сучонком, а мы уж тут… ай! О-о-о-ой! Ой-е-е-ей!

Сучонок с восторгом смотрел, как отец своей страшной ручищей ухватил эту стерву за волосы и волочит ее из стороны в сторону, отвешивая другой полновесные оплеухи и приговаривая:

— Забыла, падаль, чей он сын? Забыла? Забыла?

Наконец отшвырнул свою главную жену в конец жилища, уселся на свое хозяйское место и кивнул матери:

— Серая! Закутай-ка мне ноги, да разотри, а то и впрямь устал…

Силута поспешно подала матери нагретые шкуры и та принялась ухаживать за отцом.

…Да, другим женам при случае тоже доставалось, но матери — чаще. Койра умела ее подставить.

Но вот волею своей нелегкой судьбы герой попадает в другой Род и узнает, что отношения между мужчинами и женщинами могут быть иными.

…Здесь многое было другим. И это другое… Стыдно признаться, но это другое во многом нравилось больше, чем обычаи родного Рода.

Ну вот, хотя бы это. И здесь братья и сестры часто держались порознь, — но как-то не так, как там, на родине. Понятно: их сверстницы тоже готовились к взрослой жизни; у них были свои дела, свои секреты. Но отчуждения не было, не было этой невидимой преграды, из-за которой даже родным братьям и сестрам, под одним кровом живущим, и говорить-то друг с другом зазорно. Здесь такого и не представить. Сколько раз гостевал Нагу у Йорра (это в жилище самого вождя! В родном стойбище такое немыслимо!) и наблюдал, как его друг общается со своей младшей сестренкой. Как с равной, — и разговаривают, и смеются, и друг над другом подшучивают, и по всему видно, — любят друг друга! Вначале это казалось диким, а потом ничего, привык, сам с девчонками стал и говорить, и перешучиваться, и язык заплетаться перестал. Ата очень помогла, — быть может, и сама того не подозревая.

Да. Здесь розни не было. Даже к ним, старшим из младших, девчонки-сверстницы в компанию прибивались, — когда можно. Не все, так некоторые; Ата чаще других… Ну, а малыши, — те вообще носились по стойбищу общей стайкой…

И у взрослых все по-другому, все не так, как в родной общине. Нет, за два года Нагу всякого насмотрелся. И ссоры здесь случались, и даже драки… Да только все равно все — не так. Начать с того хотя бы, что здесь у большинства мужчин только по одной жене! Нагу когда это понял, — себе не поверил, — как такое возможно?! Сдуру спросил у Йорра: «Твой отец вождь. А сколько у него жен?» Йорр изумился: «Как — сколько? Одна. Дядя-то мой жив!»

Вот оно что! Оказывается, по их обычаям мужчина второй женой взять может только вдову покойного брата. И даже обязан взять; отказываться не принято…

Жены у них своих мужей вроде бы и не боятся нисколько; и у себя под кровом свободно держатся, и в самой общине. Иная еще и покрикивает; своими ушами слышал! Хотя в мужские дела, похоже, не лезут… Впрочем, всех тонкостей их семейной жизни он понять, конечно, не мог; здесь и своим-то младшим не все открыто, а уж ему, чужаку, и подавно. Но все равно, разница — в глаза бросается!

Нагу часто думал: почему так? Почему у детей Тигрольва родившаяся девчонка чуть ли не горе, а здесь — ей даже рады? Быть может, потому, что у детей Волка рождается больше мальчишек? Так что же, — значит, их предки, их духи-покровители сильнее, чем у детей Тигрольва? Нагу даже головой мотал, стараясь отогнать такие чудовищные мысли, но они возвращались снова и снова.

Позднее, став взрослым и попав на юг, к охотникам на бизонов, он сталкивается с еще более странными для него обычаями:

…Есть сходное, но и оно иное. Семейная жизнь здесь больше похожа на то, что Аймик помнил по своей родной общине, или, скорее, даже по общине детей Волка, чем на то, с чем пришлось ему столкнуться у детей Сизой Горлицы: у каждой семьи — свое жилище; в нем живут муж, жена и дети, а подчас и неженатый брат, и кто-то из стариков-родителей. Однако здешние женщины не только не запуганы своими мужьями; порой кажется, — они еще свободнее, чем жены и сестры сыновей Волка. Даже мелькала странная мысль: уж не они ли здесь верховодят?

Позднее Аймик узнал: так оно и есть! Почти так. Дети у них, например, не отцовскому Роду принадлежат, а материнскому. Бросит жена мужа, в свой Род вернется, — и детей забирает. А уж о таком даже в общинах детей Волка слыхан не слыхали!

Кайт говорил своему гостю:

— Оно — так. Большая воля нашим бабам дана. Но это лишь на зимовке. Попробуй-ка мне на летней Тропе кто слово поперек сказать… хоть бы и жена. О-го-го!

И засмеялся. Но на вопрос Аймика, почему их дети материнскому Роду принадлежат, не отцовскому, — только глазами заморгал:

— А… как же?! Рожают-то бабы, не мы!.. А у вас, северян, по-другому?..

Как мы видим, и у охотников на мамонтов, и у их ближайших соседей брачные обычаи, отношения между мужчинами и женщинами кажутся весьма различными. Тут процветает многоженство, там оно редкость; в одном Роду женщина, кажется, и слова не смеет сказать (впрочем, это не помешает ей, при случае, нашептать, кому следует, нужные словечки), в другом — «большая воля нашим бабам дана». И все же есть нечто общее. В первую очередь, это повсеместное следование Закону Крови — экзогамии, являвшейся залогом стабильности каждого охотничьего сообщества. Да и в отношениях молодежи до брака во всех архаических обществах прослеживается немало общих черт.

Жизнь молодых людей в первобытных охотничье-собирательских общинах просто не могла быть изолированной — в силу условий жизни и деятельности. Если соседние общины располагались не слишком далеко, юноши и девушки, еще не прошедшие посвящения во взрослые, могли часто встречаться «на нейтральной территории» или ходить в гости друг к другу. И, как водится в этих случаях, между ними возникали «романы».

Посвящение во взрослые члены Рода, по всем этнографическим аналогиям, происходило очень рано — в 12—13 лет. Женились по закону и выходили замуж тоже рано. Поэтому добрачные отношения — если они возникали — по-видимому, были достаточно коротки. Учитывая физическую незрелость неженатой и незамужней молодежи, такие отношения, вероятно, только в редчайших случаях кончались беременностью до брака. Впрочем, следует помнить и другое: в тот период люди не имели ни малейшего понятия о реальном сроке беременности. К примеру, по представлениям австралийских аборигенов, дожившим до нашего времени, зачатие происходит в тот момент, когда будущая мать ощущает движение плода в своем теле. Поэтому даже в тех случаях, когда реальное зачатие происходило несколько раньше, к моменту появления явных признаков беременности молодая женщина, чаще всего, была уже благополучно замужем.

Приведем отрывки из романа «Закон крови», с описанием «добрачных» обычаев людей костенковско-стрелецкой и городцовской культур ранней поры верхнего палеолита. Эти описания вполне применимы и к сообществам охотников на мамонтов:

…Ни у детей Мамонта, ни у Серых Сов, да и ни у кого из известных им общин, любовь неженатых и незамужних взрослых не считалась чем-то зазорным: дело молодое! Да и как ты узнаешь, правилен ли выбор, если не встречаешься с избранником или избранницей? Ну, а если дело уже совсем налажено, и Начальный дар принят, и жених свое новое жилье готовит, куда поведет хозяйку очага, — тут и говорить не о чем! Впрочем, строгих правил здесь нет; Арго, например, первый раз познал свою Айю уже после свадьбы, в родном доме, около общего очага… Женатые тоже, бывает, тайком встречаются, — конечно, не со своими мужьями, и не со своими женами. Тут дело иное. По-всякому бывает. Порой дело кончается ничем, порой — побегом и даже убийством, а порой, — дарами, мирным разводом и новым браком… Нет твердых правил и относительно «супружеской неверности»; все дело в конкретной ситуации. …А ведь бывают и такие обстоятельства, когда жена просто обязана разделить гостевую лежанку с чужим, — по законам гостеприимства!

Кийку и Айрис впервые сошлись в конце прошлого лета, когда был уже дан и принят Начальный дар, когда свадьба была решена. Такие встречи должны быть тайными не потому, что они запретны, — чтобы не навели порчу. Мать Айрис, конечно, знала; знала и Нава. Арго это не касалось, а Мал… Мал не знал ничего еще и потому, что сам предпочитал не знать…

…Молодые мужчины возбужденно разговаривали, вспоминая Великую ночь. Скоро придут их братья, принесут им белые одежды, надеваемые только в самых торжественных случаях, и они все отправятся домой, в уже почти забытое и тем острее манящее стойбище.

— А осенью я женюсь! — заявил Каймо. — Мы с Туйей давно решили: и весны не будем ждать!

— Тяжело придется твоей жене, — притворно вздохнул Вуул, — в жару не раздеться: засмеют!

Мужчины дружно рассмеялись. Туули еще в прошлом году хвастал, что они с Туйей, веселой черноглазой девочкой из рода Серой Совы, «трахаются, как взрослые». А была верная примета, — и мальчики знали о ней не хуже своих сестер: если девчонка всерьез трахается с мальчишкой, то у нее всю жизнь, еще до родов будут отвислые груди.

Каймо, однако, смеялся громче всех.

— А я вам все врал! Мы с Туйей только возились, — и ничего больше. А пожениться решили сразу, как я только стану мужчиной.

А вот описание юношеской любви охотника на мамонтов в романе «Тропа длиною в жизнь»:

…Ата! С того самого момента, когда Нагу ощутил, как прикосновение, ее взгляд, увидел ее мягкие губы, дрогнувшие в неуверенной улыбке, все переменилось. Да, вот так, сразу, изменился и мир вокруг, и он сам! Уже тогда, за первой трапезой под кровом колдуна детей Волка, он понял вдруг, что не глазами замечает даже, — чувствует каждое ее движение, — помимо своей воли, помимо желания! И что это очень, очень важно. Самое важное! И что так оно и будет впредь: он, Нагу, и отвернувшись, будет видеть эту незнакомую девочку.

Понимал ли Нагу тогда, что с ним происходит? Не очень. Он знал твердо: такое недостойно мужчины; недостойно будущего сына Тигролъва! Сын Тигрольва, бесстрашный охотник на самых могучих зверей, не может унижать себя перед женщинами; никогда и ни за что на свете! Мужчина должен кормить тех, кто рожает ему сыновей, должен о них заботиться. И наказывать, если нужно: он — сильный, он — главный! Так учил его отец; так учила его сама жизнь в родном стойбище. И что же теперь, — все это насмарку?!

Получалось: он, будущий охотник великого Рода, оказался слабее какой-то девчонки! И самое страшное: ему это приятно! И самое досадное: она словно и не замечает того, что с ним творится! Первое время порой просто хотелось дать ей хорошего тумака! Да нельзя; здесь это не принято; он быстро понял. И еще понял потом: хорошо, что нельзя! Ведь по-настоящему-то ему защищать ее хотелось, а вовсе не обижать. Защищать от кого угодно: от хищников (даже от своего брата-тигролъва), от лесного пожара, от чужаков, жаждущих крови… Да что там вспоминать? Дурачок он был, сущий дурачок…

Ата, тихая, ласковая Ата, — казалось, она и вправду ничего не замечает. С ним — как с Армером, как со всеми. Лишнего слова не скажет; только по делу: «Нагу, не поможешь мне лошадиную лопатку разделать?» Или: «Ой, у тебя на рубахе дыра! Можно, я зашью?» А посмотрит, — словно по щеке погладит, так, что он только глаза опустит и покраснеет…

Вот уж чему действительно пришлось учиться, — говорить с Атой, и не краснеть! Первое время язык не поворачивался, чужим становился, и звуки какие-то странные издавал: то хриплые, то писклявые. С Армером больше говорил, — для Аты. Потом ничего, привык понемногу. Когда стал понимать: не смеются, и смеяться не будут.

Самым невероятным было поведение ребят. Уж кому, как не им, сверстникам, казалось бы, поднять на смех глупого чужака, робеющего перед совсем чужой девчонкой? А они и не думали насмешничать, словно, ничего стыдного в этом нет, словно так оно и должно быть! Йорр, бывало, скажет: «Эй, Нагу! Мы — за хворостом. Скажи своей Ате, хочет, — пусть с нами идет». Или предупредит: «Завтра пусть твоя Ата с девчонками остается. У нас — свои дела».

«Твоя Ата». Вначале Нагу чуть ли не вздрагивал от этих счов; краснел, должно быть, хорошо, — на морозе не заметить! А потом понял, что никакая это не издевка, что такое для них, волчат, — в порядке вещей, и стало радостно слышать: «Твоя Ата!» Тем более, что заметил: ей это тоже нравится.

К лету они все больше и больше времени проводили вместе. Не вдвоем, нет, — вместе с Йорром и ребятами. Как обрадовался Нагу, узнав, что Йорр еще целый год будет пребывать в детстве, старшим среди младших! Что ни говори, — а без него, без первого друга, мир бы померк, даже несмотря на Ату. Слишком тяжело, — обрести друга для того, чтобы сразу же потерять: ведь те, кого уводят в Мужские дома готовиться к Посвящению, назад уже не возвращаются. Возвращаются другие. Взрослые охотники возвращаются, получившие настоящие, мужские имена…

…Сама Ата говорила мало. Слушала его разглагольствования, по обыкновению рукодельничая.

Иногда спросит о чем-нибудь, иногда скажет: «А здесь по-другому» — и все. Если и начнет рассказывать что-нибудь, — только о своих подругах, дочерях Волка, да об их женихах, — сыновьях Рыжей Лисицы, «рыжих лисовинов», как она их называла. Женихи были больше воображаемые; они и сами не ведали о том, что уже распределены. Впрочем, были и настоящие: у сестры Йорра, например. Все знают: осенью, после Посвящения, он принесет свой Начальный дар, а через год — свадьба… Нагу дивился.

— Странно! У нас ставший мужчиной должен сразу жену взять, своим домом жить! Что за мужчина, если жены нет?!

— Здесь не так. Здесь мужчина не торопится: смеяться будут!..

…Ночью, уже засыпая, Нагу заметил: Ата что-то долго не ложится, возится с каким-то рукоделием. Заметил, но спрашивать не стал; отвернулся к стене, лисенком свернулся и заснул… А наутро торжествующая Ата сама подала ему новую рубаху, да какую! Отделка — бусинка к бусинке, и перья селезня так умело в узор вплетены, что вся она на солнце переливается, сине-зеленым играет! Надев драгоценный подарок, он даже обиды свои забыл, разулыбался. А мастерица возьми, да скажи:

— Вернешься к своим, — будет у тебя память об Ате!

И снова, — такая злоба, такая досада навалилась, что захотелось разодрать эту проклятую рубаху и в огонь швырнуть. Однако сдержался, только проговорил с горечью:

— Сказано же было: если дождешься, — только тебя своей женой назову! Да, похоже, — долго ждать придется! Сама, небось, не вытерпишь!

Да, все было обговорено в те дни, когда Нагу с надеждой ждал весны, сородичей и грядущего Посвящения. Он произнес твердые слова, мужские, не мальчишечьи:

— Вождь спросит, старики спросят: «Кто станет твоей первой женой?» А я отвечу: «Ата, дочь Серой Совы!» Сам приду за тобой, сам в наше жилище отведу! Будешь ждать?

И она радостно ответила:

— Буду! Сама, должно быть, верила, что будет. А теперь…

Колдун сказал тогда: «Взрослая она, ей замуж нужно!» Конечно, — зачем ей мальчишка, который и мужниной-то станет невесть когда? А тут… Молодые сыновья Волка вернутся, — вот тебе и женихи! Любого выбирай; хоть того же Йорра…)

…Он забежал в тот самый чахлый березняк, в котором Армер рассказывал ему историю Аты и советовал «крепко подумать». «Подумать»… О чем? Все кончено; он никогда не станет мужчиной, и Ата никогда, никогда…

Нагу, всхлипывая, уткнулся лицом в колени. «Мужчины не плачут»? Ну и хорошо, ну и пусть! Он-то — не мужчина! Мальчишка…

— Нагу! Вот ты где! Ну, перестань! Ты же не маленький!

Ата! Такой мягкий, такой добрый голос. И руки — ласковые, успокаивающие… Он дернулся, но не слишком. Совсем не хотелось вырываться из этих рук. И злости не было в этот раз, — только пустота и отчаяние. …Но его слез она не увидит!

—Да что с тобой? Все хорошо, и у тебя все будет хорошо…

(Нужно ответить. Но как поднять голову? Заметит…)

— Ата, — он говорит отрывисто, не отнимая лица от ее колен, — Я… мальчишка… долго еще… ты… семья нужна… не будешь ждать… мальчишку…

— Глупый! Глупый! — она то ли смеется, то ли плачет, а, может быть, и то, и другое вместе, — «Мальчишка»? Ты сейчас, — как мальчишка, да… Только всякий ли охотник сделает то, что сделал ты? «Не буду ждать!» Ну, что мне еще сделать, что? Глупый, глупый ты мой…

Его тянут куда-то вверх, знакомые, нелепые, сильные руки укладывают его голову так, что щека прижимается к девичьей груди, и чувствует сквозь тонкую замшу напрягшийся сосок, и ее сердце стучит прямо в левое ухо, а другое ухо щекочут мягкие губы, и шепчут, шепчут…

Не отпуская своего пленника, Ата откидывается навзничь, ее левая рука на мгновение соскальзывает с его плеч, чтобы вынуть из ворота рубахи костяную заколку, — и вот уже нет далее тонкой преграды между его пылающим лицом и нежной, отзывчивой грудью его Аты…

Они лежат, нагие, в дрожащей, пронизанной солнцем тени; трава и ветерок ласкают их разгоряченные тела. Ата, покорная, доверчивая, прильнула к его правому боку; ее голова на его плече. Нагу гладит ее длинные, густые волосы; ладонь ощущает сквозь них острые лопатки, пробегает по позвоночнику… Ата скользит вдоль его тела, ее губы прижимаются к зажившей ране, затем она вновь устраивается на его плече.

— Не будешь больше мучить себя? И меня обижать не будешь?

Она смотрит снизу вверх и улыбается. Нагу молча качает головой. Он не может говорить. Он слишком счастлив.

Они возвращаются медленным шагом, рука об руку. Нагу больше не думает о том, когда же, наконец, его заберут к своим? Чем позднее, тем лучше!

Вот и стойбище. Ата останавливается, кладет руки на его плечи и смотрит прямо в глаза.

— Нагу! Ты для меня… мужчина. Единственный. Я буду ждать, но… У вас другие обычаи, вы берете в жены Ледяных Лисиц, — и не по одной, я знаю… Ты вернешься к своим, и если увидишь, что невозможно, — я пойму…

Нагу положил ладонь на ее губы.

— У меня будет первая жена, — ты. И вторая — ты! И третья — тоже ты!..

Вряд ли у нас есть основания отказывать людям той эпохи в способности к глубоким переживаниям. Но эти люди не были б тем, чем они были, не будь в них иного: уравновешенности, культивируемой в их менталитете тысячелетиями, и умения обуздывать свои чувства.

…Дрого сидел на том самом камне, что так любили Мал и Айрис… и Нагу любил, и часто бывал здесь со своей сестрой и знаменитым сородичем. И сейчас он не собирался бросать это место из-за отступника, из-за предателя, лишенного имени, изгнанного из Рода навсегда. Дрого не мог совместить в себе того Мала — наставника и друга, старшего брата, и этого — лишенного имени кровосмесителя и убийцу. И не ради добычи ушел он из дома — сюда, на свой камень! Хотелось подумать.

…Случившееся в их Роду поражало и пугало еще и тем, что оно означало: ни Посвящение, ни знания, ни опыт, ни охотничья удача не могут спасти от сокрушительного поражения, от позорной гибели. Все это у лишенного имени было в избытке. И не спасло. Что же — значит, такое может случиться и с ним, с Дрого? Или не может?

Следовало понять, — что же случилось с Малом до того, как он превратился в Лишенного имени. И сейчас Дрого изо всех сил пытался, но никак не мог этого уразуметь.

…Но почему же Мал сделал такую глупость?..

Колдун говорил: «Тот, кого коснулось черное крыло Аймос, на кого упал его взгляд, чье сердце задело его копье, может стать самым счастливым человеком. Редко, и не навсегда. Чаще — самым несчастным. Для него весь мир сужается до той, на кого указал Аймос, так, что он может забыть обо всем остальном, — даже о Законе. И становится доступным Злу, хотя сам Аймос не зол и не добр. Своенравен и мрачен».

Дрого это не касалось. Ни из-за своей Нату, ни из-за чужой Туйи, ни ради кого бы то ни было он не собирался ничего нарушать, никого убивать, — что за нелепость?! …В общем, получалось так: «Соблюдай Закон — и все будет хорошо!» Дрого это вполне устраивало…

…Теперь он часто встречался с Нату. После Большой охоты та сделалась совсем ласковой. Гордилась. Но втайне завидовала своей подруге, Туйе. У той, — все уже ясно, даже начальный дар получен; говорят, осенью хозяйкой очага станет. У своего Каймо…

…Да, оказывается, Каймо нисколько не шутил там, в Потаенном доме, после Посвящения. Всерьез взялся за сватовство, не обращая внимания ни на укоры отца, ни на вздохи матери, ни на шуточки Byула. Отнес к Серым Совам свой начальный дар. Айон, отец Туйи, дар принял, — ради дочери! — но в душе был недоволен. (Торопыга! Хотя бы до весны дотерпел, если уж дольше не может! И что за охотник, что за муж: из него получится, — кто знает? На Большой-то охоте ничем себя не показал, а тут, — как раз, первый из первых!)

Дрого над приятелем не насмешничал, поудивлялся. Может, и Каймо «коснулся своим черным крылом» этот самый Аймос? Ну и пусть! Хорошо, что его самого, Дрого, никакие крылья не задевали, — ни черные, ни белые!..

Напоследок укажем еще один важный момент семейно-брачных отношений, являвшийся общим для всех архаических коллективов. Это следование законам «гостеприимства» или «благодарности», повелевавшим женщине время от времени разделять свое ложе с гостем или другом, оказавшим услугу ее семье. Кстати, стоит отметить: подчинение обычаю отнюдь не подразумевало полного отсутствия такого понятия, как ревность, не притупляло до конца обычные человеческие эмоции, возникающие в подобной ситуации:

— Я хотел тебя спросить, да как-то все завертелось… — Аймик приостановился и сам набросил капюшон на голову друга. — Смотри, простудишься… Так вот, я спросить хотел… как вы с женами-то живете?

— Так же, как и вы, должно быть, — хмыкнул Хайюрр, — захотел — пришел, захотел — ушел. Только вот что. Сегодня — особый случай: они сами придут. Хочешь, — Ата до утра может остаться. Но вообще-то в доме вождя так не полагается. Обычно у нас только к отцу его жены прийти могут, если позовет, конечно. А мы, кто под его кровом, сами к своим женам ходим… Понимаешь?

Аймик молча кивнул.

(У нас все же проще. И у детей Волка проще.)

— Да, вот еще что, — теперь, похоже, Хайюрр и сам не знал, как начать. — Ты сегодня с Атой того… Учти: Айюга к тебе потом придет, моя младшая жена. Тут уж… Никуда не денешься, отказываться нельзя! Ты не просто гость, ты спаситель. Иначе, — и мне позор, и удачи нам всем не будет. Да еще перед походом.

— Так значит… — начал было Аймик, но Хайюрр, угадав его мысль, решительно перебил:

— Ничего не значит! Говорю же тебе: это благодарение.

Раздеваясь и устраивая свою одежду в полумраке незнакомого, необычайно просторного жилища, Аймик немного замешкался. От лежанки Хайюрра уже доносились шорохи, перебивающий друг друга шепот и смешки; обе жены радовались возвращению давно оплаканного мужа. Жена вождя уже постанывала где-то там, в глубине, среди теней. За этот суматошный день Аймик так и не разобрался, кто она — жена вождя детей Сизой Горлицы? И сколько у него жен? Сейчас, во всяком случае, там, кажется, была только одна.

Хайюрр был прав: к ночи жилище успело изрядно прогреться. И все же тело охватил озноб, и ноги почему-то холодные… Скорее, скорее под шкуры!

Свежая постель, действительно, была на редкость удобной. Уже нагретой: женщины давно поджидали своих мужей, тихо переговариваясь в полумраке, прислушиваясь к звукам Великого Пляса Войны. Аймик рыбой скользнул в такое знакомое, такое милое тепло, родные руки обвили его спину. Мгновенная дрожь маленького горячего тела, смешок и шепот:

— Ой, какой же ты холодный! Иди сюда, грейся!

Знакомое… Изведанное… Испытанное… После всего нового, обрушившегося и заполнившего его сознание так, что даже вчерашний день, даже сегодняшнее утро остались где-то в дальней дали, Аймик с особенным наслаждением брал и отдавал это… Привычное… Надежное… Родное…

Последнюю судорогу, особенно тягучую, они разделили вместе и приходили в себя, не размыкая объятий.

Только теперь, нежно, в отдохновении лаская тело своей жены, Аймик понял, что мимолетное ощущение не обмануло: между ее маленькими грудями покоится какой-то новый, неизвестный ему амулет. Пальцы скользнули по полированной поверхности непонятной фигурки. (Явно из кости, и поверхность испещрена тонкой резьбой.)

— Что это у тебя?

— О! Это… Чтобы забеременеть. Мне Малута дала. Сама к колдуну ходила, и колдун разрешил. Сразу.

(На миг сжалось сердце: Эх, вы, сыновья Тигролъва!)

— Только бы помог!

— Поможет обязательно, — вот увидишь! Обе говорили: и Малута, и Айюга. И жены вождя говорили: всем помогает! Тебе тоже дадут, если захочешь. Хорошо?

— Хорошо, — прошептал Аймик, лаская языком ее сосок. — Только сейчас я другого хочу…

Но Ата отстранилась, — ласково, но твердо.

— Подожди. Потерпи, сейчас Айюга придет. Не хочу, чтобы муж мой оплошал!

— О чем ты говоришь, женщина! — чуть ли не вслух возмутился Аймик, — Ты же знаешь…

— Знаю, но все-таки… Потом, если захочешь. А сейчас, — смотри, не осрамись!

Ата словно в шутку ткнула его в бок маленьким кулачком. Хоть и без злобы, но чувствительно.

К их постели приближался шорох босых ног. Силуэт Айюги возник совсем рядом, заслонив собой низкое очажное пламя.

— Айюга, младшая жена Хайюрра, прозванного теперь «Одноухим», храброго сына Сизой Горлицы, пришла, чтобы разделить постель с бесстрашным Аймиком, прозванным «Безродным», в благодарность за спасение жизни своего мужа. Не отвергнет ли могучий Тигролев меня, простую Серую Куропатку?

Должные слова звучали, как и положено: не слишком громко, но так, что их было слышно во всех углах жилища. Однако за их торжественностью ощущалась скрытая насмешка… незлая, впрочем.

— Да… Нет, не отвергнет. Иди сюда.

(А вот с ответной речью ничего не получилось. Словно ему въюжница глотку перехватила.)

Ата, дернув мужа за мочку уха, еле слышно шепнула: «Не оплошай!» и отодвинулась к стене. Ей все объяснили, да она и сама все понимала и соглашалась, но все же… предпочла бы оказаться сейчас где-нибудь в другом месте…Хоть бы он и впрямь не оплошал! В первый раз с другой, да еще жена под боком…

— Тогда, — продолжала Айюга, — пусть бесстрашный Аймик примет мой первый дар: этот амулет.

Аймик почувствовал, как женские пальцы коснулись его шеи, надевая узкий ремешок. На грудь лег какой-то продолговатый предмет.

— Что это?

(На ощупь похоже на родильный амулет Аты… Нет, не совсем… Что-то другое…)

— Это мужской амулет, — сказала Айюга. И, забираясь к нему под шкуру, пояснила уже попросту: — Чтобы у тебя все получалось. И чтобы дети были.

Признаться, Аймик немного побаивался. До сих пор он, взрослый мужчина, знал только одну женщину: Ату. Пока жил у своих, — даже гостевой дар принять не было случая, ну а потом… Потом пришло одиночество. Одно на двоих.

Но страхи оказались напрасными. Айюга отдавалась ему так легко и весело, с таким явным удовольствием, что Аймик… увлекся. Быть может, и амулет помог… Наконец, Айюга шепнула ему в самое ухо: «Для жены побереги!», выскользнула из-под шкуры, церемонно поблагодарила «бесстрашного Аймика за оказанную честь» и побежала к своей лежанке. Оттуда послышались голоса и смешки. Явственно донеслось, сказанное Хайюрром: «Молодец!» Но к кому это относилось, — к нему или Айюге, — Аймик не понял.

— Что, муж мой, спать будем?

Голос Аты звучал спокойно, но…

— Спать? Будем обязательно. Только прежде…

Через несколько мгновений жена постанывала в его объятиях. Амулет помог и на этот раз.