В архаических обществах, при всем их внешнем разнообразии, была некая общая основа социальной жизни, присущая, разумеется, и охотникам на мамонтов. Олег Микулов справедливо и верно назвал эту основу «Законом Крови». В научной литературе то же самое явление называется экзогамией.
Экзогамия — это не что иное, как абсолютный и категорический запрет на любые половые связи между членами одного Рода. Даже в тех случаях, когда реальное кровное родство между общинниками, называющими себя «детьми Мамонта» или, скажем, «детьми Куницы», является весьма отдаленным, а то и вовсе отсутствует, их неоспоримая принадлежность одному тотему делает их всех «братьями» и «сестрами». Любовная связь в данном случае рассматривается как тяжелейший грех, за который — если случится такая беда — придется расплачиваться не одним непосредственным виновникам, но и всему Роду.
…Изначален ли этот Закон? Нет! Ведь даже тогда, когда жил Аш, сама Земля уже была невообразимо стара и многократно меняла свой лик. Великий Червь, породивший само Время, а вместе с ним и то, что мы называем «Историей» (иное имя ему — Великий Змей), успел уже намотать бессчетное количество своих колец. Там же, где его первое кольцо еще не завершило свой виток, когда наш, Средний Мир был совсем юным (и совсем иным), а людей — очень мало, Закон, им данный, был ясен и понятен всем: Вы — родные братья. Вы не должны враждовать, не можете убивать друг друга! И тогда же этот Закон был нарушен. Почему?
Потому что и Великий Червь (или Великий Змей) — еще не Начало Начал. Тьма намного древнее; сам Великий Червь — ее порождение, но и она — не Начало Начал. Исток всего сущего — Свет. И с появлением Тьмы началась Великая Борьба за Сущее, за человека. Наги, Средний Мир — не только арена, он — порождение этой Борьбы. Поддавшись Тьме, человек нарушил предначертанное и сделал первый шаг на пути к распаду и гибели.
Наматывались чудовищные кольца; старел Мир. Однажды Тьма заполонила его настолько, что Мир едва не погиб, но все же уцелел… А во времена Аша людей уже было много. Потом их становилось все больше и больше; они говорили на разных языках, шили разные одежды, по-разному изготавливали орудия, отмечали свое тело разными знаками. И называли себя по-разному. Одни говорили: «Мы — дети Бизона!», другие: «Мы — дети Лисицы!», третьи: «Мы — дети Серой Куропатки!»… В сущности, все они были детьми одного Закона, но не могли этого постичь.
«Дети Серой Куропатки — родные братья и сестры; они не могут враждовать, не могут убивать друг друга!» Но как соблюсти этот Закон? Что вызывает самую острую вражду, приводящую к кровопролитиям? Споры из-за женщин! Значит, чтобы соблюсти Закон, мужчины одного Рода, одного тотема, не должны брать в жены тех, кто живет рядом с ними — женщин того же Рода, того же тотема; они должны искать себе подруг в другом клане. Сыновья Серой Куропатки могут жениться только на дочерях Бизона, и наоборот. Так Основным Законом стал ЗАКОН КРОВИ: все дети одного тотема — родные братья и сестры. Братья и сестры не могут вступать друг с другом в брак!..
Если перевести все это на язык науки, то сущность Закона Крови есть представление о кровнородственной связи некоего человеческого коллектива внутри себя и одновременно — с каким-либо видом животных или птиц (реже — растений) через Первопредков — существ, сотворивших этот Мир. Как уже говорилось выше, Первопредки обладали как человеческими, так и звероподобными чертами. Жили они, разумеется, в «Начальные Времена» или «Времена Сновидений» (см. главу 10). Это основа тотемизма — идеологии всех архаических обществ!
Таким образом, главной «идеологической» единицей любого такого общества (включая, разумеется, и охотников на мамонтов!) являлся Род. Все члены его считались связанными друг с другом по крови, независимо от того, было между ними реальное кровное родство или нет. «Реальное» — это, разумеется, с нашей точки зрения. Для человека той культуры, будь то палеолитический охотник или австралийский абориген начала XX века, «родство» по тотему было более, чем реальным. Отсюда вытекал и ряд постулатов, довольно отличных от наших обыденных представлений.
Жениться, выходить замуж и вообще вступать в половую связь могли только мужчины и женщины, принадлежавшие разным Родам. Конечно, время от времени это не могло не приводить к парадоксам — опять-таки, с точки зрения современного человека — или героя романа «Закон Крови», безнадежно и страстно влюбившегося в свою «сестру». Да, вероятно, в архаическом обществе подобные случаи могли иметь место — подобно тому, как в обществе цивилизованном случаются извращения в половой сфере. Но, разумеется, влечение такого рода должно было расцениваться всеми окружающими как нечто абсолютно противоестественное и преступное. В романе «Закон крови» героиня, сердечно привязанная к своему «старшему брату», поначалу принимает его объяснение за неудачную шутку:
…Старые, рассказанные-пересказанные охотничьи истории, которые так любила малышка-Айрис, нанизывались одна на другую; быль металась с вымыслом и старыми сказками… Голова Айрис доверчиво покоилась на коленях охотника, и Мал тихо гладил ее вьющиеся волосы, — совсем, как прежде! (А что плохого в том, что брат ласкает свою сестру?!). И говорил, и говорил…
Но всему приходит конец, даже рассказам бывалого охотника! Девушка поднялась (НЕХОТЯ!), и нежно потерлась щекой о его щеку.
— Мал, спасибо тебе! Айрис… Я снова стала малышкой-Айрис! Это так хорошо!..
И тогда… Мал и сам не понял, как вырвались у него эти слова:
— Айрис… Почему бы тебе не стать хозяйкой МОЕГО очага?
Она отпрянула с таким ужасом, как если бы ее старый друг внезапно превратился в громадного паука.
(Улыбнись! Скорее! Это же шутка, хотя и неосторожная!)
Встретив смущенную, немного растерянную улыбку, Айрис облегченно перевела дыхание и сама улыбнулась в ответ.
— Мал! Ты чуть было все не испортил!…Ну, можно ли так шутить? Говорят, так и несчастье недолго накликать!..
В дальнейшем ей приходится убедиться, что это не шутка. Окончательно озлобившись на сородичей, якобы не желающих или не способных ему помочь, Мал решает похитить свою возлюбленную в первую же брачную ночь. И вот к чему это приводит:
…Гарт, вождь детей Серой Совы, коротко пожелал всем молодоженам «счастливой ночи»… Кийку мягко обнял ее за плечи.
— Айрис!.. Нас ждет наш очаг!
Вот он, — их первый дом, покрытый мамонтовой шкурой, старательно, со всех сторон обложенный тщательно подогнанными ветвями, а по краям — дерном. Вход завешен оленьей шкурой, выступающей светлым пятном, — так красиво! Кийку так старался — для нее!
Айрис благодарно обняла мужа и положила голову на его плечо. Он тихо и счастливо рассмеялся.
— Вот увидишь, — внутри еще лучше! Жди, — я скоро позову!
Потерся щекой о ее щеку и скрылся за оленьим пологом.
По обычаю, перед тем, как ввести молодую жену в ее новый дом, молодой муж: должен войти туда первым, разжечь очаг и сказать:
Всю остальную жизнь за очагом и домом будет следить его хозяйка: кормить огонь, менять лапник, проветривать шкуры, чинить кровлю, — делать все, чтобы ее мужу в их жилище было хорошо и уютно. И пищу готовит она, и запасы на зиму — на ней, и дети… А муж? Он поможет, если нужно, но его главное дело — охота, добыча мяса, шкур и костей. А если придется, — то и война!
Айрис стояла у входа, ожидая, когда прозвучат эти слова, и представляла, как она войдет в свое жилище, присядет к своему очагу — вдвоем с Кийку… Конечно, он постарался, — и лакомство какое-нибудь припас, и постель приготовил — свежую, мягкую… У него такие сильные руки — и осторожные, нежные… Скорей бы, — почему он так долго?..
В жилище было совсем темно, но Кийку знал здесь все, каждую пядь; мог безошибочно найти любую вещь, старательно убранную накануне на отведенное ей место. Вот очаг, — дрова уложены, как надо, осталось только подложить тлеющий трут, — а вот… Но где же дощечка и палочка с приостренным краем, — «огневой струг»? Их не было там, где они должны быть! Пошарив рукой вокруг, Кийку обнаружил и то, и другое, но поодаль, и не вместе, как он сложил, а в стороне друг от друга! И трут…
Сзади послышался легкий шорох. Даже если бы Кийку был готов к нападению, — здесь, в родном стойбище, в собственном жилище, в свою свадебную ночь! — он бы не успел защититься, — так стремительно и расчетливо действовал его враг! Чья-то могучая рука, зажав рот, рванула его назад, в глубь жилища, — неумолимо и почти беззвучно. Борьбы не было; Кийку был смят, скручен, и в тот же миг его пронзила острая боль от узкого лезвия, мгновенно пробившего и замшевую рубаху и спину, вошедшего глубоко под лопатку, сквозь сердце, навсегда пресекая всякую попытку к сопротивлению. Чувствуя, как толчками выплескивается его собственная кровь, Кийку последним, судорожным усилием извернулся, освободил правую руку и что-то рванул… В голове мелькнуло: «Лашии? АЙРИС!» — и он стремительно полетел в узкую, черную, бездонную яму…
В жилище слышался легкий шорох. Наверное, Кийку разжигает огонь в очаге… Но почему так долго? Или это ей только кажется? А, может быть, он еще ищет в темноте свои огневые палочки? Нет, с Кийку такого быть не может! …Ночь была теплая, безветренная, но почему-то Айрис почувствовала пронизывающий, ледяной холод, — как будто льющееся с неба сияние вдруг превратилось в чуть колеблющееся морозное марево, какое бывает в самое суровое зимнее время. Она обхватила себя руками и потерла ладонями предплечья. Становилось страшно. Айрис вдруг поняла, что во всем стойбище только она одна все еще стоит у входа в дом мужа, в ее дом…
Почему-то голос Кийку изменился, звучал приглушенно, — как будто он говорил из-под тяжелой медвежьей шкуры… Но эта мысль, это легкое удивление только мелькнуло, не задержавшись в сознании. Айрис, измученная ожиданием, поспешила откинуть оленью шкуру и шагнула В ТЕМНОТУ!
Она даже не успела по-настоящему удивиться тому, что очаг еще не горит. У самого входа чья-то рука зажала ей рот, вторая — перехватила руки, и ее потащили прочь от входа, в глубину, в кромешную тьму… Самым страшным было то, что она, кажется, уже знала эти шершавые, мозолистые ладони, эти могучие руки (они казались такими надежными!), этот запах… И когда прерывистый шепот обжег ее ухо невероятными, не доходящими до сознания словами, — Айрис окончательно поняла: МАЛ! ЕЕ СТАРШИЙ БРАТ!
…В том, что ему принадлежит по праву, было отказано. Он просил, он давал богатые дары, но Сильные ему отказали, — ссылаясь на Закон, который сами же придумали, чтобы держать слабых в повиновении, чтобы жить, не охотясь! Неважно, владеет ли Колдун любовным корнем, или нет! Как он смел отказать Малу — после всего того, что сделал первый охотник для общины, для Рода, для всех трех Родов! Колдун — лжец, и ничего больше! Но Мал — не простой охотник; Мал — Сильный! И он сумеет взять свое! Сильный сам устанавливает Законы!
Все свое мастерство первого охотника, все искусство следопыта вложил Мал в задуманное! Он понимал: малейшая оплошка, малейший повод для сомнений в его решении жениться на Наве, — и за ним будут следить в три глаза; ему помешают! И сейчас, ошибись он хоть немного, допусти шум или крик, — и все будет кончено! Мал — погиб! Он причиняет боль своей Айрис; ему самому от этого больно, но — так надо! (Сделай так, чтобы она пошла с тобой! Чтобы не могла не пойти!) Это — ненадолго; сейчас он все расскажет, все объяснит, и Айрис поймет! Не может не понять, — ведь она тоже любит Мала! И тогда они уйдут, — вместе, далеко-далеко! И Айрис не раскается, — всей своей жизнью загладит Мал эту минутную боль, это зло, которое причиняет он сейчас своей любимой!
— Айрис, Айрис, — это я, Мал, — шептал он, отступая подальше от входа (только бы не услышал какой-нибудь случайный полуночник!). — Я люблю тебя, давно люблю, — больше всего на свете! Прости меня, прости своего Мала, но я не могу! Не могу без тебя жить; мне не нужна никакая другая жена, — только ты! Мы уйдем отсюда, уйдем далеко, — на юг, на север, — куда захочешь! Ты не пожалеешь! Мал — лучший охотник; нас примут в другой Род; Мал и там станет первым, но жить он будет только для своей жены, только для Айрис!
В темноте, увлеченный шепотом, Мал споткнулся о край постели и повалился на нее, увлекая за собой Айрис. (О, жабье дерьмо! Только бы никто не услышал!) Девушка не сопротивлялась, не делала никаких попыток освободиться, бежать… И кричать не пыталась, — губы под ладонью чуть дрогнули, — и только… Может быть, она уже поняла? Уже согласна?
— Айрис, поверь: нас не поймают, не найдут! Может быть, ты боишься Колдуна? Не бойся; Мал убедился: Колдун — лжец! Они все — лжецы; только пугают нас, только обманывают, чтобы самим не охотиться… И отца твоего обманывают! Мал понял, Мал знает… Ха, Колдун! Да если бы он что-то знал, что-то мог, — он бы обо всем догадался и остановил Мала!..
…Почему она молчит? Почему ничего не отвечает; не пытается ответить? Хотя бы жестом… Мал ослабил ладонь, зажимающую рот девушки, и осторожно освободил ее руки, готовый снова их стиснуть, если только она попытается… Но Айрис словно оцепенела. Ее левая рука, зажатая грудью Мала, даже не пошевелилась, а правая безвольно откатилась назад. Все ее тело было таким же безвольным, податливым. И — ни выкрика, ни слова, ни стона, — только слабое дыхание на ладони…
— Айрис, Айрис, очнись, опомнись! Прошу тебя, пойдем, скорее пойдем, — я все приготовил; нас не найдут, но нужно торопиться! — Мал тебя так любит! Никто, никто, никакой Кийку не может любить тебя так, как Мал! (Ее губы дрогнули; казалось, Айрис силится что-то сказать, но не может.) Айрис, я не могу без тебя; я ни с одной Серой Совой не возился, даже в шутку, потому, что мне нужна только ты!
Это правда. По крайней мере, год, — а то и больше! — Мал не ложился наяву ни с одной женщиной. Во снах же к нему неизменно приходила Айрис, и, кажется, он уже успел прочувствовать каждый изгиб, каждую округлость, каждую ложбинку ее тела, которое теперь наяву было так близко, так доступно! С ослепительной ясностью, — до капелек, сверкающих на обнаженной груди, до повторенного водой живота, — вспомнилась утренняя Айрис! И сейчас это тело вплотную прижатое к неутоленному телу молодого мужчины, прожигало его сквозь плотные одежды, ощущалось так отчетливо, будто и одежд на них уже не было… (СДЕЛАЙ ТАК, ЧТОБЫ ОНА ПОШЛА С ТОБОЙ! ЧТОБЫ НЕ МОГЛА НЕ ПОЙТИ!).
— Айрис, пойми, я не в силах, я больше не могу… (Почему она молчит? Жабье дерьмо, — почему она молчит?!)
Даже когда его левая ладонь полностью отнялась от губ Айрис, даже когда, бессильный сдержаться хотя бы на миг, Мал рывком, от ворота, разорвал свадебную рубаху, освобождая ее тело, — Айрис не издала ни звука, не сделала даже слабой попытки оттолкнуть, или, напротив, — привлечь его к себе… Но Малу уже было все равно…
Айрис не понимала, даже не слышала слов Мала… Какой-то монотонный, усыпляющий шум… Происходящее было так невероятно, так невозможно, что ее сознание окуклилось, свернулось, сжалось в комочек, замерший в полном оцепенении где-то глубоко-глубоко внутри… Разрушился весь Мир, и последние связующие с ним жилки обрывались одна за другой. …Ее правая рука, скользнув в пустоту, на что-то наткнулась. Пояс!.. Ее пояс; когда-то она сама повязала его на это тело, — теперь такое неподвижное… И так липко!..
Гул продолжался; как бы его прекратить; как бы от него уйти!.. Но вот темнота расплывается… какой-то проход, он очень глубок, но туда можно войти, сбежать от этого гудения, от этой тяжести, если поторопиться — она успеет…
Лопнула последняя жилка. Теперь Айрис уже не была крохотным, испуганным комочком, прячущимся где-то в глубинах ее тела. Тело осталось там, — бесконечно далеко; с ним что-то делают, — и пусть, это уже не имеет значения. Сама она, свободная, стремительно летела по открывшемуся пути (скорее, скорее!) — только бы успеть, только бы догнать своего Кийку!
Мал не знал, как долго это длилось. Он потерял ощущение времени, забыл об осторожности, обо всем… Сейчас и подросток мог бы скрутить его голыми руками! Застоявшееся тело никак не могло насытиться… Но вот последняя, тягучая, сладостная судорога. Он простонал и в истоме уронил залитое потом лицо на неподвижное плечо своей жены! (ТЕПЕРЬ-ТО ОНА С НИМ УЙДЕТ! ТЕПЕРЬ НЕТ ДРУГОГО ВЫХОДА'.. ДА И РАНЬШЕ НЕ БЫЛО.)
— Айрис!
Молчание.
— Айрис, послушай! Я виноват, я был груб, но я тебя люблю. Я слишком долго ждал. Теперь ты — моя жена, и я тебя больше не обижу… Айрис, нам нужно спешить! Вставай, — я приготовил поклажу и оружие…
Мертвая тишина.
— Айрис?..
Первый охотник не вскрикнул: для этого он был слишком опытен, а опасность была повсюду! И все же какое-то время он сидел в оцепенении… Как давно она умерла?..
Впоследствии, отвечая своим сородичам на суде, которому они его предали, преступник оправдывал себя тем, что в действительности между ним и его погибшей возлюбленной не было никакого родства:
— Бывший мой вождь! Едва ли ты услышишь мои слова, а, услышав, — не поймешь. …Ваш Закон — ложь! Брат не может взять в жены свою сестру!.. Моя кровная сестра давным-давно ушла по ледяной тропе. А твоя дочь Айрис, — чем, каким родством была она связана со мной, кроме колдунской болтовни? А вот если бы я взял в жены Серую Сову, Айому, — все сочли бы этот брак самым правильным, самым законным, — хотя Айома — дочь родного брата моей матери…
Да. И со своей личной, и с нашей, современной точки зрения, лучший охотник Рода детей Мамонта мог считать себя правым. Но не случайно на суде сородичей все его признания в страстной любви к «сестре» встречают суровый ответ: «Мужчины с этим справляются!» и еще: «Лучше б ты ее ненавидел, тогда бы ты хоть о себе подумал…»
Мал был виновен: нарушая Закон Крови, он на деле подрывал основы самого существования — и не только своего Рода — всего тогдашнего человечества. Совсем не случайно строжайшее соблюдение принципа экзогамии стало непреложным законом всех архаических обществ — исключений практически не знают ни история, ни этнография. И дело тут вовсе не в осознанной «дикарями» опасности вырождения в результате близкородственных браков, как наивно полагали вначале европейские исследователи. Как раз от близкородственных браков экзогамия уберечь не могла. Гораздо более глубоким и значимым был ее социальный смысл.
В небольших охотничьих общинах эпохи верхнего палеолита отсутствие каких бы то ни было раздоров сородичей из-за женщин, равно как и восприятие каждого члена Рода как кровного «брата» или «сестры» (независимо от реальной степени родства!), было, по-видимому, главным залогом выживания. Да и мирные взаимоотношения с соседними общинами зиждились, в первую очередь, на соблюдении того же Закона. Принцип экзогамии сближал соседей, роднил их между собой — через постоянный обмен невестами… Закон Крови был тем краеугольным камнем, на котором строилась вся первобытная мораль, вся этика тогдашней жизни. Умение обуздывать свои порывы являлось, по сути, главной составляющей воспитания:
…он (Дрого) прекрасно знал, что происходит между мужчиной и женщиной, — уж это-то ему было известно задолго до Посвящения! Понимал он и другое: одна девчонка нравится больше, другая — меньше, а от третьей и вовсе с души воротит! И не обязательно та, кто милее тебе, тебя предпочтет… Ему-то самому — кто больше нравится? Нату, с которой возился Нагу-подросток, или Туйя? Конечно, Туйя! Так что же теперь, — он и Каймо должны из-за Туйи… Дрого даже передернуло от одной этой мысли! И при чем здесь это: «больше», «меньше»! Мужчине нужна женщина, — рожающая, ласковая, умелая. Разве может так быть, чтобы на все окрестные стойбища была только одна такая! Дрого невольно улыбнулся, — что за нелепица!.. Да мы все тогда поубивали бы друг друга, и ее саму бы на куски разорвали! Конечно, всякие бывают… Хочешь взять получше, — так докажи сам, что ты — мужчина! Будут уважать тебя, будут говорить о тебе хорошее, — так и девчонки заметят; почему и не должен мужчина с этим торопиться!..
Но не в этом же дело! Совсем не в этом! Ведь тот, кто был Малом, первым охотником, мог выбрать себе кого угодно! Кто бы отказал ему! А он… Дрого честно попытался представить, как бы он стал одну из девчонок своего стойбища… Нет, сама мысль об этом казалась одновременно и нелепой, и чудовищной; здесь воображение не работало…
Да, мораль всегда, в какой-то степени, «связывает» свободную волю, и первобытная мораль — не исключение. Но, преступая ее, человек, как правило, теряет что-то гораздо большее. Именно это и происходит с первым охотником рода Детей Мамонта. Не пожелав смириться со своей неудачей, презрев Закон, он затем шаг за шагом теряет понятие о каких бы то ни было законах, кроме одного — права сильного. В результате он идет от одного преступления к другому, губит и свою возлюбленную, и еще троих молодых мужчин — и навлекает на себя суровую кару:
…Лишенного имени швырнули, не развязав, прямо к общему очагу, не заботясь о том, обожгут ли угли его лицо, или нет. Говорил Йом.
— Гарт, великий вождь детей Серой Совы! Мы настигли врага, — настигли там, куда указал Колдун детей Мамонта! Анук, сын Серой Совы, бросился на него первым; он попытался взять Лишенного имени живым. Но враг был силен и опасен. Он убил Анука; мы подоспели слишком поздно!.. А на обратном пути мы нашли тело нашего брата, сына Мамонта. Враг убил и его.
Вожди двух Родов сидели рядом, — на шкуре лошади. Колдуны — здесь же. Старый выглядел бодрее, чем накануне, но все еще не такой, как прежде. Арго держался хорошо: ночью он заставил себя уснуть. И все же — круги под глазами и лицо осунувшееся.
…Говорят: «Поверженный враг отраднее девицы!» Говорят: «Труп врага не смердит!» Говорят: «Сердце врага вкуснее лопатки олененка!» Так было и для Арго когда-то, в незапамятные времена.. Дорого бы дал он теперь, чтобы не видеть это существо, валяющееся без движения лицом в золе! Но это невозможно; он мужчина, и он — вождь! Вождь опозоренного Рода! И позор еще не смыт…
А утро было таким же ясным, как и накануне. И также не умолкала птичья перекличка. Только воздух казался душным. Почему-то вчерашний дождь его не освежил…
…Люди рассаживались полукольцом: Род Серой Совы по левую руку от вождей, Род детей Мамонта — по правую. Участники погони по-прежнему стояли в центре, около Общих костров, рядом с телом связанного врага. Тот почти не шевелился, только кашлял, отворачивая голову в сторону от жара и дыма.
Вожди и колдуны сидели по другую сторону очагов. За их спинами возвышался тотемный столб, — засохший ствол лиственницы, очищенный от веток и коры, украшенный знаками Рода Серой Совы. Он был окрашен в красный и черный цвета. Но не только сухая кровь Рода, не только уголь, смешанный с жиром, изменили его природный цвет. И иные пятна были на тотемном столбе… И глаза общинников возвращались к нему снова и снова.
Женщин и детей не было. Женщины оставались в жилищах, — занятые подготовкой к погребению или своими делами. Выйти к тотемному столбу они смогут лишь тогда, когда приговор будет произнесен. Присутствовать на суде могла бы только жена вождя, Айя, — с согласия Арго, — но она отказалась.
Первым заговорил Гарт.
— Братья мои! Друзья мои! Великое горе постигло два наших Рода! Тот, кого все мы уважали и чтили как одного из лучших сыновей Мамонта, оказался отступником. Он не только убийца и похититель, он нарушил Закон Крови. Судить и карать его должны, прежде всего, те, чью кровь он осквернил, чей Тотем опозорил. Мы — на земле детей Серой Совы. Но главное слово, решающее слово сегодня принадлежит детям Мамонта. …Мы слушаем тебя, великий вождь Арго! Мы знаем: твое решение будет мудрым.
(Вот оно. Начало. Только бы хватило сил!)
— Принесите тела убитых Лишенным имени. Всех!
…Теперь четыре тела лежали на утоптанной траве. Два мальчика, которых принесли Йом и его люди, и — муж и жена. Рядом.
— Пусть смотрит!
Лишенного имени подняли грубым рывком. Вынули палку, не развязывая ремней; толкнули вперед. Йома трясло от ненависти и презрения…
— Ну, что? Ты доволен, ВРАГ?..
…Заговорил Арго. Голос его был спокоен, бесстрастен, — урок приемному сыну.
— Ты был гордостью нашего Рода. Еще день назад лучшие девушки наших соседей мечтали войти в твое жилище, стать хозяйкой твоего очага. Ты мог бы стать вождем детей Мамонта. Ты был всеми уважаем и любим. Ты все попрал, всех предал. Всех, с кем жил бок о бок, делил пищу и кров, выслеживал добычу. Ты нарушил Закон крови, хотя знал: нарушивший этот Закон несет несчастье не только себе и своей жертве, — всему Роду!
Теперь ты — никто; тебя лишили имени, и ты знаешь: приговор будет суров…
…Арго смотрел на неподвижное тело своей дочери. Сейчас он вынесет приговор, и наконец-то ее унесут, чтобы собрать в последний путь. Но отправиться по этому пути она и ее муж: смогут только на закате… Он встал.
— Лишенный имени! Ты осквернил наш Род, ты нарушил Закон крови. Ты отнял четыре жизни. Ты был первым охотником нашего Рода, — ты стал вместилищем падали. Твои слова гнилы и лживы, как гнил и лжив ты сам. Я не знаю и не хочу знать того, кто помог тебе стать тем, кем ты стал. Но и он тебя не спас: ты умрешь.
На ледяную тропу ты вступишь прежде тех, кого раньше срока направила туда твоя рука. Ты вступишь на нее без одежды, без оружия, без амулетов и без родовых знаков — живым!
Мал невольно вздрогнул. Он знал, что смерть его будет страшной, но такого… такого еще не было ни разу!..
У тотемного столба шли последние приготовления к пытке. Колдун уже разжег костер, разложил свои снадобья и рядом — завернутые в листья белены когти тигрольва. На камне, в специальном углублении дымилась смола, рядом стояла миска с укрепляющим питьем. Срезать родовые знаки будут долго, шаг за шагом. При этом нельзя дать врагу истечь кровью, умереть раньше срока, избежав уготованной участи.
По знаку Арго Йом и остальные участники погони сорвали с Лишенного имени одежду и бросили ее рядом с костром, где уже лежало оружие врага и его сумки с припасами. …Мал почувствовал, как резьба тотемного столба вдавилась в его спину; заломленные назад, за столб запястья онемели, стиснутые ремнем. Ремни до крови врезались в кожу у щиколоток и бедер.
Костер задымился. Колдун бросил в него какие-то травы, толченые кости, что-то еще и затянул нараспев предпоследнее заклинание-проклятье.
Гор ждал. Арго молча достал знакомый нож: из розового кремня и подал его старику. Тот встал, и не говоря ни слова, все такой же мрачный, насупленный, медленно приблизился к привязанному телу обреченного…
Пытка длилась долго. Мир стал одной непрерывной болью, смешанной с красным маревом (что это? солнце?) и едким, вонючим дымом. Он до крови искусал свои разбитые губы и не издал ни крика, ни стона, хотя несколько раз терял сознание. Но от боли было невозможно уйти: его приводили в чувство — и все продолжалось.
Самым страшным было то, что помимо воли, помимо желания, в мозг, который, казалось бы, ничего уже не должен воспринимать, проникали, врезались слова Колдуна.
— Лишенный имени! Тебя не спасли твоя хитрость и твое коварство; тебе не помог и тот, кого ты просил о помощи. Наши охотники выследили тебя и взяли живым.
Осквернитель Рода, ты отвергнут своими бывшими сородичами, с нашими предками. У тебя нет нашей одежды, нет нашего оружия, нет наших амулетов. На ледяную тропу ты вступишь голым и без родовых знаков!..
И вновь — милосердное забытье, которое ничему не помогает, ни от чего не спасает… Вяжущий привкус, холодные капли — и все начинается снова, снова этот черно-красный туман, наполненный болью, снова этот зудящий голос:
— Нарушитель Закона крови! Ты не возродишься снова в чреве дочери Мамонта; наши предки — не твои предки, наши духи тебе чужды, Великий Мамонт — не твой тотем. Наши Миры, — Средний, Верхний и Нижний, — закрыты для тебя навсегда!
И казалось — даже в этом кровавом мареве он различает запах сгорающих когтей тигрольва, которые он столько лет носил с гордостью и надеждой! И казалось, — он видит другой дым — от сгорающего жилища, в котором прошла вся его жизнь!
…Был краткий отдых. Мягкая трава ласкала истерзанное, горящее тело, и не впивался в мозг колдунский голос, и было почти забытье, почти сон, — так, что мерещилось, — несмышленыш-Тииту сейчас очнется от дремы и вновь примется за мальчишеские игры, а потом побежит домой, где его ждут мать и сестра…
И снова пришли они. Вновь — вяжущий вкус жидкости, возвращающий из блаженного забытья для последних мук. Его тело согнули так, что кулаки и колени оказались тесно прижаты к подбородку, и в таком виде перехватили ремнями. Потом куда-то понесли и бросили на кучу свежевскопанной земли. Пахло сыростью и смертью.
— В яму! (Голос Арго.)
Его втиснули в тесную дыру. Спину обожгло: похоже, с нее copвaлo кусок кожи (мучители! ненавистные! должно быть, специально вырыли ее такой узкой!). И вновь ненавистный голос старого Колдуна затянул свой последний речитатив:
— Кровосмеситель, убийца, лишенный имени, лишенный родни, жилища, одежды, оружия, амулетов и родовых знаков! Ты вступаешь на Ледяную тропу живым, чтобы проложить по ней путь своим жертвам. Но те, кого ты направил по этой тропе раньше срока, вернутся назад. Ты же, проклятый своим Родом, — никогда!..
…На ноги, на нижнюю часть туловища уже посыпалась земля. Ее крупицы касались тела мягко, осторожно, почти ласково…Земля забивалась в нос, в уши, проникала в рот…
Какое-то время пряди всклокоченных черных волос виднелись из-под земли. Вскоре скрылись и они…
Погребение, по всем признакам соответствующее тому, что описано здесь, было найдено и раскопано выдающимся российским археологом А. Н. Рогачевым на стоянке Костенки 14/III (Маркина Гора) в середине 1950-х годов. В очень узкой могильной яме (0,99x0,39 м) археологи расчистили скорченный скелет человека лет 25. По-видимому, человек был положен в землю связанным, с руками, подтянутыми к груди. Один палец погребенного оказался засунутым в рот. Ни одного предмета не было положено с ним в могилу. Не удалось обнаружить ни единой детали, ни одной костяной бусинки, которая свидетельствовала бы об одежде — а ведь костюмы в ту пору богато украшались узорами из бус (см. главу «Одежда и украшения»). Только дно могилы было густо посыпано охрой… Вполне закономерным является предположение, что этого человека зарыли в землю живым и, вдобавок, совершенно обнаженным.
Перед смертью он закусил себе средний палец правой руки…
Да, жизнь во времена охотников на мамонтов была сурова. Все, что мешало этой жизни, все, что нарушало запреты, подлежало истреблению. И требовалось, чтобы кара была жестокой. Ведь, по понятиям любого архаического общества, только физическая мука преступника как-то помогает искупить вину перед разгневанными духами и Первопредками, вернуть нарушенный порядок вещей, нормальное течение жизни. Помните? Основа архаичных представлений о Мире — вечное возвращение к Исходному. Стабильность.
«Закон суров, но это закон!» — формула, применимая не к одному лишь Римскому праву!
