Глава вторая

ФРЕЙДОВСКИЕ ПОРТРЕТЫ (1895-1913)

Дора, Маленький Ганс, Человек с волками, Сабина Шпильрейн, Ирма из сновидения про инъекцию или Эмма из «Наброска…» – все эти имена хорошо знакомы тем, кто любит прогуляться по галерее фрейдовских портретов. В конце двадцатого века мы стали воспринимать их как литературных героев и отвели им место где-то между Германтами, господином де Шарлю, Вердюренами, Альбертиной и Сваном Пруста и Йозефом К Кафки. Мы как будто бы забыли, что главные герои этих венских историй были реальными людьми. У каждого из них была своя жизнь и своя семья, свое имя и свое социальное происхождение: от аристократки славянских кровей до социалистов и австромарксистов – выходцев из еврейской среды; а также своя родина, находившаяся порой далеко за пределами Австро-Венгерской империи.

Кто же посещал кабинет доктора Фрейда в период между последними годами девятнадцатого века и началом Второй мировой войны? Почему некоторые больные избрали именно этот метод лечения, приведший их на покрытую восточными коврами кушетку в доме на Берггассе? Случайно, из любопытства, по совету другого врача, от безысходности или из любви ко всему передовому? А после того, как стали появляться в печати и переводиться на другие языки скандальные описания психоаналитических опытов Фрейда, кто же решался ехать к нему в Вену подобно тому, как когда-то поэты и художники совершали паломничество в Италию? И как объяснить тот факт, что среди многочисленных друзей, учеников и пациентов Фрейда было так много людей творческих профессий: от отца Маленького Ганса музыковеда Макса Графа, ставшего одним из первых учеников Фрейда и посещавшего его научные среды, до композитора Густава Малера; от его пациентки, американской поэтессы Хилды Дулиттл – невесты Эзры Паунда и близкой приятельницы Д. Г. Лоуренса – до Стефана Цвейга, Артура Шницлера, Ромена Роллана и Томаса Манна, состоявших с Фрейдом в переписке; от его ученицы и верного друга Лу Андреас-Саломе, близкой подруги Рильке и Ницше, до Иветт Гильбер – певицы кабаре, которую рисовал Тулуз-Лотрек, с ней Фрейд любил посидеть за чашкой чая в каком-нибудь из залов гостиницы «Бристоль»…

Фрейда окружало множество людей искусства, увлекавшихся поисками новых художественных форм, но не в их произведениях черпал он пищу для своих чувств и ума, гораздо охотнее он обращал свой взор на сокровища классического искусства, нежели на творения авангарда: его притягивали к себе полотна Рембрандта, Леонардо да Винчи и Тициана и оставляли равнодушными работы Шиле и Климта. При этом он наверняка знал, что брошенный в тюрьму за совращение малолетних и распространение «порнографических» рисунков Эгон Шиле писал оттуда 25 апреля 1912 года: «Неужели взрослые могли позабыть, какими развратными сами они были в детстве, иными словами, насколько они были подвержены разного рода сексуальным фантазиям и переживаниям?» И если у Шекспира и Гете Фрейд черпал вдохновение, то от Ницше старался держаться подальше, а в лице Артура Шницлера боялся обнаружить своего двойника. Что касается сюрреалистов, которые не спросясь провозгласили его своим духовным отцом, то их он считал если не стопроцентными дураками, то девяностопятипроцентными – подобно спирту – точно. Лишь Сальвадору Дали, посетившему Фрейда в его лондонском убежище в июле 1938 года, удалось пленить старого профессора. «Этот молодой испанец с горящим взором фанатика, бесспорно мастерски владеющий кистью, заставил меня изменить мнение о нем», – писал Фрейд Стефану Цвейгу. Дали набросал на промокашке его портрет.

Несмотря на то, что Фрейд считал себя лишенным музыкального дарования, он знал наизусть арии из разных опер: «Кармен» Бизе, «Женитьбы Фигаро», «Волшебной флейты» и «Дон Жуана» Моцарта и даже из «Нюрнбергских мейстерзингеров» Вагнера. А вот музыкальные сочинения в новаторском духе Густава Малера или Шенберга, которые он слышал в исполнении струнного квартета, приглашенного его другом и издателем Геллером, не произвели на Фрейда никакого впечатления. Точно так же, гуляя по улочкам Вены мимо претенциозных строений типа «Дома без бровей» Лооса, он предпочитал воскрешать перед внутренним взором виды столь милого его сердцу античного Рима… Между тем Лоос интересовался теорией Фрейда и разделял его мысль о том, что любое искусство эротично.

Но конечно же натура Фрейда на самом деле «была несколько сложнее» – именно это выражение употребил он в письме к Стефану Цвейгу, упрекая последнего за то, что в описании его личности тот делал основной упор на его мелкобуржуазные воспитание и привычки. Нужно признать, что, несмотря на равнодушие, с каким Фрейд относился к эстетическим изысканиям своего времени, он всегда находил удовольствие в чтении современной литературы.

И если в своем творчестве Фрейд в первую очередь равнялся на произведения великих классиков западной культуры, а не на работы ученых коллег, то делал это потому, что при создании принципиально новой теории ему нужно было опираться на ту художественную традицию, что была создана людьми искусства, ведь именно они испокон веку обладали интуитивным знанием бессознательного, а он собирался построить свою теорию именно на бессознательном . И если Фрейд гораздо чаще оглядывался назад, чем смотрел вокруг себя, то это еще и потому, что прошлое с его седой стариной больше всего волновало его сердце.

Его страсть к археологии можно объяснить двояко: во-первых, в качестве иллюстраций для своих научных прозрений он всегда старался использовать стихи, полотна художников и археологические находки как зримые свидетельства прошлого, а во-вторых, он просто находил удовольствие в приобщении к первым шагам человечества, сделанным в незапамятные времена.

И еще: этот человек – настоящий революционер в своих научных исследованиях – в повседневной жизни был типичным обывателем, получившим хорошее образование и придерживавшимся либеральных взглядов; все его привычки, вкусы, нравственные правила, «неброский шарм» выдавали в нем представителя своего класса. А вот те, кто приходил к нему на прием, частенько принадлежали к маргинальным общественным группам того времени: были среди них члены литературных и политических объединений, бурлящих от новых идей; были люди, порвавшие или находившиеся на грани разрыва с семьей, религией или со своей социальной средой. Все они обращались к Фрейду в надежде вновь обрести себя.

Из всех пациенток Фрейда самой таинственной, без сомнения, была та, о ком он писал осенью 1895 года своему берлинскому другу Вильгельму Флиссу: «Сейчас Эмма находится во власти идеи, что ей нельзя одной заходить в какую-либо лавку». Это было время, когда Фрейд и Флисс не просто дружили, а дружили взахлеб, их связывали общие идеи и общая жажда славы; оба они разделяли мысль о существовании бисексуальности; почти одновременно объявили друг другу о беременности своих жен, а кроме того, оба поиграли «в доктора» с Эммой.

В самом начале все того же 1895 года Фрейд отправил свою пациентку под скальпель Флисса, который прооперировал ее нос, пытаясь излечить таким образом от сексуального расстройства, поскольку считал, что между носом и страхами невротического и сексуального характера существует прямая связь. Результаты операции были просто катастрофическими. Флисс забыл почти полметра хирургической марли в полости, образовавшейся после операции, что привело к возникновению инфекции и кровотечению, чуть не унесшему жизнь пациентки; кроме того, лицо несчастной женщины было окончательно изуродовано.

Фрейду было стыдно, но поначалу он пытался выгородить друга и найти для него оправдания. «В своих мыслях я уже смирился с тем, что бессилен был помочь этой бедняжке, и ругаю себя за то, что втянул тебя в эту историю, закончившуюся для тебя столь плачевно», – написал он Флиссу 20 марта 1895 года. И там же добавил: «Я чувствую себя ужасно несчастным из-за нее еще и потому, что по-настоящему полюбил ее». А 11 апреля в словах Фрейда прозвучало завуалированное обвинение в адрес друга: «Я потрясен, что столь страшное несчастье произошло из-за операции, которая считалась совершенно безобидной». Эта история до такой степени растревожила Фрейда, что у него появилось двойственное отношение к Флиссу, вначале не осознаваемое им, но ставшее явным при попытке расшифровать сон об «инъекции Ирме», увиденный им 24 июля 1895 года.

В предварительном сообщении к анализу этого сна в «Толковании сновидений» Фрейд отметил: «…Мне пришлось подвергнуть психоанализу одну молодую даму, которая находилась в тесной дружбе со мной и моей семьей. Вполне понятно, что такое смешение отношений может стать источником всякого рода неприятных явлений для врача, а в особенности для психотерапевта. Личная заинтересованность врача в успехе значительнее, а авторитет меньше. Неудача же может стоить дружбы с семьей пациентки». И хотя эти слова относились к так называемой Ирме, под чьим именем на самом деле скрывалась Анна Лихтгейм – единственная дочь Самуэля Хаммершлага, глубоко уважаемого друга и учителя Фрейда, они в равной степени могли быть справедливыми и в случае с Эммой. Ведь Эмма Экштейн также принадлежала к семье друзей Фрейдов, и даже отпуск они не раз проводили вместе. Эмма, родившаяся в Вене в 1865 году, была дочерью изобретателя и фабриканта бумаги Альберта Экштейна и Амалии Веле; у нее было пять сестер и два брата. Один из братьев, Густав Экштейн, был соратником Карла Каутского по социалистической партии, второй, Фридрих, по прозвищу «философ с Рингштрассе», – санскритолог, вегетарианец и поклонник йоги – стал одним из партнеров Фрейда по игре в тарок. Фридрих дружил со многими музыкантами, в том числе с Гуго Вольфом и Антоном Брукнером, и создал глубокий научный труд, посвященный роману Достоевского «Братья Карамазовы». Он попросил Фрейда написать для своей работы предисловие с психологическим анализом; в связи с этим в 1927 году появилось эссе Фрейда на тему «Достоевский и отцеубийство». Двумя годами позже в своей статье «Неудовлетворенность культурой» именно на Фрица Экштейна намекал Фрейд, когда писал: «Один из моих друзей, чья неутомимая любознательность постоянно толкала его на самые невероятные эксперименты и в конечном счете привела к тому, что он стал сведущ во многих сферах бытия, уверял меня, что, занимаясь йогой, то есть полностью отрешаясь от внешнего мира и концентрируясь на некоторых функциях своего организма, в частности овладев специальной системой дыхания, он смог открыть в себе новые ощущения, и среди них чувство единения с космосом». Но этой «мистической мудрости» Фрейд предпочитал стихи Шиллера: «Пусть возрадуется тот, кому повезло увидеть розовый свет…»

Среди сестер Эммы наиболее преуспела Тереза Экштейн-Шлезингер: как и ее брат Густав, она стала видным деятелем социалистической партии и членом парламента. Что же касается Эммы, то помимо того, что она была одной из первых пациенток Фрейда, подвергшихся психоанализу, она еще, по всей видимости, стала одним из первых психоаналитиков. Об этом свидетельствует фраза из остававшегося долгое время неопубликованным письма Фрейда Флиссу от 12 декабря 1897 года: «(Эмма) Экштейн, занимаясь лечением своей пациентки, специально строила его таким образом, чтобы не затрагивать тему бессознательного, и в процессе общения она, помимо всего прочего, смогла восстановить те же сцены с отцом. Девушка, кстати говоря, чувствует себя прекрасно». Кроме того, Эмма стала автором нескольких научных работ по воспитанию детей, одна из них, под названием «Вопрос сексуальности в воспитании ребенка», была опубликована в 1904 году. Еще одна статья появилась в социалистическом журнале «Ди Нойе Цайт», именно ее цитировал Пауль Федерн, родственник Экштейнов (он также вступил в социалистическую партию, но гораздо позже – в 1918-м), на заседании Венского психоаналитического общества 4 января 1911 года, сказав: «В работе Эммы Экштейн о сексуальном воспитании ребенка, одной из первых работ, написанных под влиянием Фрейда, в качестве профилактической меры против преждевременного пробуждения детской сексуальности рекомендовалось не наказывать ребенка, а всячески развивать его Я». Из переписки Эммы и Фрейда нам стало известно, что Эмма активно пользовалась его библиотекой, работая над своей статьей о детском онанизме.

Познав горечь разочарования в любви – ее бросил возлюбленный, венский архитектор, – Эмма закончила свои дни среди книг, в комнате, которую никогда не покидала. Однажды Фрейд написал ей: «Я обидел Вас, объяснив, почему случилось так, что наши отношения не переросли в любовь…» Смогла ли она простить ему это?

В 1895 году жизнь свела с Фрейдом еще одну Эмму, но доктор, возможно, никогда об этом так и не узнал. Под ирландским псевдонимом Э. Дж Брейди Эмма Гольдман – юная анархистка родом из России – приехала из Соединенных Штатов в Вену, чтобы получить диплом акушерки и медсестры. Вена очаровала девушку: все в этом городе казалось ей ярким и праздничным. У нее было лишь одно желание: с головой окунуться в эту жизнь и проводить время, наблюдая за венской публикой с террасы какого-нибудь кафе или гуляя в парке Пратер. На акушерских курсах Эмма познакомилась с молоденькими еврейками, приехавшими в Вену из Киева и Одессы. Жили эти девушки в «жуткой крысиной дыре», и она пригласила их переехать в свою квартиру и стала обучать немецкому языку; в скором времени ее комната превратилась в излюбленное место общения студентов – выходцев из России. От них она узнала о лекциях, которые читал «молодой, но уже снискавший известность преподаватель по имени Зигмунд Фрейд». Эмме удалось записаться на лекции Фрейда. Они стали для нее настоящим откровением. В своей книге «Эпопея анархистки» она вспоминала: «Его блестящий ум, простота и открытость производили на слушателей потрясающее впечатление, им казалось, что из темной комнаты их вывели на яркий свет. Впервые в жизни я поняла, что такое подавление сексуального влечения и какое влияние оно может оказывать на мышление и поведение человека. Фрейд помог мне познать самое себя. Я поняла также, что только извращенный ум мог усомниться в правильности фрейдовских мотивировок, а самого Фрейда счесть "порочным", не оценив величия и красоты его личности».

Она-то сразу все поняла, эта «Красная Эмма», у нее не было ни малейших сомнений в том, что в лице Фрейда она повстречала подлинного революционера! А вот остальные, его пациенты например, почувствовали ли они, что, переступая порог фрейдовского кабинета, они соприкасаются с грядущим веком? Поняли ли они это, все эти М. К. и М. ф. Ф. из Будапешта, банкир – «старый холостяк и прожигатель жизни», перезревшая девица из квалифицированных работниц, супруга коммивояжера, пережившая приступ истерии во время собственного исполнения сегидильи из оперы «Кармен»?… Каждый из них приходил к доктору со своими страхами, своей депрессией, своей ипохондрией или своей импотенцией, а в качестве лечения не получал ни микстуры, ни электротерапии, ни каких-либо рецептов; их ожидала лишь удивительная магия чуткого Фрейда, который с интересом и вниманием выслушивал пациента и на основе анализа пытался разобраться в его проблемах.

Когда Генрих Гомперц, преподаватель философии и, как и его отец Теодор Гомперц, специалист по классической литературе, обратился к Фрейду с просьбой истолковать его сны и исследовать его душевные порывы, тот воспринял это как подарок судьбы. «Среди моих пациентов до сих пор не было никого, кто мог бы сравниться с вами по уровню интеллектуального развития», – заявил он Гомперцу. Но радость отнюдь не помешала доктору предупредить возможного пациента о том, что того ожидало. Предприятие, в которое он собрался ввязаться, могло оказаться довольно рискованным: раз начавшись, лечение могло затянуться и отодвинуть на задний план другие, возможно более срочные дела пациента. Готов ли тот к подобному развитию событий? Доктору непременно придется задавать анализируемому нескромные вопросы, не будет ли тот в обиде? И сможет ли он пережить все те тягостные чувства, которые психоаналитик обязательно пробудит в нем? «Короче, – написал Гомперцу Фрейд, – если вы со свойственной философам любовью к истине хотите подвергнуть свою внутреннюю жизнь беспристрастному анализу, я буду счастлив оказать вам в этом содействие». И, не откладывая дела в долгий ящик, назначил Гомперцу встречу на следующий день – в четверг, 16 ноября 1899 года.

На момент обследования Генриху Гомперцу было двадцать шесть лет, в своей карьере он следовал по стопам отца: как и тот, всю жизнь отдал преподаванию в Венском университете, прервав его лишь из-за вынужденной эмиграции в Соединенные Штаты, где умер в 1942 году в Лос-Анджелесе. Генрих Гомперц принадлежал, и по праву, к венскому истеблишменту, поскольку в детстве по воле отца был крещен. Что же могло подтолкнуть его к тому, чтобы испытать на себе фрейдовский психоанализ? Фрейд относил этого пациента к разряду «истериков, которые вполне могут чувствовать себя здоровыми и способны на сопротивление…». Итак, попав в умеющий хранить тайны кабинет Фрейда, где уже заняли свои места несколько копий античных статуй и стояли вереницы бронзо вых и глиняных статуэток, решился ли Генрих заговорить о своем отце, восстал ли он против него или остался благоразумным и послушным сыном?

Теодор Гомперц был потомком влиятельного еврейского рода, в незапамятные времена обосновавшегося в Центральной Европе; начиная с пятнадцатого века это семейство насчитывало среди своих членов немало придворных, банкиров, врачей и раввинов. Сам Теодор принадлежал к тем евреям-просветителям, знатокам Древней Греции, которые были ярыми сторонниками ассимиляции. Член Академии наук и автор монументального труда по античной философии «Греческие мыслители», этот ученый находил время и для активного участия в общественной жизни. Он защищал позиции либеральной партии и резко критиковал Теодора Герцля и его детище – сионизм. Генрих продолжил дело отца, он переиздал принадлежавший перу Теодора труд «Греческие мыслители», составил его биографию, но, возможно в память о другой фигуре, ассоциировавшейся у него с образом отца (Фрейд был старше Генриха на семнадцать лет), он написал книгу о творчестве Парменида и Сократа в духе психоаналитического исследования…

Ассимиляция, сионизм, социализм, для самых талантливых – авангардизм в различных областях культуры – вот те пути, которыми на стыке девятнадцатого и двадцатого веков шли многие венские евреи. Правда, выбрать свой путь было им нелегко, поиски себя сопровождались конфликтами и крахом давно сложившихся отношений. Евреи – пациенты Фрейда и их семейства принадлежали именно к тем людям, которые приезжали в Вену в поисках места, где они могли бы залечить свои душевные раны и обрести свое утраченное Я.

В этой загнивавшей и разваливавшейся на части империи, названной Робертом Музилем Каканией[9], где антисемитские и националистические настроения принимали угрожающий размах, слова немецкого языка помогали новоиспеченным венцам обрести душевный покой. И так было до самой их эмиграции из Австрии – как правило, в англоговорящие страны. Первым пациентам и ученикам Фрейда было совсем не сложно выполнять требование доктора говорить все, что им приходило в голову, поскольку для них было не в новинку делиться своими воспоминаниями и воскрешать в памяти оставшиеся далеко в прошлом мгновения их жизни, утраченные семейные традиции и бывшие когда-то родными места, разбросанные по дальним провинциям Австро-Венгерской империи, на языках которых они уже давно не говорили.

Общаясь с Дорой, приходившей в его кабинет с 14 октября по 31 декабря 1900 года, чтобы вдохнуть запах его сигар и рассказать о своих любовных переживаниях, Фрейд не стеснялся называть вещи своими именами. Зато со своими читателями он был более чем осторожен: на пять лет отложил публикацию описания этого клинического случая, рассыпался в извинениях по поводу предания гласности фактов личной жизни и секретов своей пациентки и, плюс ко всему, категорически отрицал, что этот фрагмент психоаналитического исследования истерии имел реальный прототип… Однако на самом деле под псевдонимом «Дора» скрывалась сестра человека, которому было предопределено большое политическое будущее: излагая историю болезни Иды – она же Дора, Фрейд одновременно оставлял потомкам первые страницы биографии крупного деятеля социалистического движения Отто Бауэра. «Единственный брат девушки, – писал Фрейд, – был когда-то тем идеалом, на который она стремилась походить в своих честолюбивых мечтах… А молодой человек всячески старался избегать семейных ссор». Далее Фрейд приводил слова самой Иды: «Мой брат говорит мне, что мы не имеем права критиковать поведение нашего отца, что мы должны даже радоваться, что он смог найти женщину, к которой так привязался, поскольку наша мать совсем не понимает его. Я признаю правоту брата и хотела бы разделить его мнение, но не могу. Я не могу простить отца».

Чуть позже Ида точно так же не смогла простить своему доктору того, что он совсем не понял ее чувств к нему, а также недооценил ее нежную привязанность к госпоже К… Тепло поздравив Фрейда с Новым годом, Ида неожиданно для него прервала лечение. Почти сразу же она вышла замуж и всю жизнь упрекала мужа в неверности, хотя тот никогда не изменял ей. В 1922 году она вновь обратилась к специалисту по психоанализу, на этот раз к Феликсу Дойчу, жалуясь на невыносимый шум в правом ухе… На сей раз она упрекала во всем своего единственного сына: тот начал проявлять интерес к женщинам, приходил домой глубокой ночью, а она с тревогой ожидала его возвращения, напряженно вслушиваясь в ночные звуки. Со слезами на глазах она обвиняла мужчин в эгоизме и низости и сетовала на их непомерные притязания. Она очень боялась, что ее сын ничего не добьется в жизни (а он между тем сделал прекрасную карьеру, став блестящим музыкантом), в отличие от ее брата, о котором она отзывалась с большой нежностью и все время подчеркивала, что всю жизнь их связывали самые близкие отношения. И действительно, Отто немедленно мчался к сестре, как только узнавал, что она нуждается в его помощи, он неоднократно звонил Феликсу Дойчу, чтобы поблагодарить того за помощь, оказанную сестре, и даже выказывал желание встретиться с врачом, но тот уклонился от этого предложения.

Вторая мировая война вынудила Иду Бауэр и ее мужа покинуть Австрию, они уехали из Вены во Францию, а оттуда в Соединенные Штаты. Ида умерла в Нью-Йорке от рака кишечника, а ее муж скончался от коронарной недостаточности. По свидетельству одного из близких друзей этого семейства, муж Иды «скорее предпочел бы смерть, чем развод с женой». Так, может, Дора, заявлявшая в 1900 году: «Мужчины настолько отвратительны, что я вообще предпочла бы не выходить замуж. Это моя месть!» – отомстила таким вот образом?…

Если Ида Бауэр снискала известность благодаря своей истерии, то ее брату Отто повезло больше, славу ему принесла политическая карьера: он был теоретиком австромарксизма, завоевавшим международное признание, и министром иностранных дел Австрийской Республики после падения монархии, а с 1918 по 1934 год – одним из лидеров австрийской социалистической партии. Как и его сестра, он родился в Вене, а умер в эмиграции, в Париже в июле 1938 года. Хоронили его почти с теми же почестями, каких обычно удостаивались крупные государственные деятели; организацией похорон занимался лидер французской социалистической партии Леон Блюм. Биографы Отто Бауэра отдавали должное его ораторскому искусству и писательскому таланту, но ставили в упрек некоторую двойственность натуры: временами он, хотя и высказывался за радикальные меры, действовал излишне осторожно и консервативно, пытаясь избежать конфликтов.

Отто Бауэр был очень привязан к своей матери и долгое время жил вместе с ней. Женился он только после смерти обоих родителей, его жена была старше него на десять лет и уже имела троих детей. Поговаривали, что перед женитьбой он ходил на консультацию к Фрейду, но никаких свидетельств тому не сохранилось. Подобно отцу, помимо жены Отто имел связь с другой женщиной – Хильдой Шиллер-Марморек, которая была младше его на десять лет и оставалась его любовницей до самой смерти. Вступив в социалистическую партию, Отто Бауэр открыто выступил против своего отца – либерала, франкмасона и процветающего текстильного магната.

Семейство Бауэр принадлежало к ассимилировавшимся евреям, не отделявшим себя от немецкой культуры. Отто был сторонником идеи, что евреи, в противоположность другим народам, не являются нацией, поскольку у них нет ни собственной территории, ни собственной истории, ни даже своего национального характера. Отто выступал против любого подчеркивания принадлежности к еврейской национальности, что, по его мнению, могло способствовать развитию у трудящихся «психологии лавочников», и свою борьбу начал с отца, блестящего коммерсанта, по отношению к которому, видимо, испытывал эдипов комплекс. Различные факты косвенным образом подтверждают эту догадку; подобная мысль, по всей вероятности, посещала и Фрейда. Его запись о Филиппе Бауэре выдержана в очень лестных выражениях; возможно, описывая этого человека, доктор думал о собственном отце Якобе, не слишком удачливом коммерсанте: «В то время, когда я лечил девушку, ее отцу было около пятидесяти лет. Это был человек незаурядных способностей и кипучей энергии, крупный промышленник, обладающий солидным состоянием». Фрейд довольно хорошо знал Филиппа Бауэра, поскольку шестью годами раньше лечил его от сифилиса.

Фрейд охотно поддерживал отношения с родственниками своих пациентов. Из близких Доры-Иды он познакомился с одной из ее теток, отцом и дядей Карлом, которого в своих заметках назвал «холостяком и ипохондриком». Между тем благодаря именно этому дяде у Отто очень рано появился интерес к социалистической литературе. Повстречался Фрейд и с господином К – главным героем несчастного любовного романа Доры. «Я увидел его совершенно случайно. Он как-то зашел ко мне вместе с отцом пациентки. Это был молодой еще человек приятной наружности». Мог ли доктор, имевший такое благоприятное мнение о господине К., прочувствовать всю глубину отвращения, охватившего Дору, когда этот привлекательный мужчина предпринял попытку поцеловать ее? И думал ли он при этом о своих собственных чувствах к этой очаровательной особе с умным и милым личиком, которой было всего восемнадцать лет, тогда как ему, все еще интересному, но уже, видимо, лишенному услад супружеского ложа мужчине, было сорок четыре года?

Почему Фрейд выбрал для своей пациентки имя Дора? «Кого звали Дорой?» – сам себе задал он вопрос на страницах «Психопатологии обыденной жизни» и тут же на него ответил, что так звали няню детей его сестры. На самом деле имя этой няни было Роза, такое же, как у ее хозяйки – Розы Фрейд. Во избежание путаницы няня попросила называть себя по-другому и выбрала имя Дора. «Когда мне понадобилось найти псевдоним для пациентки, которую я не мог назвать ее собственным именем, мне пришло в голову именно это имя – Дора», – подытожил свой рассказ Фрейд.

Но в тот период жизни Фрейд был знаком еще как минимум с двумя Дорами: одна из них – Дора Телеки- посещала его лекции в университете и спустя много лет сделала повторную операцию Эмме Экштейн, вызвав крайнее неудовольствие Фрейда, который не мог забыть неудачного опыта Флисса. Со второй Дорой у Фрейда было связано еще больше личных переживаний. Она была ровесницей Иды Бауэр, и фамилия ее звучала настолько похоже на фамилию Иды, что их можно было спутать: звали ее Дора Брейер, она была дочерью Йозефа Брейера – ученого, который направил Фрейда на путь лечения истериков, рассказав однажды о своей больной Анне О., а также когда-то близкого, но потом отдалившегося от него друга. Нельзя не заметить сходства фрейдовской Доры и брейеровской Анны: тот же возраст, та же еврейская среда, интеллект, те же чувства, которые пациентки испытывали к своим лечащим врачам… Само существование Доры Брейер было напоминанием об Анне О.: ревность Матильды Брейер к этой пациентке мужа была столь сильной, что он вынужден был увезти жену в повторное свадебное путешествие в Венецию, после чего и родилась их дочь Дора. Произошло это событие 11 марта 1882 года (Ида родилась 1 ноября того же года). Поскольку Фрейд назвал двух из своих дочерей именами представительниц семейства Брейера, эта последняя история еще раз высветила ту роль, какую играет сила привычки в хитросплетениях сознательного и бессознательного.

Знаменитые и безымянные пациенты Фрейда стали нам известны либо благодаря их собственным литературным произведениям, либо благодаря оставленным ими следам – мимолетным, загадочным, порой тягостным – в обширной фрейдовской переписке. Вспомним, например, строчки из письма Фрейда к Юнгу, сегодня они воспринимаются как шутка, как анекдот, как ностальгия по Прусту: «Только что у меня на приеме была одна пациентка, она совершенно заморочила мне голову, и я вообще перестал что-либо соображать. Беспокоивший ее симптом заключался в том, что в присутствии других людей она не могла держать в руках чашку с чаем…»

Многочисленные намеки и записи свидетельствувуют о том, что примерно в 1900 году среди пациентов Фрейда были Ольга Хениг, будущая мать Маленького Ганса, и Г. Свобода – молодой венский философ и друг Отто Вейнингера. Эти два друга стали поводом для окончательного разрыва Фрейда с Флиссом: во время одного из психоаналитических сеансов Фрейд рассказал Свободе об идее бисексуальности, выдвинутой Флиссом, Свобода поделился этим с Вейнингером, а тот написал о бисексуальности в своей книге «Пол и характер», перехватив у Флисса первенство в опубликовании этой идеи и снискав ненависть последнего.

Вступив в новый, двадцатый век, Фрейд не только продолжал выступать дуэтом с каждым из своих пациентов и пациенток, но также начал исполнять произведения для камерного оркестра. Если мы продолжим эту музыкальную метафору, сказав, что к нему пришли новые музыканты, то всего лишь констатируем то, что происходило в действительности. Пришли же к нему: музыкальный критик одного из социалистических изданий и организатор первых концертов для рабочих в Вене Давид Бах, музыковед и близкий друг композитора Альбана Берга Макс Граф, а также Хиндемит, Стравинский и Малер. Кроме того, среди четверки медиков, первыми проявивших интерес к психоанализу, был сочинитель вокальной музыки Рудольф Рейтлер. Всем, кто хотел его слушать, Фрейд рассказывал, что он так же далек от музыки, как и от мистики, но для объяснения больным происходящего на психоаналитическом сеансе он совершенно бессознательно использовал такие выражения, какие больше подошли бы для характеристики музыкальных инструментов виолончели или альта, звучавших под его умелыми пальцами. «Мне отвечает каждая струна», – говорил он. Или: «Сегодня опять все звучит в унисон с моими последними догадками, инструмент охотно подчиняется пальцам играющего на нем».

В 1902 году Фрейд отправил две почтовые открытки; одна из них поставила точку в его отношениях с Флиссом, с которым его связывала пылкая дружба и который был практически его зеркальным отражением, а вторая привела к рождению кружка, объединившего первых сторонников психоанализа, начавших регулярно собираться вечером по средам в приемной Фрейда на Берггассе. Картинка с храмом Нептуна в Пестуме сопровождала прощальные слова Флиссу: «Шлю тебе привет из кульминационного пункта моего путешествия». Вторая открытка, изображение на которой осталось неизвестным, была адресована осенью 1902 года четверым молодым медикам: Максу Кагане, Вильгельму Штекелю, Альфреду Адлеру и Рудольфу Рейтлеру. На смену «конгрессам» для двоих с его берлинским alter ego, бывшим для него самой лучшей аудиторией, на смену «блестящему одиночеству», которым было отмечено начало его научной карьеры, пришло психоаналитическое братство, приведшее к созданию собственной организации и защите общего дела.

Разочарования в мужской дружбе один на один (Брейер, Флисс, Юнг – последняя потеря) привели Фрейда к тому, что он начал поддерживать дружеские отношения сразу с целой группой единомышленников, но и для этих новых отношений по-прежнему были характерны страстность, потребность в обмене мыслями и атмосфера творчества. После неудачи с Юнгом никто больше не смог стать для Фрейда единственным – с тех пор он сам стал единственным для Других.

К нему начали приезжать писатели, педагоги, музыкальные критики, молодые врачи, был среди них и один издатель. Они были родом не только из Вены, но и из Тироля, Хорватии, Праги, Триеста, Швейцарии, Венгрии, России и Голландии. Среди первых адептов его учения было много членов австрийской социал-демократической партии, таких, как Альфред Адлер, Карл Фуртмюллер и Йозеф К. Фридъюнг, который одновременно был депутатом ландтага Нижней Австрии и членом муниципального совета Вены. В 1909 году к кружку присоединилась первая женщина, допущенная туда; ею стала доктор Маргарита Гильфердинг – супруга одного из лидеров австрийской и германской социал-демократии и выдающегося теоретика социализма. Такая политическая ориентация членов кружка не могла не сказаться на повестке дня некоторых его заседаний. Так, 10 марта 1909 года Альфред Адлер сделал доклад на тему «Психология марксизма», в заключении которого выразил надежду на то, что ему удалось показать полное соответствие теории классовой борьбы выводам фрейдовской теории о влечениях.

Интересы членов кружка не замыкались только на рассмотрении клинических случаев проявлений садизма, сексуальной бесчувственности, паранойи или условий возникновения мазохизма в младенческом возрасте; очень часто любопытство заводило ученых в заповедные леса творчества. В своих многочисленных докладах они обсуждали и подвергали анализу жизненный и творческий путь поэтов и писателей, среди которых были Ницше, Жан Поль, Конрад Фердинанд Мейер, Франц Грильпарцер, Генрих фон Клейст, Карл Краус, Достоевский и другие.

В лихорадке, сопровождавшей становление нового учения, в руки этим мужчинам и нескольким женщинам словно попала чудесная игрушка, и они начали вертеть ее в разные стороны, пытаясь постичь все ее возможности. Самые разнообразные темы: эротизм кожи, выбор профессии, основы материнской любви, магия, корсет в костюмах разных народов, любовь к природе, женщины-медики и история дьявола – обсуждались этими новоиспеченными «очистителями» душ на их собраниях.

«В комнате, где мы собирались, царила атмосфера зарождения новой религии, – вспоминал Макс Граф, один из свидетелей самых первых мгновений этого процесса, – Фрейд выступал в роли нового пророка, а его ученикам – убежденным и горячим его сторонникам – отводилась роль апостолов. Итак, самый первый узкий круг адептов Фрейда начал собираться по средам в его приемной. Во главе длинного стола восседал сам основатель психоанализа, сосредоточенно куря виргинскую сигару».

После доклада одного из членов кружка собравшимся предлагались черный кофе и сладости – яблочный штрудель и другая выпечка, все это конечно же было приготовлено кухаркой семейства Фрейдов. Почти все присутствовавшие курили сигареты или сигары. После нескольких минут передышки и светской беседы начиналось обсуждение доклада. Сизый табачный дым, витавший в комнате, окутывал участников собрания и многочисленные статуэтки из коллекции «местного Дон Жуана»: в одном из писем Флиссу Фрейд как-то сказал, что «когда старая дева заводит собачку, а старый холостяк коллекционирует статуэтки, то таким образом первая компенсирует отсутствие супружеской жизни, а второй создает иллюзию многочисленных любовных побед. Все коллекционеры – своего рода Дон Жуаны».

Из целого ряда главных героев, персонажей второго плана и статистов, постоянно находившихся или единожды появившихся на венских подмостках в психоаналитическом спектакле либо в роли пациентов, либо в роли учеников Фрейда, некоторые – пусть и не самые известные, но очень симпатичные, а может быть, просто самые разговорчивые – больше других приковывают к себе внимание. В этой длинной галерее фрейдовских портретов, которая создавалась более пятидесяти лет, давайте остановимся на минутку перед семейным портретом Графов. Это семейство подарило Фрейду пациентку, последователя и Маленького Ганса – героя одного из пяти самых известных психоаналитических исследований доктора.

В год выхода книги «Толкование сновидений» Ольга Хениг лечилась у Фрейда и рассказала об этом лечении молодому человеку, который за ней ухаживал. Звали его Макс Граф. Метод вопросов и ответов, применявшийся Фрейдом, заинтересовал Графа: у него появилась мысль, что с помощью психоанализа можно открыть тайну художественного творчества. По настоянию родителей, евреев из Богемии, Макс получил юридическое образование, хотя всегда мечтал стать композитором и пробовал себя на этом поприще. Получив негативный отзыв о своих способностях к сочинению музыки вначале от Брамса, а позднее от Брукнера, Граф решил заняться музыковедением и начал одновременно преподавать музыку, выступать в качестве музыкального критика и историка, а также помогать подающим надежды музыкантам пробиться к славе; с ним сотрудничали самые талантливые музыканты того времени. Макс Граф с готовностью принял приглашение Фрейда – «этого единственного в своем роде ученого, над которым насмехалась вся Вена», – и присоединился к кружку посвященных, собиравшихся по средам.

Когда в апреле 1903 года у него родился сын Герберт, Граф обратился к Фрейду с вопросом, стоит ли делать мальчику обрезание. «Когда родился мой сын, я начал задумываться над тем, а не следует ли мне оградить его от антисемитской ненависти, которую активно насаждал доктор Люгер, весьма популярная в Вене личность. Я даже стал подумывать, не лучше ли будет воспитать сына в христианской вере, но Фрейд отговорил меня от этого. "Если вы не позволите своему сыну расти как еврею, вы лишите его тех энергетических источников, которые ничем нельзя заменить. Ему придется бороться как еврею, и вы должны развить в нем ту энергию, что понадобится ему в его борьбе. Не лишайте его этой поддержки", – ответил мне Фрейд».

Спустя три года, направляясь на день рождения этого ребенка, на теле которого, возможно, именно благодаря ему появилась известная отметина, Фрейд поднялся на пятый этаж дома на Фуксталлергассе, где находилась квартира Графов, неся новорожденному подарок: деревянную лошадку-качалку …

По просьбе Фрейда Макс Граф самым тщательным образом следил за всеми словами и жестами сына, имевшими отношение к его сексуальному развитию, и регулярно сообщал о своих наблюдениях доктору, который, по мнению благопристойных венских обывателей, «в любой вещи видел секс» и «со свойственной ему бестактностью мог упомянуть "это" в присутствии дам». И вот однажды – дело было в 1908 году, Герберту вот-вот должно было исполниться пять лет – Граф написал Фрейду, что у ребенка появились признаки нервного расстройства, выражавшегося в совершенной глупости: боязни, что его на улице укусит лошадь … Таким образом Герберт превратился в Маленького Ганса. Кому же это превращение доставило особое удовольствие? Отцу, преданному приверженцу Фрейда, или матери, которая никогда не теряла связи с доктором, когда-то лечившим ее, а может быть, самому профессору Фрейду, в какой-то мере крестному отцу ребенка, ведь ему так нужен был материал для подтверждения своей теории детской сексуальности и эдипова комплекса?

Сам же ребенок – веселый, открытый и независимый мальчуган, вырос и все забыл. Ганс стал для него чужим. Жизнь увлекла Герберта в чудесный мир звуков и изображений. Психоанализ больше не скреплял его семью: родители развелись, и каждый из них вступил в новый брак Макс Граф женился на Розе Центнер, но расстался и с ней, связав позже свою жизнь с исполнительницей лирических песен Полли Бастик. Младшая сестра Герберта Ханна пропала во время Второй мировой войны.

У Герберта же фантазии больше не перерождались в фобии, его страхи перестал старательно фиксировать отец и анализировать – во имя науки – Фрейд; теперь он в соавторстве с величайшими музыкантами и художниками, при помощи костюмеров и декораторов стал воплощать свои мечты и свои познания о человеческих страстях в спектакли, которые он ставил на величайших оперных сценах мира. И думается, что Фрейду, считавшему себя совсем не музыкальным и запрещавшему вначале сестрам, а потом детям подходить к пианино, но очень любившему Моцарта, было бы интересно побывать на спектаклях, которые поставил его Маленький Ганс. Возможно даже, это было бы для него счастьем. Среди спектаклей, поставленных Гербертом, была опера «Волшебная флейта»; когда в 1937 году ее давали во время фестиваля в Зальцбурге, оркестром дирижировал Тосканини; в 1955 году ту же оперу в Зальцбурге Герберт ставил при участии знаменитого экспрессиониста Кокошки, создавшего декорации и костюмы для этого спектакля… А перед самой смертью Герберта на сцене нью-йоркской Метрополитен-оперы «Волшебная флейта» в его последней постановке звучала на фоне будоражащих воображение декораций Марка Шагала…

С 1960 по 1963 год Герберт руководил Цюрихским оперным театром и умер в Швейцарии в возрасте семидесяти лет. По случаю его кончины «Нойе Цюрхер Цайтунг» написала: «5 апреля 1973 года в Женеве после семимесячной болезни скончался Герберт Граф; смерть унесла плодовитого театрального деятеля, замечательного режиссера и педагога». Никто больше не помнил, что когда-то он был самым известным ребенком в истории психоанализа. Маленький Ганс и Герберт Граф, видимо, просто не могли сосуществовать ни в его собственной, ни в нашей памяти.

В бестиарии фрейдовских пациентов за 1907 год значился Человек с крысами (его настоящее имя – Эрнст Лерс), а с 1910 года там появились записи, посвященные Сергею Константиновичу Панкееву прозванному Человеком с волками. Он родился 24 декабря 1886 года (по григорианскому календарю) в поместье своих родителей где-то на берегах Днепра и принадлежал к тем представителям русской аристократии, которые жили, повелевая другими, и не представляли себе другой жизни; они научились сами одеваться и обслуживать себя только тогда, когда их принудили к этому изменившиеся политические и экономические условия. Будучи сыном богатого помещика, он мог позволить себе длительные и дорогостоящие путешествия, в которых его всегда сопровождали личный врач и доверенное лицо; но после Октябрьской революции он потерял все свое состояние и превратился в нищего эмигранта, человека без родины, нашедшего приют в Австрии – стране, по которой еще совсем недавно он проезжал, как настоящий принц. В своих воспоминаниях Панкеев писал: «Наше финансовое положение было настолько тяжелым, что нам просто нечем было бы платить за жилье, если бы не профессор Фрейд, которому время от времени удавалось доставать для нас с помощью пациентов-англичан английские книги для перевода…» После курса психоанализа он вернулся в Одессу, где оставался до самой революции. По возвращении сына домой его мать, по существовавшему обычаю, заказала молебен, в котором имя профессора Фрейда конечно же не было забыто. «Таким образом она хотела выразить ему свою благодарность за мое удачное излечение, и православный поп торжественно возносил молитву за благоденствие Сигизмунда», – писал Панкеев.

По словам Фрейда, этот человек стал для него «неотъемлемой частью психоанализа».

Попытка составить полный список фрейдовских пациентов относится скорее к области желаемого, нежели реально достижимого: многого нам просто не хватает, каких-то записей вообще не существовало, часть исчезла, некоторые упоминания разбросаны по крупицам в обширной переписке или осели в остающихся до сих пор неизданными архивах Фрейда, которые хранятся в Нью-Йорке и Лондоне и к которым нет доступа. Тем не менее, изучив попавшие в наше распоряжение документы, мы смогли установить, что с 1905 по 1920 год среди пациентов Фрейда были: мальчик из Герлица; некий пациент со случаем «острой паранойи»; один фетишист; маленький бесцветный человечек – ярко выраженный меланхолик, который был не кем иным, как Эйзенбахом, лучшим венским комиком того времени. Помимо них доктора посетили Альберт Гирст, племянник Эммы Экштейн, Хелен Дойч и Джонс со своей подругой Лу Канн. Три недели у него находился Ференци, и всего один летний вечер провел вместе с доктором Густав Малер.

Прогуливаясь вместе с Фрейдом по улочкам голландского города Лейдена, где профессор проводил отпуск вместе с семьей, Малер неожиданно для себя самого постиг тайну своего творчества, узнав, с чем связано то, что в решающие, драматические моменты создания его произведений у него в мозгу почти всегда возникала простенькая, всем хорошо известная мелодия… Причина этого крылась в том, что ребенком он часто бывал свидетелем родительских ссор, которые приводили его в такой ужас, что он всегда убегал из дома на улицу, где шарманщик наигрывал популярную в Вене песенку: «Ах мой милый Августин». Таким вот образом драматичность ситуации навсегда связалась в его душе с этой мелодией.

Среди бессмертных ликов египетских богов, статуй греческих героев и китайских фигурок в приемной Фрейда, больше походившей на археологический музей, чем на кабинет врача, часто появлялись люди, приходившие туда, чтобы доверить доктору свои самые неприличные воспоминания, нарисовать самые немыслимые картины, создаваемые их воображением, и представить свидетельства дьявольской работы подсознания. Побывал в этой приемной и молодой поэт Бруно Гетц, сын морского офицера, позже преподававшего в военно-морском училище Риги. Бруно приехал в Вену, чтобы посещать лекции Леопольда фон Шростера по «Бхагавадгите». За один сеанс Фрейд излечил этого молодого человека от жесточайших приступов головной боли. В своих воспоминаниях о Фрейде Бруно Гетц писал: «Это один из тех чудо-лекарей, подобных которому можно встретить в Индии. Ему не нужна никакая методика, он может произносить какую-то абракадабру, но ты при этом начинаешь чувствовать себя все лучше и лучше и становишься практически здоровым».

Приходила в эту приемную и еврейская девушка родом из России, с роскошной косой. Родители отправили ее в Цюрих изучать медицину, и там она прошла курс лечения у Юнга. Произошло это в августе 1904 года. В свои девятнадцать лет Сабина имела формы зрелой женщины и нежную кожу. Юнгу в это время было тридцать. Пылкая натура девушки толкнула ее на попытку совместить два чуждых друг другу мира: мир швейцарского врача и мир истеричных молодых людей со смуглой кожей и черными волосами. Юнг стал ее другом, потом ее «поэтом», как она его называла, то есть любовником. Сабина мечтала о ребенке от Юнга, о новом Зигфриде, сказочном рыцаре… Карл Густав Юнг называл Сабину «египтянкой». Он предал ее, и глубоко обиженная девушка бросилась к профессору Фрейду – «еврею и доброму дедушке», чтобы залечить душевные раны.

Как когда-то Эмма Экштейн сыграла важную роль в истории непростой дружбы Фрейда и Флисса, так Сабина Шпильрейн высветила уже наметившуюся трещину во взаимоотношениях Фрейда с его молодым коллегой Юнгом, в котором он видел своего преемника. 17 января 1909 года он писал Юнгу: «Если я Моисей, то вы будете тем, кто, подобно Иисусу Навину, доберется до земли обетованной психоанализа и покорит ее, тогда как я лишь узрел ее в дали». А в мае все того же 1909 года на сцене появилась Сабина Шпильрейн. В ответ на жалобы девушки смущенный Фрейд говорил, что у него есть все основания думать, что Юнг «не способен на такие легкомысленные и неделикатные поступки».

Между тем Сабина получила диплом врача и приехала в Вену для участия в семинарах и собраниях фрейдовского психоаналитического общества; она находилась в Австрии с октября 1911-го по март 1912 года. Летом 1912 года она вышла замуж за своего коллегу-медика, еврея по национальности, доктора Пауля Шефтеля. Узнав об этом браке, Фрейд порадовался, что Сабина смогла частично излечиться от болезненной привязанности к Юнгу, и поделился с ней своими мыслями на этот счет: «Теперь я могу вам признаться, что мне совсем не нравилась ваша навязчивая идея родить Спасителя от смешанного брака. Во время своей антисемитской фазы Бог уже сотворил его, выбрав для этого самую лучшую расу – еврейскую. И пусть это всего лишь мои предрассудки». А 20 апреля 1913 года Фрейд написал Сабине: «Мои личные отношения с вашим швейцарским героем окончательно прерваны. Его поведение было слишком отвратительным. Со времени вашего первого письма мое мнение о нем очень сильно изменилось».

Сабина ждала ребенка, и Фрейд вновь повторил то, что уже говорил при рождении Герберта Графа: малыш должен принадлежать к еврейской среде. Мысль, что эта молодая женщина ждет воображаемого ребенка Юнга, была Фрейду просто невыносима. Это должен был быть его ребенок, ребенок Фрейда! И что удивительно, он вдруг произнес слово «сионист», несвойственное его лексикону. Была ли это метафора или же это был намек на идеологическое и политическое движение Теодора Герцля? «Что касается меня, то, как вы знаете, я уже излечился от всех последствий преклонения перед арийцами, и мне бы хотелось надеяться, что ваш ребенок – если, конечно, родится мальчик – станет сионистом. Нужно, чтобы он был брюнетом или, во всяком случае, стал им. И никаких блондинов!» – писал Фрейд.

Помимо этих слов, которые могут удивить своей резкостью, но которые нужно рассматривать сквозь призму глубокого разочарования Фрейда в Юнге, а также с учетом терминологии, бытовавшей среди ученых девятнадцатого века, у Фрейда вырвалась еще одна фраза, отразившая его глубоко личные переживания, которые он почти никогда не выставлял напоказ: «Мы евреи и останемся ими, все остальные только и делают, что используют нас, никогда не понимая и не уважая».

Осенью 1913 года Сабина Шпильрейн родила дочку и назвала ее Ренатой – от «Ренессанс». Смогла ли она примириться со своей родной средой? Перестала ли противопоставлять себя ей, как было тогда, когда она с головой ушла в мечты о сказочном немецком рыцаре? А может быть, она просто на свой лад продолжила семейную традицию, разыграв как по нотам повторяющийся из поколения в поколение сценарий?

Сабина родилась в 1885 году в Ростове-на-Дону; она навсегда сохранила память о своем прадедушке-раввине, который в свое время был очень уважаемым человеком в Екатеринославе. Запомнился он ей большим и добрым, всегда одетым в черное. Он обладал даром предвидения и точно предсказал час своей смерти. Прадед решительно воспротивился желанию сына связать свою судьбу с дочерью врача-христианина и вынудил его жениться на еврейской девушке, которую сам ему и выбрал.

«По всей видимости, – писала Сабина в своем дневнике, – мой дедушка всю жизнь бессознательно хранил в себе образ своей первой любви, потому что превыше всего ставил всегда христианскую науку». Он отправил свою дочь (мать Сабины) учиться в христианскую школу, а затем в университет. Боясь полюбить человека, которого не примет ее семья, девушка ответила отказом на предложение о браке молодому человеку не своей веры, и на следующий день бедняга покончил жизнь самоубийством. А дед поступил с ней так же, как в свое время поступил с ним его отец: он сам устроил брак дочери, выдав ее замуж за благочестивого еврея. Она же, видимо, так и не смогла обрести счастье в этом союзе с богатым коммерсантом, от которого вначале родила Сабину, потом еще одну дочь, умершую в младенчестве, и, наконец, троих сыновей: Исаака, Жана и Эмиля.

Но вот пришла очередь Сабины отправляться в университет, в Цюрих. «Думаю, трудно представить себе большую радость, чем та, что испытал мой дед, благословляя мой выбор стать врачом…» – писала девушка. То, что должно было случиться, не заставило себя ждать: Сабина встретила врача-иноверца, и семейная традиция продолжилась. Но, может быть, пытаясь примирить еврея с христианином, Фрейда с Юнгом, Сабина Шпильрейн хотела избавить свой род от висевшего над ним проклятия?

Чем закончилась история Сабины, мы, наверное, никогда не узнаем. Известно лишь, что в 1923 году она вернулась на родину, и до 1937 года имя Сабины Шпильрейн значилось в списке советских психоаналитиков. Но за год до этого психоанализ был объявлен Сталиным вне закона. Не погибла ли она в водовороте сталинских чисток, как предполагают некоторые исследователи?

В первые годы двадцатого столетия вокруг Вены и Фрейда вращалось множество людей, чьи судьбы причудливо переплетались; эти люди видели друг друга на Берггассе, сидели рядом в венских кафе «Ронахер» и «Альзерхоф» и ресторане «Старая сорока». Пересеклись ли там пути аристократки царских кровей Луизы фон Саломе с еврейкой из России Сабиной Шпильрейн? И встречались ли они обе с полькой Евгенией Сокольницкой, которая вначале с Юнгом, а потом с Фрейдом открывала для себя психоанализ, пыталась привить его во Франции, а потом трагически ушла из жизни?

Евгения Сокольницкая-Кутнер родилась в 1884 году в семье польских евреев – людей образованных и активно участвовавших в политической жизни своей страны. Ее дед по отцовской линии служил офицером в повстанческой армии, сражавшейся против царизма во время восстания 1830 года, а мать была столь заметной активисткой этого движения, что хоронили ее как национальную героиню. Евгения училась в Сорбонне; познакомившись с психоанализом, вначале она стала ученицей Юнга, а в 1913 году приехала к Фрейду, чтобы пройти у него психоаналитическое обследование. Вернувшись в Польшу, она попыталась заняться там медицинской практикой и познакомить своих соотечественников с методами психоанализа, но успеха не добилась. В 1921 году Фрейд, желавший приобщить Францию к своему открытию, отправил Евгению в Париж, но и там ее успехи оказались более чем скромными. К новой теории проявили интерес французские писатели из «Нувель Ревю Франсез» – Андре Жид, например, прошел у Сокольницкой психоаналитическое обследование, которое описал потом в своем романе «Фальшивомонетчики», но медицинский мир встретил ее весьма настороженно. Евгения Сокольницкая приняла активное участие в создании Парижского психоаналитического общества и стала его вице-президентом. 19 мая 1934 года она покончила с собой, отравившись газом, в квартире, которую предоставил в ее распоряжение один из ее учеников, видный деятель реакционной монархической организации «Аксьон Франсез» Эдуард Пишон.

После 1920 года в расположенной в двух шагах от Берггассе гостинице «Регина» все больше и больше останавливалось учеников, а не пациентов Фрейда, они съезжались в Вену отовсюду, чтобы под руководством старого профессора-еврея приобрести новую специальность.

Абрам Кардинер, Мария Бонапарт, Смайли Блантон, Хилда Дулиттл и Джозеф Уэртис в своих дневниках оставили тысячи деталей, воспроизводящих повседневную жизнь приемной Фрейда: не забыты в них ни серый плед на кушетке, ни открывавшая дверь горничная Паула, ни толкования Фрейда; особое внимание уделено в них жестам доктора, его движениям – быстрым, словно птичьим, и одновременно ловким и изящным, так что казались почти женственными; отразились в этих записях и упоминания о мимолетных встречах на лестнице с другими пациентами или с Мартой, направлявшейся куда-то с корзинкой в руке… Но обо всем этом мы поговорим в следующей главе нашего повествования.

Несмотря на то, что во время нашей прогулки, читатель, нам часто встречались пациенты, принадлежавшие к еврейской нации, это совсем не значит, что они составляли большинство клиентуры Фрейда, да и вообще невозможно вычислить их процент среди всех, кто приходил к доктору в течение пятидесяти лет. Просто благодаря своему положению в венском обществе – в общественно-политической или артистической сфере, а также благодаря тем произведениям, которые создали они сами или их близкие, эти люди обращали на себя внимание чаще, чем остальные. Но из этого совсем не следует, что Фрейд притягивал к себе исключительно евреев. К нему приходило множество людей творческих профессий, представителей интеллигенции, но были среди его посетителей и гораздо более скромные и менее образованные люди; их объединяло то, что все они страдали от психических травм и, приходя на Берггассе, рассчитывали восстановить душевный покой.

Вводя в наше повествование всех этих мужчин и женщин только из-за того, что в течение нескольких часов они вдыхали запах душистых сигар Фрейда, мы рискуем оставить в тени большую часть их жизни. Попытавшись же вывести их из-за закрытых дверей фрейдовского кабинета, где они подвергались психоанализу, чтобы добавить о них что-то еще, мы вновь столкнулись с необходимостью заговорить о самом Фрейде, ведь, рассказывая о своих пациентах в письмах и книгах, он таким образом рассказывал о себе самом, как будто каждый из тех, с кем он соприкасался, олицетворял собой его собственные мечты и чувства, сомнения и ошибки и вписывал свою главу в создаваемую им теорию.

Думается, что и мы, пытаясь понять этих людей, в свою очередь, открываем что-то в себе.

Но ведь эти Эмма, Ида, Генрих, Герберт, Сергей, Бруно и Сабина в первую очередь существовали для самих себя, не так ли? Так по какому же праву мы «роемся в их белье»? Неужели только из-за того, что однажды они пришли к Фрейду, чтобы связать в одну цепь свои и его ассоциации, они стали принадлежать не только себе, но и всем нам? Конечно же, эти люди и их жизнь будят в нас не только инстинкт Шерлока Холмса, они также вызывают у нас и нежность, и грусть, и то особое романтическое чувство, которое, будучи детьми, мы испытывали к некоторым сказочным и литературным героям.

А те из нас, кто по каким-то своим – эстетическим или глубоко личным – мотивам хотел бы причислить себя к этому воображаемому венскому семейству, могут дополнить «фрейдовскими портретами» свой семейный альбом.