Глава первая

НЕОБЫЧНЫЙ ДОКТОР (1886-1895)

Так кем же были они на самом деле: юная венгерская аристократка Элизабет фон Р., тайно влюбленная в своего зятя; девица Катарина, соблазненная «дядей»-трактирщиком; потерявшая голос певица Розалия Г., – реальными людьми или литературными персонажами? А сам доктор Зигмунд Фрейд, он-то кем был – ученым или писателем-фантастом? Суровые члены Венского психиатрического общества больше склонялись к последнему, когда весной 1896 года слушали доклад необычного доктора, пытавшегося объяснить им сексуальную этиологию истерии с помощью рассказов об археологических раскопках, жемчужном ожерелье, генеалогических древах, несчастном случае на железной дороге и истоке Нила. «Это какая-то научная сказка», – был их вердикт. Они были возмущены тем, что человек, носящий почти неприличную фамилию[1] и доверяющий россказням дам, страдающих заболеваниями матки, претендовал на то, чтобы его изыскания признали научными. «Ну и пошли они все к черту!» – отреагировал про себя отвергнутый учеными мужами доктор, а позже выплеснул свою обиду на них в письме берлинскому другу Вильгельму Флиссу. С тех пор, подобно Робинзону Крузо, Зигмунд Фрейд начал приспосабливаться к жизни на своем уединенном острове, будучи уверенным в том, что свой дух бунтарства и свою страсть он унаследовал от далеких предков-евреев, защищавших свой Иерусалимский храм. Он не сомневался в том, что у него характер конкистадора, первопроходца. В глубине души он был убежден в своей принадлежности к тому разряду людей, которые способны нарушить покой мира. При этом Фрейд жаждал славы не писателя, а ученого, ориентирующегося на здравый смысл, истину и научную традицию. Несмотря на то, что всю жизнь он преклонялся перед теми, кто подобно Гете и Леонардо да Винчи умело сопрягал в своем творчестве искусство и науку, сам всегда подчинял свои поэтические прозрения научной взыскательности. Излагая на бумаге истории болезней своих первых пациентов, он с удивлением замечал, что детальный рассказ об их психической жизни был очень похож на те описания, которые обычно встречаются в художественных произведениях, и лишен присущей ученым трудам серьезности. Вполне возможно, что он находил в этом своеобразную прелесть. «Меня самого до сих пор очень трогает тот факт, что изложенные мной истории болезней моих пациентов читаются как романы», – писал Фрейд в «Исследованиях истерии».

К традиционному противопоставлению науки и литературы, фактов и вымысла, материальной действительности и полетов воображения Фрейд добавил еще одно звено, новую реальность – реальность психическую . Он открыл некий мир обмолвок и снов, упущенных возможностей и игры слов, скрытых мотивов тех или иных поступков в повседневной жизни и закулисной стороны обыденного сознания. Покоритель этого нового пространства, не исследованного до него учеными, но так часто посещаемого поэтами, выступал одновременно в роли и археолога, и законодателя, и писателя.

С самого начала психоанализ был облечен в форму рассказа с продолжением, некого романа о самых сокровенных тайнах психики. Велся этот рассказ от первого лица единственного числа. Это было своеобразное путешествие по просторам бессознательного, в которое Зигмунд Фрейд взял с собой замечательных попутчиков: Гете, Шекспира, Данте, Вергилия, Софокла, а также Гейне, Шлимана и Моисея. Эти выдающиеся личности мировой культуры обеспечивали ему своеобразное поэтическое сопровождение, у них он находил иллюстрации для случаев из своей практики и черпал материал для новых гипотез. А самое главное, в беседах на страницах своих научных трудов с этими гениями мировой культуры Фрейд оттачивал собственный литературный стиль.

Любовь к слову и вера в его целебные свойства заставили приват-доцента Венского университета, специалиста в области невропатологии доктора Зигмунда Фрейда постепенно отказаться от использования в своей практике традиционного медицинского арсенала того времени: электротерапии, массажа, горячих ванн и усиленного питания. Что касается гипноза, то благодаря своим первым пациенткам – Эмми, Люси, Катарине и Эмме, этим жительницам Вены, Венгрии и Англии, аристократкам и служанкам, католичкам, еврейкам и протестанткам, он и его перестал применять и полностью переключился на другую методику лечения: он внимательно выслушивал и анализировал те «небылицы» и «сказки», которые рассказывали ему посетительницы. А благодаря тому, что его натуре были присущи некоторые черты «женственности», он смог отбросить высокомерную сдержанность специалиста и склониться с почтением, дружеским участием и вниманием над страдающим истерией, не сомневаясь в том, что тому «есть что сказать».

Чудесное утро 1 мая 1889 года было словно создано для прогулок, а Фрейд обожал ходить пешком. Своим характерным, удивительно быстрым шагом он пересек Мария-Терезия-штрассе – улицу, на которой жил уже почти три года, и вышел на знаменитый кольцевой бульвар – Рингштрассе, где по приказу императора Франца Иосифа самыми талантливыми архитекторами того времени была выстроена вереница зданий, поражающих воображение безудержным смешением различных стилей. Ниши и колонны, галереи и кариатиды, позаимствованные из классического искусства, смешались с фасадами Возрождения, арками викторианской готики и элементами в стиле итальянского маньеризма. Роскошь этих построек абсолютно не впечатляла Фрейда. С Веной у него вообще сложились довольно натянутые отношения, и он никогда не выказывал чрезмерной преданности королевско-императорскому двору Австрии.

Еще будучи подростком, он скорее забавно, чем уважительно описывал своему другу Эмилю Флюсу, оставшемуся в их родном городе Фрайбурге[2], празднование двадцатипятилетнего юбилея царствования императора: «Если через двадцать или тридцать лет вы где-нибудь прочтете, что "первого мая 1873 года стояла изумительная погода, редкая для нашего северного климата, а вошедшая в поговорку счастливая звезда Его Величества императора Франца Иосифа не оставила его и в этот торжественный день; что в открытой карете, в сопровождении самых высокородных людей своего времени его величественная фигура рыцарской наружности продвигалась вперед среди восторженных криков толпы" и т. д. в духе придворных византийских историков, – не верьте этому, а прислушайтесь к моему свидетельству: первого мая 1873 года стоял жуткий, почти сибирский холод, демократичный дождик размыл поля и дороги, наружность Его Величества была так же далека от рыцарской, как наружность нашего (я его также считаю своим) торговца метлами, а высокородные иностранцы не имели ничего выдающегося, кроме усов и наград, и, наконец, никто не устраивал бурных оваций и не выкрикивал здравиц в честь венценосных особ, не считая нескольких орущих мальчишек, забравшихся на деревья, в то время как остальная публика попряталась под зонтиками и даже не давала себе труда приподнять шляпы. Ваш искренний друг и рассказчик далек от придворной жизни, и это очень легко понять; каким бы ничтожным он ни чувствовал себя временами, в эту минуту он ощущал свое величие – величие мыслящего человека и честного гражданина перед лицом этой коронованной шайки, чье существование наилучшим образом иллюстрирует ошибочность теории целесообразности, поскольку все эти принцы приносят еще меньше пользы, чем трутни в пчелином улье, иными словами, они никому не нужны».

Этот пылкий молодой человек собирался стать натуралистом, но судьба распорядилась иначе, и он, отчасти против своей воли, стал невропатологом, исследователем и практикующим врачом. И если его «борьба с Веной» уже началась, то до славы и денег было еще далеко. В свои едва исполнившиеся тридцать три года доктор Фрейд чувствовал себя одиноким, «скованным по рукам и ногам» и, временами, даже покорившимся судьбе, но, никому в том не признаваясь, он жаждал славы и надеялся оставить после себя то, что оправдает его существование на Земле и даст его имени право красоваться на фронтонах библиотек.

На Рингштрассе Фрейд подозвал фиакр – элегантную коляску, запряженную парой лошадей, как то приличествовало любому респектабельному врачу. Конечно же, экипаж с одной лошадью больше соответствовал бы его финансовому положению, но он не мог приехать в нем к пациенту без ущерба для своего престижа. А сесть в трамвай – это было совершенно исключено!

Итак, в тот день Фрейд направлялся к одной знатной даме, аристократке из Германии, приехавшей в Вену специально для лечения у Йозефа Брейера, который в свою очередь переадресовал ее к Фрейду. Неожиданная смерть мужа повергла эту женщину в жесточайшую депрессию, сопровождавшуюся болями и другими симптомами, среди которых было странное пощелкивание языком, регулярно прерывающее ее речь. По словам некоторых врачей, увлекавшихся охотой, этот странный треск, производимый светской дамой, очень напоминал звуки, издаваемые токующими глухарями. Эту особу, которую Фрейд увековечил под именем Эмми фон Н., на самом деле звали Фанни Зюльцер-Варт, в супружестве – Мозер. Ее муж, богатый швейцарский промышленник, с которым она прожила совсем немного, был старше ее на сорок лет. Направляясь к шикарному пансиону, где остановилась эта дама, прибывшая из своего замка на берегу Балтийского моря, доктор Фрейд уже знал, что сейчас он впервые испробует метод лечения гипнозом, разработанный его другом и коллегой доктором Йозефом Брейером. Но он даже не подозревал, что сеансы с этой дамой станут первыми шагами к тому, что впоследствии превратится в психоанализ.

Фанни Мозер ожидала молодого врача лежа на диване, ее голова опиралась на кожаную подушку. Завидев Фрейда, женщина испуганно закричала: «Не двигайтесь! Ничего не говорите! Не трогайте меня!» А Фрейд, который пока еще не изобрел «правила говорить все» – для пациента и «правила проявлять сдержанность» – для психотерапевта, начал разговаривать с ней, расспрашивать и забросал ее таким количеством вопросов, что она сердито оборвала его: «Не надо задавать мне бесконечные вопросы, отчего произошло то да отчего это, надо просто дать мне возможность рассказать все, что я могу рассказать!» «Согласен», – ответил потрясенный Фрейд. Он сразу же проникся глубоким уважением к этой женщине, обладавшей по-настоящему мужским умом и энергией, огромной культурой и любовью к истине. Его восхищали ее врожденная скромность, изысканность манер и забота о благосостоянии людей, стоящих ниже ее на социальной лестнице. Личность этой дамы настолько заинтересовала доктора, что он стал посещать ее семь дней в неделю, иногда даже дважды в день.

После окончания первого визита Фрейд поспешил домой и сразу же бросился к письменному столу, чтобы выплеснуть на бумагу свои мысли, появившиеся во время этого захватывающего сеанса. Размашистым готическим почерком, вплетая строку за строкой в узорный ковер слов, в тот момент он сформулировал начальные абзацы своего собственного романа. Конечно, психоанализ пока еще не родился, но днем его зачатия вполне можно считать 1 мая 1889 года – день, отмеченный также и другими событиями – официальным открытием Эйфелевой башни, самоубийством эрцгерцога Рудольфа и появлением расистского памфлета «Основы XIX века» X. С. Чемберлена, переехавшего в том году в Вену.

Но «нельзя все время быть только врачом», поэтому, встав из-за своего письменного стола, Фрейд поспешил в гости к Йозефу Панету, чтобы встретиться там со своими друзьями Оскаром Рие, Леопольдом Кенигштейном и Людвигом Розенбергом и до часу ночи играть с ними в карты. Ни за что на свете он не смог бы отказаться от традиционной партии в тарок. В Австро-Венгерской империи эта карточная игра пользовалась такой популярностью, что стала почти национальным увлечением. Карты Таро, по всей видимости, были завезены в Европу с Востока и отличаются от традиционных: помимо обычной колоды в 56 карт в игре участвуют 22 специальные козырные карты, называющиеся «арканы», в том числе джокер, или шут, считающийся самой сильной картой.

Интересно, какие картинки были изображены на картах, которыми играли Фрейд и его друзья? Виды Парижа 1848 года – этакий тарок периода либеральной революции, или деревенские зарисовки из жизни народов, населявших империю Габсбургов, а может быть – сценки в турецком духе? Или это были карты «Industrie und Gluck»[3]?

А какие мечты посещали Фрейда во время игры в тарок? Возможно, перед его внутренним взором томно возлежала под луной парочка восточных влюбленных, или он видел столь желанную Италию – родину Коломбины и Арлекина, а может быть, просто-напросто мечтал о том, чтобы ему пришел джокер в своем клетчатом костюме и дурацком колпаке с изображением его же собственной танцующей фигурки в сильно уменьшенном виде? В этой дружеской и лихорадочно возбужденной атмосфере, где гости всегда могли насладиться хорошей сигарой и отведать венских пирожных, что-то неудержимо тянуло Фрейда к карточному столу. Что же? Культ дружбы и рожденные им традиции? Пылкое единение нескольких друзей-евреев, которые очень скоро нашли себя в новом братстве – еврейской либеральной ассоциации «Бнай Брит»? Поддержка четверых коллег-медиков? До тех пор пока их не разлучила смерть, все они были верны своей еженедельной партии в тарок, и столь длительное общение – единственный случай в истории дружеских связей Фрейда – было обязано, по всей видимости, тому, что эти встречи носили чисто личный характер. Из целого списка фрейдовских друзей лишь те из них, кто не имел отношения к его психоаналитическим исследованиям, прошли вместе с ним через поколения.

На следующий день Фрейд чувствовал себя таким усталым, что решил отложить ответ на письмо доктора Йозефа Брейера, который собирался написать, но дал себе слово обязательно навестить своего друга и коллегу в один из ближайших вечеров. Йозеф и Матильда Брейеры жили в одном доме со старым учителем Фрейда Самуэлем Хаммершлагом в самом центре Вены, за собором Святого Этьена, по адресу: Брандштетте, дом 8.

Многие годы Фрейд проходил мимо витрины торговца шкатулками и несгораемыми шкафами, чтобы подняться к дорогим для него людям, ставшим ему опорой в жизни. Он не знал никого лучше, человечнее и щедрее них. Эти сердечные и все понимающие друзья всегда относились к нему как к сыну и не скупились для него на доброе отношение, советы и деньги. Поговорить с ними было все равно что «посидеть под солнцем». Еще в гимназии учивший юного Фрейда Священному Писанию и древнееврейскому языку Самуэль Хаммершлаг привил ему любовь к классической культуре и пробудил интерес к еврейской истории, преподавая ее «без национализма и догматизма». Когда учитель умер, Фрейд почтил его память такими словами: «В нем горела искра того же огня, что озарял умы великих еврейских провидцев и пророков». А что касается Йозефа Брейера, то, будучи старше Фрейда на четырнадцать лет и имея уже репутацию солидного врача, он направлял к нему пациентов и всячески поддерживал его – во всяком случае, в тот конкретный период – в его научных изысканиях. Они встретились примерно в 1880 году в Институте физиологии Венского университета. Спустя некоторое время после их знакомства Брейер приступил к лечению Анны О., она же – Берта Паппенгейм, чье имя навсегда осталось связанным с зарождением психоанализа. Именно она придумала образное выражение для катартического метода лечения под гипнозом, назвав его «talking cure» (лечение разговором), или в шутку – «прочисткой печных труб». Когда в конце лечения у нее вдруг появились признаки ложной беременности и она закричала: «Сейчас на свет появится ребенок доктора Брейера!», тот настолько перепугался, что сбежал от своей пациентки и немедленно отправился с женой в Венецию в повторное свадебное путешествие! Спустя несколько месяцев родилась их дочь Дора… Через пятьдесят лет после этих событий, познав на себе самом дьявольскую силу бессознательного и столкнувшись с неожиданными проявлениями трансфера[4], Фрейд вот как прокомментировал это бегство: «В тот момент Брейер держал в руках заветный ключ, которым мы могли бы отпереть врата в "обитель Матерей", но выронил его. Он был человеком большого ума, но при этом в нем не было ничего фаустовского».

Сам же доктор Фрейд-Фауст, напротив, всегда бросался навстречу любым чертям из преисподней. «Тот, кто, подобно мне, будит, чтобы побороть, самых страшных демонов, притаившихся в глубине человеческой души, должен быть готов к тому, что в этой борьбе ему самому тоже не будет пощады», – размышлял он, ясно представляя себе опасность и не собираясь отказываться от своих опытов. Но давайте вернемся к истории лечения Эмми фон Н.

Итак, день за днем в течение семи недель доктор Фрейд приезжал с визитами к этой пациентке. Теперь она рассказывала ему о своих жутких снах с участием животных: ножки стульев и спинки кресел превращались в этих снах в змей; чудовище с головой грифа клевало тело бедной женщины; отовсюду на нее прыгали жабы и мыши и сыпались насекомые. «Так, – размышлял Фрейд, – это как раз вся та живность, что, по словам Мефистофеля, находится в его власти…» Но как он ни старался, и под гипнозом, и в состоянии бодрствования пациентки, притупить страхи и смягчить упреки, которые сама себе придумывала Эмми фон Н., у него ничего не получалось. С тем же успехом он мог бы воздействовать на средневекового монаха-аскета, во всем видящего перст Господень или дьявольское искушение.

«Какое же нужно терпение», – подумал доктор, решив сделать передышку. Он быстро шел по улочкам Старого города, продолжая искать в уме решение мучившей его проблемы. «Все происходит так, будто разбираешься в архивах, содержащихся в идеальном порядке… Но процесс анализа затрудняется тем, что хронология воскрешения в памяти различных событий оказывается нарушенной… По мере проникновения во все более глубокие слои сознания все труднее ориентироваться в воспоминаниях, и продвижение вперед происходит зигзагом, подобно ходу коня на шахматной доске!» Развеселившись от такого сравнения, Фрейд представил себе «узкую щель сознания» и подумал о том, что прорыв через нее болезненных воспоминаний вполне можно нарисовать в виде верблюда, пытающегося пролезть в игольное ушко! И, продолжая свой путь все тем же быстрым шагом, он, возможно, вспомнил слова взволнованного Фауста:

И к магии я обратился,
Чтоб дух по зову мне явился
И тайну бытия открыл.
Чтоб я, невежда, без конца
Не корчил больше мудреца,
А понял бы, уединясь,
Вселенной внутреннюю связь,
Постиг все сущее в основе
И не вдавался в суесловие[5].

Направляясь к своему дому, Фрейд должен был пройти мимо Вотивкирхе – Обетовой церкви, построенной в неоготическом стиле в благодарность Господу за то, что он уберег императора Франца Иосифа во время покушения на него в 1853 году. Интересно, звонили ли колокола этой церкви в тот момент, когда доктор проходил мимо, думая об одной своей пожилой пациентке, у которой он вызывал такой суеверный страх, что, встречая его, она всегда сжимала в кулаке крошечное распятие из слоновой кости? «Словно при встрече с сатаной», – думал про себя Фрейд, возможно не без удовольствия.

Со своей элегантно подстриженной бородкой, густыми черными волосами, аккуратно зачесанными на пробор, в хорошо сшитом строгом костюме, доктор Зигмунд Фрейд больше походил на молодого буржуа, чем на гостя из преисподней. Вот только глаза его… они как будто полыхали каким-то странным огнем. И этот пронзительный и пугающий своим невыносимым блеском взгляд нарушал целостность благопристойного облика молодого доктора. Еще не так давно, в период своей затянувшейся помолвки, Фрейд живо интересовался тем, как он выглядит, и даже писал Марте: «Неужели правда, что внешне я выгляжу симпатичным? Видишь ли, я лично в этом сильно сомневаюсь… Я очень страдаю от того, что природа не додала мне чего-то такого, я даже точно не знаю – чего именно, что обычно нравится людям». Но с тех пор как он стал наконец жить вместе со своей возлюбленной Мартхен, «нежной маленькой принцессой», его «Корделией», он несколько успокоился на сей предмет. И теперь, когда он наблюдал за своей полуторагодовалой дочуркой, он не мог отказать себе в удовольствии считать ее красавицей, не сомневаясь при этом, что похожа она именно на него… «Крошечное, но самое настоящее человеческое существо с ярко выраженным женским началом», – писал он жене об их малышке, которую, естественно, назвал Матильдой – в честь красивой и доброй супруги Брейера.

Еще задолго до того, как стать крестной матерью первенца Фрейда, Матильда Брейер с удовольствием брала на себя заботу о молодом докторе и, словно добрая фея, помогла ему оборудовать его первый медицинский кабинет. Это произошло в апреле 1886 года, когда Фрейд переехал на другую улицу – Ратхаусштрассе, в дом за ратушей, недавно построенной с вычурной роскошью в неоготическом стиле между псевдоклассическим зданием парламента и зданием университета в стиле ренессанс. Матильда пожелала лично прикрепить дощечки, на которых золотыми буквами было написано имя молодого врача Зигмунда Фрейда и часы его приема: одна дощечка, темного стекла, была повешена на воротах, вторая, керамическая, – на входной двери. Спустя десять дней, в пасхальное воскресенье 25 апреля 1886 года, в популярной либеральной газете «Нойе Фрейе Пресс» появилось следующее объявление:

Доктор Зигмунд Фрейд, приват-доцент Венского университета по невропатологии, вернулся после шестимесячного пребывания в Париже и ныне проживает по адресу: Ратхаусштрассе, 7.

Своих гипотетических больных Фрейд в шутку называл «неграми» по аналогии с карикатурой, увиденной им в юмористическом журнале «Флигенде Блеттер»: изображенный на ней голодный лев с широко разинутой пастью жаловался: «Уж полдень, и ни одного негра!» В день своего тридцатилетия, 6 мая, Фрейд сделал такую запись: «Сегодня на прием ко мне пришли только два старых больных Брейера, и больше не было никого. Я взял себе за правило принимать по пять человек в день: двоих на электролечение, одного обязательно бесплатно, еще один сам пытается не заплатить, ну а последний бывает чьим-нибудь сватом».

На свой первый скромный гонорар Фрейд купил друзьям вина, а Марте перо на шляпу! Постепенно его приемная стала наполняться пациентами, но платили по-прежнему лишь немногие. Особо интересные случаи Фрейд лечил бесплатно по собственной инициативе. Среди его первых пациентов были двое полицейских, португальский посол и несколько жен знакомых преподавателей и врачей. Успех не спешил к молодому доктору. Иногда в приемные часы ему совершенно нечего было делать, кроме как заниматься собственной корреспонденцией. В одном из писем к свояченице Минне Бернейс он с юмором описывал свою малочисленную клиентуру: «Думаю, а не повесить ли мне в приемной свою фотографию с надписью "Наконец один". Боюсь только, что, к сожалению, там некому будет ею любоваться!»

«Истерия никогда не мешала женщинам добиваться прекрасных успехов в области литературы или истории; склонность к истерии не означает, что страдающий этой болезнью человек не может обладать яркими и самобытными способностями», – смело заявлял молодой венский невропатолог, и это его утверждение шло вразрез с представлениями о наследственных пороках и признаках вырождения, принятыми во французской психиатрической школе. «Назвать моих пациенток дегенератками – значит до неузнаваемости исказить смысл этого слова!» – возмущался доктор.

Все его пациентки были в высшей степени благопристойными и преданными своим семействам дамами, и Фрейд отдавал должное их многочисленным добродетелям, но особенно его восхищала в них способность употреблять в разговоре слова в их изначальном, буквальном смысле. Так, когда они говорили: «Это ранило меня в самое сердце», они действительно чувствовали боль в области сердца, а когда им наносили оскорбление, на которое они не могли ответить, которое им приходилось «проглотить», у них сразу же перехватывало горло. Это преобразование душевной боли в боль физическую шло от избытка их искренности… искренности, в которой они сами не отдавали себе отчета, потому что потом чистосердечно жаловались на парализованные ноги, тошноту и затрудненное дыхание. Они позабыли, эти прекрасные дамы, с легкостью произносившие подобные слова, каким образом физическая боль переводится на язык слов. «Они страдают от воспоминаний!» – поставил диагноз доктор Фрейд, когда, подобно Шампольону, открывшему тайну древнеегипетских иероглифов, начал сопоставлять слова двух языков – языка здоровых людей и языка страдающих истерией – и обнаружил, что тошнота означает отвращение, а паралич – потрясение.

«На самом деле они все прекрасно знают, но не отдают себе в этом отчета. Мне просто нужно заставить их это осознать…» – размышлял Фрейд, направляясь в свой кабинет для приема больных. Сегодня к нему опять должна была прийти мисс Люси Р. – англичанка, работающая гувернанткой в семье директора одного завода. Вот уже вторую неделю девушке приходилось проделывать неблизкий путь из пригорода Вены до дома доктора, а Берггассе – улица, на которой Фрейд обосновался несколько месяцев назад, была одной из самых крутых в городе, поэтому каждый раз Люси появлялась запыхавшаяся и побледневшая. Она страдала от черной меланхолии и переутомления, но больше всего мучений ей доставлял преследовавший ее повсюду запах сгоревшего пудинга. Фрейд попытался под гипнозом выяснить у девушки причину возникновения этого расстройства, но не добился никакого результата, поэтому решил применить новый метод. Уложив пациентку на кушетку, он положил ей руку на лоб и объявил:

– Сейчас при надавливании моей руки вы начнете вспоминать. В тот момент, когда надавливание прекратится, у вас перед глазами возникнет какая-нибудь картинка или в голове появится какая-нибудь мысль, их обязательно нужно будет ухватить, это именно то, что мы ищем. Итак, что вы увидели? Вы помните, при каких обстоятельствах вы в первый раз почувствовали этот преследующий вас запах сгоревшей еды?

– Да, конечно, – ответила мисс Люси, – я прекрасно помню, как все произошло. Это случилось примерно два месяца назад, за два дня до моего дня рождения. Я была с девочками в классной комнате и учила их стряпать. Прямо во время урока мне передали письмо, его только что принес почтальон. По марке и почерку на конверте я сразу же поняла, что это письмо от моей матери, она живет в Глазго. Я хотела вскрыть его и прочитать, но дети бросились ко мне и вырвали его у меня из рук, при этом они кричали: «Нет, ты не будешь сейчас читать это письмо. Это наверняка поздравление к твоему дню рождения. Давай мы пока спрячем его!» Дети прыгали и возились вокруг меня, когда вдруг по комнате начал распространяться резкий запах. Это горел забытый нами пудинг. Теперь этот запах всюду меня преследует, я чувствую его все время, причем когда нервничаю, чувствую его особенно сильно.

– Вы отчетливо видите эту сцену? – задал вопрос Фрейд.

– Я как будто вновь переживаю все, что было тогда, – был уверенный ответ.

– Что же могло так потрясти вас в тот момент?

– Я была очень тронута, что дети проявили такую любовь ко мне.

– Они не всегда к вам так относились? – задал очередной вопрос доктор.

– Не всегда. Но именно в тот момент, когда я получила письмо от матери, они продемонстрировали мне свою любовь.

– Мне непонятно, – пошел дальше в своих расспросах Фрейд, – почему проявление детской любви и письмо от вашей матери смогли войти в противоречие друг с другом, на что, как мне кажется, вы сейчас намекаете.

– Дело в том, что я как раз собиралась уехать к матери, и мне было жаль расставаться с этими детьми, я к ним очень привязалась, – ответила Люси.

– Расскажите мне о вашей матери, – попросил Фрейд, – она что, чувствовала себя одинокой и хотела, чтобы вы вернулись к ней? Или в тот момент она была больна, и вы ждали от нее известий?

– Вовсе нет. У нее довольно слабое здоровье, но опасений ее состояние не внушает, кроме того, рядом с ней всегда находится компаньонка.

– Тогда почему же вы решили уехать от детей? – удивленно спросил Фрейд, с интересом ожидая ответа девушки.

После минутного молчания мисс Люси заговорила:

– Обстановка в доме стала для меня просто невыносимой. Экономка, кухарка и гувернантка-француженка решили, что я возомнила себя хозяйкой, и начали интриговать против меня, они нарассказали всяких глупостей обо мне дедушке девочек. А когда я пожаловалась на этих интриганок хозяевам, то не нашла у них той поддержки, на какую рассчитывала. Тогда я попросила расчет у господина директора, отца девочек. Он очень тепло со мной побеседовал и посоветовал подумать еще две недели перед тем, как принять окончательное решение. История с письмом произошла именно в тот трудный для меня период, когда я не знала, как поступить: я думала об отъезде, но пока еще оставалась в доме своих хозяев.

– А было ли что-нибудь еще кроме любви детей, что привязывало вас к этому дому? – задал очередной вопрос доктор, которого совершенно не удовлетворил предыдущий ответ.

– Да. У постели умирающей матери девочек, которая была дальней родственницей моей матери, я поклялась ей не бросать детей, отдавать им всю душу и постараться заменить им мать. Потребовав расчет, я нарушила свою клятву, – проговорила Люси, машинально разглаживая складки своего строгого платья.

Набравшись храбрости, Фрейд решился открыть девушке правду:

– Не думаю, что причина ваших страданий заключается только в любви к детям. Я подозреваю, что, возможно, сами не отдавая себе в том отчета, вы влюблены в своего хозяина, господина директора. По всей видимости, вы лелеяли надежду действительно занять место матери его детей. Вдобавок вы стали очень ревниво относиться к другим слугам, с которыми раньше у вас были хорошие отношения. Вы боялись, что они догадаются о ваших желаниях и поднимут вас на смех.

– Думаю, вы правы, – как всегда лаконично ответила Люси.

– Но если вы знали, что любите своего хозяина, почему же сразу не сказали мне об этом? – удивленно спросил Фрейд, не удержавшись от вздоха.

– Я не знала этого, вернее, не хотела знать, я старалась гнать от себя эту мысль, старалась не думать об этом. И мне кажется, что в последнее время мне удалось справиться с собой, – убежденно проговорила молодая особа.

Фрейд бросил взгляд на часы, которые незаметно вынул из кармана, поблагодарил девушку за искренность, с какой она отвечала на его вопросы, и попросил ее вновь прийти на прием на следующей неделе. Провожая пациентку до комнаты ожидания, где уже сидели другие больные, Фрейд с раздражением думал о том, что ему пришлось прервать этот сеанс психоанализа, так и не добравшись до причин болезненного симптома и не устранив его. Из-за того, что сегодня доктору не хватило времени для продолжения беседы с мисс Люси, в следующий раз им придется потратить немало сил, чтобы восстановить прерванную цепь воспоминаний…

Эта юная гувернантка, влюбленная в своего работодателя; госпожа Эмми фон Н., не знавшая после смерти мужа другого мужчины и томящаяся в своем замке; еще одна молоденькая девушка, мечтающая выйти замуж за своего овдовевшего зятя… это же готовые персонажи для какого-нибудь романа! Так размышлял Фрейд, приглашая в свой кабинет очередного пациента.

Следующим утром, приняв, как всегда, холодный душ, он взял в руки свежий номер газеты «Нойе Фрейе Пресс», на ее первой странице обычно печатались с продолжением литературные новинки: Артур Шницлер, Гуго фон Гофмансталь, Теодор Герцль, а позднее Стефан Цвейг регулярно держали в напряжении венскую публику, с нетерпением ждавшую очередных глав их произведений. Не во время ли чтения этих отрывков Фрейда посетила мысль о том, что это очень похоже на его собственную работу? «Все эти неизбежные перерывы в лечении, переносы сеансов… разве мое недовольство по этому поводу не сродни тому чувству, которое испытывает читатель газеты, дождавшийся наконец очередной главы, но после решающей реплики героини или прогремевшего выстрела наталкивающийся на слова: "Продолжение в следующем номере"?»

У Фрейда были все основания ощущать духовную близость с этим поколением писателей, обеспокоенных лживостью и замаскированной пустотой слов и не удовлетворенных традиционной эстетикой и уровнем взаимоотношений своего Я с окружающей действительностью. «Не слова находятся во власти человека, а человек во власти слов», – писал Гофман-сталь. Кроме того, автор «Письма лорду Чендосу» и «Андреаса» вот как выразил навеянную ему Шекспиром мысль о возможном существовании мира бессознательного: «Мы не имеем собственного Я, оно приходит к нам извне, принесенное ветром».

…Белый пушистый снег укутал Вену. Не из-за этого ли установилась такая тишина? Зимним утром 1892 года Фрейд сидел в своей квартире у одной из многочисленных изразцовых печурок и предавался размышлениям. В последнее время он очень сблизился со своим берлинским другом Вильгельмом Флиссом. Сможет ли тот приехать к нему на Рождество с новой женой – Идой Бонди, бывшей пациенткой Брейера? А Брейер… почему он начал отдаляться от него? Фрейда удивила реакция Йозефа на его последнюю книгу «К концепции афазии», которую он посвятил ему в знак дружбы и уважения. При встрече Брейер едва поблагодарил его за это, выглядел крайне смущенно и, что вовсе было непонятно Фрейду, отозвался о книге резко отрицательно. Он не нашел в ней ни одного заслуживавшего похвалы тезиса, а в конце разговора, чтобы подсластить пилюлю, похвалил автора за стиль. Фрейд с горечью вновь представил себе эту сцену. «Ничто не может заменить мне общения с другом, эта потребность подпитывается во мне чем-то совершенно необъяснимым, возможно, присутствующим в моей душе женским началом», – размышлял он в письме к Флиссу, радуясь, что нашел в лице этого немецкого отоларинголога нового собеседника. В 1897 году по настоянию Фрейда Флисс опубликовал в Вене свою работу «Взаимосвязь между носом и женскими половыми органами, установленная на основе их биологических функций».

Посылая Флиссу некоторые из своих статей, Фрейд советовал другу не показывать их молодой жене, а одну из статей даже написал на латыни, чего никогда раньше не делал. Неужто таким образом он решил замаскировать затронутую им тему сексуальности? И это он, кто почти на сто лет опередил свое время и принятые тогда воззрения, утверждая, что «единственно правильным было бы узаконить свободные отношения между юношами и девушками из хороших семей, но для этого необходимо располагать безопасными противозачаточными средствами».

«Этиология неврозов всюду преследует меня, словно песенка о Мальбруке – английского путешественника», – писал Фрейд своему другу Флиссу. Он удивлялся, почему попытка установить связь между нервными и сексуальными расстройствами вызывала такое неприятие у его коллег и даже у Йозефа Брейера, но, покопавшись в самом себе, как он требовал того от своих больных, Фрейд вынужден был признать, что «едва переступив порог школы Шарко, я точно так же краснел при мысли о возможной связи истерии с сексуальностью, как это обычно делают мои пациентки».

Стоит лишь вспомнить возмущенные крики протеста одной из его молоденьких пациенток – фрейлейн Элизабет фон Р. – в ответ на его утверждение, подкрепленное целой чередой фактов, что она уже давно влюблена в своего зятя. «Неправда! Это невозможно! Это было бы непростительно!» – испуганно закричала девушка и сразу же принялась жаловаться на сильнейшие боли в ногах – именно из-за них она и была вынуждена обратиться к этому странному доктору, который позволил себе бросить ей в лицо такую страшную правду. «Бедное дитя!» – пожалел девушку Фрейд и попытался найти слова утешения. Он стал говорить ей, что люди не могут быть в ответе за свои чувства и что ее поведение и болезнь как раз и являются доказательствами ее высоких моральных качеств. С самого начала лечения Фрейд подозревал, что девушке хорошо известна причина ее болезни, что дело не в каком-то инородном теле, терзающем ее плоть, а в мучающей ее душу тайне. Под лукавым и немного язвительным взглядом Элизабет Фрейд на секунду представил себя в роли ее отца, вынужденного упрекнуть свою любимую дочь в «дерзком поведении». Имея дело с молоденькими девушками, доктор всегда старался отождествлять свою роль с ролью родителя. Молчание и, пусть доброжелательный, нейт ралитет не входили в арсенал его лечебных средств, скорее наоборот. Он не жалел для своих пациенток ни времени, ни душевных сил. Несмотря на то, что общение с Элизабет поначалу разочаровало его, Фрейд не мог отказать ей в дружеской симпатии. Доктор всячески демонстрировал свой интерес к проблемам больной, давал ей почувствовать, что хорошо понимает ее состояние, старался внушить надежду на выздоровление и не сомневался, что в ответ на его старания пациентка откроет ему свой секрет. Он вслушивался в слова девушки с таким же волнением и вниманием, с каким археолог раскапывает исчезнувший с лица земли древний город.

Заставив пациентку рассказать ему обо всем, что ее мучило, он начал подталкивать ее к более глубоким пластам воспоминаний, требуя от нее ничего не упускать, говорить обо всем, что всплывает перед ее внутренним взором. «Часто все происходило так, будто она читала книжку с картинками, которую кто-то перелистывал у нее перед глазами», – вспоминал Фрейд. Иногда же пациентка словно наталкивалась на препятствие, которое никак не могла преодолеть, но доктор не отчаивался, он был уверен в своем новом методе лечения и проявлял настойчивость. Ни один след, ни один знак, как бы малы и незначительны они ни казались, не должны были ускользнуть от его внимания, любое подозрение он немедленно начинал проверять, пытаясь спровоцировать признания, могущие пролить свет на причину болезни. Он хотел установить истину. Без колебаний он поощрял Элизабет фон Р., чье детство прошло в родовом поместье в Венгрии, чаще выходить в свет, где она могла встретить друзей ранней юности, или же отправлял ее на могилу сестры: доктор старался использовать любые ситуации, способные вывести на поверхность сознания давно забытое. И когда наконец Фрейду удалось помочь пациентке сбросить груз накопленных эмоций, он с еще большим усердием и дружеским участием принялся искать возможности облегчить ее теперешнее состояние. После разговора с матерью Элизабет он убедился в том, что желаемый девушкой финал этой истории, в котором она связа ла бы свою судьбу с зятем, невозможен, и попытался убедить ее спокойно отнестись к превратностям судьбы…

В самом начале 1893 года, спустя несколько недель после Рождества, мисс Люси Р., гувернантка из Англии, вновь появилась в кабинете у Фрейда. Преследовавший ее ранее запах сгоревшего пудинга исчез, но мучения девушки не закончились, теперь она страдала от навязчивого запаха сигарного дыма. Лечение не принесло желаемого результата и не удовлетворило самого доктора. После беседы с пациенткой он констатировал: «Произошло то, что обычно происходит, если пытаются лечить только отдельные симптомы: в данном случае один симптом я заменил другим».

Итак, нужно было во что бы то ни стало избавить Люси от одуряющего сигарного дыма, и Фрейд не жалел на это труда, но ему даже в голову не пришло использовать собственный опыт заядлого курильщика. Невропатолог пока еще не стал отцом психоанализа; он еще не приступил к самоанализу, исследованию своего прошлого, своих корней, своих сновидений и различных проявлений бессознательного, а также не решил для себя вопрос о трансфере. В противном случае он бы непременно вспомнил, что сам с двадцатичетырехлетнего возраста пристрастился к курению, переняв эту привычку у отца, причем считал, что сигара, ни больше ни меньше, стимулирует его работоспособность и умение владеть собой! Порой Фрейд выкуривал до двадцати сигар в день, зажигал очередную, едва загасив предыдущую. Без сигареты или сигары во рту он не мог представить себе нормального повседневного существования. Во время ежедневных прогулок по центру Вены он непременно заходил в табачную лавку «Табак-трафик», чтобы пополнить запас курева. Обычно он покупал «Трабуккос» – маленькие, довольно легкие сигары, считавшиеся в его время лучшими из всего, что производила австрийская табачная промышленность. Ароматный дым этих сигар окутывал не одно поколение пациентов, приходивших в кабинет доктора, чтобы улечься на его кушетке. Когда в 1900 году Фрейд проводил психоаналитические сеансы с юной Дорой, он впервые открыл для себя ту связь, которая существовала между отношением его пациентки к дыму сигары и ее отношением к его собственной персоне. «Это чувство было не чем иным, как желанием поцелуя, причем известно, что поцелуй курильщика имеет привкус дыма… собрав воедино все признаки того, что я стал объектом трансфера, и приняв во внимание, что я также курильщик, я вполне могу допустить, что во время одного из наших сеансов у Доры возникло желание, чтобы я ее поцеловал».

Но в эти последние годы уходящего девятнадцатого века перенос чувств пациента на личность врача воспринимался Фрейдом исключительно как побочный эффект в работе, как вызывающее недовольство препятствие, как «мезальянс», с которым приходилось мириться. Пока еще он не признал в трансфере движущей силы лечебного процесса.

Итак, считая, что преследующий мисс Люси запах является следствием травмировавшего ее в прошлом события, Фрейд попытался заставить девушку восстановить в памяти это событие. И вот под действием руки доктора, надавливавшего на лоб пациентки, начала проявляться некая картина, вначале довольно туманная и отрывочная.

– Вглядитесь в нее внимательно, – потребовал Фрейд, – она должна стать более полной и четкой.

– Да, я вижу гостя – главного бухгалтера завода, которым руководит мой хозяин. Этот пожилой господин любит детей директора словно родных племянников. Но в его приходе нет ничего необычного, он часто обедает в доме, – ответила доктору Люси, воскресившая в памяти сцену семейного обеда.

– Продолжайте вспоминать, – настаивал Фрейд, уверенный в своем методе лечения, – что-то непременно должно произойти.

– Ничего не происходит, мы встаем из-за стола, дети, как всегда, должны попрощаться с гостем, после этого мы обычно поднимаемся на второй этаж.

– А потом? – спросил Фрейд в надежде найти хоть какую-нибудь зацепку.

– Вы правы, кое-что все-таки произошло. Теперь я хорошо вижу это. В тот момент, когда дети стали про щаться, бухгалтер захотел их поцеловать, но хозяин вдруг вскочил и закричал на него: «Не смейте целовать детей!» Его поведение потрясло меня до глубины души, а поскольку мужчины в этот момент уже курили, то запах дыма сигар врезался мне в память, – припомнила Люси.

– Почему подобная реакция отца детей так потрясла вас, ведь его замечание относилось не к вам? – задал вопрос Фрейд, хотя у него самого уже сформировалось определенное мнение на сей счет.

– Мне показалось, что не очень вежливо так одергивать пожилого человека, друга семьи и плюс ко всему гостя. Можно было сказать то же самое по-другому.

– Так, значит, вас оскорбил грубый тон вашего хозяина? А может быть, вам стало неловко за него? Или, увидев, как из-за пустяка он столь резко обошелся со старым другом, вы представили себе, что точно так же он мог бы обойтись и с вами, будь вы его женой? – сделал предположение доктор.

– Нет, дело совсем не в этом, – отвергла предположение доктора Люси, скрестив руки на груди.

– Но вас поразила его грубость? – продолжал настаивать Фрейд, он не собирался сдаваться.

– Да, его грубость из-за того, что кто-то пытался поцеловать его детей, ему никогда это не нравилось.

Фрейд опять положил руку на лоб девушки и стал побуждать ее вспомнить еще что-нибудь. И тогда Люси рассказала ему о разочаровании, которое постигло ее, когда хозяин грубо выговорил ей за то, что она позволила какой-то женщине поцеловать детей в губы. После этого случая, а он произошел гораздо раньше неприятной истории с бухгалтером, Люси поняла, что у нее нет никакой надежды на то, что господин директор может полюбить ее.

Спустя два дня молоденькая гувернантка вновь появилась в кабинете доктора, но это была совершенно другая девушка – с улыбкой на лице и с высоко поднятой головой. Фрейд было решил, что роль Люси в доме хозяев изменилась и из гувернантки она превратилась в невесту господина директора…

– Нет, нет, ничего не произошло, – поспешила разуверить доктора девушка, по глазам прочитав его мысли, – вы просто совсем меня не знаете. Вы всегда видели меня больной и угнетенной, тогда как по натуре я очень веселый человек. Проснувшись вчера утром, я вдруг поняла, что тяжесть, мучившая меня, куда-то исчезла, и теперь я прекрасно себя чувствую.

– А что вы думаете о своем будущем? – спросил Фрейд.

– Я отдаю себе отчет в том, что мне не на что надеяться, но не собираюсь убиваться по этому поводу, – ответила девушка, по-прежнему улыбаясь.

– Но вы все еще любите вашего хозяина? – был следующий вопрос.

– Конечно, я его люблю, но теперь не испытываю от этого никакой боли. Каждый волен думать и чувствовать так, как считает нужным, – проговорила Люси нежным голосом, поправляя выбившуюся из прически прядь золотисто-каштановых волос.

Обследовав в последний раз ее нос, Фрейд с радостью отметил, что обоняние пациентки и связанные с ним рефлексы практически не имеют отклонений от нормы. Результаты проведенного в течение девяти недель лечения доктор счел весьма удовлетворительными и расстался с очаровательной англичанкой, укрепившись во мнении, что избрал правильный путь.

Несколькими часами позже, закончив прием и визиты к больным и отужинав в семейном кругу, Фрейд вернулся в рабочий кабинет, чтобы записать свои мысли, которые позже войдут в его труд «Исследования истерии»: «Часто на мое предложение использовать для лечения катартический метод я слышал от больных такие слова: "Вы же сами говорите, что моя боль находится в зависимости от обстоятельств моей жизни, от моей судьбы. Как же вы сможете мне помочь?" Мой ответ был таков: "Вне всякого сомнения, и судьбе, и мне самому было бы гораздо проще избавить вас от болей как таковых, но в случае удачного исхода моего лечения вы сами сможете убедиться в том, что для вас гораздо полезнее преобразовать ваши проблемы психического порядка – ваши истерические симптомы – в банальное несчастье. И тогда, обретя здоровую психику, вы с гораздо большим успехом сможете бороться с этим последним"».

Ровно в час пополудни в столовой на Берггассе одновременно открывались обе двери: из одной – со стороны двора – появлялась горничная, она несла супницу с дымящимся супом, во вторую – со стороны сада – входил Фрейд и занимал свое место во главе длинного семейного стола, за которым уже сидели Марта с детьми. Обед в этой семье всегда состоял из одних и тех же блюд: супа, мяса с овощами и десерта. Фрейд был крайне консервативен в еде. По распоряжению хозяев кухарке приходилось каждый день подавать на обед вареную говядину, и она страшно гордилась своим умением разнообразить это блюдо с помощью по меньшей мере семи соусов. Как вспоминал потом Мартин, старший из сыновей Фрейда, соусы ее были «один восхитительнее другого».

Этот ритуал семейного обеда, установленный Фрейдом, вызывает в памяти и другие примеры его приверженности раз навсегда заведенному порядку. Интересно, откуда эта приверженность проистекает? Из особенностей характера Фрейда, из стремления соблюдать этикет, принятый в хороших домах, или это рудимент отправления религиозных культов?

С тем же постоянством, с каким он ел на обед вареную говядину, Фрейд любил дважды в день прогуляться по Рингштрассе: быстрым шагом берсальера – итальянского солдата-пехотинца – совершал он круг по центру города, чтобы затем вновь вернуться на Берггассе и, миновав вереницу громоздких зданий восемнадцатого века, войти в свой дом № 19В этом доме, построенном в 70-х годах девятнадцатого столетия, семейство Фрейдов занимало второй этаж. Кроме того, для своих нужд доктор использовал трехкомнатную квартиру на первом этаже, состоявшую из салона, где больные проводили время в ожидании приема, приемной и рабочего кабинета. В этой квартире он проработал с 1892 по 1908 год, а потом перебрался на второй – «семейный» – этаж в квартиру своей сестры Розы, которая уехала оттуда после смерти мужа. Слева от входной двери в подъезде находилась каморка привратницы, которая открывала двери жильцам, не имевшим, согласно бытовавшей у венцев привычке, собственных ключей. Вспоминал ли Фрейд весной 1893 года то время, когда, будучи беззаботным ребенком и живя с родителями во Фрайбурге, он ютился вместе со всей семьей в доме, принадлежавшем владельцу слесарной мастерской? Один из сыновей этого столяра, Иоганн Зайиц, вспоминал на старости лет о «бравом» мальчишке, «хорошо развитом, веселом и проворном», который часами пропадал в столярной мастерской и удивлял всех «ловкостью и фантазией, с какой изобретал игрушки из обрезков металла».

Но пока для Зигмунда Фрейда не пришло время «копаться в шкафу с провизией» и «проникнуть в тайну метаморфоз Пэка»[6], о чем он писал Вильгельму Флиссу в 1897 году. Пока он был поглощен идеей, что некоторые из его пациентов в детстве подверглись сексуальным домогательствам и перенесли на этой почве травму. В письме от 30 мая 1893 года к тому же Флиссу Фрейд делился с ним своими мыслями на этот счет: «Мне кажется, я понял природу невротических страхов некоторых молодых людей, которые считаются девственниками и вроде бы не подвергались сексуальному насилию». 20 августа он послал другу еще одно сообщение: «Недавно я консультировал дочь хозяина трактира, стоящего на дороге к Раксу[7]. Очень любопытный случай!»

Случай же был такой. Чтобы немного отдохнуть от медицины и особенно от неврозов, Фрейд отправился в Восточные Альпы – в горы Тауэрн и обнаружил, что «и там, на высоте более двух тысяч метров, вполне могут процветать неврозы». Наслаждаясь прекрасным видом, открывавшимся с горы, вдали от Вены и своих повседневных забот, он не сразу отреагировал на вопрос, который задала ему молоденькая трактирщица: «Господин и вправду доктор?» В традиционных никербокерах – широких панталонах, застегивающихся под коленом, в подстать им серо-зеленой бархатной шляпе, подпоясанный широким темно-зеленым шелковым поясом, Фрейд стоял, опираясь на толстую палку, и в таком виде больше походил на жителя окрестных гор, нежели на городского врача. Ему понадобилось некоторое время, чтобы вспомнить слова, с которыми он обычно обращался к больным.

– Так что вас беспокоит? – спросил он наконец, а девушка, вошедшая в историю психоанализа под именем Катарина, ответила:

– Мне бывает трудно дышать, а иногда даже кажется, что я могу задохнуться.

– Присядьте сюда, – Фрейд указал девушке на деревянную скамью, он решил провести эксперимент без гипноза и надавливания рукой, – и расскажите, что происходит в тот момент, когда у вас возникают трудности с дыханием.

– Это находит на меня совершенно неожиданно. Вначале я чувствую, как что-то давит мне на глаза, потом мутится в голове и появляется шум в ушах, который невозможно терпеть, после этого голова начинает кружиться так, что я почти падаю, и в этот момент я ощущаю тяжесть в груди, она не дает мне дышать.

– И одновременно вы чего-то боитесь, не так ли? – осведомился Фрейд.

– Да, мне все время кажется, что кто-то стоит у меня за спиной и собирается броситься на меня, – подтвердила Катарина севшим голосом.

– Вы что-то видите перед собой в момент приступа? – задал очередной вопрос Фрейд, пытаясь нащупать след.

– Да, каждый раз я вижу жуткое лицо, с угрозой глядящее на меня, – призналась девушка.

– А когда подобный приступ случился впервые?

– Два года назад… – не совсем уверенно проговорила Катарина.

– Если вы сами этого не знаете, то я вам сейчас расскажу, чем, на мой взгляд, объясняются все эти ваши приступы, – решился на довольно смелое заявление странный городской врач, не заботясь о том, что может напугать девицу. – Два года назад вы увидели или услышали что-то, что привело вас в сильное сму щение, что-то, чего вы предпочли бы вообще не видеть.

– Да! Милостивый Боже! Это действительно так, – воскликнула Катарина, – я увидела моего отца с этой девушкой, Франциской, моей кузиной!

– Что это за история? – заинтересовался Фрейд, обрадованный таким поворотом в разговоре. – Не могли бы вы рассказать ее?

И вот, после бесчисленных наводящих вопросов и такого же количества довольно откровенных подсказок типа «Возможно, вы увидели часть обнаженного тела?» Фрейд наконец выяснил, что дочь трактирщика не только видела отца со своей кузиной, тот также приблизился и к ней самой, и она «почувствовала прикосновение части его тела».

– Сейчас вы уже взрослая девушка и многое знаете, назовите мне ту часть его тела, которая прикоснулась к вам, – стал настаивать Фрейд, больше заботясь о том, чтобы получить подтверждение своей новой гипотезе, чем думая о девичьей стыдливости, но, увидев смущенную улыбку совращенной девственницы, доктор осознал, что не может заходить дальше в своих расспросах, и вынужден был отступить.

Несколько месяцев спустя, работая над своей книгой «Исследования истерии», Фрейд включил в нее эпизод с Катариной, заметив с отеческой заботой: «Надеюсь, наша беседа пошла на пользу этой молоденькой девушке, так рано познавшей сексуальные переживания, нанесшие травму ее душе». На страницах этой книги Фрейд выразил признательность Катарине за ее искренность и откровенность в разговоре с ним, чего ему порой так не хватало при общении с притворно добродетельными дамами из его венской клиентуры, которым все казалось naturalia turpia[8].

А поскольку своих коллег с медицинского факультета Фрейд считал не меньшими, если не большими ханжами, чем эти дамы, то в этой своей книге всех отцов-соблазнителей он назвал «дядюшками» и лишь гораздо позднее решился открыть скандальную истину.