Глава седьмая

ГРИБЫ, ГАРДЕНИИ И ЛЕСНАЯ ЗЕМЛЯНИКА

У Фрейда было несколько пристрастий, и он очень трепетно к ним относился: изо дня в день, из года в год пополнялись коллекции его статуэток, его сигар, его грибов, а также перечень его друзей, с которыми он состоял в переписке. На полках шкафов в кабинете оставалось все меньше места из-за постоянно прибывающих древностей; самые последние свои приобретения Фрейд любил выставлять на обеденный стол во время семейной трапезы. Пепельницы из китайского нефрита всегда были переполнены окурками от его сигар. Он обожал ходить в лес за ягодами и регулярно это делал. Все это истинная правда, только Фрейд никогда об этом не рассказывал. Он выдвигал новые теории, анализируя собственные сновидения, собственные ошибки и остроты, равно как собственные «покрывающие воспоминания», но для разговора о своих пристрастиях у него никогда не находилось слов. Это было его личное дело. Это были его личные пристрастия.

Стефану Цвейгу, который пытался создать его литературный портрет, Фрейд напоминал, что определяющим в его характере было отнюдь не «мелкобуржуазное воспитание». И настойчиво просил не идеализировать его персону. «Ваше описание совершенно не согласуется с тем, что я, как любой другой человек, страдал от мигреней и усталости, что я был страстным курильщиком (и хотел бы оставаться им и поныне), считавшим, что сигара, как ничто другое, помогает сохранять самообладание и поддерживать высокую работоспособность; что, несмотря на мой скромный образ жизни, о котором столько сказано, я шел на большие жертвы ради пополнения моей коллекции древнегреческих, древнеримских и древнеегипетских вещиц; что в действительности я прочел гораздо больше книг по археологии, чем по психологии; что до войны мне было просто необходимо хотя бы один раз в год несколько дней или недель провести в Риме (один раз я там был и после войны)», – писал Фрейд Цвейгу.

На официальных фотопортретах Фрейд предстает перед нами суровым и сдержанным человеком, ученым, отрешенным от мирских забот. Но известно ли моим читателям, что, позируя для этих снимков, Фрейд специально придавал своему лицу соответствующее выражение? Об этом писал его сын Мартин. А на тех нескольких снимках Фрейда, что удалось сделать его близким, он, напротив, выглядит очень человечным, нежным, пылким и чуть-чуть грустным. Может быть, это следы чего-то такого, что лежит по ту сторону принципа удовольствия? Фрейд был восторженной и увлекающейся натурой, и, судя по всему, он всю свою жизнь делал выбор не в пользу реального и конкретного мира, а устремлялся к выдуманному им идеалу. Видимо, идеалистическая дружба без примеси чувственности целиком отвечала его душевным запросам и воспринималась им как одна из сублимированных форм любви (объектом которой могли быть не только женщины, но и мужчины, как, например, Флисс или Юнг). Но о своей дружбе, о сублимации своих страстей, о своем еврействе и пристрастиях своей повседневной жизни Фрейд почти ничего не писал.

Естественно предположить, что то, о чем Фрейд умалчивал, все эти черные континенты, белые пятна и темы, не подлежащие обсуждению, гораздо больше могли бы рассказать о нем, чем любые автобиографические материалы. Но, возможно, все это существовало именно потому, что о нем очень мало говорилось.

Это касалось его культа древностей, породившего археологическую метафору, характеризующую процесс поиска истины во время психоаналитического исследования: там тоже нужно было производить «раскопки», все глубже и глубже проникая в недра бессознательного, чтобы добраться до самого древнего фрагмента, самого первого впечатления, спрятанного в прошлом пациента. Волшебный сей мир был для него «ни с чем не сравнимым утешением в жизненных передрягах». Можно ли безнаказанно подвергнуть анализу то, что приносило ему это «утешение»: его сигары, письма, предметы древности и грибы?

«Откуда же они берутся?» – возникает вопрос при виде грибов, появившихся в лесу после того, как дождик хорошенько промочил землю. Вылезая украдкой из недр земли, они заставляют задуматься о тайнах зачатия. Во всяком случае, у Фрейда они вызывали именно такую ассоциацию, и этими мыслями он поспешил поделиться в письме со своим другом Флиссом: «Я знаю в Аусзее чудный лес, где изобилие папоротников и грибов, нам нужно обязательно туда съездить, чтобы ты мог посвятить меня там в тайны мира низших животных и детей. Думаю, у меня рот откроется от изумления, когда я услышу то, что ты можешь мне рассказать».

Удивительно слышать подобные высказывания из уст сорокалетнего мужчины, отца шестерых детей. То, что он так сильно был привязан к другу, с которым на протяжении долгих лет вел диалог в письмах, Фрейд объяснял специфической чертой своего характера: «Ничто не может заменить мне общения с другом, эта потребность подпитывается во мне чем-то совершенно необъяснимым, возможно, присутствующим в моей душе женским началом». Фрейд разделял идеи Флисса о бисексуальности, и не исключено, что его фантазии, связанные именно с этой теорией, выливались в тот интереснейший спектакль, который он устраивал, отправляясь летом с детьми на традиционную грибную «охоту».

«Наш набег на грибы никогда не совершался наугад, – вспоминал Мартин, старший сын Фрейда, – отец всегда предварительно производил разведку». «Мы входили в лес без малейшего шума, пряча наши тщательно свернутые сумки под мышками, чтобы не спугнуть грибы», – рассказывала младшая дочь Фрейда Анна Луизе Андреас-Саломе, посвятив ее тем самым в одну из сокровеннейших тайн своего семейства. «Мы никогда не обсуждали эту тему с людьми, не входившими в наш узкий круг», – подчеркивал Мартин. Это было занятие только для посвященных. Да и не все любят собирать грибы.

Ярко-красная с белыми крапинками шляпка мухомора, замеченная в траве, являлась сигналом к тому, что рядом может быть вожделенный белый гриб. «Когда отец находил хорошее место, он вел туда все свое маленькое войско, у каждого солдатика было свое место на определенном расстоянии один от другого, вся цепь начинала движение, словно хорошо вымуштрованный пехотный взвод, прочесывающий лес. Мы делали вид, что охотимся на дичь, которую трудно было найти и еще труднее схватить. Мы объявляли конкурс на лучшего охотника, и каждый раз победителем оказывался отец», -писал в своих воспоминаниях Мартин.

Кто же придумал эту военно-охотничью метафору, отец или сын? В любом случае, после атакующего маневра Фрейд приступал к разыгрыванию «примитивной» сцены, бросаясь к замеченному им красавцу грибу, на который он набрасывал свою тирольскую шляпу. Пленив таким образом выбранный им гриб, он давал сигнал победы, дуя в серебряный свисток, вынутый им из жилетного кармана. Собрав детей, разделявших его радость, он снимал шляпу с гриба и выставлял напоказ находку, ласково называя гриб «бэби», если это был молодой экземпляр. Что касается «стариков», то их они не брали, поскольку эти большие, перезревшие и дряблые грибы потеряли упругость и те вкусовые качества, которые так ценили гурманы.

Упоминания о грибах и старинных каменных и глиняных вещицах часто переплетались в рассказах о фрейдовских удовольствиях, как, например, в письме Фрейда Флиссу об одном дне отпуска, проведенном им в августе 1899 года в Берхтесгадене: «Целыми днями мы собирали грибы. В первый же дождливый день я отправился пешком в сторону моего любимого Зальцбурга, где в последний раз откопал несколько древнеегипетских фигурок. Они поднимают мне настроение и рассказывают о прежних временах и дальних странах».

И эта связь не была чисто формальной. Два фрейдовских увлечения, доставлявшие ему массу удовольствия, были тесно связаны с его давними фантазиями. Коллекционирование статуэток и «охота» на грибы превращали Фрейда в сублимированного и лишенного плотских желаний Дон Жуана. А также в беременную женщину и кормилицу, когда он из-под своей пузатой шляпы выпускал на свет молоденького боровичка или приглашал к обеду за семейный стол «новорожденную» – статуэтку, пополнившую его археологическую коллекцию. Корни этих культов, ассоциирующихся с тайной и волшебством, уходили еще глубже: к древнеегипетским гравюрам Библии его детства и к близости с нянькой, водившей его в церковь и рассказывавшей о Боге, святых и преисподней.

Лавируя между верностью и отступничеством, взрослый Фрейд окружил себя безмолвными идолами, а в конце лета советовал своей дочери Анне каждый день возлагать букет цветов к статуе Мадонны, установленной на лесной опушке, чтобы та была благосклонна к их грибной «охоте»…

Фрейд жил с пером (ручкой «Монблан») в руке. Если психоанализ представлялся ему в виде литературного произведения, к которому он все время добавлял новые страницы, то свою жизнь он превратил в одно бесконечное письмо. С молодых лет и до самой старости он описывал свое существование день за днем: свое настроение, свои путешествия, свои мысли, свои ощущения, испытываемые в том числе и при написании письма, а также выражал свои чувства к адресату. Флюс, Зильберштейн, Марта, Флисс, Юнг, Абрахам, Лу, Цвейг… – список корреспондентов Фрейда слишком длинный, чтобы приводить его здесь полностью. Сам же он имел специальный журнал для регистрации своей корреспонденции: письма полученные, письма отправленные (ответ он обычно писал в тот же день).

Едва почувствовав «избирательное сродство», Фрейд желал, чтобы дружба нашла свое отражение в письмах. Стремясь к абсолютной правде и мечтая о полной откровенности, он обещал своим собеседникам ничего от них не утаивать, но взамен они должны были стать «его вторым Я» , его самой первой и самой лучшей аудиторией. Чтобы трудиться в одиночку над созданием своего детища, Фрейду было необходимо общение с другом, находившимся вдали от него.

…18 сентября 1872 года Фрейду было шестнадцать лет, и он писал своему другу Эмилю Флюсу, у которого только что гостил во Фрайбурге на каникулах: «Я не забыл своего обещания, возвратившись домой, во всех подробностях описать вам мое путешествие… Я буду писать вам голую правду, но только вам одному; надеюсь, что никто посторонний не сможет прочесть эти строки. Если же такое все-таки случится и вы не сможете этому помешать, ничего не говорите мне об этом, иначе вы будете получать от меня лишь обтекаемые фразы, из которых ничего не сможете почерпнуть». Уже в этом первом опубликованном письме Фрейда прочитывается желание «сказать все» избранному собеседнику, способному сохранить тайну и выслушать доброжелательно и с интересом его признания. Как это похоже на то, что спустя многие годы превратится в формулу психоанализа. Может быть, Фрейд просто перенес специфику, характерную для разговора в письме с невидимым собеседником, в кабинет психоаналитика? Часто письма Фрейда к Вильгельму Флиссу, человеку, с которым он дружил уже в зрелые годы, изобиловали проявлениями того, что позже Фрейд назовет трансфером – элементом, характерным для взаимоотношений аналитика с пациентом во время психоаналитического лечения. Но эта особая манера ведения диалога была свойственна всем письмам Фрейда, начиная с его переписки в юношеском возрасте. Тогда, после «небольшого романа» о своем путешествии поездом из Фрайбурга в Вену, Фрейд выразил беспокойство по поводу отношения Эмиля Флюса к его письму: «Жаль, если мой рассказ не оправдал ваших ожиданий и показался вам недостойным вашего "молчания"». Закончил он письмо обещанием нового рассказа со следующей почтой.

Но эпистолярная дружба имела свои требования: Фрейд нуждался в друзьях, быстро отвечавших на его письма. 24 июля 1873 года он закончил письмо Эдуарду Зильберштейну следующими словами: «Если твой ответ прилетит ко мне со скоростью орла или с быстротой молнии, я буду очень рад…» А Флисса он упрекал: «Демон! Почему ты мне не пишешь? Как у тебя дела? Неужто тебе больше не интересно то, чем я занимаюсь?»

Эрнста Блюма, одного из своих старых пациентов, вновь приехавшего к нему для психоанализа в 1922 году, Фрейд спросил, почему тот ни разу не написал ему. Блюм ответил, что как только он вспоминал о том количестве приходивших Фрейду писем, которые он ежедневно видел на столике в прихожей доктора, он сразу отказывался от затеи написать Фрейду, чтобы не обременять его еще и своими письмами. В ответ же он услышал: «Сколько удовольствия я мог бы получить, читая ваши письма!»

Марте Фрейд написал более девятисот длинных писем за время их затянувшейся помолвки. Ежедневно, а порой даже по нескольку раз в день он слал своей невесте слова любви, а также излагал взгляды на жизнь и в мельчайших подробностях описывал свою повседневную жизнь молодого ученого.

«27 июня 1882 года, вторник,

утро, лаборатория

Моя милая невеста,

Я вырвал несколько листов из своей рабочей тетради, чтобы написать тебе в то время, пока идет эксперимент. Перо я похитил с рабочего стола профессора (Брюкке). Люди вокруг меня думают, что я занят расчетами, относящимися к моему эксперименту… Передо мной, в моем аппарате, что-то варится и бурно кипит и именно этим я должен сейчас заниматься. И все это напоминает нам о необходимости проявлять смирение и ждать…»

По пути в Гамбург, куда он ехал в гости к невесте, Фрейд остановился в кафе, чтобы написать ей еще одно письмо, хотя и предполагал, что оно дойдет до Марты позже, чем приедет он сам.

«Я был единственным клиентом, сидевшим в маленьком зале, заставленном множеством столов и стульев, но мне пришлось ждать целую вечность, пока мне принесли кофе, в который недоложили сахара, – моей Мартхен нужно будет класть в мой кофе больше сахара. Правда, торт оказался вкусным. Какой же я расточительный! Я съел целых два куска, один – за мою маленькую Марту. А теперь мне нужно быстро поставить точку, иначе я оставлю в этом кафе все свое состояние в уплату за электричество, чернила и износ мебели; все те прекрасные слова, что я хотел тебе сказать, останутся невысказанными. Но мы устроим с этими каракулями соревнование и посмотрим, кто из нас первым доберется до Марты».

И жених, и письмо оказались в одном поезде…

Фрейд балансировал между радостями сублимации и надеждами на осуществление своих желаний: «Моя дорогая, моя невеста, моя женушка, знаешь ли ты, что я провел целых два дня, не имея новостей от тебя, и уже начинаю волноваться? Ты заболела или сердишься на меня? Для меня нет ничего лучшего, чем писать тебе как можно чаще, я готов делать это весь день, но и работать я также готов целый день, чтобы добиться права ласкать тебя в течение долгих лет».

Но вот Марта стала женой Фрейда, и тому понадобились другие побудительные мотивы для переписки. Через год после женитьбы он познакомился с Флиссом, а поскольку тот жил в Берлине, то они начали обмениваться письмами. Их переписка продлилась с 1887 по 1904 год. Первые же слова, адресованные Фрейдом Флиссу, ясно говорили о его намерениях: «Несмотря на то, что это мое письмо имеет чисто утилитарную цель, уверяю вас, что я с удовольствием продолжил бы свое общение с вами». Сугубо интимный характер установившейся между ними переписки был обязан в том числе и тому, что Флисс просил Фрейда сообщать ему о малейших изменениях его настроения, его недомоганиях, периодах хорошего самочувствия и плодотворной работы, чтобы на основе этих данных рассчитать его биологические ритмы. Дело было в том, что Флисс собирал доказательства для выдвинутой им идеи, что если женский жизненный цикл равен двадцати восьми дням, то у мужчин он составляет двадцать три дня, и эта цикличность оказывает большое влияние на физическую, психическую и интеллектуальную жизнь человека.

«Как я себя чувствовал? Если сказать одним словом, то как собака – омерзительно. Но вчера вечером это прошло. Я вновь почувствовал себя человеком с присущими ему человеческими чувствами» (13 марта 1895 г.). «Сегодня, после целой недели несчастий, продолжавшейся от одной особо выделенной даты до следующей, я проснулся прекрасно отдохнувшим» (29 марта 1897 г.). А потом в их отношениях наступила «нарциссическая» и «гомосексуальная» фаза, они как бы видели себя друг в друге: «Следствием той тайной биологической симпатии, о которой ты так часто говорил, стало то, что мы оба почти одновременно почувствовали в своем теле скальпель хирурга» (6 ноября 1898 г.).

После разрыва с Флиссом Фрейд никому больше не поверял в письмах того, о чем писал своему берлинскому другу на пике их дружбы и духовной близости: «Существа, подобные тебе, ни в коем случае не должны исчезнуть. Нам, всем остальным, очень не хватает людей твоего типа. Я не знаю, как мне благодарить тебя за то сочувствие, то понимание и ту поддержку, что ты оказываешь мне в моем одиночестве; с твоей помощью я открыл для себя смысл существования, кроме того, ты вернул мне здоровье, чего никто другой сделать не мог. Имея перед глазами твой пример, я смог собраться с собственными интеллектуальными силами, уверовать в правильность своих суждений… и, подобно тебе, безропотно принимать все уготованные мне удары судьбы. За все это прими мою благодарность» (1 января 1896 г.).

Юнг, как и Флисс, подарил Фрейду свою эпистолярную дружбу, которая была тому так необходима но после периода идеализации в их отношениях наступил период разочарований. Мечта о беззаветной дружбе с одним-единственным человеком не осуществилась. Количество людей, с которыми Фрейд начал вступать в дружескую переписку, росло, он как бы стал делить свою дружбу между многими, чтобы обезопасить себя от сильного потрясения или предательства в случае разрыва с одним из корреспондентов путем компенсации за счет продолжения связей с другими. Всем им он писал о своих заботах, радостях, идеях и о состоянии своего духа. А также о своих повседневных увлечениях.

Путешествуя с братом по Тиролю, Фрейд отправил домой письмо, датированное 20 апреля 1905 года:

«Дорогие мои,

У нас все хорошо. Алекс почистил мое перо, и сейчас, в ожидании жаркого и салата, у меня есть немного времени, чтобы рассказать вам о событиях сегодняшнего дня. Должен признать, что Траминер просто великолепен.

Мы поднялись на Дрейкирхен в теплый, но пасмурный день… Подобный подъем впервые в жизни – дело отнюдь не простое, но мои новые ботинки оказались превосходными, я чувствовал себя так, будто родился в них. Пока торговцы с Фюрихгассе будут продавать такую обувь, они смогут – во всяком случае, что касается меня, – показывать язык клиенту до и после покупки. Итак, мы шли бодрым шагом и минут через сорок пять сделали привал на поляне среди незабудок… Мы вышли наконец из леса, открывшийся перед нами вид напоминал географическую карту… Перед нами лежал безлюдный чарующий мир: горы, леса, цветы, реки и озера, замки, монастыри и ни единого человеческого существа. На обратном пути мы попали под дождь, но не сильный. После всего этого обед показался нам вкуснейшим. Завтра мы уезжаем в Санкт-Ульрих и Волькенштейн.

Целую. Папа».

Поездки, во время которых Фрейд оказывался вдали от семьи, служили ему прекрасным поводом для ярких и подробнейших описаний, чувствовалось, что это занятие доставляло ему огромное наслаждение. «Это письмо обязано своим появлением тому, что несколько дней назад мы зачем-то купили голубую марку, и тому, что сегодня идет дождь… Минна отдыхает в своей комнате; а я думаю пойти съесть гранат (за десять сантимов), потом покурить и разложить пасьянс. С годами у меня открылось множество талантов, позволяющих мне наслаждаться радостями жизни» (25 сентября 1908 г.).

Из Палермо, где он гулял в компании Шандора Ференци, Фрейд писал Марте, что он сожалеет о том, что один наслаждается этой красотой, не имея возможности доставить ту же радость всей семье. «Мне следовало стать не психиатром и так называемым создателем нового направления в психологии, а фабрикантом, производящим какие-нибудь товары повседневного спроса типа туалетной бумаги, спичек или застежек для обуви» (15 сентября 1910 г.).

20 сентября 1912 года Фрейд писал своим из Рима, где вновь был с Ференци: «Вчера вечером после ужина мы даже сходили в театр на новую оперетту патриотического содержания. Для меня это было уже несколько чересчур, плюс ко всему выпитый мною в антракте кофе, видимо, не пошел мне на пользу. Но сейчас, перед ланчем, я опять бодр. Должен признаться, что никогда прежде я не уделял себе самому столько внимания и никогда не жил в такой праздности, потакая всем своим желаниям и капризам».

Пятью днями позже он уточнил: «Каждый день я вставляю в петлицу свежую гардению и изображаю из себя богача, который может позволить себе любую прихоть».

Но повседневная жизнь доставляла Фрейду также немало забот и неприятностей. В 1912 году его голова была занята мыслями о диссидентстве Юнга и о будущем психоаналитического движения. «На данный момент самой серьезной проблемой стало то, что семиты и арийцы (или антисемиты), которых я пытался заставить слиться в единое целое на почве служения психоанализу, вновь отделились друг от друга, словно вода от масла», – с сожалением констатировал Фрейд. А потом разразилась Первая мировая война.

26 июля 1914 года Фрейд писал из Карлсбада, где проходил лечение, своему другу и коллеге Карлу Абрахаму: «Одновременно с сообщением об объявлении войны, нарушившим покой в нашем санатории, я получил ваше письмо, которое принесло мне долгожданное облегчение. Наконец-то мы окончательно избавились от Юнга и его приспешников! Всю свою жизнь я стремился найти друзей, которые не будут эксплуатировать меня, чтобы потом предать, и вот теперь, когда я не так уж далек от естественного конца этой жизни, надеюсь, я их нашел».

В письмах Фрейда рассказы о проблемах метафизического порядка чередовались с рассказами о повседневных заботах физической, бренной жизни: «В Вене перестали печь белый хлеб; еще большее беспокойство вызывает то, что в сберегательных кассах и банках нельзя снять со счета больше двухсот крон. Посмотрим, как долго мы сможем обходиться без денег в повседневной жизни» (2 августа 1914 г.).

Периоды работоспособности сменялись у Фрейда унынием, об этом свидетельствует его запись от 10 января 1915 года, а 1 апреля того же года он написал, что «восемь месяцев войны гнетут (его), как дурной сон». Своему американскому другу Джеймсу Патнему Фрейд доверительно рассказывал: «Я совершенно не боюсь Господа Бога. Если вдруг нам суждено встретиться, у меня к нему будет гораздо больше претензий, чем у него поводов для критики в мой адрес Я спрошу у него, почему он не дал мне лучших интеллектуальных способностей, и он не сможет мне возразить, что это я не сумел в полной мере воспользоваться предоставленной мне так называемой свободой… Я никогда не делал ничего постыдного и никогда не причинял никому зла, но поскольку мне и не хотелось этого, то гордиться особо нечем… Как было бы хорошо, если бы и остальные люди вели себя таким же образом!»

Во время войны частная медицинская практика резко сократилась, а научные исследования приостановились. Временами Фрейд чувствовал себя столь же одиноким, как в начале своей психоаналитической деятельности. Каждое письмо было для него драгоценной ниточкой, связывавшей его с остальным миром. Лу Андреас-Саломе он рассказывал о том, как проводил лето 1915 года: «Пишу вам из идиллического убежища, которое мы упрямо и настойчиво создавали для себя вместе с женой, но в нашу идиллию постоянно вторгаются, нарушая ее, треволнения нынешнего момента. Около недели назад наш старший сын написал нам, что одна пуля пробила ему кепи, а другая чиркнула по руке, но он продолжает оставаться в строю, а сегодня наш второй вояка (Эрнст) объявил нам, что получил приказ завтра отбыть к месту службы, он также отправляется на север (на российский фронт)… Поскольку мы не смеем задумываться о том, что ждет нас в будущем, мы живем только сегодняшним днем, стараясь взять от него все, что он может нам дать».

На Берггассе никогда не пахло цветной капустой: хозяин дома не любил этот овощ. Как, впрочем, не любил он блюда из птицы, велосипед и зонтики! Радовали его в основном солнцелюбивые плоды земли: артишоки, спаржа, початки кукурузы. И, конечно, грибы.

Одной из главных забот военного времени стало добывание пищи. «Как вы видите, я стал писать крайне неразборчиво, – заметил Фрейд в одном из писем К. Абрахаму. – Возможно, это происходит в том числе и из-за непривычной для меня пищи – раньше я всегда ел много мяса» (22 марта 1918 г.). В другом письме Фрейд обрисовал ситуацию, в которой оказалась его семья: «Последнее время, вот уже почти год, наша жизнь приобрела одну своеобразную черту, я вам о ней ничего не рассказывал; дело в том, что теперь наши продовольственные запасы пополняются исключительно благодаря моим пациентам и ученикам, с которыми я связан узами дружбы. Мы живем только за счет этих подношений, уподобясь семье врача, зарабатывавшего таким образом на жизнь в незапамятные времена. Сигары, муку, жир, сало и т.д. мы либо получаем в виде подарков, либо покупаем по очень умеренным ценам при посредничестве наших венгерских друзей с Ференци и Эйтингоном во главе, а также благодаря нескольким семействам из Будапешта, благосклонно относящимся к психоанализу; кроме того, и здесь, дома, я нашел таких же учеников-кормильцев» (29 мая 1918 г.).

В 1919 году, так как ситуация нисколько не улучшилась, Фрейд обратился за помощью к своему племяннику Самуэлю из Манчестера: «У нас очень плохо с продуктами. (Несколько дней назад селедка стала для нас настоящим праздником!) У нас нет мяса, не хватает хлеба, нет молока, картофель и яйца крайне дороги… Вот список продуктов, в которых мы нуждаемся больше всего: жир, говядина, какао, чай, галеты».

Но лес всегда дарил Фрейду дикорастущие ягоды, он обожал их собирать: малину, чернику, ежевику и ту лесную землянику, которой так не хватало ему, по его словам, в Америке. В 1909 году во время своей поездки в Соединенные Штаты Фрейд часто страдал от расстройства желудка и, хотя его пищеварение и раньше нередко доставляло ему неприятности, во всем винил американскую кухню. Чтобы подчеркнуть свое недовольство, он выразил презрение следующими словами: «Это страна, где даже нет лесной земляники!»

Фрейду ни разу в жизни не приходилось самолично месить тесто, но в магазин за продуктами, по крайней мере однажды, он ходил. Это произошло во время семейного отдыха то ли в Аусзее, то ли в Берхтесгадене – Мартин, поведавший эту историю, не запомнил точного места. Из-за продолжительных и обильных дождей их дом оказался отрезанным от остального мира, а провизия подходила к концу. И тогда Фрейд, надев никербокеры и крепкие ботинки и забросив за спину самый большой рюкзак, отправился в горы на поиски какой-нибудь деревни, где можно было раздобыть еды. Вечером он вернулся с туго набитым рюкзаком и был встречен как герой детьми, особо заинтересовавшимися огромным батоном салями, торчавшим среди других продуктов.

Но если Фрейд любил хорошо поесть, то спиртного он практически не употреблял. Правда, из одного его письма Флиссу следовало, что в 1899 году друг прислал ему ящик «марсалы», которой он воздал должное. Позже Оскар Рие посылал Фрейду на Рождество хорошие вина, а Ференци снабжал его токайским из королевских погребов Венгрии. А когда-то в Париже на приемах у Шарко Фрейд попробовал и оценил французские вина. Позднее, отдыхая летом в Италии, он познал вкус местных итальянских вин, которыми наслаждался вдали от своего венского кабинета. Он стал столь тонким знатоком вин, что однажды, отведав молодого вина под ласковым итальянским солнцем Тиволи, пожаловался, что предложенный ему напиток пахнет марганцовкой!

Но с 1923 года из-за рака челюсти Фрейд был вынужден носить протез, прозванный им «монстром», с тех пор он никогда уже не получал от еды прежнего удовольствия.

С присущим ему чувством юмора Фрейд сообщал друзьям последние новости о своем здоровье. 10 мая 1923 года он писал своей дорогой Лу:

«Могу сообщить вам, что я вновь начинаю говорить, жевать, работать и даже курить – конечно, весьма своеобразно, понемногу и очень осторожно, так сказать, на мещанский манер. Мой семейный врач даже подарил мне мундштук на мой день рождения, который был отмечен с такой помпой, словно я опереточная дива или словно это мой последний день рождения.

Прогнозы, которые делают врачи после операции, неплохие. Вы знаете, что это означает просто-напросто некоторое отдаление той угрозы, что нависла над моим будущим. Моя жена и дочь с нежностью ухаживали за мной. Я полностью разделяю ваше мнение по поводу нашей беспомощности перед физической болью и считаю, как и вы, что это очень неприятно и даже подло. Будь возможность свалить вину за все это на кого-нибудь конкретного, я бы так и сказал ему».

А Карлу Абрахаму, этому неисправимому оптимисту, он писал: «Сегодня я сделал перевязку, встал с постели и запихнул все, что от меня осталось, в одежду. Спасибо вам за все новости, письма, приветствия и вырезки из газет. Если я смогу спать без уколов, то вскоре вернусь домой».

Несмотря на несколько десятков операций и проблем с протезом, жизнь взяла свое, и Фрейд вновь приступил к приему своих многочисленных пациентов. Конечно, он быстро уставал, его правое ухо «вышло из строя», а процесс приема пищи «не терпел посторонних глаз». Но вот что Фрейд писал 1 апреля 1925 года Максу Эйтингону: «В окружении трех нежных созданий (Марты, Минны и Анны), постоянно заботящихся обо мне, я не могу позволить себе хныкать, для меня это хороший повод учиться держать себя в руках. Однако все мы ужасно устаем».

К счастью, в качестве утешения у него всегда были дорогие его сердцу сигары, от них он никак не мог отказаться, и его близкие следили за тем, чтобы их запас не иссякал. «Еще хочу вам сказать, что маленькие сигары сорта "Перл" оказались очень неплохими. Их запас подходит у меня к концу. Если человек из Берхтесгадена (где Эйтингон доставал хорошие сигары) не может доставить мне "Соберанос", я с удовольствием возьму прекрасные сигары сорта "Рейна-Кабана", которые мне уже однажды предлагались в качестве замены», – вспоминал Макс Шур одно из писем Фрейда.

То ли из- за болезни, то ли из-за того, что ему было тяжело общаться с людьми, а может быть, под влиянием Марии Бонапарт, Фрейд, который до того терпеть не мог животных, вдруг проникся нежностью к собакам. В конце своей жизни, словно позабыв о том, что у него не всегда была тяга к существам типа Топси, Джофи, верного Вольфа и ласковой Люн Ю, Фрейд признался, что искренняя, без какой-либо двусмысленности привязанность к ним доставляла ему истинное наслаждение. Поглаживая одну из своих собак – чау-чау с золотистой шерсткой, Фрейд как-то поймал себя на том, что напевает арию Октавио из «Дон Жуана»: «Дружбы связь скрепила нам сердца», Cosi saremo amici.

Посвящая К. Абрахама в скромные радости своего летнего отдыха, Фрейд писал: «Время здесь идет совершенно незаметно. Оглядываясь вечером на события прожитого дня, замечаешь, что почти нечего вспомнить: несколько фантазий за рабочим столом, сеанс с одним американцем, несколько забавных эпизодов, героем которых стал наш пес Вольф (вы пока с ним не знакомы: из-за своей ревнивой и необузданной любви к хозяевам и недоверия к чужим, из-за сочетающихся в его характере свирепости и покорности он часто становится объектом всеобщего внимания), а также несколько писем, корректура авторских оттисков, визиты наших родственников из Америки и т. д.».

По воспоминаниям Мартина, собака Джофи, обычно присутствовавшая на психоаналитических сеансах Фрейда, сидя под столом, уставленным произведениями античного искусства, начинала зевать точно в момент окончания приема очередного пациента! Правда, Фрейд считал, что иногда собака могла ошибиться и подать свой сигнал на минуту раньше срока.

Еще одна семейная история гласила, что Вольф, собака-волк, которого Анна ежедневно выгуливала в Пратере, однажды убежал от нее и потерялся; выбежав из парка, он запрыгнул в первое попавшееся такси и стал настойчиво демонстрировать водителю свой медальон на ошейнике, где значилось: «Профессор Фрейд, Берггассе, 19». Уступив напору этого необычного пассажира, таксист доставил собаку владельцу, а тот не поскупился, расплачиваясь за оказанную услугу. Фрейд считал своих питомцев настоящими членами семьи и, наверное, не удивился бы, увидев, что, оставшись в одиночестве, они читают! Но у Фрейда не всегда было такое взаимопонимание с представителями животного мира; десятью годами ранее описываемого времени Лу Андреас-Саломе сделала в своем дневнике запись о трогательной встрече Фрейда с «нарциссической» кошкой.

«Это произошло в то время, когда кабинет Фрейда еще был на первом этаже; кошка проникла к нему через открытое окно и поначалу не вызвала у него, не отличавшегося любовью к собакам, кошкам и другим животным, никаких положительных чувств, а в тот момент, когда она спрыгнула с кушетки, где вначале пристроилась, на пол и принялась тщательно исследовать и обнюхивать экспонаты его коллекции древностей, временно расставленные на полу, он пришел в ужас; он, естественно, не решался прогнать ее, опасаясь, что, испугавшись, она может неосторожным движением причинить вред его обожаемым сокровищам, но когда увидел, что кошка проявляет явный интерес к его археологическим находкам, выражает свою симпатию к ним громким мурлыканием и не наносит им никакого ущерба, двигаясь между ними с неподражаемой грацией и гибкостью, его сердце дрогнуло, и он даже приказал принести ей молока. С этого дня кошка стала ежедневно приходить во фрейдовский кабинет, инспектировать его коллекцию и лакомиться молоком из блюдца. Несмотря на то, что восхищение Фрейда этой кошкой и его привязанность к ней непрерывно возрастали, сама она не обращала на него никакого внимания; черные и блестящие зрачки ее зеленых глаз равнодушно скользили по нему, не выделяя среди других вещей. Если он хотел привлечь ее внимание и получить нечто большее, чем эгоистичное и нарциссическое мурлыкание, он должен был опустить на пол одну из своих ног, обычно удобно вытянутых в шезлонге, и начать мерно раскачивать носком ботинка, что завораживающе действовало на кошку. Эти, можно сказать, односторонние отношения уже длились достаточно долго, когда однажды утром Фрейд обнаружил, что кошка, расположившаяся на его диване, больна: она тяжело дышала, и ее лихорадило; несмотря на то, что ее сразу же принялись лечить с помощью обертываний и окружили всяческой заботой, она умерла от воспаления легких, оставшись в памяти Фрейда символом истинного эгоизма, завораживавшего своим спокойствием и безмятежностью».

Будучи изобретателем нового направления в науке, ставшего частью нашей жизни, Фрейд предпочитал держаться в стороне от достижений современной ему техники и неохотно ими пользовался. В своей работе «Недовольство культурой» он задумывался над тем, может ли принести счастье технический прогресс. «Разве не доставляет мне удовольствия и не способствует возрастанию во мне ощущения счастья то, что я по своему желанию в любое время могу услышать голос своего ребенка, живущего за сотни километров от меня, а также то, что сразу же после высадки на берег моего друга, совершившего долгое и трудное путешествие по морю, я могу получить от него известие, что у него все в порядке?» – задал себе вопрос Фрейд и ответил на него с некоторой долей пессимизма и даже с ностальгическими нотками: «Если бы не было железных дорог, наши дети никогда бы не покинули родного города, и нам бы не понадобился телефон, чтобы услышать их голоса. Если бы не было трансатлантического судоходства, мой друг не предпринял бы своей поездки, и я прекрасно обошелся бы без телеграфа, поскольку мне не нужно было бы беспокоиться о судьбе друга». Не произошло ли здесь наложения образов? Не видел ли Фрейд внутренним взором в тот момент, когда приводил эти примеры, поезд, уносивший его из счастливого детства во Фрайбурге, и пароход, увозивший его сводных братьев Эммануила и Филиппа в Англию? Технический прогресс соединился в его мозгу с неизбежным и болезненным расставанием.

Тем не менее уже в 1890 году у Фрейда, наряду с другими венскими врачами, появился собственный телефон. Телефонный аппарат повесили довольно высоко на стене в прихожей квартиры, которую занимало его семейство. По воспоминаниям Мартина, это дребезжащее устройство вызывало у детей смешанное чувство страха и любопытства. «Прошло довольно много времени, прежде чем мы решились начать пользоваться им. Но в любом случае, нам некому было звонить: ни у кого из наших друзей не было телефона», – вспоминал Мартин. Фрейд ненавидел этот аппарат и лично отвечал на звонок только тогда, когда дома больше никого не было. Он настолько привык во время беседы внимательно смотреть на собеседника, что чувствовал себя неуютно, разговаривая не с человеком, стоящим перед ним, а с неодушевленным микрофоном. Вот что примерно в то же время писал о чудесном и обманчивом «телефонном общении» Марсель Пруст в своей книге «У Германтов»: «…После нескольких секунд молчания (я) неожиданно услышал голос, который до сих пор напрасно казался мне знакомым, напрасно потому, что всякий раз, когда бабушка со мной разговаривала, я следил за тем, что она говорит, по раскрытой партитуре ее лица, на котором большое место занимали глаза, самый же голос ее я слышал сегодня впервые… Одиночество голоса являлось как бы символом, отражением, прямым следствием другого одиночества, одиночества бабушки, впервые расставшейся со мной».

Фрейд как мог избегал телефонных разговоров, и никогда телефонный аппарат не мог заменить ему его ручку с широким пером, когда он хотел обратиться к друзьям. Впрочем, он точно так же не пользовался пишущей машинкой и не проявлял интереса к радио, которое внимательно слушал лишь во время серьезных политических событий. Свое «воздушное крещение» Фрейд принял в семьдесят пять лет на борту самолета немецкой авиакомпании «Люфтганза», когда летел в Берлин на лечение. А первым автомобилем, в который он сел, был «фиат» с откидным верхом. Этот «фиат» принадлежал одному итальянцу из Падуи, он вместе со своей семьей остановился в той же гостинице «У озера» в Лавароне, что и семейство Фрейдов. Автомобиль мог развивать скорость сорок километров в час, в то время, то есть в 1906 – 1907 годах, считалось, что это максимальная скорость, которую может выдержать человеческий организм. Но поездкам на автомобиле Фрейд предпочитал пешие прогулки по горам. В свободном костюме для отдыха, с пристежным воротничком и при галстуке – ни при каких условиях он не появлялся без этого предмета своего туалета, равно как никогда не пил из бутылки прямо из горлышка, – он гулял, наслаждаясь природой, цветами, тишиной, а порой – чистой водой озера. Фрейд был прекрасным пловцом, но не позволял себе никаких фантазий. Следя за тем, чтобы не замочить бороду, которую чопорно держал над водой, он всегда плавал размеренным брассом. Естественно, он был в благопристойном купальном костюме, какой носили в то время: костюм закрывал не только плечи купальщика, но частично и руки. Фрейд обожал купание и подчас подолгу находился на берегу озера, прося принести ему прямо туда прохладительные напитки и сигары со спичками.

20 июля 1932 года в одном из номеров французского журнала «Вю» появился репортаж о профессоре Фрейде и анализ его почерка, сделанный неким А. Хольцем. Вот каким увидел Фрейда автор статьи: «Это человек с большим воображением, но не фантазер, он обладает хорошей интуицией и очень точно определяет сильные и слабые стороны человека. Хорошо развитая наблюдательность в паре со способностью логически увязать любой символ с реальной жизнью позволяют ему подмечать едва уловимые связи между отдельными элементами и устанавливать их воздействие друг на друга. Он не производит впечатления сентиментального человека, энергичен, объективен и мыслит, как человек, увлеченный своим делом. Его не заботит общественное мнение. Он фанатик Истины, и ему не требуется одобрение со стороны».

На той же странице журнала можно было увидеть фотографию старого профессора из Вены, на которой он был запечатлен на балконе своей квартиры с двумя собаками чау-чау. Фрейд не мог понять, чем вызван такой интерес к его личности практически во всем мире. По поводу некой охотницы за автографами знаменитостей он написал одному из друзей следующее: «Вы прекрасно поняли, как я отношусь к охотникам за автографами. Но если действительно одним росчерком пера можно чем-то помочь достойному человеку, нуждающемуся в этом, то не стоит колебаться, можно даже признать, что подобное сумасбродство иногда приносит пользу Прошу вас в интересах вашего протеже не преминуть довести до сведения вашей богатой дамы, что получить автограф, подобный тому, что вложен в это письмо, обычно очень трудно».

Профессору Векслеру, создателю знаменитого теста на определение уровня развития интеллекта, Фрейд направил письмо, в котором скромность соседствовала с утверждением, что невозможно оценить не столько его творчество, сколько его личность: «Что касается вашего желания, чтобы я передал рукописи моих работ в наш университет в Иерусалиме, то мне трудно ответить на это что-либо определенное. Вы предполагаете, что этот университет многое для меня значит, и не ошибаетесь; возможно, мы с вами расходимся во мнениях относительно ценности этих рукописей. Для меня они не представляют никакой ценности, и мне никогда бы не пришло в голову передать их в дар университету. Обычно я их просто выбрасывал в корзину для бумаг, как только работы были напечатаны, и так продолжалось до тех пор, пока один человек не сказал мне, что мои рукописи достойны лучшего применения. Он сказал, что в мире, среди богатых людей, есть множество сумасшедших, способных заплатить наличными за эти страницы, написанные моей рукой, в том случае если я вдруг стану знаменитым. С тех пор я их храню и жду, когда моя известность принесет столь ощутимые плоды. Дело в том, что это единственная имеющаяся у меня возможность что-либо пожертвовать или оставить в наследство нашим собственным организациям типа "Ферлага", Венского института или Берлинского санатория; и я думаю также, что такое наследство будет благосклонно принято моими семью внуками. До объявления войны я слышал, что один известный коллекционер старых документов собирался приобрести и мои бумаги тоже. Но началась война, и больше ни о чем подобном речи не было. Поскольку мне это ничего не стоит, я продолжаю ждать, говоря себе, что, может быть, через какое-то время после моей смерти стоимость этих сокровищ будет такова, что целесообразность их хранения будет оправдана. На самом деле я не испытываю pretium affectionis[23] к этим рукописям и ни в коем случае не хочу обидеть Иерусалимский университет, отказавшись передать их ему, тем более что в настоящее время их ценность остается весьма сомнительной. Если Иерусалимский университет имеет другую точку зрения на этот счет, я могу принять ее во внимание и в своем завещании высказать пожелание, чтобы мои рукописи были переданы ему в том случае, если по истечении определенного срока после моей смерти на них не найдется покупателя».

В юности Фрейд не всегда проявлял подобные скромность и мудрость, но чувство юмора всю жизнь было его спутником. Когда в возрасте двадцати девяти лет, снедаемый честолюбивыми желаниями и мечтой нарушить покой человечества с помощью великого открытия, он сжег все свои заметки, письма и черновики научных статей, накопившиеся за десять лет, то сразу же написал Марте, что сделал одну вещь, которая – он ни минуты в этом не сомневался – «доставит однажды массу трудностей целой толпе людей, которые еще не родились, но родятся на свое несчастье»: его будущим биографам! «Пусть они помучаются, не будем облегчать их задачу… Я уже сейчас радуюсь при мысли о тех ошибках, что они наделают», – добавил он, счастливый оттого, что «показал нос» потомкам!