|
||||
|
|
B.C. МакарчукСобытия сентября 1939 года в свете доктрины интертемпорального права и права на «самопомощь» В современной практике международного права в большинстве случаев считается, что никто не может получать для себя выгоду из собственных противоправных действий, даже если эти действия повлекли за собой коренную смену обстоятельств[263]. В то же время государство имеет право ссылаться на коренную смену обстоятельств, которые произошли в результате собственных действий, если последние являются правомерными[264]. Несмотря на то, что выше упомянутый документ вступил в силу через три десятилетия после исследуемых событий, даже на сегодняшний день нельзя не отметить два особо важных юридических факта, а именно: 1. Были ли противоправными, учитывая нормы de lege lata, пакт Риббентропа-Молотова от 23 августа 1939 г. и сомнительный секретный протокол к нему? 2. Серьезно ли был обоснован так называемый Освободительный поход Красной армии 17 сентября 1939 г.? От ответа на эти вопросы зависят правовые оценки значения Народных собраний Западной Украины и Западной Белоруссии, а также правовые обоснования вхождения бывших западных земель Второй Речи Посполитой в состав соответствующих советских республик. За несколько лет до распада СССР советский историк Л. Безыменский обнародовал секретный протокол к пакту Риббентропа-Молотова и сделал вывод: «Можно констатировать, что, по содержанию, ни один из пунктов не выходил за рамки широко распространенной в те времена практики. Аналогичные секретные договоренности имелись у демократий с Англией, Италией, Германией, а также с Польшей. Но именно аналогия заставляет отнестись с дополнительной строгостью к тексту, известному только в копии. Все ли в нем верно передает оригинал, если бы он существовал?»[265] Тезис не вызвал возражений у присутствующих на круглом столе светил советской науки — В. Фалина, О. Ржешевского, В. Малькова, В. Сиполса, А. Искандерова. Непредвзятый анализ текста секретного протокола, как и отсутствие твердости советской позиции в первой половине сентября 1939 г., не дают оснований считать, что Риббентроп и Молотов в августе 1939 г. согласовали «четвертое разделение Польши» де-юре. Стороны договорились о «сфере интересов», то есть те территории, на которых сторона-контрагент не должна в будущем проявлять свою активность (концессии, капиталовложения, влияние на правящие органы, поддержка повстанческих движений и т. д.) — при любом развитии событий. Советский Союз не брал на себя обязательств осуществить военную операцию против Польши и тем самым нарушить действующие с этой страной двух- и многосторонние международно-правовые договоренности. Однако, в декабре 1989 г. II съезд народных депутатов СССР, вслед за генеральным секретарем КПСС М. Горбачевым, обвинил секретный протокол и объявил его «недействительным с момента подписания». Подобная практика существовала и ранее. Например, во время становления Советской власти В. И. Ленин опубликовал и объявил «безусловными и срочно отмененными» тайные договоры царской России[266], в том числе договор с Японией 1916 г. об общих колониальных действиях в Китае, договор 1916 г. между Россией, Великобританией и Францией о разделе Турции, российско-британский тайный договор и конвенцию 1907 г. о сферах влияния в Иране, Афганистане и Тибете и др. Но ему и в голову не могло прийти объявить указанные договоры «недействительными с момента подписания». Причиной запоздалого заявления М. Горбачева о «недействительности» секретного протокола послужило якобы противоречие советско-нацистских договоров принципам jus cogens, то есть общепринятым в международном праве нормам. Заметим, что в современном международном праве, в частности Венской конвенции по праву международных договоров 1969 г. (ст. 64), утверждается, что хотя с появлением новой императивной нормы, договор, заключенный с ее нарушением, приостанавливается и становится недействительным, новая императивная норма не имеет обратного действия относительно уже совершенных актов. Так, например, договоренности, имеющие отношение к территориальным вопросам, заключенные и приведенные в действие в период, когда они не противоречили действующему на то время международному праву, не подлежат повторному рассмотрению (Tempus regit actum). Например, КНР была вынуждена уважать договоры по «аренде» Гонконга и Макао, которые в свое время были продиктованы Китаю с нарушением ныне общепринятых принципов равноправности субъектов международного права. Более того, общим правилом принято, что нормы международного права не имеют обратного действия, их действие распространяется лишь на те отношения, которые появились после этих норм. Что является еще и основополагающим принципом права (Lex prospicit, non rescipit; Lex retro non agio). В случае же с договорным правом понятие «отсутствие обратной силы» закреплено в ст. 28 Венской конвенции 1969 г. о праве международных договоренностей. Императивный принцип уважения территориальной целостности и политической независимости стран другими субъектами международного права в его современном правовом понимании сложился не раньше 1945 г., когда он был сформулирован в Разделе 1 Устава Организации Объединенных Наций. В межвоенный период международное право было не настолько категоричным. Пытаясь избежать ответственности на процессе в Нюрнберге, подсудимый Риббентроп поставил вопрос о привлечении к суду И. Сталина, поскольку «за такой акт[267] ответственны оба партнера»[268]. Тогда это предложение было отклонено всеми судьями как надуманное. В современных же научных кругах популярным стал тезис, сомнительное авторство которого принадлежит немецкому министру иностранных дел, о том что, заключив пакт с Гитлером, Сталин тем самым «поставил себя на одну доску с нацистами». Эта концепция полностью несостоятельна. Само по себе стремление изменения границ в свою пользу и практические шаги по осуществлению поставленной задачи не были и не являются нарушением международного права как современного, так и межвоенного времени. Вопрос упирался в допустимые и недопустимые, учитывая нормы международного права, формы и способы достижения поставленной цели. Под влиянием Германии, Италии и Венгрии Великие державы вполне допускали на практике не только возможность изменения существующих европейских границ (Мюнхен, Венские арбитражи), но и проведение таких изменений под влиянием угроз силой, несмотря на желание заинтересованной стороны. Французский историк международного права Ж. Барьети справедливо писал, что «после Локарно в Европе существовало два вида границ: западные границы, которые необходимо было уважать, и восточные, которые (как это тайно признавалось) могут быть пересмотрены»[269]. Даже так называемые миролюбивые страны допускали легитимность силового давления и недобровольного изменения границ, если при этом поддерживались определенные формальные правила. Другая группа стран, во главе с Германией, Японией и Италией, нисколько не сомневалась в своем праве устанавливать «справедливые» границы, отличные от тех, которые сложились в мире, и, в частности, Европе в результате Версальской конференции. Вторая Речь Посполитая, как и польское правительство в эмиграции, в 1938–1939 гг. неоднократно играла целиком по «гитлеровским» правилам: первый раз, когда в согласии с Третьим рейхом приняла участие в расчленении ЧСР (Тешинская Силезия), второй раз — осенью 1938 г., когда активно поддерживала идею аннексии Карпатской Украины Венгрией. После сентября 1938 г. (Тешин), после марта 1939 г. (польское торжество по поводу угорской оккупации Закарпатской Украины) правительство Второй Речи Посполитой поставило себя на одну планку с Гитлером и стало носителем идеи правового санкционирования использования силового давления в международных отношениях для изменения существующих государственных границ. Можно возразить, что кроме этих «обычных» норм, существовало еще и писаное международное право (les scriptum). Но нарушал ли договорные нормы Советский Союз в августе и сентябре 1939 г.? В современной историографии принято считать, что специфическая форма советско-нацистских документов, подписанных в Москве 23 августа 1939 г., была предложена Сталиным. В таком случае мы должны отдельно отметить, что секретный протокол о разделе сфер влияния между нацистской Германией, с одной стороны, и Союзом ССР, с другой, был составлен так, что формально не нарушал принятой на то время практики составления международно-правовых документов. Процитируем полный (без купюр) текст: «1. В случае территориально-политической перестройки областей, которые входят в состав прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является чертой сфер интересов Германии и СССР. При этом интересы Литвы относительно Виленской области признаются обеими сторонами. 2. В случае территориально-политической перестройки областей, которые входят в состав польского государства, граница сфер интересов Германии и СССР будет проходить приблизительно вдоль линии рек Нарев, Висла и Сан. Вопрос о том, является ли во взаимных интересах желанным сохранение независимости польского государства и какими будут границы этого государства, может быть полностью выяснен только по ходу дальнейшего политического развития. В любом случае оба правительства будут решать этот вопрос путем дружеского взаимопонимания. 3. Относительно южно-восточной Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С немецкой стороны объявляется о полной политической незаинтересованности в этих областях. 4. Этот протокол будет храниться обеими политическими сторонами в строжайшей тайне»[270]. Практика международных секретных договоров и протоколов была и является обычной. Например, английские гарантии Польше в апреле 1939 г. сопровождались секретным протоколом, который обязывал Лондон предоставить военную помощь только в случае немецкой (а не третьих стран) агрессии; в июле 1941 г., во время переговоров с советским послом Майским в Лондоне, польская сторона требовала подписания одновременно с договором о военном сотрудничестве дополнительно еще и секретного протокола, в котором СССР должен был взять на себя обязательства после разгрома Германии восстановить польско-советскую границу 1939 г. и т. п. Подобных примеров тайных сделок в практике одних только Объединенных Наций можно отыскать чуть ли не десятки. Европейские границы 1939 г. давно уже не рассматривались как бесспорные, а, следовательно, ничего противоправного в намерениях сторон предвидеть последствия их возможных дальнейших изменений, а именно так был сформулирован текст документа, не было. В частности, немецкие претензии к Польше уже были выдвинуты раньше, начиная с весны 1939 г. Абсолютно не исключена была возможность созыва еще одной «мирной» конференции, по примеру уже проведенной Мюнхенской или дальнейших 1-й и 2-й Венской, для проведения новых территориальных изменений «мирным путем». Быть может, стороны согласовали между собой общую военную акцию против всех (или, по меньшей мере, одной из) стран, которые упоминаются в протоколе, а это по крайней мере со стороны СССР стало бы нарушением его договорных обязательств как члена Лиги Наций, так и участника польско-советского договора о ненападении 1939 г.? Но это не так, поскольку в документе формально шла речь только о распределении «сфер интересов» (они же «сферы влияния»). Также это была обычная практика того времени. В частности, Г. Тункин подчеркивает, что «старое международное право содержало в себе нормы и институты, которые были орудием закабаления народов», к самым характерным из них он как раз и относит «сферы влияния»[271]. Практика определения и распространения «сфер влияния» активно внедрялась в практику международной жизни и так называемыми демократическими странами. Например, западные авторы указывают, что Великобритания летом 1939 г. «за спиной СССР вела тайные переговоры с фашистским рейхом. В ходе этих переговоров британское правительство сделало далекоидущие предложения об англо-немецком сотрудничестве и заключении между двумя странами договора о ненападении, невмешательстве и распределении сфер влияния. При этом английские правящие круги обещали нацистам прекратить переговоры с СССР и отказаться от гарантий Польше, незадолго до этого предоставленных Англией, то есть выдать Польшу Гитлеру, подобно тому как это уже было сделано с Чехословакией. Детали заговора допускали, как свидетельствуют английские источники, уточнить при встрече Чемберлена с Герингом, поездка которого на Британские острова должна была состояться 23 августа»[272]. Американские ученые свидетельствуют, что и в ходе Второй мировой войны западные союзники по коалиции, в частности, Черчилль, предлагали СССР установить сферы влияния в послевоенной Европе[273]. Зловещую окраску термин «сферы влияния» приобрел уже в наше время, когда международное право подверглось едва ли не самым кардинальным, за все время своего существования, переменам. В тексте секретного протокола отсутствуют указания на то, что упомянутые переустройства будут последствием военной агрессии сторон. Более того, стороны выявили заинтересованность, надо полагать, независимой Литвы в возвращении ей Виленского края. Важный нюанс — судьба территорий и стран, которые попали в ту или иную сферу влияния (в частности, Западная Украина), не была детерминирована однозначно. М. Прокоп приводит текст разговора, который велся между Кейтелем (начальник штаба ОКВ), Риббентропом (нацистский министр иностранных дел) и Канарисом (начальник армейской разведки — абвера) в вагоне специального поезда Гитлера 12 сентября 1939 г.: «Подытоживая взгляды Риббентропа, Кейтель сказал, что есть три возможности в этом вопросе: 1. Четвертое деление Польши, при этом Германия заявляет о своей незаинтересованности землями на восток от линии Нарва-Висла-Сан в пользу СССР; 2. Независимая Польша на оставленной территории, которая наиболее интересна Гитлеру, потому что он хочет иметь дело с польским правительством, с которым мог бы заключить мир; 3. Остальная Польша дезинтегрируется так, что территория Вильно достанется Литве, а Галичина и польская Украина становятся независимыми, при условии что с этим согласится Советский Союз. Тогда, конечно, вся пропаганда в пользу Великой Украины должна была бы быть запрещена, чтобы не дразнить Москву»[274]. При этом указанный автор ссылается сразу на несколько английских и немецких источников. В свою очередь, В. Косик, ссылаясь на опубликованные на Западе источники, утверждает, что «несколькими днями позже (наверное, 15 сентября 1941 г.) в Вене Канарис и Лахузен встречались с А. Мельником, которому Канарис говорил о возможности независимости Западной (Галицкой) Украины. А. Мельник поверил Канарису и приказал готовить «коалиционное правительство» для Галичины. Его премьером был О. Сеник-Гребовский»[275]. Если даже в Берлине, во второй половине сентября, не были уверены насчет действительных намерений Сталина, то это является свидетельством того, что секретный протокол имел, по крайней мере, несколько вариантов толкования. Нацистские вожди долгое время не информировали о секретных договоренностях в Москве даже собственный Генеральный штаб. Доказательством чего может служить тот факт, что, по свидетельствам заместителя начальника штаба оперативного руководства вермахта В. Варлимонта, даже «наиболее близкий» к Гитлеру генерал Йодль 17 сентября 1939 г., «получив сообщение, что войска Красной армии вступают на территорию Польши, с ужасом спросил: «Против кого?»»[276]. У этого «странного» факта есть лишь одно рациональное объяснение — высшее политическое руководство рейха в сентябре 1939 г. не информировало военных о секретном протоколе к пакту Риббентропа-Молотова, потому что не могло спрогнозировать поведение Москвы, а значит, и никаких, даже устных, договоренностей об общих военных действиях против Польши на переговорах 23 августа 1939 г. не было. Не предусматривал протокол и обязательности каких-либо партикулярных, независимых от другого участника сделки, акций сторон, проводимых в собственных сферах интересов. Похоже, тут была налажена полная свобода воли контрагента. Вопрос о допустимых границах активности в своей сфере встал уже позже. Именно такую интерпретацию протокола еще в июне 1941 г. сделал немецкий МИД. Комментируя итоги переговоров И. Риббентропа и В. Молотова 29 сентября 1939 г., Берлин настаивал на том, что: «В Москве при разделении сфер интересов советское правительство заявило министру иностранных дел Германии, что оно, за исключением областей бывшего польского государства, которые пребывали на то время в состоянии раздела, не имеет намерения ни оккупировать страны, которые пребывают в сфере его интересов, ни присоединять их»[277]. Логично допустить, что и 23 августа 1939 г. Молотов и Риббентроп не обсуждали конкретные действия, собственные или контрагента, в согласованных сферах интересов, а допустили возможность свободного, на усмотрение сторон, развития. Представляет интерес еще одна сторона вопроса. Были ли уверены кремлевские вожди, подписывая протокол 23 августа 1939 г., в том, что Гитлер неизбежно нападет на Польшу? Вопрос не такой простой, как может показаться на первый взгляд. Один из лучших западных знатоков внешней политики гитлеровской Германии Дж. Вейтц писал: «Риббентроп утверждал, что, вылетая в Москву, он ничего не знал о решении Гитлера атаковать Польшу», хотя и подтверждает, что Гитлер перед вылетом своего рейхсминистра в Москву, вспомнил об «окончательном решении проблемы Данцига и коридора». У него (Риббентропа. — Примеч. авт.) «создалось впечатление, что польские проблемы должны были быть решены мирным путем, способами дипломатии»[278]. Другими словами, перед 23 августа 1939 г. существовала и некоторая возможность того, что Гитлер, как это ему уже не раз удавалось, сумеет достигнуть поставленной цели (Данциг, коридор, и др.) без начала военных действий, за столом мирных переговоров. Конечно, Сталин мог заблаговременно получить донесение разведки о гитлеровском плане «Вайс» (готовность к нападению на Польшу «не позже 1 сентября 1939 г.»), принятом еще в апреле 1939 г. Историки сходятся на мысли, что указанная информация была доведена до Кремля. Однако само подписание пакта Молотова-Риббентропа создавало принципиально новые возможности для Гитлера и немецкой внешней политики — созывать еще одну «мирную» конференцию, что-то наподобие нового Мюнхена, с той только разницей, что в этот раз разговор зашел бы о Польше, а к столу Великих держав была бы приглашена и «сталинская Россия». Именно в этом ключе, по нашему мнению, следует воспринимать процитированное выше заявление Риббентропа. Остается наиболее острый вопрос: о каком таком случае «политической перестройки областей, которые входят в состав польского государства», и возможности «сохранения независимого (sic! — Примеч. авт.) польского государства» говорили стороны в ситуации, когда Англия и Франция уже дали Второй Речи Посполитой свои политические «гарантии»? Какими еще способами, кроме чисто военных, можно было провести указанную «политическую перестройку»? Германия и Советский Союз наперекор англо-французским гарантиям, предоставленным Польше, имели возможность действовать и вполне легальными (в понимании международного права того времени) способами, например обратившись к Ассамблее Лиги Наций с требованием пересмотреть договоры с Польшей под тем или иным удобным поводом. Или дождаться, что Варшава (под давлением) сделает это сама. Конечно, англо-французские гарантии уменьшали возможность военного шантажа Польши в пример того, который Гитлер применил против Чехословакии. Но способы для давления на Варшаву даже в такой ситуации существовали, и очень серьезные. На первый взгляд невозможно допустить, чтобы Польша «добровольно» согласилась на уступки или перенесение спора в Лигу Наций. Но в арсенале «легальных» (для 30-х гг. прошлого столетия) способов международного влияния и давления были не только отзыв послов, реторсии и репрессалии, но и «мирная» и «военная» блокады и другие методы, от которых современное международное право практически отказалось. Думается, не случайно в секретном протоколе вспоминалась и Литва, за которой общим решением Германии и Союза ССР «признавалась заинтересованность» в Виленской области. Можно только представить то положение, в котором оказалась бы Вторая Речь Посполитая, если бы три соседних государства выступили одновременно (или с небольшим интервалом одно вслед за другим — именно так действовали Венгрия и Польша после удовлетворения Великими державами требований Гитлера в Мюнхене) со своими территориальными требованиями. При этом ни Москве, ни Берлину совсем не требовалось делать радикальный поворот своей внешней политики, отказываться от ее последовательности или, к примеру, бесповоротно связывать себя очень тесными союзными узами. Своего негативного отношения к Версальскому договору Германия не скрывала даже в годы Веймарской республики. Но и Советский Союз не делал из него ценностной величины своей внешней политики. И. Сталин, выступая на XVII съезде ВКП(б), заявил: «Не нам, которые познали позор Брестского мира, воспевать Версальский договор. Мы не согласны только с тем, чтобы из-за этого договора мир был втянут в пропасть новой войны. То же самое нужно сказать о вымышленной переориентации СССР. У нас не было ориентации на Германию, так же как у нас нет ориентации на Польшу и Францию. Мы ориентировались в прошлом и ориентируемся теперь на СССР и только на СССР»[279]. А видение Советским Союзом путей решения вопроса Западной Украины было очерчено еще в 1920-е гг. Применение «силовых» методов влияния на Польшу не угрожало и потери международных позиций Союза ССР. То, что Вторая Речь Посполитая в событиях осени 1938 г. ассоциировала себя с нацистской Германией, нисколько не помешало Англии и Франции уже через полгода (31 марта 1939 г.) предоставить ей «гарантии» против той же Германии. То, что нацистская Германия 1 сентября 1939 г. напала на Польшу, не может быть однозначно объяснено как результат советского одобрения такой агрессии. По крайней мере, ни в одном из документов немецкого МИД (а они все опубликованы) нет даже намека на то, что Москва тем или иным образом дала согласие на свое вступление в войну против Польши. Тут хотелось бы подойти к вопросу несколько шире. Российский юрист-международник И. Перетерский писал о необходимости перенесения в область международного права цивилистических концепций, в частности презумпций классического римского права: при сомнении следует всегда отдать предпочтение тому, что мягче[280], в сомнительных случаях мы всегда придерживаемся того, что есть наименьшим[281]. На этой почве уже давно появился афоризм: In dubio mittus — «в случае сомнения поступай мягче», и данное выражение встречается и в современных работах, как в личном, так и в международном праве[282]. Почему-то критики внешней политики Сталина придерживаются противоположных подходов, выбирая наихудшие для его репутации версии его намерений. Может быть, срабатывает эффект «обвиняемого»? Обмен ратификационными грамотами, после чего договор с Германией 23 августа 1939 г. стал действующим правом, состоялся в Берлине 24 сентября 1939 г. С точки зрения бывшего заведующего Международным отделом ЦК КПСС В. Фалина, «Сталин тянул не случайно. Он, конечно, побаивался, что то или иное его неосторожное действие может быть расценено, как casus belli, и последствием станет объявление Советскому Союзу войны со стороны Польши, а дальше Англии и Франции»[283]. Другими словами, уже 23 августа 1939 г. Сталин предусмотрительно на будущее оставил себе свободу действий и решений в данном вопросе. Вероятно, что в случае активного выступления союзников на Западном фронте против немцев или успешной обороны поляков против них же на Восточном, Москва предоставила бы европейским государствам беспрепятственную возможность взаимно ослабнуть в кровавых боях. В этой ситуации политика невмешательства в полной мере бы отвечала интересам СССР. С другой стороны, если бы текст секретного протокола случайно или осознанно был разглашен немецкой стороной, в условиях 1939 г. это причинило бы Союзу скорее моральный, чем международно-правовой ущерб. Выставить СССР в свете агрессора, протокол сам по себе возможности не давал. Парадоксально, но в августе 1939 г. Гитлер уже имел «право» на войну против Польши, договор о ненападении с которой он разорвал еще в мае того же года. На момент начала агрессии Германия уже вышла из Лиги Наций. Берлин по обычному шаблону предусмотрительно развернул пропагандистскую кампанию по поводу действительных и вымышленных нарушений прав немецкого населения в Польше. Непреклонная позиция Варшавы, которая еще 31 марта 1939 г. получила англо-французские «гарантии», давала Гитлеру возможность ссылаться на «неуступчивость» польской стороны, а это перекладывало вину за срыв переговоров на поляков. Тем самым нацистский фюрер уже обычным путем создавал правовой повод для войны против Польши. Действия Союза ССР никаким образом не влияли на это немецкое «право» на войну. Одновременно и подписание пакта о ненападении с Германией, и секретного протокола 23 августа 1939 г. принципам jus cogens того времени не противоречили, поскольку формально Москва обещала Германии ненападение на нее, а не агрессию против Польши. Можно допустить, что Сталин специально сохранил за Гитлером инициативу в последовательности выдвижения обвинений Польше. В августе 1939 г. Москву устраивал не только военный, но и любой другой сценарий развития немецко-польского противостояния. Ведь вся подготовительная работа к «мирному» возобновлению советских требований к Польше была проведена еще в 20-30-х гг. 1 сентября 1939 г., после эсесовской провокации с якобы польским нападением на радиостанцию в Гливице, Германия напала на Польшу. Вопреки надеждам Гитлера на пассивность Парижа и Лондона, 3 сентября 1939 г. в войну оказались вовлечены Англия и Франция. Реакция СССР на немецкую агрессию, указывал польский эмигрантский специалист по вопросам международных отношений и международного права Р. Дебицки, на первых порах не внесла изменений в отношения с Польшей. Когда польский посол официально оповестил Советский Союз о немецком нападении и выплывающее из него состоянии войны между Польшей и Германией, Молотов не требовал у Гжибовского официального заявления о неспровоцированной агрессии, чем непрямо признал ее существование. Казалось бы, он был настроен скептически к возможности французского и британского вмешательства. В то же время Шаронов предложил переговоры о поставке в Польшу сырья из Советского Союза. Но когда 8 сентября Гжибовский обратился к Молотову с этим вопросом, то получил отказ. Ему сообщили, что Польша в глазах Москвы идентифицировала себя с Великобританией, Германией, и Советский Союз желает оставаться вне конфликта[284]. 8 сентября 1939 г. Исполнительный комитет Коминтерна разослал коммунистическим партиям директиву, которая приказывала признать войну несправедливой со стороны всех ее участников и выдавать виновников войны каждой коммунистической партии в своей стране[285]. Вне сомнений, данное указание не прошло мимо внимания спецслужб европейских стран — участниц военного конфликта. 15 сентября 1939 г. ТАСС обнародовал официальную информацию о «Нарушении границы СССР немецким самолетом»: под г. Олевск (Украина) пулеметным огнем подбит немецкий двухмоторный бомбардировщик, экипаж которого в составе пяти человек отправили в Киев, а самолет взят под охрану[286]. Нужно полагать, эта информация была отслежена в британском и французском посольствах. Тем временем, начиная уже с 3 сентября 1939 г., гитлеровская дипломатия пыталась сделать то, что должно было бы быть решено Риббентропом в Москве еще 23 августа. Тогда рейхсминистр не обсуждал возможную общую немецко-советскую акцию против Польши (весьма вероятно, что Гитлер, не веря в возможность англо-французского вмешательства, посчитал лучшим иметь с ней дело «один на один»). Но сразу после вступления Англии и Франции в войну против Германии, началось немецкое давление на Москву с целью привлечения ее к военным акциям против Польши. Этой точки зрения придерживаются и зарубежные историки. «Воскресным вечером 3 сентября, в тот же день, когда Объединенное Королевство и Франция объявили войну Германии, — пишет А. Ситон, — фон Риббентроп попросил Советский Союз совершить немедленную военную акцию против Польши и оккупировать территории, ранее согласованные в его сферах интересов»[287]. Немецкие намерения втянуть СССР в войну были настолько прозрачны, что Москва даже не нуждалась в особенном аргументировании своего отказа. 5 сентября в Берлин пришло послание посла в Москве Шуленбурга, в котором указывалось, что «Молотов решительно возражает против поспешной оккупации советской сферы»[288]. По мере немецкого продвижения вглубь Польши, тон советской дипломатии изменился. 10 сентября Шуленбург после разговора с Молотовым передал в Берлин, что Советы не готовы к крупномасштабной военной операции и по этой причине «просят по возможности еще о двух-трех неделях для своей военной подготовки». В этом же послании немецкий посол сообщил, что Советский Союз настаивает на том, что его акция объясняется тем, что он «придет на помощь украинцам и белорусам, которым угрожает Германия»[289]. Немецкую сторону такая постановка вопроса не устроила. Берлин предложил объяснить ожидаемое советское вмешательство как общие действия обоих сторон с целью «установления нового порядка в Европе». Вне сомнений, в таком случае Англия и Франция были бы просто вынуждены объявить войну СССР. 14 сентября посол Шуленбург передал рейхсминистру Риббентропу, что «для политической мотивации советской акции (расчленения Польши и защиты российских меньшинств) самым важным является воздержание от акции до того времени, пока правительственный центр Польши, Варшава, не упадет»[290]. Реакция Берлина была быстрой. Уже 15 сентября посол в Москве получил инструкции передать советской стороне, что «в случае отсутствия российского вмешательства, политический вакуум на землях, лежащих на запад от немецкой сферы влияния, может и не образоваться. Без вмешательства Советского правительства тут могут быть сформированы новые государства»[291]. Намек был прозрачен. В Москве еще не забыли многомесячную эпопею с Карпатской Украиной, чье полусамостоятельное существование из всех Великих держав поддерживала (до февраля 1939 г.) только Германия. В этом же послании находилось предложение коммюнике об общих действиях двух государств с целью «внесения нового порядка и создания естественных границ»[292]. 16 сентября посол сообщил рейхсминистру об отказе Молотова от коммюнике в немецкой редакции[293]. Пока в Берлине думали, каким еще способом надавить на несговорчивую Москву, наступила развязка. 17 сентября во втором часу ночи (!) немецкий посол был вызван к Сталину, Молотову и Ворошилову, где ему предложили ознакомиться с советской нотой польскому правительству, и сообщили, что акция начнется в шесть часов утра[294]. С учетом всех масштабов проводимой операции и задействованных в ней сил, штабы Красной армии должны были получить соответствующие приказания — с указанием точного времени «X», — по крайней мере, за двое суток до акции. И действительно рядовые бойцы военных частей и объединений Красной армии были оповещены о будущей акции против Польши не позже ночи с 15 на 16 сентября, а весь день 16 сентября в военных подразделениях проходили митинги, посвященные будущему походу[295]. Риббентропу, конечно, могли бы доставить текст Заявления советского правительства и в более ранее время. Замысел Сталина и его окружения лежит на поверхности — поставить немецкого посла и гитлеровскую дипломатию в положение жесткого цейтнота, чтобы избежать дискуссий вокруг официального объяснения причин советского вмешательства. Берлин не скрывал своего разочарования. Только 19 (!) сентября, по свидетельствам У. Ширера, Риббентроп телеграфировал послу в СССР: «Скажите Сталину, что сделки, которые я подписал в Москве, будут, конечно, исполнены»[296]. В литературе описаны столкновения передовых отрядов советских и немецких войск, которые сопровождались взаимными потерями живой силы и военной техники. Приблизительно двое суток не было полной уверенности в том, как будут разворачиваться дальнейшие события. Если бы советская акция 17 сентября 1939 г. получила официальное объяснение общих с Германией действий с целью установки причудливого «нового порядка», рассчитывать на то, что Англия, Франция, США и Британские доминионы признают соответствие воссоединения западноукраинских и западнобелорусских земель нормам международного права, не приходилось вообще. Польского посла в Москве В. Гжибовского вызвали в Кремль в тот же день в три часа дня. Ему сообщили, что: «Польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни. Это означает, что польское государство и правительство фактически прекратили существование. Тем самым прекратили действие договоры, которые были заключены между СССР и Польшей…»; после этого было объявлено о решении советского правительства «взять под защиту» единокровное украинское и белорусское население. Зачитывал текст Заявления советского правительства В. Потемкин — фигура в НКИД не последняя, но меньшего масштаба, чем И. Сталин или В. Молотов, которые общались с Шуленбургом[297]. Копия советской ноты на имя польского посла Наркомат иностранных дел передал всем правительствам, с которыми в то время Союз ССР поддерживал дипломатические отношения. 18 сентября 1939 г. в средствах массовой информации были опубликованы стандартные тексты нот от 17 сентября того же года послам и посланникам указанных государств: «Имею честь по поручению Правительства заявить Вам, что СССР будет проводить политику нейтралитета в отношениях между СССР и (название страны)»[298]. Провозглашенный нейтралитет Советского Союза создавал правовую базу для действий Москвы. СССР формально не объявлял войну Польше, вступление Красной армии на территорию соседней страны аргументировался соображениями гуманности — «взять под защиту единокровное население». Рижский договор в той части, касающейся международных границ, де-юре сохранял свою силу. У союзников Польши — Англии и Франции — был небольшой выбор. Или немедленно объявить войну Советскому Союзу и, учитывая нормы международного права того времени, попасть де-юре в разряд государств-агрессоров, или в полном соответствии с этими же нормами передать спорный вопрос в Лигу Наций. С политической точки зрения обострение отношений с Союзом ССР было нецелесообразным. А рассмотрение вопроса о правовой основе советского военного присутствия на польской территории в Лиге Наций затянулось бы на долгие месяцы. Вторая Речь Посполитая тем временем отсчитывала свои последние часы перед полной оккупацией. К этому времени положение на польско-немецком фронте стало критическим. Польское правительство и командование вооруженных сил перед 17 сентября 1939 г. уже не имели ни малейших сомнений в отношении перспектив военной кампании против Германии. Уже 9 сентября польский вице-министр иностранных дел Шембек обговаривал с французским послом Ноелем вопрос о предоставлении польскому правительству «убежища» на территории Франции. Соответствующие заверения министр Бек получил от Ноеля 11 сентября[299]. Днем 14 сентября польское правительство и президент И. Мосцицкий перебрались в городок Куты на румынской границе. 17 сентября к ним присоединился и «верховный главнокомандующий» Е. Рыдз-Смиглы. Как пишет польский историк М. Станевич: «Никому из этих беглецов, что забились 17 сентября в переполненные чемоданами лимузины, стоявшие около румынского приграничного поста, и в голову не пришло, чтобы вернуться к воюющим отрядам, прорваться в столицу или Модлин»[300]. Позже, уже в эмиграции, президент И. Мосцицкий за свою «смелость», проявленную в сентябре 1939 г., едва не попал под трибунал соотечественников. Названные факты не влияют на риторичность оценок внешнеполитической акции СССР, высказанных некоторыми отечественными, зарубежными историками международного права и международных отношений. По мнению О. Овчаренко, «участвуя в общей с гитлеровской Германией агрессивной акции против суверенного государства, руководство СССР нарушило, как минимум, пять международных договоров, под которыми стояли подписи его представителей: Рижского мирного договора 18 марта 1921 г., пакта Бриана-Келлога, Конвенции 1933 г. об определении агрессии, инициатором подписания которой был СССР, договора о ненападении между СССР и Польшей 1932 г. и протокола 1934 г., который продолжал действие названного договора до 1945 г. Все они содержали статьи, обязывающие участников воздерживаться от насильственных действий в отношении других равноправных субъектов международного права»[301]. Серьезные западные ученые избегают подобной категоричности. В особенности, такой авторитетный знаток международного права, как Д. Боуетт (Великобритания), давая характеристику миротворческим усилиям Лиги Наций, отметил: «Такой была система, сама по себе не работающая. После первого успеха в урегулировании греко-болгарского кризиса 1925 г., меньшего очевидного успеха в деле Чако 1928 г. Лига бессильно наблюдала за вторжением в Маньчжурию в 1931 г., итальянско-абиссинскою войною в 1934–1935 гг., немецким маршем в Рейнскую зону, в Австрию в 1938 г., в Чехословакию в 1939 г., советским вторжением в Финляндию и, наконец, — за немецким вторжением в Польшу в 1939 г.»[302]. В этом, практически полном списке актов, есть советская агрессия против Финляндии, но отсутствует напоминание о «марше в Польшу» Красной армии в сентябре 1939 г. Случайно ли это? Вначале вернемся к аргументам О. Овчаренко, тем более, что их в полной мере разделяет и современная польская научная школа. В частности, в польской науке принято считать, что: «Советские войска, вторгнувшись в Польшу и присоединив польские восточные территории к своему государству, не только грубо нарушили подписанный двумя сторонами Рижский трактат — признанный государствами — членами альянса решением конференции послов 15.03.1923 г., во исполнение п. 87 Версальского трактата, но также четыре других добровольных обязательств:
Советский Союз, перекраивая силой оружия, западные границы Польши без объявления войны, грубо нарушил Постановления III Гаагской конвенции 1907 г., касающейся процедуры начала войны. Вторжение советской армии на территорию Польши, с которой Советский Союз поддерживал нормальные дипломатические отношения, указывало также на грубые нарушения международных обязательств Парижского пакта 1928 г. (…) Из этого исходит то, что вторжение на территорию Польши советской армии было нарушением международного права и взаимно подписанного пакта о ненападении от 1932 г., продолженного до 1945 г., также и других обязательств и конвенций, подписанных представителями двух государств»[303]. Аргументы польской стороны да и добровольных украинских помощников являются не безупречными, а во многих случаях — тенденциозными. Например, упоминание о конвенции от 24 мая 1939 г., как действующего документа международного права в 1939 г., совершенно не обосновано. Как известно, после долгих дебатов (15 марта — 23 мая 1933 г.) Комитет по безопасности европейской конференции по вопросу разоружения принял проект Акта об определении нападающей стороны и текст Европейского договора о взаимной помощи. Но он должен был составить лишь приложения к конвенции о сокращении и ограничении вооружения, а последние так никогда и не были подписаны[304]. Со времени Рима правовой аксиомой определяется тот факт, что в случае недействительности основного договора, не вступает в силу и акцессорный. Исполнения правительствами заинтересованных стран (включая, конечно, и СССР) условий этого «акцессорного» договора было актом доброй воли, отказаться от которого позволяли соображения неподписания ведущими европейскими странами международных конвенций о разоружении на протяжении длительного периода. Соглашаясь с проектом акта об определении нападающей стороны, Советский Союз делал это с целью подтолкнуть всех партнеров по переговорам к активным действиям. Но с 1933 г. ситуация коренным образом изменилась — практика международных отношений и международное право в 1935, 1936, 1937, 1938 гг., и, наконец, в первой половине 1939 г. никак не благоприятствовали и тем более не применяли указанный Акт и разработанные этим документом стандарты. Фактически указанный акт об определении нападающей стороны в силу отсутствия его правового закрепления в Конвенции о сокращении и ограничении вооружения, а также вследствие неприменения в поточной практике международной жизни имел для Союза ССР ту же международно-правовую силу, что и односторонняя декларация. В свою очередь польский знаток международного права Т. Ясудович указывает, что в международном праве «известны случаи использования нормы rebus sic stantibus (о ней далее. — Примеч. авт.) для освобождения от обязательств, которые вытекают из односторонних деклараций. Необходимо обратить внимание на то, что в этих случаях односторонние декларации были связаны с общими международными условиями или в них зарождались»[305]. По всей вероятности, это тот самый случай. Что касается ссылок польской стороны на нарушение III Гаагской конвенции 1907 г., то и они больше эмоциональны, чем действительно научны. Гаагская конференция мира 1907 г. зиждется на полном признании jus ad bellum (права войны), и основные усилия ее участников были направлены на достижение соглашений, которые бы урегулировали военные операции и уменьшали уничтожающие войны, в частности определения процедурной необходимости «объявлять войну». В свою очередь, ст. 3 IV Гаагской конвенции устанавливала, что военные действия неправомерны лишь в той мере, в которой они противоречат нормам права войны. Ставить в вину Советскому Союзу то, что он будто бы начал войну против Польши без формального оглашения войны (как это требовали Гаагские конвенции), значит, сознательно передергивать факты. Во-первых, польский посол в Москве был информирован о том, что мотивы советского правительства в связи с акцией 17 сентября 1939 г. носили не военный, а гуманитарный характер. Позже польское правительство в эмиграции не расценивало, во всяком случае, де-юре, свои отношения с СССР как состояние войны — ни в сентябре 1939 г., ни после. Во-вторых, подобную оценку («не войны») действиям советской стороны в отношении Польши давали в 1939 г. и союзники последней, а также и США. С правовой точки зрения, норм de lege lata — действующих на момент 1939 г. международного права, ввод советских войск на территорию Второй Речи Посполитой началом войны быть трактованным не мог и не был. Зачем же спрашивается, эта сомнительная ссылка? Может, ответ дает ст. 3 Гаагской конвенции от 18 октября 1907 г. о законах и порядке сухопутной войны: «Воюющая сторона, которая нарушит решения указанного Положения, должна будет возместить убытки, если для этого есть основания. Она будет ответственна за все действия, совершенные особами, которые входят в состав ее вооруженных сил». Представляет интерес и ст. 53 указанной конвенции: «Армия, которая занимает область, может завладеть лишь деньгами, фондами и долговыми обязательствами, являющимися собственностью государства, складами оружия, перевязочными средствами, магазинами и запасами провианта и вообще всей собственностью государства, которая может служить для военных действий. Все средства (…), если даже они принадлежат частным лицам, тоже могут быть захвачены, но они должны быть возвращены с возмещением убытков, при заключении мира»[306]. Как известно, Россия в свое время подписала эту конвенцию (хотя и с определенными оговорками в ст. 44). Если действия СССР квалифицировать, как нарушение международного права в общем и указанной конвенции отдельно, то вывод напрашивается сам по себе. Имущество польских граждан (в первую очередь недвижимость) изымалось, начиная с осени 1939 г. На основании чего? Решений самоуправляемых Народных собраний (тогда это национализация, внутреннее дело), или в силу необходимости оккупационной армии и оккупационной власти (вступает в действие III Гаагская конвенция)? Участники пакта Бриана-Келлога (т. е. Парижского пакта 27 августа 1928 г.) осудили «обращение к войне для урегулирования международных споров» и отказались от войны «в роли орудия национальной политики» (ст. 1). Однако ни Советский Союз Польше, ни Польша Советскому Союзу, как уже указывалось, войны не объявляли. Таким образом, в соответствии с международным правом того времени (обратим внимание и на благо обоих будущих союзников), де-юре ни одной «войны», несмотря на сотни убитых и десятки тысяч интернированных, как бы и не существовало. Этим самым хотя бы часть обвинений снята. Остается же самый убедительный аргумент — пакт о ненападении между СССР и Польшей от 25 июля 1932 г., действие которого 5 мая 1934 г. было продолжено до 31 декабря 1945 г. В этом конкретном случае позиции польской стороны представляются вроде как более сильными. На самом же деле ст. 1 указанного пакта провозглашала: «Действиями, что противоречат обязательствам данной статьи, будет признан всяческий любой акт насилия, который нарушает целостность и неприкосновенность территории или политическую независимость другой стороны, которая договаривается, даже если эти действия без объявления войны и исключения всех ее возможных проявлений». Указанное требование дополняется обязательством не принимать участия в каких-либо договорах, враждебных другой стороне, и не оказывать поддержку, прямую или посредническую, нападающей стороне[307]. Современное международное право признает за своими субъектами право на самозащиту в случае враждебного нападения. В международном праве до 1945 г., как уже говорилось, это неотъемлемое право трактовалось намного шире, даже как право на т. н. самопомощь. То есть государство, которое считало, что действие другого субъекта международного права представляют угрозу для ее жизненно необходимых интересов (а последние трактовались весьма обширно), могло в соответствии с действующим международным правом прибегнуть к силовым действиям для устранения этой угрозы. Ввод советских войск на территорию Восточной Польши видится в правовом отношении (с позиции de lege lata) оправданным действием в связи с необходимостью защиты жизненно важных интересов СССР, для которого была очевидна агрессивность и непредсказуемость поведения гитлеровской Германии. Пакт Риббентропа-Молотова не мог рассматриваться как действенный гарант мира. Напомним, у Гитлера был точно такой пакт с Польшей, расторгнутый Берлином всего за четыре месяца до начала мировой войны. В международном праве действует доктрина rebus sic stantibus — предостережение о сохранении силы договора лишь при неизмененном положении вещей. Советские договоры с Польшей подписывались из расчета на то, что польское государство сбережет свой суверенитет и сыграет роль своеобразного щита между СССР и агрессивными государствами. Можно ли было 17 сентября 1939 г. допустить, что независимая Польша, с которой СССР подписывал пакт о ненападении, будет продолжать свое существование, как субъект международного права? Или следовало ждать, когда Германия оккупирует все польские земли и по своему усмотрению решит, что делать с урегулированной советской сферой влияния: передать венграм, создать марионеточное польское государство в новых границах или разрешить А. Мельнику сформировать свое правительство в Западной Украине? Наконец, уже одно то, что немецкие войска вошли во взаимно урегулированную советскую сферу интересов, а Берлин открыто продемонстрировал свое намерение или передать эти земли Венгрии[308], или создать марионеточное «Украинское» (вариант «Галицкое») государство, уже само по себе могло трактоваться, как посягательство на нарушение условий секретного протокола. Таким образом, договора, которые были подписаны 23 августа 1939 г., не обеспечили реальную безопасность на западных границах СССР. Любой вариант развития событий без советского вмешательства (марионеточная Польша, союзная Германия — как пример словацкого государства Тиссо или Хорватского Павелича), угорская оккупация «Галичины» (Украины), полная оккупация территории довоенной Польши вермахтом и т. д. представляли реальную угрозу для интересов СССР. Еще до советской акции 17 сентября 1939 г. подобным образом в аналогичных условиях угрозы собственным интересам действовали и другие Великие державы: Франция, Великобритания, США. На раннем этапе войны вплоть до принятия известной Атлантической хартии они не ставили под сомнение «право» силой оружия брать под контроль иностранные территории, которые представляли для них интерес. Так, утвержденный 5 февраля 1940 г. Верховным советом союзников (Франция и Англия) план действий предусматривал как нарушение нейтралитета и суверенитета Скандинавских стран (Норвегии и Швеции) — военную оккупацию Нарвика, Тронхейма, Бергена и железнодорожной ветки до Лулео на берегу Ботнического залива. Юридическим прикрытием должна была стать резолюция Лиги Наций, которая призывала всех членов организации оказывать помощь Финляндии[309]. 10 мая 1940 г. английские и французские войска оккупировали принадлежащие Голландии острова Аруба и Кюрасао. Формальные основания — стремление предотвратить захват Германией ресурсов голландских колоний. Еще в апреле 1940 г. в правительственных кругах США обсуждались планы установления американского контроля над Британской и Французской Гвинеей. После разгрома Франции не только голландские острова, но и французские владения — Мартиника, Гваделупа, Французская Гвинея — Соединенные Штаты рассматривали как «ничейные» территории[310]. 17 июля 1940 г. Конгресс США принял закон о том, что Соединенные Штаты не признают перехода какой-либо территории в Западном полушарии от одного неамериканского государства к другому. Это означало, что французские владения в Западном полушарии в случае раздела французской колониальной империи могут перейти к США (или получить формальную «независимость»), но не Германии и даже не Англии. Со временем в окружении Рузвельта взяли вверх элементы, которые считали необходимым не афишировать свою заинтересованность в разделе «наследства» европейских колониальных империй, захваченных Гитлером. 10 апреля 1941 г. сенат и палата представителей на совместном заседании Конгресса утвердили закон о «Трансфере территории в Западном полушарии» (55 ст. 133), согласно которого «1. Соединенные Штаты не признают ни одного трансфера и не дадут молчаливого согласия ни на одну попытку трансфера какого-либо географического региона этого полушария от одного неамериканского государства до другого неамериканского государства; если такой трансфер или попытка трансфера возникнет, Соединенные Штаты проведут, в дополнение к другим мероприятиям, срочные консультации с другими американскими республиками, лишь бы определиться с теми шагами, которые необходимо осуществить для защиты их интересов»[311]. После захвата Гитлером Дании сначала английские, а позже и американские войска (США в то лето 1941 г. еще формально в состоянии войны не были) высадились в Исландии, которая еще в 1918 г. вошла в особую унию с оккупированной немцами Данией. И, хотя при этом было заявлено, что после окончания военных действий оккупационные войска покинут остров, определенные преимущества (не только военно-стратегические, но и экономические) от нарушения суверенитета Исландии англо-американские оккупанты получили. Под предлогом недопущения усиления позиций противника (Германии) в формально суверенной стране Иран, Великобритания и СССР совместно ввели туда свои войска (август 1941 г.). Мир с пониманием воспринял эту акцию. Опираясь на эти факты, констатируем, что повод предотвращения захвата недружественной страной суверенных государств (Исландия, Ирак) или колоний (французских, бельгийских) для обоснования правомерности их оккупации собственными армиями в годы Второй мировой войны использовался и демократиями. Следует особо отметить, что указанная практика не была отожествлена с т. н. правом войны, поскольку, например США, вводя оккупационные войска в Исландию в августе 1941 г., формально не были в состоянии войны ни с одной страной мира. Советская дипломатия (особенно после 22 июня 1941 г.) постоянно разъясняла акцию 17 сентября 1939 г. как шаг вынужденный и направленный на защиту интересов собственной безопасности. Известно также, что советская мотивация Освободительного похода вызвала существенное недовольство Берлина: «взять под защиту единокровное население». От кого? Советское правительство в сентябре 1939 г. делало все возможное, лишь бы формально отмежеваться от гитлеровской агрессии в Польше. В приказе — обращении военных советов фронтов разговор шел о защите местного населения от жандармов и завоевателей, о защите имущества граждан, о лояльном отношении к польским военнослужащим в том случае, если они не оказывают сопротивление Красной армии. Войскам запрещалось бомбить авиацией города[312]. В обращении военного совета Украинского фронта к населению говорилось: «Мы идем в Западную Украину не как завоеватели, а как освободители наших украинских и белорусских братьев. Мы освободим белорусов и украинцев раз и навсегда от всякого гнета и эксплуатации, от власти помещиков и капиталистов»[313]. Эти пропагандистские мероприятия дали ожидаемые результаты. Даже по наиболее пессимистическим подсчетам, советские потери во время т. н. Освободительного похода в Западную Украину и Западную Белоруссию были на фоне грандиозных событий незначительными: 1139 убитыми и 2383 ранеными[314]. Официальные советские данные были приблизительно вдвое меньше: соответственно 737 убитыми и 1862 ранеными. Для сравнения, гитлеровцы в сентябре 1939 г. потеряли лишь убитыми более 37 тыс. чел. Потери Красной армии могли быть большими, если бы польская сторона расценивала Освободительный поход как агрессию против Второй Речи Посполитой. Подсчитано, что в польской армии 17 сентября 1939 г. насчитывалось около 650 тыс. военнослужащих, из них 440 тыс. воевало против немцев[315]. Польские историки указывают, что на 15 сентября 1939 г. в районе Восточной Польши, то есть восточнее линии Висла — Сан, скопилось 340 тыс. польских солдат и офицеров; эти силы имели в своем распоряжении 540 пушек и минометов, 160 противотанковых орудий и более 70 танков[316]. Без сомнений, в случае недостаточных аргументов для акции 17 сентября 1939 г. советские потери могли быть не меньше немецких. Советские власти интернировали около 230 тыс. польских солдат и офицеров[317]. Если принять во внимание, что часть военнослужащих просто дезертировала, то можно сделать вывод о желании польских военных в сентябре 1939 г. сложить оружие именно перед Красной армией, подобно тому, как немцы в мае 1945 г. предпочитали сдаться в плен англо-американцам, а не большевикам. Можно также сделать вывод о лучшем отношении населения Польши и остатков ее армии к Союзу ССР, чем к Германии в сентябре 1939 г. И этот момент позднее использовала Москва. Гитлер так и не осмелился на проведение плебисцита даже в районах, населенных до Первой мировой войны преимущественно этническими немцами и присоединенных непосредственно к рейху осенью 1939 г. А Сталин определенное время мог рассчитывать даже на симпатии части поляков, особенно дезориентированных коммунистической интернациональной пропагандой. В отличие от армии и населения, реакция польских правительственных кругов на ввод советских войск в Восточную Польшу с самого начала была резко негативной. Польский посол в Москве Гжибовский пытался протестовать против текста Заявления советского правительства, которое ему зачитал в Кремле В. Потемкин. Под предлогом, что польское правительство якобы нормально исполняет свои обязанности, посол заявил, что аргументы советской стороны, поясняющие ввод войск намерениями взять под защиту жизнь и имущество «единокровного населения», являются безосновательными. В тот же день, еще формально пребывая на польской территории, правительство Второй Речи Посполитой перед будущим побегом в Румынию попробовало выдавить из себя протест: «Польское правительство протестует против изложенных в ноте мотивов советского правительства, поскольку польское правительство исполняет свои нормальные обязанности, а польская армия успешно дает отпор врагу»[318]. Это было, мягко выражаясь, не совсем правдой. Показательно, что впервые указанный «протест» удалось обнародовать больше, чем через неделю после побега, и то далеко за пределами Польши. Нормами права допускается аннулирование межгосударственного договора, если государство-контрагент прекращает существование. Кстати, именно такой аргумент содержала советская нота, зачитанная польскому послу в ночь на 17 сентября 1939 г. Действительно ли польское государство прекратило свое существование и насколько для этого приложило руки советское политическое руководство? Львовские историки Л. Зашкильняк и М. Крикун утверждают, что «попытки специальных советских войск захватить в плен польских государственных служащих завершились неудачей»[319]. В работах западных авторов встречаем другую распространенную версию советского намерения решить проблему польского правительства — за день до обнародования советского Заявления от 17 сентября (то есть 16 сентября 1939 г.) советский полпред М. Шаронов будто бы покинул польский правительственный обоз за два часа до немецкой бомбежки. Так, по логике qui prodest, не исключено, что сама Москва дипломатическими каналами передала немцам ориентиры для бомбового удара по польскому правительству с целью его физического уничтожения (на самом деле же отъезд Шаронова имел место еще 10 сентября). Действительно ли Кремль был заинтересован в таком развитии событий? Что давало Москве физическое уничтожение или плен (кстати, именно на пути в Румынию диверсионной группой был перехвачен небезызвестный ген. В. Андерс) членов польского правительства руками чужими или собственными? Международное право не признает прекращение существования государства, если его высшие органы продолжают поддерживать государственный суверенитет в эмиграции. В противовес надеждам Е. Рыдз-Смиглы, что румыны 17 сентября 1939 г. пропустят польское командование и польское правительство через свою территорию во Францию, румынские власти под давлением Германии и СССР интернировали это правительство и верховное командование на свою территорию[320]. Это интернирование польского правительства не дало ожидаемого в Москве (да и в Берлине) эффекта прекращения существования субъекта международного права. Интернированный властями Румынии президент Польши Игнаций Мосцицкий, не имея свободы передвижения, определил в соответствии с действующей Конституцией 1935 г. своим преемником В. Длугошевского, а далее пребывающего во Франции Владислава Рачкевича, бывшего председателя польского сената. Новоназначенный президент Речи Посполитой уже 30 сентября 1939 г. окончательно огласил о том, что им создано новое правительство Польши под председательством премьера В. Сикорского (генерал-беженец добрался в Париж 22 сентября 1939 г.). В состав правительства, находящегося во французском городке Анже (Anger), вошли представители разных групп польской эмиграции: от т. н. «Фронт Морж» (Сикорский, Кароль Попель, Витос), т. н. Группы Торгового банка (Залесский, Соснковский) и от ряда мелкобуржуазных партий. В тот же день В. Сикорский сформировал полный состав Кабинета министров, безотлагательно признанный как действующее правительство Польши правительствами Франции и Великобритании. США признали его 2 октября 1939 г. Тогда же, 30 сентября 1939 г. польский посол в Лондоне Е. Рачинский подал английскому министерству иностранных дел ноту протеста, в которой от имени новосозданного правительства заявил, что Польша никогда не признает акт насилия и во имя справедливости будет бороться за освобождение оккупированных территорий. Героическая оборона Варшавы, Вильно, Львова, Гдыни и Молина доказывают, что Польша хочет быть свободной и независимой[321]. Обратим внимание, что из 5 названных в ноте символов польской «героической обороны» два попали в советскую (Вильно был вскоре передан Литве) зону вторжения. Как вытекает из текста ноты, польское эмигрантское правительство буквально с первых часов своего существования не делало принципиальной разницы межу оккупацией немецкой, открытой, и вводом советских войск, камуфлированного под т. н. Освободительный поход. Что касается советских структур власти, то осенью 1939 г. Москва твердо стояла на том, что Польша прекратила свое существование, как субъект международного права. Территория ее посольства и консульских представительств в Ленинграде, Киеве и Минске не была передана под опеку третьего государства, как это принято в практике дипломатических отношений при сохранении признания факта существования субъекта международного права, а изъята на пользу СССР. Польский консул в Киеве Е. Матусинский исчез в подвалах НКВД[322], другие консульские работники, благодаря вмешательству немецкого посла Шуленбурга, получили разрешение на выезд из СССР. 11 октября 1939 г. польские дипломаты во главе с бывшим послом в СССР В. Гжибовским прибыли в Финляндию. Возникает далеко не академический интерес вопроса, действительно ли польское государство прекратило свое существование как субъект международного права по утверждению советского правительства? Обратимся к мнению такого признанного знатока международного права, как А. Фердросс: «IV. Беспрерывность существования государств. (…) Государство продолжает существовать в понимании международного права даже и тогда, когда она временно не владеет центральной властью (…) b) Это бывает даже в том случае, когда государство во время войны полностью оккупировано; с) (…) Государство может перенести тотальную иностранную оккупацию с намерением аннексии, как это вытекает с автоматического возрождения Албании, Эфиопии, Австрии, Чехословакии, после изгнания сил, которые ее аннексировали. Поэтому аннексия, осуществленная международно-неправомерным способом, не уничтожает международно-правовое государство, но временно его приостанавливает (suspendiert). V. Прекращение существования государств. Суверенное государство перестает существовать, если оно станет членом другого государства, аннексируется другим государством (…) Государство не перестает существовать в результате государственного переворота или революции. Даже захват противником всей ее территории (debelatio) сам по себе не приостанавливает существование побежденного государства, даже если его и продолжают защищать союзники, или страна, что победила, не имеет намерения аннексировать побежденную. Поэтому государство остается тем же субъектом международного права, пока народ не будет остаточно поглощен другим государством или же разделенный несколькими государствами»[323]. При любых подходах к оценке международно-правового значения Народных собраний (об этом будет разговор далее) следует, однако, признать, что в конце сентября — в начале октября 1939 г. польское государство продолжало де-юре существовать как субъект международного права (понятно, что в довоенных границах), а правительство, созданное в эмиграции, было легитимным и имело право представлять Польшу. Эмоциональный (но не международно-правовой) характер носят обвинения Советского Союза в том, что своими действиями он, начиная с августа 1939 г. (от пакта Молотова-Риббентропа), как бы прямо провоцировал агрессора, поэтому несет ответственность за развязывание Второй мировой войны на равных основаниях с гитлеровской Германией. Берлин готовил войну против Польши, не связывая это с позицией СССР. Как было установлено на Нюрнбергском процессе, уже в мае 1939 г. немецкое главнокомандование подготовило окончательный план нападения на эту страну, который А. Гитлер обосновал так: «Не право, а победа! Победителя никто не спросит о праве»[324]. В международном праве действительно существует понятие непрямой или непосредственной ответственности, но, разумеется, она очень конкретизирована, и совсем в другом ключе. «Государство, — пишет Д. Анцилотти, — отвечает (лишь) за действия, которые в соответствии с изложенными правилами, могут быть поставлены ей в вину. Как исключение может возникнуть ситуация, что одно государство должно нести ответственность за действия, поставленные в вину другому государству. В этом случае говорят о непрямой ответственности». По мнению авторитетного юриста «общее правило» состоит в том, что государство — протектор несет ответственность за действия протектората, тому вопрос об ответственности федеративного государства за действия отдельного субъекта этого федеративного государства есть «спорным»[325]. Все! Каждый суверенный субъект международного права есть абсолютно самостоятельный в своих действиях, потому говорить о непосредственной ответственности другого субъекта за такие действия можно лишь оглядываясь на нормы морали, а не права. Примечания:2 Документ рассекречен в Архиве внешней разведки РФ 3 Фалин В. М. Второй фронт: Антигитлеровская коалиция. Конфликт интересов. М.: Центрполиграф, 2000. С. 39 26 В сентябре 1930 г. группа японских военных создала тайное «общество цветения вишни». Его участники и покровители нацеливались на установление в стране военной диктатуры и развертывание во вне агрессии первоначально против Китая (захват Маньчжурии) и Монголии. Намеченный на 12 марта 1931 г. мятеж оказался излишним ввиду прихода к власти нового правительства, в котором ключевые посты оказались у генерала Минами и его сторонников, связанных с экстремистами 27 Договор, подписанный 06.02.1922 г. представителями США, Англии, Японии, Франции, Италии, Бельгии, Голландии, Португалии и Китая, обязывал его участников не нарушить суверенитет, независимость, территориальную и административную неприкосновенность Поднебесной при соблюдении «равенства открывающихся в Китае возможностей для торговли и промышленности всех наций» (принцип «открытых дверей») 28 Г. Малкин. Максимы и минимы. М., 1990. С.29 29 Подробнее см.: Морозов С. В. К вопросу о роли Японии в восточных планах Гитлера и Пилсудского. Сокращенный вариант исследования опубликован в «Международной жизни» № 1–2, 2007 30 Фляйшхауэр И. Пакт. Гитлер, Сталин и инициативы германской дипломатии 1938–1939. М, 1991. С. 23 31 Т. 1. С. 603 32 Celowski В. Das Muenchener Abkommen. Stuttgart. 1958. S. 32 263 См.: П. 2 — в ст. 62 Венской конференции о праве договоров 1969 г. 264 Аречага Э. Х. Современное международное право / Пер. с испан. М.: Прогресс, 1983. С. 123 265 «Круглый стол»: Вторая мировая война — истоки и причины // Вопросы истории. 1989. № 6. С. 20 266 Ленин В. И. О международной политике и международном праве: Сборник. М.: Изд-во ИМО, 1959. С. 15 267 советско-нацистский пакт 1939 г. — Примеч. авт. 268 Trial of the Major War Criminals. The International Military Tribunal, Nuremberg 14 November 1945 — 1 October 1946. Nuremberg, Germany. Vol. X. P. 313–314 269 Европа XX века: Проблемы мира и безопасности / Отв. ред. А. О. Чубарьян. М.: Международные отношения, 1985. С. 46 270 Украiна в XX столiттi (1900–2000): Збiрник документiв i мaтepiaлiв / Упоряд.: А. Г. Слюсаренко, В. I. Гусев, В. Ю. Король та iн. К.: Вища школа, 2000. С. 123 271 Тункин Г. И. Вопросы теории международного права. М.: Госюриздат, 1962. С. 279–280 272 Мосли Л. Утраченное время: Как начиналась Вторая мировая война / Сокр. пер. с англ. М.: Воениздат, 1972. С. 306; Молчанов Н. Н. СССР-Франция: полувековой путь. М.: Международные отношения, 1974. С. 58 273 Мс Cagg William О. Stalin Embattled 1943–1948. — Detroit: Wayne State University Press, 1978. P. 55 274 Прокоп M. Украiнська полiтика III Райху в Другiй свiтовiй вiйнi // В боротьбi за Украiнську державу. Ecei, спогади, свiдчення, лiтописання, документа Другоi свiтовоi вiйнi. Вiннiпег, 1990. С. 100 275 Косик В. «Украiський iсторик» про ОУН i УПА // Украiнський iсторик. 1994. № 1–4. С. 88 276 Варлимонт В. В гитлеровских высших штабах // От Мюнхена до Токийского залива. Взгляд с Запада на трагические страницы истории Второй мировой войны / Пер. с англ.; Сост. Е. Я. Трояновская. М.: Политиздат, 1992. С. 127–128 277 Воззвание фюрера к германскому народу и нота Министерства иностранных дел Германии советскому правительству с приложениями. — Берлин, б. г. (1941 —?): Buch und Tiefdruck GmbH. S. 22 278 Weitz J. Hitler Diplomat: The Life and Times of Joachim von Ribbentrop. New York: Ticknor and Fields, 1992. P. 211 279 Сталин И. В. Вопросы ленинизма. Изд. 11-е. Л.: Госполитиздат, 1953. С. 472 280 Д. 50.17.56 — Гай 281 Д. 50.17.9 — Ульпиан 282 Перетерский И. С. Толкование международных договоров. М.: Госюриздат, 1959. С. 163 283 «Круглый стол»: Вторая мировая война — истоки и причины // Вопросы истории. 1989. № 6. С. 7 284 Debicki R. Foreign Policy of Poland. From Rebirth of Polish Republic to World War II. New York: Frederick A. Praeger, 1962. P. 163–164 285 Bonusiak W. Jozef Stalin (biografia). Krakow: Malopolska Oficyna Wydawnicza, 1992. S. 130 286 Внешняя политика СССР: Сб. документов. Для служебного пользования. Том IV (1935 — июнь 1941 гг.) / Отв. ред. С. А. Лозовский. М.: Высшая партийная школа при ЦК ВКП(б), 1946. С. 446 287 Seaton A. The Russo-German War 1941–1945. New York-Washington: Praeger Publishers, 1970. P. 10 288 Documents of German Foreign Policy 1918–1945. Series D (1937–1945). Vol. VIII. The War Years. September 4, 1939 — March 18, 1940. Washington: United States Government Printing Office, 1954. P. 4 289 Ibid. P. 44. 27 Ibid. P. 60–61 290 Ibid. Р. 69 291 Ibid. 292 Ibid. 293 Ibid. P. 76–77 294 Ibid. P. 79–80 295 Як це було: Епiзоди героiчного визволення народу Захiдноi Украiнi. К.: Держполiтвидав УРСР, 1939. С. 10 296 Shirer W. The Rise and fall of the Third Reich. A History of Nazi Germany. New York: Simon & Schuster, 1960. P. 629 297 Documents on Polish-Soviet Relations. Vol. I. 1939–1943. London; Melbourne; Toronto: Heinemann, 1961. P. 47 298 Внешняя политика СССР: Сб. документов. Том IV. С. 448–449 299 Станевич М. Сентябрьская катастрофа / Пер. с польск. П. Зяблова и B. Павловича. М.: Издательство иностранной литературы, 1953. С. 235 300 Там же 301 Овчаренко О. I. Польша в полiтицi СРСР (вересень 1939 р.) // Сторiнки военноi icтopii Украiни: 36. наукових статей / НАН Украiни. Iн-т icтopii Украiни. К., 2002. Вип. 6. С. 299 302 International Law. Cases and Materials. Second ed. / Louis Henkin, Richard C. Pugh, Oskar Schlachter, Hans Smith. — St Paul, Minnesota: West Publishing Co., 1987. P. 669 303 Eberhardt P. Polska granica wshodnia 1939–1945. Warszawa, (s. a): Editions spotkania. S. 13 304 Чубарьян А. О., Белоусова 3. С. и др. Европа XX века: проблемы мира и безопасности. М.: Международные отношения, 1985. С. 60 305 Jasudowicz Т. Wplyw zmiany okolicznosci па obowiazywanie umow miedzynarodowych. Norma rebus sic stantibus. Torun: Uniwersytet Mikolaja Kopernika, 1977. S. 114 306 Законы и обычаи войны. Важнейшие международные конвенции. М.: Юриздат НКЮ СССР, 1942. С. 4, 15 307 Михутина И. В. Советско-польские отношения 1931–1935. М.: Наука, 1974. С. 53 308 Macartney С. A., Palmer A.W. Independent Eastern Europe. A History. — London: Macmillan & Co, Ltd, 1962. P. 412 309 Аптон Э. «Зимняя война» // От Мюнхена до Токийского залива. Взгляд с Запада на трагические страницы истории Второй мировой войны / Пер. с англ.; Сост. Е. Я. Трояновская. М.: Политиздат, 1992. С. 119 310 История дипломатии. Изд. второе. Том IV. Дипломатия в годы Второй мировой войны. М.: Издательство политической литературы, 1975. С. 89 311 Cases and Other Materials on International Law / Ed. by Manley O. Hudson. Third ed. — St Paul, Minn.: West Publishing Co., 1951. P. 226 312 История Великой Отечественной войны Советского Союза. 1941–1945. М.: Воениздат, 1960. Т. 1. С. 247 313 Воззеднання украiнського народу в единiй Украiнськiй Радянськiй державi 1939–1949 pp.: 3б. док. i матерiалiв. К.: Держполiтвидав, 1949. С. 66–67 314 Bicтi комбатанта. 1994. № 2. С. 65 315 Литвин М. Р., Луцький О.I., Науменко К. С. 1939. Захiднi землi Украiни. Львiв: Iнститут украiнознавства iм. I. Крипякевича НАН Украiни, 1999. С. 45 316 Rawski Т., Stapor Z., Zamojski J. Wojna wyzwolencza narodu polskiego w latach 1939–1945. Warszawa: Wyd-wo Ministerstwa Obrony Narodowej, 1968. Т. 1. S. 168 317 Коваль В. Друга свiтова вiйна i доля Украiни: причини i наслiдки (Фрагмента iсторичного досвiду) // Сучаснiсть. 1999. С. 73 318 Documents on Polish-Soviet Relations. Vol. I. 1939–1943. London — Melbourne — Toronto: Heinemann, 1961. S. 47 319 Зашкiльняк Л. О., Крикун M. Г. Iсторiя Полыщi: Вiд найдавнiших чaciв до наших днiв. Львiв: Львiвський нацiональний унiверситет iм. I. Франка, 2002. С. 509 320 Украiна-Польща: важкi питання. Т. 4: Матерiали IV мiжнародного семiнару icторикiв «Украiнсько-польськi вiдносини пiд час Другоi свiтовоi вiйни» (Варшава, 8-10 жовтня 1998 р.). Варшава: Tyrsa, 1999. С. 34 321 Корчак-Городицъкий О. Замiсть вигадок: Украiнська проблематика в захiдних полiтико-дипломатичних джерелах. Документи, рецензii, спогади. Iвано-Франкiвськ: Перевал, 1994. С. 118 322 Kulski W. Pamietnik bylego polskiego dyplomaty // Zeszyty Historyczne. 1976. № 42. S. 159–160 323 Фердросс А. Международное право / Пер. с немец. М.: Иностранная литература, 1959. С. 232–233 324 Суд истории. Репортажи с Нюрнбергского процесса. М.: Политиздат, 1966. С. 26 325 Анцилотти Д. Курс международного права / Пер. с итал. М.: Издательство иностранной литературы, 1961. Т. 1. С. 441 |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх |
||||
|
|
||||
