Глава вторая

Джон Хантер из Шотландии

Я родился возле Ширингтона на юге Шотландии за тридцать лет до начала столетия. У моего отца была одна из лучших ферм в этой части страны: триста акров[6] хорошей пахотной земли и три квадратные мили пастбищ. Согласно семейным преданиям, наша фамилия — Хантер[7] происходит от названия профессии нашего дальнего предка. И в самом деле, любовь к охоте была присуща всем членам нашей семьи. Мой отец постоянно охотился в болотах, окружавших залив Солвей Фирт, а мой старший брат считался одним из лучших знатоков флоры и фауны Шотландии. Моя мать была единственным членом семьи, не участвовавшим в спортивной охоте: все ее время было занято домашним хозяйством.

Однако если для других членов семьи охота была лишь отдыхом, то для меня она была воздухом, без которого я не мог жить. Младенцем я, ковыляя, подходил к отцу и подбирал стреляные гильзы. Мне нравился запах горелого пороха.

Став старше, я проводил все дни на огромном болоте, носившем название Лохар-Мосс, где в изобилии водилась черная дичь: утки, выводки черноголовых чаек, гнезда которых попадались так часто, что трудно было сделать шаг и не наступить на яйца. В течение долгого времени изучал я тропинки, проходившие через болото. Когда я возвращался, моя одежда обычно была в весьма плачевном состоянии, так как тысячи кружившихся птиц пачкали меня своим пометом, а иногда я проваливался по грудь в болотную тину. Это приводило мою бедную маму в отчаяние, но я наслаждался каждой минутой таких прогулок. Даже сегодня я мог бы с завязанными глазами пройти по тем тропинкам.

Когда мне было восемь лет, я в отсутствие отца взял его ружье и пошел на охоту. Это было старое ружье фирмы «Перде». По-моему, дробовое ружье фирмы «Перде» — самое лучшее из всех когда-либо изготовленных человеком. В настоящее время в Кении «Перде» с двумя парами подобранных и пристрелянных стволов и футляром ценится в тысячу гиней. И оно стоит таких денег, ибо никакое ружье не может сравниться с этим по точности боя. Отец купил подержанное «Перде» у своего друга, который в свою очередь купил его еще у кого-то. Только одному богу известно, сколько из него сделано выстрелов, но затвор действовал ничуть не хуже, чем в тог день, когда ружье только что вышло из мастерской, а сбалансировано оно было так, что стрелять из него доставляло удовольствие.

Когда я первый раз вышел с этим ружьем, я чуть не прострелил себе ногу. Подкрадываясь к куропатке, я настолько увлекся, что не заметил, как нажал спуск. Когда отец узнал о случившемся, он был страшно расстроен, но тем не менее не запретил мне брать ружье. Вскоре я научился пользоваться этим прекрасным оружием по всем правилам и каждый вечер в своей комнате начищал и смазывал его, пока стволы не начинали блестеть матовым блеском. Что касается старой инкрустации на казенной части, то она почти не стерлась, несмотря на постоянную полировку.

Охотясь с этим ружьем в низинах, я стрелял диких гусей, уток и белощеких казарок. Я научился подкрадываться к стае, когда птицы с шумом жадно заглатывали мелкие ракушки, в изобилии рассыпанные в мокром песке. Когда шум вдруг обрывался, я знал, что птицы поднимали головы и оглядывались. В этот момент я замирал на месте. Ночью, лежа в кровати, я прислушивался к гоготанию диких гусей, пролетавших над фермой навстречу штормовому ветру. Эти звуки ласкали мой слух гораздо больше, чем звуки волынки. Затем я засыпал, и мне снился новый день и новая охота.

Не забывал я и рыбную ловлю; много времени проводил на речке Лохар — ловил на мух рыбу, пользуясь бамбуковой удочкой. Частенько с наступлением темноты я возвращался к речке с факелом и копьем для охоты на лосося. При достаточном проворстве ослепленного светом лосося можно заколоть быстрым ударом копья. Это требовало не малого искусства, потому что копье, казалось, изгибалось в воде, и приходилось делать поправку на угол преломления.

Я взрослел, и кое-кто из жителей деревни начал приобщать меня к древнему и весьма почетному виду спорта, который обычно называется браконьерством. Это прекрасное занятие требует большого искусства. На юге Шотландии было немало браконьеров, но мне кажется, я могу, не хвалясь, сказать, что ни один из них не мог сравниться со мной, так как все время, когда я не занимался охотой с ружьем и ужением рыбы, я тратил на то, чтобы научиться ставить силки или сети. Немало темных ночей я провел, ползая в кустарнике, обвязав шею тонкой шелковой сеткой, как будто это было кашне, и прислушиваясь к шагам сторожа, гулко отдающимся по мерзлой земле. Сторожа были вооружены ружьями, которыми они пользовались без колебания, часто оценивая жизнь фазана или кролика выше жизни человека. Такие условия делали этот вид спорта еще более увлекательным. Я часто думаю, что приобретенный в юношеские годы опыт оказал мне хорошую услугу много лет спустя, когда я стал охотиться на крупного зверя.

Ходил я всегда с собакой. Она-то и предупреждала меня о приближении сторожа. Однажды мы вместе лежали на животе, когда два сторожа на расстоянии десяти футов от нас гадали, где бы я мог спрятаться. Эго было хорошее время, и мне часто кажется, что я получал не меньше удовольствия от кролика, добытого за спиной сторожа, нежели в более позднее время от убитого мной слона с клыками весом в двести фунтов.

Зачастую, возвращаясь поздней ночью, я видел в окнах нашего дома свет. Это означало, что родители ждут меня. Добычу я прятал в погребе за бочками, а затем бесшумно взбирался в свою комнату по черной лестнице (я изучил все скрипучие половицы и научился не ступать на них). После этого я раздевался и нырял в постель. Позже родители поднимались в мою комнату. Увидев, что я крепко сплю, мать удивленно говорила: «Где он только пропадал?». Я подозревал, что отец прекрасно знал, где я мог пропадать, но он никогда меня не выдавал.

Так я и рос, проявляя мало любви к земледелию и еще меньше уважения к солидным людям Ширингтона. Они в большинстве случаев были плохими стрелками и, конечно, не умели поставить силок для кроликов или для ловли лосося забросить мушку в реку на тридцать футов.

Темным облачком на моем горизонте была школа. У меня вошло в привычку опаздывать на занятия, поскольку я не мог пройти мимо болота, не посмотрев, как поживают птицы. Школьный учитель был зверем по своему характеру, довольно щедрый на березовую и бамбуковую розгу и бамбуковую палку. Больше всего он любил колотить провинившегося по голове, сначала с одной стороны, а потом с другой, пока уши ученика не чернели и он не падал, теряя сознание. Несколько учеников из моего класса выросли глухими в результате такого обращения.

Я был крупным парнем, и хотя наш учитель частенько бил меня бамбуковой палкой, он не смел бить меня рукой. Но однажды, когда мне было четырнадцать лет, я пришел в школу после одной из вылазок, весь измазанный грязью. Этого учитель стерпеть не мог. Он бросился на меня с кулаками и стал колотить по голове, пока из ушей не потекла кровь. Мне показалось, что он просто сошел с ума. Схватив грифельную доску, я изо всех сил ударил его. У меня были неплохие мускулы: я постоянно лазил по деревьям за птичьими яйцами и ходил на охоту с тяжелым ружьем. Учитель зашатался, сделал несколько шагов назад и, чтобы не упасть, схватился за парту. Я решил, что лучше уйти из школы до конца дня, и вернулся в свое любимое болото Лохар-Мосс, где мог побыть в одиночестве.

Придя домой, я узнал, что учитель уже был там вместе с местным священником. Родители были страшно расстроены, но, когда я рассказал им все, отец не стал наказывать меня, а мать посоветовала побольше уделять внимания книгам и поменьше ружью. С тех пор учитель боялся меня. Поэтому так получилось, что в школе я проводил очень мало времени, предпочитая удить рыбу или охотиться.

Мои родители всегда считали, что я пойду по стопам отца и стану фермером. Но я не питал никакой любви к земледелию или к чему-либо, кроме охоты. Все же я считал, что фермеру лучше, чем клерку, который на целый день заперт в конторе, и не возражал родителям. Но когда мне исполнилось восемнадцать лет, я попал в серьезную беду. Девушки в Шотландии мало изменились со времен поэта Роберта Бернса и не скупились на знаки внимания. Я считал себя весьма опытным в этих делах, а в действительности был всего-навсего мальчишкой и серьезно влюбился в женщину старше меня по возрасту. Я думаю, что увлечение прошло бы, если бы не вмешался сюда местный священник. Он пришел к моим родителям и перечислил мои прегрешения. Меня вызвали на семейный совет и просили порвать с этой дамой. Я отказался подчиниться решению семейного совета и поклялся жениться на ней. Священник ушел, грозя мне муками ада, а родители остались в полной растерянности, не зная, что делать и куда обратиться.

Восстановив против себя священника и будучи на довольно плохом счету у всех (кроме тех, кто был благодарен мне за дичь, которую я дарил им в тяжелое зимнее время), я был отверженным среди жителей нашего местечка. Родители смертельно боялись, что я исполню свою угрозу и женюсь на той самой женщине.

Однажды вечером, когда я угрюмо сидел в своей комнате, ко мне зашел отец.

— Джон, мы вот тут всей семьей поговорили о тебе, — сказал он, присаживаясь на кровать и глядя на свои руки. — Мы решили, что тебе было бы неплохо поехать в какое-нибудь путешествие… ну, скажем, в Африку. Кузен наших родственников живет в Кении близ города Найроби. У него ферма. Если ты согласен, я куплю тебе полфермы.

Я знал, о каких родственниках идет речь. Это замкнутые, скупые до скаредности люди. Если у них между пальцев проскользнет фартинг, они кричат: «Спасите!». Если этот кузен был сколько-нибудь похож на них, то мне предстояла в Африке нелегкая жизнь. Но я не думал ни о чем — в Африке водились слоны и носороги, это была та страна, где мне следовало жить. Я готов был уехать в ту же ночь и сказал об этом отцу.

Уходя из моей комнаты, отец задержался у порога.

— Сынок, можешь взять мой Перде, — сказал он.

Я понял, что отец простил меня.

Через несколько недель я сел на судно, отправлявшееся в Момбасу — порт на восточном побережье Африки. Со мной было охотничье ружье Перде и винтовка маузер калибра 275[8]. Это было тяжелое оружие, привезенное моим дядей с англо-бурской войны. В Шотландии, где самая крупная дичь — барсук, эта винтовка казалась чудовищно большой.

Прощаясь, отец сказал мне:

— Джон, эта поездка или сделает из тебя человека, или сломит тебя. Ты не хочешь жить нашей скучной жизнью и жаждешь приключений. Ты их получишь. Но если ты вернешься из Африки с поджатым хвостом, я не потерплю твоего бахвальства. Это будет означать, что ты вернешься битым, сынок. И тогда тебе придется остепениться, заняться честным трудом и работать, как все люди.

Я мало думал об этом. Я представлял себе, что возвращусь в один прекрасный день богатым, с большим количеством слоновой кости и десятком рекордов по охоте на крупного зверя. «Я покажу, — думал я, — этим людям, что за парня они прогнали». Особенно много я думал о том, как зайду к своим старым друзьям: священнику и школьному учителю.

После трехмесячного путешествия я прибыл в Момбасу. Неопытному шотландскому парню, каким был я, показалось, что его подняли и опустили в сказочную страну «Тысячи и одной ночи». Впервые в жизни я увидел настоящие пальмы, ходил по африканским базарам, где были вывешены для продажи шкуры леопардов, встречался с полураздетыми туземцами, прибывшими из джунглей Экваториальной Африки. В море выходили арабские суда с треугольными парусами, направляясь через Индийский океан в Бомбей.

Большая часть города состояла из белостенных домов с соломенными или камышовыми крышами. Ближе к причалам стояли древние здания, многие из которых были построены в те времена, когда Момбаса была большим могущественным городом. У этих зданий были красивые двери из тика и огромные окна, защищенные железными решетками. В середине зимы здесь была такая жара, что я просто обливался потом в одежде из домотканой материи.

Долго задерживаться в Момбасе не стоило, так как мне предстояло ехать в Найроби. Вечером я сел в поезд. Первую часть пути поезд проходил через тропические джунгли. На станциях местные жители продавали бананы, апельсины и грейпфруты, только что снятые с дерева. Мне это казалось почти чудом — я всегда считал такие фрукты предметом роскоши.

Когда я проснулся утром, поезд достиг предгорий. По обе стороны полотна паслись стада диких животных: мечта охотника, ставшая былью. Я чуть не сошел с ума от волнения, наблюдая, как неизвестные животные спокойно поднимают головы, чтобы посмотреть на проходящий поезд. Я узнал только длинношеих жирафов, между тем здесь паслись десятки различных видов газелей и антилоп. Через несколько лет я знал все виды диких африканских животных не хуже, чем уток и гусей на болоте Лохар-Мосс.

В Найроби поезд прибыл в полдень. В то время этот город в основном состоял из жалких лачуг и лишь кое-где строились настоящие дома. Слышно было, как пассажиры подзывали местных носильщиков. Чувство страшного одиночества овладело мной.

Через некоторое время в конце платформы показался великан. Волосы у него торчали во все стороны, подбородок утопал в грязной бороде. На бедре, как у американских ковбоев, висело два огромных револьвера, а за пояс был заткнут нож. Я в ужасе уставился на чудовище, надеясь, что в этой стране их не так уж много.

Великан подошел ко мне и проревел:

— Не ты ли Джон Хантер?

Я подтвердил это упавшим голосом.

— Я твой кузен! — рявкнул он, присовокупив ругательство.

Впоследствии я узнал, что он редко говорит без ругани.

— Грузи свои вещи!

Мы поехали на его ферму, расположенную примерно милях в двадцати от станции. Всю дорогу кузен непрестанно говорил и ругался, попивая ром из бутылки, стоящей рядом на сиденье. От его речей меня бросало в жар. Когда-то он был шкипером парусника, который плавал вдоль африканского побережья. Судя по тому, что он говорил, это судно мало чем отличалось от пиратского. Он нагнал на меня страх рассказами о том, как протягивали виновных под килем, как их пороли. Вскоре мне пришлось убедиться, что на деле он не менее жесток, чем на словах. По дороге нам встретилось несколько местных женщин, которые шли через поля, болтая и смеясь, как все женщины.

— Сказано этим чертовым туземцам — не ступать на мою землю! — крикнул кузен.

Не теряя времени, он выхватил один из своих огромных револьверов и открыл по несчастным огонь. Женщины с криком бросились врассыпную. Одна из них споткнулась и упала. Кузен громко хохотал, наблюдая, как пули поднимали возле нее столбики пыли. Пострадал ли кто-нибудь из них

— не знаю, им удалось убежать.

Дом моего кузена — обычная плетеная, обмазанная глиной хижина — состоял из одной комнаты. После моего приезда комнату разделили на две половины ситцевой занавеской, висевшей на веревочке, протянутой от одной стены к другой. Ситец был дешевый и тонкий, назывался он «америкен», так как производили его в Соединенных Штатах.

Кузен представил мне свою жену — пугливую, худенькую женщину, которая, вероятно, была когда-то довольно миловидной. Она несмело приветствовала меня. Каждый раз, когда кузен с ней заговаривал, она нервно вздрагивала — это было вполне объяснимо, так как почти каждое его слово сопровождалось ударом.

Я прилег на походную койку. Никогда еще я не чувствовал себя столь несчастным.

На следующее утро кузен повел меня показывать свою плантацию. Она была в самом запущенном состоянии. Я достаточно был знаком с земледелием, чтобы понять, насколько неправильно ведется хозяйство. Кузен не родился фермером и было совершенно непонятно, почему он им стал. Я старался объяснить ему, как кладут удобрения в почву и как нужно рыть оросительные канавы. Но он не обращал ни малейшего внимания на слова такого молокососа, как я. Награждать пинками и ударами работавших на его плантациях местных юношей доставляло ему удовольствие. Когда наступало время выводить коров, он избивал несчастных животных сыромятным кнутом так, что они ревели от боли, как люди.

На плантации я провел три месяца. За это время я так ничего и не узнал об Африке, но научился говорить на языке суахили. В Британской Восточной Африке живут десятки племен, и суахили у них своего рода универсальный язык. Куда бы вы ни попали, наверняка найдется несколько человек из местного населения, которые понимают суахили. Что касается ведения хозяйства, я ничему не мог научить своего кузена, ферма приходила в упадок буквально на глазах. Каждый вечер я слышал, как он ругал свою несчастную маленькую жену, а ругань, как правило, сопровождалась побоями. Я же был всего-навсего мальчиком и ничего не мог поделать.

Помня слова отца о возвращении с поджатым хвостом, я представлял себе горькую унизительную картину, как я ползу домой, умоляя семью пустить меня и покорно принося извинения викарию и школьному учителю. Как будут злорадствовать эти псы! Вот и конец радужных мечтаний и честолюбивых стремлений. Но жить такой жизнью я тоже не мог. В конце концов мои плоть и кровь возмутились и, собрав свои немногочисленные вещи, я возвратился в Найроби.

Небольшая сумма денег, которыми я располагал, находилась в Индийском банке. Я отправился туда взять деньги на обратный билет. Услышав мою картавую шотландскую речь, кассир банка, сидевший за решетчатым окошком, с любопытством оглядел меня.

— Из какой части Шотландии ты прибыл, дружок? — спросил он.

В его речи я тоже уловил небольшую картавость.

— Из Ширингтона, в семи милях от Дэмфриса, — ответил я.

— Так ты должен знать моего брата — майора Круикшанкса из Айрширского имперского полка.

В самом деле, я когда-то был приписан как территориальный солдат к Айрширскому полку и находился в подчинении майора Шруикшанкса. Мы были с ним хорошо знакомы.

Когда кассир банка услышал об этом, он потребовал, чтобы я присел и рассказал о своих злоключениях. Узнав, что я готов вернуться домой, он не захотел и слышать об этом.

— Да разве шотландец может пропасть, дружок! — сказал он. На железной дороге служит мой друг, он устроит тебя охранником. Это поможет тебе пережить трудное время, пока не найдешь более подходящего занятия.

Неделю спустя я уже служил на той самой железной дороге Момбаса — Найроби, по которой я первый раз проехал три месяца назад. Меня одели в прекрасную форму цвета хаки с портупеями, перекрещивавшимися на груди. Правда, это казалось мне пустяками, которым не стоило придавать никакого значения. Я никогда не надевал форму, если в поезде не следовало официальное лицо. Самое главное — я имел прекрасные возможности для охоты. Иногда у железнодорожных путей появлялся лев, а ранним утром или вечером можно было встретить леопарда. В ящике, где обычно хранилась пища, я возил с собой старую винтовку. Если попадался хороший экземпляр, я высовывался из окна вагона и стрелял. После этого я дергал кран тормоза, останавливал поезд и вместе с местными юношами выскакивал и снимал шкуру с убитого зверя. В те времена никто особенно не спешил. Наш машинист был хорошим парнем. Наблюдая за путями впереди поезда, он, увидев зверя, подавал мне сигнал свистком. Три свистка означали, что он увидел леопарда, а два — льва. Один свисток означал, что он просто останавливается, чтобы взять новых пассажиров.

Однажды машинист дал целый залп свистков. Я выглянул в окно и увидел в кустах стадо слонов. До этого мне никогда не приходилось их видеть в естественных условиях. Я схватил винтовку и соскочил с поезда. Машинист поспешно остановил меня.

— Мне только хотелось, чтобы ты на них посмотрел, а не стрелял, — сказал он. Вдруг они бросятся на нас.

— Не бойся, мы перестреляем их, как кроликов, — пообещал я.

Вместе мы стали подкрадываться к стаду. У меня еще хватило ума, чтобы идти к ним против ветра: слоны не подозревали, что мы находимся поблизости. По мере того как мы подкрадывались, стадо тоже двигалось и оказалось между нами и поездом. Слоны разбрелись по всему кустарнику, окружив нас со всех сторон. Машинист был человеком нервным и умолял меня ни в коем случае не стрелять.

— Мы окажемся в их гуще, когда они побегут. Давай-ка выберемся отсюда.

Мне не хотелось уходить, не сделав ни одного выстрела. Я еще ничего не знал об охоте на слонов и не подозревал, что пулей калибра 275 можно убить слона наповал, попав лишь в определенное место. Я навел винтовку и, целясь в плечо слона-самца с прекрасной парой бивней, нажал спуск.

В следующее мгновение мне показалось, что все силы ада вырвались на свободу. Слоны с ревом бежали в разные стороны. Земля сотрясалась под ударами их ног. Некоторые пробегали настолько близко от нас, что до них, казалось, можно было дотронуться рукой. Когда облако пыли улеглось, я увидел, что машинист стоит на коленях и молится. Слон-самец, в которого я стрелял, не был убит. Я попросил машиниста пойти со мной по его следу.

— Если господь бог в своей бесконечной милости допустит мое спасение, я больше никогда не покину поезд, — заявил он.

Однако мой выстрел имел гораздо более серьезные последствия, чем я думал. При возвращении из Момбасы я обнаружил убитого слона недалеко от железнодорожных путей. Остановив поезд, я взял клыки. За слоновую кость я выручил по пяти рупий за фунт, всего 37 фунтов стерлингов за оба клыка. Это было больше, чем я заработал за два месяца службы.

Я понял, что охотой можно зарабатывать на жизнь, и зарабатывать неплохо. Раньше мне это не приходило в голову.

В Шотландии охота всего-навсего вид отдыха, и в основном для очень богатых людей, которые могут позволить себе роскошь выращивать фазанов и арендовать охотничьи угодья с куропатками. Зарабатывать на жизнь при помощи ружья! Мне казалось, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. И все же в Найроби было немало людей, которые занимались этим. Работая в железнодорожной охране, я имел возможность встречаться с самыми разнообразными людьми. Я познакомился с некоторыми знаменитыми охотниками-профессионалами того времени. Это были самые колоритные люди, которых я когда-либо видел.

Среди них был Аллан Блэк, который украсил свою шляпу кисточками хвостов четырнадцати убитых им львов-людоедов.

Был и некто Билли Джадд — один из самых известных охотников, промышлявших слоновую кость в Африке. Позже он был убит разъяренным слоном-самцом.

Фриц Шинделар постоянно носил белоснежные верховые бриджи. О нем ходил слух, что в его жилах текла королевская кровь. Фриц когда-то служил офицером в Венгерском лейб-гусарском полку и охотился, только верхом. Пуская лошадь галопом рядом со львом, он стрелял в хищника из карабина. В конце концов Фриц был убит львом, стащившим его с седла.

Мне пришлось познакомиться и со стариком «Карамоджо Белл», который охотился на слонов с легкой винтовкой калибра 256 [9]. Он настолько хорошо знал уязвимые места огромных слонов, что ему не требовалось более тяжелого ружья. Знал я и американца Лесли Симпсона, который считался лучшим охотником на львов. За один год он убил 365 львов.

Для меня это были настоящие герои, и я мечтал походить на них.