Голод 1932–1933 годов удивительным образом стал актуальной идеологической темой лишь после Второй мировой войны. На Украине тема того голода стала важным элементом государственной идеологии после «оранжевой революции». Максимального же уровня «культ голода» достиг, видимо, именно сейчас.

Информация о голоде в СССР проникала на Запад по-разному, но в целом можно говорить, что политические круги западных стран хорошо ориентировались в этой теме. Причин тому было множество: так, в СССР находились многочисленные западные, в первую очередь американские, инженеры и другие технические специалисты; в приграничной зоне СССР эффективно действовали спецслужбы соседних стран; националистические группировки в Польше и белая эмиграция в различных странах сохраняли контакты в Советском Союзе и, строя разного рода планы по борьбе с советской властью, информировали о положении дел в СССР; и, наконец, в СССР именно в это время развернулась борьба с троцкистами, и некоторые из них оказались на Западе, сохранив контакты с соратниками в Советском Союзе, – среди них был и сам Лев Троцкий с его авторитетом.

Впрочем, известна история с информацией, которую поставлял за пределы СССР Уолтер Дюранти – британский подданный и американский журналист, корреспондент «Нью-Йорк таймс» в СССР в начале 1930-х годов. Дюранти получил возможность проехать по регионам СССР, в наибольшей степени пораженным голодом. После этого он опубликовал серию статей в американских газетах, отрицая наличие голода и весьма позитивно отзываясь о коллективизации – политика США по поддержке индустриализации в Советском Союзе сопровождалась положительным пиаром. Но тот же Дюранти, только в узком кругу, в среде западных дипломатов в Москве, рассказывал о голоде на Украине, Северном Кавказе, в Нижнем Поволжье, приводя довольно точные сведения о масштабах жертв. Считается, что эти оценки были получены им от представителей советской власти.

«Дюранти сам говорил Юджину Лайонсу и другим, что, по его подсчетам, наличествовало не менее семи миллионов жертв голода. Но еще более четкое доказательство разрыва между тем, что он знал и что он писал, можно найти в депеше от 30 сентября 1933 года, посланной британским поверенным в делах в Москве, которого мы цитировали выше: “По сведениям мистера Дюранти, население Северного Кавказа и Нижней Волги сократилось за последний год на 3 миллиона, а население Украины на 4–5 миллионов. Украина обескровлена... Мистер Дюранти считает вполне вероятным, что 10 миллионов человек прямо или косвенно умерло от нехватки продовольствия в Советском Союзе за последний год”»[48] .

Оценка масштаба бедствия у Дюранти близка к оценкам многих современных исследователей.

Информационная политика близких к Рузвельту газет объяснима – тема голода ими не то чтобы замалчивалась, но она не занимала в них заметного места. Зато противники Рузвельта в США, прежде всего информационная империя Херста, сделали тему голода важным элементом пропаганды. Газетный магнат первым после нацистских германских изданий массово стал использовать тему голода в информационных кампаниях.

Херст, владелец многочисленных изданий и в США, и в Европе, принадлежал к лагерю, ориентированному на сотрудничество с европейскими фашистами. Допустимо утверждать, что именно информационная империя Херста в Европе была в начале 1930-х годов стержнем панъевропейской информационной структуры фашистских движений. Координация действий американских и европейских фашистов, прежде всего германских, превосходила координацию политики Рузвельта и СССР[49] .

Херст первым запустил циклы статей о голоде в СССР, в которых прозвучали основные тезисы, ставшие впоследствии азбучными в идеологии голодомора: голод был искусственным, он являлся политикой советской власти против украинцев. Весьма вероятно, что империя Херста, не обладавшая собственным штатом корреспондентов в СССР, получала информацию о голоде вместе с ее интерпретацией от профашистских кругов Германии.

«Берлин в начале 1930-х годов был одним из центров русской белой эмиграции. Многие германские промышленники работали в это время в СССР, занимаясь его индустриализацией. Германские военные имели устойчивые контакты с РККА. Германская компартия обладала широчайшими контактами в советских регионах, особенно в структурах власти. Многие коммунисты в Германии в это время колебались в выборе между коммунизмом и нацизмом. Наконец, в СССР было значительное немецкое население, компактно проживавшее в регионах, охваченных голодом, и прежде всего в Республике немцев Поволжья.

К тому же в это время советские, в основном идиш-язычные евреи проживали преимущественно в городах Украины, Белоруссии, России. Информация о голоде не могла не поступать в Германию через их контакты с евреями Польши и Германии. Следует учесть, что на Украине и в Белоруссии были созданы сельские еврейские районы. В УССР они концентрировались в приднепровских областях, наиболее пострадавших от голода. Известно, что еврейские колхозы получали во время голода небольшую продовольственную помощь от евреев иных стран, прежде всего Германии. Допустимо сказать, что Германия была наиболее информирована о масштабе голода 1932–1933 годов»[50] .

Появление основных элементов идеологии голодомора в интеллектуальной среде Веймарской Германии очень логично. Социал-демократы и национал-социалисты по-своему противопоставляли коммунистической идеологии собственные концепции, и темы «культурной революции», индустриализации и коллективизации в СССР широко использовались в острой идеологической борьбе. Для победы над коммунистами в ходе массовых электоральных кампаний начала 1930-х годов немецким нацистам надо было сокрушить главный элемент идеологии немецких коммунистов – надо было чем-то ответить на доводы о преимуществе советского пути развития. Как известно, нацисты сумели не допустить победы коммунистов в этих электоральных кампаниях. Победа нацистов была обеспечена небольшим перевесом голосов, но частью этой победы стало развенчание советской индустриализации и коллективизации, развитие темы голода и лишений советского крестьянства в глазах немецкого общества.

В рамках идеологии германского нацизма было необходимо обвинить в голоде евреев. На тезисе о правлении евреев в Советском Союзе постулировалась вся нацистская идеология в отношении СССР, и интерпретация голода 1930-х годов как еврейской политики против украинских крестьян была совершенно логична для нацистов.

Украина была обозначена вектором экспансии Германии еще в «Майн кампф» Гитлера. Приход нацистов к власти в Германии в 1933 году совпал по времени с голодом в СССР и с активизацией польской политики относительно Украины. Именно в начале 1930-х годов в Польше было выстроено сотрудничество наиболее радикальных националистических кругов с украинскими националистами. Уже в 1934 году Германия и Польша заключили дружественный договор, фактически союз. В украинском контексте движение нацистов к власти в Германии и к союзу с Польшей означало поддержку немецкими нацистами именно украинского национализма.

Пропаганда Херстом темы голодомора (еще без этого термина) напоминает информационное наступление, направленное не столько на американское общество, сколько на европейское. В известном смысле пропаганда Херста – это акт помощи американского радикального консерватизма немецкому нацизму.

То, что империя Херста стала с немецкой подачи пропагандировать выгодную Германии интерпретацию голода в СССР, это своего рода подготовка к перехвату немецкими нацистами украинской темы у поляков. Позднее, в конце 1930-х годов, германские нацисты сделали ставку непосредственно на радикальную часть украинского национализма[51] .

Любопытно, что в самой украинской националистической пропаганде 1930-х годов голодомор как заметная тема отсутствует. Голод 1932–1933 годов в эмигрантской украинской пропаганде проходит как одно из проявлений зверств евреев и коммунистов, но не как нечто эсхатологическое, не как миф, сплачивающий нацию. Видимо, это было обусловлено политической ситуацией, в которой оказался украинский национализм в 1930-х годах.

В 1933–1934 годах украинский национализм в самой УССР получил удары, которые практически ликвидировали его как идейное течение. Индустриализируемой УССР, ее политическому классу, за плечами которого была коллективизация в условиях угрозы войны против Польши, этот национализм был чужд.

Польша, где после 1933 года усилился польский этнонационализм, отказалась от курса на войну с СССР. К тому времени польский национализм впрямую столкнулся с выросшим в самой Польше влиянием украинского национализма. Польско-украинская напряженность в очередной раз переросла в польско-украинскую вражду, так что после 1933 года украинский национализм все более находил опору в нацистской Германии.

Процесс переориентации украинского национализма на нацизм был сложным и занял несколько лет. По мере сближения с правящими в Германии нацистами украинский национализм стал в основном орудием нацистов против Польши и Чехословакии. Антисоветский украинский потенциал на некоторое время утратил значение, и тема голода в 1930-х годах ушла для украинских националистов в тень.

После разгрома Польши в 1939 году произошло некоторое возрождение внимания украинской националистической и нацистской пропаганды к голоду 1932–1933 годов. Это логично: украинские националисты так и не получили из рук немцев ни своей республики в Закарпатье, ни своей республики на руинах Польши в Галиции-Волыни.

В рамках германской политики украинскому национализму осталась одна функция – быть антисоветской силой, которая, быть может, получит от нацистов в ответ на лояльность свою государственность на руинах СССР. Украинская националистическая пропаганда, прежде всего пропаганда через структуры Организации украинских националистов (ОУН), после сентября 1939 года перенастраивается на антисоветизм. Именно в это время тема коллективизации и голода 1932–1933 годов всплывает вновь. Впрочем, даже после начала войны Германии против СССР лишь одна серия немецких пропагандистских листовок была посвящена теме голода[52] .

Во время Второй мировой войны голод 1932–1933 годов не воспринимался украинцами Восточной Украины как нечто консолидирующее нацию, как нечто, за что надо мстить советской власти. Муссирование темы голода как следствия коллективизации подразумевало бы роспуск колхозов, но в Восточной Украине нацисты колхозы сохранили – их роспуск откладывался на послевоенное время. Объемы продовольственных поставок немецкой армии, за исключением Западной Украины, где колхозов почти не было, доводились напрямую до как бы бывших колхозов, а не до индивидуальных хозяйств.

В Восточной Украине новое поколение практически не знало ни христианских ценностей, ни несоветских вариантов идентичности. Напоминание о голоде 1932–1933 годов в украинских городах или в среде молодежи не вызывало никаких заметных эмоций.

Украинский национализм в городах восточной части Украины скорее был направлен против евреев как своего рода конкурентной этнической общины. Частично – против русских. В восточноукраинской деревне тема голода также не вызвала заметного отклика. Судя по материалам Украинского штаба партизанского движения, эта тема в контрпропаганде отсутствовала. «Коллективный бедняк» помнил в основном о былой неграмотности детей, регулярных голодовках из-за неурожаев и об отсутствии техники в хозяйстве.

Оккупанты отнюдь не стремились создавать условия для быстрой социальной революции от колхоза к индивидуальному хозяйству. Сначала колхоз сохранялся как удобный институт, с прежними председателями и аппаратом управления. Затем, когда на части Украины колхозы распустили, прежний аппарат власти сохраняли для фискальных нужд. Инвестиций в фермерское хозяйство не было. Немцы выкачивали из деревни самую трудоспособную часть населения – молодежь, а часть мужчин мобилизовали в полицию.

Наконец, оккупанты не допустили формирования на Украине рынка и рыночных отношений. Фермерское крупнотоварное производство не могло возникнуть в принципе: уже зимой 1941–1942 годов немцы начали масштабные реквизиции продуктов для нужд армии и Германии, затем тяжесть поставок только нарастала, пока в конце 1942 года оккупированная часть Украины не встала на грань голода[53] .

Тема голода оказалась политически невостребованной.

Несмотря на то что голод 1932–1933 годов был ужасен, разочарование оккупационной властью привело в Восточной Украине к возврату просоветских симпатий, и после отхода немцев на запад в 1943–1944 годах в Восточной Украине антисоветского партизанского движения создать не удалось.

Более того, после освобождения Западной Украины от немцев именно восточные украинцы составили здесь костяк антибандеровских формирований советской власти. Предпосылки к этому сложились еще во время Второй мировой войны, когда был предпринят известный поход соединений Ковпака от Путивля до Карпат. В основном именно партизан этого соединения впоследствии направили воевать против Украинской повстанческой армии (УПА).

В то же время в Западной Украине антисоветское партизанское движение Украинской повстанческой армии было массовым и длилось долго. Националистическое подполье в Западной Украине уничтожало присланных восточных украинцев, видя в них предателей националистических ценностей.

Наиболее антисоветскими оказались в годы Второй мировой войны регионы, где голода, сопровождавшего коллективизацию, не было и где украинцы на уровне массовой памяти с ним не сталкивались. В первую очередь это та часть Украины, которая в 1932–1933 годах находилась в составе Польши.

Украинское националистическое движение в годы Второй мировой войны было представлено не только коллаборантами, до конца воевавшими на стороне нацистов, очень заметным с начала 1943 года было антисоветское, антинемецкое и антипольское движение УПА. Эта организация, основанная радикальными украинскими националистами, первоначально союзными нацистам, – Организацией украинских националистов, – после ухода в лес не использовала тему голода 1932–1933 годов в своей пропаганде.

Вероятно, в 1940-х годах еще было сложно доказать украинцам, будто голод был бедствием именно украинским. Свидетелями того голода были массы крестьян Восточной Украины, и сделать из голода элемент украинской этнической консолидации, ввести эту тему в контекст образов, созданных «свiдомой» интеллигенцией УПА, в то время было еще невозможно.

Превращение интерпретации голода 1932–1933 годов в идеологию голодомора произошло только после Второй мировой войны. Формирование идеологии голодомора связано в основном с психологической войной, которую в годы холодной войны вели между собой США и СССР. Идея голодомора развилась в среде украинской эмиграции, связанной корнями с ОУН–УПА, в Канаде, Великобритании, Германии, США. Как правило, эти эмигрантские группы концентрировались вокруг редакций пропагандистских СМИ, работавших против СССР. Прежде всего вокруг украинской редакции Радио «Свобода» в Мюнхене. А также вокруг близких им аналитических центров вроде Гарвардского украинского института[54] .

И все же идеология голода 1932–1933 годов как геноцида, направленного против украинцев, была сформулирована в ее современном виде отнюдь не украинцами. Особую роль в этом процессе сыграли книга Роберта Конквеста «Жатва скорби» и деятельность американского конгрессмена Джеймса Мейса[55] .

Заметных различий между постулатами двух авторов нет – отличаются методы. Конквест в первую очередь публицист, автор текстов, рассчитанных на массовую аудиторию. Мейс – политик, сделавший ставку на лоббирование темы голодомора через конгресс США.

Чем больше времени проходило после окончания Второй мировой войны, тем более актуальной политической темой становился голодомор. В 1950–1980-е годы на Западе, прежде всего в США, вышло множество книг, брошюр, статей, воспоминаний о голоде. В 1980-е годы была создана комиссия конгресса США по изучению обстоятельств голодомора и политических выводов из него. Официальное заключение открыло возможность для перевода темы в официальную плоскость, и обвинение СССР в геноциде по отношению к украинцам в 1932–1933 годах стало перерастать в требования к СССР признать факт геноцида и осудить его[56] .

Признание акта геноцида и его осуждение влекло за собой осуждение и политики коллективизации, идеологии коммунизма и т. д. Таким образом, тема голода 1932–1933 годов через концепцию голодомора превратилась в инструмент давления на СССР с позиций международного права.

Можно сказать, что именно голодомор в середине 1980-х годов стал одной из наиболее разработанных тем юридического давления Запада на СССР с целью глубокой трансформации самих институтов власти Советского Союза. Если темы «отказников» или подавления диссидентского движения в СССР были, в общем, частными, то тема голодомора как геноцида по мере ее углубления становилась для СССР все более опасной.

Специфика концепции голодомора в том, что она не предназначалась ни для крестьян Украины, ни для украинцев вообще. Инструменты продвижения этой концепции, бывшие в распоряжении ее создателей, позволяли развивать на ее базе проекты дипломатического толка. Это была идеальная идеология-симулякр, идеология для создания международного давления на институты власти СССР.

СССР оказывался заложником собственной идеологии «коммунистического гуманизма». После отказа от идеологии обострения классовой борьбы по мере продвижения к коммунизму советские идеологи перешли к коммунистическому гуманизму, и именно против этой новой сердцевины господствующей идеологии наносился удар.

В СССР факт самого голода 1932–1933 годов в принципе слишком резко не отрицался. Как видно из приведенных нами выдержек, Конквест почти всю свою книгу «Жатва скорби» выстроил на цитатах из советских источников.

В СССР жестко отрицались искусственный характер этого голода и его антиукраинская направленность. Но именно эти пункты – искусственность и антиукраинскость – основа идеологии голодомора. Признание этих пунктов означало бы признание преступности самой советской власти в принципе.

А в узком смысле признать голодомор в интерпретации Конквеста – Мейса означало признать геноцид коммунистами, вернее русскими, второго по величине народа СССР – украинцев. При этом вопрос о необходимости выхода Украины из состава СССР разрешался как бы сам собой, без обсуждения.

Геноцид был признан преступлением против человечества и, после разгрома нацизма, стал самым осуждаемым преступлением в мире. Мировое сообщество имело механизм противодействия геноциду, действенный даже в условиях холодной войны, – ООН и все ее институты. Признание голодомора советскими властями автоматически включало бы в действие эти институты и позволяло украинскому национализму рассчитывать на мировое содействие политике выхода УССР из состава СССР.

Голодомор как геноцид, в случае признания доктрины голодомора советскими властями, открывал легальный путь для мирового сообщества ставить перед СССР жесткие вопросы об ответственности за это преступление. Но, главное, признание концепта голодомора советскими властями позволяло бы задействовать эти институты и вывести отношения Украина – Москва за пределы внутреннего дела СССР.

Надо признать: концепция голодомора в годы холодной войны стала одной из самых сильных находок западного мира в борьбе с СССР.

Можно ли назвать голодомор элементом идеологии украинского национализма в это время? Безусловно, да. Получив в руки доктрину голодомора, украинский национализм модернизировался: тема борьбы с поляками или евреями ушла в тень, тогда как борьба с «москалями» приобрела характер эсхатологической борьбы с источником геноцида – «русские» в данной концепции приобрели для украинцев черты нацистов, которые в рамках плана «Ост» предполагали сокращение численности украинцев вдвое.

Концепт голодомора дал украинскому национализму моральное основание для ответа на антинацистскую гуманистическую идеологию советского коммунизма после Второй мировой войны. Даже бойцов дивизии СС «Галичина» стало возможно не то чтобы оправдать морально, но как-то объяснить их действия с моральных позиций. Благодаря концепции голодомора украинские коллаборанты уже не выглядели столь однозначными коллаборантами, как белорусские полицаи. Украинский национализм благодаря идее голодомора смог втиснуться в щелочку советского гуманизма и пусть не доминировать в советской Украине, но присутствовать там с перспективами роста за пределы Западной Украины.

После краха СССР украинский национализм распространился как идеология за пределы Западной Украины и украинской эмиграции на центр и восток Украины. Теперь, после торжества «оранжевой революции», мы видим доминирование на Украине именно той версии украинского национализма, которая была сформулирована в годы холодной войны. Элементом этого модернизированного национализма и является культ голодомора. По сути, этот культ – главное гуманистическое, даже моральное обоснование конфликтности ныне независимой Украины с Россией. Через геноцид гуманистическая культура переступить не может. Переступить – значит потерять моральность и рухнуть во внутренних конфликтах...

Почему все же идеология голодомора закрепилась в современной Украине? Каково ее место в структуре современной идентичности и к каким последствиям это ведет современную украинскую культуру и государственность?

Прежде всего, голодомор существует не сам по себе, а в контексте других идей. Суть этих идей – антисоветская формула украинской идентичности. Постепенно, по мере отдаления от эпохи существования СССР и ослабления значения советских элементов культуры, в украинской национальной идеологии нарастает отмежевание от российскости и русскости. Но в целом нынешний украинский национализм сформулирован в эпоху существования СССР и до сих пор является прежде всего антикоммунистическим и антисоветским комплексом идей. Именно антисоветскость, а не антирусскость современной Украины подчеркивается государственным культом голодомора.

Голодомор понимается как политика советской власти, нацеленная на уничтожение Украины как идеи и украинцев как народа. Через этот концепт в украинский националистический комплекс вовлекаются антисоветизм и антикоммунизм, на какой бы основе они ни возникали. Через признание факта голодомора украинскому национализму может искренне сочувствовать и еврей, и русский, и немец, и либерал, и националист, и клерикал, и лишенный устойчивой идентичности обыватель.

Голодомор, введенный в контекст украинского национализма, развивает западноукраинскую версию украинской идентичности. Западноукраинский крестьянский традиционализм, не знавший коллективизации начала 1930-х годов, не может не сочувствовать тем, кто погиб в начале 1930-х годов от голода.

Через голодомор происходит не только моральная поддержка западноукраинского села в момент, когда оно брошено в нищету и переживает массовый исход трудоспособного населения за границу. Через голодомор моральная часть западноукраинской крестьянской культуры интегрируется в общую украинскую идентичность и культуру, придавая ей устойчивость.

Голодомор как часть новой западноукраинской идентичности хотя бы на мифологическом уровне позволяет гуманизировать бандеровца – радикального националиста, носителя украинской антисоветской идентичности. Исторически бойцы УПА и активисты ОУН были убийцами, реально практиковавшими геноцид: неоспоримый факт, что возникновение УПА сопровождалось немедленной резней поляков везде, где она действовала, и что евреи в Западной Украине были убиты в первую очередь руками местных полицейских, ушедших затем преимущественно в УПА.

Последующие исторические события не дали УПА возможности создать независимое украинское государство, но западноукраинский крестьянин хорошо знает, что пусть государство создать не удалось, но поляков и евреев больше рядом нет, а убиты они были вон тем дедом или его братьями, которых потом убили «энкавэдисты» в сорок девятом году.

Реальная память про УПА и реальный образ бандеровца в западноукраинской идентичности – это образ жестокого и хитрого победителя. Это городская интеллигенция могла мечтать об украинской независимости, гимне, гербе и государственном языке. Украинский крестьянин видел бойца УПА иначе: мобилизованный в УПА местный, который, взяв винтовку, не шел далеко от села, а решал, пользуясь ситуацией, застарелую местную, а то и личную проблему – убивал местного поляка, еврея, иногда «москаля». А потом, когда пути назад к мирной жизни уже не было, становился беспощадно жестоким убийцей (к слову, впоследствии обычно убитым при помощи кого-то еще из местных – это, правда, в широко распространенный миф не включено).

Образ УПА в западноукраинской деревне – это образ скорее махновского толка, образ защитника украинской традиционной культуры в родной местности от конкретных чужих, врагов. Образ сопротивления украинской деревни городу как таковому. Образ скорее антигосударственной, анархической, контркультурной идеологии, и потому запредельно беспощадной, дабы и этой кровожадностью город хотя бы напугать, если не удается от города отбиться...

Бандеровец перестает быть в народной памяти убийцей. Он становится защитником западного украинца от страшного «москаля»-коллективизатора, забирающего у крестьянина последние крохи крупы. Забытая жестокость бандеровца накладывается на умирание деревни в силу урбанизации и исхода украинцев на Запад. Новые поколения наполняют образ бандеровца чертами благородного гуманиста с автоматом (вспомним фильм «Железная сотня»).

Вряд ли западноукраинская деревня, приняв культ голодомора в 1990-х годах, откажется от этого культа сейчас. Видимо, с этим культом она и умрет, когда урбанизация и трудовая эмиграция добьют ее вконец.

Культ голодомора как часть нового украинского национализма является составной частью идейного комплекса. В этот комплекс входят: культ УПА, курс на языковую украинизацию всей Украины, распространение нерусского исторического сознания и конфессиональной принадлежности, стремление построить независимое украинское государство, антикоммунизм и антисоветизм, конфликт с Россией, идентификация Украины как европейской страны и нации, стремление войти в НАТО и ЕС, либеральные реформы.

Функция голодомора в этом комплексе – сплотить украинскую нацию вокруг идеи выживания в ходе столкновения украинцев с государством, центром которого является Москва. В основном речь идет об антисоветизме, но голодомор позволяет трактовать источник смертельной угрозы украинцам шире – через русскую государственность. Культ голодомора убирает моральность из всего опыта советской истории Украины. Индустриализация, коллективизация, рост городов и культурная революция выглядят построением абсолютно аморального общества.

В культурной ситуации после распада СССР голодомором убирается весь положительный исторический опыт УССР. Этот культ бьет по трактовке Второй мировой войны на территории Украины как войны моральной и справедливой со стороны Советского Союза. Признав голод 1932–1933 годов геноцидом украинского народа, приходится признать у этнических украинцев возможность морального выбора во время Второй мировой войны. Аморальность выбора в пользу нацистов или в пользу УПА теперь ставится под вопрос.

В конечном счете голодомором оправдывается именно УПА. При подсчете жертв, которые понес украинский народ от коммунистов и нацизма, на счету коммунизма больше смертей, и потому поиск третьей линии поведения в той войне выглядит наиболее моральным. Реально же существовавшей третьей «партией» в той войне на территории Украины была УПА, шире – ОУН, породившая УПА. Признавать доктрину голодомора – значит признавать право отсидеться в той войне, уйти в лес, как это сделала УПА перед приближением Советской армии, уклониться от войны с нацистами, ибо воевать в условиях Украины с нацистами всерьез, во имя победы над ними, можно было только в рядах Советской армии.

Возникает удивительная для послевоенной европейской идентичности моральная ситуация – голодомор позволяет оправдывать войну националистической ОУН(б)[57] , создавшей УПА, против Советской армии. Фактически самая крупная по численности нация в Восточной Европе формируется под влиянием культа голодомора вне общеевропейского антинацистского контекста. Голодомор позволяет украинскому национализму безболезненно формировать ревизионистскую версию истории Второй мировой войны и претендовать на моральное право присутствовать с такой версией исторического сознания в современной Европе. Концепция голодомора создает внутри европейской культуры моральное и идейное пространство для ревизии однозначного морального осуждения нацизма и расизма.

Голодомор создает украинцам ощущение своего рода одиночества в мире иных культур, даже враждебности всех иных культур украинцам. Ведь если логически продолжать моральную проверку голодомором поведения разных государств, то выходит, что в геноциде украинцев виноваты, в общем, все. Никто на планете не пытался остановить советскую власть – ни США, ни Германия, ни версальская Польша, ни Британия... Такое мироощущение одиночества среди иных культур – своего рода мечта всех восточноевропейских интеллигентов – создателей новых наций, обычно оно достигается через культ национального языка и калькуляцию исторических обид к соседям. Борьба с любым универсализмом – сущность восточноевропейского национализма.

Признав голодомор геноцидом, приходится признать совершенно новый для Восточной Европы исторический счет. Моральное оправдание получает в нем необходимость тотального противостояния коммунизму и Москве. Из этой парадигмы выводится совершенно новая миссия украинской культуры в Восточной Европе: противостоять коммунизму абсолютно, тотально, бескомпромиссно.

Голодомор привносит в Восточную Европу тотальный национализм, которого до появления этой концепции там не знали (за исключением германского нацизма). Голодомор превращает украинский национализм в своего рода тоталитарную идеологию, придает украинской культуре тотальную нетолерантность по отношению к Советскому Союзу и неизбежно к России как его наследнице. Нация, заточенная на тотальное противостояние иной нации или идеологии, – это нация, которая носит внутри себя возможность тоталитарной идеологической трансформации и в политике. Носит в себе моральное оправдание реваншизма.

В конкретной культурной ситуации Украины это означает, что украинская националистическая идентичность, включившая в себя голодомор, несет сильнейшую угрозу насильственного подавления людей советской культуры в самой Украине. А также – конфликтность с теми культурами вне Украины, которые сохраняют преемственность по отношению к советской культуре. Например, к тем, кто полагает полностью морально оправданной войну советского коммунизма против нацизма. «Голодоморная» Украина обязательно культивирует напряженность, даже враждебность к России, сохраняющей преемственность исторической традиции.

Признание голода 1932–1933 годов геноцидом украинского народа неверно фактологически. Это лишь истероидная метафора. В идеологии коммунизма не была заложена геноцидальная составляющая по национальному или расовому признаку. В практике коллективизации не ставилась задача геноцида украинцев. Голод 1932–1933 годов не был голодом, специально организованным против украинцев.

Голодомор уводит украинскую культуру в сторону от европейских ценностей, от чувства реальности. Он закладывает в украинскую идентичность механизм силового подавления реалистичности.

«Голодоморная» Украина, стремясь в Европу, противостоит всей Европе, ожидая от нее поддержки своих неверных оценок и не располагая потенциалом, чтобы заставить Европу принять черное за белое, свою оценку истории за реальность. И это не может не истощать украинскую культуру.

Голодомор закладывает сильную и бесперспективную конфликтность внутрь украинской культуры, ослабляя ее способность договариваться с другими культурами и жить совместно с ними в мире и взаимодействии. Консолидация украинской культуры вокруг тезиса о голодоморе – это парадоксальный путь к весьма радикальному национализму.

Почему голодомор как концепт оказался способным распространиться в 1990-х годах на Восточную Украину? Почему он закрепился в современной украинской государственной идеологии, возобладавшей после «оранжевой революции»?

Видимо, именно концепт голодомора оказался в 1990-х годах формой восстановления крестьянской идентичности восточноукраинского города, рухнувшего в деиндустриализацию. Городское население индустриальных центров Восточной Украины на массовом уровне сохраняло память о своем крестьянском происхождении, но потеряло память о реальной жизни в деревне. Деиндустриализация в городах проходила параллельно с распространением либеральной идеологии через СМИ и множество социальных институтов. Эта идеология подразумевала отрицание колхозов и крупного производства вообще.

Горожане Восточной Украины были заброшены в мифологическое пространство, в рамках которого определяли себя сторонниками «фермерского пути развития деревни». При оценке коллективизации они, на символическом уровне, становились на сторону кулачества, уничтоженного в ходе коллективизации. Положительные последствия коллективизации и личный опыт их семей отходили на второй план. Семантическая деколлективизация, происшедшая в городах Восточной Украины в 1990-х годах, привела к активизации в массовом сознании горожан как бы кулацких представлений о развитии деревни.

Постсоветский либерализм в целом был направлен на противопоставление индивидуума коллективу. Применительно к оценке деревни это означало переход массы горожан к абсурдным, непроверенным личным опытом симпатиям к фермерскому пути развития деревни, к ненависти к колхозам и страху перед коллективом. Украинский город вернулся в состояние духовной анархии, свойственное деревенской культуре. Анархия, аполитичность, локальная и «клановая» идентичность при немалой степени мракобесия – все это превратило мелкого предпринимателя – горожанина Восточной Украины 1990-х годов в своего рода доколлективизационного крестьянина.

Концепция голодомора стала подвидом общего либерального сознания горожан. Этот концепт позволил горожанину – потомку «коллективного бедняка» 1930-х годов – ощутить себя «коллективным кулаком». Образы голодомора позволяли этому городскому «коллективному кулаку» морально победить советскую власть в мифологической коллективизации и тем самым оправдать образ жизни мелкого предпринимателя. Концепт голодомора канализировал социальную неприязнь в украинском городе в солидарность не «коллективного бедняка», а «коллективного кулака».

Идеология голодомора в восточноукраинских городах – это полный аналог, как ни парадоксально, той идеологии социальной консолидации, которая в середине 1990-х годов сделала возможным приход к власти в соседней Белоруссии Александра Лукашенко. Однако такие же по сути горожане, ставшие вновь крестьянами по мере остановки заводов, в Белоруссии ощутили себя «коллективным бедняком», повели себя подобно бедняцкому полюсу в деревне начала 1930-х, консолидировались в своего рода общину, нацеленную на выживание через модернизацию. Такой «общиной» стало белорусское государство.

В Восточной же Украине доминантой возродившейся крестьянской идеологии стала идеология мелкого предпринимателя, «кулака», консолидированного под властью местного «атамана» – регионального лидера. И именно этот кулацкий тип крестьянского мироощущения вобрал в себя миф голодомора в украинских городах.

Александр Довгаль. Раздача пайки, 1927 год