Непосредственной причиной голода 1932–1933 годов на Украине было обострение «классовой борьбы» в советской деревне, спровоцированное началом политики коллективизации. Сама политика коллективизации и поведение власти в ходе ее реализации подчинялись своей логике, и хотя эта логика имеет отдаленное отношение к морали, но внутренне она объяснима.

К концу 1920-х годов советское сельское хозяйство находилось на грани большого кризиса. Региональный голод охватывал разные регионы СССР почти каждый год. Зимой 1927– 1928 годов из-за отказа крестьян поставлять зерно на рынок по установленным государством ценам действительно возникла угроза голода, и экстренные меры советского руководства по изъятию зерна привели к усугублению ситуации осенью 1929 года[26] .

В дальнейшем сработала та же логика: государство давит – крестьяне теряют интерес к производству зерна – возникает угроза голода – государство давит еще сильнее. Экономика страны в целом сталкивалась с кризисами, связанными с нехваткой сельскохозяйственных продуктов из-за нежелания или неспособности крестьян работать в рамках существовавшего экономического порядка.

По сравнению с разрухой времен Гражданской войны деревня в годы НЭПа процветала. В некотором смысле советская деревня 1920-х годов – это крестьянский рай на земле. Царство сытого середняка, который не эксплуатирует чужой труд, которому обычно хватает всего, в чем нуждается его семья.

Доля кулаков в советской деревне, то есть людей, которые вели крупнотоварное производство и обычно использовали наемный труд, не превышала 20 процентов сельского населения. В их владении была пятая часть земли, поскольку в результате Октябрьской революции произошел передел всей имеющейся на селе земли «по душам», и в ходе НЭПа заметной концентрации земли в руках кулачества не наблюдалось.

По сути, на селе возник эсеровский идеал: богатым человеком, кулаком, фермером становился наиболее трудолюбивый и сообразительный крестьянин, наиболее сплоченная и экономная семья. Иных источников роста благосостояния, кроме труда, деревня 1920-х годов не имела: наследство исчезло в годы Гражданской войны почти у всех крестьян, большие семьи не успели вырастить многочисленное потомство до взрослого возраста, ведь НЭП длился менее десяти лет.

Формой социальной самоорганизации деревни был сход, крестьянская община[27] . Однако никто не отнимал у крестьян права на промыслы и свободное передвижение по стране в поисках заработка. В общине тон задавали крестьянские «идеологи», как правило, кулаки, ведь НЭП был следствием отступления советской власти перед натиском крестьянских восстаний в последний период Гражданской войны.

Земля в общине в ходе НЭПа переделам не подвергалась. Налоги и иные формы временами давили на крестьянство, и тогда возникали «зерновые забастовки», но крестьянин сокращал производство, и власть отступала. Голод случался, но имел локальный характер, и регионы, охваченные бедствием, получали поддержку власти.

Деревня стала царством идеальной крестьянской культуры и крестьянских ценностей. Кулак первенствовал в деревне не потому, что закабалил ее (хотя такая тенденция, конечно, была), он обладал нравственным авторитетом для середняка в силу своего трудолюбия, бережливости, часто честности, набожности. Кулак морально доминировал на крестьянском сходе, наиболее ярко выражая традиционный деревенский уклад.

Коммунистических ячеек и политической жизни в деревне практически не было. Заботы советской власти и ее идеология оставались вне интереса крестьянской общины. Деревня настороженно относилась к городу и жила иной, чем город, духовной и политической жизнью.

Церковь была основным институтом духовной жизни деревни, но церковь в СССР в 1920-х годах принципиально отличалась от дореволюционной: церковь была лишена имущества, значение монастырей резко упало, священник и само здание церкви находились на содержании крестьян.

Церковь стала элементом крестьянской культуры и крестьянского социума. Священник стал хранителем духовной версии крестьянских ценностей. В социальном же отношении священник и его семья тяготели к кулакам как к реальному политическому и нравственному ядру советской деревни.

В отсутствие давней мощи Священного синода в деревне распространились церкви разных деноминаций и секты, сторонники национального автономизма в православной церкви.

Национализм стал распространяться быстрыми темпами в массе крестьянства, но он редко принимал радикальные формы. Для радикализма не было оснований, тем более что нерусские националистические настроения получали поддержку власти. В наиболее многолюдных крестьянских регионах развивалась система образования на бытовых крестьянских диалектах, еще не кодифицированных в белорусский или украинский языки.

Крестьяне, желавшие перебраться в города, получили возможность легко сделать это, так как после Гражданской войны города стояли полупустыми. В городах возникала безработица, но не столько по причине медленного создания новых рабочих мест, сколько в силу наплыва в них крестьян.

Власть довольно быстро подавила бандитизм. Транспортная инфраструктура, система рынков, администрация на всех уровнях постепенно улучшались. Повстанческое движение угасло практически повсеместно.

И тем не менее к концу 1920-х годов деревня в СССР приближалась к крупному структурному кризису. Более того, стоило власти начать программу коллективизации, как в течение года деревня превратилась из общинного народнического рая в пространство смертельной борьбы двух полюсов, а затем борьба кулака и бедняка довела деревню до грандиозного голода и бедствий.

Уже к концу 1920-х годов в деревне скопился взрывоопасный социальный материал. Политика коллективизации только использовала этот материал в своих целях, придала социальному взрыву в деревне необходимое для власти направление и относительную управляемость.

В чем заключался этот внутренний взрывоопасный процесс? Почему советская деревня взорвалась?

Основной причиной социального взрыва послужила проблема середняка. Советская деревня, как деревня середняцкая, опиралась на низкотоварное производство. Кулак, располагая менее чем 20 процентами обрабатываемых земель, давал около половины товарного хлеба[28] . Середняк кормил по сути только себя. Кулак кормил и города, и армию. Середняцкое хозяйство не могло обеспечить использование дорогостоящих орудий труда и технологий[29] , да середняк и не стремился к этому. Объективно середняк был носителем идеи отказа от прогресса, ориентируясь на традиционные ценности в их общинном варианте.

По мере подрастания детей в середняцких семьях в деревне должна была обостриться давняя проблема парцеллизации. В условиях отсутствия принципа майората, который не удалось ввести и Петру I, дети должны были получить от общины или унаследовать от родителей все меньшие участки земли для обработки. Многодетная семья, пока дети маленькие, дает много хлеба за счет использования труда детей. Но когда дети вырастают, многодетная семья при прочих равных условиях делает детей бедняками. Рост крестьянского населения стимулирует парцеллизацию хозяйств и падение производства товарного хлеба. Маленькие участки не могли бы обеспечить устойчивость сельского хозяйства, что угрожало и кулаку, обещая его обеднение.

Именно эта проблема вызвала обострение социальных отношений в деревне в дореволюционной России. Царское правительство боролось с проблемой аграрного перенаселения и низкой товарности сельскохозяйственного производства. При правительстве Столыпина началось быстрое освоение новых земель на востоке России и в Заволжье, куда переселяли крестьян из перенаселенных губерний. Быстро росли города, требовавшие все новой рабочей силы из деревни. По замыслу Столыпина кулак получил возможность отделиться от общины и жить самостоятельно, а это давало рост товарного производства хлеба. Социальные издержки перехода к фермерскому пути государство в значительной степени старалось взять на себя. Увеличение в стране общей массы товарного хлеба должно было устранить угрозу голода в ходе социальной трансформации села. Наконец, помещичья земля в целом также поддерживала крупнотоварное производство, шедшее на внутренний рынок. Помещичьи владения переходили в собственность кулака, а бедняк все чаще превращался в наемного работника.

Октябрьская революция прервала эту социальную трансформацию. В социальном отношении советская деревня сделала шаг назад. Передел всей земли по едокам по окончании Гражданской войны превратил деревню в середняцкую. Потери населения на время ослабили проблему безземельности, и уровень жизни крестьян заметно вырос, но именно в этом росте уровня жизни на базе малотоварного производства заключалась внутренняя угроза. Крестьянская община, которая стала господствовать в советской деревне, не могла обеспечить рост товарного производства зерна на базе роста производства кулака-фермера.

Как только был выбран экстенсивный ресурс для роста середняцкого села за счет земель, принадлежавших до революции помещикам, монастырям, дореволюционным кулакам, крестьянам, погибшим в ходе Гражданской войны, обнищание деревни становилось неизбежным. Поскольку земля везде была поделена по едокам, то крах сельского хозяйства, сокращение его товарности должно было произойти в основных зернопроизводящих регионах почти одновременно.

Нарастание количества и глубины региональных бедствий к концу 1920-х годов, обострение отношений между городом и деревней в виде зерновых забастовок и тому подобных событий – это были симптомы именно того кризиса, который вызвал в 1917 году Октябрьскую революцию[30] .

Через десять лет нищающая и скатывающаяся к голоду деревня вновь требовала перемен: либо проведения нового большого передела всего имевшегося в деревне имущества и уничтожения части населения, чтобы повторить цикл от середняка к бедняку, либо – после уничтожения середняка как основы сельскохозяйственного производства – установления в деревне господства какой-нибудь формы крупнотоварного производства.

Неизбежный социальный кризис в деревне влиял на судьбу государства и города, он был угрозой самому существованию СССР. Этот кризис мог так же уничтожить Советский Союз, как уничтожил перед тем трехсотлетнюю империю Романовых.

Превентивные действия власти по управляемому переустройству деревни – с ломкой середняцкого хозяйства и традиционной крестьянской культуры, общины, ценностей – были логичным курсом города. Только так город мог спасти себя от голода. Этот курс был логичным и для государственной бюрократии – только уничтожая деревню в превентивной войне, можно было сохранить государство и устоять против внешних угроз. Перед глазами коммунистов был пример Китая, где государство не провело подобной ломки и коллапс сельского хозяйства постоянно подстегивал междоусобицы распавшейся страны и интервенцию внешних врагов, устанавливавших в Китае зоны влияния по своему усмотрению.

К концу 1920-х годов в СССР не стоял вопрос о сохранении крестьянского рая. Коллапс деревни был неизбежен, и вопрос стоял только о его форме: будет ли сельское хозяйство развиваться в кулацко-фермерское, или же крупнотоварным производителем станет полугосударственный кооператив (колхоз). Стимуляция кулака означала бы уничтожение им середняка так, как он был уничтожен лендлордом в Британии времен индустриализации или в Ирландии в середине XIX века.

При переходе к кооперативной форме крупнотоварного производства кулак должен был быть уничтожен очень быстро, так как только он обладал ресурсами для быстрого становления крупнотоварного производства в кооперативах.

Медленная или тем более быстрая реформа на основе любого из этих вариантов влекла за собой временное усиление неустойчивости сельскохозяйственного производства и обострение социальной борьбы в деревне. Реформа любого типа сопровождалась угрозой голода. В одном случае это был бы голод в городах, а голод в городах – это голод в армии и война с соседями, а также гражданская война между регионами внутри страны. В другом случае это был бы сильный голод в некоторых сельских регионах.

Вариант с сохранением сильного государства и ставкой на кооперативы не имел прецедентов. Такой путь теоретически требовал общественной солидарности и идеологической консолидации общества в период сложных реформ, практически же он обрекал на голод сельские регионы, которые наиболее противились политике власти. В этом смысле голод 1932–1933 годов в части Украины, на Кубани, в Казахстане и на Нижней Волге был неотвратим. Вопрос мог стоять только о масштабе ожидаемого голода и о количестве голодающих регионов.

Столь жестокую закономерность могли бы сгладить два фактора: относительно медленные темпы перехода к крупнотоварному производству или страхующий фонд на время такой перестройки. Однако Советский Союз в конце 1920-х годов не имел ни времени на медленную социальную революцию, ни надежды на внешнюю помощь. Когда восточноевропейские страны в 1950-х годах проводили аналогичные реформы, то они получили подобную помощь от СССР, и в результате реформы села (иной вопрос, успешные или нет) прошли без голода. Также обошлась без голода коллективизация в Западной Украине, Западной Белоруссии и советской Прибалтике в конце 1940-х годов.

Осознавала ли советская власть, начиная коллективизацию, всю глубину неизбежного голода? На мой взгляд, не осознавала, она рассчитывала на более мягкий ход перестройки села[31] . В ходе коллективизации в силу издержек само существование СССР как минимум два раза оказалось под угрозой: в период первой волны коллективизации, остановленной статьей Сталина «Головокружение от успехов», и во время голода 1932–1933 годов. Столь рискованные шаги вряд ли могли планироваться изначально, власть лишь более или менее успешно для себя реагировала на возникшие после начала коллективизации коллапсы.

Было ли возможно растянуть коллективизацию на долгий период или совместить ее с крупнотоварным фермерским хозяйством, как это было сделано, например, в послевоенной Польше в 1960-х годах?

Ответ на этот вопрос может быть дан, только если сформулировать его в исторической плоскости: насколько критическими советская власть считала внешнюю угрозу и внутренние угрозы Советскому Союзу, чтобы пойти на быструю и рискованную ломку социальной системы на селе?

Анализируя историю, мы имеем право сказать: да, советское руководство именно так оценивало внешние угрозы в конце 1920-х – начале 1930-х годов, и именно внешние угрозы вынудили советских лидеров пойти на ускоренную коллективизацию. Более того, именно такая оценка заставила советское руководство продолжить быструю коллективизацию даже тогда, когда она дважды дала драматичный сбой[32] .

О каких внешних угрозах речь и почему советское руководство считало их настолько критическими? Начиная с 1926-го и примерно до 1933 года СССР был в состоянии военной тревоги по всей протяженности своих границ и готовился к конфликту с Британской империей, чреватому войной[33] .

В 1926 году Британию сотрясла забастовка шахтеров. Советский Союз и Коминтерн оказывали бастующим шахтерам политическую и материальную поддержку, в значительной мере влияли на ход забастовки. Детали вмешательства СССР в этот конфликт были обнародованы в Британии после вторжения полиции на территорию советского торгового постпредства, где были найдены документы, дававшие неопровержимые доказательства. За этим последовал знаменитый «ультиматум Чемберлена», Британская империя разорвала дипломатические отношения с СССР.

Возникла угроза прямой войны между Британией и СССР, в которой преимущество было на стороне Британии. Наибольшую угрозу для Советского Союза несли потенциальные действия британских вооруженных сил против нефтепромыслов Баку, а также против Мурманска, Одессы, Владивостока. Эти действия в случае войны были бы поддержаны сухопутными союзниками Британии, которые окружали в это время СССР почти по всему периметру его границ: Малой Антантой во главе с Польшей, Афганистаном, где произошел невыгодный СССР переворот, и Японией, а СССР не был готов к большой войне.

Конфликт с каждым из союзников Британии в конце 1920-х годов назревал и сам по себе. Справедливо сказать, что обострение отношений СССР и Британии явилось следствием давления Советского Союза на позиции Британии. А это давление, в свою очередь, стало возможным и объективно неизбежным по мере укрепления СССР после Гражданской войны. СССР дестабилизировал ситуацию в важных для британской геостратегии регионах уже в силу своего существования[34] .

Один из наиболее опасных для Британской империи очагов дестабилизации в Средней Азии – Афганистан – сложился в конце 1920-х годов. К 1926 году советские войска сумели настолько ослабить басмаческое движение в Средней Азии, что его победа стала очевидным образом невозможной. Это было достигнуто не только за счет военных усилий, но и за счет своего рода альянса СССР и афганского правителя Амануллы-хана. По мере уничтожения басмаческого движения Афганистан выходил из сферы британского влияния, переходя в сферу влияния СССР. Тем самым Советский Союз начал создавать непосредственную военную угрозу британским позициям в Индии[35] .

Советские усилия в Турции и Персии также сопровождались рядом успехов. СССР получил право ввести свои войска в северную часть Ирана в случае возникновения угрозы для советской территории.

Таким образом, к концу 1920-х годов Британия должна была всерьез озаботиться защитой своей перманентно голодающей главной колонии от коммунистического влияния.

Планы похода Красной армии в Индию существовали еще со времен Гражданской войны. Но в конце 1920-х годов Коминтерн осознал и официально принял установку о невозможности скорой коммунистической революции в Европе. Была даже прекращена партизанская война против Польши в Западной Белоруссии и Западной Украине. Центр тяжести революционной активности был перенесен на Восток, прежде всего в Китай. Угроза Индии после 1926 года стала серьезной как никогда, а ссылка в Среднюю Азию Троцкого только прибавляла Британии справедливых опасений.

Британия развернула ответную активность в Афганистане и сумела обеспечить установление там пробританского режима. Для СССР такой режим означал опасность восстановления в Средней Азии тыловой базы для возрождения басмаческого движения[36] .

Советский Союз и Коминтерн к 1926 году достигли значительных успехов в Китае, что непосредственно затрагивало стратегические интересы Британии и Японии[37] . Интересы Британии и Японии в Китае в значительной степени объединялись: союз коммунистической партии Китая и Гоминьдана при активной советской военной помощи этому альянсу означал вероятность возникновения сильного централизованного Китая, а такой Китай стал бы основным противником в Восточной Азии не только Британии, но и Японии, Франции, Голландии. В союзе с СССР антибританский полукоммунистический Китай, несомненно, создал бы угрозу британским интересам в Малакке и Бирме, советское влияние вплотную приблизилось бы к Индии с севера и востока. Британия не могла не вмешаться в войну в Китае на стороне противников коммунистов.

Японии и Британии удалось разрушить альянс Гоминьдана и коммунистов, китайские «милитаристы» даже оккупировали в 1928 году советскую Китайско-Восточную железную дорогу (КВЖД), чем поставили под вопрос контроль СССР над всем Дальним Востоком.

Таким образом, в 1926–1927 годах, когда принималось решение о начале коллективизации, советское руководство совершенно справедливо расценивало ситуацию на Дальнем Востоке как предвоенную. В 1928 году, после захвата китайцами КВЖД и поражений коммунистов в Китае, война на Дальнем Востоке стала непосредственной сильнейшей угрозой Советскому Союзу. Выиграть такую войну Советской стране было очень сложно.

Только в начале 1930-х годов, в рамках общего урегулирования международной ситуации вокруг СССР, угроза большой локальной войны против СССР на Дальнем Востоке несколько отступила. Возможно, главной причиной, сдержавшей нападение Японии и Британии на советский Дальний Восток, была позиция США, опасавшихся излишнего усиления Японии в регионе Китая и Тихого океана.

И все же в конце 1920-х годов наиболее близкой к катастрофе для СССР стала военно-политическая ситуация в Восточной Европе.

В 1926 году Коминтерн, то есть СССР, снял с повестки дня курс на революцию в Польше посредством партизанской войны в ее восточных регионах, населенных белорусами и украинцами. Это было поражением СССР, которое сразу стало перерастать в опасное обратное давление на советские границы со стороны восточноевропейских стран.

В 1926 году была сформирована Малая Антанта, нацеленная против СССР[38] . В состав блока вошли Польша, Румыния, Латвия и Эстония. Блок пользовался полной поддержкой Британской империи. Лидер блока – Польша обладала достаточно мощными вооруженными силами, кроме того, в случае начала войны Малая Антанта успевала мобилизовать войска быстрее, чем СССР с его пространствами и дорогами. На тот момент уровень образования населения восточноевропейских стран, его идеологическая консолидация вокруг антикоммунистических версий национализма были выше, чем консолидация крестьян СССР вокруг коммунистического руководства страны, только-только отступившего к НЭПу для нейтрализации крестьянских восстаний.

Качество подготовки солдат и офицеров войск Малой Антанты также было выше, чем в войсках СССР. Вооружение и снабжение войск Малой Антанты превосходили показатели Красной армии. На начальной стадии войны Малая Антанта могла выставить больше войск, чем СССР. Другими словами, война против Малой Антанты изначально была бы для СССР войной оборонительной, а сама Польша с ее союзниками могли ставить задачей военный поход против СССР с целью как минимум оккупации Украины и Белоруссии, вследствие чего силы блока могли приобрести материальный и людской потенциал, значительно превосходящий советский.

Советское военное руководство осознавало военную угрозу со стороны Польши и ее союзников. Кроме того, польское направление считалось наиболее опасным[39] , поэтому здесь начали выстраивать оборонительную систему, комплекс укрепленных районов, концентрировать войска, заранее создавать партизанские отряды. Необходимость мобилизовать украинское и белорусское национальное чувство в интересах защиты СССР была одной из главных причин укрупнения этих республик в 1920-х годах и проведения в них политики «коренизации» и развития национальной культуры.

Советское руководство понимало, что война с Малой Антантой – это война с сухопутными союзниками Британии. А для такой комбинации у Красной армии, чтобы выдержать военный удар, сил было недостаточно.

После обострения отношений между СССР и Британией ситуация в Восточной Европе стала для Советского Союза крайне опасной. В Польше к концу 1920-х годов усилились позиции сторонников войны против СССР, был заключен альянс с украинскими структурами, целью которого была война за присоединение советской Украины к сфере влияния Польши. С этого момента война Малой Антанты против СССР смело могла казаться вопросом ближайшего времени, и предвоенная обстановка сохранялась вплоть до 1932 года[40] .

Историкам еще предстоит разобраться с многочисленными пропольскими организациями, вскрытыми в СССР в этот период. Скорее всего, часть из них действительно существовала: было бы очень странно, если бы польские военные не создавали на территории СССР подобные структуры именно в это время. По более раннему периоду споров на этот счет у историков нет: общепризнано, что Польша имела в СССР диверсионно-разведывательные организации, такие как, например, «Зеленый дуб» в Белоруссии[41] .

Массовые репрессии коммунистов и естественные действия враждебных Советскому Союзу сил вполне могли быть параллельными процессами. Но, так или иначе, советское руководство имело все основания полагать, что Польша и ее союзники занимались созданием подобных организаций в целях подготовки войны против СССР, а ключевым элементом в этой игре спецслужб и политиков должна была быть Украина и политические структуры в УССР.

Особенностью военно-стратегической ситуации в СССР в конце 1920-х годов было отсутствие сильных союзников и неизбежность перерастания любой из вероятных войн в одном из регионов – на Дальнем Востоке, в Средней Азии или в Восточной Европе – в войны в оставшихся двух, так как за спиной врагов СССР в каждом из трех локальных конфликтов стояла Британская империя.

Большая война на Дальнем Востоке, даже если бы она каким-то чудом не была дополнена войной в Средней Азии и Восточной Европе, – это война, в которой, чтобы противостоять Японии и ее союзникам, ресурсов Дальнего Востока было недостаточно. Переброска вооруженных сил из европейской части была чрезвычайно сложной даже для Российской империи в 1905 году, и тем более она была сложной для Советской России. Таким образом, война на Дальнем Востоке могла сразу принять характер очень масштабной территориальной экспансии Японии и ее китайских союзников[42] .

Противопоставить оккупации Японией всего Забайкалья и, возможно, части Сибири Советский Союз мог только партизанское сопротивление по модели эпохи Гражданской войны. Но, как показал опыт войны против китайских коммунистов в самом конце 1920-х годов, партизанская война могла оказаться для СССР и неудачной. Защищенная от США альянсом с Британией, Япония могла развязать войну на Дальнем Востоке не только за обладание Маньчжурией, но и нацелиться на захват Монголии, то есть на выход к южным границам Сибири, что в итоге и произошло в конце 1930-х годов.

Любой из трех возможных локальных конфликтов грозил потерей больших экономических районов и материальных средств. Любой из конфликтов требовал создания крупной армии. Каждый из них грозил стать затяжным и разрушительным, влек за собой перенапряжение сельского хозяйства и угрозу крупного голода в городах. А необходимость кормить воюющую армию и промышленность в городах в свою очередь означала конфискацию продовольствия у крестьян, новую продразверстку. Следовательно, любой из военных конфликтов приносил голод в ряд сельских регионов и гражданскую войну на часть территории СССР.

Иными словами, в 1926–1927 годах советское руководство, начиная политику индустриализации и коллективизации, имело все основания рассматривать внешнеполитическую ситуацию как критическую и предвоенную. Лишь с 1932–1933 годов ситуация для СССР стала стабилизироваться, а угроза войны на время отступила[43] .

У большого голода были и другие «внешние» источники: США и Великая депрессия. Политика индустриализации, частью которой являлась коллективизация, стала возможной только благодаря партнерству между СССР и США: практически все крупнейшие «гиганты социализма» были построены на основе технологий, полученных от США, и в большинстве случаев само строительство этих заводов, наблюдение за началом их работы осуществлялось при ключевом участии инженеров из США[44] .

Масштаб осуществлявшихся Соединенными Штатами поставок технологий и оборудования в СССР был столь велик, что изменил стратегическую ситуацию не только в Европе, но и во всей Евразии. Отношения СССР и США в годы индустриализации были отношениями стратегического партнерства. Только благодаря этим отношениям СССР смог создать индустриальный потенциал, обеспечивший его выживание в ходе военной тревоги конца 1920-х – начала 1930-х годов и в годы Второй мировой войны.

Ни одно другое государство в мире не оказало Советскому Союзу столь масштабной и ключевой по своему значению поддержки, как США. Фактически США в ходе первых советских пятилеток вырастили собственными руками в Северной Евразии геополитический полюс, оказавшийся способным бросить вызов европейским империям и Японии.

США вышли из Второй мировой войны лидером западного мира и большей части планеты только потому, что в конце 1920-х – начале 1930-х годов помогли встать на ноги Советскому Союзу. Партнерство-соперничество СССР и США обеспечило США более мощную роль в мировой геополитике, чем соперничество США и нескольких империй.

У этого альянса давняя история. Россия в качестве стратегического союзника, партнера против Британской империи и Японии методично оказывала содействие США. В годы Гражданской войны в США позиция России обеспечила невмешательство Британии и выживание США в качестве крупной державы[45] .

Конфронтация с Японией была для США сложной, тем более что Япония быстро наращивала ресурсную базу в Корее, Маньчжурии, части собственно Китая, превращаясь в континентально-морскую державу. Стратегическое партнерство с сильной Россией давало в руки США орудие для выдавливания из континентальных районов Евразии Британии и Японии, а Соединенные Штаты в середине 1920-х годов имели все основания опасаться возникновения японской колониальной империи в Маньчжурии, на советском Дальнем Востоке, в Корее и Монголии.

В середине 1920-х годов США жизненно нуждались в сильном СССР как партнере против Японии и Британии на Дальнем Востоке и против Британии в Европе. Фактически США помогали СССР вырасти до уровня державы, способной сдерживать Британию в Европе и на Дальнем Востоке, это отвечало их интересам на десятилетия вперед.

Похоже, что, планируя начало индустриализации и коллективизации, советское руководство рассчитывало на помощь США по всем направлениям. СССР был уверен в получении технологий и оборудования для костяка индустриального комплекса и в политической поддержке США на время преобразований. Даже колхоз как форму организации крупнотоварного производства СССР заимствовал у США[46] .

Как уже было сказано выше, программа коллективизации была рассчитана на относительно медленную кооперацию села. Однако в 1929 году ситуация изменилась, и коллективизация развернулась очень быстро. Конечно, основной причиной были особенности классовой борьбы в советской деревне – она слишком обострилась, и коллективизация вышла из-под контроля центра. Но откат назад в коллективизации советское руководство сделало не сразу. Статью «Головокружение от успехов» Сталин написал только весной 1930 года, а до того центральное руководство молчаливо соглашалось на сверхбыстрые темпы коллективизации на местах. Видимо, основанием для этого молчаливого согласия должен был являться совершенно новый фактор в мировой политике, которого не было на момент начала индустриализации и коллективизации. Фактор, который не был заложен в план первой пятилетки, – Великая депрессия[47] .

Великая депрессия развернулась как раз в 1929 году, когда давать откат в политике индустриализации и коллективизации было уже поздно. Советскому Союзу пришлось завершать свою социальную перестройку в условиях совершенно иных, чем те, в которых она была начата.

По экономике и политической системе США был нанесен удар колоссальной силы, на юге США возник голод, и потенциально возможная помощь США советским социальным трансформациям объективно сократилась. Великая депрессия привела к обесцениванию основных товаров советского экспорта. Индустриализация стала гораздо более дорогой, чем предполагалось ранее, но останавливать ее было уже поздно.

Международная обстановка в целом резко обострилась. Именно в это время началось успешное наступление Британии на СССР по всем направлениям. В Германии и ряде других европейских стран усилились фашистские и радикально-националистические партии, обострились их отношения с коммунистами. Возникла реальная угроза либо прихода к власти нацистов, либо гражданской войны, в которую СССР мог быть втянут против собственного желания.

Великая депрессия в США обострила весь комплекс проблем безопасности СССР и заставила советское руководство опираться на собственные ресурсы в большей степени, чем предполагалось изначально. Это не могло не привести к форсированию коллективизации и «затягиванию поясов» по стране в целом. Почти неизбежный при столь глубокой социальной трансформации, голод становился окончательно неизбежным.

К сожалению, альтернативой советской беспощадности в ходе коллективизации была только большая война, чреватая еще большими жертвами и еще большим голодом. Это обстоятельство было понятно колхозным активистам, «коллективному бедняку» советской деревни, ожесточившемуся в борьбе с кулаком. Именно отсюда проистекает во многом парадоксальный исторический результат: и те, кто остался жив в ходе коллективизации, и поколение, выросшее в коллективизированной деревне, приобрели громадный заряд патриотизма и воспринимали этот самый кровавый в человеческой истории социальный эксперимент как благо для страны.

Безусловно, при такой форме советского патриотизма от абсолютной морали не осталось и следа. Коммунистическая мораль, победившая в СССР, пережившем коллективизацию и большой голод, не базировалась на абсолютных ценностях. Возможно, это является основным историческим результатом большого голода, который тогда еще не был понят.

Возможно, развал СССР в годы горбачевской перестройки через апелляцию к абсолютным ценностям и «новому мышлению» был следствием морального кризиса в СССР, случившегося в ходе коллективизации и большого голода, – кризиса между осознанием необходимости жизни человека в рамках абсолютной морали и той «советской племенной», квазинационалистической, жертвенной моралью, которая установилась в СССР именно после большого голода.

СССР выжил, и шагнул к величию, и даже смог стать главным из могильщиков нацизма. Но какой ценой...

Мария Котляревска. Махновцы, 1927 год