История, выстроенная вокруг бюрократических решений, обычно оставляет в тени главное – борьбу внутри самой деревни. Деревня могла отвергнуть коллективизацию и голод так, как отторгла коммунистов в конце Гражданской войны, и вынудить вернуться к НЭПу. Однако этого не произошло. Значит, деревня в целом приняла политику коллективизации, и история коллективизации, сползания в голод и выхода из голода – это в первую очередь история борьбы, развернувшейся внутри самой деревни.

С какого момента советская деревня стала сползать к голоду 1932–1933 годов?

Видимо, отсчет разумно начать с момента принятия решения о всеобщей коллективизации в СССР. Оставим пока в стороне мотивацию власти и примем это решение как факт.

Решение было принято в декабре 1927 года на XV съезде ВКП(б) в контексте политики индустриализации и объявления первой пятилетки. Но реальная коллективизация развернулась по политической, а не по бюрократической логике. Решение было одно – провести относительно медленную коллективизацию, увязав ее с поставками техники в колхозы, а реализовано было совсем иное.

Непосредственным поводом для принятия решения о коллективизации послужил зерновой кризис 1927–1928 годов. Крестьяне массово отказывались поставлять хлеб на рынок по установленным правилам и ценам. В начале 1928 года зерновой экспорт фактически прекратился. Возникла угроза голода в городах. Крестьянам и всему обществу было прямо сказано, что этот кризис влечет за собой угрозу большого голода. Пропаганда объясняла, что структура сельскохозяйственного производства при опоре на середняка не в состоянии перейти к применению машин и новых методов ведения сельского хозяйства. Как отмечали исследователи, перед Первой мировой войной половина производившегося в России хлеба поступала из помещичьих и кулацких хозяйств. Более того, именно они производили свыше 71 процента зерна, которое шло на внутренний рынок и на экспорт. В 1927 году в распоряжении советских крестьян было 314 миллионов гектаров земли, в то время как до революции им принадлежало только 210 миллионов гектаров. Возросло за эти годы и число крестьянских хозяйств – с 16 миллионов до 25 миллионов. Крестьяне-середняки до Первой мировой войны производили 50 процентов зерновых и потребляли 60 процентов производимого ими зерна; теперь же они производили 85 процентов всего урожая зерновых и потребляли 80 процентов производимого зерна[6] .

У середняка не было средств на новые машины, он был малограмотен или вообще неграмотен. Новые технологии ему были не под силу. Кулачество же, производившее основную массу товарного хлеба, устраивало «зерновые забастовки», угрожавшие голодом городам и армии. Середняк был поставлен перед выбором: либо земля переходит к кулакам и в деревне по сути возрождается помещичье землевладение, упраздненное революцией, середняки становятся бедняками и батраками у кулаков, либо быстро проводится коллективизация – создаются крупные кооперативы, которые получают государственную поддержку, в этом случае середняк и батрак будут социально защищены от кулака, уровень производительности в колхозах быстро поднимется, а с ним поднимется и уровень жизни.

Альтернативой быстрой коллективизации была новая продразверстка, ибо городам действительно не хватало хлеба. А продразверстка – это очевидный откат от НЭПа и вновь угроза гражданской войны и голода.

Колхоз как производственная единица был американским изобретением. Споры вокруг переноса на советскую почву этого заграничного способа производства – крупных сельскохозяйственных ферм – особенно обострились в начале 1928 года, когда в дискуссию вступил Сталин.

«Как мы уже отмечали, руководство обсуждало тему колхозов и совхозов по крайней мере с 1925 года и в принципе прониклось идеей коллективизации еще на XV съезде партии в декабре 1927 года. А в январе 1928 года Сталин решил, что социалистическое сельское хозяйство нуждается в ускорении. Судя по всему, Сталин мог предлагать программу создания совхозов в качестве пилотного проекта коллективизации, и, вероятно, он и другие лидеры (например, Калинин) рассматривали данный проект как одну из стадий процесса коллективизации».

Калинин защищал проект коллективизации на основе своей теории о дефиците зерна в стране, доказывая, что до тех пор, пока не будет создано больше совхозов и колхозов, данная программа сможет облегчить ситуацию. Он считал, что совхозы сыграют только вспомогательную роль в деле снабжения продовольствием. Он говорил, что «абсурдно перемещать центр тяжести поставок государству на совхозы», считая, что на ближайшие пять-шесть лет основным источником снабжения останутся индивидуальные крестьянские хозяйства – до тех пор, пока они смогут удовлетворять спрос.

Сталин дважды прерывал выступление Калинина, чтобы выразить свое согласие по этому вопросу. Таким образом, запуская этот пилотный проект, советское руководство пыталось организовать крупномасштабное социалистическое сельское хозяйство так, чтобы оно функционировало не в ущерб (и даже не мешало) индивидуальному крестьянскому хозяйству, а лишь дополняло его.

Они не обсуждали, что должно произойти через пять-шесть лет. Судя по всему, они просто надеялись, что социалистический сектор экономики будет расти достаточно быстро и сможет восполнить неизбежный дефицит, возникающий при работе крестьянских хозяйств.

Сталин высказал свою точку зрения по данному проекту в ответ на интенсивные дебаты, разгоревшиеся по поводу его предложения. Анцелович, председатель профсоюза работников земли и леса и сторонник совхозов, крайне скептически отзывался о нацеленности проекта на развитие экстенсивного земледелия в засушливых регионах и призывал осваивать инвестиции в уже существующих совхозах. Хатаевич, партийный секретарь в Поволжье, рекомендовал то же самое, отчасти потому, что предполагал возможные задержки и прочие трудности в реализации проекта.

Тем не менее главным критиком стал Осинский – авторитетный статистик и экономист, обладавший обширным опытом управления предприятиями пищевой и сельскохозяйственной отрасли. В то время он занимал должность руководителя Центрального статистического управления. Осинский обрушился на проект с критикой, назвав его безграмотным с агрономической (подтвердив критику Анцеловича) и экономической точки зрения. Осинский рассказывал, как во время недавней поездки в США он пытался посетить две знаменитые «аграрные бонанзы» (сверхкрупные фермы) на Среднем Западе, принадлежавшие Дальримплю и А. Шарон, и выяснил, что обе фермы прекратили свое существование по причине истощенности почвы и по соображениям экономического характера.

Затем он подверг критике ферму Кэмпбелла только лишь на основании бесед с некими местными фермерами – он признался, что сам эту ферму не посещал. Он сказал: «Кэмпбелл, помимо всего, выступает в роли рекламного агента или же его предприятие является рекламной кампанией, демонстрирующей трактора и сельхозтехнику от соответствующих производителей. Кроме того, он дешево приобрел эту технику. Вот так обстоит дело с зерновой фабрикой Кэмпбелла».

Таким образом, Осинский характеризовал идею создания крупных сельскохозяйственных ферм как мошенничество, а вовсе не как образец технически продвинутого земледелия. Вместо нее в качестве образцов для подражания он приводил примеры нескольких немецких ферм интенсивного земледелия, связанных с пивоваренными заводами и другими предприятиями, предлагая то, о чем говорил немецкий марксист Каутский.

В ответ партийный руководитель с Северного Кавказа Иванов заявлял, что доклад Осинского о прекращении работы некогда крупных ферм отражает капиталистические условия, неприменимые в Советском Союзе, и убеждал, что эффект от общей экономической консолидации на базе совхозов обязательно компенсирует высокие затраты на их создание.

Ответом на это замечание стала реплика Рыкова: «правильно». Муралов, заместитель наркома сельского земледелия РСФСР, ответил на критику Осинского в адрес экстенсивного земледелия цитатой из книги самого Осинского, посвященной американскому земледелию. В книге имелось документальное подтверждение неуклонного прироста производства зерна на крупных американских фермах на протяжении десятилетий, это дискредитировало критические замечания Осинского об экстенсивном земледелии. Осинский, сказал Муралов, не знает содержания собственной книги. Муралов также процитировал слова ведущего советского специалиста по засухам агронома Н.М. Тулайкова, на базе экспериментальных данных доказавшего, что до того, как вопрос истощенности почвы приобретет серьезное значение, зерновые культуры можно выращивать на одной и той же земле семь лет подряд.

Именно в этот момент Сталин решил вмешаться в дискуссию и дать ответ Осинскому. В своем выступлении он защищал проект создания совхозов, а также американскую модель, лежавшую в основе этой программы. Для начала он привел пространные цитаты из статьи Тулайкова, где тот описывал ферму Кэмпбелла, рассказывал о ее огромной площади в 38 500 га, о полной механизации производства и высочайшем уровне производительности. Затем Сталин, как и Иванов, заявил об отсутствии в Советском Союзе таких капиталистических условий, как частная собственность и рента. Поэтому в условиях советской системы крупные зерновые хозяйства «вообще не нуждались как в максимальной, так и в средней прибыльности для развития, а могли бы ограничиться минимальным уровнем рентабельности (а иногда работать даже без прибыли), что наряду с отсутствием абсолютной земельной ренты создает крайне благоприятные условия для развития крупных зерновых хозяйств».

В итоге он отметил, что новые совхозы наряду с колхозами и уже существующими совхозами могли бы выполнять роль экономической опоры для села, что позволило бы увеличить объем поставок зерна и, таким образом, избежать применения чрезвычайных мер.

Тулайков, гораздо более компетентный и знающий специалист в области сельского хозяйства, чем Осинский, в действительности был прав, а заявления Осинского на пленуме о крупных американских фермах были глубоко ошибочными. В США было намного больше крупных ферм, чем те три, которые он пытался посетить. Ферма А. Шарон действительно прекратила существование в 1920-х годах из-за споров, возникших между собственниками, но она была прекрасно организована и приносила прибыль на протяжении 42 лет своего существования.

Во время Первой мировой войны ферму Дальримпля временно поделили несколько фермеров только по причине прибыльности сдачи земли в аренду, но как только цены упали, многие из новых владельцев вернули свои наделы семье Дальримпль. В 1930-х годах площадь фермы вновь насчитывала более 10 000 га, она приносила прибыль и функционировала вплоть до 70-х годов прошлого столетия.

Что касается Кэмпбелла, он действительно рекламировал свой успех, но успех этот был вполне реальным. Томас Кэмпбелл-младший был невероятно одаренной личностью, автором кандидатских диссертаций по инженерному делу и юриспруденции. Будучи студентом, он руководил фермой площадью 1 600 га и сумел преодолеть первоначальные препятствия в виде засухи, неурожая и долгов, что позволило ему в начале 20-х годов превратить свою огромную ферму в невероятно успешное предприятие, функционирующее исключительно на основе механизированного производства зерна. В 1924 году он получил урожай пшеницы на миллион долларов, а его ферма продолжала оставаться крупной и урожайной вплоть до его смерти в 1966 году.

Ферма Кэмпбелла прославилась как крупнейшее и наиболее продуктивное зерновое хозяйство мира, а несколько иностранных государств, ознакомившись с его работами, приглашали его в качестве консультанта по модернизации ферм.

Тулайков, а следовательно, и Сталин были правы, говоря о Кэмпбелле следующее: «Его высокомеханизированное крупномасштабное земледелие создало прецедент, которому последовали фермеры США и многих других государств. Что бы мы ни думали об экологических и экономических последствиях крупного фермерства, масштабная механизированная фабрика-ферма стала образцом модерна в сельском хозяйстве – по крайней мере в аспекте культивации зерновых и прочих культур, а также многих видов скотоводства. Автономные диверсифицированные фермы, идеализированные Каутским, а позже и Осинским, вне всякого сомнения, стали важным достижением XIX столетия, но ввиду малого использования механизации и высокого уровня автономности они перестали вписываться во все более узкоспециализированные шаблоны поставок сырья, производства и переработки, характерные для современной пищевой индустрии.

Целью проекта по созданию совхозов был выход на производство 100 миллионов пудов (примерно 1,6 миллиона тонн) товарного зерна в течение нескольких лет на базе использования наиболее современной технологии. При этом ставилась задача – новые совхозы не должны вторгаться во владения крестьян. И действительно, программу воплощали именно по этим принципам, для чего было создано новое ведомство Зернотрест».

Столь обширная цитата оправдана тем, что сегодня эта давняя история уже мало кому известна. Но во времена, когда происходили описываемые события, производственный смысл создания крупного сельскохозяйственного производства был крестьянству в целом понятен, хотя и непривычен.

Обычная советская деревня эпохи НЭПа представляла собой царство середняка. Крестьянин обычно обрабатывал относительно небольшой земельный надел своими орудиями труда, своим тягловым скотом. Произведенную продукцию потреблял в основном сам, и на рынок поставлялось немного. Купить новые орудия труда середняк мог с трудом. Большая семья сама производила почти все ей необходимое: ткань, одежду, обувь, многие орудия труда и предметы быта, содержала недвижимость, заготавливала корма для одной-двух коров и лошадей. Поля часто располагались далеко от дома и были разделены на несколько участков, расположенных вдали друг от друга. Жизнь крестьян отравляли споры по межам с соседями, необходимость отдавать долги и недоимки по налогам.

Простая производственная кооперация давала надежду на то, что будет устранено множество факторов, сдерживающих производство. Например, небольшие наделы крестьян объединялись в компактные крупные поля. На крупном поле можно было использовать трактор, и даже простая обработка поля имеющимся тягловым скотом давала большую экономию времени, сил, скота. Находящиеся в распоряжении деревни земли и угодья можно было использовать эффективнее: ввести более качественные севообороты, нанять агронома, убрать межи, купить качественные семена. То же касается орудий труда, скота и хозяйственных помещений: исчезала необходимость в большом количестве хозяйственных помещений, скот, собранный в одном месте, вполне мог обойтись меньшими площадями, качественные орудия труда позволяли обработать большие площади, чем ранее. Кроме того, заготовка и хранение кормов большим коллективом могли быть организованы лучше, чем отдельной семьей.

Получить кредит от государства, заключить гарантированный контракт на урожай с заготовительными организациями, участвовать в крупной ярмарке, отвезти часть урожая в отдаленную местность, где его можно продать дороже, – все это (теоретически) было легче крупному хозяйству, чем отдельному крестьянину. Наконец, за счет обычной кооперации условия труда и быта крестьян теоретически должны были стать лучше: заболевший в страду отец семейства не оставлял семью голодать зимой, за детьми можно было установить надзор коллективно, пока родители работают в поле, можно было содержать школу, медпункт, строить местные дороги и мосты.

Государство гарантировало закупку основной части урожая по гарантированным расценкам. То есть проблемы колебания цен у крестьян не было, возникала возможность планировать производство на много лет вперед. Государство создавало машинно-тракторные станции и по подрядам обрабатывало колхозные поля. Государство брало на себя помощь в агротехнике и ветеринарии, принимало ответственность за культурную политику и наведение порядка в деревне, обещало обеспечить школу учителями, медпункт – акушеркой, а может, и врачом, провести в деревню электричество, построить часть дорог и мостов, ирригационные работы в целом.

Ключевое место в обещаниях государства занимала поставка большого количества тракторов и иной техники, очевидно, производительной на объединенных полях. По мере подготовки молодежи государство обещало поставить колхозу специалистов – агрономов, электриков, ветеринаров, шоферов, трактористов, техников, учителей, врачей, строителей. Пока таких специалистов не хватало, в деревню слали городских рабочих, которые могли бы справиться с новой техникой.

Крестьянину-середняку можно было объяснить плюсы такой коллективизации. Для создания райской жизни крестьянам в деревне надо было лишь научиться работать сообща, навести порядок в своем хозяйстве, преодолеть собственный эгоизм, лень, пьянство, вороватость, кумовство, жадность, консерватизм... Это была утопия. Но эта утопия была единственным выбором, который власть предоставила крестьянам. Либо продразверстка, голод и война, либо колхоз и общинная жизнь всерьез.

У предложенной деревне модели коллективизации был естественный враг в самой деревне – кулак, производитель товарного хлеба, не нуждавшийся в общине и тем более в колхозе. Более того, кулак страдал от коллективизации. Кулак был не просто богатым человеком, поставлявшим продукты на рынок, он всегда был кредитором деревни, работодателем для бедняков, спасителем бедняков от голода и «страховым полисом» для середняка на случай болезни хозяина во время важных работ, неурожая, пожара, любого бедствия.

Кулак мог нарастить свое значение в деревне в том случае, если бы в него были вложены ресурсы, которые государство было готово влить в коллективизацию. Кулак мог и поля «округлить», если бы ему было позволено скупать землю у односельчан, и агрономов нанять, и трактор купить...

Выбор государства в пользу коллективизации, а не фермерского рывка столыпинского типа для модернизации сельского хозяйства, выбор в пользу колхоза, а не кулака был обусловлен далекими от крестьян соображениями. Но для деревни мотивация государства особого значения не имела, важен был сам выбор государства в пользу колхозов и поддержка государством именно колхозной линии в деревне.

Совместное существование колхоза и кулака оказалось невозможным.

Начав коллективизацию, государство почти мгновенно создало в деревне организованный социальный полюс, бросивший вызов кулаку-фермеру в борьбе за скудные ресурсы. Возможно, одной из основных причин атаки государства на кулака и педалирования сплошной коллективизации была необходимость получить хлеб для городов, где была развернута индустриализация, и для армии, чтобы предотвратить войну. С введением продразверстки коллективизация и началась. А затем отступать было уже нельзя – надо было быстро проводить коллективизацию, чтобы получить товарный хлеб за счет теоретических плюсов кооперации производства на селе.

В 1928 году в Западной Сибири как реквизиция зерна у кулаков была введена своего рода продразверстка. Метод сработал (редкий случай, когда Сталин выехал за пределы своего кабинета и дачи – в Западную Сибирь, – чтобы посмотреть собственными глазами на результаты эксперимента по разворачиванию «классовой борьбы» в деревне), и его распространили на весь СССР.

Реквизиции зерна первоначально мыслились как мера сугубо временная. В деревне по «сибирскому методу» были сформированы новые комбеды – комитеты бедноты, которые занялись разверсткой поставок зерна внутри деревень. Реально хлеб был в основном у кулака. Против кулака эта социальная политика и выстроилась.

Помимо патриотической и коммунистической идеологической установки действовал еще и чисто социальный принцип: план поставки хлеба надо выполнить, и если не взять хлеб у тех, у кого он есть – у кулаков, – то пришлось бы брать его у середняков, то есть заставить середняка голодать, так как хлеба у него хватало лишь на свою семью. Конфискации хлеба у кулака давали комбедовцам реальные премии из конфискованного имущества. В результате в деревне быстро возникал ожесточенно настроенный к кулаку центр власти и «классовая борьба» действительно весьма обострялась. В силу поддержки комбедовцев всей силой государственной власти именно коллективный бедняк выигрывал в начавшейся внутри деревни схватке.

Реквизиции помогли решить проблему снабжения городов в 1928 году, но уже весенняя посевная кампания прошла плохо, и в 1929 год СССР вошел с угрозой еще большего зернового кризиса. Кулак, а с ним и середняк сократили посевы. В городах ввели продуктовые карточки, и советское руководство приняло решение перейти от сибирского метода к сплошной коллективизации, опираясь на все те же комбеды, преобразуемые в руководство колхозов[7] .

Власть, принимая такое решение, руководствовалась следующим: поскольку зерна реально становилось все меньше, то в 1929 году его можно было изъять только еще большим, чем в предыдущем году, насилием. После изъятий 1928 года государство должно было либо отступать к новому НЭПу, либо усиливать изъятия зерна и форсировать коллективизацию. Крестьянин-фермер (кулак) государству уже не верил, так что новый НЭП был малореален – он скорее повлек бы за собой стагнацию производства хлеба и скорый голод в городах. Не было и оснований ожидать, что кулак в ближайшее время вновь начнет товарное производство хлеба: кулаки и середняки повсеместно сокращали запашку, переходя к почти «чистому» натуральному хозяйству. СССР сползал к большому голоду.

Конквест пишет[8] , что выход из подобной ситуации был возможен в виде менеджерских решений по повышению производительности труда в деревне, начиная с массовой замены деревянных плугов на стальные и т. д. Возможно, для деревни это оказалось бы действенным, но на деле было принято решение одним махом, революционным путем покончить за короткое время с отсталым сельским хозяйством и через сплошную коллективизацию перейти к крупнотоварному производству. Социальной опорой этого курса стал сформированный в ходе продразверстки утопический по идеологии социальный полюс деревни. Скорее всего устремления именно этого комбедовского полюса и сделали возможным переход к коллективизации.

Без коллективизации деревню ожидала очень жестокая форма возврата к фермерскому пути развития. Кулачество могло вернуться к товарному производству только в одном случае – при гарантированном политическом контроле над деревней, а диктатура кулака грозила значительной части деревни потерей земли и крайней нищетой.

Возврат государства к НЭПу означал голод в городах и ослабление государства в целом: часть регионов неизбежно превратилась бы в зоны гражданской войны и интервенции на границах. Но в большинстве советских деревень возврат к НЭПу означал расправу кулаков над комбедовцами, коммунистами, бедняками...

Одна из причин перехода к коллективизации – необходимость управлять возникшим в деревне в ходе продразверстки социально-политическим полюсом. Организованное «антифермерское» начало в деревне было тесно переплетено множеством нитей с местными органами власти, оно идеологически ощущало советскую власть своей, и если бы власть не пошла на удовлетворение его требований и ожиданий, то скорее всего страну ожидала бы гражданская война.

Не столь давно большевики одержали победу в Гражданской войне за счет того, что бедняки и частично середняки консолидировались против помещиков: когда в некоторых регионах в деревне возникла угроза голода – прежде всего в Поволжье, – «классовая борьба» в деревне обострилась; когда голод возник, бедняки-середняки стали социальной опорой большевиков, изъяли у кулачества часть хлеба; в ответ на угрозу возврата помещиков в случае победы белых бедняки поддержали совместно с бывшим кулачеством большевиков.

Когда угроза победы белых была устранена, социальная борьба в деревне между бедняками и кулаками вновь обострилась настолько, что в ряде регионов – Тамбов, Западная Сибирь – вспыхнули восстания, ориентированные на кулацкие, фермерские ценности. Эти восстания были подавлены Красной армией с применением тактики, ориентированной на поддержку именно бедняцкого полюса в деревне. Власть после подавления восстаний перешла в основном в руки бедняков.

Но до восстаний ситуация дошла лишь в ряде губерний. В целом на остальной территории СССР бедняки справились с кулацким напряжением. А когда Москва объявила НЭП, кулацкий полюс в деревне стал гораздо менее радикальным, и на некоторое время противостояние ослабло. Бедняки получили от советской власти хорошую плату за лояльность: земля была поделена по едокам, власть на местах осталась в их руках, мир и увеличение земельных наделов за счет всех революционных переделов и уменьшения населения дали им рост уровня жизни.

Начав новую продразверстку, большевики вновь разожгли в деревне противостояние, повторив социальную тактику 1917–1922 годов. Удовлетворить ожидания бедняцкого полюса в деревне повторением НЭПа было невозможно. Советская власть была обязана и принуждена следовать логике внутридеревенской борьбы на стороне бедняцкого полюса. Начав продразверстку вновь, власть была вынуждена возглавить социальную борьбу в деревне и довести ее до победного конца. При этом одной из ее основных задач было сохранение управляемости политической борьбы в деревне. Для этого важно было придать борьбе легитимные формы: совместные собрания, открытая «критика и самокритика», выборные органы власти с представительством разных групп сельских жителей, сохранение института суда и т. д.

Логика политики коллективизации понятна, но реализация этой политики оказалась для власти тяжелейшей задачей. Руководство СССР не ожидало столь глубокого обострения противоречий в деревне, но отступать уже было поздно, и политика государства в ходе коллективизации быстро стала отражением интересов антифермерского, утопического полюса деревни.

Коллективизация проходила не так, как планировалось изначально. Предполагалось, что коллективизация будет проводиться медленно и постепенно: мало-помалу немногочисленные колхозы будут насыщены техникой и иными благами, что позволит без особого драматизма завоевать симпатии крестьянства и провести сплошную коллективизацию. Однако коллективизация началась во взбудораженных и ожесточенных продразверсткой деревнях, и противостояние полюсов в деревне очень быстро приняло формы, напоминающие множество маленьких гражданских войн.

Очень жаль, что история коллективизации почти не описана через формы противостояния в деревнях. Культурная революция, завоевание бедняцким полюсом политических позиций в деревне за счет культурной политики стало едва ли не важнейшей формой социальной борьбы.

Бедняцкий полюс в деревне очень быстро стал полюсом, противостоящим кулаку-фермеру не только в социальном, но и в культурном отношении. Кулак – это не просто зажиточный крестьянин. Зажиточность – это не более чем хозяйственная характеристика, годная скорее для абстрактного анализа больших процессов. Кулак олицетворял собой частное хозяйство, патриархальную семью, стремление к индивидуальному обогащению и праву сильного.

Бедняк – сторонник коллективного хозяйства и солидарности в борьбе с испытаниями, он ставит утопические общие идеалы выше своих частных интересов, интересуется политикой, участвует и организует открытые дискуссии, открытую борьбу во время собраний, обнародует свою позицию в демонстративных акциях, стремится организовать жизнь всей общины, стремится к образованию и к открытой всем жизни в коммуне.

За все время коллективизации и даже за все время существования СССР так и не было выработано официального канонического определения кулака, тем не менее кулачество «как класс» было разгромлено.

Борьба в деревне была прежде всего культурной борьбой, борьбой идентичностей: освободить угнетенных женщин, освободить детей, собрать в общественные организации, вовлечь в политическую борьбу на стороне бедняка – вот что было одной из главных задач по подавлению кулака.

Освобождение женщины – это вмешательство в самую сердцевину основного социального института, на котором покоился кулак, – в семью, ведь большие семьи с патриархальными порядками, естественно, были способны содержать зажиточные крестьяне, придерживающиеся кулацкой идеологии.

Освобождение женщины – это разрушение крупной консолидированной семьи, способной противостоять бедняку в деревне политически и даже силовым путем. «Освобожденная женщина», бежавшая от жестокого мужа в «ячейку» или позвавшая на помощь председателя колхоза, – это удар колоссальной моральной силы. Это провокация кулака на применение насилия в индивидуальном порядке, с которым бедняк мог справиться.

Такую же идеологическую основу имело и освобождение молодежи и детей. В деревнях появились школы, дающие избыточное для деревни образование. Учитель, как правило, был не из местных. На базе школы начинали работать комсомольская и пионерская организации, которые как минимум превращались в агентурные сети по сбору информации о намерениях кулацких семей, кружки по интересам. Таким образом, школы стали основным инструментом разрушения большой семьи и консолидирующей ее патриархальной идеологии.

Школа давала возможность получить рабочую специальность и вырваться в город или уйти во власть. Лишь на заре школа занималась исключительно ликвидацией неграмотности – очень скоро она превратилась в прообраз политехнической советской школы, в систему подготовки детей к получению технических специальностей. Школа заложила непреодолимый конфликт между кулаком и его детьми, получающими образование, избыточно сложное для привычного ведения хозяйства, но дающее отличный рост в коллективном секторе или в городе.

Если для кулака или ориентированного на кулацкий, фермерский тип семьи такое образование было опасно, то для семьи середняка и тем более бедняка такое образование было счастьем, свалившимся с неба: дети гарантированно получали возможность жить лучше родителей. Школа привязывала середняка и бедняка к революционному полюсу деревни ничуть не меньше, чем объединение маленьких наделов в общее поле.

Таким образом, культурная революция сделала молодежь ударной силой внутридеревенского противостояния, и школа как социальный институт постоянно воспроизводила и пополняла революционный полюс. Бедняк стал символом технического и культурного прогресса.

Деревенский идеал стал олицетворять не образованный крестьянин-фермер, бережливый хозяин и почтенный набожный отец семейства, а молодой специалист, организатор, техник, тракторист, электрик, учитель, агроном, инженер, демобилизованный солдат, командир, прибывающий домой в отпуск, или рабочий крупного завода. Старые формы культуры – большая семья, церковь, обычаи, регулирующие деревенскую жизнь в связи с календарным циклом или в рамках традиций взаимопомощи, – все это было враждебно новому полюсу и новой культуре коллективизируемой деревни.

Власть вмешивалась в конфликт в деревне не только через школу: в ход шли прямое административное поощрение бедняка и антикулацкая пропаганда. Власть присылала в деревню работников из других местностей или городов, которые опирались на «бедняцкий лагерь», временами возглавляли его.

Бедняцкий полюс был реанимирован ради фискальной цели – забрать зерно у кулака, чтобы сорвать зерновую забастовку и не допустить голода в городах. Бедняк был призван стать спасителем от голода и вторжения врага в ослабленную голодом страну. Полицейская функция бедняка, зафиксированная в сибирском эксперименте, обострила его отношения с кулаком и сделала противостояние бедняка и кулака беспощадным.

Совершенно логично, что в этом противостоянии к бедняцкому лагерю примкнули деревенские маргиналы – уголовники, алкоголики, бездельники и садисты, как всегда бывает на войне, находили себе место в обоих лагерях, но в лагере победителей их, как обычно на войнах, было больше.

Интересно этот факт оценивает Конквест. При всем осуждении коммунистов и деревенских активистов за коллективизацию Конквест повторяет свидетельства, что среди активистов идеалисты и человеческие отбросы составляли «половина на половину». Революционный лагерь, как всегда бывает на начальных стадиях революций, привлекал к себе множество асоциальных лиц. Как всегда бывает при революциях, их вычистили потом, по мере стабилизации ситуации.

Причиной выхода коллективизации за рамки планируемых темпов уже на начальной стадии была победа бедняка над кулаком в ходе внутридеревенского противостояния, а местные органы власти повсеместно использовали первую волну коллективистского энтузиазма неопытных активистов в своих политических целях. Развернувшееся соревнование между губерниями и краями за темпы сплошной коллективизации стало для власти неожиданностью. Таким образом, модель коллективизации была сломана снизу, она рухнула.

Насытить колхозы техникой и кадрами, превратить их в зримо более эффективные, чем кулацкие, хозяйства и затем, опираясь на них, вобрать в них массу середняков возможности не было. Исчезла и возможность быстро создать новый район крупнотоварного совхозного производства в Заволжье и подстраховать хлебом оттуда социальную трансформацию. Внутридеревенская борьба пошла своим путем, а местная власть в разных регионах и с разным успехом подстроилась под нее.

Итак, колхозы не получили ожидавшейся техники и господдержки, тогда как товарное производство в хозяйствах кулаков уже было подорвано. Середняк также сократил производство. Вместо положительного эффекта колхозы дали эффект отрицательный. Кулак развернул ответный удар по бедняку, используя те же легальные каналы социальной активности, которые ранее успешно работали на бедняка: собрания разного уровня и т. д. Ответом на это стало откровенное насилие. Гражданскую войну остановить было невозможно: она и развернулась в виде нескольких волн раскулачивания, заодно уничтожив священников и их семьи, а также любых потенциальных политических противников советской власти.

Главным ударом по деревне стали забой скотины, уничтожение колхозного имущества, воровство, некомпетентные управленческие решения неопытных руководителей коллективных хозяйств, массовая некачественная работа в колхозах. Эти проблемы можно было бы решить в условиях плавной, управляемой государством коллективизации, как это изначально и предполагалось. Так, например, это произошло в Западной Белоруссии и Прибалтике, в Восточной Европе после Второй мировой войны, но в СССР коллективизация вырвалась из-под контроля власти на начальной стадии и развивалась не как глубокая хозяйственная реформа, а как революция в деревне.

Зимой 1929–1930 годов развернулась первая волна сплошной коллективизации. Однако коллапс от массового уничтожения крестьянами скота и орудий труда уже к весне стал столь очевидным, что Сталин дал сигнал к откату. Весной 1930 года центральная власть, оценив негативные последствия коллективизации и угрозу большого голода, дала разрешение на выход из колхозов и уменьшила степень обобществления хозяйства в них. Статья Сталина «Головокружение от успехов» привела к массовому выходу из колхозов крестьянства по всему СССР. У колхозников увеличились личные «подсобные» хозяйства, гарантирующие выживание семьи, очертилась грань эффективности управления крупным хозяйством по сравнению с частным. Но новая волна коллективизации была неизбежна.

Осенью 1930 года коллективизация возобновилась. Она проходила более планово, менее утопично и более жестоко. Раскулачивание приняло характер сплошного насилия: физически уничтожали или выселяли в малопригодные для жизни места целую социальную группу. Именно в это время, в 1929– 1931 годах, кулачество в деревне было уничтожено «как класс». Без этой волны насилия кулак в деревне, отразив удар сплошной коллективизации, окреп бы и перешел к новому наступлению на социалистический полюс деревни. Кроме того, кормить города все равно было необходимо, а обеспечить это могло только крупное хозяйство. Либо кулацкое фермерское, либо коллективное.

Раскулачивание выполнило свою основную задачу: деревня лишилась организованного ядра носителей «антисоциалистических» ценностей, угроза масштабной гражданской войны в стране отошла на второй план. Одновременно успех культурной революции усилил бедняцкий полюс, в основном за счет молодежи. Однако промышленность не могла обеспечить колхозы в масштабе страны необходимой техникой, а сами колхозы на руинах хозяйства деревни не могли обеспечить быстрый рост производства.

«...Подсудимых, многие из которых играли важную роль в разработке пятилетнего плана, обвиняли в том, что они пытались занизить рубежи пятилетки. Данные советской статистики действительно подтверждают, что проходившие по этому процессу специалисты проявили незаурядное предвидение, предугадав истинные показатели выполнения пятилетнего плана. Правда, почти во всех случаях их прогнозы были все же слишком оптимистическими. Например, они предсказали, что в 1932 году будет произведено 5,8 миллиона тонн стали (это входило в число инкриминированных им преступлений), а планом предусматривалось произвести 10,3 миллиона тонн. На суде обвиняемые покаялись и признали, что “следовало наметить значительно более высокие показатели”. Реальное производство стали составило 5,9 миллиона тонн. Для чугуна в чушках “преступники” предсказали цифру в 7 миллионов тонн. По плану было намечено произвести 17 миллионов тонн, фактически в 1933 году было произведено 6,1 миллиона тонн.

...Одновременно с этим сознательно затемнялось истинное положение дел в деревне. Зарубежные простаки и активисты долго тешились нелепыми предсказаниями небывалого изобилия, которое вот-вот наступит. По потреблению масла СССР должен был вскоре перегнать Данию, поскольку поголовье молочных коров должно было вырасти в 2–2,5 раза, а удой – в 3–4 раза. (В действительности производство масла в Восточной Сибири, о которой мы имеем данные, снизилось с 35 964 тонн в 1928 году до 20 901 тонны в 1932 году.) В 1929 году было даже официально заявлено, что к 1932 году урожай зерновых возрастет ни больше ни меньше как на 50 процентов, а впоследствии объем товарного зерна в результате применения тракторов увеличится еще на 25 процентов.

...Численность лиц, перешедших в промышленность, выросла сверх всякого ожидания (население многих городов увеличилось больше, “чем было предусмотрено планом”) – на Днепрострое, например, она составила 64 000 вместо 38 000. Как мы видели, использование “раскулаченных” на промышленных предприятиях отнюдь не поощрялось – по меньшей мере официально. Исключением являлись сибирские новостройки; впрочем, во многих других местах, таких как лесоповал или строительство Беломорско-Балтийского канала (оказавшегося, к слову, совершенно бесполезным), использовался принудительный труд; поэтому абстрактная статистика имеет право рассматривать эти случаи как переход oт крестьянского образа жизни к рабочему. Тем не менее подавляющее большинство новых промышленных рабочих могло прийти только из деревни. С 1929 по 1932 год в промышленности появилось 12,5 миллиона новых рабочих, из них 8,5 миллиона происходили из сельской местности.

...Этот рост городского населения означал, среди всего прочего, увеличение потребности в продуктах питания. В 1930 году государство кормило 26 миллионов городских жителей; в 1931 году – 33,2 миллиона, то есть почти на 26 процентов больше. Однако производство хлеба, предназначенного для продажи в городе, увеличилось за тот же период лишь на 6 процентов. В 1930–1931 годах была завершена централизация распределения хлеба при строгом нормировании.

Проблема эффективности управления колхозами стала основной. Ни государство, ни победившее в деревне бедняцкое ядро к решению столь масштабной хозяйственной задачи готовы не были. Необходимо было время для того, чтобы как-то поставить коллективное хозяйство на ноги. Но этого времени не было, и уже осенью 1931 года началось сползание деревни и всей страны к голоду. Весной 1932 года в ряде регионов голод начался. Среди этих регионов была Украина. Голод был относительно небольшим, но он продемонстрировал: сельское хозяйство СССР уже не могло накормить всю страну. Большой голод зимой 1932–1933 годов становился неизбежным»[9] .

Споры о масштабе голода и его причинах в каждом отдельном регионе СССР имеют какой-то смысл, но в целом они носят академический характер. Факт голода не отрицается ни одним исследователем, различаются лишь цифры погибших, которыми оперируют историки. В любом случае речь идет о нескольких миллионах жертв, вызванных однотипными причинами: крестьяне массово уничтожили тягловый скот, а трактора массово в колхозы не пришли.

Кроме того, качество управления работами в колхозах было столь низким, что урожай был убран очень небольшой. Низкое качество работы было обусловлено во многом пассивным сопротивлением крестьян колхозам: сокращение запашки, то есть трудозатрат на ведение хозяйства, сокращение потребления до уровня, обеспечивающего только потребление своей семьи, – обычное поведение крестьян в ответ на изъятия у них продуктов государством.

Массовый убой скота вызвал настоящую экономическую катастрофу. На VII съезде ВКП(б), состоявшемся в 1934 году, было объявлено, что потеряно 26,6 миллиона голов крупного рогатого скота (42,6 процента всего имевшегося в стране поголовья) и 63,4 миллиона овец (65,1 процента общего поголовья). На Украине было забито 48 процентов крупного рогатого скота, 63 процента свиней, 73 процента овец и коз. Скорее всего эти официальные данные были занижены[10] .

Трудозатраты на товарное производство перестали себя оправдывать, и крестьянин сокращал запашку, пережидая тяжелое время без денег – однажды государство в таком случае уже отступило, тогда появился НЭП. Крестьянин надеялся переждать, но городу взять продукты было негде. В такой ситуации либо город изымал зерно насильственно у крестьян, провоцируя локальный голод в деревне, либо голод перебрасывался на города, как было в 1917–1922 годах[11] .

Урожай 1932 года, за который крестьяне в массе своей получили предоплату, ожидался неплохой. Расчеты были сделаны на основании выборочных замеров по урожайности полей «в колосе», до уборки. Однако убрать урожай в полном объеме и сохранить его не удалось. Значительная часть урожая погибла от локальных засух, дождей и вредных насекомых, а также при некачественной уборке.

Неверный расчет привел власть к выводу: крестьяне массово прячут хлеб. Доводы местных органов власти об отсутствии хлеба во внимание не принимались. В СССР полным ходом шла индустриализация – города и стройки нуждались в продовольствии. Остановить индустриализацию, по мнению центра, было самоубийством всей страны. Центральные власти оценивали международную ситуацию как предвоенную.

Весной 1932 года голод охватил ряд регионов, включая Украину, но посевную провести удалось. Однако осенью по всей стране был собран крайне низкий урожай. Хлебопоставки, исходя из которых планировалось снабжение армии и городов, оказались выполнены менее чем наполовину. На Украине было сдано государству около 20 процентов госпоставок. Угроза голода в городах и в армии стала реальностью уже в октябре – ноябре. Было резко сокращено потребление продуктов в городах, а карточная система оставила ряд социальных групп горожан вообще без продуктов. Норма выдачи продуктов в городах составила в ряде случаев 200 граммов хлеба в день – уровень снабжения в блокадном Ленинграде. Киров своим решением санкционировал снабжение армии на территории Ленинградского округа из неприкосновенных запасов. Похожие явления начались по всей территории СССР. Был прекращен экспорт зерна за границу. Власть начала выбивать хлебопоставки любыми средствами.

Все меры власти сводились к почти полному изъятию всего продовольствия и его централизованному перераспределению. Во многих случаях отбиралось даже посевное зерно – его выделяли колхозам позднее, уже к посевной, весной 1933 года.

Осенью 1932 года последовало беспощадное распоряжение по всем регионам СССР: выполнить госпоставки. Регионы, выполнившие поставки хотя бы на 80 процентов, оставляли в относительном покое, а те, где госпоставки затягивали, заносили на «черные доски», что означало прекращение доставок в магазины промышленных товаров и установку запрета на перемещения в другие регионы. В зачет госпоставок колхозы и единоличники часто отдавали все зерно, включая семенной фонд[12] .

Наиболее сложной оказалась ситуация с госпоставками на Украине. Здесь к концу 1932 года не было выполнено и половины плана, соответственно репрессивные меры власти оказались особенно жестокими. Осенью 1932 года БССР и УССР одновременно получили распоряжение выполнить поставки любой ценой при примерно одинаковом уровне недопоставок.

Белоруссия в декабре выполнила поставки на 80 процентов, «черных досок» в ней почти не вводили, и не было изъятия всех продуктов в счет хлебозаготовок. На Украине изымали все. Подобная же ситуация сложилась на Северном Кавказе, в Нижнем Поволжье, в Казахстане. К Новому году у крестьян в этих регионах еды почти не было. Наибольший голод развернулся, естественно, весной, ближе к посевной[13] .

К февралю 1933 года московскому руководству стало ясно, что необходимо принимать меры по предотвращению надвигающегося громадного голода. 25 февраля власти распорядились «субсидировать посевное зерно» для следующего урожая – 325 000 тонн было выделено Украине. 15 марта госпоставки зерна на Украину были наконец официально прекращены, впрочем, реквизиции зерна поощрялись – якобы с целью вернуть необходимое «посевное зерно, украденное или незаконно распределенное», как сформулировал Постышев. Уже в апреле Микоян отдает в Киеве приказ отпустить крестьянам часть зерна из армейских запасов. Весной стали кормить тех, кто вышел на посевную. В конце мая, по имеющимся сведениям, смерти от голода в массовом масштабе практически прекратились, хотя коэффициент смертности по-прежнему оставался выше обычного[14] .

Эти меры привели к тому, что крестьяне даже в голодающих районах вышли на посевную, затем убрали и более или менее сохранили урожай, в сельское хозяйство пошла техника, общий уровень управления крупным сельскохозяйственным производством после всех чисток, сопровождавших коллективизацию, улучшился.

С каждым годом на производство стало приходить все больше квалифицированной рабочей силы из числа молодежи. Неурожаи и недисциплинированность больше не приводили к таким колоссальным потерям, как в начале коллективизации. Теперь, после уничтожения кулачества, голодом было уничтожено даже пассивное сопротивление. Бедняк победил, хозяйство стало продуктивнее, чем было до коллективизации. Угроза голода ушла вплоть до 1946 года, когда голод охватил в основном разрушенные войной районы бывшего СССР. Его преодолели достаточно быстро, и более голода территория бывшего СССР не знала.

Советский коллапс 1932–1933 годов – беспрецедентное в истории человечества явление. Конечно, изначально коммунисты, начиная коллективизацию, готовились к тому, что «лес рубят – щепки летят», но голод 1932–1933 годов поставил под угрозу существование самого СССР. Голод пришел в города и в армию, была возможна внешняя интервенция, планы индустриализации СССР были поставлены под угрозу – этого начинавшие коллективизацию не планировали.

Осенью 1932 года ситуация фактически вышла из-под контроля центра. Несколько месяцев руководство СССР, похоже, искренне полагало, что столь низкий урожай, какой был заявлен к осени, невозможен в принципе. Сокрытие крестьянами хлеба рассматривалось как форма классовой борьбы, знакомая еще по эпохе Гражданской войны: кулак душит советскую власть «костлявой рукой голода». Поставленная задача найти в ямах хлеб была дополнена массовым террором по отношению к целым регионам.

«Черные доски» и коллективная ответственность за недопоставки хлеба были ответом города, интересы которого взялась отстаивать центральная власть. Центр рассматривал целые регионы как зоны своего рода Вандеи. «У мужичка хлеб есть» – несколько критических месяцев руководство СССР было в этом искренне уверено. Тем более что наименьший уровень госпоставок отмечался в зерноводческих регионах, а урожай, по изначальным оценкам, в этих регионах должен был быть неплохим, и в ямах действительно временами находили заметные объемы хлеба...[15]

Успех выбивания хлеба из большинства регионов СССР – за исключением Украины, Северного Кавказа и Нижнего Поволжья – осенью 1932 года укрепил советское руководство во мнении, что оно сталкивается с массовым саботажем. В рамках исповедовавшейся Сталиным и коммунистической партией доктрины об обострении классовой борьбы по мере строительства социализма такое видение ситуации было бесспорным. Из этого вывода логично следовал второй: местные органы власти в ряде регионов СССР готовятся атаковать центр, используя недовольство крестьян коллективизацией и националистические лозунги. Модель этой атаки в рамках доктрины классовой борьбы выглядела очень логично: местные власти или провоцируют голод на местах, или чаще покрывают сокрытие хлеба крестьянами; местные органы власти втянули в свой заговор руководство колхозов – часто в контакте со спецслужбами соседних стран и/или с оппозицией в крупных городах; задача заговорщиков – вызвать большой голод в армии и в городах, остановить индустриализацию, а затем взять власть в СССР и использовать эту власть для прекращения строительства социализма, то есть для возврата к «капитализму». Наиболее вероятной угрозой в этом плане был распад страны на националистические государства, по границам союзных республик.

К осени 1932 года, по мере потери контроля над ситуацией, угроза голода в городах и распада страны становилась все более реальной. Центр, в рамках политической логики, действовал «на опережение». Изъятие из деревни фактически всего зерна в октябре – декабре по всему СССР было главным эпизодом войны центра и регионов. Получив все зерно в свои руки, то есть получив в свои руки жизнь и смерть массы людей, центр смог перейти к политическому подавлению своих противников на местах.

В конце 1932-го – 1933 году во всех регионах СССР была развернута многослойная чистка. В деревнях была стимулирована новая фаза «классовой борьбы»: борьба с саботажем, воровством, вплоть до колосков в полях, обыски домов ради спрятанного стакана пшена. Все это ожесточило деревню, как никогда в истории.

Режим лагеря смерти в большинстве случаев в деревнях был установлен не войсками или ГПУ, а местными активистами. Активисты контролировали выполнение госпоставок и малейшие проявления сопротивления власти. Именно активисты, «коллективный бедняк», искали щупами у своих же соседей и родственников продукты в амбарах, огородах, сараях...

Этот режим дополнился чистками внутри самого «актива». В конце 1932 года началась массовая борьба с «проникновением кулака в колхозы». Чистка руководства колхозов наиболее масштабно прошла в тех местностях, где выполнение госпоставок было низким. Выдвиженцы первых лет коллективизации, допустившие столь мощное падение производства, заменялись новыми выдвиженцами, слабо связанными с давней деревней, ориентированными на вышестоящее руководство.

Чистке подвергались прежде всего те, кто поднялся на волне раскулачивания. Именно они составили костяк управленческих кадров деревни после уничтожения кулачества, и они же в ряде регионов СССР не справились с госпоставками. Заменяли их технократы, ориентированные не на классовую борьбу в деревне, не на идеологию, а на выполнение госпоставок и рост производства в колхозах[16] . С моральной точки зрения и те и другие были убийцами разных групп людей: одни убивали кулачество с его фермерскими ценностями, другие – «лентяев», воров, «саботажников».

История коллективизации – это в первую очередь история порождения деревней все новых волн убийц, до тех пор пока ситуация в сельском хозяйстве не стабилизировалась и не начался рост производства на новой коллективной крупнотоварной основе.

«...В финале такой кампании активистов как бы переводили в другие села, а все продукты, которые они сами попрятали, конфисковались в их отсутствие. И когда 8 марта 1933 года их миссия завершилась, комбеды были распущены, а их членов оставили голодать вместе с прочими односельчанами. Когда активистам тоже выпало на долю умирать от голода, то жалости это ни у кого не вызывало. В селе Степановка Винницкой области местный активист, член отряда по конфискации зерна, всегда распевал “Интернационал”, начинающийся словом “Вставай...” Весной сельчане нашли его лежащим на дороге и издевательски закричали ему: “Эй, Матвей, вставай!” Но он почти тут же умер»[17] .

Чистка в колхозах в конце 1932-го – 1933 году вырывала деревню из рук органов власти уровня района и области. Произошел разгром своего рода «троцкистов» – революционных идеологизированных радикалов, перед этим выигравших собственную «гражданскую войну» с кулаками. Деревня во главе с «технократами» нуждалась в посевном зерне и иной помощи, а помощь находилась в распоряжении центра.

В конце 1932 года началась чистка аппаратов на уровне областей и республик. В ряде случаев она проходила под флагом борьбы с местным национализмом, в других случаях происходило укрепление местных кадров в противовес русским. Могли быть и иные комбинации. В конечном счете, похоже, центр реагировал на ситуацию в разных регионах по-разному, но в рамках одной общей установки: связь между выдвиженцами первых волн коллективизации, создавших угрозу голода в городах, и местными аппаратами должна быть разрушена. Вычищены должны были быть все – и выдвиженцы в деревнях, и связанные с ними местные кадры[18] .

В Казахстане чистка привела к провозглашению Казахской союзной республики на месте автономии, существовавшей в рамках РСФСР. На Украине столица была перенесена из Харькова в Киев, прошло уничтожение национально ориентированных кадров, выдвинувшихся в ходе политики «коренизации» в 1920-х – начале 1930-х годов.

Новые аппаратчики трансформировали националистическую идеологию. Во всех республиках рост городов и появление в деревнях школ сопровождались массовым использованием местных языков. Именно во время коллективизации и грандиозного уничтожения белорусских и украинских «нацдемов» в 1933 году произошел массовый переход в системе образования и СМИ к местным языкам, а сфера применения русского языка резко сузилась. Однако из националистической идеологии был едва ли не полностью изъят романтический, гуманистический компонент. Культуры были трансформированы в «социалистические». Субъектность наций мыслилась не абсолютной, как у «буржуазных националистов», а ограниченной, находящейся в контексте социалистических преобразований и скорее утилитарной, зависящей от потребностей момента. Например, необходимо ослабить кулака в Гомельской области Белоруссии – и вводится белорусизация, уничтожающая не столько русскую идентичность, сколько любую форму оппозиционности, а заодно и кадры, выдвинувшиеся в ходе предыдущих кампаний.

Точно так же и в УССР «коренизированные» кадры провели коллективизацию в деревне и довели ее до массового голода, а затем их обвинили в буржуазном национализме и уничтожили. При этом уничтожение одних кадров и замена их новой, местной же, волной выдвиженцев часто производились этническими евреями, затем также вычищенными. А уж выдвиженцы этих выдвиженцев в 1937–1938 годах беспощадно вычистили своих же радетелей без оглядки на их национальность.

Логика кадровых ротаций той эпохи имела свое обоснование: в ее основе лежала ориентация каждой новой волны на центр, против предыдущей волны. Центр, как правило, действовал быстрее, был квалифицированнее и беспощаднее, чем местные кадры.

Парадоксально, но еврей Хатаевич и поляк Косиор вычищают украинских «нацдемов» в 1933 году и проводят чистку в колхозах, одновременно обеспечивая превращение украинских городов в украиноязычные и массовое распространение украинской школы.

Или возьмем Казахстан: с одной стороны, беспрецедентные жертвы среди насильственно посаженных на землю кочевников-казахов, их массовое бегство за границу, с другой – казахская государственность на уровне союзной республики – субъекта СССР, казахизация школы и города, унификация литературного языка, казахизация включенных в состав Казахстана русских областей; уничтожение казахской интеллигенции и кадров, выдвинувшихся в 1920-х годах, и массовый социальный рост новой волны казахских же выдвиженцев[19] .

Однако подобные парадоксы вполне укладываются в рамки логики удержания власти центром в превентивной войне против региональных элит: центр реагировал более или менее успешно на реальную угрозу политического коллапса всей страны и успевал начать атаку на своих противников раньше, чем те проявились, при этом исход борьбы зависел от того, кто контролировал ресурсы территории, обеспечивавшие населению жизнь и смерть, и кто контролировал продовольствие. Центр сумел в этой борьбе победить.

Софья Налепинска-Бойчук. Пацификация Западной Украины, 1931 год