Глава 27

Маленький паровозик

На четвертый год войны любой немецкий солдат, воевавший на Восточном фронте, начал понимать, что он защищает свою родину от Красной армии, и эта мысль повышала его волю к сопротивлению. Понимал ли он, что руководители его страны ведут ее к катастрофе? Ошибки Верховного командования стали повторяться столь часто, что теперь они были очевидными для всех.

Цинизм одних порождает ответный цинизм у других. Войска начали насмехаться над теми, кто погибли в бою, над теми, кто остались лежать непогребенными в степи.

«Несгибаемая воля к сопротивлению солдат и офицеров, окруженных возле пункта X, всегда будет служить путеводным маяком, освещающим путь к победе немецкой армии и народу…» Это была стандартная фраза; однажды утром, когда я и Мокасин вышли из дверей нашего домика, он громко вдохнул воздух и сказал:

– Какой здесь странный запах!

– Что за запах?

– Огня на путеводном маяке!

По большому счету Мокасин был прав, хотя шутка получилась очень зловещей.

В глубине души у солдат начал возникать вопрос, сколько же еще человеческих жизней надо принести в жертву, чтобы спасти нашу страну, и должен ли каждый быть готовым к тому, что его самого принесут в жертву.

Всего лишь год назад я сомневался в том, стоит ли мне ехать в отпуск перед самым началом наступления. Теперь отпуск стал законным средством избежать, по крайней мере, очередной катастрофы. Я неудачно упал с лошади и что-то повредил себе в верхней части позвоночника; было невозможно сразу определить, что случилось, так как рентгеновские аппараты были уже эвакуированы из Симферополя. В конце концов генерал разрешил мне отправиться в отпуск.

Я откладывал свой отъезд с недели на неделю. Возвращаться после каникул в изолированный очаг сопротивления – это был бы верх безумия. Мне хотелось использовать шанс и отгулять полноценный отпуск. Если русские внезапно начнут наступление, все отпуска наверняка отменят. Но если такое наступление и на самом деле готовится, признаки этого всегда можно обнаружить, как бы противник их ни пытался скрыть.

В этой мрачной атмосфере мелькнул один лучик света – история одного скромного железнодорожного инженера.

Перед Татарским валом, на нейтральной полосе между немецкими и русскими позициями, на железнодорожной ветке, ведущей в сторону Херсона, оказались брошенными два вагона. Однажды немецкий патруль обследовал их содержимое и обнаружил, что в них хранятся невероятные сокровища – вагоны до крыши были забиты сигаретами, сигарами, шоколадом и водкой. Можно ли было их оттуда вывезти? Было несколько боковых веток, по которым их можно было перегнать на главную магистраль – она находилась в рабочем состоянии, так как по ней передвигался бронепоезд. Но дело было в том, что стрелки находились вблизи проволочных заграждений русских, однако в течение одной или двух ненастных ночей наши инженеры смогли их отремонтировать.

Теперь надо было подобрать опытного железнодорожного инженера, такого удалось найти в Симферополе. Он вполне соответствовал всем требованиям; правда, он был не военным, а гражданским специалистом, но в годы Первой мировой войны он служил в одной из инженерных частей и был награжден Железным крестом 2-го класса. К его голубой фуражке была прикреплена эмблема в виде дубовых листьев – символ того, что он 25 лет безупречно прослужил на железной дороге. Когда его спросили, сможет ли он оттащить с помощью маленького паровозика два вагона в безопасное место, он ответил, что, вероятно, сможет.

И вот в одну из темных, безлунных ночей маленький паровозик отправился в путь. Это был отважный маленький паровозик, изготовленный некогда в Касселе и безупречно прослуживший по крайней мере лет пятьдесят. В кабине управления стоял старый железнодорожник, которого сопровождал молодой командир бронепоезда.

Очень осторожно маленький локомотив прошел по путям до того места, где начинались проволочные заграждения русских. Стрелка была переведена, и паровозик перешел на боковую ветку, а затем к нему были прицеплены два вагона. Соблюдая все меры предосторожности, он тронулся в обратный путь. Стрелка была переведена вновь, и состав поспешил вперед по главной магистрали. Ничего страшного не произошло. Уже когда грузовой состав достиг немецких позиций, инженер обернулся к командиру бронепоезда и спросил:

– Могу ли я дать гудок?

И вот всего в сотне метров от проволочных заграждений русских прозвучал мощный паровозный гудок. Вероятно, русские подумали, что к ним явился сам дьявол. Инженер прибавил пару и умчался прочь; когда русские начали стрелять, он был уже в безопасности.

Весь Крым смаковал подробности этой истории. Генералу пришла в голову прекрасная идея наградить его планкой в дополнение к Железному кресту. Но поскольку в дивизии так и не смогли найти ни одной из них, военный прокурор торжественно вручил ему свою собственную. Во время поисков этой планки выяснилось, что в начале войны их было великое множество – ими старались награждать солдат, которые уже служили в армии в годы Первой мировой войны. Первоначально они изготовлялись в качестве значков для участников партийных съездов, но поскольку после начала войны съезды перестали созываться, то их просто передали в армию.

Подходил к концу январь. Однажды утром, когда я все еще спал, ко мне в комнату вошел Мокасин и стал собирать мой чемодан. Я спросил его, почему он встал так рано. Он посмотрел на меня очень серьезно и сказал:

– Весна наступает!

– Что?

– Я только что видел первых ласточек!

– Ласточек?

– Русские самолеты. Три самолета летают над нами все утро. Русские уже проснулись.

– Ты уверен, что это не наши самолеты?

– Наши! Да откуда им здесь взяться?

Вот так я и поехал в отпуск. Я уезжал с чувством вины, но тем не менее я уехал. Когда я прощался с военным прокурором, он заметил:

– «Передай мой привет Лаконии. Я не хочу тебя увидеть здесь вновь».[8]

Я поднялся на борт самолета на аэродроме в Сарабузе. Мы взлетели в воздух. Под нами лежал Крым; под лучами солнца блестели горы; я знал все деревни, над которыми мы пролетали; я еще раз взглянул на покрытую снегом степь, ставшую братской могилой для множества людей, которые некогда были моими друзьями. Я вновь и вновь вглядывался в бескрайние просторы, простиравшиеся до линии горизонта, весной они вновь покроются разноцветьем трав. Я больше никогда не видел степь.

К счастью, самолет, на котором я летел, оказался не старой «Тетушкой Ю», а бомбардировщиком «Хейнкель-111». Едва мы долетели до кромки Черного моря, как нас атаковали два русских истребителя. С непостижимой скоростью опытные воздушные стрелки заняли свои места у пулеметов и стали стрелять из всего, что было под рукой. Русские самолеты исчезли.

Над морем солнце светило так ослепительно, что больно было смотреть. Когда мы приблизились к Большой земле, то увидели, что прямо над прибрежными скалами висит облачный слой толщиной примерно 250 метров. Мы пролетели над Одессой, но там невозможно было совершить посадку; если верить сводкам погоды, густой туман покрывал поверхность земли вплоть до Карпат. Самолет летел по линии легко узнаваемой дороги между Николаевом и Одессой, хотя землю мы могли видеть лишь изредка в разрывах облаков. В баках самолета оставалось мало топлива, и летчик уже почти решил возвращаться обратно в Крым, но тут он нашел просвет в облаках и смог приземлиться на аэродроме в Николаеве. Итак, я был на Большой земле. Со своей дивизией, вернее, с тем, что от нее осталось, мне в следующий раз суждено было встретиться уже только в Германии.

После того как мой позвоночник обследовали с помощью рентгеновского аппарата в одной из больниц Мюнхена, хирург вынырнул из темноты со все еще мокрым снимком в руках и с сильным баварским акцентом произнес:

– Мой дорогой коллега, у вас сломана шея, сломана шея!

Затем, удовлетворенный поставленным диагнозом, заковылял прочь на деревянной ноге, которая ему досталась еще в годы Первой мировой войны. На самом деле моя шея не была сломана, но на одном из позвонков появилась трещинка, и на нем пришлось удалять хрящ.

Через 5 недель у меня случился приступ аппендицита. Русские начали наступление на Крым, по пути на фронт мне пришлось делать пересадку в Вене; но до того, как сесть в поезд, я зашел к доктору, работавшему на железнодорожном вокзале Вены Остбанхоф. Мой австрийский коллега вежливо поинтересовался:

– Вы направляетесь на фронт или едете домой?

– На фронт.

– Куда?

– В Крым.

С несколько загадочной улыбкой он ответил:

– Ну что ж, мой дорогой друг. Вы не поверите, как много приступов аппендицита случается у людей, которые едут на фронт. И ни одного у тех, кто едет домой. Странно, не правда ли?

Я засмеялся:

– Вас это не касается, поеду я на фронт или нет.

Без всякого сомнения, это был аппендицит. Я уже ранее ощущал несколько легких приступов, и на следующий день мне сделали операцию. Я твердо уверен, что этот острый приступ аппендицита был вызван внутренним страхом и являлся своего рода реакцией нервной системы. Подобный симптом называется locus minoris resistentiae.

Пока я лежал в госпитале в Вене, туда стали прибывать первые раненые из Крыма. В госпитале разразилась эпидемия тифа, и медицинское начальство охватила паника. Пораженные вшами раненые Крыма, которые и привезли с собой тиф, были распределены кое-как по различным тыловым госпиталям без всякой дезинфекции – так что мы все оказались в карантине. Через некоторое время меня перевели в запасной батальон, расквартированный в Берлине.

К тому времени в Крыму уже все закончилось; 17-я армия прекратила свое существование. Это была катастрофа, которая в некотором смысле по своим масштабам превосходила даже катастрофу под Сталинградом; и в этом случае Верховное командование продемонстрировало свое полное равнодушие к судьбам простых солдат. Пехотинцы, которые до последнего прикрывали места погрузки войск на корабли, были просто брошены на произвол судьбы. Когда они поняли, что их предали, они выпустили оставшиеся у них боеприпасы по уходящим кораблям, а затем подняли руки вверх и сдались в плен. Тысячи раненых – ими были усеяны все окрестные поля – были брошены возле пунктов посадки войск на корабли.

Остатки нашей дивизии прибыли на поезде в Германию из Румынии. Среди потерь, которые понесла наша рота, значился и сержант Майер. Он находился на корабле, уходившем из Севастополя, в тот момент, когда в него попала бомба, и утонул вместе с несколькими нашими лучшими людьми.

Дивизию разместили в казармах, расположенных в окрестностях Берлина. Людям в приказном порядке запретили рассказывать о том, что они видели в Крыму; более того, им сказали, что они даже не могут обсуждать это между собой, – это начисто уничтожило остатки веры в победу, которая все еще тлела у них. Всех командиров отдельных подразделений одновременно перевели в другие части. Трудно сказать, насколько эта мера была оправдана, но дивизия, с которой поступили столь позорно, была полностью деморализована.

Однако нам не долго пришлось наслаждаться тишиной и покоем в уютных маленьких городках и деревушках Бранденбурга. Дивизия получила свежее пополнение, а затем погрузилась в поезда. Начался последний акт трагедии.









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх