Глава 12

Пошел!

Весна пришла рано. Ценой громадного напряжения сил войска смогли справиться с зимними трудностями. Солдаты, сражавшиеся на передовой, находились на пределе своих физических возможностей, но они выстояли и доказали свою способность достойно отвечать на подобные вызовы. На своем операционном столе мы слышали невероятное число проклятий, но никогда не слышали жалоб.

Моральное состояние войск было довольно необычным. Войска были избалованы годами побед. Нынешнее поражение можно было списать за счет ошибок Верховного командования – это было совершенно ясно любому солдату. Это сделало людей гораздо более проницательными. Выражаясь их простым языком, это звучало примерно так: «Ладно, они допустили ошибку, а мы их вытащили из грязи». Это отражало реальные чувства людей по отношению к своим правителям, на которых у них не было иной возможности пожаловаться.

Подобное отношение со стороны солдат было неправильно понято властью. Диктатор, который стоял во главе государства, знал столько же о прусской дисциплине, сколько и конголезский знахарь о науке. Он не понимал, что приказы, отданные в момент кризиса или катастрофы, которые делают возможным невозможное, исполняются просто потому, что это приказы; они были непродуманными и спонтанными. Он впал в заблуждение, уверив самого себя, что он просто должен отдавать приказы – и все, что бы он ни пожелал, исполнится. Солдат дал ему реальный шанс. Потом это исключительное достижение в исключительных обстоятельствах было воспринято как норма. Но невозможное, разумеется, так и остается невозможным. А подобные приказы – это всего лишь порождения больного воображения.

С некоторым патетическим апломбом Диктатор принял на себя обязанности Верховного главнокомандующего. Поначалу это казалось разумным и удачным решением. Оно производило впечатление того, что он берет ответственность за поражение лично на себя. Но он упустил из виду то обстоятельство, что солдат по сути своей является трезвым реалистом. Этим поступком он вызвал в войсках недоверие к людям, которые были ответственны за принятие важнейших решений, определявших ход войны.

В то же время началось усиленное выдвижение молодых штабных офицеров, которые громогласно объявляли себя приверженцами Партии, вне зависимости от того, было ли это их искренним убеждением или лишь расчетом. Эти решительные и амбициозные люди поняли, что они отходят от давно устоявшихся армейских традиций, но они быстро смогли успокоить свою совесть. Если кто-либо становился приверженцем этой совершенно антигуманной системы, у него полностью менялось мировоззрение: массовые убийства советских граждан оправдывались политической целесообразностью, а месть становилась правом. Это смещение моральных ориентиров с медицинской точки зрения может быть определено как симптом психоза. Небольшое число из этих офицеров, отобранных не за свои способности, а только за свои политические убеждения, вскоре примерили на себе обшитую золотом тунику полководцев. На заключительных этапах войны именно генералы этого типа своими параноидальными претензиями на успех и власть в немалой степени способствовали созданию обстановки истерии на самом высшем уровне.

Была еще одна вещь, которую они упустили из виду. Это может показаться достаточно странным, но мы никогда особо не задумывались о том, какой гнев может вызвать у русских наше вторжение в их страну. Все русские, с которыми нам приходилось иметь дело, казались достаточно милыми людьми. Население явно не выражало никакой враждебности. Большинство же из военнопленных выражали желание сражаться против Советов. Но по мере продолжения войны советские руководители смогли успешно эксплуатировать идею патриотизма, а их самые действенные аргументы строились на критике поведения противника. Для каждого русского любой немец был представителем враждебной ему системы. В конечном итоге немцы ведь сражались именно за нее! Несомненно, это одна из причин того, почему русские совершали так много зверств.

Все это, в свою очередь, использовалось в пропагандистских целях. Маленький человечек, стоявший во главе министерства пропаганды, полагал, что если убедить немецкого солдата в том, что в случае сдачи в плен его непременно убьют, то он будет сражаться до последнего вздоха. Однако это было не совсем правдой. Случалось всякое: много пленных и на самом деле было убито. Но солдат из всей пропагандистской шумихи делал другой вывод. Он сражался до последней возможности. Фактически это означало, что он сражался до тех пор, пока у него оставался шанс отойти. Он мог сам принимать решение. Решение часто определялось постоянным чувством тревоги. Солдат может проявлять чудеса храбрости, но у него нет желания совершать самоубийство. Таким образом, налицо была явная ошибка в расчетах Верховного командования.

По своей сути, все вроде бы было логично. Система держалась только на насилии. И она могла поддерживать свое существование только насилием. Нельзя утверждать, что можно было избежать всех ошибок, допущенных в ходе войны. Но можно с уверенностью утверждать, что все они были порождением этой системы.

Прошло определенное количество времени, пока стали заметны результаты этих ошибок. Поначалу все шло хорошо. Феодосию удалось отбить. Русские снова были изгнаны с Керченского полуострова. Только глубоко под землей, в заброшенных каменоломнях, которые протянулись на многие километры под Керчью, сохранились очаги их сопротивления. Там они держались в течение 2 лет, до весны 1944 года, когда Крым был окончательно нами потерян. Стойкость этих людей заслуживает всяческого восхищения, хотя в то время русские, вероятно, впали в отчаяние при виде возродившейся мощи немецких войск. Они опять обратились в бегство. Когда началось наступление на Кавказ, присущее Востоку чувство фатализма опять возобладало, в плен начали сдаваться целые полки. Не было сомнений в том, что в основном только советские политические комиссары, политруки, поддерживают в войсках волю к сопротивлению. Это понял и Диктатор. Он решил ввести институт политических руководителей и в германской армии. Но, сделав это, он уничтожил прусскую дисциплину, с помощью которой ему удалось одержать все предшествующие победы. И он позабыл, вероятно, также и о том, что за один год войны он не сможет создать тот тип человека, который русским удалось создать за 20 лет, прошедших после революции.

Во время атаки на русские позиции под Владиславовкой, с которой началось новое наступление на Керченский полуостров, мы открыли полевой хирургический госпиталь в маленькой деревушке под названием Петровка. Из-за плохой погоды атака несколько раз откладывалась. Хотя уже наступила весна, время от времени шли сильные ливни, и мы все теперь стали крупными специалистами по распутице – мы не хотели увязнуть из-за нее в грязи во второй раз.

Танковая дивизия, только что прибывшая с Западного фронта, приняла участие в разведке боем, проводившейся на ограниченном участке. Танкисты были хорошо экипированы – у них даже было зимнее обмундирование, и они смотрели с некоторым презрением на наших пообносившихся пехотинцев. Они с азартом приступили к выполнению поставленных перед ними задач, но вскоре застряли в грязи, с которой им ранее не приходилось иметь дело. В грязи утонуло множество танков, и их пришлось вытаскивать с помощью тягачей, после чего их отправили в тыл для капитального ремонта, и только после этого они смогли вновь принять участие в боевых действиях. Пехотинцы звали танкистов «ребятами, надушенными одеколоном» и характеризовали их следующими словами: «Приехали прямо из дома и растворились в прозрачном воздухе». Был издан приказ, запрещавший этот каламбур. Понятно, что таким образом даже те, кто ранее его не слышал, теперь узнали о нем.

В Петровке мы проводили операции сменами по 44 часа, начиная с 4 часов утра и заканчивая в 11 часов утра через день. Выдерживать такое напряжение можно только при определенных условиях – хорошая еда, решимость и большие порции кофе. Если в таком состоянии сделать хотя бы один глоток водки, то любой свалится с ног, как если бы он принял изрядную долю алкоголя. Во время французской кампании один из хирургов из нашего полевого госпиталя был ранен в ногу ниже колена, затем у него наступил паралич некоторых мускулов, его нога так сильно раздулась, что пришлось разрезать сапог. При таком чрезмерном напряжении силы постепенно иссякают, как и во время марафонского забега, кажется, что после 36 часов работы наступает полное физическое истощение, но затем открывается второе дыхание.

Поток раненых иссяк. Я прилег отдохнуть, но уснуть в таких условиях просто невозможно. Я помню свою кровать: матрас покоился на баках с водой. Преимущество такой конструкции было в том, что крысы не бегали постоянно по спящему. Крысы нас также приучили спать закутавшись с головой в одеяло.

Через неопределенное количество времени – оказалось, что прошел всего час, – в комнату зашел наш командир.

– Давай вставай. Прибыли двое раненых с пулевыми ранениями в легкие.

Сделав движение типа «мне уже все равно», я перевернулся на другой бок. Внезапно я услышал суровый голос:

– Я приказываю вам встать и продолжать оперировать.

Пребывая все еще в полусонном состоянии, я перевернулся на другой бок. Затем в моем заспанном мозгу промелькнула череда мыслей: официальные приказы, отказ подчиняться, вызывающее поведение по отношению к высшему офицеру, военный трибунал! Все это могло любого пробудить от самого глубокого сна. Однако я не смог победить свою усталость, я боролся и потерпел неудачу.

Поначалу ничего не произошло. Внезапно кто-то сел на кровать. Кто-то сел на ее край. Чья-то рука легла на мою руку. В этот же самый момент суровый голос опять произнес:

– Будь умницей – вставай! Не хотелось бы тебя наказывать.

После этих слов я встал. Но прошло еще 10 минут до того момента, когда мои кости оказались в состоянии выдерживать вес моего тела.

Когда истекли эти пресловутые 44 часа, было 11 часов утра. Я выполз из операционной берлоги. Светило солнышко. На деревенской улице уже проглядывало несколько сухих пятен. Дул мягкий, теплый ветерок. Между двумя домами стояла одинокая береза, на ее ветках стали появляться первые нежные листочки. Война продолжалась, и предпринятое наступление оказалось успешным.

Я обдумывал сложившуюся ситуацию. Мое состояние не позволяло принять ни единого пациента. Я только помнил, что я сделал бесчисленное количество операций, связанных с легочными ранениями. Поскольку у нас не было проблем с транспортом, мы имели возможность в сомнительных случаях отправлять пациентов прямо в дивизионный полевой госпиталь, а взамен они отправляли нам всех пациентов, получивших легочные ранения.

Зажмурившись от солнечного света, я увидел, что ко мне направляется сержант Германн, старый «Тетушка Ю». В его обязанности входило ухаживать за наиболее тяжело раненными. Пока он шел, я уже начал волноваться, не случилось ли чего-нибудь серьезного, поэтому спросил его:

– Германн, сколько сегодня было пациентов с легочными ранениями?

– Двадцать четыре.

– Сколько из них все еще живы?

Сержант Германн сделал паузу. Затем он улыбнулся и сказал:

– Все.

Солнышко улыбалось. Улыбалась и березка. Если разобраться, то хирургия – это замечательная вещь.

В сопровождении Германна я прошел между домами. Когда мы зашли в один из них, где лежали пациенты с легочными ранениями, я спросил их, есть ли у них какие-нибудь пожелания, и кто-то осторожно спросил:

– Как насчет сигареты, доктор?

Мы перевели полевой хирургический госпиталь в здание фабрики, расположенной на берегу Черного моря, всего в нескольких километрах к востоку от Феодосии. На время поток раненых иссяк. Мы ловили каких-то маленьких рыбок, похожих на сардин, в спокойной воде, и жарили их прямо на открытом воздухе. Во время одной из операций, которые у нас изредка случались в то время, пришел сержант Германн и с ухмылкой сказал:

– Русские подожгли склад горючего!

– Какие русские?

– Двое раненых – которым вы делали операцию всего час назад.

Я завершил операцию и, заинтригованный этим сообщением, вышел во двор. Один из русских получил легкое ранение в предплечье. Рука у него висела на перевязи. У другого из этих русских осколком была перебита рука чуть выше локтя. Мы заключили ее в проволочный каркас, в котором рука могла спокойно лежать в горизонтальном положении. В таком положении кость быстрее срасталась.

Огонь все еще тлел в углу двора. Капрал Вотруба выступил в качестве переводчика. Я кратко допросил пленных:

– Это вы подожгли склад горючего?

– Да.

– Почему?

Солдаты недоуменно пожали плечами.

– С вами хорошо обращались?

– Да.

– Вас кормили?

– Да.

– Вам давали сигареты?

В это время они стояли с дымящимися сигаретами в руках. Для того чтобы поджечь склад горючего, они использовали спички, которые им дали для того, чтобы они прикуривали сигареты. Вероятно, один из них держал спичечный коробок, а другой в это время чиркал спичку. Вся эта история представляла собой загадку. После всего сделанного они даже не пытались скрыться.

– С вами плохо обращались, когда взяли в плен?

– Нет.

– Вы хоть понимаете, что вы совершили акт саботажа?

Слово «саботаж» обычно производило на русских устрашающее впечатление.

– Вы знаете, какое наказание полагается за акт саботажа?

– Да.

– Какое?

– Смерть.

Когда они произносили это, то не выказывали никаких признаков волнения.

– Из какой части России вы родом?

– Мы узбеки.

То есть они из Средней Азии.

– Вы знаете, что вас собираются расстрелять?

– Да.

– Зачем вы это сделали?

Нет ответа.

– Вы члены Коммунистической партии?

– Нет.

Они едва ли вообще знали, кто такой Сталин. Они настолько плохо разбирались в политике, что вряд ли имело смысл сомневаться в их ответах. Мы вызвали эксперта. Это был капрал из нашей роты, про которого все знали, что он был махровым антикоммунистом, однако и он не смог вынести окончательное решение. Мы были больше солдатами, чем медиками. Во всем мире невозможно было найти свода военных законов, который предусматривал бы за акт саботажа в военной зоне иное наказание, помимо смерти. Постепенно вокруг стало собираться все больше солдат из нашей роты. Сержант Фуш, анестезиолог, прокомментировал это событие как истинный берлинец:

– Мы могли бы сэкономить на них эфир или же дать им немного больше положенного.

Все начали смеяться. У узбеков не дрогнул ни один мускул. Я дорого бы отдал, чтобы понять, о чем они подумали, услышав наш смех.

Однако что нам было делать? Стоило только составить рапорт об этом происшествии, и оба они будут расстреляны. Унтер-офицер, заведовавший складом, чей драгоценный бензин – сотня канистр контрабандного товара – теперь превратился в дым, предлагал их просто выпороть. Однако никто не имел права пороть раненых.

Стоила ли сотня канистр с бензином двух человеческих жизней? В данном случае найти компромиссное решение было невозможно. Или мы составляем официальный рапорт, и тогда эти двое будут расстреляны, или же мы вообще не будем предпринимать никаких шагов. А что делать с довольно ценным проволочным каркасом? Снять ли его с руки убитого после казни и продолжать использовать? А что делать, если он будет поврежден?

Сержант Фуш спас узбекам жизни. Командир роты был в отъезде, поэтому вся ответственность за принятие решения ложилась на мои плечи. Германн уже понял, что делать с нашими узбекскими саботажниками. Внезапно он заорал на них обоих: «Пошел!» – русский эквивалент слова «убирайся».

Узбеки вскочили. Он проводил их до ворот. Вероятно, они подумали, что мы собираемся устроить на них охоту. Он закричал на них опять: «Пошел!»

Эти двое бросились бежать, а мы продолжали смеяться. Солнышко ярко светило; море, которое древние греки называли Понт Эвксинский, шумело вдали; душа была переполнена ощущением счастья.

Через полчаса я поехал в Феодосию. На полпути я увидел узбеков, бредущих вдоль дороги. Мы замедлили ход. Они остановились. Но мы проехали мимо них, и улыбка озарила оба азиатских лица.

За подобный поступок два года спустя я вполне мог бы угодить под военный трибунал.