Глава шестнадцатая ГИБЕЛЬ ГИТЛЕРОВСКОЙ ГЕРМАНИИ

3-я горнострелковая дивизия стояла спиной к границе Германии. Круг вот-вот должен был замкнуться. Тысячелетний рейх, державшийся на высокомерии и амбициях его руководителей, рухнул, как карточный домик, после всего двенадцати лет своего существования. Германия истекала кровью. Она принесла войну многим странам мира, и теперь враги напирали на нее со всех сторон. Сентенция Гитлера "Германия победит или погибнет!" приводила к новым и новым тщетным приказам удерживать позиции, к новым и новым жертвам, начиная с поражения Вермахта в Сталинграде. Чем отчаянней становилась ситуация, тем сильнее власть развязывала руки сторонникам Гитлера в полиции, войсках СС и Вермахте. Репрессиями и мобилизацией последних людских ресурсов страны они пытались остановить свое неминуемое поражение и гибель. Но вояки из свиты Гитлера с головами пустыми, как барабан, мальчишки из "Гитлерюгенда", старики и собранные наспех неподготовленные части не могли отвратить катастрофу. Генерал Шернер, убежденный национал-социалист, был произведен в ранг фельдмаршала, а под конец стал командующим группировкой войск, прикрывавшей Берлин. Такое доверие к нему со стороны Гитлера было оказано благодаря непоколебимой решимости Шернера к мобилизации всех возможных сил и установлению среди них строжайшей дисциплины.

В действительности у Германии уже не оставалось сил, чтобы остановить надвигавшийся на нее ураган хаоса. Гитлеровская Германия шла к своей гибели, и этот процесс было уже невозможно остановить. Тыловая инфраструктура, линии связи и командование Вермахта пребывали в коллапсе. Население оккупированных территорий восстало против немцев. Обе противоборствующие стороны все больше ожесточались, и кровавый финал неумолимо приближался.

Из полицейских, военной полиции и войск СС формировались патрули в отчаянной попытке восстановить дисциплину в армии и заставить бойцов выполнять приказы среди господствующего хаоса. Результатом этого стала беспорядочная жестокость. На полевых трибуналах, которые длились считаные минуты, солдаты, не имевшие своих документов, приговаривались к смерти. Приговоры осуществлялись незамедлительно через расстрел или повешенье, несмотря на то что в суматохе последних месяцев войны уже не работала бюрократическая машина Германии и выдать документы бойцам, потерявшим их в ходе боев, было попросту некому. Таким образом, немецкие солдаты нередко встречали свой несправедливый и жестокий конец, оказавшись в руках собственных товарищей. Гражданское население подвергалось еще более огульной расправе, даже если это были люди, сопровождавшие отдельные части на протяжении войны в качестве помощников и слуг. Беспочвенные обвинения в предательстве или сотрудничестве с партизанами становились причиной бессчетных убийств, осуществлявшихся руками пустоголовых гитлеровских лизоблюдов.

Хотя смерть была моим неотступным спутником, один из подобных инцидентов произвел на меня глубочайшее впечатление. Почти одновременно с тем, как я прибыл в Россию в конце лета 1943 года, молодая украинка стала следовать за 144-м горнострелковым полком во время всех его перемещений. Двадцатидвухлетняя Ольга была любовницей одного из штабных офицеров. Помимо согревания его постели, она также выполняла полезную для полкового штаба работу, в том числе исполняя обязанности переводчика. Она была простой веселой женщиной, стремившейся просто выжить в эти гибельные времена. Ольга никак не могла быть связана с партизанами. Она просто была счастлива оттого, что ей удалось вырваться из ограниченности и однообразия жизни в ее деревне. Она надеялась найти себе лучшую жизнь где-нибудь на Западе, когда война закончится. Все завидовали офицеру, ставшему ее любовником, что у него такая красивая подружка. Даже я заглядывался на нее при случае.

Однако то ли в результате доноса части завистливых солдат, то ли по произволу эсэсовского патруля ее забрали с позиций полка. Я стал невольным свидетелем того, как она была схвачена, и ее казни, состоявшейся через десять минут по обвинению в том, что она помогала партизанам. Попытки нескольких стрелков отстаивать ее невиновность были тщетными. Их заставили удалиться угрозами, что над ними также последует расправа. Меня переполняла бессильная ярость, когда я увидел штабного офицера, любовника Ольги, который не предпринял малейшей попытки спасти ее, несмотря на ее разрывающие сердце мольбы. Казалось, что он был почти счастлив избавиться от нее. Все знали, что офицер был женат, и, по-видимому боялся, что о его связи на стороне станет известно за пределами войск, если он попытается предпринять какие-то меры. Ольгу подвезли к дереву в кузове грузовика вместе с еще несколькими мужчинами в гражданской одежде. Затем их шеи обвязали петлями из тросов, концы которых прикрепили к толстой ветке над ними. Ошеломленная несчастная украинская девушка беззвучно плакала, ища взглядом своего любовника, все еще надеясь на спасение. Но образцовый господин офицер уже успел элегантно удалиться, и его нигде не было видно. Когда все тросы были закреплены, эсэсовец, сидевший в кузове, постучал ладонью по крыше водительской кабины, и грузовик тронулся. Крики приговоренных срывались в хрип, и они задыхались, один за другим вываливаясь из кузова. Словно черви на рыболовном крючке, их тела корчились в отчаянной борьбе за жизнь. Но тросы все сильнее сжимали их шеи, из их ртов вываливались языки, и казалось, что их глаза лопнут. Смертельная агония Ольги длилась несколько минут. Эсэсовцы с видимым наслаждением смотрели на происходящее, а стрелки, с отвращением отвернувшись, расходились, бормоча горькие обвинения в адрес мучителей. Я с трудом заставлял себя сохранять хладнокровие. Через несколько дней происшедшее стало для меня всего лишь еще одним эпизодом, не отличавшимся от многих других, которые я пережил на этой бесцельной войне.

Полк к этому времени отступил в окрестности города Моравска-Острава. Советский фронт между тем продвигался к Брюнну. В то же время русские начали с боями продвигаться по улицам Берлина. Теперь уже не было возможным говорить о сопротивлении под контролем согласованного и эффективного командования. Силы Вермахта, державшиеся на своей организации, боевом оснащении, опыте и командирах, разбились на отдельные более-менее серьезные очаги сопротивления. 3-я горнострелковая дивизия оказалась в числе частей, чьи бойцы держались вместе и продолжали сражаться. Но конец близился. Огромное количество беженцев оказалось вытолкнутым на запад, блокируя дороги и тропы.

Стрелки сражались, используя все, что оставалось в их распоряжении. По горькой иронии судьбы, в эти последние недели войны пехотинцы вдруг получили оружие, о котором прежде могли только мечтать. Рота снайперов войск СС была послана для поддержки одной из последних атак, для которых стрелки мобилизовали свои силы. Я не мог поверить своим глазам, когда увидел их снаряжение. Поверх униформы снайперов СС были специальные маскировочные халаты с капюшонами, на их касках были камуфляжные чехлы с зелеными маскировочными сетками, скрывавшими лицо. В дополнение к этому у снайперов были штыки, которые можно было приставить к их винтовкам. Последние представляли собой самозарядные "Вальтеры-43" с четырехкратными оптическими прицелами. А двое снайперов даже обладали новыми штурмовыми винтовками Stg-44, оснащенными такими же оптическими прицелами, как и самозарядные "Вальтеры". Однако вся снайперская рота состояла из шестнадцатилетних мальчишек, призванных несколькими неделями ранее. После двух недель подготовки они были определены в "боевую элиту Вермахта", которая теперь была брошена на врага, полная отчаянной решимости и веры в собственную непобедимость. Ротой командовал лейтенант двадцати с небольшим лет. Глянув на офицера, я прочитал на его лице несомненную бессердечность, которая не оставляла сомнений: жизни его бойцов очень мало значат для него. Когда рота прошла мимо и исчезла в вихре этих страшных дней, я подумал, глядя им вслед: "Бедные недоумки!"

Дивизия с боями отступала к Оломоуцу*. К этому времени фабрика слухов уже работала в полную мощь. "Берлин оккупирован, — распространялось от бойца к бойцу. — Фюрер мертв. Германия вот-вот капитулирует". Несмотря на это, дивизия продолжала отважное сопротивление.

8 мая русские неожиданно отступили на свои позиции и прекратили огонь. Вражеская авиация начала сбрасывать огромное количество отпечатанных листовок, сообщавших о безоговорочной капитуляции Германии и призывавших бойцов Вермахта сложить оружие и сдаться. Последний командир 3-й горнострелковой дивизии генерал Клатт не хотел сдавать своих людей русским, справедливо опасаясь, что они будут подвергнуты плохому обращению и встретят не лучшую судьбу. Вечером 9 мая дивизия услышала по радио последний приказ Верховного главнокомандования Вермахта:

"Составу всех частей на Юго-Восточном и Восточном фронтах приказано прекратить огонь. Чешское восстание в Бехмене и Махрене может помешать выполнению условий капитуляции и нашей связи в этом районе. Верховное главнокомандование не получило докладов от боевых групп Лехра, Рендулика и Шернера…"

Оружие было сложено около полуночи на всех фронтах. По приказу адмирала[1]* "Вермахт прекратил безнадежные бои. Героическая борьба, длившаяся почти шесть лет, окончена. Она принесла нам великие победы, но также и тяжелые поражения. В итоге Вермахт потерпел поражение перед подавляющим численным превосходством врага. Немецкий солдат, следуя долгу, совершал невероятное ради своего народа и оставался предан присяге. Родина держалась на его плечах до самого конца… Даже враг не может не уважать достижения и самопожертвование немецких бойцов на суше, на море и в воздухе. Поэтому каждый солдат может сложить свое оружие с достоинством и гордостью… В этот час Вермахт думает о павших товарищах. Они обязывают нас

* Перед тем, как покончить с собой, Гитлер назначил Деница президентом рейха, главнокомандующим вооруженными силами и военным министром, о чем последнему сообщил телеграммой Мартин Борман. Будучи уверенным, что Гитлер жив, Дениц, принимая назначение, отослал ответную телеграмму: "Мой фюрер! Моя преданность вам беспредельна. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы прийти вам на помощь в Берлин. Если, однако, судьба повелевает мне возглавить рейх в качестве назначенного вами преемника, я пойду этим путем до конца, стремясь быть достойным непревзойденной героической борьбы немецкого народа. Гросс-адмирал Дениц". Дениц оказался единственным подсудимым Нюрнбергского трибунала, которому назначили не виселицу, как остальным, а лишь 10 лет тюрьмы. Что самое удивительное, в год его смерти (1981) английская газета "Таймс" опубликовала некролог на половину газетной полосы. — Прим. пер.

к безоговорочной преданности и покорности голосу Родины, которая истекает кровью от бессчетных ран".

Офицеры зачитывали этот приказ печальным бойцам, оставшимся в их батальонах и ротах, вглядываясь в изнуренные и огрубевшие лица. Никто из них не мог быть уверенным в своем будущем, которое у многих оказалось крайне ужасным.

Генерал Клатт решил освободить всех солдат дивизии от их клятвы, произнесенной при присяге, и дать им возможность самостоятельно попытаться вернуться домой. Но это было легче сказать, чем сделать. В немецком фронте были бессчетные дыры, через которые потоками проходили советские части. Также дополнительные трудности создавало бушевавшее в тылу дивизии чешское восстание. Несмотря на то что дороги были блокированы колоннами беженцев, большинство стрелков решило попытаться достичь американских позиций вдоль реки Молдау, используя любые транспортные средства, которые попадали им в руки. Но я полагал, что подобным образом не избегу русского плена, и решил пробиваться в Австрию вместе со своим товарищем по имени Петер Голлуп, который находился в части всего несколько недель.

Нам предстояло пересечь 250 километров территории, удерживаемой врагом. Но я обладал достаточным опытом пользования компасом и перемещений, незаметных для противника. Чтобы снизить до минимума риск попадания в плен, мы должны были сделать все возможное, чтобы избежать столкновений с врагом. Это делало лишним элементом снаряжения оружие, позволявшее стрелять на дальнее расстояние, как, например, карабин с оптическим прицелом.

Более того, мне было ясно, что я подвергну себя серьезной опасности, если окажусь захваченным со снайперской винтовкой в руках. Судьба пленных снайперов мне была уже хорошо известна. С неохотой я уступил доводам разума, говорившим, что мне следует уничтожить свою снайперскую винтовку и вооружиться вместо нее пистолетом и МР40.

Я подошел к самоходному штурмовому орудию, которое стояло поблизости. На его броне сидело много пехотинцев, готовых к попытке прорыва на запад.

— Подожди секунду, — сказал я водителю. — Я хочу положить мой карабин под твои траки, чтобы уничтожить его наверняка.

Я уложил свою снайперскую винтовку прикладом под левый трак, поднялся и махнул рукой водителю.

— Все сделано, можешь начинать!

Самоходка, качнувшись, двинулась вперед. Ее траки крепко сжали приклад, дерево затрещало, и металл заскрежетал о металл. С глухим звоном разлетелись линзы оптического прицела, и карабин полностью исчез под гусеницами. Через несколько секунд его разбросанные по сторонам искореженные обломки показались позади самоходки. Несмотря на то что винтовка была лишь оружием, для меня это был тяжелый миг.

За редким исключением, все немецкие снайперы также уничтожали свои винтовки перед концом войны или перед тем, как угодить в плен. По этой причине настоящие снайперские винтовки той поры являются чрезвычайной редкостью сегодня.

Я с сожалением отрешенно глядел на то, что осталось от моего карабина. Но вдруг из этого состояния меня вывел громкий голос, раздавшийся над самым моим ухом:

— Внимание, внимание! Это голос пангерманского радиовещания!

Обернувшись, я увидел, что позади меня стоит Викинг с густыми усами. Тот продолжал:

— Благодаря решительной стратегии фюрер достиг своей цели, сумев объединить свои силы на востоке с войсками, сражавшимися на западе, и создал мощное военное формирование. После свирепых боев эти войска сумели провести большевиков к столице. Здесь фюрер сделал им решающий выстрел в колено при поддержке главного идиота рейха Гиммлера и пропагандистской морды Геббельса. Зиг хайль, мы добились этого!

Даже в этой мрачной ситуации похожий на викинга старший сержант не потерял своего убийственного чувства юмора. Похлопывая меня по плечу и кивая в сторону разломанной винтовки, он добавил:

— Не бери это в голову, старик! Теперь твои шансы вернуться домой значительно возросли. Разве, убегая, не нужно следовать за остальными? Насладись мирной жизнью, если сможешь добраться до нее, — с этими словами он развернулся и исчез в подлеске.

Я и Петер подготовились к своему длительному маршу так тщательно, насколько могли. Но несмотря на все усилия, мы не смогли раздобыть еды. Однако слева и справа от дороги везде валялись разбросанные пожитки беженцев, которые они оставляли позади или выбрасывали по пути. Мы поднимали все, что можно было легко унести и что можно было впоследствии обменять на еду: разные котелки, кофемолку и две пары элегантных женских туфель. В итоге мы решили взять с собою только туфли, надеясь, что, благодаря любви женщин к обновкам, всегда сможем их пристроить.

Лишь несколько немецких частей сдались, как того требовали русские, а большая часть попыталась спастись, прорвавшись на запад. Соответственно советские войска завершили свое наступление 10 мая, предприняв массированную танковую и воздушную атаку на смешанные колонны из беженцев и немецких частей, заполнявшие дороги. Даже самые мелкие группы были уничтожены русской истребительной авиацией. Наблюдая за этим, мы решили двигаться ночью и прятаться в дневное время. На вторую ночь, все еще находясь в населенной немцами Судетской области, мы вышли к одиноко стоящей ферме.

Тусклым светом горело одно завешенное окно. К этому моменту мы были очень голодны и надеялись, что, наконец, сможем раздобыть у фермера немного еды. Мы осторожно подползли к дому и постучали в окно. Занавеска отодвинулась, и перед нами появился пятидесятилетний мужчина со свечой в руке. Глядя на нас, он открыл окно и спросил на ломаном немецком, чего мы хотим. Я сразу определил, что он был чехом, и инстинктивно отступил в темноту. Но голод был столь силен, что мой неопытный товарищ забыл об осторожности и предложил обменять пару туфель на еду. Чех согласился на обмен и взял туфли, сказав:

— Русский солдат на верхнем этаже, тсс! Подождите, я вернусь через несколько минут, — с этими словами он исчез.

Хотя я тогда еще не знал о жестоком изгнании судетских немцев чешским населением, меня вдруг охватили подозрения. Через окно я смог разглядеть немецкую надпись в рамке и висевший под ней календарь с немецкими названиями месяцев за 1944 год. Что делал чех в доме немца? Почему русский солдат мирно спал на верхнем этаже? Я толкнул локтем Петера и прошептал:

— Друг, это не пахнет добром! Забудь о туфлях, нам пора убираться, — с этими словами я потащил товарища от окна.

Но Петер возразил:

— Нет, я не верю в эту чушь, — и высвободился от моей хватки.

Я оставил его и побежал к лесу, крича другу:

— Дуй за мной, дурак, пока они не сцапали тебя! Мое решительное бегство сломило волю Петера, который, в последний раз взглянув на окно, все-таки последовал за мной. Я находился уже в тридцати метрах от дома и был надежно укрыт темнотой, но мой товарищ едва отбежал и на десять метров, когда в окне снова возник чех с пистолетом-пулеметом МР40 в руках и открыл огонь. Едва увидев оружие, Петер со всех ног рванул к лесу. Я развернулся при первых звуках выстрелов и стал наводить на цель свой собственный пистолет-пулемет, пока товарищ бежал ко мне. Но вдруг Петер упал, словно сраженный вспышкой, и я открыл огонь. Стекло разбилось, начали разлетаться осколки деревянной оконной рамы, но пули не попали в чеха: он отскочил от окна и не решался открыть огонь снова. Пригибаясь, я подбежал к своему товарищу и оттащил его в безопасное место на краю леса, все время напряженно ожидая, что из дома выскочат вооруженные бойцы. Но попрежнему царила замогильная тишина. Я опустил Петера на землю, как только мы достигли первых кустов, и перевернул его на живот. Петер застонал. Я ощупал ткань его униформы, она была вся пропитана кровью. Очередь, выпущенная чехом, смертельно ранила Петера. Когда я перевернул его снова на спину, мой друг уже потерял сознание. Через несколько минут он умер.

При этом я был вынужден все время краем глаза следить за домом. Но там не наблюдалось никаких признаков движения. Я исчез из опасного места, как только Петер умер, и продолжил двигаться, ориентируясь на Полярную звезду и свой маленький карманный компас. Оставшись сам по себе, я был вынужден действовать особенно осторожно. Тем более что я прежде слышал, что чешские партизаны стали надевать немецкую униформу, чтобы выманивать своих врагов из укрытий. Следовательно, я прятался от небольших групп бойцов в немецкой униформе, маршировавших позади меня, особенно если они появлялись в дневное время.

Когда я искал себе укрытие на второй день своего бегства, то неожиданно услышал рядом с собой немецкие голоса. Пробравшись ползком туда, откуда доносился звук, я увидел небольшую группу бойцов из артиллерийского полка моей собственной дивизии. Осторожно я позвал их и затем поднялся из укрытия. Прежде чем я успел представиться, один из артиллеристов узнал меня:

— Это Йозеф Оллерберг, снайпер с множеством убийств на его счету. Он обладатель золотого "Знака снайпера" и Рыцарского креста.

Группа состояла из двенадцати бойцов. Ее возглавлял полковой повар, штабной сержант Вермаейр. Услышав мое имя, солдаты заспорили, брать им меня с собой или нет. Деятельность нацистской пропагандистской машины теперь работала против меня. Очень многие газеты печатали статьи о немецких снайперах, красочно описывая их достижения. При этом во многих из них печатались и фотографии снайперов. А я довольно часто становился героем подобных публикаций. Было вполне вероятно, что русские и чехи знают мое имя, как я выгляжу, и будут высматривать меня среди бойцов, которые попадут им в руки. Поэтому большинство пехотинцев боялось жестокой кары, если они окажутся пойманными вместе со столь известным снайпером. У меня на душе стало скверно, и я уже собрался продолжить движение своим путем, но тут штабной сержант, наконец, топнул ногой и прекратил спор, сказав, что я могу пойти с ними. Однако мне всегда приходилось находиться в хвосте отряда, чтобы прикрывать его тыл. Я полз в одиночестве позади артиллеристов в течение четырех дней, стараясь как можно меньше напоминать им о своем существовании.

Ощущая себя в безопасности в такой большой группе, пехотинцы двигались преимущественно в дневное, нежели в ночное время. На четвертый день мы нашли мертвого чеха. Кровь на его груди еще не успела высохнуть. Следовательно, он умер незадолго до нашего появления. Стоя над ним, озадаченные и нерешительные бойцы обсуждали, что могло случиться. Вдруг чех открыл глаза. Его грудь приподнялась, из его рта с хрипом вышло несколько сгустков крови. В тот же миг чех принял сидячее положение, схватил МР40, лежавший рядом с ним, и нажал на спусковой крючок. Немецкие стрелки разбежались кто куда и прыгнули в траву. Пули просвистели высоко над их головами и не причинили вреда никому из них. Через считаные секунды чех снова рухнул на траву, на этот раз окончательно мертвый, разряжая в небо остатки магазина своего пистолета-пулемета. Теперь стрелки были настороже, поскольку было маловероятно, чтобы этот партизан был сам по себе.

Тут вдруг нас окликнули голоса еще троих немецких пехотинцев, находившихся в пятидесяти метрах от нас:

— Не стреляйте, друзья! Мы стрелки из 144-го полка 3-й горнострелковой дивизии.

Я опознал в них солдат из штаба полка. Один из них был полковым фотографом, другой официальным военным художником, а третий — писарем по фамилии Шмидт, которого все называли "Шмидти" из-за его маленького роста. Но особенно хорошо я знал фотографа, который вел фотохронику многих моих заданий. Все трое из них не боялись находиться вместе со мной, в чьей компании они ощущали уверенность в своей безопасности. Я же был счастлив расстаться с не благоволившими ко мне артиллеристами. И четверо товарищей решили продолжить путь отдельно от основного отряда. Поскольку у фотографа и Шмидти у обоих были компасы, я обменял свой на половину банки тушенки артиллеристу по фамилии Тирмайер. После инцидента с умирающим чехом все они спешили, как можно скорее покинуть это место. На прощание фотограф сделал общую фотографию, и, пожелав друг другу удачи, две группы разошлись. Артиллеристы продолжили двигаться при свете дня, в то время как я подыскал безопасное место, где я и трое моих новых компаньонов могли бы спрятаться до наступления ночи.

Не прошло и пятнадцати минут, как мы услышали звуки ожесточенной перестрелки, разгоревшейся где-то поблизости. Я решил разведать ситуацию и осторожно пополз по подлеску в направлении звуков стрельбы. Преодолев около километра пути, я увидел артиллеристов, вовлеченных в жестокую перестрелку с чешскими партизанами. Семеро из немецких солдат лежали на земле и, очевидно, были мертвы. Положение остальных выглядело безнадежным. Я не видел ни единой возможности, как бы я и трое товарищей могли помочь в сложившейся ситуации. Ввязавшись в бой, мы бы только стали напрасно рисковать своими жизнями. Поэтому я вернулся в укрытие к товарищам. Обсудив увиденное мною, мы решили подыскать себе другое укрытие и поползли прочь.

В течение четырех последующих дней мы шли ночами и прятались в дневное время, неизменно двигаясь на северо-запад. Мы обходили дома и деревни, а также старались избегать открытых дорог и троп. Но у нас была одна проблема: художник был ранен в правую руку в перестрелке с чешскими партизанами, случившейся еще до появления с ними меня. А поскольку мы не имели возможности должным образом обработать рану, она воспалилась. Бойца охватывала слабая лихорадка, через несколько дней его рана начала гнить и ужасно вонять. Когда группе по пути попадалась вода, мы пытались промыть рану и выстирать повязку перед тем, как наложить ее снова. Также у нас совершенно не осталось еды, но мы продолжали двигаться, жуя березовые листья, щавель и листья одуванчиков, а также пили воду, подслащенную таблетками сахарина, небольшой запас которых остался у Шмидти.

На рассвете пятнадцатого дня нашего движения домой мы стали искать укрытие на берегу небольшой чистой речки. Едва успев промыть рану своего товарища, мы услышали рев моторов нескольких машин. Я оставил друзей, чтобы разобраться, что это за машины. Преодолев около пятисот метров, я вышел к дороге как раз вовремя, чтобы увидеть четыре грузовика фирмы "Мерседес" со знаками СС на бортах. В их кузовах сидели безоружные немецкие пехотинцы. Инстинктивно я рванулся назад, в скрывавшие меня заросли. Я предположил, что мы, должно быть, оказались на территории, по-прежнему удерживаемой фанатичными эсэсовцами, не считавшими, что война окончена, и по-прежнему хватавшими спасавшихся бегством пехотинцев, чтобы подвергнуть их своему бескомпромиссному суду за дезертирство.

С наступлением сумерек мы покинули укрытие и осторожно продолжили свой путь. По нашим подсчетам, мы уже должны были находиться рядом с территорией рейха. Когда мы выступали, я подсчитал, что нужно пройти около 250 километров. Учитывая изнуренное состояние, когда за время ночных маршей нам удавалось в лучшем случае пройти 15 километров, согласно моим подсчетам, границы мы могли достичь суток за двадцать.

Через час мы вышли к мирной ферме. Во дворе ее находилась женщина, которая приводила в порядок свои сельскохозяйственные инструменты. Пока остальные прятались в траве, фотограф вышел вперед и заговорил с фермершей. Через несколько секунд он возбужденно замахал руками, подзывая своих товарищей:

— Мы сделали это, ребята, мы почти дома! Мы уже продвинулись на двадцать километров в глубь Австрии! Страну уже заняли янки, но иваны достаточно далеко, чтобы поцеловать наши задницы!

Женщина радушно встретила нас и пригласила в дом. Там она поставила нам на стол еду и позаботилась о раненой руке фотографа. Кроме картофеля и первых весенних овощей, выросших у нее на огороде, она наливала нам свежий йогурт и свежий яблочный сок. После прежних лишений эти напитки казались божественным нектаром. Ощущая себя в безопасности, мы ели, пока нам не начало казаться, что наши животы лопнут.

Как сотни тысяч матерей, эта фермерша заплатила за кровавую бойню, развязанную гитлеровской идеологией, жизнями двоих своих сыновей. Когда она доставала одежду своих детей, чтобы я и мои товарищи могли переодеться в нее, по щекам женщины беззвучно текли слезы. Мы взяли одежду с крайней благодарностью. Затем вымылись и легли спать в настоящие кровати, впервые за многие месяцы, бывшие на нашей памяти.

После завтрака, к которому фермерша снова поставила на стол йогурт и яблочный сок, она показала нужную нам дорогу к следующей деревне. И мы ушли, тепло поблагодарив ее при прощании. Она махала нам вслед, с трудом сдерживая нахлынувшие на нее эмоции. Вероятно, она снова и снова задавала себе вопрос, почему ее сыновья не могут оказаться в числе солдат, которые возвращаются домой.

Отдохнувшие и хорошо накормленные, мы были полны энтузиазма. Воодушевленные, мы маршировали при свете дня по открытой дороге. Мы закопали свое оружие на краю поля, надеясь, что если американцы захватят нас безоружными, то не станут обращаться с нами жестоко. Мы обменивались шутками и болтали о том, что будем делать, вернувшись к мирной жизни. Шмидти вдруг сказал:

— Ребята, подождите секунду. Сейчас раздадутся фанфары в честь нашего возвращения домой. Моя задница разорвется, если я не выпущу газы!

Тут его лицо стало выглядеть сосредоточенным, но вместе с газами Шмидти невольно выпустил и часть содержимого своего кишечника. Его лицо скривилось от отвращения, и из его штанов завоняло. Его пищеварительная система явно не приняла такие нововведения, как йогурт и яблочный сок. Мы едва удерживались на ногах от смеха, глядя, как он запрыгал в своих грязных штанах. Однако случившийся с ним конфуз стал хорошим уроком для остальных, которые теперь сдерживали свои позывы к выпусканию газов. После этого наш марш то и дело прерывался в течение дня, когда один за другим мы были вынуждены бежать в кусты. Однако пронырливость Шмидти спасла его от путешествия в грязных трусах, поскольку за время предыдущей части нашего пути он ухитрился раздобыть несколько пар шелковых панталон, которые собирался, вернувшись домой, подарить своей невесте. Выстирав в ручье собственные трусы и выкрутив их, он решил как раз надеть одни из панталон. Фотограф сказал:

— Не садись рядом со мной, когда захочешь посрать, пока на тебе это надето. Если я увижу твою задницу рядом с этим сексуальным бельем, я могу потерять над собой контроль!

Все четверо разразились хохотом.

Ко второй половине дня мы достигли небольшой деревеньки, которую описала нам фермерша. Идя по главной дороге и весело болтая, мы вдруг застыли как вкопанные, увидев картину перед собой. Менее чем в пятидесяти метрах перед нами американские солдаты стояли вокруг огромной толпы захваченных ими немецких пехотинцев. Короткого мгновения, на которое я и мои товарищи застыли, решая, спасаться ли бегством или сдаться, хватило, чтобы один из американских солдат заметил нас. Выхватив оружие, которое выглядело как самозарядная снайперская винтовка, он нацелил ее на нас и заорал:

— Руки вверх, ребята! Не двигаться. Война кончилась, немцы. Ваш ублюдок Гитлер сдох. Ваш рейхсфюрер вам больше не поможет. Идите сюда. Держите руки поднятыми и двигайтесь медленно.

Хотя мы сразу разобрали только отдельные фразы, такие как: "руки вверх", "Гитлер" и "рейхсфюрер", по тому, как дернулась нижняя губа американца, я гораздо лучше понял значение его слов. Американский солдат мог перестрелять нас за несколько секунд. "Вот как закончилась война для меня", — подумал я. Осторожно подняв руки, мы подошли к американцам. Пока нас обыскивали, ища оружие, я окинул опытным взглядом американскую снайперскую винтовку. Она выглядела сделанной по последнему слову техники достаточно прочной, но я был удивлен, что ее оптический прицел крепился справа.

Другой американский солдат подтолкнул нас к остальным пленным:

— Сидите там и ждите лучших времен, — сказал он, цинично улыбнувшись. — Я думаю, вам предстоят долгие каникулы в России.

Значение его слов вдруг поразило нас. Военный художник шепнул:

— Проклятие, они собираются сдать нас иванам. Нам нужно смываться, иначе так и будет.

В это мгновение на дороге появился американский джип и два эсэсовских грузовика марки "Мерседес", за рулем которых сидели солдаты СС. Машины остановились перед пленными. Нас, оказавшихся ближе других к грузовикам, тут же загнали в их кузова. Машины двинулись в обратный путь.

— Счастливого пути, прославленные арийские герои! — закричал нам вслед один из американских солдат.

Я вдруг вспомнил эсэсовские грузовики, которые видел двумя днями ранее. Теперь стало ясно: они везли пленных к русским.

Я огляделся по сторонам. Американцы, караулившие нас, были достаточно беспечны и не слишком внимательно следили за пленными, поскольку большинство последних были крайне изнурены и покорно ждали своей участи. Они явно не знали, что будут переданы русским. Позади меня и моих компаньонов была доходившая нам по пояс стена, за которой шел заросший кустами откос. Под ним была узкая долина, за которой начинался густой лес, который мог стать идеальным укрытием для беглецов. Осторожно перешептываясь, мы решили, что должны сбежать прежде, чем прибудут следующие транспортные грузовики. Однако в то время как я, художник и фотограф были решительно настроены осуществить это рискованное предприятие, Шмидти колебался. Ему не верилось, что нас действительно передадут русским. Но все-таки мы сошлись на том, что должны бежать: раненый художник первым, за ним фотограф, за ним Шмидти, а последним я.

Адреналин ударил нам в кровь, и сердца забились быстрее. В который раз мы должны были рисковать своими жизнями, чтобы спастись. Когда показались три новых грузовика, мы воспользовались этим отвлекающим моментом, чтобы осуществить задуманное. Художник и фотограф исчезли за стеной незамеченными. Но когда я позвал Шмидти перепрыгнуть через нее, тот отказался:

— Черт, я подожду. Я не хочу больше рисковать своей задницей. Янки не могут сдать нас иванам.

Все мои попытки урезонить его потерпели неудачу. Грузовики приближались, пора было бежать. Для этого оставались считаные секунды.

— Ну и оставайся здесь, домохозяйка! — зашипел я на писаря. — Мы будем ждать тебя полчаса на краю леса.

Я перепрыгнул через стену как раз тогда, когда завизжали тормоза грузовиков. Через несколько минут я соединился с двумя другими своими товарищами, добравшимися до леса. Втроем мы прождали полчаса, но Шмидти так и не появился. Ему предстояло вернуться на родину только шесть лет спустя, после работ в свинцовых шахтах Караганды. Шмидти вернулся оттуда больным и сломленным человеком.

Я и мои компаньоны направились на запад. Мы по-прежнему двигались в дневное время, но при этом делали все, чтобы не наткнуться на американские патрули. Как-то раз нам довелось идти в обход небольшой деревеньки. Сделав большой крюк, мы вдруг были атакованы людьми, худыми, как скелеты, на которых были лишь обрывки одежды. Между ними и нами завязалась жестокая драка. Но, к счастью, нападавшие были столь слабы, что мы смогли отбиться от них, не получив серьезных ран, стоя спиной к спине и нанося удары кулаками по истощенным телам и лицам. Правда, в этом "рукопашном бою" мы потеряли большую часть своей поклажи, которую атаковавшим все-таки удалось сорвать с нас. Странное нападение закончилось так же внезапно, как и началось. Словно злые духи, люди, похожие на скелеты, исчезли в кустарниках. С трудом переводя дух, мы стояли озадаченные, ища разгадку этого странного происшествия. В итоге мы сошлись на том, что это, должно быть, были вырвавшиеся на свободу обитатели психиатрической лечебницы. Только через несколько месяцев я узнал, что мы столкнулись с бывшими узниками немецкого концентрационного лагеря, которые сбежали от охранников и занимались грабежом в окрестностях. Случайно услышав об этом, я ощутил странную смесь вины и убежденности, что я и мои товарищи все равно должны были защищать себя.

На следующий день после нападения мы достигли города Линц, который был буквально наводнен беженцами. Там мы сумели пристроиться в кузов переполненного грузовика "Опель Блиц", но после того, как мы отъехали от города на несколько километров, наше путешествие вдруг закончилось на американском дорожном контрольно-пропускном пункте.

Все, кто находился в грузовике, были выстроены вдоль дороги и подверглись обыску, на этот раз крайне тщательному. Американцы забрали все, что приглянулось им в качестве сувениров. По приказу раздраженного сержанта, все мужчины оголили свою грудь, чтобы американские солдаты могли проверить, нет ли у них татуировки под мышкой, которая наносилась эсэсовцам*.

После этого мы должны были ждать, сидя на краю дороги. До конца дня все мужчины призывного возраста, двигавшиеся по этой дороге, останавливались и обыскивались. После чего им приказывали присоединиться к остальным дожидавшимся своей участи. Вечером всем задержанным, которых теперь было уже более сотни, приказали залезать в грузовики, которые повезли нас обратно на железнодорожную станцию в Линце. Там нас затолкали в вагоны для перевозки скота. В ту же ночь мы были доставлены в фильтрационный лагерь под Мауэркирхеном. Десятки тысяч бывших солдат Вермахта были собраны там под открытым небом. Но американцы вскоре осознали, что не смогут обеспечивать питанием такую огромную массу людей. Поэтому всего два дня спустя они начали отпускать раненых, которые могли идти. В этой неразберихе я и фотограф, утверждавший, что мы все трое из одной деревни, были отпущены вместе с раненым художником, чтобы мы могли оказывать ему помощь в пути.

Из Мауэркирхена нас на грузовике довезли до Гармиш-Партенкирхена и высадили на железнодорожной станции. Мы были свободны! Мы снова могли сами распоряжаться собственными жизнями, даже если еще не до конца это осознавали. Нашей первой задачей было поместить художника в госпиталь. Сделав это, мы собрались отправляться домой. Мы увидели, как от станции отходил переполненный поезд: люди сидели даже на крышах вагонов и стояли на подножках. Я вглядывался в состав, не веря своим глазам. На крыше последнего вагона сидел Викинг! Он тоже потерял дар речи. Мы узнали друг друга абсолютно одновременно. Викинг помахал мне и, приложив правую руку к своей кепке (на которой, что удивительно, по-прежнему красовалась кокарда с эдельвейсом), в последний раз по-военному поприветствовал меня. Инстинктивно я сделал то же самое и продолжал смотреть на поезд, пока тот не исчез из поля зрения. Мне больше никогда не было суждено встретиться с Викингом, но я не позабыл его.

Через несколько часов я стоял около родительского дома в небольшой деревеньке под Миттенвальдом. Все дома вокруг выглядели настолько тихими и спокойными, что, казалось, они проспали всю войну. Было 5 июня 1945 года. Йозеф Оллерберг прошел через ад и уцелел, оставшись практически невредимым. Невредимым в физическом плане. Но мое сердце стало израненным и огрубевшим. Пережитая мной война навсегда осталась со мной.

Примечания:

Note1

Деница