Глава двенадцатая "С РУМЫНАМИ ЧТО-ТО ПРОИСХОДИТ"

Как только семья услышала от меня, что события последних месяцев моей жизни представляли собой нечто вроде увлекательного приключения, все заверения вездесущей пропагандистской машины тут же были приняты ими на веру.

— Скажи нам, как идет война? — спрашивали они.

— Мальчик, ты плохо выглядишь! — сокрушалась мать. — Неужели они в армии не дают вам достаточно еды?

— Дайте ему хоть присесть! — не выдержал отец и усадил меня на скамейку за кухонный стол. — Сначала выпей, а потом мы тебе сообразим что-нибудь перекусить.

Моя семья явно не страдала от голода. Она была хорошо обеспечена продуктами, которые отец получал у местных фермеров за свои плотничные работы. Вся неловкость, которую каждый ощущал в первые минуты воссоединения семьи, вскоре прошла, но я по-прежнему замечал пытливые взгляды родителей. Однако что я мог им рассказать? У меня просто не было слов, чтобы описать то, что я перенес. Живя здесь, они бы попросту не поняли, каково мне там. К тому же у меня совершенно не было желания приносить ужас войны в этот спокойный, наивный мирок.

Начав рассказывать несколько анекдотов о каждодневной рутине солдатской жизни, я по едва заметному кивку головы отца понял, что могу продолжать. Охваченные восторгом, мать и сестры жадно слушали, как я описывал войну, подобной приключению, захватывающему, суровому и немного опасному — как раз такому, о каком мечтают молодые женщины.

Позднее, когда впервые за долгое время я снова оказался в своей удобной кровати, противоречия между вымыслом и правдой, миром и войной, начали терзать меня. Неуверенность в будущем давила на нервы. Так продолжалось несколько часов, пока я, наконец, не погрузился в беспокойный и слишком короткий сон. На следующее утро я встал разбитый, с головой, полной спутанных мыслей. Чтобы хоть как-то отвлечься, я стал помогать отцу в мастерской, и в итоге нашел умиротворение, сконцентрировавшись на семейном деле.

Отец не спрашивал меня, почему я так молчалив, поскольку понимал, что теперь творится в голове у его сына. Старику Оллербергу казалось, будто он сам еще вчера переживал то же самое, на несколько дней возвратившись домой с передовой. Правда, было это четверть века назад. Оллерберг-старший уходил на ту войну, полный ликования, а вернулся подавленным и ставшим мудрее после столкновения с суровой реальностью войны. Теперь он вспоминал, что чувствовал тогда, сравнивая мирную жизнь дома с пережитым им ужасом боев на Итальянском фронте, и как его семья не понимала, через что он прошел, а он не мог найти слов, чтобы рассказать им.

Отец и сын безмолвно работали в мастерской. Наши движения были точными и почти превосходно слаженными. Между нами установилось взаимопонимание, которое не требовало слов. Мы оба знали, чтб за плечами у меня и почему я не могу думать о том, что будет дальше. Невозможность избежать приговора судьбы тяжело давила на каждого, но особенно на солдата, воевавшего на передовой, чья жизнь находилась в жестких рамках слов "здесь" и "сейчас", знавшего, что каждая оплошность может стать его последней. Это знание определяло ритм моей жизни.

Безмолвие нарушилось, когда отец посмотрел мне в глаза со странной грустью и сказал:

— Позаботься о себе, мой мальчик, и вернись назад живым и здоровым. Ты нужен здесь.

Дни сменяли друг друга. Каждый из них я проводил с семьей. Деревня стала для меня непривычной и чужой. Все мои друзья и одноклассники ушли на фронт, многие из них уже погибли. Теперь каждый смотрел в будущее с неуверенностью и тревогой. Подвергавшиеся жесточайшей цензуре газеты неустанно выражали свою веру в окончательную победу Третьего рейха, однако теперь все научились читать между строк. Если в газетах говорилось о "гибком ведении войны по всем фронтам", каждому было ясно, что это означает отступление. Именно в это время западные союзники высадились во Франции и открыли второй фронт, который потребовал столь огромного количества сил Вермахта, что немецкая армия на Восточном фронте перестала получать пополнения. Одновременно американцы и британцы усилили свое давление на Южном фронте в Италии, в то время как русские начали наступление против группы армий "Центр". Было очевидно, что при таком нажиме по всем фронтам Вермахт не сможет сопротивляться долго. Полное и неизбежное поражение неумолимо приближалось. Попытка нескольких высших офицеров Вермахта убить Гитлера и договориться о сепаратном мире провалилась. Судьба Германии была решена.

Мой недолгий отпуск подошел к концу. Когда отец, прощаясь, сжимал мою руку, черты лица старика казались высеченными из камня, но во время коротких объятий я почувствовал, что тот дрожит от волнения. Мать и сестры плакали навзрыд и не находили слов, чтобы ободрить меня. Прощаясь с ними, я понимал, что они все остаются в руках судьбы.

Когда в начале августа мой поезд понесся обратно к линии фронта в Румынии, внутри меня разлилось чувство необъяснимого облегчения оттого, что я могу вернуться к жизни, где все действия подчинены древним законам войны. Пока я был в отпуске, мой мозг буквально разрывался от противоречий. Мир вокруг казался мне нереальным. Жизнь дома была наполнена неуверенностью и страхом неизвестности. На фронте все было совершенно наоборот. Я знал, что делать, как жить, и знал свое солдатское ремесло. С приближением к передовой, которая теперь была моим настоящим домом, ко мне возвращалась уверенность в том, что я сумею до конца пройти свой путь, каким бы горьким ни был конец. Главное, что рядом со мной будут мои товарищи, которые в последние месяцы стали моей настоящей семьей.

Обратный путь в Румынию прошел без каких-либо инцидентов. Но я замечал, что все солдаты, которых я встречал в пути, выглядели встревоженными и нервными. Это были первые угрожающие признаки деморализации.

От последней станции меня и еще семерых бойцов, ехавших со мной, подбросили до места назначения на "Опеле Блице", который был направлен из моего батальона для получения груза с поезда. Водитель оказался мне знакомым. Это был младший капрал по имени Алоис, давно служивший в 144-м полку.

Чем ближе мы подъезжали к фронту, тем острее я ощущал неспокойность обстановки вокруг. Но по пути в поезде, кроме диких слухов, я не слышал ничего конкретного, что позволило бы мне разобраться в происходящем. Однако Алоис обрисовал передо мной фронтовую ситуацию:

— Йозеф, я скажу тебе, что-то назревает. Когда я забирал нашего старика из полка, я слышал, как офицеры разговаривали о донесениях разведки. Они думают, что приближается большое наступление иванов. А еще шел разговор, что наши дорогие румынские союзники нарушают договор, если верить тому, что доложили венгерские секретные службы. Для группы армий "Центр" заваруха уже началась, но наша 6-я армия тоже попала в беду. Она вот-вот окажется в окружении. Говорю тебе, что-то должно случиться в последующие несколько дней. Русские порвут нам задницы, здесь не будет камня на камне. Чтобы принять эту жизнь, нужно залить в себя хоть немного спиртного.

С этими словами водитель достал из-под сиденья бутылку фруктового шнапса.

— Восхитительная вещь! — сказал он, щелкая языком. — Я украл ее у полкового казначея. Эта кабинетная вошь получила посылку от жены. К несчастью, груз получил небольшие "повреждения при транспортировке". Но казначей переживет это: там было две бутылки.

Я охотно сделал большой глоток, ощущая, как вкусный крепленый домашний напиток, проходя через горло, разливался теплотой внутри меня. Я болтал с Алоисом до конца пути. Наш разговор время от времени перемежался глотками из бутылки. Алоис рассказал мне, что последние несколько недель были спокойными и они наслаждались хорошей летней погодой. Также немецкие бойцы близко сошлись с солдатами из соседней румынской части. А еще они получили пополнение в личном составе и в материальной части, благодаря чему рота почти восстановила свою полную боевую численность.

Когда грузовик, наконец, доехал до 2-го батальона, Алоис спросил меня, не желаю ли я сходить вечером к румынам, у которых нет проблем со спиртным, поскольку они получают его в достаточном количестве у местных фермеров.

— Иногда там бывают даже симпатичные женщины, — Алоис старался распалить меня. — Имея немного таланта, обаяния и кусок хлеба, ты сможешь трахнуть одну из них.

— Сначала я должен повидаться со своими ребятами и узнать, как они, — ответил я. — Я приду, как только смогу.

Попрощавшись, я, согласно уставу, доложил о своем прибытии в штаб батальона. Капитан Клосс встретил меня с неподдельной радостью:

— Ты вернулся как раз вовремя. У нас теперь на счету каждый хороший боец.

Затем, подмигнув, он добавил:

— Кроме того, ты, вероятно, сделался хорошим снайпером, побывав на этих изнурительных курсах. Приближается серьезный удар врага. Иваны попытаются порвать наши задницы в течение нескольких последующих дней.

"Этот пронырливый старый черт оказался прав", — подумал я, вспоминая рассказ Алоиса.

— Также с румынами что-то происходит, — продолжил Клосс. — Я думаю, они уже собрались признать себя побежденными. Офицеры штаба полка получили сообщение от "Иностранных армий Востока"* о том, что, согласно венгерским разведданным, в Румынии появилась оппозиционная группа, которая хочет договориться с русскими. Верховное командование не обращает особого внимания на эти сведения, но лично я думаю, что это может иметь последствия. Поэтому, окажи мне услугу, держись подальше от румын. И кое-что еще…

Клосс поднял лежавший наверху кипы бумаг документ и коричневую картонную коробку:

— Здесь еще немного мишуры на твою грудь. Поздравляю тебя с награждением Пехотным штурмовым знаком.

Он вручил мне награду и документы на нее, пожал мою руку и похлопал по спине, прежде чем снова повернуться к своему столу.

— Теперь иди осмотрись, и мы поговорим завтра.

Я оставил свой рюкзак в блиндаже связных, с которыми жил, и отправился обходить траншеи, ища взглядом знакомые лица. Они почти не встречались мне. Я вспомнил строчку из песни: Скажи мне, где теперь бойцы? В пустых окопах воет ветер…

Несколько старых вояк выглядели посторонними среди только что прибывших новых бойцов, на юных лицах которых, как казалось мне, уже была видна тень их приближающейся гибели. Я ясно понимал, что после следующей атаки половины этих лиц я также не увижу больше. Когда я встречался со старым боевым товарищем, то оба радовались, испытывая чувство облегчения и уверенности друг в друге. Мы знали, что можем положиться друг на друга, и это бесценное ощущение во время боя. А вот новичкам еще предстояло доказать, чего они стоят.

В конце своего обхода я посетил заведующего оружейным складом полка. Первый мой вопрос был о судьбе молодого снайпера, которому я передал свою русскую винтовку.

— Этот парень очень плохо закончил, — ответил мне сержант и помрачнел. — Обстановка здесь в последние недели была вполне мирной. Но несколько русских патрулей все-таки шныряло вокруг. Ты знаешь, как это бывает: выполняют разведку, захватывают "языков", иногда устраивают небольшие перестрелки, чтобы нам жизнь медом не казалась. А парень слишком быстро стал очень самонадеянным. Через несколько дней он в одиночку вышел на снайперскую охоту и на разведку. Мы точно не знаем, что произошло. Но, так или иначе, он ушел вечером и не вернулся. Через четыре дня один из наших патрулей нашел его тело, раздувшееся из-за жары, как воздушный шар. Должно быть, парень попал в руки русского патруля, и этого придурка угораздило забыть избавиться от своей винтовки. Ты можешь представить, что русские сделают с немецким снайпером, особенно с таким, у которого трофейная русская винтовка и столько зарубок на ее прикладе. Они страшно пытали его. Парня яростно били и резали ножами. В конце концов они отрезали его яйца и запихнули их ему в рот. Однако самым худшим было, что они насадили парня на его винтовку, засунув ее ствол ему в задницу по самое некуда. Наверняка он умирал в страшной агонии. Товарищи, которые нашли его тело на нейтральной территории, похоронили его там. Вернувшись, они все только и думали, что о возмездии. Но, Йозеф, я тебе скажу, все это дерьмо нам дорого обходится. Я даже не хочу думать о том, что случится, когда иваны войдут на немецкую территорию. Ясно, что мы проиграли эту войну. Все, что мы можем сделать теперь, это только сражаться за наше выживание.

Сержант положил руку мне на плечо и, глядя в глаза, добавил:

— Но мы будем сражаться, как и положено горным стрелкам, до самого последнего патрона, а потом бросимся на русских с лопатами и голыми руками.

Смерть была для меня столь будничным явлением, что услышанный эпизод не вызвал во мне особого содрогания, за исключением описания жестоких издевательств над взятым в плен снайпером. Это заставило меня задуматься. И я поклялся больше не наносить зарубок на приклад своей винтовки и делать все возможное, чтобы избежать своей идентификации как снайпера, если возникнет малейший риск оказаться захваченным в плен.

Давление на Карпатский фронт усиливалось. Командование 3-й горнострелковой дивизии старалось, как только могло, обезопасить свой участок фронта и включило соседние румынские части в свою систему обороны. Русские начали штурм через несколько дней после моего возвращения и методично наращивали его интенсивность. 19 августа 1944 года огонь русской артиллерии создал буквально стену огня. За артподготовкой последовало спланированное наступление. Войска русских обошли румынские части в секторе атаки, не встречая практически никакого сопротивления с их стороны, и 138-й горнострелковый полк был окружен, хотя его частям и удалось не оказаться отрезанными друг от друга. Немногочисленные резервы дивизии были быстро брошены на помощь полку, несмотря на то, что это вело к определенному стратегическому риску. После четырех дней кровопролитных боев окружение 138-го полка было прорвано, и линия фронта стабилизировалась. Наша часть практически не принимала участия в этих боях, если не считать перестрелок с русскими патрулями.

Я выходил на разведку за немецкую передовую почти каждую ночь. Я часто наблюдал небольшие скопления вражеских войск, исчезавших среди позиций, удерживаемых соседними румынскими частями. Как ни странно, я при этом не слышал никаких звуков, свидетельствующих о боях. Подозрения мои возрастали при виде того, с какой конспирацией двигались русские. Я доложил о своих наблюдениях капитану Клоссу.

— Вот дерьмо, — сказал Клосс. — Значит, слухи не были такими уж беспочвенными. Теперь это началось. Ты увидишь, румыны еще нанесут удар нам в спину.

Тем не менее, несмотря на доклады командиров с фронта, ОКХ с яростным, беспочвенным оптимизмом, отрицало угрозу того, что румынские союзники могут изменить Германии. За лето подозрительность немцев к своим союзникам периодически возрастала с тем, как все больше мелких улик указывало на переход румын на другую сторону. Их командиры, дружелюбные к немцам, были заменены другими, немцев не любившими. Поток румынских разведданных к Вермахту также сократился, и все чаще поступавшие сведения оказывались противоречивыми. В довершение всего рядовые румынские солдаты выглядели истощенными и уставшими от боев даже сильнее, чем немецкие бойцы. Это было вызвано постоянными крайне высокими потерями среди румын, сражавшихся на Восточном фронте с совершенно неадекватным вооружением. Приближающаяся атака русских на их родную страну ожидалась румынами с уверенностью в бессилии их собственных войск.

Русское наступление на группу армий "Южная Украина" имело конечной целью окружение 6-й немецкой армии. Две румынские армии, которые должны были защищать южный фланг 6-й армии, были разбиты за сутки и начали беспорядочное отступление. Румыния еще после сокрушительного поражения немцев под Сталинградом начала секретные переговоры с Советским Союзом о сепаратном мире. Но изначально эти переговоры зашли в тупик из-за жестких условий мира, предъявленных русскими. В июне 1944 года различные оппозиционные румынские фракции оказались подчинены влиянию румынской коммунистической партии, ими был разработан план свержения румынского фашистского диктатора Иона Антонеску и последующего разрыва с Германией. Здраво оценивая безнадежность ситуации, король Румынии Михай согласился заключить сепаратный мир с СССР и его союзниками и 23 августа перешел на их сторону. В тот же вечер румынская армия получила приказ прекратить военные действия против русских и развернуть свои орудия в сторону немцев.

Приказ был приведен в действие незамедлительно. Согласно условиям нового румыно-русского договора, немецкому послу и Верховному командованию Вермахта в Румынии было изначально предложено без боев вывести свои войска из страны вместе с их вооружением и обеспечением. Гитлер однако отклонил эти предложенные ему условия и провозгласил войну с Румынией. Это было еще одной фатальной ошибкой, которая поставила под угрозу ненадежные позиции 6-й немецкой армии. Соответственно за несколько часов Вермахт был вовлечен в войну на двух фронтах, что привело к огромным потерям в людях и материальной части, которые было нечем восполнить, и полному разрыву немецкого фронта. К 30 августа группа армий "Южная Украина" была практически уничтожена. Верховное командование в Берлине могло следить за событиями, просто перемещая и убирая флажки с карты, а пехотинцам пришлось ощутить последствия "героического решения фюрера" на собственной шкуре.

Для бойцов 3-й горнострелковой дивизии боевая ситуация оказалась особенно сложной. У них было теперь не только два противника, но румыны сами также разделились на тех, кто поддерживал новый альянс их правительства с русскими, и тех солдат и мирных жителей, кто остался предан национал-социализму и поддерживал немцев. Эта неразбериха приводила к многочисленным несчастным случаям и трагическим инцидентам.

Вернемся в 23 августа 1944-го. Это был солнечный летний день, и на участке 144-гр полка не наблюдалось интенсивных боевых действий. Несмотря на это, нервы немцев в столь давящей ситуации были на пределе. В середине дня я снова встретил водителя Алоиса, который выполнял в полку функцию связного.

— Как дела, охотник? — спросил Алоис. — Хочешь выпить сегодня ночью? Наши румыны получили свежее спиртное и приглашают нас попробовать его вместе с ними. Не робей, приходи!

Меня охватило любопытство, к тому же глоток алкоголя при моем нервном напряжении явно не был лишним, и я согласился. Алоис описал место встречи, путь к румынской части и, уже прощаясь, прокричал через окно кабины:

— Сегодня вечером около восьми. Не дай пристрелить себя до этого часа!

Около девяти часов вечера этого судьбоносного дня я с винтовкой на плече двигался через лес к месту встречи. Хотя линия фронта была в двух километрах от меня, я, как всегда, был внимателен к тому, что меня окружало, и это уже не раз спасало мне жизнь. На подходе к румынским позициям, которые начинались за следующим поворотом тропинки, меня насторожил странный шум. Вечернюю тишину нарушало неразборчивое, возбужденное разноголосое бормотание. Мгновенно насторожившись, я сошел с тропинки и исчез в подлеске, чтобы отползти к небольшой возвышенности, с которой я надеялся разглядеть румынские позиции. Мои чувства обострились, я полз, как пантера, в направлении гвалта голосов, осторожно прокладывая через густые кустарники свой путь к вершине возвышенности. Оттуда я мог разглядеть долину размером с футбольное поле, в которой располагался лагерь румынских войск. В ста метрах от себя на пересечении лесной тропинки, которую только что оставил, я увидел в бинокль Алоиса и четырех других пехотинцев, окруженных румынами и двумя русскими.

Немецкие бойцы были связаны. Можно было понять, что их допрашивали. Русские что-то говорили румынам, после чего один из румын задавал вопросы пленникам. Было видно, что ответы не удовлетворяли их пленителей, поскольку один из русских отстранил румын и начал избивать немецких стрелков палкой. Большая группа румын смотрела на это, и по их поведению я мог сказать, что они были не в восторге от того, что делал русский. Затем появился офицер и стал отчитывать зрителей происходящего. Но его слова не производили эффекта, пока он наконец не достал пистолет. После этого румыны побрели к своим позициям, подстегиваемые окриками сержантов. Затем офицер заговорил с теми, кто проводил допрос, и они вместе с пленными направились в другое место, очевидно, чтобы продолжить допрос без лишних свидетелей.

Внизу склона, прямо под моей позицией, находился туалет. Пленные и их мучители расположились за его задней стеной, благодаря чему они были не видны из лагеря. Я теперь мог еще лучше разглядеть их. Расстояние до моей позиции было всего около восьмидесяти метров. С пятью пленными сейчас было двое русских и три румына. Один из румын выполнял функцию переводчика, а двое других стояли в качестве караульных. Русские снова начали бить немецких стрелков. Среди шума этого избиения до меня долетали нечеткие слова и фразы на немецком, такие как: "грязная свинья", "изменник". Я узнал голос Алоиса.

После этого русские сконцентрировали свое внимание на нем, и стали еще злее бить его палками. Потом один русский и один румын стали молотить его кулаками в лицо и в живот так, что Алоис упал на землю, скорчившись от боли. Затем они развязали его и прижали к стене туалета, а его правую руку вдавили в перекладину. Главный русский достал пистолет и, как молотком, стал бить им по пальцам Алоиса. Алоис орал от ярости и боли, когда его пальцы один за одним разбивались в кровавое месиво.

Меня переполнила ярость, которая побуждала к действию. Но опыт уже научил меня контролировать подобные импульсы и дожидаться верного момента. Мои необдуманные действия могли подвергнуть опасности как мою собственную жизнь, так и жизни товарищей, в то время как еще оставалась надежда, что пленных освободят, когда все это закончится. Я заставил себя успокоиться и продолжал смотреть, лихорадочно соображая, как и когда я смогу помочь товарищам. Рвануть назад к немецким позициям с тем, чтобы сформировать патрульный отряд, который обрушится на румын, было делом бессмысленным. Во-первых, потому что было маловероятно, чтобы пленных в этом случае оставили в живых. Во-вторых, потому что это будет стоить еще большего количества немецких жизней. И, в-третьих, потому что предательство румынской армии уже давно предвиделось немцами. Таким образом, я осознавал, что действовать в этой ситуации мне придется в одиночку.

Чтобы заглушить крики Алоиса, ему заткнули рот кляпом. Его мучители явно полагали, что зрелище его страданий заставит других пленных выдать им необходимую информацию. Однако продолжение допроса не принесло русским ожидаемых результатов, даже когда пальцы на левой руке Алоиса также были разбиты. Он со стонами катался по грязи, пока допрос его товарищей продолжался. Я тем временем соорудил упор для своего карабина и занял огневую позицию. Я был готов стрелять, но все еще надеялся, что русские прекратят пытать своих жертв и отпустят их из плена. Однако, как выяснилось, мои надежды были напрасны.

Я был неожиданно поражен, заметив, что русский с пистолетом вдруг разорвал куртку и рванул брюки Алоиса так, что в сумерках стал ярко заметен его белый, бледный живот. Русский выхватил складной нож у себя из-под куртки, разложил его и с угрозой провел лезвием перед лицами остальных немецких пехотинцев, стоявших на земле на коленях. Он заорал на них, и румынский переводчик, дико жестикулируя, что-то быстро заговорил ему, но в конце концов покорно пожал плечами. Тогда русский повернулся к Алоису и резким движением разрезал его живот ниже пупка, погрузил руку в рану и вырвал наружу около метра его кишок. Алоис в агонии застонал так, что это было отчетливо слышно, несмотря на кляп у него во рту.

Я привык видеть ужасные вещи на этой войне, но подобное было выше моих сил. Мое сердце забилось столь бешено, что мне казалось: оно разорвется. Бессильная ярость переполняла меня. Было пора действовать. Жестокость русского поразила даже румынского переводчика, который неожиданно достал свой пистолет и прекратил страдания Алоиса двумя стремительными выстрелами в голову. Ситуация была предельно накалена. Оба русских теперь держали оружие наготове. Они и румыны орали и угрожали друг другу. Русский палач навел свой пистолет на переводчика, а потом вдруг перевел его на стоявших на коленях пленных и выстрелил в лицо первому из них. Брызги крови и тканей вырвались из затылка пехотинца. На несколько секунд он застыл, подобно статуе, а потом рухнул к ногам своих товарищей.

Ко мне тут же вернулось хладнокровие. Ярость пробудила мои охотничьи инстинкты. Русский уже был в перекрестье моего прицела. Короткий вздох, концентрация, и мой палец лег на спусковой крючок и надавил на него. Пуля пронзила грудь палача, и он, будто под ударом стального кулака, рухнул на землю. Я снова был наготове, как только первый враг оказался на земле. Второй русский стал жертвой следующей пули. Румынский переводчик мгновенно осознал, что произошло, и одним прыжком подскочил к стене туалета: он тут же сиганул в дыру, наполненную дерьмом, так что во все стороны полетели брызги. Двое оставшихся румын начали беспорядочно палить во все стороны, но ни одна из их пуль не пролетела даже рядом со мной. Мой третий выстрел положил одного из них у стены туалета. К этому времени весь румынский лагерь возбужденно загудел. Измазанный дерьмом с головы до ног переводчик выскочил из туалета. Первые пулеметы открыли огонь по лесу. Град пуль, выпущенных ими, прошел в опасной близости от меня. Я не мог помочь уцелевшим немецким стрелкам. Мне нужно было уходить как можно быстрее, чтобы предупредить своих товарищей. Словно привидение, я исчез в лесу.

Когда я достиг позиций горных стрелков, там уже разгоралась лихорадочная деятельность. Я незамедлительно направился к капитану Клоссу и в коротких фразах доложил об увиденном. Хотя я опустил детали, Клосс смог представить, что произошло.

— Проклятие! — вырвалось у него, и он начал пытаться выйти на радиосвязь с полковым командованием и соседними частями. Выяснилось, что румыны уже атаковали в нескольких местах и захватили два отряда из нашего батальона. Мой доклад просто оказался последним подтверждением того, что румыны теперь стали врагами немцев.

Полковой штаб не мог предложить каких-либо рекомендаций и ожидал указаний из штаба дивизии. Затем Клосс связался с 3-м батальоном 112-го горноартиллерийского полка, но сразу после этого радиосеть перестала функционировать. Каждая часть осталась сама по себе, как было уже слишком часто за последние месяцы. Но наш батальон был счастлив, что все не сложилось еще хуже. Мы немедленно отреагировали на изменение обстановки, поскольку были предупреждены вовремя, и каждая рота была готова к обороне румынского вторжения.

Однако многие другие части серьезно пострадали. Румыны приближались к ничего не подозревавшим немцам, воспринимавшим их, как дружеские силы, и наносили жестокий удар. Румынские боевые группы соединились в своего рода партизанские группы, которыми руководили просочившиеся в немецкий тыл русские агенты. Действуя с невероятной жестокостью, они сеяли панику среди немецких частей, которые не могли определить, друг или враг перед ними.

В то время как другие части несли ужасные потери, бойцы 2-го батальона 144-го горнострелкового полка оборонялись с непреклонной решимостью. Когда группы румын подходили к их позициям с обычной внешней дружественностью, но с оружием в руках, заранее предупрежденные стрелки открывали огонь при их первых подозрительных движениях. Правда, ситуацию осложняло то, что все происходило ночью. Но, к счастью, у румын не было тяжелых орудий, а огневое превосходство немецких стрелков давало последним значительное преимущество, когда дело доходило до перестрелок. В результате 144-й полк стал центром сопротивления 3-й горнострелковой дивизии и ее точкой сбора во время тактической и стратегической перегруппировки. Уцелевшие разрозненные части дивизии пробивались к 144-му полку и таким образом обеспечивали ему необходимое пополнение для нанесения контрударов, позволявших спасти другие окруженные части.

К следующему утру штурмовые группы уже были собраны вместе и наступали на румын. Полные ярости и возмущения их предательством, жаждущие реванша за то, что румыны столь жестоко действовали против своих бывших союзников, немецкие стрелки обрушились на них, подобно берсеркерам. Немецкие контратаки были безжалостны. Бойцы Вермахта не брали пленных с тех пор, как необходимая им тыловая поддержка была уничтожена. Во время этих беспорядочных боев, где не было толка от снайперской винтовки, я служил в роли рядового стрелка. Я сражался с обычной самозарядной винтовкой "Вальтер 43", которую получил по возвращении из отпуска. Мне приходилось, как ястребу, следить за ней, чтобы ее никто не украл. Заряженная разрывными пулями, она обладала значительной огневой мощью на расстояниях до ста метров.

За несколько дней дивизия сумела выбить румын из своего сектора и стабилизировать свои позиции. Но она осталась совсем одна. За этот же период 6-я армия была почти полностью уничтожена. Одновременно русские штурмовали Бухарест и южные нефтяные месторождения в районе города Плоешти. В результате позиции 3-й горнострелковой дивизии маячили подобно занозе в русском фронте. И поэтому русские атаковали их следующими, развивая успех после разгрома 6-й армии на севере. 27 августа интенсивность советских атак возросла. Вместо обычных перестрелок началось генеральное наступление по всему периметру удерживаемых дивизией Карпатских перевалов.

Действия 2-го батальона в этих боях имели особую важность, поскольку он использовался как своего рода "пожарная бригада", которую бросали на те участки, где возникала наибольшая необходимость в дополнительных силах. Бойцам батальона удавалось отбрасывать врага снова и снова, поскольку они сражались на местности, которую уже успели хорошо изучить, а к тому же, будучи в своей основе горными войсками, они обладали явными тактическими преимуществами над русскими. Однако, хотя горные стрелки и сражались из последних сил, вихрь событий вокруг них раскручивался все быстрее и быстрее и постепенно затягивал их.

Те, кто писал историю полка, вероятно, пользовались лишенными эмоций сугубо фактографическими материалами о ходе этих боев, подготовленными в тонах помпезного оптимизма. Генерал Клатт, к примеру, писал: "В девственных Карпатах стрелки были сильны и свободны. Они пребывали в гармонии с горами. И если ад действительно восстал против них, почему судьба не сделала так, чтобы они погибли именно там?" Но реальность была гораздо менее лицеприятной. Бойцы горных войск вовсе не умирали внезапно от прицельных выстрелов среди живописных закатов под звуки музыки, разносившейся в терпком горном воздухе. Нет, смерть всегда приходила к ним среди грязи и вони. Их тела разрывались на конвульсивно дергавшиеся, брызжущие кровью куски плоти. Каждый день мог стать последним для солдата, и на каждого давил страх смерти или увечья. Каждого мучила неуверенность при мысли о том, что с ним станется, если он окажется в плену у русских. И тем не менее немецкие стрелки научились преодолевать охватывавшее их безумие. Иначе они попросту погибли бы за несколько дней. Вопреки всему они продолжали надеяться.

На Восточном фронте к этому моменту гибло до сорока немецких пехотинцев в день. Такого уровня потерь Германия больше не могла выдерживать. Службы тылового обеспечения армии доказали свою несостоятельность еще зимой 1941/42 г. К осени 1944-го снабжение немецких частей осуществлялось с постоянными перебоями. Снова и снова стрелки были вынуждены сдавать захваченную территорию просто потому, что не получали необходимых им поступлений из тыла. Даже снабжение медикаментами все чаще и чаще прерывалось из-за постоянных колебаний линии фронта. Организованная эвакуация раненых становилась зачастую невозможной. Серьезные ранения на фронте фактически оказывались смертным приговором.