Филантропы имеют обыкновение преувеличивать страдания тех, кому они сочувствуют.

(Г. Л. Менкен, американский юморист)

Я вовсе не собираюсь ни оправдывать, ни защищать рабство – оно не заслуживает ни оправдания, ни защиты. Я всего-навсего по своей обычной привычке собираюсь посмотреть в сильное увеличительное стекло, чтобы разглядеть кое-какие детали, частности и многозначительные мелочи, которые обычно отсутствуют в устоявшихся штампах…

Прежде всего нужно уточнить, что неправильно было бы считать, будто на американском Юге рабовладельцами были все. К 1860 г. в пятнадцати рабовладельческих штатах проживало восемь миллионов белых и четыре миллиона рабов. Однако из восьми миллионов белых рабами владели лишь 384 000. Из них 77 000 имели по одному негру (как легко догадаться, это был не рабочий на плантации, а попросту слуга). Двести с лишним тысяч рабовладельцев имели не более чем по десять негров каждый – что опять-таки недостаточно для устройства настоящей плантации. Если с таким количеством негров хозяин и занимался землей, то исключительно для собственного прокормления, а не для получения каких бы то ни было доходов.

Настоящих плантаторов на Юге насчитывалось примерно две тысячи триста человек – те, кто имел сто и более невольников.

Таким образом, подавляющее большинство белого населения Юга (если точно – свыше восьмидесяти процентов!) не получало абсолютно никакой выгоды от рабства. Что было подробно изложено в книге южанина Хельпера «Неминуемый кризис», вышедшей в 1856 г. Хельпер на огромном статистическом материале как раз и вывел только что приведенный процент тех, кто от рабства никакой выгоды не имел и, подобно многим южанам, считал, что сохранение рабства ведет Юг прямехонько к кризису.

Еще в 1851 г. ученый из Университета Южной Каролины В. Грег говорил, что почти половина белого населения этого штата (то есть почти сто сорок тысяч человек) «в большинстве своем не имела определенных занятий и ничего не производила и, как представляется, прозябала в условиях, которые недалеко ушли от условий жизни времен варварства». По Грегу, жизненный уровень многих белых «был лишь на одно деление выше уровня индейцев, живших в лесу» (93). Они перебивались случайной поденщиной, охотой, рыболовством, мелкой торговлей рабами и мелким воровством – частенько совместно с черными невольниками.

О чем это нам говорит? Во-первых, Юг вовсе не походил на мифические края, сплошь населенные «злыми плантаторами». Во-вторых, что более существенно, именно те самые 80 процентов населения, не имевшие ровным счетом никакой выгоды от рабства, как раз и вынесли на своих плечах всю тяжесть четырехлетней войны с Севером, превосходившим численностью, гораздо лучше вооруженным, одетым, сытым. Коли уж именно так и произошло, то Гражданская война тем более не укладывается в примитивную картинку борьбы «рабовладельцев» с «противниками рабства». Белые бедняки-южане явно защищали не привилегии плантаторов, а кое-что другое – родину, независимость, образ жизни…

Думается мне, имеет смысл предоставить слово самим южанам, защищавшим перед войной свой образ жизни в дискуссиях с северянами, – опять-таки для того, чтобы понять всю сложность проблемы.

Сенатор Хаммонд из Южной Каролины: «Разница между нами заключается в том, что мы нанимаем рабов пожизненно и хорошо компенсируем их труд; они не голодают, не попрошайничают, не знают безработицы… Вы же (северяне. – А. Б.) нанимаете поденщиков, о которых не заботитесь и труд которых плохо оплачиваете, что можно наблюдать в любой час, на любой улице ваших больших городов».

Генерал-южанин Стрингфеллоу: «На Юге нет борьбы между трудом и капиталом. Там, где существует рабство, капиталист и труд выступают совместно, поскольку труд – это капитал. Там капиталист, вместо того чтобы заставлять рабочего трудиться до изнеможения, стремится сделать его сильным, поскольку этот рабочий – его деньги. Интересы рабочего и капиталиста, раба и его хозяина идентичны: они не могут прийти в столкновение. Процветание хозяина равнозначно счастью раба, поскольку, если хозяин процветает, условия жизни раба улучшаются; а хозяин процветает, если его раб здоров, энергичен и счастлив».

Доктор Арнольд: «Владелец хлопкоочистительной фабрики может с легкостью заменить умершего рабочего, и при этом он ничего не теряет. Плантатор же в случае смерти одного из своих работников теряет такой значительный капитал, что ради спасения своего капитала он спасает своих негров».

Во всем, что говорили сенатор, генерал и доктор, есть немало передергиванья, но имеется и доля правды. Как ни крути, а раб представлял собой находящееся в пожизненном владении имущество, которые было невыгодно «портить». Зато тогдашнего свободного наемного рабочего, стоило ему прихворнуть или состариться, вышвыривали за ворота без малейшей жалости: тогда для рабочих не существовало ни оплачиваемых бюллетеней, ни отпусков, ни пенсий, а о профсоюзах и слыхом не слыхивали.

Свидетельствует получивший образование чернокожий бывший раб, знаменитый Букер Т. Вашингтон: на плантации в Виргинии, где он родился, хозяин и его сыновья работали бок о бок со своими шестью рабами с одинаковым усердием: «Таким образом, все мы выросли вместе, словно члены одной большой семьи… в некоторых больших поместьях, в штатах Алабама и Миссисипи, расположенных далеко от шумных больших городов и часто посреди первозданных просторов, хозяин и рабы сплошь и рядом жили вместе в условиях, которые были поистине патриархальными».

Обучение негров грамоте считалось незаконным, но многие хозяева своих невольников все-таки учили. В 1825 г. рабовладелец Макдонаф на своей плантации близ Нового Орлеана ввел для негров систему самоуправления, в том числе и суд присяжных, которых негры сами назначали. Будущий президент отделившегося Юга Джефферсон Дэвис ввел эту систему на двух своих плантациях в штате Миссисипи.

В 1835 г., когда через болота Луизианы прокладывали канал, для этой работы пришлось завозить несколько сотен ирландцев – рабовладельцы, несмотря на обещание щедрой платы, своих рабов «сдать в аренду» отказались, заявив, что они «все перемрут в этих чертовых болотах».

Некоторые хозяева отпускали своих рабов на заработки – ничуть не покушаясь на заработанные ими деньги.

И, наконец, число освобожденных негров на Юге медленно, но все же росло – к 1860 г. свободен был каждый шестнадцатый. Причем часть негров оказалась на воле не благодаря широкому жесту хозяина, а потому, что сумела откупиться. Каким образом? Оказывается, часть рабов с позволения хозяев не горбатились на плантации, а открывали собственные ремесленные мастерские или занимались торговлей. Даже благонамереннейший советский историк, писавший еще в 1931 г., меланхолично замечает, что часть таковых сумела «сколотить небольшой капиталец» (56). А чуть позже признает, что капиталы порой были и «большими». Другой советский историк, работавший четверть века спустя, после обязательных гневных тирад против «гнусных рабовладельцев», признавал, что свободные негры на Юге «занимались торговлей, имели значительные наделы земли, держали в услужении негров-рабов и даже были в состоянии предоставлять своим детям возможность получить образование в университетах Европы» (61). В связи с этим лично у меня возникают серьезные подозрения, что эти самые свободные негры своих чернокожих собратьев не в услужении имели, а держали как рабов. Почему бы и нет? В России наблюдалось схожее явление: иные крепостные мужички, отпущенные хозяином торговать, так поднимались, что заводили собственных крепостных (оформленных, правда, на подставных лиц). Так что и свободный негр мог обзавестись своими рабами – южным законам это вовсе не противоречило. Любопытно было бы точно проверить, как оно обстояло на самом деле…

Как пишет черная писательница, жена Дюбуа, в книге об известном черном общественном деятеле, в 1850 г. в Новом Орлеане четыре пятых свободных негров были грамотными, а более тысячи негритянских детей учились в школе (43).

В общем, реальный Юг все же не походил на место, населенное исключительно злобными плантаторами и стенающими невольниками. Действительность, как ей и полагается, была гораздо сложнее…

Между прочим, в самих США давным-давно существуют разные взгляды на проблему, достаточно книг, написанных отнюдь не с точки зрения победивших северян, – работы Барджесса, Даннинга, Рооса, Коултер и многих других. Вот только этих у нас при Советской власти поторопились объявить «реакционерами», и их книги до сих пор не изданы…

Когда умер бывший президент Мэдисон, как мы помним, рабовладелец не из мелких, на похоронах его рабы рыдали в голос. Один из них, впоследствии написавший книгу «Воспоминания цветного человека» (грамотен был изрядно!), так и выражался: наш господин, мол, был одним из лучших людей, когда-либо живших на земле…

Между прочим, центральная интрига классического романа «Хижина дяди Тома» – откровенный вымысел.

Я имею в виду старательно изложенную писательницей историю про то, как хозяева очаровательной Элизы пытались продать работорговцу ее крохотного сынишку, «ребенка лет четырех-пяти».

Подобное прямо запрещалось законами Юга. Продать отдельно от матери можно было только детей подросткового возраста. В глуши, в глубинке, где закон – болота, а прокурор – аллигатор, на закон могли и наплевать, но в романе действие происходит отнюдь не в глуши, да и чета рабовладельцев изображена людьми гуманными и законопослушными, которые, безусловно, не стали бы нарушать законы. (К роману Бичер-Стоу мы обязательно вернемся, но попозже.)

Теперь – о другой стороне проблемы. В советские времена, в какой бы стране дело ни происходило и о каких бы временах речь ни шла, любой бунтовщик против властей обязательно провозглашался личностью чистой и светлой, чуть ли не святой, а его мятеж изображался в самых восторженных тонах. Это в полной мере касалось и пресловутого «восстания Ната Тернера», которое советские школьники с малолетства обучались считать священной борьбой угнетенных негров с клятыми рабовладельцами.

А что же на самом деле произошло в 1831 г. в штате Виргиния?

Упомянутый Нат Тернер был рабом некоего небогатого южанина Тревиса, каретных дел мастера, державшего, кроме того, небольшую ферму, где работало всего-то несколько невольников (бок о бок с которыми трудились старшие сыновья хозяина). Тернер был не простым рабочим, а доверенным надсмотрщиком. Следов какого бы то ни было скверного обращения с ним история не зафиксировала: наоборот, хозяйский сын старательно обучил его грамоте, разрешил жениться, а потом всячески поощрял интерес Тернера к Библии и религиозному образованию. (Позже, на следствии, рабы Тревиса называли своего хозяина «по-христиански милосердным».)

Тернер без малейших препятствий со стороны хозяина частенько читал рабам проповеди – и имел на них немалое влияние. Его так и прозвали – Проповедник. По словам Тернера, у него регулярно случались «видения», во время коих ему, как водится, являлись апостолы, святые и архангелы, дающие правильные советы. На суеверных негров это действовало.

Однажды случилось солнечное затмение. Вскоре Тернер, собрав свою паству и потчуя ее, кроме проповеди, изрядной дозой бренди, заявил, что затмение является особым Господним знамением, которое гласит, что «последние станут первыми». А посему – к топору, ребята!

Семеро слушателей, разгоряченные известием о знамении и бренди (точнее, домашним яблочным самогоном), похватали топоры и вслед за Тернером кинулись в хозяйский дом. Зарубили хозяина с женой и сыном, а также шестнадцатилетнего белого подмастерья – наемного рабочего, не имевшего никакого отношения к рабовладельцам. Потом размозжили годовалому сынишке Тревиса голову об угол камина.

Отправились на соседнюю ферму, убили хозяина и его слугу. Наведались в дом белой вдовы с сыном – убили и их. До рассвета успели обработать еще две фермы.

Утром снова пустились в путь, перебив еще несколько фермеров с семьями, в том числе и детей (спастись удалось только одной маленькой девочке, которую успела увести в лес черная служанка).

Сопротивление они встретили один-единственный раз – некий капитан Бэрроу долго защищал свой дом, чтобы его молодая жена со служанкой успели бежать. Капитана все же одолели количеством, убили, но Проповедник из уважения к «мужеству храброго врага» не велел уродовать труп (как поступали во всех предыдущих случаях). «Восставшие» просто-напросто все по очереди напились крови мертвеца…

А вот дальше случился сбой. Воинство Тернера вышло к местной винокурне и, мгновенно позабыв о священной борьбе с белыми угнетателями, принялось истреблять имевшиеся там запасы спиртного. Окрестное белое население, прослышав об этом, срочно собрало ополчение и кинулось штурмовать спиртной заводик. Большинство «мятежников» там же и перехватали, сам Тернер (видимо, пивший меньше) ухитрился сбежать и еще около месяца прятался по лесам, потом его поймали и повесили. Жертвами пьяного разгула стали около восьмидесяти белых мужчин, женщин и детей (в основном как раз женщин и детей) (149).

Согласитесь, что все это было мало похоже на классическую «борьбу за свободу»: и особенных угнетений негры не испытывали (как видим, у них была возможность сидеть по воскресеньям и пить бренди), и учиненные ими зверства как-то не вполне сочетаются с благородной картиной народного бунта против угнетателей… Однако советским пропагандистам эта история пришлась как нельзя более по сердцу, и мятеж Тернера без упоминания подробностей фигурировал во всякой приличной книжке о рабовладельческом Юге как пример беззаветной борьбы угнетенных чернокожих (по тем же образцам лепили борца за народное счастье из примитивного вора-разбойника Стеньки Разина, славного исключительно тем, что шайку он себе смог сколотить не из нескольких человек, а из нескольких тысяч…).

Однако, что самое печальное, все вышеприведенные факты и подробности никак нельзя использовать с целью какой бы то ни было защиты или оправдания рабства. На всякого доброго и гуманного рабовладельца обязательно отыщется скот, который своих негров как раз тиранил.

Диккенс в своей книге об Америке приводит массу объявлений, о беглых неграх, и эти объявления самим своим содержанием портят идиллическую картинку.

«Сбежал негр Мануэль. Неоднократно клеймен».

«Сбежал негритенок по имени Джеймс. На мальчишке в момент побега были кандалы».

«Посажен в тюрьму негр, назвавшийся Джоном. На правой ноге чугунное ядро весом в четыре-пять фунтов».

«Задержана полицией молодая негритянка Мира. Следы кнута на теле, на ногах кандалы».

«Сбежала негритянка с двумя детьми. За несколько дней до побега я прижег ей каленым железом левую щеку. Пытался выжечь букву М».

«Сбежала девочка негритянка по имени Мэри. Над глазом – большой шрам, недостает многих зубов, на щеке и на лбу выжжена буква А».

«Посажен в тюрьму негр. Называет себя Джошиа. На спине многочисленные следы кнута. На бедрах и ляжках в трех-четырех местах выжжено клеймо „Дж. М.“. Край правого уха откушен или отрезан».

Сдается мне, что эти негры ни малейшей любви к своим хозяевам не питали…

Что до мятежей, то, помимо пьяных эксцессов вроде тернеровского, были и самые настоящие восстания. В 1822 г. в Чарльстоне (Южная Каролина) свободный негр Денмарк Вези на трезвую голову, методично и обдуманно готовил серьезное выступление невольников. По подсчетам историков, было заготовлено 250 наконечников копий и 300 кинжалов, а в заговор оказались вовлечены несколько тысяч негров – никак не похоже на буйство кучки рабов, перепивших яблочного самогона.

Заговор Вези был случайно раскрыт, его организатора и еще 35 черных повесили, а стенограмму суда быстренько уничтожили – чтобы рабы из нее не почерпнули практических сведений… Точно также настоящим восстанием следует считать события 1811 г. в окрестностях Нового Орлеана, когда восстало более пятисот негров и на подавление, кроме местной милиции, пришлось двинуть и регулярные армейские части… (58).

А чего стоит описание аукциона в штате Кентукки в 1847 г., свидетелем которого стал будущий президент США Авраам Линкольн, оставивший подробные воспоминания…

На торги выставили девушку Элизу, настоящую красавицу, по виду практически неотличимую от белой: африканской крови в ней имелась лишь одна шестьдесят четвертая, и все же она была рабыней. К красотке покупатели проявили большой интерес, но качественный товар стоит дорого, и в конце концов остались только два претендента: Фэйрбанк, молодой священник методистской церкви, и какой-то француз.

Торги застопорились, новых надбавок не предлагали, и аукционист, «сорвав платье с плеч Элизы, обнажив ее шею и грудь», крикнул: «Кто же собирается отказаться от такого шанса?» Француз прибавил. Священник – тоже. Аукционист вновь кинулся к девушке, «подняв ее юбки и обнажив ее тело от пят до пояса», кричал, «похлопывая по бедру девушки»: «Кому же достанется этот приз?»

Француз в конце концов вышел из игры, и девушка досталась священнику. Нет, это совсем не то, о чем вы подумали. Финал у этой истории, смело можно сказать, счастливый: священник не красивой девушкой прельстился, а действовал по поручению двух местных жителей, противников рабства, которые ему выделили двадцать пять тысяч долларов – чтобы купить побольше рабов и тут же отпустить их на волю (156). Но масса других подобных историй заканчивалась не так благостно…

Рабство было безусловным злом. По моему глубокому убеждению, страшнее всего даже не каленое железо, кнуты надсмотрщиков и кандалы, а то, что рабство непоправимо калечило души – как черных, так и белых.

Давайте обратимся не к свидетельствам очевидцев, своими глазами видевших искалеченных негров, а к знакомой многим великолепной детской книжке Марка Твена «Приключения Гекльберри Финна», где есть весьма примечательный эпизод…

Гек Финн, выдавая себя за Тома Сойера, попадает на маленькую, захудалую ферму, принадлежащую дядюшке и тетушке Тома. Дядя Сайлас и тетя Салли – милейшие, добрейшие старички. Нет сомнений, что неграм у них живется, как у Христа за пазухой, смело можно сказать, что хозяева и невольники живут душа в душу. Те самые «добрые хозяева», о каких мы имеем массу свидетельств.

Но вот Гек, объясняя, почему он приехал позже, чем ожидалось, сочиняет на ходу, что на пароходе взорвалась головка цилиндра. И следует вроде бы безобидный, но по сути своей жуткий диалог.

Пораженная тетушка Салли восклицает:

«– Господи помилуй! Кого-нибудь ранило?

– Нет, никого. Только негра убило.

– Ну, это вам повезло; а то бывает, что и людей ранит. В позапрошлом году, на Рождество, твой дядя Сайлас ехал из Нового Орлеана на „Лалли Рук“, а пароход-то был старый, головка цилиндра взорвалась, и человека изуродовало. Кажется, он потом умер. Баптист один».

Такие дела. Милейшая, добрейшая, золотая старушка, которая в жизни ни одного своего негра пальцем не тронула и заботилась о невольниках чуть ли не как о родных детях, в то же время решительно не видит в негре человека. Слава богу, никого из людей при взрыве не поранило. Только негра убило. А то ведь бывает, что и людей поранит…

Так что подлинной основой рабовладения были не садисты-плантаторы с кнутом в зубах и ножом за голенищем, а такие вот милые добрые старушки. То есть – состояние умов, когда не то что старушка из глуши, а люди образованнейшие, интеллектуалы и гуманисты не видели в рабстве ничего плохого.

Нам, пережившим крепостное право, проблему понять проще. У нас творилось в точности то же самое, разве что рабы и господа были одного цвета. Александр Сергеевич Пушкин, обрюхатив свою крепостную девку, велел отослать ее с ребенком в дальнюю деревню и более в жизни не интересовался судьбой, простите за выражение, выблядка. Так что и поныне, не ведая о том, где-то обитают упущенные пушкиноведами потомки Пушкина, происходящие из крестьян. И ведь светило русской поэзии вовсе не был ни плох, ни черств душою. Просто-напросто так тогда полагалось – подумаешь, пошалил со своим имуществом. Вот если бы А. С. не уплатил карточного долга, нарушил слово чести или, не дай бог, украл у знакомых золотую табакерку – вот тогда общественное мнение осудило бы его со всей строгостью и закрыло бы перед ним двери приличных домов…

Одним словом, чтобы покончить с рабством, мало было вооруженной рукой принудить рабовладельцев отказаться от своей живой собственности. Нужно было еще перестроить мышление сотен и тысяч таких вот милейших тетушек и дядюшек, свято веривших, что живут они правильно…

К середине девятнадцатого века Юг оказался в страшном тупике. Очень многие, владевшие рабами, уже прекрасно понимали, что с моральной точки зрения рабство – зло, а с экономической – только губит страну. Но в то же время никто, собственно, не представлял, а что же делать. Из подобных ситуаций не бывает простого выхода – что блестяще подтверждает и наша собственная история крепостного права. Все понимали, что с ним нужно кончать (в том числе и императоры Александр I и Николай I) – но найти решение было адски трудно. Кавалерийским наскоком такую проблему, формировавшуюся сотни лет, ни за что не решить.

Впрочем, некоторые верили именно в наскок…

Первыми против рабства начали выступать квакеры, еще в 1787 г. создавшие общество противников рабства (210). Но они мало чего добились в те времена, когда множество высокородных английских джентльменов, а также и множество богобоязненных северян извлекали огромные барыши из торговли живым товаром.

Однако постепенно на Севере США стало формироваться движение сторонников отмены рабства – аболиционистов, которых я в дальнейшем ради экономии места буду называть кратко «аболы».

К пятидесятым годам XIX в. аболы были уже довольно многочисленны, организованны. Правда, как в таких случаях и бывает, они оказались расколоты на несколько направлений – от мирного до самого что ни на есть экстремистского.

«Умеренные» возлагали главные надежды на убеждение – дескать, путем систематических проповедей следует объяснить рабовладельцам, что грешно держать в рабстве себе подобных. Если повторять это достаточно долго, то до плантаторов, полагали эти идеалисты, когда-нибудь обязательно дойдет…

Другие возлагали все надежды опять-таки на «постепенное смягчение нравов путем просвещения» и на принятие новой, еще более демократической конституции, которая позволит провести законы об освобождении негров. Поскольку эти господа были приверженцами неприкосновенности частной собственности, к которой относили и негров, – они часто поминали знаменитое высказывание Джефферсона: «Рабовладение сходно с удерживанием волка за уши: это опасно, но еще страшнее его отпустить». «Законники», кроме того, всерьез опасались, что при внезапном освобождении негров вспыхнет расовая война и начнется массовый террор против белых (и, как показали последующие события, были не так уж и не правы). В общем, они тоже делали ставку исключительно на парламентские методы: нужно провести на выборах своего президента, получить большинство в Сенате и Конгрессе, а там уж не спеша и обстоятельно работать над законодательной отменой рабства (достаточно здравая точка зрения).

Имелось еще течение, которое проповедовало, что отделиться от США следует как раз Северу. Логика была нехитрая: если рядом с рабовладельческим Югом будет существовать совершенно независимая республика, где рабство запрещено, негры туда станут убегать массами, и в конце концов Юг останется вовсе без невольников. Опять-таки нельзя сказать, что это было глупой идеей.

Вот только эти теории категорически не нравились северным промышленным и финансовым магнатам, втихомолку финансировавшим движение аболов. Упомянутые господа, будущие олигархи, как легко догадаться, преследовали свои, сугубо практические цели – хотели максимально ослабить экономически своих южных конкурентов, а проще и легче всего это было сделать, выступая против рабства, основы южной экономики. И мысль о добровольном разделении страны им была не по вкусу: им-то, для того чтобы приумножить капиталы, как раз и требовалась единая страна, а не огрызок, где деловым людям не развернуться. И денежные тузы оказались в пикантном положении: с одной стороны, нужно было и дальше подбрасывать деньжат аболам, с другой же, аболы, не посвященные в тонкости большого бизнеса, сплошь и рядом бросали с трибуны идеи, неприемлемые для спонсоров, – но спонсоры ничего не могли поделать, приходилось терпеть, стиснув зубы…

И наконец, существовало достаточно сильное экстремистское крыло аболов – в чем-то до ужаса похожее на невежественную и горластую российскую интеллигенцию, считающую, что она способна решить все без исключения сложнейшие мировые проблемы одной левой. Аболы-радикалы, не утруждая себя размышлениями и расчетами, с пеной у рта требовали освободить рабов немедленно. Всех! Без исключения! Сию же минуту! За четверть часа!

Благими намерениями, как известно, порой вымощена дорога в ад. Обрушить моментально столь старое и громадное сооружение, каким был институт рабства, неминуемо означало бы погрузить страну в кровавый хаос (как случилось и в России в семнадцатом году). Но этого-то аболы-радикалы и не хотели понимать. Чем до ужаса напоминали большевиков, о которых еще не было ни слуху, ни духу: немедленно разнести старый мир до основанья, а там видно будет…

К тому времени большинство образованных людей было прекрасно знакомо с книгой английского консерватора Эдмунда Берка (1729–1797), политика и публициста. Берк писал очень толковые вещи: «Наука управления, предназначенная для достижения практических целей, требует от человека опыта, для которого подчас мало человеческой жизни, и он должен с величайшей осторожностью приступать к работам по сносу общественного здания, которое в течение веков отвечало своему назначению, и с еще большей осторожностью – к возведению нового, особенно когда нет модели, доказавшей свою полезность». Эти слова Берка относились к Великой французской революции, но с тем же успехом их можно было применить и к американскому рабовладению (и к освобождению крестьян в России, и к нашей Февральской революции).

Однако так уж повелось в мировой истории: консерваторы высказывают чертовски здравые идеи, предостерегая от резкого и насильственного слома старых устоев (особенно когда нет детального плана постройки нового), – но интеллигенты-экстремисты, не признавая ни логики, ни здравого практического смысла, буйствуют с пеной у рта: сломать! Немедленно! Все и сразу! А там видно будет!

Самое интересное, что негры – и свободные, активные деятели движения аболов, и рабы – сплошь и рядом выступали против подобных призывов!

Американский писатель и мыслитель Томас Скидмор, живший в первой половине XIX в., был горячим сторонником всеобщего равноправия, свободы и демократии для всех и, соответственно, горячим противником рабства. Однако в своей книге (141) написал удивительные строчки: «Тот, кто бывал на Юге, знает – многие рабы неохотно приняли бы свободу, если бы им ее дали».

Удивительны они только для тех, кто привык не выходить за пределы устоявшихся штампов. На деле негры-рабы действительно боялись воли. По той же причине, по которой русские крепостные мужички сплошь и рядом противились попыткам «доброго» барина их освободить.

Ларчик открывается просто: подавляющее большинство аболов собиралось освободить рабов пусть немедленно, пусть всех поголовно, но – без земли. Каковая оставалась священной и неприкосновенной частной собственностью белых.

А на кой черт негру свобода без земли?! Негр, знаете ли, не дурак и интеллектом нисколечко не уступает белому. Даже не обученный чтению, письму и прочим ученым материям, он обладает нешуточной житейской сметкой. И, как тот самый русский мужик, прекрасно понимает, что свобода без земли ему и даром нужна. Потому что свободному, но не имеющему земли негру придется вкалывать за гроши на хозяина – сплошь и рядом того же, прежнего. Разве что теперь негра нельзя будет продать, заклеймить или хлестать кнутом. Такая свобода, знаете ли, немногим лучше рабства…

Но этого-то как раз и не понимали аболы-радикалы (подобно своим российским коллегам). Хотя люди здравомыслящие тогда же указывали, что проблема гораздо шире: если уж трещать о демократии и свободе, то нужно распространить ее на всех – и на негров, и на белых наемных рабочих, которые нередко живут хуже негров. Хорас Грили, журналист и политик, фигура в тогдашней Америке крайне заметная, так и писал в своей нью-йоркской газете: «Меня мало волнует существование рабства в Чарльстоне или Новом Орлеане потому только, что я вижу достаточно примеров рабства в Нью-Йорке, и это требует моего внимания в первую очередь». Другой бывший либерал печатно признавался: «Прежде я был горячим сторонником отмены рабства. Но теперь я убедился, что существуют белые рабы тоже, и мне ясно, что едва ли безземельные негры что-нибудь выиграют, если им предоставят ту же возможность менять хозяев, какая имеется у безземельных белых» (43).

Однако радикалов переубедить было невозможно – еще и оттого, что они были в основном пуританами, а значит, руководствовались теми же старыми пуританскими догмами. Белый рабочий беден? Значит, Бог его не любит, и какое это имеет отношение к проблеме? Главное, негров надо освободить немедленно! Всех! И без земли!

Сами свободные негры осторожничали гораздо больше. Знаменитый Фредерик Дуглас, бывший раб и общественный деятель, был большим дипломатом, держался крайне осторожно и с радикалами всех цветов кожи старался не связываться – он вписался в истеблишмент, потихоньку занимался бизнесом и к резким телодвижениям был не склонен.

Зато белые радикалы неистовствовали, призывая к вооруженной борьбе с рабовладельческим Югом – что на Юге вызывало вполне понятную тревогу и усиливало напряженность между обеими частями страны.

Вообще белые северяне, не имевшие отношения к аболам, тоже не могли считаться такими уж завзятыми противниками рабства. Скорее наоборот: только что народившиеся профсоюзы опасались, что в случае освобождения негры станут конкурентами белым рабочим (как позже и случилось…)

Одним словом, проблема (как и движение аболов) была чертовски сложной, неоднозначной и многогранной. Нет ничего удивительного в том, что южане сплошь и рядом высказывались об аболах, не выбирая выражений. Но вот мнение не южанина: «В сознании многих поколений американцев негры были скорее абстрактным понятием, чем человеческими существами – они были предметом для спора, достойным осуждения или сочувствия, они должны были либо „знать свое место“ и „не высовываться“, либо нужно было помочь им „встать на ноги“; они были чем-то пугающим или вызывающим сострадание, объектом травли или покровительства, пугалом для общества или общественным бременем» (232).

Это писал черный – Ален Лерой Локк, одним из первых среди негров ставший профессором философии… Профессор был абсолютно прав: в том-то и соль, что аболы-пуритане, порой с достойной лучшего применения яростью выступавшие против рабства, в то же время… в упор не видели в негре человека. Освободить его они были готовы, но вот признать равным себе – увольте! Их гуманизм был каким-то абстрактным, чисто теоретическим, касался в первую очередь неких отвлеченных идей – а вот реальный негр был для них этаким опасным и крайне подозрительным недочеловеком, которому и руку-то подать противно…

Поэтому освобожденных негров предполагалось убрать куда-нибудь подальше, с глаз долой, желательно вообще за пределы США, чтобы не портили своим видом красивые абстрактные идеи. Еще в 1818 г. группа тогдашних аболов создала «Американское колонизационное общество» – чтобы отправлять всех освобожденных негров «назад в Африку». Предполагалось отправлять каждый год «домой» 52 000 негров – что обходилось бы в миллион долларов ежегодно. Таких денег правительство выделить не могло, а частные филантропы ни за что бы не дали – и помаленьку означенное общество тихо скончалось естественной смертью.

Соджернер Трузс

Гарриет Табмен

Люси Стоун

Лукреция Мотт

Сюзен Антони

Гарриет Бичер-Стоу

В среде самих негров эта идея не вызвала ни малейшего воодушевления. Ну что значит «домой»? В Африке живут не абстрактные африканцы, а представители разных народов, каждый со своими языком, историей, культурой. Освобожденный раб, оказавшись в Африке, был бы там абсолютно чужим: он представления не имеет, к какому именно, народу относились его вывезенные в рабство предки, не знает ни словечка ни на одном из местных языков.

Среди негров идея исхода в Африку никакой поддержки не встретила – зато белые аболы были ею крайне воодушевлены. Прежде чем скончаться, «Колонизационное общество» все же ухитрилось обустроить в Африке на купленной у местных земле «свободную негритянскую республику Либерию» (существующую и поныне). Да вот незадача: за тридцать лет туда удалось переселить всего восемь тысяч негров – капля в море… Категорически не хотелось свободным неграм ни в Либерию, ни на Гаити, куда их тоже старательно выпихивали…

И тут впервые на страницах книги появляется «аболиционист номер один США», главный радикал и экстремист, с которым мы еще не раз встретимся при самых печальных обстоятельствах. Это Тадеуш Стивенс, конгрессмен из Пенсильвании, адвокат по профессии, имевший в США огромное политическое влияние. Именно с его именем и связаны самые радикальные предложения – которые сплошь и рядом проводились в жизнь…

Белый, естественно. Потомок польского эмигранта. Человек, чего уж там, не особенно симпатичный в личном плане: отчаянный игрок в карты, а также страшный потаскун. Один из немногочисленных друзей Стивенса (которых можно было пересчитать по пальцам одной руки), священник Бланчард письменно пенял приятелю: «Ваши уста осквернены богохульством, ваши руки – картами, а ваше тело – женщинами… То доброе, что вы сделали для страны (а никто другой не сделал больше или даже столько же), не искупает ваших грехов, которые я упомянул».

Американский историк характеризует его так: «Он безразлично относился к одежде, редко улыбался и никогда не смеялся» (93). Как считается, единственным по-настоящему близким Стивенсу человеком была его служанка-негритянка Лидия Гамильтон, его постоянная, несмотря на все романы на стороне, любовница на протяжении последних двадцати пяти лет жизни Стивенса.

Непременно нужно упомянуть, что Стивенс был начисто лишен какого бы то ни было стремления к личной выгоде, какого бы то ни было житейского эгоизма. Но в том-то и беда, что подобные бессребреники и упертые идеалисты принесли миру, пожалуй, гораздо больше вреда, чем казнокрады и стяжатели. Упертый идеалист-фанатик бывает по-настоящему страшен – во имя своих абстрактных принципов он, дай ему волю, нацедит столько кровушки, что несколько последующих поколений не отмоют. Примеров масса, и они достаточно известны, чтобы их здесь приводить. Сами без труда приведете не одну дюжину…

И уж безусловно нельзя обойтись без подробного рассказа о романе Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» – поскольку эта книга, без преувеличений, сыграла колоссальнейшую роль в событиях и для аболов была тем же, что для большевиков – «Капитал» Маркса…

Гарриет Бичер-Стоу

Гарриет (1811–1896) была дочерью известного проповедника Лимена Бичера и женой богослова Кэлвина Стоу. И Стоу, и родной брат Гарриет Генри были активнейшими аболами. Правда, так уж случилось, что Генри Бичер немало напортил святому делу противников рабства…

Был он одним из самых известных и уважаемых в Америке проповедников, страстно призывавшим к воздержанию, смирению и моральному совершенствованию. Однако у почтенного пастора имелась маленькая страстишка, которой он предавался, несмотря на брачные узы…

Шерше ля фам. Точное число любовниц Бичеpa yстановить невозможно, зато достоверно известно, что среди них оказалась красавица-феминистка Виктория Вудхалл, дама интереснейшая во всех отношениях. Именно она как-то вступила в американскую секцию Интернационала Карла Маркса (которую возглавлял дед будущего советского разведчика Зорге). Поначалу товарищи марксисты обрадовались, что к ним примкнула столь очаровательная, богатая и острая на язык особа, прекрасная ораторша и известная общественная деятельница. Однако очень скоро прекрасная Виктория превратила Американскую секцию Интернационала в «орган пропаганды свободной любви и спиритизма» (как-то это у нее сочеталось гармонично). И Карл Маркс, и его американские товарищи пережили массу неприятных минут, прежде чем им удалось выпихнуть красотку из секции, пока та не превратила ее черт-те во что. Цинично рассуждая, не справься «товарищи» с красоткой Викторией, остались бы не у дел: нет сомнений, что «массы» с гораздо большим интересом отнеслись бы к проповедующей свободную любовь красавице, нежели к скучному нытью цитировавших какого-то там Маркса социалистов. И превратилась бы американская секция Интернационала во что-то гораздо более веселое и интересное…

Виктория не успокоилась – она вскоре выдвинула свою кандидатуру в президенты США. Для тех времен – идея экзотичнейшая. Женщины в Америке не имели тогда избирательного права, а мужчины, валом валившие на выступления кандидатки в президенты, чтобы ею полюбоваться, наверняка не отдали бы ей ни единого голоса – нравы и в США царили самые что ни на есть домостроевские, Виктория опередила свое время лет на восемьдесят…

Вернемся к ее сердечному другу Генри Бичеру. Однажды в Америке разразился жуткий скандал: известный журналист (и близкий друг Бичера) Тилтон случайно застал Бичера в постели своей жены Элизабет, которая ничего не имела против такого соседства.

Грандиознейший был скандал! Все дело в личности Бичера. Подобные забавы наверняка сошли бы с рук какому-нибудь бравому драгунскому лейтенанту или светскому повесе – но Бичер, не забывайте, был проповедником. И американцы, оскорбленные в лучших чувствах, задавали вполне уместный вопрос: это как же совместить? Двадцать лет он нам проповедует воздержание, моральную чистоту и прочие добродетели, а сам при живой жене с супружницей лучшего друга постельку мнет?! Хамелеон двуличный!

Разъяренный Тилтон подал на бывшего закадычного друга в суд, на что по тогдашним законам имел полное право – супружеское прелюбодеяние в Штатах преследовалось в судебном порядке… Защищать старого приятеля тут же кинулась со всем пылом очаровательная Виктория Вудхалл, печатно объявив в своем журнале, что «огромный физический потенциал мистера Бичера, неукротимое стремление его естества к интимной связи, к объятиям образованной светской дамы» – вовсе не прегрешение, а наоборот, «самое благородное и великое из качеств этого действительно замечательного человека».

Легко догадаться, что такая защита еще больше повредила бедолаге проповеднику в глазах тогдашней пуританской Америки. Преподобного еще долго таскали по судам и полоскали в прессе, в конце концов оправдали и отпустили восвояси – но репутацию он потерял безвозвратно и никогда уже толком не оправился. Ох уж эти женщины – и без них тяжело, и с ними можешь ненароком вляпаться в такие передряги…

Но разговор у нас не о проказнике Генри, а о его сестре Гарриет, особе гораздо более добропорядочной и положительной. Литературным трудом она занялась не от тяги к изящной словесности, а просто потому, что нужда заставила, – супруг-пастор был беден, как церковная мышь, денег на жизнь катастрофически не хватало, вот Гарриет и обратилась к литературе, которая тогда уже приносила приличные гонорары.

Ее первая книга по истории Новой Англии «„Мэйфлауэр“, или очерки сцен и характеров потомков пилигримов» особенного успеха не имела и прибылей не принесла. Зато вторая, та самая «Хижина дяди Тома»…

Вот это был национальный бестселлер, без дураков! Первое книжное издание в 1853 г. произвело настоящий фурор и очень быстро разлетелось в количестве трехсот тысяч экземпляров – тираж отличный и для нашего времени, а уж для девятнадцатого столетия… Вся Америка обливалась слезами над горькой участью бедного дяди Тома и скрежетала зубами от ярости, читая описания звериных нравов рабовладельческого Юга. Все без исключения исследователи, каких бы политических взглядов они ни придерживались, признают: «Хижина» сыграла огромнейшую роль в воздействии на умы, в возбуждении ненависти к рабству. Когда впоследствии президент Авраам Линкольн встретился с Бичер-Стоу, он спросил:

– Так это вы та маленькая женщина, что вызвала большую войну?

Здесь очень мало от шутки, честное слово… Если у большевиков был «Капитал» и труды Маркса, у нацистов – «Майн Кампф», у итальянских фашистов – «Доктрина фашизма» Муссолини, то у северян в качестве идеологической платформы как раз и служила «Хижина дяди Тома», ухитрившаяся появиться в нужном месте в нужное время. Движения и теории, не подкрепленные какой-либо Главной Книгой, как правило, успеха не достигают – и наоборот, Книга играет громадную роль в успехе…

А жизненная правда в том, что «Хижина» ох как неоднозначна – и не просто обличает рабовладение, но весьма талантливо показывает и кое-какие другие проблемы, уже не имеющие ничего общего с «обличением зверств южан»…

Начнем с того, что тетушка Гарриет была, так сказать, теоретиком чистейшей воды. Сама она на Юге за всю жизнь была лишь единожды – недельку погостила на плантации у знакомых в штате Кентукки. Этим ее собственные впечатления о Юге и исчерпывались. Книга написана исключительно по рассказам других людей…

Но это, в конце концов, не главное. Известнейший у нас автор детективов Джеймс Хедли Чейз всю сознательную жизнь прожил в родной Англии, в США не бывал ни разу, но его романы об американских гангстерах по всему свету разошлись миллионными тиражами…

Самое любопытное – «Хижина», вещь талантливая, вовсе не является «пропагандистской агиткой» и не направлена только против рабовладельцев Юга. Там сыщутся интереснейшие места, как раз и показывающие всю сложность и неоднозначность движения аболов…

Вот, извольте. Ярая аболиционистка мисс Офелия, классическая пуританка из Новой Англии, приехала на Юг в гости к своему родственнику Сен-Клеру, классическому южному рабовладельцу (который изображен добрейшим и гуманнейшим человеком, на которого его рабы чуть ли не молятся). Маленькая Ева, дочь Сен-Клера, вернувшись из дальней поездки, радостно бросается к черным слугам.

«А у дверей будуара уже толпились слуги, и впереди всех стояла почтенная пожилая мулатка, дрожавшая от радости и нетерпения.

– Вот и няня! – крикнула Ева, с разбегу бросившись ей на шею, и принялась целовать ее.

Эта женщина не стала останавливать девочку, ссылаясь на головную боль (как только что поступила родная мамочка Евы, вечно изображавшая из себя больную и потому пресекавшая любые попытки дочки выразить свои чувства. – А. Б.); напротив, она прижимала ее к груди, смеялась и плакала, точно потеряла рассудок от счастья. Ева перелетала из одних объятий в другие, жала протянутые ей руки, со всеми целовалась, что привело в ужас мисс Офелию.

– Гм! – сказала она. – Оказывается, здесь, на Юге, дети способны на такое, о чем я и помыслить бы не могла.

– Что вас так удивило? – осведомился Сен-Клер.

– Одно дело – гуманное, справедливое отношение, но целоваться…

– …с неграми? – подхватил он. – На это вас не хватит, не так ли?

– Разумеется, нет! Я просто не понимаю Еву!» (12).

Здесь блестяще изображена особенная психология аболов (да и северян вообще): к неграм абстрактно и теоретически следует относиться гуманно и справедливо, но что до конкретных живых людей – от них следует держаться подальше…

Другая сцена, другой разговор между южанином и его северной родственницей касается еще более серьезных и принципиальных вещей.

«В саду на дерновой скамейке сидел Том; в каждой петлице его куртки торчало по веточке жасмина, а весело смеющаяся Ева надевала ему на шею гирлянду из роз. Сделав свое дело, девочка, словно воробушек, вспорхнула Тому на колени и снова залилась веселым смехом…

– Огюстен, как вы допускаете подобные вещи! – воскликнула мисс Офелия.

– А что тут плохого? – удивился Сен-Клер.

– По-моему, это просто ужасно!

– Вы не находите ничего предосудительного, когда ребенок ласкает большую собаку, пусть даже черную, а существо, наделенное разумом и бессмертной душой, вызывает у вас дрожь отвращения! Признайтесь, кузина, что я прав! Да, кое-кому из северян свойственна такая брезгливость. Мы отнюдь не ставим себе в заслугу то, что ее в нас нет, но обычай привил нам более терпимое, следовательно, более христианское отношение к неграм. Путешествуя по Северу, я не раз замечал, насколько сильны там все эти предрассудки. Признайтесь, кузина, что это так! Вы относитесь к неграм так, будто перед вами жаба или змея, и в то же время заступаетесь за них. Вас возмущает жестокое обращение с неграми, но иметь с ними дело – нет, об этом вы даже думать не можете! Отправить их куда-нибудь с глаз долой, в Африку, и пусть там с ними возятся миссионеры! Ну скажите, прав я или нет?

– Да, – задумчиво проговорила мисс Офелия. – Пожалуй, вы правы».

Как по-вашему, кто выглядит симпатичнее в этом разговоре – южанин-рабовладелец или северянка-аболиционистка?

И нечто более существенное. Самый отрицательный, да что там, самый омерзительный персонаж «Хижины», садист, развратник и законченный скот Саймон Легри, как раз и забивший насмерть безропотного дядю Тома… вовсе не южанин! Он по происхождению северянин из Вермонта. Южане-плантаторы у Бичер-Стоу как раз изображены не в пример привлекательнее и уж безусловно человечнее.

Не зря известнейший американский литературовед Ван Вик Брукс, автор пятитомной истории американской литературы, писал о Гарриет Бичер-Стоу: «В ее моральном чувстве не было лицемерия, как не было и злого умысла против Юга; напротив, никогда еще южане не казались такими привлекательными, а пороки нации она воплотила в Саймоне Легри, уроженце Вермонта. Независимо от общественной обстановки, в какой писалась „Хижина дяди Тома“, эта книга остается великим эпосом народной жизни и своего времени… Книга ее – явление литературы, а не пропаганды» (19).

Все верно – примитивная «пропагандистская агитка» ни за что не получила бы всемирного признания, не осталась бы популярной и через полторы сотни лет после выхода в свет.

Беда только, что тогдашние читатели-северяне увидели в книге Бичер-Стоу исключительно «обличение рабства» – а на все прочее и внимания не обратили. Роковую роль сыграло то, что книга была талантлива, – бездарные агитки долго не живут. Теперь, как уже было отмечено, у северян появилась Книга с большой буквы. Л. Д. Троцкий писал в свое время в работе «Литература и революция»: «Вера во всемогущество отвлеченной идеи наивна. Идея должна стать плотью, чтобы стать силой. Наоборот, социальная плоть, даже совершенно потерявшая свою идею, еще остается силой. Класс, исторически переживший себя, еще способен держаться годами и десятилетиями мощью своих учреждений, инерцией своего богатства и сознательной контрреволюционной стратегией» (254).

«Хижина дяди Тома» как раз и стала, по определению Троцкого, вещью, которая «дает выражение известным потребностям общественного развития». К словам Троцкого следует относиться со всем вниманием: Лев Давидович понимал толк в литературе, а еще больше понимал в революции… У южан подобной Книги так и не появилось…

Существенную разницу в отношении к неграм «отсталых» южан и «прогрессивных» северян подметил де Токвиль еще в 1831 г.: «Разве в той части Союза, где негры стали свободными людьми, они сблизились с белыми? Нет сомнений, что любой человек, побывавший в Соединенных Штатах, заметил нечто противоположное. У меня сложилось впечатление, что расовые предрассудки сильнее проявляются в тех местах, где рабство отменено, чем в тех, где оно еще существует. Но наибольшая нетерпимость проявляется там, где рабство никогда не существовало. Правда, в северных штатах закон разрешает белым вступать в брак с неграми, но общественное мнение считает это позором, и было бы трудно привести пример подобного брака. Почти во всех штатах, где рабство отменено, негры получили право голоса. Но негр может прийти на избирательный участок лишь с риском для жизни. Негр может жаловаться на притеснения, но разбирать его жалобу будет белый судья. По закону он может быть присяжным, но предрассудки препятствуют действию этого закона. Дети негров не могут учиться в одной школе с детьми европейцев. В театрах он ни за какие деньги не может купить себе право сидеть рядом со своим бывшим хозяином. В больницах негры лежат в отдельных помещениях. Чернокожим позволяют молиться тому же богу, которому молятся белые, но не в одном храме с ними. У них есть свои священники и свои церкви… Негров хоронят в стороне от белых. Итак, негры свободны и объявлены равными белым, но они не пользуются одинаковыми с ними правами» (163).

Де Токвиль о Юге: «Белые меньше сторонятся чернокожих, им случается вместе работать или развлекаться, у них существуют определенные формы общения. Законы, касающиеся негров, там суровы, но обычаи проникнуты мягкостью и терпимостью. На Юге хозяин не боится возвышать раба, так как знает, что при желании он всегда может поставить его на место. На Севере же четких границ, отделяющих униженную расу от белых, не существует, и белые из страха возможного смешения с чернокожими всеми силами стараются держаться подальше от них. У американцев, живущих на Юге, природа, время от времени вступая в свои права, восстанавливает равенство между белыми и чернокожими. На Севере гордыня заглушает даже самые бурные человеческие страсти. Американец с Севера, быть может, и согласился бы вступить в любовную связь с негритянкой, если бы по закону она не могла надеяться взойти на его брачное ложе. Но поскольку она может стать его супругой, он испытывает к ней отвращение и избегает ее. Таким образом, создается впечатление, что в Соединенных Штатах по мере освобождения негров растут предрассудки, выталкивающие их из общества. В то время как неравенство упраздняется законом, оно укореняется в нравах».

Наблюдательный французский путешественник быстро понял, кто извлекает выгоду из рабства, помимо пресловутых «злобных плантаторов»: «Почти все те, кто в южных штатах Союза занимается предпринимательской деятельностью, стремясь извлечь выгоду из рабского труда, приезжают сюда с Севера. Северяне ежедневно прибывают в южные штаты, поскольку в них не так сильна конкуренция. Здесь они находят возможности, оставшиеся не замеченными местными жителями. Они приспосабливаются к рабовладельческой системе, хотя и не одобряют ее, и им удается извлечь из нее большую выгоду, чем ее создателям и сторонникам».

Каково? Обязательно нужно уточнить: под «северными предпринимателями» француз понимает в первую очередь англосаксов-пуритан. Эмигранты из Европы, как правило, были бедными и на жизнь зарабатывали наемным трудом, а евреев было крайне мало, и на них на сей раз ничего не свалишь…

И наконец, еще одно авторитетное мнение де Токвиля, вновь наглядно свидетельствующее, кто получал свою долю прибыли от работорговли: «Если в каком-либо северном штате запрещается торговля неграми и владелец уже не может сбыть с рук своих рабов, они становятся для него обузой. В этом случае хозяин заинтересован в продаже своих рабов на Юг. Если какой-либо северный штат заявляет, что дети рабов будут от рождения свободными людьми, то рабы значительно обесцениваются: ведь их потомство уже не может стать предметом купли-продажи. И в этом случае хозяин заинтересован в продаже своих рабов на Юг. По мере того как количество рабов в каком-либо штате уменьшается, там начинает ощущаться необходимость в свободных рабочих. А по мере того как растет количество свободных рабочих, рабы, труд которых менее продуктивен, теряют цену или становятся ненужными. Это еще один случай, когда хозяину очень выгодно продать их на Юг, где конкуренции не существует. Следовательно, отмена рабства не ведет к освобождению раба, у него лишь меняется хозяин: с Севера он попадает на Юг».

А вы что же, полагали, что после отмены рабства на Севере тамошние хозяева чернокожих автоматически отпускали их на волю со слезами умиления и пением гимна США? Держите карман шире. Добровольно отпускали рабов на свободу главным образом на Юге – а северяне свое имущество всегда старались продать подороже.

Де Токвиль, кстати, ощущал какую-то смутную «опасность» для будущего единства США, но он, все же плохо разбираясь в экономике страны, искренне полагал, что «выход из Союза не принес бы никакой материальной выгоды ни одной из его частей».

Вот тут француз – хотя и умнейший был человек! – глубоко заблуждался. Все обстояло иначе. Разделись страна на Север и Юг, это принесло бы огромные материальные выгоды Югу и огромные убытки для Севера.

Давайте теперь займемся главным – экономикой. Рассмотрим, почему при расколе страны Север непременно должен был обрушиться в самую пошлую нищету, несмотря на всю свою мнимую «прогрессивность» и «развитость».

Правда такова: Юг был для Севера прибыльнейшей колонией. Лишившись ее, Север обнищал бы в одночасье. Именно поэтому, а не из-за «неприятия рабовладения» Север так ожесточенно и сопротивлялся всем попыткам Юга обрести независимость – вплоть до войны…