Худшее правительство – как правило, самое высоконравственное.

(Г. Л. Менкен)

Поскольку эта глава, в общем, не только об «идейных» чужеземцах, оказавшихся участниками Гражданской, а обо всех иностранцах, вовлеченных в войну, то начать следует с народа совершенно безыдейного.

С наемников. Об этом как-то подзабылось, но значительную часть северной армии составляли европейцы, нанятые, как в Средневековье, за несколько монет. Уже в августе 1862 г. все американские дипломаты в Европе получили от государственного секретаря Сьюарда инструкцию о вербовке наемников. И рьяно принялись за дело. В США потянулись немцы, итальянцы, ирландцы, поляки, венгры и прочие граждане европейских держав. Сколько их в федеральной армии насчитывалось, мне точно неизвестно, но американский автор употребляет определение «сотни тысяч» (149).

Часть из этих «кондотьеров» наверняка искала приключений и добычи – но скорее всего, очень малая. В Европе простому народу тогда жилось голодно и безземельно (особенно ирландцам, против которых Британия устроила настоящий геноцид), так что американские обещания для них были манной небесной: обмундирование, обувка, жалованье, а после войны – земельный участок. Для европейского бедняка приманка нешуточная. А то, что могут убить… Каждый всегда надеется, что убьют не его, а соседа.

Для северного командования эти солдаты были прямо-таки находкой – совершеннейшие чужаки в Штатах, не имеющие тут ни родных, ни знакомых, не знающие даже здешнего языка. И с дисциплиной у них не в пример лучше, чем у необузданных, вольных янки, и, что еще существеннее, они не способны поддаться на агитацию противника и уж безусловно не проникнутся к противнику сочувствием. Надежнейшее пушечное мясо. Смело можно предположить, что именно от этих чужаков и шло больше всего зверств, грабежей и насилия, именно им можно было поручать самые грязные дела: в нашу Гражданскую особой лютостью отличались как раз латыши, китайцы и прочие разноплеменные «интернационалисты», которых с коренным населением ничегошеньки не связывало…

Горький парадокс в том, что северяне не сами это придумали, а попросту позаимствовали эту идею у англичан. В свое время, когда началась американская революция и Война за независимость, практичные британцы решили использовать иностранных наемников. Россия и Пруссия отказались за деньги поставлять своих солдат, тогда упрямые милорды купили примерно тридцать тысяч солдат в мелких германских княжествах, главным образом в Гессене. Денег потрачено было много, но особенных ратных подвигов немцы не показали, разве что печально прославились безудержным мародерством в старом добром европейском стиле. Нынешние, иностранцы на службе у федералов, надо полагать, вели себя не лучше. Легко догадаться, что командование их швыряло в мясорубку первыми (сдохнут – Европа большая, можно еще прикупить) – и никто им благоразумно не объяснил, что обещанный земельный надел сплошь и рядом придется потом отбивать у индейцев, потому что это исконные земли краснокожих…

Сомневаюсь, что есть точная статистика, сколько из этих бедолаг погибли или остались калеками и сколь ничтожный процент из них все же сподобился получить клочок земли (известно ведь, что и из жаждавших своей землицы коренных американцев далеко не все такое счастье получили).

Теперь – об идейных. На протяжении всей войны (да и потом) Север пользовался особенной любовью того самого революционного сброда чуть ли не из всех европейских стран: Север ведь был «прогрессивным» и вел «освободительную» войну…

Девятнадцатый век дал миру явление совершенно новое и прежде практически не встречавшееся: профессионального революционера. Субъект этот был подлинным интернационалистом (кстати Марксов «Интернационал» уже существовал) – он не замыкался на своей родине, а носился по всему миру, как собака с консервной банкой на хвосте, кидаясь в любую «революцию», ничуть не удручаясь незнанием языка и местных реалий. Главное, это была революция – священное ремесло…

По всей видимости, с ними происходило то же самое, что нередко случается с людьми, отвоевавшими в какой-нибудь горячей точке: человек уже не в состоянии перейти к мирной жизни, он мотается по всем заварушкам, какие только вспыхивают, – и ведь счастлив…

Впервые с этим явлением столкнулись во времена Великой французской революции, когда во Францию нахлынули иностранные борцы за «свободу, равенство и братство». Фигуры, как правило, были весьма жутковатые, вроде прусского барона Клоотца, раздававшего направо и налево визитки, где пониже его имени стояло: «Личный враг Иисуса Христа», или теоретика террора швейцарца Марата (по многим косвенным данным, к тому же еще и английского агента). А в рядах штурмовавших Бастилию обнаружился молодой русский граф Строганов, юноша из приличной семьи, никогда ни в каком бунтарстве не замеченной. Впрочем, в последнем случае причины были чисто романтические: молодой граф по уши влюбился в дорогую проститутку Теруань де Мирекур и, когда его пассия подалась в революцию, поспешил следом…

К середине девятнадцатого века профессиональные революционеры, можно сказать, сформировались как класс и представляли собой довольно многочисленную банду. Огромную роль в этом сыграл один-единственный человек – итальянец Джузеппе Мадзини, персона крупная и во многом до сих пор загадочная.

Упомянутый синьор, бежав в Лондон после провала организованного им в Италии мятежа, чуть ли не сорок лет неутомимо разжигал революционное движение по всей Европе. Именно он создал целую охапку революционных организаций: «Молодая Италия», «Молодая Польша», «Молодая Скандинавия», «Молодая Швейцария», «Молодая Германия», «Молодая Франция», «Молодая Ирландия». Интересно, что никакой «Молодой Англии» так и не появилось – а потому давным-давно нашлись циники, открыто утверждавшие, что синьор Мадзини был вульгарным агентом английской разведки, всегда заинтересованной в том, чтобы в Европе было побольше разлада, неразберихи и смуты…

Все эти организации существовали отнюдь не на бумаге и не ограничивались пылкими речами в пивнушках: постоянно куда-то прокрадывались тайные агенты, то и дело в разных концах Европы вспыхивали мятежи, случались покушения на монархов и министров, взрывались бомбы, появлялись баррикады. Учитывая, что эмигрант Мадзини был беден, как церковная мышь, но тем не менее как-то ухитрялся почти сорок лет баламутить чуть ли не всю Европу, начинаешь верить тем, кто твердит об английских денежках и английских интригах.

По большому счету, толку от всей этой «молодежи» не вышло никакого. Быстрее всех самораспустилась «Молодая Скандинавия» – тамошние флегматичные парни не выказывали особенного желания швырять бомбы и бегать с вилами по баррикадам, так что дело вскорости незаметно заглохло. «Молодая Швейцария» что-то такое делать пыталась – но кончилось все не «народной революцией», а гражданской войной 1847 г. между католиками и протестантами. Мадзини, мелочностью не страдавший, организовал еще и «Молодую Персию». «Молодые персюки» были народом горячим и взялись с размахом, провозгласив во всеуслышанье, что от ислама надо вернуться к древнему зороастризму, а с женщин снять паранджу. Но тут персидский шах (нужно отметить, при поддержке многих подданных, которым столь сатанинские новшества пришлись не по душе) распорядился переловить всех смутьянов и поотрубать им головы. Так и поступили – после чего Персия чуть ли не на сто лет успокоилась…

Крупных удач, повторяю, за революционерами не числилось – но по всей Европе долгие годы тлело: мятежи, взрывы и покушения, осевшая в безопасных заграницах революционная эмиграция, и кровь, кровь, кровь… Сформировалась каста – и многие из этих субъектов, когда начинало припекать, как раз и оседали в США, в которых видели «идеал свободы и демократии».

Вот вам, так сказать, типичный представитель: датчанин Харро Хэрринг. После того как ему не удалось поднять на бунт своих аполитичных земляков, наш непоседа засветился во время греческого восстания против турок (1821), участвовал в польском восстании (1830–1831), потом подался в Америку и там воевал в каких-то ныне позабытых заварушках с целью создать Соединенные Штаты Латинской Америки. А параллельно активнейшим образом работал у Мадзини в «Молодой Германии», «Молодой Италии» и откровенно агонизирующей «Молодой Скандинавии». Когда во многих странах Европы ненадолго все же полыхнуло, маячил то там то сям, перепархивая из одной державы в другую, что твой Карлсон…

Еще один неугомонный – поляк Михал Чайковский. Участвовал в польском восстании 1831 г., потом был французским тайным агентом в Стамбуле, потом ненароком принял ислам и перешел на службу к туркам, во главе так называемых «султанских казаков» воевал против русских в Крымскую кампанию. Через двадцать лет столь же неожиданно перепрыгнул из ислама в православие и поселился в России, где обзавелся имением (подобные финты позволяют думать, что ясновельможный пан работал еще и на русскую разведку). Покончил жизнь самоубийством – есть у меня стойкие подозрения, попросту не перенеся спокойной жизни, к которой был органически неспособен…

И господ с подобными биографиями по Европе слонялось видимо-невидимо. И многие из них, когда началась Гражданская война в США, тут же кинулись под северные знамена – защищать «прогресс» и «освобождение негров»…

В 1819 г. в Мангейме ужасно прогрессивный и свободомыслящий немецкий студент Карл Занд убил ножом известного писателя и историка Коцебу. Кое-где до сих пор попадается утверждение, что благородный юноша таким образом покарал «русского шпиона», – но на самом деле Коцебу не имел ничего общего со шпионажем, то есть кражей государственных и военных тайн. Он просто-напросто регулярно составлял для Санкт-Петербурга своеобразные сводки о новинках немецкой литературы и настроениях в обществе – совершенно открыто, о чем каждая собака знала…

Дело в том, что Коцебу считался «реакционером» – он даже написал имевшую успех у публики комедию, высмеивающую всех этих революционеров, «прогрессистов» и прочих путаников. За что и поплатился. Сначала, в 1817 г., «революционное студенчество» устроило костер из книг «реакционеров», в том числе и трудов Коцебу (а вы что же, полагали, что это только при Гитлере немцы додумались сжигать «неправильные» книги?), а потом, как чертик из коробочки, выскочил восторженный юноша с ножиком в кармане…

Немецкая полиция отчего-то полагала, что за этим убийством стоит разветвленный заговор двух экстремистских организаций – «Черные» и «Безусловные». Как удалось установить, каждый член этих милых кружков по интересам обязан был носить под одеждой «освященный клятвой» кинжал, а планы у них были грандиозные: от провозглашения республики до убийства русского императора Александра I…

Радикалов тогда же основательно прижали и принялись гонять по всем германским государствам, отчего на четверть века воцарилось спокойствие. К чему я это упомянул? Да дело в том, что главарь «Черных» и «Безусловных» Карл Фоллен, без кинжала и по нужде не ходивший, сбежал в США, где вскоре обнаружился среди самых рьяных аболов…

В федеральной армии было немало немцев, бывших участников германских революций 1848 г., причем они не в атаку с винтовочкой ходили – Карл Шурц дослужился до генерал-майора, его приятель Виллих – до бригадного генерала, а их собрат по революции Вейдемейер, большой друг Маркса, командовал военным округом. (Вейдемейер и заправлял «Союзом коммунистов», предшественником Марксова «Интернационала»). Их коллегу Зигеля «отдельные реакционеры» долго и упорно обвиняли в том, что он, будучи генералом северян, массово расстреливал пленных южан. Учитывая, с каким великолепным презрением революционеры относились к идейным противникам, которых и за людей не считали, в этих обвинениях не видится никакой клеветы…

Перечислить всех «бешеных» иностранцев, вставших под федеральные знамена, попросту невозможно – столько их было. Немцы, поляки, венгры, итальянцы, по которым у них дома веревка плакала…

Пытался было повоевать под знаменами Севера и знаменитый Джузеппе Гарибальди, у которого к тому времени было за спиной двадцать лет войн в Аргентине и Бразилии и участие в объединении Италии. Однако северянам скрепя сердце пришлось все же отказаться от услуг столь крупного специалиста: синьор Джузеппе, надо отдать ему должное, был невероятным романтиком-идеалистом и всерьез полагал, что вся каша заварилась из-за «стенающих негров». Очень уж известный был человек – и весьма строптивый, поди пойми, как он себя поведет, когда обнаружит, что война против Юга что-то очень уж не похожа на благородную. Так что госсекретарь Сьюард отписал ему открытым текстом: «Вопрос об единстве Союза не связан с вопросом об уничтожении невольничества», – и в Штаты не пустил. Рядовых гарибальдийцев, правда, как людей обстрелянных и опытных, на службу зачисляли – но держали под присмотром.

В рядах северян браво разъезжал и француз Клюзере, личность чрезвычайно мутная и путаная. Сначала он, будучи в рядах французской армии, подавлял парижское восстание 1848 г., за что получил крест. Отвоевав Крымскую кампанию, подался в США, где воевал на стороне федералов, потом связался с Гарибальди, в Ирландии пытался возглавить движение тамошних революционеров, но не преуспел. Во времена Парижской Коммуны занимал там видное положение, но потом был уличен в тайных переговорах с версальским правительством и из Парижа бежал (что интересно, версальцы тоже не стали его кормить пряниками, а заочно приговорили к расстрелу – намутил, надо полагать, немало…).

Одним словом, иностранных экстремистов, сбежавшихся со всей Европы, в рядах северян было столько, что российский посланник Стекль тогда же отписал в Петербург не самые приятные для Вашингтона слова: «Весь командный состав, не исключая окружения главнокомандующего, состоит из революционеров и авантюристов, которым здесь, кажется, назначено свидание со всех уголков земли» (62). Возможно, он и преувеличивал, но определенно немного…

Без наших соотечественников стройные ряды благородных северян тоже не обошлись…

Иван Васильевич Турчанинов

До генерал-майора у федералов дослужился Джон Турчин, он же Иван Васильевич Турчанинов – быть может, самая загадочная фигура Гражданской войны. Практически у всех ее участников можно отыскать мотивы, толкнувшие их к «синим» северянам или «серым» южанам: идеи и убеждения, деньги, наконец, мобилизация, против которой переть трудновато. В случае Джона Турчина все окутано совершеннейшим туманом. Абсолютно невозможно установить, за каким чертом его на эту войну понесло…

И. В. Турчанинов родился в области Войска Донского, в семье офицера. Потомственный дворянин, профессиональный офицер, закончил Николаевскую Академию Генерального штаба, потом служил в гвардии, дослужился до полковника. На Крымской войне не был. Служака аккуратный, исправный, но ничем не примечательный, ничем не отличившийся. Честно говоря, посредственность.

В 1856 г. гвардии полковник Турчанинов, как описывали советские историки, «бежал из царской России, будучи противником самодержавно-крепостнического строя», – а потом якобы в Лондоне встретился с Герценом и получил от того духовное напутствие: мол, на бой кровавый, святой и правый…

Все это выдумки чистейшей воды, вызванные желанием отыскать еще одного «борца»: тут вам и диссертации, и книги, и материальные блага… На самом деле, как выяснилось позже, в отечественных архивах не разыскано ни словечка, ни полстрочки о каких бы то ни было симпатиях полковника к революционерам, демократам и прочей подобной публике. Да и достоверных свидетельств его встречи с Герценом пока отыскать не удалось.

И наконец, Турчанинов из России вовсе не «бежал» – он уехал за границу официальнейшим образом, согласно прошению об отпуске для лечения. Другое дело, что в положенный срок он в Россию не вернулся и, согласно строгим военным уставам, был «исключен из службы за долговременное неприбытие из отпуска с дальнейшим преданием военному суду после розыска». Что опять-таки ничего общего с «преследованием за диссидентство» не имеет – таковы уж были суровые статьи тогдашних уставов…

В Штатах Турчанинов несколько лет работал инженером-топографом в управлении Иллинойской центральной железной дороги, помаленьку фермерствовал – а потом закрутило: через два месяца после начала военных действий он уже командир полка волонтеров, потом командир бригады, дивизии, кавалерийского корпуса. В 1864 г. ушел в отставку по болезни, работал в Патентном бюро Чикаго, вновь инженером-топографом…

Зачем? Решительно непонятно, почему благополучный полковник (ну не мог же он знать заранее, за пять лет, что грянет война!) стал «невозвращенцем»? Почему он пошел на войну, еще более-менее понятно: быть может, просто не навоевался (он участвовал в венгерском походе 1848-го, но в Крымской кампании не воевал и, возможно, получил некий комплекс неполноценности?). Загадка на загадке…

Кстати, благодарный Север поступил с Турчаниновым, как и со многими другими энтузиастами, немало сделавшими для победы «северного дела»: военную пенсию, которую Джон Турчин годами выпрашивал у военного ведомства, ему назначили только за полгода до смерти (последовавшей в государственной больнице для душевнобольных) (120).

Гораздо больше определенности с другим русским эмигрантом, воевавшим у северян, Струве. Стекль в одном из сообщений называет его российским подданным, «который в 1848 г. участвовал в германской революции». Еще один пламенный революционер…

Вообще считается, что на стороне северян воевали в Гражданскую около сотни русских – но скуднейшие сведения имеются только о девяти. О русских в рядах южан я пока сведениями не располагаю.

Не зря говорится: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Так вот, рубите мне голову, но очень уж многозначительным симптомом является то, что среди симпатизирующих северянам столько откровенной сволочи. Дело не во флагах и лозунгах, а в людях, которые под этим флагом собираются и эти лозунги подхватывают. В том-то и беда, что публика из числа сторонников северян буквально через одного состоит из субъектов… как бы это поделикатнее выразиться… очень уж специфических.

Вышеназванными дело не ограничивается. Вот вам еще один симпатизант Севера – отец международного анархизма Михаил Бакунин. Фигура, безусловно, жутковатая, теоретик, оказавший, увы, нешуточное влияние на будущих экстремистов всех мастей и расцветок…

Вот взгляды Бакунина в кратком изложении – почерпнутые из весьма расположенного к нему источника (45).

Главное зло на этом свете – от эксплуататорского государства. Поэтому восставший народ обязан в сжатые сроки разрушить до основания всё, что составляет понятие «государство»: не только армию, полицию, тюрьмы, но и церковь, парламент и прочие муниципалитеты, суды, банки, учебные заведения, сколько их ни есть, а также государственные учреждения, сверху донизу, от совета министров до захудалой почтовой конторы. Дочиста, одним словом. Архивы – все до единой бумажки – следует истребить, конфисковать все государственное имущество, а также имущество всех «реакционеров» (кто будет определять степень реакционности данного индивидуума, у Бакунина выписано достаточно невнятно).

После этого, по Бакунину, и начнется райская жизнь: освобожденный народ добровольно и с песнями собьется в некие «общины», а чтобы воцарилась полная демократия, абсолютно всех чиновников, всех госслужащих, от министра до последнего почтмейстера, полагается выбирать всеобщим, равным и тайным голосованием. Тогда-то уж точно не будет ни бюрократии, ни угнетения человека человеком…

Бакунин прекрасно понимал: если каким-то чудом где-нибудь такая община и возникнет, то ее, погрузившуюся в хаос, быстренько раздербанят соседи, и поэтому выдвинул достаточно стройную, надо сказать, программу мировой революции: всякая община будет распространять революцию за свои пределы, пока не охватит весь земной шар, за исключением Антарктиды…

Прежняя семья, между прочим, упраздняется: всякий свободный мужик без бюрократических проволочек может спать с любой свободной бабой – а детей, буде народятся, изымает общество и воспитывает настоящими революционерами.

Это была, конечно, абсолютно нежизнеспособная утопия, которую невозможно провести в жизнь, – но она привлекла немало народу. Еще и оттого, что Маркс возлагал все надежды на пролетариат (а крестьянство полагал едва ли не стадом животных), а Бакунин, наоборот, к пролетариату относился не особенно и душевно, считая его элементом для революции потерянным: у кого-то домишко, у кого-то – денежки в чулке, у кого-то – обеденный сервиз, комод с занавесочками и самогонный аппарат. Обросших барахлишком пролетариев трудновато будет уговорить все развалить. По Бакунину, самым что ни на есть революционным элементом были как раз всевозможнейшие уголовники, маргиналы, безработные и конокрады: во-первых, этим-то терять абсолютно уж нечего, а во-вторых, у многих из них есть бесценный для мировой революции опыт резать глотки и отрывать руки-ноги… В общем, тому, кто вздумает познакомиться с этим кровавым бредом поближе, ничего не стоит разыскать объемистый том Бакунина, изданный совсем недавно (10).

Один характерный пример из Бакунина: поскольку свобода все же высшая ценность, то всякий, осужденный по новым законам революционной общины, имеет право этому наказанию не подчиниться, если заявит, что он не признает ни общины, ни ее законов. Правда, община в случае рецидива имеет право прикончить осужденного, как собаку – свобода, полная и законченная.

Во что превратится человечество, руководимое такими законами, читателю предоставляется судить самому.

Но как бы там ни было, идеи Бакунина привлекли многих – и по всему миру загрохотали бомбы, загремели выстрелы, полилась кровь. Идеи Бакунина в той или иной степени стали всплывать в программах самых разных революционных партий, по всем континентам. Скажем, большевики, когда рвались «превратить империалистическую войну в гражданскую» и выступали за поражение России в войнах с внешним противником, руководствовались как раз почерпнутым у Бакунина тезисом: революционер, или «интернациональной брат», как выражался Бакунин, «не должен быть патриотом, а если его отечество выступит против свободы и справедливости, обязан выступить против своего отечества». Даже сегодня по всему миру немало «фронтов» и «религий», которые своим пророком считают как раз Бакунина…

Так вот, именно этот субъект с большим воодушевлением выступал сторонником «прогрессивного Севера». В чем был отнюдь не оригинален. Просматривается четкая закономерность: все революционеры, нигилисты, анархисты, радикалы, коммунисты, бунтари и просто «прогрессивная публика» были горячими сторонниками Севера. Как говорится, «всякий интеллигентный человек обязан…» В данном случае – обязан поддерживать прогрессивный Север и клеймить позором «реакционный Юг»…

Север тоже не оставался в долгу: кукушка хвалит петуха… Точно так же и американские радикалы, «бешеные», социалисты, экстремисты, в свою очередь, разражались восторженными аплодисментами по адресу любой европейской кровавой заварушки, если она была «прогрессивной». Один из виднейших аболиционистов-пуритан Уэнделл Филлипс писал: «Люди, возглавляющие Коммуну (речь идет о Парижской Коммуне. – А. Б.), являлись самыми выдающимися, самыми чистыми и благородными патриотами Франции». «Я глубоко чту Париж как авангард Интернационала всего мира» (257).

Ему вторил довольно крупный ученый Льюис Генри Морган, этнограф, археолог и историк (по совместительству – один их духовных отцов «борьбы с реакционным Югом»): «Я нисколько не сомневаюсь в том, что Коммуна, принципы, цели, действия, составляющие ее историю, были несправедливо осуждены, потому что не были правильно поняты… Они были, в основном, честными людьми, имевшими патриотические цели, насколько я мог понять их движение. Версальскому собранию следовало бы сделать уступки такой многочисленной и сильной организации французов, какой показала себя Коммуна».

Словеса-то каковы! А что на деле? А на деле все выглядело следующим образом: парижская чернь, состоявшая главным образом из всевозможных уголовников, под руководством кучки патологических садистов (и примкнувших к ним «революционеров» чуть ли не со всей Европы) захватила столицу Франции и ухитрилась продержаться семьдесят два дня. За это время они перебили массу ни в чем не повинных людей, разрушили множество исторических зданий, вообще развалили все, до чего смогли дотянуться. У всей остальной Франции эта сомнительная инициатива не нашла поддержки (если не считать кратковременного бунта марсельской портовой шпаны, который быстро придушили), обосновавшееся в Версале правительство никаких «уступок» делать, естественно, не собиралось. Оно просто-напросто подняло армию – и французские крестьяне в солдатских шинелях достаточно быстро с парижской гангреной покончили…

Но и тут, повторяю, вовсю грохотало братание: американские «прогрессисты» с Севера восторгались Парижской Коммуной, а вожди последней немало приятных слов говорили о «заокеанском форпосте свободы и демократии».

Угодно несколько портретов главарей Коммуны?

Жюль Алликс, журналист и педагог (!). После разгрома Коммуны отправлен в психиатрическую больницу, где проторчал пять лет. Учитывая, что при подавлении мятежа победители стреляли мятежников, как бешеных собак, особого гуманизма не проявляя (а зачем?!), товарищ Алликс должен был быть и в самом деле редкостным шизофреником, раз его не поставили к стенке, а отправили в клинику…

Станислас Бланше (псевдоним, настоящая фамилия – то ли Паниль, то ли Пуриль). Бывший монах ордена капуцинов, потом бизнесмен и злостный банкрот, потом полицейский чиновничек и, наконец – активный деятель Коммуны. В конце концов самими же коммунарами за что-то посажен на нары, но ухитрился смыться и от революционного правосудия, и от взявших Париж правительственных войск.

Эмиль Клеман, сапожник. Член всевозможных тайных революционных обществ с двадцатилетним стажем, активный деятель Коммуны – вот только потом обнаружились полицейские документы, из которых следовало, что «коммунар» все эти годы был стукачом.

Жарль-Жозеф Ледруа. Бывший каторжник с приличным уголовным стажем…

Рауль Риго, «прокурор» Коммуны. Арестовывал и расстреливал священников как «реакционеров», брал в заложники родственников и даже друзей «версальцев». Крайне возмущался торжественным уничтожением на площади гильотины, считая, что этот инструмент Коммуне необходим, как воздух…

И наконец, Гюстав Флуранс, личность выдающаяся даже на фоне этого зверинца. Сын видного ученого-физиолога. В 1863 г. поехал было воевать за «свободу Польши», но чем-то ему польские повстанцы не приглянулись, и пришлось вернуться в Париж. Потом объявился в Стамбуле, где издавал газету, защищавшую греческих повстанцев[2] (а заодно пропагандировал самый оголтелый атеизм). «Зверообразные» турки отчего-то ограничились исключительно тем, что газету прикрыли, а французского посла вежливо попросили убрать своего соотечественника куда-нибудь подальше.

Флуранс перебрался в Грецию, где так надоел своими политическими речами, что греки посадили его в тюрьму. Потом, правда, выпустили, и наш герой подался на Крит, где толкал пылкие речи партизанам. Потом он снова сидел в тюрьме в Афинах.

Вернувшись во Францию, совершенно серьезно пытался в одиночку свергнуть императора Наполеона III. Именно так и было: ворвавшись в редакцию некоей газеты, выхватив револьвер и обнажив «длинную саблю, которую всегда носил при себе» (хороши же были порядочки в тогдашнем Париже, если всякий интеллигент мог шляться с саблей на боку!), объявил, что «революция началась», а правительство «низвергнуто».

Французы – это французы. Диагноз такой. Вместо того чтобы надеть крикуну рубашечку с рукавами на спине, редакционный коллектив повалил на улицу следом за Флурансом, и революция началась. «Восставшему народу» удалось обезоружить аж двух солдат и арестовать одного полицейского комиссара, но дальше дело застопорилось: мятежную толпу разогнали даже не регулярные армейские части, а муниципальные гвардейцы (нечто вроде наших дружинников, только вооруженные еще и ружьями).

Флуранс бежал в Лондон, где подружился с Карлом Марксом. Последний был невысокого мнения о французских политэмигрантах, которых ласково именовал «вся здешняя французская революционная челядь», но для Флуранса сделал исключение. Тем более что Флуранс был большим приятелем дочки Маркса Женни (которую, как говорят романтики, учил журналистскому делу, а циники, по своему обыкновению, уверяют, что этим учеба не ограничивалась).

В тихом филистерском Лондоне было скучно, и Флуранс подался назад во Францию, где снова попытался свергнуть императора, собираясь, как он сам писал: «В одну из ночей овладеть дворцом Тюильри с помощью некоторых знакомых людей в самом дворце; мощными взрывчатыми приборами, предоставленными наукой в распоряжение угнетенных, раздавить бонапартистов в случае их попытки сопротивляться; смелым набегом парализовать всех вооруженных защитников тирана – и с помощью нескольких человек, обладающих необычайной энергией, освободить от цепей великий народ».

На бумаге оно было красиво – но в жизни не нашлось ни мощных взрывчатых приборов, ни даже нескольких человек – и Флуранс вновь отправился в Грецию, где снова толкал речи и призывал к революции.

Греки по уже сложившейся традиции собрались было вновь упрятать надоедливого визитера в тюрьму, но тут в Париже грянула долгожданная «революция». Флуранс моментально туда помчался. В пути, правда, случилась досадная задержка, какие-то бдительные провинциалы приняли странного проезжего за прусского шпиона, но неугомонный Флуранс ухитрился как-то передать весточку в Париж, и его срочно выпустили.

В Париже он предложил тогдашнему правительству национальной обороны (Коммуны еще не было) план «всеобщего восстания в Европе»: постройка баррикад в Берлине и Вене, провозглашение республики в Италии, революционное восстание в Англии, и так далее, и так далее, вплоть до Гренландии…

Правительство от его услуг отказалось вежливо, но твердо. Отдельные здравомыслящие министры предлагали даже кликнуть врача, но как-то обошлось, прожектера отпустили восвояси. И зря – он тут же попытался устроить бунт стрелковых батальонов против «недостаточно революционного правительства», был арестован, освобожден толпой, где-то скрывался. Тут грянула Коммуна, и Флуранс взлетел на самые верхи…

Кончил он, правда, плохо – кинулся командовать вылазкой, пышно именовавшейся «атакой на Версаль». Сорок тысяч человек, распевая «Марсельезу», выступили в поход, но, столкнувшись с регулярными войсками версальского правительства, бросились врассыпную. Прятавшегося в каком-то трактире Флуранса отыскали жандармы и тут же пристрелили…

Большую симпатию к «делу Севера» питал и небезызвестный Ярослав Домбровский, еще один «интернациональный брат». Этот субъект, поляк по происхождению, сделал в армии Российской империи неплохую карьеру, закончив даже Академию Генерального штаба, но потом стал активным членом тайного офицерского кружка в Петербурге. Кружок выявили, членов пересажали не только как заговорщиков, но и нарушителей воинской присяги (в скобках: вообще-то среди поляков, ставших офицерами империи, процент изменников во время двух польских восстаний был ничтожен – убеждения убеждениями, а честь и присяга превыше всего, так они полагали). Домбровскому удалось бежать, он обосновался во Франции, во времена Коммуны стал «генералом» и был убит в какой-то стычке. Лет за шесть до того он написал не то что статью, а толстую книгу о «прогрессивной освободительной войне Севера против реакционного Юга» (97, 131).

Вообще, русские революционеры на флаг «прогрессивного Севера» разве что не молились. Заокеанскую «цитадель демократии» они обожали со всем пылом. В мемуарах виднейшего деятеля «Народной воли» Н. А. Морозова есть любопытный эпизод. Во время его очередной тюремной отсидки как раз случился столетний юбилей США, или, по выражению самого Морозова, «сто лет американской свободы», «столетняя годовщина великой заатлантической республики». Заключенные – революционер на нигилисте – решили это отпраздновать. В честь «мирового торжества» смастерили кучу американских флажков.

«И вот, когда наступил день американской свободы, из всех закованных железными решетками окон огромной темницы русских политических узников, из всех их камер, расположенных тесно, как пчелиные соты, заколыхались по ветру звездные республиканские знамена великой федерации Нового Света!.. „Великая заатлантическая республика, – говорил во мне торжествующий голос. – Вот и из нашей России прислан тебе привет!“ (112).

Подозреваю, отсюда и берет начало та нерассуждающая, слепая, право же, патологическая влюбленность в «великую федерацию Нового Света», которой маялась российская интеллигенция, что прежняя, что перестроечная. Горький парадокс в том, что буквально в то самое время, когда сияющие русские народники махали из окошек американскими флажками, в самих США горько разочаровались и в «американской демократии», и в Гражданской войне иные ее активнейшие участники со стороны северян (подробнее об этом чуть позже…)

Все это – цветочки. Психические завихрения отдельных революционных личностей. Сами по себе они были фигурами все же мелкими, второразрядными. Ягодки вызрели тогда, когда симпатии к «прогрессивному Северу» открытым текстом стали выражать зубры, корифеи, основоположники…

Речь наконец пойдет о Карле Марксе – который в те времена не то что не был воплощен в граните, бронзе, мраморе и золоте, но подавляющему большинству человечества был неизвестен вовсе. Поскольку был всего-навсего одним из множества забавных эмигрантов, которыми Лондон набит, как селедка икрой. Пописывал статеечки, собирал материал для книги под названием «Капитал», спал со своей служанкой и страдал от лютого безденежья, спасаясь лишь подаяниями сердечного друга Фридриха Энгельса. (Кстати, это безденежье позволяет все же полагать, что Маркс, в отличие от того же Мадзини, с английскими секретными службами шашней не водил и ими не финансировался. Чего не было – того не было. А впрочем, для тогдашних английских спецслужб Маркс был фигурой неинтересной и малоценной, которую нельзя использовать для сиюминутных практических целей, в отличие от более перспективного Мадзини, устраивавшего реальные заварушки по всей Европе).

Вообще, в Лондоне накопилось превеликое множество революционных иммигрантов чуть ли не всех наций. И меж собой вся эта малопочтенная публика грызлась, словно бродячие псы из-за случайной косточки. О чем с превеликим сокрушением пишет человек в этих вопросах безусловно компетентный, А. И. Герцен (137).

Итальянцы собачились с поляками: первые любили ввернуть где надо и не надо, что именно Италия – светоч для революционеров всего мира, образец, пример. Вторые со всем шляхетским пылом кричали, что макаронники слишком высоко себя ставят и всемирным светочем является как раз Польша. Попутно поляки при любом удобном случае демонстрировали презрение к русским революционерам: хоть и революционеры, а все равно русские, пся крев… Русские очень обижались – они-то со всей душой…

Маркс с Бакуниным друг друга не переваривали изначально. Особенно Маркс. Дело тут было не только в глубочайших теоретических разногласиях. Бакунин был ярок, а Маркс – скучен. Оба участвовали в германской революции 1848 г., но Бакунин после ее подавления два года сидел в германской тюрьме, потом еще четыре – в русской, бежал из сибирской ссылки, совершил кругосветное путешествие. Маркс же, изганнный из Германии, долгие годы вел скучнейшую жизнь обитателя лондонской окраины. И писания его для тогдашней пылкой молодежи казались чертовски нудными: сотни страниц, набитых схемами и диаграммами, экономическими выкладками, занудными рассуждениями о «пролетариате»… Меж тем Бакунин на незрелые умы действовал гораздо более магнетически: гремел кандалами, бежал из Сибири, призывал резать, жечь и крушить, уверял, что всякому найдется место в этой вселенской заварушке! Герр Карл на фоне Бакунина смотрелся уныло…

В отместку он распространял о Бакунине (вообще обо всех своих соперниках) гнуснейшие слухи. Даже обычно сдержанный Герцен (которого Маркс несказанно допек) немало высказал в адрес «шайки непризнанных немецких государственных людей, окружавших неузнанного гения первой величины, Маркса». «Они из своего неудачного патриотизма и страшных притязаний сделали какую-то Hochschule[3] клеветы и заподозревания всех людей, выступавших на сцену с большим успехом, чем они сами».

Действительно, Маркс, глазом не моргнув, печатно объявил в издаваемой им газетке, что Бакунин – русский шпион. Якобы известная французская писательница Жорж Санд слышала от своего знакомого Ледрю-Роллена, что он, когда был министром внутренних дел, самолично видел в архивах соответствующие бумаги. Тут уж возмутились даже те, кто к Бакунину дружбы не питал и взглядов его не разделял. Запросили Жорж Санд – и та тут же откликнулась, сообщая, что Бакунина очень уважает, а разговора с Ледрю-Ролленом у нее на подобную тему никогда не было. Получилось как-то неловко. Припертый к стенке Маркс неуклюже извернулся: поместил в своей газетке это письмо с клятвенным заверением, что клеветническая заметка появилась в его отсутствие и он к ней никакого отношения не имеет (хотя все было как раз наоборот).

Но клеветать продолжал. Его ближайший тогдашний сподвижник, некий англичанин Урквард, помешался на «русском шпионаже», изрекая на полном серьезе, что русская дипломатия подкупила и завербовала чуть ли не всех ведущих государственных деятелей всех стран. И потратил долгие годы, чтобы «уличить» в работе на Петербург… английского премьер-министра Пальмерстона (пожалуй, самого ярого врага России за все девятнадцатое столетие). «Он об этом печатал статьи и брошюры, делал предложения в парламенте, проповедовал на митингах. Сначала на него сердились, отвечали ему, бранили его, потом привыкли. Обвиняемые и слушавшие стали улыбаться, не обращали внимания; наконец разразились общим хохотом» (137).

Однако Марксова компания при любом удобном случае выпускала вперед Уркварда, определенно скорбного на голову. Тот и рад был стараться: в «русских агентах» у него ходили и один из руководителей венгерской революции Лайош Кошут, и даже Мадзини. «Марксидов», как именует их Герцен, больше всего бесило то, что упомянутые Кошут, Мадзини и многие другие видные революционеры водят компанию как раз с Герценом, а их самих, скажем так, вежливо игнорируют… В одной из статеек мелькнула великолепная фразочка: «Герцен, выдающий себя за социалиста и революционера…» А далее чуть ли не открытым текстом утверждалось, что и Герцен, конечно же, тайный агент русской разведки.

Дело тут было не в личных симпатиях и антипатиях, а в идеологии. Всякое эмигрантское мероприятие, в котором не звали участвовать немцев, было, изволите ли видеть, контрреволюционным. Энгельс давным-давно выдвинул горячо полюбившийся Марксу тезис – нации, оказывается, бывают «революционные» и «контрреволюционные». «Среди всех больших и малых наций Австрии только три были носительницами прогресса, активно воздействовали на историю и теперь еще сохранили жизнеспособность: это – немцы, поляки и мадьяры. Поэтому они теперь революционны. Всем остальным большим и малым народностям и народам предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции. Поэтому они теперь контрреволюционны».

Это даже расизмом нельзя назвать – тут что-то другое. Нелишне напомнить, что Маркс, этнический еврей, антисемитом был лютым – поскольку в тогдашних евреях не усматривал ни капли «революционности» и для своих глобальных планов считал непригодными. К слову, именно из-за этого тезиса Бакунин и выступил открыто против Маркса с Энгельсом, и произошел окончательный разрыв…

Но вернемся к Америке. В свое время Маркс с Энгельсом (хотя здравомыслящему человеку это и покажется диким) горячо одобряли нападение США на Мексику и захват половины мексиканской территории. Энгельс: «И что за беда, если богатая Калифорния вырвана из рук ленивых мексиканцев, которые ничего не сумели с ней сделать? И что плохого, если энергичные янки быстрой разработкой тамошних золотых россыпей умножат средства обращения, в короткое время сконцентрируют в наиболее подходящих местах тихоокеанского побережья густое население, создадут большие города? Конечно, „независимость“ некоторого числа калифорнийских и техасских испанцев может при этом пострадать, „справедливость“ и другие моральные принципы, может быть, кое-где будут нарушены, но какое значение имеет это по сравнению с такими всемирно-историческими фактами?»

И далее: «Конечно, при этом дело не обходится без того, чтобы не растоптали несколько нежных национальных цветков. Но без насилия и неумолимой беспощадности ничто в истории не делается…»

Точно так же Маркс объявил «исторически прогрессивными и полезными для этого времени завоеваниями» не только захват американцами половины Мексики, но и завоевание Британией Индии. Дело тут, как легко догадаться, не в кровожадности или английском золоте, коего в судьбе Маркса не прослеживается, а в железобетонных Марксовых теоретических построениях.

Мексика и Индия – страны отсталые. Пролетариата там – кот наплакал. Зато при англичанах в Индии и американцах в Мексике там разовьется промышленность, а с нею и пролетариат, который, по Марксу, являясь могильщиком капитализма, однажды и свершит социальную революцию… В логике отказать нельзя. Пресловутый «прогресс» ведет к несказанному размножению пролетариата, а уж тот, вещал Маркс, грозно тряся бородой, однажды всем покажет…

Так что нет ничего удивительного в том, что с началом Гражданской войны Маркс оказался горячим сторонником Севера. Все происходящее в его схемы укладывалось как нельзя лучше: завоевав «отсталый и реакционный» Юг, американцы там рано или поздно создадут развитую промышленность, а с ней и многочисленный пролетариат, каковой… см. выше.

В конце ноября 1864 г. в Белый дом Аврааму Линкольну ушло письмо Маркса, которое, думается мне, стоит привести целиком:

«Милостивый государь!

Мы шлем поздравления американскому народу в связи с Вашим переизбранием огромным большинством.

Если умеренным лозунгом Вашего первого избрания было сопротивление могуществу рабовладельцев, то победный боевой клич Вашего вторичного избрания гласит: смерть рабству!

С самого начала титанической схватки в Америке рабочие Европы инстинктивно чувствовали, что судьбы их класса связаны со звездным флагом. Разве борьба за территории, которая положила начало этой суровой эпопее, не должна была решить, будет ли девственная почва необозримых пространств предоставлена труду переселенца или опозорена поступью надсмотрщика за рабами?

Когда олигархия 300 000 рабовладельцев (как мы видим, численность «олигархов» Маркс с великолепной небрежностью преувеличил в сотни раз. – А. Б.) дерзнула впервые в мировой истории написать слово «рабство» на знамени вооруженного мятежа, когда в тех самых местах, где была провозглашена первая декларации прав человека и был дан первый толчок европейской революции XVIII века, когда в тех самых местах контрреволюция с неизменной последовательностью похвалялась тем, что упразднила «идеи, господствовавшие в те времена, когда создавалась первая конституция», заявляя, что «рабство – благодетельный институт, единственное, в сущности, решение великой проблемы отношения капитала к труду», и цинично провозглашала собственность на человека «краеугольным камнем нового здания», – тогда рабочий класс Европы понял сразу – еще раньше, чем фанатичное заступничество высших классов за дело джентри[4] – конфедератов послужило для него зловещим предостережением, – что мятеж рабовладельцев прозвучит набатом для всеобщего крестового похода собственности против труда и что судьбы трудящихся, их надежды на будущее и даже их прошлые завоевания поставлены на карту в этой грандиозной войне по ту сторону Атлантического океана. Поэтому рабочий класс повсюду терпеливо переносил лишения, в которые вверг его хлопковый кризис, горячо выступал против интервенции в пользу рабовладения, которой настойчиво добивались власть имущие, – и в большинстве стран Европы внес свою дань крови за правое дело.

Пока рабочие – подлинная политическая сила Севера – позволяли рабству осквернять их собственную республику, пока перед негром, которого покупали и продавали, не спрашивая его согласия, они кичились высокой привилегией белого рабочего самому продавать себя и выбирать себе хозяина, – они не были в состоянии ни добиться истинной свободы труда, ни оказать помощь своим европейским братьям в их борьбе за освобождение; но это препятствие на пути к прогрессу теперь снесено кровавой волной гражданской войны.

Рабочие Европы твердо верят, что, подобно тому, как американская война за независимость положила начало эре господства буржуазии, так американская война против рабства положит начало эре господства рабочего класса. Предвестие грядущей эпохи они усматривают в том, что на Авраама Линкольна, честного сына рабочего класса, пал жребий провести свою страну сквозь беспримерные бои за освобождение порабощенной расы и преобразование общественного строя» (101).

В письме этом, конечно, немало блажи – во-первых, никто не уполномочивал бородатого пророка выступать от имени всего рабочего класса всей Европы. Эту почетную привилегию он сам себе присвоил. Во-вторых, рабочий класс в массе своей вовсе не «переносил терпеливо лишения», связанные с прекращением поставок хлопка в Европу. Массы, увы, никаким таким «классовым сознанием» не обладали, им попросту хотелось кушать. А потому английские ткачи, оставшись безработными, собирали многотысячные митинги, на которых без малейших подталкиваний со стороны южной агентуры и прочих «реакционеров» требовали послать в Америку английские войска и разнести Север – чтобы и дальше хлопок поступал беспрепятственно. Своя рубашка, знаете ли, к телу ближе. Когда жена и дети просят есть, как-то не тянет слушать наставления марксистов о том, что сознательный пролетарий должен во имя классовой солидарности с пролетарием североамериканским малость поголодать…

С другой же стороны… Большой ошибкой было бы, поддавшись нынешней волне примитивной антикоммунистической пропаганды, представлять дело так, будто Маркс и его сторонники были кучкой авантюристов и отщепенцев. Ну не были они «кучкой», что поделать! В те времена левое, социалистическое движение размах приобрело нешуточный. Исторической объективности ради нужно отметить, что английские социалисты (к чему и Маркс был причастен) тоже собирали митинги в десятки тысяч человек, на которых вносились резолюции в поддержку Севера. Приведенное письмо – вовсе не единоличное творчество Маркса. Оно было написано Марксом от имени Центрального совета Международного товарищества рабочих и подписано, кроме Маркса, секретарями отделений Совета из пятидесяти шести стран (156). Согласитесь, к такому следует относиться внимательно: пусть даже в каждой стране выступавших под красным флагом марксистов было немного, все же это политическая сила, с которой уже в те времена следовало считаться…

Особенно такому трезвому и расчетливому политику, как Авраам Линкольн. Нет сомнений, что послание он прочитал очень внимательно. И нет также никаких сомнений в том, что последний абзац послания его удручил до крайности. Каково было Линкольну читать, что он, оказывается, избран провидением для «преобразования общественного строя», дабы в США наступила «эра господства рабочего класса»… В жизни Линкольн не собирался делать ничего подобного! Реформатором он был чертовски умеренным и ломал, резал по живому исключительно в тех случаях, когда этого требовали текущие надобности. У него и в мыслях не было покушаться на основы. Не зря он еще в декабре 1861 г. в послании Конгрессу писал: «Вырабатывая политику, необходимую для подавления мятежа, я заботился и всемерно стремлюсь к тому, чтобы неизбежный в связи с этим конфликт не перерос в неистовую и безжалостную революционную борьбу» (61). И в дальнейшем он прочно стоял на этих позициях.

Но горькая-то ирония в том, что Линкольн оказался заложником собственного имиджа, того бренда, который ему создали для президентских выборов ушлые республиканцы: наш парень, работяга! Из простого народа! Лесоруб! Законченный пролетарий! Как писала простая душа Бичер-Стоу, «Авраам Линкольн в полном смысле слова работник. У него все свойства и способности рабочего класса, и положение его во главе могущественной нации говорит тем, кто живет трудом, что их время настает».

Как частенько случается, нашлось немало идеалистов и романтиков, которые всерьез восприняли всю эту предвыборную трескотню – и, подобно Марксу, искренне полагали в наивности своей, что «работяга» и в самом деле со дня на день выйдет на балкон, оглушительным свистом в два пальца созовет сознательных пролетариев и объявит что-нибудь вроде «преобразования общественного строя», дабы воцарилась «эра господства рабочего класса»…

И потому Линкольн оказался в положении несколько дурацком – не объяснять же отдельно взятым романтикам, что есть дистанция огромного размера меж предвыборной агитацией и реальной жизнью…

Но отнестись к лондонскому посланию следовало внимательно – как-никак пятьдесят шесть стран, а война продолжается, и нельзя отбрасывать организованную поддержку, от кого бы она ни исходила… А потому американский посол в Лондоне Адамс письмо принял со всей деликатностью и долго тряс руку тем, кто его принес.

Ну, а дальше началась тонкая дипломатия. Вскоре Адамс в самых учтивых выражениях сообщил герру Марксу: письмо передано президенту, и, «поскольку чувства, выраженные в письме, носят частный характер, они приняты им с искренней и сильной надеждой, что он не окажется недостойным доверия, которым недавно он был облечен своими согражданами и многочисленными друзьями человечества и прогресса во всем мире».

А еще через несколько недель «друзья человечества и прогресса» получили ответ, безусловно их разочаровавший. Ответное письмо, подписанное не президентом, а государственным секретарем, было вежливейшим. И являло собою прекрасный образец дипломатического изящества: «Правительство Соединенных Штатов ясно сознает, что его политика не является, да и не может быть, реакционной; но в то же время оно придерживается курса, принятого с самого начала, на полное воздержание от пропагандизма и противозаконной интервенции. Оно стремится быть одинаково справедливым в отношениях со всеми государствами и народами. Оно уверено, что это стремление даст благоприятные результаты и найдет поддержку в своей стране, а также уважение и доброжелательность во всем мире» (156).

За всеми этими словесными хитросплетениями человек неглупый без труда просекал главную мысль: за поддержку, ребята, спасибочки, но вот глупостями вроде «коренных преобразований» у нас никто заниматься не будет, посему просьба губы особенно не раскатывать. Вероятнее всего, марксисты главную мысль прекрасно поняли, потому что их переписка с Линкольном на этом и увяла…

Однако через полсотни годочков на одной шестой части суши объявилось правительство, которое сделало учение Маркса прямо-таки религией. Я о большевиках, понятно. Антисемитские, русофобские и прочие «неправильные» высказывания основоположника упрятали подальше, а то, что осталось, было объявлено святой истиной в последней инстанции. В том числе и отношение Маркса к Гражданской войне в США.

А в августе восемнадцатого года товарищ Ленин в письме к американским рабочим вдогонку Марксу высказался недвусмысленно: «В 1870 г. Америка в некоторых отношениях, если взять только „разрушение“ (зря В. И. это слово заключил в кавычки, ох, зря! – А. Б.) некоторых отраслей промышленности и народного хозяйства, стояла позади (разрядка ленинская. – А. Б.) 1860 г. Но каким бы педантом, каким идиотом был бы человек, который на таком (разрядка ленинская. – А. Б.) основании стал бы отрицать величайшее, всемирно-историческое, прогрессивное и революционное значение гражданской войны 1861–1865 годов в Америке!» (90).

Всё! Отныне советская пропаганда, вооруженная ценнейшими указаниями двух основоположников, покойного и живехонького, талдычила свое: гражданская война со стороны северян революционна, прогрессивна, имеет всемирно-историческое значение!!! Поскольку сам Маркс… Поскольку сам Ленин…

Именно в этом и кроется незатейливый секрет того, почему даже в самые морозные времена «холодной войны» советская пропаганда ни разу не пыталась, кляня все американское, обгадить Гражданскую: установки, данные вождями и основоположниками, не позволяли. Всё разнеси, но на Гражданскую не покушайся, это святое, коли Маркс и Ленин…

Но всё это произойдет гораздо позже. А мы с вами вернемся в Америку тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года, где в двух портах давненько уж стоят на якоре боевые корабли под российскими Андреевскими флагами…

Вот о них и пойдет разговор.

Действительно, достаточно хорошо известно, что в 1863–1864 гг. две русских эскадры около девяти месяцев базировались в Сан-Франциско и Нью-Йорке, прикрывая эти города от возможного нападения английского и французского флотов. Однако о мотивах России до сих пор можно прочесть немало благоглупостей. В советские времена упор делался на «дружескую помощь» России заокеанской республике: мол, уж так любили в России американцев, так близко к сердцу принимали хлопоты США, так горячо поддерживали Север в его благородной борьбе, что исключительно из братской дружбы послали к дальним берегам военную флотилию, чтобы европейские реакционеры не обидели закадычных друзей… Вот типичнейший пример, далеко не единственный (26): «Глава русского правительства А. М. Горчаков серьезно беспокоился о судьбе Северных Штатов, которые фактически оказались „между молотом и наковальней“… Русские эскадры под командой контр-адмиралов Лесовского и Попова были посланы за океан».

Частенько, к месту и не к месту, советская пропаганда пользовалась этой историей, чтобы попрекнуть США: мол, наши прадеды вас когда-то от неминучей гибели спасли, а вы, неблагодарные, добра не цените! Американцы (ничуть не левых убеждений) тоже поддерживали устоявшуюся версию. Джеймс Блейн, конгрессмен с сорокалетним стажем: «В то время, среди великих держав мира, только одна проявляла активную дружбу к нам», Историк Дж. Стимпсорн: «Считалось общепризнанным, что русские находятся в США затем, чтобы англичане и французы держали руки прочь от США в то время, как Штаты сражаются за свое существование».

Но порой и в советских источниках проскакивали туманные, но весьма любопытные фразочки типа: «При посылке эскадр русское правительство руководствовалось и соображениями возможной войны между Россией и западноевропейскими державами, назревавшей в результате резкого обострения политических противоречий в Европе».

Вот это уже гораздо интереснее: выходит, что кроме беззаветной и бескорыстной дружбы были и какие-то другие соображения… Какие? И что кроется за обтекаемой формулировкой «резкого обострения противоречий» – каких, кстати?

Ну что же, позвольте доложить подробно…

Тогдашний министр иностранных дел России Горчаков отчего-то решил, что России позарез необходимо сохранение США как единого государства. Он неоднократно писал российскому посланнику в Штатах барону Стеклю: «Американская нация явила доказательство политической честности, которая дает ей несомненное право на уважение и признательность всех правительств, заинтересованных в том, чтобы соблюден был мир на море, а начала права восторжествовали бы над силой в международных отношениях, для спокойствия вселенной, прогресса цивилизации и блага человечества».

Напоминаю, это писалось после того, как в 1855 г. действия США в Японии недвусмысленно показали, что речь идет о спланированной на долгий срок операции, направленной на блокирование России где-нибудь у устья Амура… О закрытии для России выхода в Тихий океан.

Горчаков не унимался: «Обе наши страны, поставленные на оконечностях обоих полушарий, обе в цветущем периоде своего развития, кажутся призванными к естественной общности взаимных интересов и сочувствий».

Все эти красивости уместны в романтической повести, но совершенно не годятся для грубой прозы международных отношений, где каждая страна заботится исключительно о собственной выгоде, наплевав на «спокойствие вселенной», «благо человечества» и «взаимные сочувствия». Однако Горчаков, по детальным воспоминаниям прекрасно его знавших, был как раз из тех самовлюбленных политиков, которые гонятся лишь за эффектной фразой, красиво написанной бумажкой…

Впрочем, я подробно писал об этом злом гении российской дипломатии в одной из предшествующих книг и повторяться не буду. Перейдем сразу к тем самым «резким противоречиям». К подтверждению того нехитрого факта, что Россия, посылая в Америку военную флотилию, не филантропией занималась, а решала сиюминутные собственные проблемы. Точнее, ей только казалось, что она их решала…

Но не будем забегать вперед. Начнем с начала, то есть с вспыхнувшего в 1863 г. восстания в Польше.

Эта заварушка при ближайшем рассмотрении имела мало общего с предшествующим мятежом 1830–1831 гг. Тогда, что греха таить, против русской короны поднялась практически вся часть Польши, отошедшая России при разделе Речи Посполитой. Употреблять определения «всенародное единение», «единый порыв» вовсе не будет преувеличением.

Теперь все обстояло совершенно иначе. Ни всенародным единением, ни единым порывом и не пахло. Начнем с целей. Аристократические главари мятежа не придумали ничего лучше, кроме как призвать к воссозданию свободной и независимой Польши не в ее этнических границах, а в пределах… середины семнадцатого века, «от моря до моря». Вельможные господа всерьез провозгласили, что в состав Польши должны войти вся Украина (с Киевом), вся Белоруссия, Смоленск, Литва, часть нынешних Эстонии и Латвии (находившаяся когда-то под польским владычеством), а также Северное Причерноморье. Выдвигать такие требования в 1863-м году от Рождества Христова было чересчур уж экстравагантно, учитывая несопоставимые весовые категории российской императорской армии и мятежных ватаг. Чтобы предъявлять такие требования достаточно крупному государству, его непременно нужно сначала разбить, и тяжелейшим образом…

Самое интересное, что наглость этих заявлений возмутила даже многолетних противников царской России – Бакунина с Герценом. Бакунин на короткое время забыл собственные призывы развалить до основанья все до единого государства, осудил поляков за их непомерные требования и предложил вполне здравую мысль: России следует отпустить Польшу, но и Польше в этом случае следует строить свою державу исключительно на основе земель, населенных этническими поляками (правда, он тут же сбился на обычную свою проповедь о «федеративном союзе вольных общин»).

Герцен поначалу тоже возмущался, печатно заявляя, что «Киев такой же русский город, как и Москва», – но потом и его потянуло на привычные революционные лозунги…

Итак, восстание… Исторический опыт учит: революция в любой стране может победить только тогда, когда ее поддержит основная масса населения – крестьянство. Этого-то как раз в Польше и не случилось. Основную массу восставших составляли безземельная и малоземельная шляхта, городские ремесленники, мелкие лавочники, маргиналы. Сохранилось любопытное военно-судебное дело: некий шляхтич Ельский «чистосердечно сознавая, что, будучи без куска хлеба и доведен до крайности, решился пробраться за Гродно с намерением поступить в шайку мятежников, которые платят жалованье, и на дорогу получил 10 рублей серебром» (50).

Секретная сводка, направленная императору Александру II, сообщала: «Можно с уверенностью сказать, что главный контингент участников восстания составляет масса безземельной и неимущей шляхты, не имеющей ничего общего с крупным дворянством; мастеровых, торговцев, чиновников, врачей, сельских и городских ксендзов, однодворцев и мещан».

Упомянутые «сельские и городские ксендзы» опять-таки в массе своей происходили из простонародья: крестьянские дети, сироты, получившие образование за счет филантропов. Верхушка польского католического духовенства недвусмысленно держалась в стороне от восстания. Как и большинство крупных помещиков, они были людьми в меру циничными и считали, что не особенно и важно, какая вывеска красуется на прибыльном предприятии: «Государь Император» или «Ясновельможный Пан Круль». А еще они всерьез боялись, что революционная волна невзначай сметет и их немалые привилегии…

Главари повстанцев, представители древнейших фамилий, тоже не горели желанием обустраивать царство Божие на земле. Великая Польша от моря до моря им представлялась не фермерской республикой на американский лад, а уютным местечком, где благородные паны будут по-прежнему владеть всем от горизонта до горизонта, а «быдло», независимо от национальности, станет исправно гнуть спину на землях магнатов. Одним из первых же декретов «правительство» повстанцев поторопилось сообщить, что за помещиками остаются их права на леса и пастбища. И панская землица, само собой, остается неприкосновенной.

Легко догадаться, что крестьяне (в том числе и этнические поляки) этакие новости встретили крайне неодобрительно. Крестьянская психология испокон веков в этом вопросе незатейлива: все на свете, любые мятежи и заварушки, любые реформы и преобразования рассматриваются в первую очередь с точки зрения землицы: добавят или отберут? Можно будет пощипать помещиков, или земли по-прежнему окажутся недоступными, а за пользование пастбищами будут драть три шкуры? Часть крестьянства все же выступила на стороне восставших – но не настолько большая, чтобы можно было говорить о «едином порыве» и «всенародном мятеже». К тому же восставшие быстро раскололись на две партии: «красных» и «белых». «Красные» как раз и стояли за то, чтобы безвозмездно раздать крестьянам в случае победы всю помещичью землю, леса и пастбища, покосы и луга. «Белые», как и следовало ожидать, взвились: они еще готовы были пошуметь о свободе, но категорически не хотели расставаться ради нее с угодьями и поместьями…

И наконец, против плана «Великой Польши от моря до моря» тут же проголосовали вилами крестьяне тех мест, где поляки пребывали исключительно в качестве панов: украинцы, белорусы, литовцы. Началась неразбериха в стане восставших, плавно перетекавшая в хаос, – и в Польшу двинулись русские полки.

Ах да! Восставшие на сей раз пытались привлечь на свою сторону и польских евреев. В прошлый раз, когда те, поддавшись общему настроению, простодушно пожелали тоже бороться за свободу, военный министр повстанцев заявил: «Мы не позволим, чтобы еврейская кровь смешивалась с благородной кровью поляков. Что скажет Европа, узнав, что в деле завоевания нашей свободы мы не могли обойтись без еврейских рук?» (256).

Теперь прошлые ошибки учли – но толку все равно было мало. К повстанцам примкнули в основном еврейские бедняки да та самая восторженная молодежь, что очертя голову бросается во все мировые заварушки, стоит только прозвучать парочке романтических лозунгов. Люди степенные, солидные, зажиточные не особенно и спешили бунтовать…

Едва русские войска принялись подавлять мятеж, революционеры всех мастей, включая и Бакунина с Герценом, кинулись в чернильные сражения. Герцен написал воззвание к русским военным, призывая их «не стать палачами», – но в то же время (определенно разрываясь меж собственной революционностью и неприязнью к зарвавшимся полякам) призывал мятежников сложить оружие и добиваться своих требований мирным путем.

Другие оказались гораздо радикальнее. Подпольная организация «Земля и воля» выпустила свое обращение к русским войскам, сделав им довольно оригинальное предложение: «Вместо того чтобы позорить себя преступным избиением поляков, обратите свой меч на общего врага нашего, выйдите из Польши, возвративши ей похищенную свободу, и идите к нам, в свое отечество, освобождать его от виновника всех народных бедствий – императорского правительства».

В войсках это послание брезгливо проигнорировали – но оно имело большой успех у нарождавшейся русской интеллигенции, кинувшейся строчить и свои корявые статеечки. За одну из таких статей притянули к ответу и небезызвестного Писарева, арестовав его на квартире, снимаемой у штабс-капитана лейб-гвардии Павловского полка Попова. Попов тоже был большой вольнодумец и находился под секретным надзором полиции – но исключительно по причине его педерастических связей с неким «бывшим учителем Благосветловым»…

«Расстрел англичанами сипаев после подавления восстания в Индии».Картина Верещагина. Куплена на выставке англичанами, после чегобесследно исчезла

Ну, а в далекой Франции призывал все громы и молнии на голову «проклятого царизма» Виктор Гюго, как водится, считавший всех и всяческих бунтовщиков благороднейшими на земле людьми.

Но все это была лишь частная болтовня несдержанных на язык и скорбных на голову чудаков. Вскоре за «несчастных поляков» вступились целые государства.

Начала, естественно, Англия – оплот гуманизма и демократии на земле. Пять лет назад английская армия кровавейшим образом подавила восстание в Индии – пленных привязывали к дулам пушек и выстрелами разносили на куски, население целых деревень бросали связанными в поле и пускали по ним слонов. Это, вероятно, зверством не считалось – но вот страдания поляков англичан отчего-то огорчили донельзя. И Англия (совместно с примкнувшими к ней Австрией и Францией) принялась бомбардировать Петербург грозными нотами, требуя немедленно предоставить Польше независимость согласно ее требованиям (то есть в тех самых шизофренических границах, о которых я говорил).

Из Петербурга вежливо, но твердо отвечали, что не потерпят вмешательства в свои внутренние дела. Три жалостливых державы настаивали, и в конце концов их ноты превратились в самые настоящие ультиматумы: или Польша получит свободу, или – война!

Войны в Петербурге боялись панически. И государю императору, и Горчакову, и прочим сановникам уже мерещилось, как объединенные англо-французско-австрийские полчища вторгнутся в российские пределы, как окажется тогда блокированным в Кронштадте весь Балтийский флот – и, конечно же, сгинет бесславно, как погиб не так уж давно флот Черноморский…

Тем более что первый звоночек уже прозвучал: некий капитан французского военно-морского флота с многозначительной фамилией Маньяк сколотил экипаж из поляков, купил одномачтовый колесный пароходишко, вооружил его и отплыл в Черное море, чтобы силами своей храброй команды победить русский царизм.

Правда, Маньяка с маньячатами быстренько остановили у Босфора турки, не питавшие ни малейших симпатий к польским мятежникам – поскольку у тех первым пунктом программы стояло «воссоздание Великой Польши», ну, а вторым скромненько значилось «покорение Турции».

И все равно в Петербурге, как тогда выражались, впали в величайшую ажитацию, а проще говоря, струхнули.

Мерещились эскадры грозных броненосцев, идущие следом за лоханкой Маньяка, – и много чего еще.

Адмирал Крабе

Тут-то на сцене появился управляющий Морским министерством адмирал Краббе, один из немногих, кто не потерял присутствия духа. Он, не повышая голоса и водя указкой по картам, предложил отличный выход: чтобы русский флот не погиб, запертый на Балтике, его следует вывести в океан. Если война и в самом деле вспыхнет, русские крейсера, оставаясь неуловимыми, смогут очень быстро нарушить морскую торговлю Англии, перехватывая британские гражданские суда. Причем противник помешать ничем не сможет: искать в океанских просторах быстроходный крейсер – все равно что искать иголку в стоге сена. Есть, кстати, два великолепных порта, где эскадры могут базироваться: Нью-Йорк – на атлантическом побережье Америки, и Сан-Франциско – на тихоокеанском…

План Краббе был принят молниеносно. Вот тогда-то русская флотилия и двинулась к американским берегам. Эскадра Лесовского пошла в Нью-Йорк, эскадра Попова – в Сан-Франциско, где первым делом случилось забавное недоразумение: в тех местах как раз объявилась «Алабама» капитана Семмса, и янки перепугались до ужаса. Один из кораблей эскадры Попова, клипер «Абрек», настолько походил на «Алабаму», что был за нее и принят. Стоявший у входа в гавань пароход открыл по «Абреку» пальбу, а береговые форты приготовились последовать его примеру. Командир «Абрека» кавторанг Пилкин вмиг сообразил, что кричать и объяснять бесполезно, – сгоряча не расслышат и расстреляют в упор. Он действовал быстро и решительно: пренебрегая редким огнем малокалиберных пушек пароходика, подвел клипер к нему вплотную, борт к борту, сыграл боевую тревогу и вызвал на палубу абордажную команду, намекая недвусмысленно: ежели вы чего, так и я вам… Янки, малость охолонувши, рассмотрели русские мундиры, ничуть не похожие на конфедератские, и очень извинялись…

Вот таковы истинные причины появления русской флотилии у американских берегов. Самое забавное, что даже сегодня находятся эксцентрики, по примеру советских пропагандистов отрицающие настоящие мотивы русских. Автор вышедшего всего-то три года назад учебника по истории США для вузов (!) (69) клеймит позором «отдельных американских историков-критиканов», которые смеют утверждать, будто российский флот был направлен из Балтики для того, чтобы нападать на коммерческие суда Англии и грабить их». В обоснование своего мнения г-н Иванян выдвигает железный, как ему представляется, аргумент: «Утверждения о том, что российский флот выводился из Балтики в открытое море с целью перехвата и грабежа английских кораблей, документально не подтверждается. Ни о каких встречах с английскими торговыми судами на пути в Нью-Йорк и тем более нападениях на них в исторических документах тех лет не упоминается».

Ну еще бы! На пути в Америку русские корабли никаких английских не перехватывали – потому что собирались это делать исключительно в случае войны. Ну, а что до того, будто эта история «документально не подтверждается»… Рекомендую г-ну Иваняну второй том «Военной энциклопедии», изданной в 1911 г. в Санкт-Петербурге под редакцией доброй дюжины знатоков военного дела, среди коих имеются полковники, офицеры Генерального штаба и даже один профессор. Страницы 384–388, статья «Американская экспедиция русского флота в 1863–1864 гг.». Там черным по белому как раз и излагается та самая версия, против которой протестует Иванян. И, кстати, в архивах бывшего Морского министерства сохранились как «Записка» адмирала Краббе, в которой он впервые выдвинул идею американской экспедиции, так и «Инструкция», составленная им же по приказу императора для командиров эскадр. Адрес известный – Центральный государственный архив военно-морского флота. Так-то…

Но самое любопытное (и безусловно печальное) – то, что все грозные ультиматумы Англии-Франции-Австрии были всего лишь грандиозным блефом, на который и купились высшие российские чины во главе с государем императором…

Причем они во второй раз наступили на те же грабли. В первый раз это случилось в 1855 г., после того как русские войска оставили разрушенный Севастополь.

Пребывавшая в Крыму англо-французско-турецко-итальянская[5] армия была решительно не способна к маломальски серьезному наступлению за пределы Крыма. У них свирепствовала холера, а солдаты воевать далее не особенно и хотели. Между самими союзниками началась грызня. Английский командующий умер от холеры, а нового (чтобы был толковым) подобрать никак не могли. Французского командующего император Наполеон III только что выгнал в отставку как раз за то, что тот настаивал на продолжении военных действий. Турок и сардинцев можно было не принимать в расчет. Все вялые атаки английских кораблей на Тихом океане и на Балтике были отбиты без особого напряжения сил. Господа союзники думали об одном: как бы тихонько убраться из Крыма, сохранив лицо…

Но при этом они строили грозные физиономии и заверяли, что воевать готовы до скончания века. В Петербурге поверили, ужаснулись и подписали невыгоднейший для России мирный договор. Хотя обстановка требовала другого: цинично улыбаясь, подбочениться и заявить с непроницаемым видом:

– Воюйте дальше, господа, воюйте, милости просим!

И любопытно было бы тогда посмотреть, как приунывшие и отощавшие армии четырех держав, заливая окрестности холерным поносом, попытались бы не то что за пределы Крыма выйти, а хотя бы дотащиться до Крымского перешейка… Любопытно было бы посмотреть, как английские корабли, которых заставили драпануть монахи Соловецкого монастыря с помощью пары допотопных пушек, пойдут в лоб на могучие укрепления Кронштадта, никогда и никем не преодоленные… Учитывая еще, что на другом театре военных действий, Кавказском, русские турок как раз колошматили в хвост и гриву…

Точно так же и в 1863 г. «тройка» самым вульгарным образом блефовала. Всерьез с Россией воевать никто и не собирался. Англия вести широкомасштабные боевые действия была не в состоянии. По старой привычке загребать жар чужими руками она пыталась подтолкнуть вперед Францию – но там тоже понимали, что к чему, и таскать каштаны из огня голыми руками ради британцев не собирались.

Вообще, в те времена англо-французская вражда (именно так!) обострилась до предела. Настолько, что война между двумя державами была вполне вероятна. Если вам доведется как-нибудь увидеть по телевизору форт Байяр, прошу помнить: это сооружение (показанное также в прекрасном старом фильме «Искатели приключений») как раз и было построено как французский военный форт, которому предстояло в случае чего встретить огнем английские эскадры…

В нашей историографии можно частенько встретить утверждение, будто французский император Наполеон III был «марионеткой англичан». Что-то похожее и в самом деле имело место – но только на первых порах. Наполеон, пытаясь завладеть троном, и в самом деле получил немалую английскую помощь, но потом, как это частенько случается, окрепнув на троне, решил вести свою игру, справедливо рассудив: чего стоит услуга, если она уже оказана…

Франция и Англия насмерть сцепились в схватке за гегемонию в Ливане и Сирии. Франция строила Суэцкий канал – Англия пыталась помешать. Франция по старой привычке стремилась к главенству в Европе – Англия этому противостояла. Дошло до того, что однажды итальянский террорист Орсини метнул бомбу в Наполеона – и на следствии моментально выяснилось, что мастерил он ее в Англии, где и обитал неизвестно на какие шиши. Скандал был страшный, Наполеон открытым текстом обвинял Британию в покровительстве заговорщикам. Обе страны лихорадочными темпами строили броненосцы и береговые укрепления по обе стороны Ла-Манша…

Еще один штришок: «вольная Польша» была Лондону необходима исключительно в качестве занозы для России. Против реально независимой Польши первой выступила бы Англия: потому что контроль над «новорожденным» немедленно захватила бы Франция, что британцев никак не устраивало.

В этих условиях участие Англии в крупной войне против России было бы на руку только Франции. Что в Париже и Лондоне прекрасно понимали – а потому воевать всерьез и не собирались. Беда русской дипломатии и разведки в том, что она оказалась неспособной проникнуть в суть этого запутанного клубка политических интриг. И приняла блеф за чистую монету…

Ах да, осталась еще Австрия, третий член грозного триумвирата…

Вот эти мелочи совершенно не следовало принимать в расчет. Потому что за спиной Австрии, хмурясь и неодобрительно поводя штыками, стояли пруссаки. Пруссия Бисмарка тогда была верным и последовательным союзником России – в том числе и в польском вопросе. Прусские войска стояли на границе, чтобы не допускать польских мятежников на свою территорию, а чуть позже Бисмарк отправил в Петербург посланника с проектом конвенции, по которой командиры прусских и русских отрядов имели право «оказывать взаимное содействие и в случае надобности переходить границу, дабы преследовать восставших, которые перешли бы из одной страны в другую». Прусский парламент, набитый «прогрессивно мыслящими» либералами, эту конвенцию не ратифицировал, но «на местах» ее втихомолку соблюдали…

Францию пруссаки ненавидели, и в случае ее выступления против России обязательно бы воспользовались случаем, чтобы предаться старому национальному спорту: бить лягушатников. Австрию Бисмарк давно собирался «разъяснить» – что и сделал через три года после польского мятежа…

Ну вот и все о Европе. Давайте вернемся в Америку, поскольку там назревают крайне интересные события. Там вот-вот грянет манифест…