Глава 6

Несмотря на то что я была членом скорее итальянской, нежели русской социалистической организации на протяжении всего этого периода, я работала в тесном контакте с вождями российского марксистского движения как в Швейцарии, так и в Италии. Плеханов из-за слабого здоровья жил в Нерви на Итальянской Ривьере, и моя встреча с ним там ознаменовала начало сотрудничества, которому суждено было продлиться до мировой войны. Личная жизнь Плеханова была для меня таким же вдохновением, как и его книги во время моей учебы в брюссельском университете. Его годы жизни в эмиграции были годами болезни, бедности и личной трагедии, во время которых ему никогда не приходило в голову отдать свои блестящие интеллектуальные таланты в распоряжение буржуазного мира. Его первый ребенок, как и сын Маркса, умер в результате лишений, которым была вынуждена подвергнуться его семья. Не раньше, чем его жена – женщина, которую он в России знал как молодую революционерку, – закончила свое медицинское образование и стала известным врачом, они получили возможность ощутить в какой-то мере материальное благополучие. И хотя Плеханов производил впечатление холодного интеллектуала, а в отношении женщин был почти «бедным рыцарем» – у него был очень горячий темперамент. Но он был любящим и преданным отцом и мужем. Лишь в 1914 году мне довелось узнать, насколько чувства могли взять над ним власть.

В то время почти все русские революционные вожди и студенты находились в Швейцарии и Женева сделалась столицей русского революционного движения. Каждая партия этого движения: меньшевики, большевики, эсеры, бундовцы – имела свою собственную прессу, свою собственную организацию и свою собственную группу восторженных приверженцев, включая некоторых «прогрессивных» промышленников и представителей богатой интеллигенции. Жизнь любого политического движения в эмиграции неизбежно гораздо больше обращена вовнутрь себя, чем жизнь движения в своем родном окружении при нормальных условиях и ежедневных контактах с массами. В эмиграции личное равенство становится преувеличенным, различия легче превращаются в разногласия, а интеллигенция играет главную роль. Жизнь русских эмигрантов на протяжении этого периода, как и жизнь эмигрантов европейских в Лондоне после 1848 года и жизнь итальянских и немецких эмигрантов в настоящее время, была напряженной и бурной, отмеченной политическими разногласиями и соперничеством за моральную и финансовую поддержку. Несмотря на это, огромный объем агитационной работы проводился в Западной Европе в пользу русского движения, и во всем мире оно получало внушительную поддержку. В то время, когда произвол российского абсолютизма шокировал демократическое мнение в Европе и Америке, русские эмигранты – в отличие от своих товарищей-социалистов в других странах – могли располагать возможностью быть выслушанными даже высшими слоями общества. В начале века было даже более модно являться другом русской свободы, чем быть другом Советской России в 1938 году.

В этот период, как и в прошлом, Швейцария служила наглядным символом лозунга «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!». На протяжении более полувека маленькая патриархальная республика была убежищем для политических инакомыслящих из Германии и Австрии, равно как и России. Поднаторевшие в социальных битвах и подкованные в революционной теории с момента развала Первого интернационала, эти беженцы принесли семена революционной организации в страну со слабым промышленным развитием. Именно эти чужаки, в основном немцы и австрийцы, побудили швейцарских рабочих сплотиться в организацию, и они же создали профсоюзы и социалистические организации. Французская часть швейцарских рабочих, более тесно привязанная языком и традициями к менее индустриализованному народу, оставалась под влиянием коммуно-анархиста Бакунина. Русские эмигранты представляли собой отдельную группу, в которой преобладали представители интеллигенции, которые так и не влились в жизнь рабочего движения Швейцарии. Не все из них были революционерами, так как даже либералы в России терпели преследования и подвергались шпионажу, что вынуждало их перебираться за границу. Вдобавок там было много девушек, которые покинули Россию, как и я, чтобы найти свободу, получить возможность служить какой-то цели и получить образование, в котором им было отказано на родине.

Многие русские из молодежи и интеллигенции, приехавшие в Западную Европу, посещали занятия в университетах не столько для того, чтобы научиться какой-либо профессии, сколько подготовиться к революционной деятельности среди крестьян и рабочих по возвращении на родину. Из-за этого они не могли официально или, по крайней мере, открыто присоединяться к различным революционным партиям, что немедленно привлекло бы к ним внимание властей. Вместо этого они организовывались или присоединялись к «группам поддержки» (как в настоящее время многочисленные коммунистические группы на периферии), которые собирали деньги для официальной партии, продавали ее литературу и оказывали многие другие услуги. Я была членом одного из таких марксистских кружков. Чичерин, впоследствии ставший советским комиссаром иностранных дел, был секретарем группы русских студентов, изучавших марксизм в Западной Европе.

Жизнь русских отличалась от жизни других иностранных студентов своим аскетизмом и поглощенностью наукой и политикой. На самом деле политические дискуссии считались неизбежным дополнением к учебе и ее вдохновляющим началом. Пища и кров были вторичными соображениями, а внешний вид игнорировался совершенно. Даже те, кто мог позволить себе одеваться по моде и жить в комфорте, отвергали возможность жить лучше, чем народные массы, которым они намеревались служить. Девушки особенно акцентировали свое презрение к внешнему виду, одеваясь как можно проще, даже так, как им совершенно не шло, – так жаждали они отличаться от женщин из правящих классов, ведших паразитический образ жизни. Те, чей достаток был больше, помогали тем своим товарищам-студентам, у кого он был меньше или его не было вообще, а также оплачивали расходы на нелегальную литературу в тех группах, к которым они принадлежали. Преданные ученики различных политических беженцев, чье руководящее положение было завоевано ими опытом революционной борьбы и интеллектуальным превосходством, жили – духовно и интеллектуально – скорее в России, чем в Швейцарии.

На собраниях, проводившихся в то время различными студенческими группами, я впервые встретилась со многими русскими революционными вождями, включая меньшевиков Мартова и Аксельрода и большевиков Ленина и Зиновьева. В 1906 году на собрании, проводившемся швейцарскими социалистами в память о смерти Фердинанда Лассаля, я выступала с той же самой трибуны, что и Лев Троцкий, который в то время жил в Вене. Мартов был лидером-теоретиком меньшевиков и самым замечательным писателем и журналистом в их группе. Аксельрод, который вместе с Плехановым организовал первые революционные промышленные союзы в России, теперь посвящал свое время практической работе движения, а по ночам зарабатывал себе на жизнь, занимаясь производством некоего «масломолока», которое спустя несколько лет станет просто причудой.

Полагаю, все авторы испытывают искушение, когда пишут об известной личности, с которой они познакомились в период ее безвестности, сделать вид, что с первого же взгляда поняли, что перед ними человек с великой судьбой, и трудно не подкорректировать свое первое спонтанное суждение о таком человеке в свете его последующей славы. Если честно, я должна признаться, что не могу вспомнить, когда именно и где я впервые встретилась с Лениным, хотя думается, что это было на собрании в Берне. Я уже знала, кто он такой и какую позицию представляет, но он не произвел на меня никакого впечатления в то время. У Ленина не было никаких внешних черт, которые заставляли бы выделять его среди революционеров его времени. На самом деле из всех русских революционных вождей он внешне казался самым бесцветным. Его выступления в то время также не произвели на меня никакого впечатления ни своей манерой подачи, ни своим содержанием. Троцкий, с которым я познакомилась позднее, был гораздо более яркой фигурой и эффектным оратором, хотя некоторые его манеры и его самоуверенность вообще временами меня раздражали. Позднее, а особенно на конференциях в Циммервальде после 1914 года, когда у меня была возможность узнать и наблюдать его с более близкого расстояния, я поняла, насколько проницателен и остр был ум Ленина. Но хотя он и был мастером полемики – зачастую беспринципным, – он не был демагогом. Роль последнего хорошо исполнял Зиновьев. В Циммервальде, а позднее и в Советской России, подход Ленина к вопросам тактики, как и его подход к самой жизни, мне очень часто казался примитивным. С тех пор я часто задаю себе вопрос: правильно ли было мое впечатление? Был ли он в действительности примитивным в интеллектуальном и эмоциональном плане, или он так натренировал себя концентрировать внимание на одной проблеме или даже на одном аспекте проблемы, чтобы складывалось такое впечатление? Эта сосредоточенность и безжалостная целеустремленность были, несомненно, секретом его успеха или, если можно здесь использовать это слово, его гения.

Со дня своего основания в Минске в 1898 году социал-демократическая партия была партией русского марксизма, которая опиралась на растущее рабочее население центральных и крупных городов. В отличие от партии эсеров, имевшей опору, главным образом, в крестьянстве и чьи лидеры в основном были бунтарями-гуманистами, а не интеллектуалами, выходцами из высших слоев русского общества, социал-демократы присягнули терроризму и свою надежду на освобождение России возложили на растущее классовое сознание и массовую активность нового пролетариата.

Когда в 1907 году был созван пятый съезд РСДРП в Лондоне, меня избрали на него братским делегатом от русской организации студентов университета. Этот съезд должен был стать самым крупным и значительным форумом в истории партии и должен был включать делегацию от Бунда, федерации рабочих-евреев России, Польши и Литвы. Польская социал-демократическая партия также должна была быть представлена, и среди ее делегатов значилась Роза Люксембург, которая работала в обоих, польском и немецком, движениях.

Сначала было намечено провести съезд в Копенгагене, но в самый последний момент из-за противодействия царской власти в разрешении на проведение съезда там было отказано. Король Дании был братом вдовствующей царицы, вдовы Александра III. Делегаты из России были уже в пути в Данию, а так как они путешествовали нелегально, без багажа и по большей части без средств, то ситуация была серьезной. Русские съезды, в отличие от съездов, проводимых другими народами, часто длятся неделями, а размещение и кормежка более трехсот делегатов на протяжении этого времени, не говоря уж об их дорожных расходах, увеличенные сложностью перемещения съезда в Лондон, представляли собой огромную проблему. Она была неразрешима без дополнительной помощи от каких-нибудь более многочисленных партий. И в этот момент я получила телеграмму от организаторов съезда с указанием поехать в Берлин с целью поиска финансовой помощи у сильной немецкой социал-демократической партии.

Наконец я приехала в Лондон с чеком на солидную сумму, подписанным Паулем Зингером, казначеем немецкой партии, которой, я надеялась, будет достаточно, чтобы поддержать наиболее нуждающихся делегатов в течение нескольких недель. Многие делегаты из России уже приехали, и среди них была группа кавказцев, чья дикая внешность, которую подчеркивали их огромные шапки из овчины, произвела сенсацию на улицах Лондона. К своему негодованию, я обнаружила, что английские власти разместили делегатов из России в бывших казармах, где их держали под постоянным наблюдением.

Когда я пошла навестить их в эти казармы, я получила намек на то, каким будет тон съезда. Так как я никогда раньше не присутствовала на русском съезде, я не поняла, насколько серьезно мои соотечественники восприняли свое деление на фракции. Первая фраза, которой меня встретили, когда я, наконец, получила доступ в казармы, была не приветствие, а вопрос: «Вы от какой фракции?»

Странно, что съезд проводился в церкви. Она называлась церковь Братства, а ее паства, вероятно, состояла из христиан-социалистов или пацифистов, которые смутно симпатизировали делу русских и были бы, без сомнения, сильно шокированы, если бы присутствовали на некоторых заседаниях и поняли бы некоторые споры. Очевидно, они не предполагали, как долго продлится наш партийный съезд, когда давали свое согласие на то, чтобы мы воспользовались церковью, и на протяжении последующих недель самые горячие теоретические споры прерывались объявлением обычно одного из лондонских эмигрантов: «Товарищи, совет церкви Братства извещает нас, что мы можем пользоваться этим зданием еще только два дня». Так как у нас не было денег, чтобы заплатить за другое помещение, в конце концов был достигнут компромисс, согласно которому русские должны были освобождать церковь днем или вечером на время проведения церковных служб.

Ранее я присутствовала на бурных, волнующих съездах итальянской партии, на внушительных собраниях немецких социал-демократов и запоминающихся заседаниях Исполнительного комитета Второго интернационала, на которых различные направления внутри движения находили выражение в блестящих словесных поединках или в упорядоченных спорах. Во всех этих группах у присутствующих было достаточно чувства единства по определенным основным положениям, чтобы оно обеспечивало на практике эффективный союз против общего врага.

На русском съезде не чувствовалось такой уверенности в базисном единстве. И хотя организационный раскол между меньшевиками и большевиками был преодолен год назад в Стокгольме, и окончательный и бесповоротный разрыв между ними произойдет еще только через пять лет, с самого первого заседания на съезде главенствовал всепоглощающий, почти фанатический дух фракционности, который, казалось, может расстроить его в любой момент. Несмотря на озабоченность фракционной стратегией, остротой и даже лживостью некоторых доводов – особенно тех, к которым прибегали большевики, – общий теоретический и научный уровень дискуссии был выше, чем на любом другом собрании революционеров, на котором мне доводилось присутствовать. Выступления вождей длились часами (сам съезд должен был продлиться шесть недель), и, когда они приступали к теоретическим вопросам и приводили исторические аналогии, сразу как-то забывалось, что это политический съезд. Это могло быть собрание преподавателей высших учебных заведений или затянувшийся научный спор. Русским не приходило в голову, что эти длительные теоретические споры можно подчинить – как это часто делали другие революционеры – вопросам практики и тактики, иначе эта продолжительная полемика представляла собой пустую трату времени. Для них было самоочевидно, что всей революционной деятельности должно предшествовать – а затем и руководить ею – полное прояснение всех теоретических вопросов. И если они на своих съездах доводили эту убежденность до некоей абсурдной крайности, то это происходило не из-за особенностей русского интеллекта и темперамента, а больше из-за особых условий, в которых находилось русское движение. Так как оно было подпольным и в большой степени развивалось в эмиграции, его вожди были отрезаны от практической деятельности и ответственности за более отсталых рядовых его членов. В отличие от вождей рабочего движения на Западе свое время и энергию они посвящали изучению общественных, философских и экономических теорий, применять которые у них было мало возможности. Даже те насущные практические проблемы, вроде тех, которые были подняты докладом представителей социал-демократов в Думе, рассматривались в связи с продолжительной и яркой дискуссией о классовых отношениях в России между буржуазией, промышленными рабочими и крестьянством.

На съезде присутствовали все титаны социал-демократии революционной России, от крайних правых до крайних левых – Церетели, Плеханов, Аксельрод, Дейч, Мартов, Троцкий, Ленин, Зиновьев, Роза Люксембург от Польши и даже Горький, который приехал скорее как гость, нежели делегат.

Первые заседания съезда, как обычно, должны были заниматься избранием президиума или председательствующего комитета, состоящего из представителей различных фракций, который устанавливает регламент проведения заседаний и контроль за которым имеет чрезвычайно высокое стратегическое значение. Все заранее знали, кто будет соперничать за пост председателя: Плеханов от меньшевиков и Ленин от большевиков. Но выборы председателя и оратора, который своей речью будет открывать съезд, спровоцировали спор, охвативший практически все вопросы, которыми должен был заниматься съезд.

Борьба за принятие решения по этому вопросу бушевала больше недели. Она была такой жестокой, что, как мне казалось, должна была бы истощить весь запас споров, равно как и силы самих делегатов, даже если участие большинства из них ограничивалось аплодисментами, одобрительными возгласами и прерыванием ораторов.

Когда стало ясно, что съезд будет тянуться неопределенно долго, снова встала проблема финансирования. Горький, который в ту пору был самым левым из большевиков, а также самым известным романистом-революционером в мире, был нашей самой лучшей гарантией успеха. Его дополнительно ввели в финансовую комиссию, состоявшую из одного большевика, одного меньшевика и меня.

И Горький, и его вторая жена актриса Мария Андреева были у большевиков самым богатым источником финансовой поддержки и связующим звеном с богатой сочувствующей буржуазией в России и Англии. Съезд партии получил широкое освещение в либеральной английской прессе, а ее лидеров приглашали в дома наиболее радикальных и авантюрных ее сторонников, где они должны были приятно возбуждать слушателей салонов рассказами о преследованиях в темной России.

Я помню, что Чарней Владек, в настоящее время главный представитель Американской лейбористской партии, присутствовал на съезде под политическим псевдонимом Лассаль, который ему был дан за его ораторский талант. Некоторые потенциальные хозяйки салонов, очевидно, приняли его за настоящего Фердинанда Лассаля, чью жизнь и смерть – в романтической дуэли из-за Хелен фон Доннигес – использовал Джордж Мередит в качестве сюжетной основы для своего романа[4]. Помимо богатых дилетантов было много искренних и здравомыслящих друзей русского народа в литературном, журналистском мире Лондона и радикальных кругах. Это были друзья более старого поколения русских эмигрантов, которые приехали в Лондон в 80-х годах, но мы не могли рассматривать их с точки зрения получения финансовой помощи. Наша комиссия приняла решение, что мы смогли бы занять достаточное количество денег у богатых либералов для продолжения съезда, если Горький, наш самый известный участник съезда, подпишет долговую расписку. Горький сначала согласился сделать это, а затем, после того как его отозвали в сторонку какие-то большевистские лидеры для того, чтобы шепотом посовещаться, он сообщил нам, что подпишет ее только в том случае, если Центральный комитет партии, который должен будет избираться в ходе съезда, будет состоять из большевиков.

В конце концов мы сумели занять часть необходимой суммы у одного промышленника-либерала, который пригласил десять или двенадцать революционных деятелей из России к себе домой и который в то время громогласно заявлял о своей симпатии к русской революции. После обеда мы должны были совершить прогулку по его картинной галерее и восхищаться ее шедеврами. Перед одним из них Горький остановился и заметил по-русски: «Как ужасно!»

Хозяин дома посмотрел на Плеханова, чтобы тот перевел замечание знаменитого гостя, и я внезапно ощутила панику за судьбу нашего займа. Плеханов, не моргнув глазом, спас положение. «Товарищ Горький просто воскликнул «Поразительно!», – уверил он хозяина дома.

Через два дня после свершения Октябрьской революции в 1917 году я, находясь в Стокгольме, получила письмо от нашего друга с 1907 года с требованием полной и немедленной выплаты долга.

К контрреволюционной реакции в России, которая пробуждала к протесту либеральные и революционные силы по всему миру, добавились в это время одни из самых жестоких еврейских погромов. Если бы я принимала все приглашения выступить по вопросу ситуации в России, которые я получала в этот период, я должна была бы делать это на трех-четырех собраниях за вечер. Одно приглашение, которое я получила от рабочего движения Турина по возвращении из Лондона, я с радостью приняла. Слушателями были в основном рабочие современных фабрик этого региона с хорошо организованными условиями труда, которые представляли собой самую передовую и дисциплинированную часть итальянского рабочего движения. Приветствия этому собранию приходили телеграфом от рабочих организаций по всей стране, а также от многих известных либералов и представителей революционной интеллигенции: писателей, ученых, преподавателей университетов.

К тому времени, когда я вместе с ответственным комитетом прибыла в палату труда, где должно было проводиться собрание, мы обнаружили, что попасть внутрь невозможно. Зал был уже переполнен, и тысячи людей стояли снаружи. Наконец, нам удалось попасть в здание через черный ход, но на протяжении всей встречи трамваи вынуждены были прекратить движение, потому что они не могли проехать по улицам. Собрание закончилось, приняв резолюции солидарности и сочувствия, бесконечными аплодисментами героям революции и жертвам еврейских погромов.

Из зала, где проводилась эта лекция, я бросилась к себе в гостиницу, так как должна была рано утром уезжать в Лозанну. В гостинице я обнаружила записку от профессора Чезаре Ломброзо с извинениями, что не смог прийти на эту встречу, и просьбой навестить его в этот вечер. «Вы окажете мне большую честь, – писал он. – Я не очень хорошо себя чувствую, чтобы прийти к вам».

Я была глубоко тронута этим приглашением известного ученого, которому мое поколение было очень многим обязано, и поспешила к нему домой. Он сам открыл дверь и провел меня в комнату, в которой собрались писатели и ученые, а также члены его семьи, так как это был его jour fixe. Среди тех, с кем я познакомилась там, были зять Ломброзо Гульельмо Ферреро и его дочери, обе писательницы. Разговор уже сосредоточился на русском царизме, перспективе для революционных партий, и все собравшиеся немедленно обратились ко мне с вопросами по этим темам. Ситуация была похожа на другие такие же, с которыми мне суждено было столкнуться много лет спустя, когда речь заходила об Италии и Германии.

Обсуждение превратилось почти в монолог. Всякий раз, когда другие гости начинали говорить по теме, Ломброзо прерывал их и предлагал позволить мне продолжать. Во время этого визита у меня была возможность заново осознать тот социалистический дух, который преобладал среди итальянской интеллигенции в то время. Я вспомнила о том, что прочла результаты «референдума», проведенного радикальным журналом среди самых известных писателей, художников, ученых и учителей незадолго до этого. Большинство из них заявляли о своей вере в социализм как о единственной надежде человечества на будущее. Ни в одной другой стране Европы, за исключением, вероятно, России, не было столько выдающихся личностей из мира искусства и науки, которые были членами социалистического движения или сочувствовали ему. Помимо Ломброзо и Ферреро, там были эмбриолог Чьяруджи, физик Кателли, первооткрыватель возбудителя желтой лихорадки Санарелли, самый широко читаемый итальянский романист де Амичис, поэты Граф, Геррини, Пасколи.

Я невольно сравнивала атмосферу здесь, в доме Ломброзо, с немецкой академической обстановкой. Какой всемирно известный немецкий ученый пригласил бы социалистку, агитатора, на свой jour fixe, и стало бы какое-нибудь собрание немецких ученых проводить весь вечер за обсуждением проблем революции и рабочего движения? Конечно, эта разница существовала только в мире ученых и интеллигенции.

На следующий вечер я выступала в Лозанне, где итальянские каменщики объявили забастовку. Я должна была говорить тогда по-французски, чтобы вызвать поддержку у швейцарского населения, говорившего по-французски, и объяснить им причины забастовки. На следующий день я должна была выступать на итальянском языке, чтобы подбодрить бастующих и их семьи. Секретные агенты были особенно активны в Швейцарии в это время, а сами швейцарские власти были даже еще больше раздражены в отношении русских и итальянских агитаторов на своей территории. Когда я вышла из гостиницы, чтобы идти на митинг, меня позвал швейцар. Я забыла зарегистрироваться. Служащий французского профсоюза, который меня сопровождал, сразу же предупредил меня, чтобы я в этот свой визит принимала исключительные меры предосторожности, опасаясь властей.

Это было то время, когда король Италии был приглашен правительством Швейцарии на открытие знаменитого Симплтонского туннеля между этими двумя странами. Всю работу проделали итальянские иммигранты, причем многие из них погибли: некоторых разорвало на куски динамитом, кто-то погиб от удушья, а другие умерли от истощения. В своей речи в тот вечер я заявила, что «демократическое» правительство Швейцарии должно по этому случаю воздать почести истинным строителям туннеля, итальянским рабочим, а не итальянскому королю. Вместо этого с этими итальянскими рабочими швейцарцы обошлись как с людьми второго сорта: они толпились в специальных залах ожидания и поездах на железнодорожных станциях почти точно так же, как на американском Юге изолировали рабочих-негров.

Когда митинг закончился, члены профсоюза предупредили, что меня, вероятно, захотят арестовать, и один из них предложил, чтобы я провела ночь в его доме, а не в гостинице. Я отказалась, но мы прошли всего несколько кварталов, как нас остановили.

«Вы мадам Балабанова?» – спросил меня господин респектабельного вида в штатском. Когда я призналась, что это так, он продолжил: «Пройдите, пожалуйста, со мной в полицейский участок. Вы арестованы».

В полицейском участке меня измерили, сняли отпечатки пальцев, сфотографировали и, к моему изумлению, обвинили в том, что я зарегистрировалась под фальшивым именем. Не сумев расшифровать мою торопливо сделанную подпись, полицейские предъявили это дополнительное обвинение, но мое имя было уже напечатано на тысячах листовок и плакатов, которые за последние несколько дней использовались для оповещения о митинге, что сделало это обвинение смешным.

«Вы высылаетесь из кантона Во и должны уехать немедленно, – оповестил меня судья. – Вас будут сопровождать до границы кантона».

Это меня больше позабавило, чем вызвало негодование. Еще утром того дня я получила приглашение от одного русского друга в Берне посетить вечеринку, которую устраивали русские эмигранты и студенты и на которую я очень хотела попасть, так как мне приходилось отказываться от многих подобных приглашений, потому что все мои вечера были посвящены главным образом политической деятельности. Но на следующий вечер – спасибо швейцарским властям – я получила возможность повеселиться на вечеринке в Берне.